Академия наук Республики Татарстан
Институт истории им. Ш.Марджани
Средневековые тюрко-татарские государства
Выпуск 3
Казань – 2011
ББК 63.3
С 75
Редакционная коллегия:
Р.С. Хакимов, Б.Р. Рахимзянов (сост. и отв. ред.),
И.К. Загидуллин, А.Г. Ситдиков
Средневековые тюрко-татарские государства. Сборник ста- тей. Выпуск 3. – Казань: Изд-во «Ихлас»; Институт истории им. Ш.Марджани АН РТ, 2011. – 212 с.
В сборнике статей представлены материалы по истории и культуре средневековых тюрко-татарских государств XV–XVIII вв. Тексты предна- значены для историков России и тюркского мира, культурологов, историков культуры, источниковедов и всех, кому небезынтересно прошлое.
ISBN 978-5-904735-66-1
© Институт истории АН РТ, 2011
© Авторы публикаций, 2011
© Изд-во «Ихлас», 2011
Предисловие
После выхода в свет сборников – итогов конференций «Полити- ческая и социально-экономическая история средневековых тюрко- татарских государств (XV – третья четверть XVIII в.)» (Казань, 2008) и «Историческая география и социокультурное развитие средневеко- вых тюрко-татарских государств (XV – вторая треть XVIII вв.)» (Казань, 2010) и приобретения ими некоторой известности в научном мире, было решено сделать сборник «Средневековые тюрко-татар- ские государства» ежегодным. Первым опытом этого является дан- ный (третий) выпуск ежегодника, посвященный истории татарских ханств XV–XVIII вв.
Редколлегией было решено расширить языковые границы сбор- ника – английский язык, как универсальный язык современной нау- ки, присутствует теперь на страницах нашего ежегодника наравне с русским и татарским. Круг авторов также расширился за счет при- влечения ученых, занимающихся данной проблематикой, из разных уголков мира. Широкой доступности нашей книги будет способство- вать ее присутствие на официальном сайте www.tataroved.ru в полно- текстовой версии, наряду с предыдущими выпусками. Полагаем, все это привлечет к нашему проекту еще больше авторов, желающих найти целевую аудиторию для чтения своих текстов.
Авторы нашего сборника различаются по своему формальному статусу – кто-то только пишет кандидатскую диссертацию, кто-то давно известен в научном мире как в РФ, так и за ее пределами. Однако всех их объединяет одно – хороший научный уровень и неподдельный интерес к проблематике. Учитывая, что специалистов по тюрко-татарским ханствам во всем мире не так много, сборник получился небольшим по объему. Кандидат исторических наук А.В. Аксанов вновь касается спорных вопросов образования Казан- ского ханства, рассматривая их с точки зрения герменевтической интерпретации летописных известий. Известный автор из Рязани А.В. Беляков касается столь близкого ему, как специалисту по фон- дам РГАДА, частного быта Чингизидов в Российском государстве. Соавторы Л.А. Бобров и Ю.С. Худяков досконально изучают воору- жение татарских воинов, помня, что война являлась наиболее прес- тижным занятием средневековья. Вдумчивый и доскональный источ-
4
никовед А.К. Бустанов, базирующийся на данный момент в Амстер- даме, находит татарские тексты там, где другие исследователи не могут и предположить их наличие. Известная исследовательница из Беларуси А.А. Любая рассуждает по поводу института заложников на рубеже XV–XVI вв. Соавторы Д.Н. Маслюженко и Е.А Рябинина буквально подневно рассматривают пребывание Кучумовичей в Мос- ковском государстве сразу после их пленения. Аспирант А.В. Па- рунин анализирует статус династии Тайбугидов. Петербургский ав- тор Р.Ю. Почекаев, работающий на стыке истории и юриспруден- ции, задается вопросами соотношения чингизидского и российского влияния на государственно-правовое устройство двух «маргиналь- ных», по его выражению, ханств. Казахстанский автор Ж.М. Саби- тов задается вопросом, «когда и каким образом аргуны появились во владениях Тимуридов?», и пытается дать на него свой ответ. Мэтр современной тюркологии В.В. Трепавлов анализирует статус Кучу- мовичей после разгрома их отца Ермаком. Работающий на стыке истории и культурологии московский независимый исследователь С.Ф. Фаизов выявляет отображение политической истории в предме- тах культуры и геральдике. Доктора Дж.Ч. Хейма из США интере- суют вопросы истории и управления Тимуридской империи.
Приглашаем авторов поделиться результатами своих изысканий в наших последующих сборниках!
Б.Р. Рахимзянов
А.В. Аксанов
К вопросу об образовании Казанского ханства
Впервые мнение о том, что Казанское ханство было основано бывшим ордынским ханом Улу-Мухаммедом, высказал А.И. Лызлов, за которым последовали П.И. Рычков, Н.М. Карамзин и С.М. Со- ловьев [Лызлов, 1776, с. 68–69; Рычков, 1767, с. 81; Карамзин, 1819, с. 273; Соловьев, 1988, с. 392]. Данная точка зрения базировалась на сообщениях «Казанской истории». В.В. Вельяминов-Зернов больше доверял сведениям Воскресенской и Никоновской летописей и считал, что ханство основал сын Улу-Мухаммеда Махмуд, в 1445 г. захватив- ший Казань [Вельяминов-Зернов, 1863, с. 6–10]. По М.Г. Худякову, не представившему заслуживающих внимания аргументов, ханство было образовано в 1437–1438 гг. Улу-Мухаммедом [Худяков, 1991, с. 22–
25]. Схожим образом мыслил и А.А. Зимин, подтвердивший свои со- ображения тем, что известия Воскресенской, Никоновской летописей и «Государева родословца», лежащие в основе гипотезы В.В. Вель- яминов-Зернова, имеют позднее происхождение и противоречат данным других источников [Зимин, 1991, с. 105]. Однако А.А. Зимин, как и последовавшие за ним исследователи [Алишев, 2001, с. 34; Рахимзянов, 2009, с. 52–53], не уточнил, каким «другим источникам» противоречат официальные летописи XVI века.
Ценные замечания по этому поводу сделал Б.Л. Хамидуллин, указавший на то, что ни один источник XV–XVI вв., кроме «Казан- ской истории», не называет Улу-Мухаммеда первым казанским ха- ном. Согласно заключению исследователя, более достоверными можно считать родословные книги, Воскресенскую и Никоновскую летописи, сообщающие, что первым ханом Казани был сын Улу-Му-
хаммеда Махмуд, в 1445 г. подчинивший город [Хамидуллин, 2002,
с. 128–130; Мухамедьяров, Хамидуллин, 2010, с. 56]. К той же мыс-
ли сводятся рассуждения Д.А. Котлярова и А.Г. Бахтина [Котляров,
2005, с. 102; Бахтин, 2008, с. 140, 231].
Для прояснения ситуации рассмотрим сообщения источников,
исходя из их генеалогии.
Наиболее ранние известия сохранились в Московском летопис- ном своде конца XV в., Летописном своде 1497 г., Никаноровской, Ермолинской, Симеоновской, Типографской и Тверской летописях.
Московский летописец писал, что осенью 1437 г. свергнутый ордынский хан Улу-Мухаммед, спасаясь от погони, пришел в г. Белев. Василий II отправил к Белеву «многочислены полкы», при виде которых Улу-Мухаммед «убоявся… и начат даватися во всю волю князем Русскым». Но воеводы «не послуша царевых речей» – у стен крепости «бысть им бой силен… и Татар… в город вгониша». На следующий день хан Улу-Мухаммед сделал еще одно мирное предложение, обещая после возвращения на престол «земли Русскые стеричь» и не брать с них «выхода», а «в закладе на том» намеревал- ся выдать воеводам своего сына Махмуда «и князи своих детеи». Когда русские не согласились и на это предложение, их полки,
«никем не гонимы», дрогнули и обратились в бегство. В результате
«малое безбожных воинство бесчисленое христиан воинство съодоле и изби, яко единому Агарину десяти нашим и выше того одолети». Причины небывалого поражения летописец видел во многих прегрешениях, совершенных православными воинами в отношении своих единоверцев по дороге в Белев [ПСРЛ. Т. 25, 1949, с. 260].
По данным того же летописца, в июле 1439 г. на Москву неожи- данно напал Улу-Мухаммед. Город он не взял, но «зла много учени земли Русскои». Зимой 1444–1445 гг. Улу-Мухаммед «пришел бо сел в Новгороде Нижнем старом и оттуду поиде к Мурову». Узнав о приближении великокняжеских войск, хан выехал из Мурома в Нижний Новгород, а Василий II, «побив» татар под Муромом и Гороховцем, вернулся в Москву. Весной 1445 г. сыновья Улу-Му- хаммеда, Махмуд и Якуб, под Суздалем разбили русское войско, пленили Василия II, дошли до Владимира и, не взяв город, через Муром вернулись к Нижнему Новгороду. 25 августа 1445 г. Улу- Мухаммед «з детьми своими и со всею Ордою своею поидоша из Новгорода к Курмышу, а князя великого с собою поведоша». В ок- тябре того же года татары, взяв выкуп и крестное целование, отпус- тили Василия II в Москву в сопровождении «послов своих многих» [ПСРЛ. Т. 25, 1949, с. 260, 262–263, 394–365].
Московский летописный свод ничего не говорит о дальнейшей судьбе Улу-Мухаммеда, а под 1447 г. информирует: «царь Казаньскы Махмутек послал всех князей своих со многою силою воевати отчину великого князя, Володимерь и Муром и прочаа грады, слышав же то
князь велики посла противу их» [ПСРЛ. Т. 25, 1949, с. 269.]. Заслужи- вает внимания не только то, что здесь «казанским царем» называется Махмуд, но и то, что летописец впервые соотносит казанский престол с династией Улу-Мухаммеда. До этого события дислокация ханской орды связывалась с Белевым, Нижним Новгородом, Муромом и дру- гими населенными пунктами, но никак не с Казанью.
Похожие известия сохранились в Ермолинской, Никаноровской и Симеоновской летописях [ПСРЛ. Т. 23, 2004, с. 149–152; Т. 27,
1962, с. 106–107, 109–110, 114; Т. 18, 2007, с. 188–190, 193–195, 203], Летописном своде 1497 г. [ПСРЛ. Т. 28, 1963, с. 101–102] и, в сокра- щенном виде, в Тверской и Типографской летописях [ПСРЛ. Т. 15,
1863, стб. 491; Т. 24, 2000, с. 183]. Примерно в том же ключе об этих событиях повествуют летописные своды XVI века [ПСРЛ. Т. 6, 2001,
стб. 69–70, 102, 104–106; Т. 8, 1859, с. 107, 111–114; Т. 12, 1901, с. 24–25, 30, 63–66; Т. 20, 2005, с. 240–241, 256–259; Т. 21. Ч. II, 1913, с. 460, 463–464, 471; Т. 26, 1959, с. 192–193, 196–199, 207; Т. 37,
1982, с. 43–44; Т. 43, 2004, с. 180–181]. Следовательно, современни-
ки и ближайшие потомки не считали Улу-Мухаммеда казанским ханом, то есть походы хана на Русские земли в сознании летописцев не ассоциировались с действиями казанцев. На основе представлен- ных известий можно лишь заключить, что в 1437 г. хан лишился сарайского престола и в последующие годы, не имея своего «юрта», захватывал русские города и зимовал в них.
Никоновская летопись уточняет, что Улу-Мухаммед бежал из Большой Орды от хана Кичи-Мухаммеда в Белев и после разгрома русских войск «засяде» в Нижнем Новгороде, «в нем же живяше» [ПСРЛ. Т. 12, 1901, с. 64]. То есть, по мнению летописца, Улу-Му- хаммед с 1437 по 1445 г. жил в Нижнем Новгороде, откуда организо-
вывал набеги на другие русские земли. В статье под 1555 г. автор
Никоновской летописи, обращаясь к истории распространения православия в Среднем Поволжье, писал о возникновении Казанско- го ханства. Согласно ему, в 1445 г. после освобождения Василия II
«царь Мамутяк, пришед ис Курмыша, Казань взял, а Казаньского князя Азыа убил и сам на Казани въцарился» [ПСРЛ. Т. 12, 1901, с. 251]. Еще одно уникальное дополнение к обозначенным известиям сохранилось в Воскресенской летописи, согласно которой осенью
1445 г. Махмуд, убив местного князя Либея, захватил Казань и «сам сел… царьствовати» [ПСРЛ. Т. 8, 1859, с. 114]. Таким образом, даже
текстуально близкие летописи по-разному описывают воцарение
Махмуда в Казани.
Автор «Казанской истории» в начале повествования пояснил, что он не обнаружил в русских летописях сообщений об основании Казанского ханства, однако кое-что видел в казанских летописях. В поисках информации книжник обращался даже к «искуснейшим рус- ским людям», но они, не зная истины, отвечали по-разному. Иначе говоря, уже в 60-е гг. XVI в. в России не существовало ясных и однозначных представлений о возникновении Казанского ханства. Вероятнее всего, создатель «Истории» привел лишь одну из наибо- лее распространенных версий о «начале Казани».
Согласно «Казанской истории», хан Улу-Мухаммед в декабре
1397 г., разгромив 40-тысячную рать Василия II у Белева, отправился к запустевшей от русских набегов Казани, где возвел новые крепост- ные стены и начал царствовать. Со временем в город стали стекаться
«варвары» из Золотой Орды, Азова, Астрахани и Крыма. «И прейде царьская слава и честь велия Болшия Орды старые премудрые ордамъ всем на преокаянную младую дщерь Казань».
Улу-Мухаммед осаждал многие русские города, в том числе и
Москву. По заключению книжника, бед от него было больше, чем от любого другого хана. «И умре (Улу-Мухаммед – А.А.) в Казани и со юнейшим своим сыном с Ягупом: оба ножем зарезаны от болшаго сына своего Мамотяка. А царствова на Казани 7 лет» [Казанская история, 2001, с. 254–276].
Сообщение «Казанской истории» о том, что Улу-Мухаммед основал Казанское ханство и погиб от рук своего сына, уникально. В.В. Вельяминов-Зернов и Н.П. Загоскин приняли на веру рассказ об убийстве Махмудом своего отца Улу-Мухаммеда [Вельяминов-Зер- нов, 1863, с. 11; Загоскин, 1895. с. 36–37], тогда как М.Г. Худяков посчитал это «нелепым вымыслом» [Худяков, 1991, с. 34]. Отталки- ваясь от этого известия, Л.Н. Гумилев заключил, что Касим взял «на себя бремя мести за убийство своего отца». Согласно ему, борьба между Касимом и Махмудом сказалась и на дальнейших событиях: в
1467 г. Касим, при поддержке Ивана III, выступил в поход против молодого казанского хана Ибрагима – сына Махмуда [Гумилев,
2004, с. 183]. А.Г. Бахтин рассуждал следующим образом: поскольку многие татарские ханы той поры «погибали в ходе борьбы за власть», «насильственное устранение с политической сцены Улуг- Мухаммеда выглядит вполне традиционно для Золотой Орды». При
этом исследователь посчитал, что именно Махмуд после убийства Улу-Мухаммеда в 1445 г. основал Казанское ханство [Бахтин, 2008, с. 135–140.]. То есть он представил сообщения Никоновской и Вос- кресенской летописей в свете обстоятельств, переданных автором
«Казанской истории».
Еще Г.З. Кунцевич отметил то, что известие об убийстве Улу- Мухаммеда не подтверждено ни одним другим источником, кроме позднейшего упоминания казанского муллы [Кунцевич, 1905, с. 251]. Необходимо учитывать, что автор «Истории» часто прибегал к широко распространенным в средневековой литературе приемам иносказательности. Достаточно вспомнить его сообщение о Сююм- бике, описание похода Ивана IV на Казань в 1552 г. и другие извес- тия, созданные на основе реминисценций из библейских книг и несу- щие символический смысл [Плюханова, 1995, с. 193, 200]. Возможно, и в данном случае автор «Истории», предавшись аллегорическому толкованию событий, обратился к популярному сюжету цареубийст- ва. Семантику подобного известия проясняет ветхозаветный рассказ, в котором от рук своих сыновей принял смерть жестокий ассирий- ский царь Сеннахирим, преследовавший праведных людей и пытав- шийся покорить Иерусалим [4 Цар. 19: 37; Тов. 1: 2; Ис. 37:38]. Следовательно, средневековыми знатоками Священного Писания та- кая смерть воспринималась как воздаяние за несправедливое царст- вование и угнетение богобоязненных людей.
Вместе с тем, автор «Казанской истории» использовал прямые и косвенные цитаты из других памятников, подчеркивая замысел свое- го произведения. На протяжении всего повествования он неодно- кратно повторял мысль, что «мечем и на крови зачася Казань, такоже и скончася мечем и кровию» [Казанская история, 2001, с. 203].
Вероятно, картину цареубийства книжник заимствовал из наиболее
авторитетных сочинений своего времени, поскольку она хорошо вписалась в его концепцию кровавого зарождения и кровавой поги- бели «Казанского царства».
Как видим, повествование «Казанской истории» разительно отли- чается от предыдущих сообщений. Схожи лишь известия о разгроме великокняжеских войск под Белевом и походах Улу-Мухаммеда на Русь. Таким образом, мнение о том, что ханство основано Улу-Му- хаммедом в 1437–1438 гг., составлено историками на основе соедине- ния противоречивых сведений. За основу этой гипотезы взято сообще- ние «Казанской истории» о приходе ордынского хана в Казань в 1397
году. При этом ученые отвергли явно ошибочную датировку, почерп- нув хронологию событий из официальных летописей, вовсе не связы- вавших имя Улу-Мухаммеда с Казанским ханством.
В итоге, ни одна из рассмотренных версий образования Казан- ского ханства не подтверждается хотя бы двумя независимыми источниками. Заметим, что долгое время данный вопрос не инте- ресовал русских книжников – только в середине XVI века в связи с известными событиями летописцы задумались об обстоятельствах появления ханства. Причем осмысление событий строилось в русле официальной позиции Москвы, суть которой отражает грамота, адресованная крымскому хану Сахиб-Гирею. Русские дипломаты, обосновывая права Ивана IV на Казанский юрт, отвечали крымскому хану, что «которой государь придет ратью да возьмет которого госу- даря, да его сведет, а землю его даст кому всхочет, не тово ли земля будет, хто ее взял?». По их словам, еще Иван III взял Казань, как
«цари, которые лишась своих юртов ординских пришед на Казан- ской юрт войнами, неправдами что имали» [РГАДА. Ф. 123. Сноше- ния России с Крымом. Кн. 8. Л. 480]. Иначе говоря, в XVI веке пред- ставление о военном подчинении Казани ордынскими ханами могло появиться в силу того, что оно объясняло правомерность политиче- ских притязаний Москвы и оправдывало походы русских на восток.
На то, что первым казанским ханом был Махмуд, указывают и другие источники [Сб. РИО. Т. 95, 1895, с. 696; Родословная книга князей и дворян Российских и выезжих. Ч. 1, 1787, с. 26], однако датируют появление хана в Казани 1445 годом только Никоновская и Воскресенская летописи. Все вышеизложенное заставляет весьма ос- торожно рассуждать о датировке и обстоятельствах возникновения Казанского ханства.
Список источников и литературы
СПб.: Наука, 2001. с. 252–509.
ская вторая летопись. Вып. 2. М.: Языки русской культуры, 2001. VIII +
446 стб.
Языки русской культуры, 2001. X + 302 с.
графия И.Н. Скороходова, 1901. 267 с.
пография И.Н. Скороходова, 1904. 302 с.
СПб.: В типографии Леонида Демиса, 1863. 504 стб.
пография М.А. Александрова, 1913. 675 с.
туры, 2004. VI + V + 242 с.
Изд-во АН СССР, 1949. 464 с.
хивская) летопись. М.: Наука, 1965. 240 с.
Наука, 1982. 228 с.
М.: Языки русской культуры, 2004. 368 с.
пография Н. Новикова, 1787. Ч. 1. 352 с.
ния России с Крымом. Кн. 8.
Институт истории им. Ш.Марджани АН РТ, 2001. 75 с.
кар-Ола: Марийский государственный университет, 2008. 252 с.
вичах. Ч.1. СПб.: Типография Императорской Академии наук, 1863. 558 с.
Айрис-пресс, 2004. 320 с.
ского Университета, 1895. 691+83 с.
М.: Мысль, 1991. 286 с.
пография Н. Греча, 1819. 284 с.
ва, 1776. 166 с.
Акрополь, 1995. 336 с.
тории. Казань: Татар. кн. изд-во, 2009. 207 с.
СПб.: Императорская Академия наук, 1767. 196 с.
ское исследование. Казань: Тат. кн. изд-во, 2002. 335 с.
Аксанов Анвар Васильевич, к.и.н, ст. преподаватель кафедры оте- чественной истории Института гуманитарных наук Тюменского государст- венного университета; hananvar@rambler.ru
13
А.В. Беляков
Частная жизнь Чингисидов в России XVI–XVII вв.*
Какой бы ни была насыщенной жизнь человека, у него всегда найдется время, чтобы посвятить его себе, своим близким. Частная (повседневная) жизнь занимает значительную часть времени того или иного человека. Времяпрепровождение, праздники, домашний быт, образование, пристрастия в еде и одежде – все это входит в данное понятие, и, как правило, остается за рамками исторических иссле- дований о Чингисидах в России.
Документы практически ничего не говорят нам о том, что представляла собой частная жизнь представителей «золотого рода» в России. Записки иностранцев также содержат более чем скромную информацию по этому вопросу [Герберштейн, 1988]. Однако в ряде случаев мы можем сделать попытку приоткрыть завесу над повсе- дневностью. В первую очередь, речь пойдет о некрещеных татарских
царях и царевичах. Но и принявшие православие Чингисиды не будут
оставлены нами вниманием. До наших дней, как правило, сохра- нились большей частью финансовые документы о пребывании Чин- гисидов в России. Поэтому их история зачастую видится как финан- совый отчет об их содержании. Но эти же источники помогают нам открыть страницы их повседневной жизни. В ряде случаев мы вынуждены будем отходить от заявленной темы, и рассматривать отдельные смежные вопросы. В частности в этом разделе мы вынуж- дены будем затронуть проблему возможного существования в России регалий (знаков власти или, что правильнее, статуса) отдельных представителей рода.
У нас имеются и отдельные упоминания об образовательном уровне Чингисидов. Так П. Алепский сообщает, что касимовский ца- ревич Василий Арасланович (Сеит-Бурхан б. Арслан) знал филосо- фию, арабский, турецкий и персидский языки [Алепский, 2005]. Дан-
* Переработанный и существенно дополненный вариант статьи: Беля- ков А.В. Частная жизнь Чингисидов в России XVI–XVII в. // Научные ведо- мости Белгородского государственного университета. Сер.: История. Поли- тология. Экономика. Информатика. – № 7 (62) 2009. Вып. 10. – C. 96–101.
ный список следует пополнить татарским и, скорее всего русским языками. Наверное, это была обычная практика. По крайней мере, в Касимове. Известно, что при касимовском царе Ураз-Мухаммеда б. Ондана жил автор «Сборника летописей» (1602 г.) Кадыр-Али-бек б. Хошум-бек. Это автор компилятивного труда, написанного на татар- ском языке и составленного на основе сообщений восточных авторов и дополненный собственными повестями (дастанами), живописующи- ми биографии отдельных политических деятелей Золотой Орды (Урус, Тохтамыш, Эдиге и др.), в том числе и биографией Ураз-Му- хаммеда [Вельяминов-Зернов, 1864, с. 382–400]. Для нас он интересен, в первую очередь, тем, что показывает уровень осведомленности ка- симовских татар в сочинениях восточных авторов. Основой для дан- ного сочинения послужил труд Рашид ад-Дина «Джами, ат-таварих» (другое его название «Чингиз-наме»), переведенный Кадыр-Али-бе- ком с персидского (фарси), являвшегося литературным языком в Средней Азии. Помимо этого автор активно обращался к фольклор- ным памятникам, в частности эпосу «Идиге». Скорее всего, использо- вались и иные, в настоящее время нам неизвестные тюркоязычные сочинения о ханах и султанах Джучиева улуса [Усманов, 1972, с. 52–
55]. Этот труд оценивается учеными как памятник татарской государ- ственно-официальной исторической литературы, где выпукло отражено не только мировоззрение и тенденция высшей татарской аристократии рубежа XVI–XVII в., но и зафиксировано состояние и особенности исторического знания у татар того времени. Это также своеобразный реликт татарской государственной историографии периода Золотой Орды и Казанского ханства [Усманов, 1972, с. 95]. Справедливости ради все же следует отметить, что в самом Касимове в последующие эпохи данное сочинение было полностью забыто. Об этом, в частности говорят сведения об эпохе «Касимовского царства», собранные в начале XIX в. местным историком-любителем С.И. Гаги- ным [Гагин, 1902]. Однако русский перевод рукописи, или отдельные выписи из нее, могли бытовать в городе до рубежа XVIII–XIX вв.1
1 «Дознавши от степенных граждан, что в городской архиве была рукопис- ная книга старинного слога и почерка, в коей писано было о всей древности и градских училищах и владениях, оную читывали многия особы, но как перехо- дила она из рук в руки, лет за сорок до сего моего нынешнего изследования к моему несчастию безвестно укрылась» [РА ИИМК РАН Ф. 7. Оп. 1. Д. 74. Л. 4 об.]. Гагин И.С. Предисловие к «Собранию исторических и натуральных дока-
В Касимове также были известны различные богословские и философские сочинения восточных авторов. Можно предположить наличие некоего культурного кружка в окружении царицы Сююн- бике и, возможно, царя Шах-Али [Беляков, Моисеев, 2004, с. 32–44]. Падение Казанского ханства и последовавшая за этим реакция по отношению к исламу могли подтолкнуть часть образованных его приверженцев к переезду в Касимов, одно из немногих мест, где они могли чувствовать себя относительно свободно. В период проживания в городе сибирских Шибанидов здесь также, скорее всего, про- должалось собирание определенных книжных собраний. В литературе уже отмечалось традиция собирания значительных библиотек у сибирских татар [Бустанов, 2009, с. 156–192].
У нас имеются все данные утверждать, что в Касимове XV– XVII вв. имелось большое количество восточных книг. Это в частно- сти доказывают результаты археографических экспедиций, предпри- нятых казанскими исследователями в 1964 и 1966 гг. Тогда М.А. Ус- мановым были выявлены и приобретены у касимовских татар сотни рукописей. В том числе «Кунийат ал-мунийа…» (Достижение желае-
мого для завершения изобилия) Наджим ад-дина аз-Захира ал-
Газмини (умер в 1260 г.) в списке 1319 г. и «Хуласал ал-фатави» (Квинтэссенция февр) Тахира бин Ахмад ал-Бухари ал-Ханафи (умер в 1147 г.) в списке XIV в. Кроме них были приобретены десятки других татарских, турецких, крымско-татарских, староузбекских и арабо-персидских рукописей-списков XV–XVII вв. Некоторые из них были привезены в Касимов в готовом виде, другие переписывались в самом городе или его окрестностях. К последним, например, относит- ся список медицинского сочинения «Нафи, ан-нас» крымско- турецкого ученого первой половины XVI в. Недаи, пользовавшегося высоким покровительством казанско-крымского хана Сахиб-Гирея [Усманов, 1972, с. 54–55]. К глубокому сожалению данная коллекция не подвергалась до настоящего времени всестороннему источнико- ведческому анализу. Подобные исследования, возможно, могли бы приоткрыть нам некоторые тайны письменной культуры Касимова эпохи «царства». Ведь значительная часть из приобретенных руко- писей, скорее всего, ранее находились в библиотеках касимовских Чингисидов и их приближенных. Тем самым мы могли бы частично
зательств, в котором Городце при Нове Городе скончался ... князь Александр
Невский, 1843 г.». Цит. по [Филиппов, 2009, с. 90].
восстановить круг чтения отдельных представителей «золотого рода» в Касимове. Известно, что сеиды Шакуловы, родственники каси- мовских царей и царевичей из сибирской династии, имели склонность к собиранию древних татарских рукописей и бумаг. К концу XIX в. в их архивах оказалось собрано значительное количество различных имущественных и поземельных актов XVI – начала XVIII в., относя- щихся к касимовским татарам [Журнал, с. 4]2.
На основании данных сообщений мы вправе утверждать, что и православные дети касимовского царевича Василия Араслановича также получили хорошее для своего времени образование. С высокой долей вероятности они воспитывались в условиях двуязычия, раз- говаривая с матерью на русском, а с отцом как на русском, так и на татарском языках. В следующем поколении это явление сохранялось едва ли. Подобную картину, в частности, мы наблюдаем в со- временных русско-татарских семьях рязанской области. Образован- ность высоко ценилась в татарской среде. Об этом, к примеру, говорит значительное число хафизов (абызов) в городе. В 1627 г. их было 6 человек [Вельяминов-Зернов, 1866, с. 65; Переписная]. Весьма образованные люди в Касимове имелись и за пределами дворца. Город являлся одним из главных центров комплектования Посоль- ского приказа переводчиками и толмачами ряда восточных языков: татарского (в том числе крымского и ногайского), арабского и персидского. Об их квалификации говорит, в частности тот факт, что один из них, Имраэль мирза (Михаил) Семенов сын Кашаев, долгое время возглавлял список переводчиков внешнеполитического ведом- ства. Некоторые из них создавали целые династии [Беляков, 2001, с. 36–42; Беляков, 2003, с. 64–70]3. Известно, что касимовец Эмин абыз, входивший в состав двора касимовских царя Арслана и царевича Сеит-Бурхана, неоднократно вызывался в столицу для переводов [РГАДА. Ф. 131. 1646 г. Д. 6]. Скорее всего, Касимов не- которое время был достаточно крупным региональным культурным и религиозным центром для мусульман России.
Но интерес к письменной культуре известен и в других регионах расселения служилых Чингисидов. Известно, что для обучения ур-
2 Некоторые из них в настоящее время обнаружены в собрании Госу-
дарственного архива Рязанской области [ГАРО. Ф. 1750. Оп. 1].
3 Мы можем наглядно судить об уровне образования некоторых из них
[Фаизов, 2000, с. 54; Хайретдинов, 2002, с. 80].
генчского царевича Авган-Мухаммед б. Араб-Мухаммеда специально из Астрахани был взят абыз Нефес, также выходец из Ургенча [РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1622 г. Д. 1. Л. 29]. Книги, принадлежавшие царевичу, неизвестны. Зато до нас дошли сведения о существовании маленькой библиотеки его абыза (Коран и другие книги) [РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1630 г. Д. 1. Л. 87]. Имелись небольшие библиотеки и у иных Чингисидов. Так, книги упоминаются среди имущества си- бирского царевича Азима (Хаджима) б. Кучума («книги бусурман- ские» и «часовник татарской»). После его смерти они по каким-то причинам оказались у князя Василия Агишевича Тюменского. Дан- ный факт, возможно, свидетельствует о сохранении у знатных новокрещенов интереса к восточной культуре и исламу в частности. В дальнейшем книги с остальным имуществом как будто бы попали к касимовскому царю Арслану б. Али, новому супругу вдовы царевича [РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1615 г. Д. 4. Л. 17–19.]4. Среди имущества Чингисидов упоминается еще один вид книг – приходо-расходные, куда казначеем вносились записи обо всех поступлениях и выдачах имущества. Имелись также таможенные и кабацкие книги. Присутствовали в их библиотеках и русские судебники, или же некие выписки из них [Собрание, 1819, с. 30–31; Собрание, 1894, с. 38]. Архив касимовских царевичей из сибирской династии, скорее всего, погиб в первой половине XVIII в., вскоре после смерти последнего представителя рода. В 1723 г. при описании имущества умершего царевича Ивана Васильевича в «казенной подклети» наряду с оборудованием для винокурни отмечен ящик с отписками и прочими
4 Интересен перечень иного имущества царевича: однорядка (верхняя широкая, долгополая до щиколотки, женская и мужская одежда, без ворот- ника, с длинными рукавами, под которыми делались прорехи для рук), по- лукафтан (дороги (восточная шелковая материя) с жемчужным ожерельем), лисья шапка, 3 золотника жемчугу, узда, седло, ковер, попона черкасская, самопал шведский, серебряная винная чарка, ендова винная, 2 сковородки белые, 3 солонки белые, судок столовый, 3 блюда белых, фляга оловянная, чемодан, рубашка, 2 портов, полотняный полог, венецианская тафта, «ама- гин» с перевязьями, золотой «кизылбашский» кушак, 4 полотенца шитые золотом и серебром, 2 полотенца белых, государева поместная ввозная гра- мота, простыня «бухарка», ларчик окованный немецким железом, серебря- ная позолоченная пуговка, тафта стеганная золотом, 10 рублей денег.
бумагами [Материалы, 1951, с. 104]5. В настоящее время нам остается только догадываться о том, что там хранилось. Можно предположить, что отдельные документы оказались впоследствии у части каси- мовских татар. В частности у Шакуловых. Их, конечно же, в первую очередь могли интересовать документы на татарском языке. Однако В.В. Вельяминов-Зернов, который, судя по всему, был знаком с архивом данного семейства, ничего не пишет об этом. Хотя в тот момент они могли его просто не интересовать.
Было бы интересно проанализировать документы, появлявшиеся на свет в «канцеляриях» татарских царей и царевичей для внутренних целей. Определенное, пусть и небольшое делопроизводство в них, судя по всему, велось. Но сделать этого мы не можем. До наших дней сохранились только бумаги, составленные по правилам, су- ществовавшим в русской приказной среде и, скорее всего, русскими же писцами (дьяки, подьячие, стряпчие) при дворах Чингисидов. Исключением являются несколько писем царевича Авгана своим родственникам [Торговля, 1932, с. 305–308]. Как некий пример татарского эпистолярного языка мы можем привести только частное письмо переводчика Посольского приказа [Фаизов, 2000, с. 52–57]. Но в данном случае здесь явно прослеживается влияние дипломати- ческого этикета (в первую очередь турецкого и крымского). На- сколько это соответствовало правилам, бытовавшим во дворах татар- ских царей и царевичей, мы не знаем.
Значительная часть жизни мусульман связана с исполнением религиозных обрядов. Мы не знаем, строились ли мечети в городах, жалуемых служилым Чингисидам, помимо Касимова. Скорее нет. Но в любом случае там должны были присутствовать помещения для религиозных отправлений. Прежде всего, для пятничных молитв.
5 На настоящий момент имеется возможность частично реконструиро- вать архивы крымского царевича Мурад-Гирея периода его проживания в Астрахани (1586–1591 гг.), ургенчского царевича Авган-Мухаммеда б. Араб-Мухаммеда, касимовского царя Арслана б. Али (1614–1626 г.) а также его сына (Василия Араслановича). Из архивов иных Чингисидов (Абд ал- Латиф б. Ибрагим, Шах-Али б. Шейх-Аулеар, Симеон Бекбулатович, Миха- ил Кайбулин (Муртаза-Али б. Абдула), Арслан-Али б. Абдула, Михаил Кайбулович (Кутлуг-Гирей б. Арслан-Али), Калинник Джансюерович Си- бирский и некоторых других сибирских Шибанидов) до нас дошли только отдельные документы. Наиболее информативными здесь следует признать следующие фонды РГАДА: ФФ. 123, 127, 130, 131, 134, 141, 150, 1209.
Конечно же, отмечались религиозные и традиционные народные праздники (новый год, ураз байрам, курбан байрам и др.). В нашем распоряжении имеется информация только по району Касимова. В XIX в. там абсолютно не знали, что такое сабантуй. Попытка внедре- ния данного праздника в 1917 г. закончилась неудачей. Зато отмечены конные бега и соревнования мужчин в беге. Упоминаются много- численные аграрные обряды, а также церемонии по поминанию предков и отдельные примеры отмечания православных праздников [Шарифуллина, 2004, с. 89–92]. Мы можем предположить бытование в Касимове традиций, сходных с традициями, известными в иных местах компактного проживания мусульман. Известно, что на Востоке (в том числе и в Западной Сибири) большое распространение получил культ мусульманских святых. Места их погребения (астана) у тоболо- иртышских татар до настоящего времени являются паломническими центрами. Также известны хранители этих святых мест, «должность» которых передается по наследству. Часто ими являются реальные или мнимые потомки святого или же его спутников. В сознании верующих «смотритель» (астана-караулце) находился по статусы выше муллы, чему он обязан своей принадлежностью к роду святого подвижника. В Западной Сибири считается, что погребенные в этих местах принесли в этот регион традиции ислама и погибли за веру. В ряде случаев их почитают как Чингисидов или же их родственников [Селезнев, Селезнева, Белич, 2009]. Имеются упоминания, позво- ляющие предположить бытование подобной практики и в Мещере. Известно, что сеид из рода Шакулов Якуб б. Сеид-Ахмед б. Тин- Мухаммед б. Ак-Мухаммед якобы повесил некую женщину на текие царя Арслана б. Али, из которой та украла саваны и иные вещи [Вельяминов-Зернов, 1866, с. 497–498]. Можно предположить, что касимовские Чингисиды (по крайней мере, первые из них) в определенный момент стали рассматриваться местными мусульма- нами как подвижники веры, принесшие в регион ислам. В культ святых эти представления так и не превратились, однако традиция некоего их почитания все же бытовала. Здесь нужно вспомнить, что царь Арслан был, скорее всего, женат на внучке сеида Дин-аула- ходжи (Дин-Али-ходжи), являвшимся одним из распространителей ислама в Сибири последней четверти XVI в. В роли смотрителей за могилами Чингисидов выступали представители сеидов Шакуловых, которые приходились родственниками как минимум сибирской династии касимовских Чингисидов. Если наши предположения верны,
то было бы интересно установить, когда подобная практика могла попасть в Мещеру, с приходом сибирских Шибанидов или же значительно раньше.
Также среди касимовских татар известен культ покровителя животных Зэнги бабая (Ишан бабай) [Шарифуллина, 2004, с. 95]. Это сильно искаженный образ святого, широко почитаемого в Средней Азии и Поволжье Занги-Ата (Занги-Баба), историческим прототипом которого является суфийский шейх Занги (Зенги-Ата), умерший предположительно в 1258 г. Мавзолеи Занги-Ата и его жены Амбар- Ана (Амбар-Биба) находятся под Ташкентом в одноименном селении [Селезнев, Селезнева, Белич, 2009, с. 77–87]. Также здесь бытует представление о дворовом абзар иясе [Шарифуллина, 2004, с. 95]. Его прототипы, скорее всего, восходят к ал-Хадиру (ал-Хидр, Хизр) – распространенному образу устных преданий и мусульманской книжной традиции и Илйасу – знаменитому кораническому пер- сонажу [Селезнев, Селезнева, Белич, 2009, с. 87–96]. Таким образом, следует отметить, что к рубежу XIX–XX вв. многие представления касимовских татар о культе исламских святых полностью дегра- дировали, и те превратились в добрых духов-покровителей тех или иных сторон жизни мусульман Мещеры.
В домах крещенных татарских царей и царевичей, конечно же, присутствовали многочисленные иконы. Известно, что на свадьбы православных Чингисидов, носивших государственный характер, из государевой казны гостям для подарков молодым специально выдава- ли иконы. При этом их число могло составлять несколько десятков. Многие из них являлись не только произведениями искусств, но и представляли собой значительную материальную ценность. Нам из- вестна оценочная стоимость одной из них, подаренной в 1623 г. царем Михаилом Федоровичем на свадьбу астраханскому царевичу Михаилу Кайбуловичу (Кутлуг-Гирей б. Арслан-Али) – 12 рублей. Помимо это- го в документах встречаются упоминание о дарении мощивиков с частицами десятков реликвий [РГАДА. Ф. 396. Оп.2. Д. 208 а. Л. 226–
258; Ф. 131. Оп. 1. 1623 г. Д. 1. Л. 7.]. Конечно же, у них имелись и ка-
кие-то печатные или же рукописные книги религиозного содержания.
В своей основе служилых Чингисидов обслуживали православ- ные ремесленники. Поэтому в их быту присутствовало значительное число типичных русских предметов. Однако многие вещи восточного происхождения покупались у купцов [РГАДА. Ф. 131. 1628 г. Д. 9.]. Другие же создавались в местах проживания. Последнее относится к
ювелирным изделиям, одежде, возможно, конской упряжи. Бытовало значительное число дорогих вещей. В первую очередь это относится к тканям и женским ювелирным украшениям. Известны примеры, когда отдельные драгоценности специально приобретались после смерти тех или иных Чингисидов. Хотя могли и завещаться. Так среди иму- щества касимовского царя Арслана б. Али упоминаются серебряные
«клепыши» с каменьями, принадлежавшие ранее Алтуган-ханыш,
вдове романовского Эль мирзы Юсупова [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1.
1628 г. Д. 9. Л. 4.]6. У касимовских царевичей отмечены собственные серебряники и портные [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 14; Перепис- ная, 1892, с. 7]. А вот ознакомиться с их произведениями достаточно проблематично. До наших дней дошли только две серебряные коран-
ницы или капторги (коробочка для хранения Корана), принадлежав-
шие касимовскому царю Ураз-Мухаммеду б. Ондану (в настоящее время находится в Петербурге) [Fraehn, 1822, с. 487–556; Fraehn, 1822 а, с. 497–554; Dorn, 1846, с. 6, 28, 133, 169; Barthold, 1927, с. 857; Крачковская, 1949, с. 273, 281; Земное, 2000] и имелдешу Исенею (Ишанею) Карамышеву [Беляков, 2011, с. 114–118] (в настоящее время ее реплика хранится в Казани, в Музее национальной культуры) [Казани, 2003, с. 106]. В ГИМе, судя по всему, находится подлинная коранница имелдеша. Там она атрибутирована как серебряная каптор- га (коробочка для хранения отдельных сур из Корана) египетской или турецкой работы, принадлежащая некоему царевичу касимовскому Инаю Имильдину (?) [Золото, 2007, 27]. Еще один предмет, который мог находиться какое-то время в доме касимовского царевича – это турецкая сулея, поднесенная Сеид-Бурханом б. Арсланом в 1653 г. царю Алексею Михайловичу [Вельтман, 1860, с. 144, 179; Солнцев,
1853, отд. V, № 38]. Сулея (правильнее матара) – фляга с пробкой, которая крепится к корпусу на цепи. Начиная с XVI в. является одним из символов верховной власти в Турции. В настоящее время она отож- дествляется с сулеей, хранящейся в Оружейной палате [Искусство,
2008, с. 120–123]7. Скорее всего, отдельные предметы восточного
6 Скорее всего, неправильное прочтение. У мирзы известна супруга Ах- танай, дочь астраханского царевича Абдулы б. Ак-Кобека, мачеха Сююша мирзы б. Эль мирзы. [РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1622 г. Д. 9. Л. 118–120].
7 Искусство Блистательной Порты. Каталог выставки. – М., 2008. –
С.120–123. Однако вполне возможно, что данный предмет, возможно, ни-
когда не принадлежал касимовскому царевичу и был выдан ему из Казны
происхождения, в первую очередь оружие, из собрания Касимовского краеведческого музея и Рязанского историко-архитектурного музея- заповедника и целого ряда других (в первую очередь речь идет о музеях, расположенных в городах, в разное время служивших местом жительства для представителей «золотого рода» в России) в свое время принадлежали если не самим касимовским Чингисидам, то уж точно членам их дворов. Со временем их точная атрибуция, возмож- но, позволит нам уточнить некоторые наши представления о быте знатных мусульман в России. Пока же для реконструкции быта наибо- лее значимых Чингисидов в России мы можем опираться, к примеру, на «Опись царской казны на Казенном дворе 1640 г.» [РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Д. 4]. Конечно же, делая при этом определенные поправки в сторону сокращения количества и качества упоминаемых предметов.
В XVII в. в Касимове отмечено значительное количество сере- бряных дел мастеров. Однако их изделия нам неизвестны. В настоя- щее время в музеях Касимова и Рязани можно увидеть ювелирные изделия XIX–XX вв., а также некоторые предметы быта, которые могли бы использоваться касимовскими татарами, в том числе и в XVI–XVII вв.8 В литературе отмечается, что поздние (XIX – начало XX вв.) ювелирные украшения в город часто привозили из Казани. Касимовских мастеров было очень мало.
Некоторые исследователи утверждают, что Касимовские ювели- ры принимали участие в создании царских одежд и регалий, в том числе и одной из корон российских царей – казанской шапки [Шари- фуллина, 2004, с. 16; Лаврентьев, 2008, с. 99–117]. Однако серьезных подтверждений этому не имеется. Данная гипотеза не получила под- держки специалистов [Мураева, 1998, с. 52–60; Мартынова, 1999, с. 296–297].
В ряде случаев отмечаются активные контакты между Чингиси- дом и его родственниками за пределами России. В результате чего в обиход царей и царевичей попадали те или иные вещи восточного
специально, для того чтобы он сделал подношение московскому государю.
Здесь нужно отметить еще один интересный факт. Дело в том, что зимой
1599 г. ряд пленных сибирских царевичей вывезенных в Москву, просили выдать им наряду с богатой одеждой еще и серебряные амагилы (фляги). Здесь нужно отметить, что фляги просили исключительно Чингисиды. В челобитных мирз они отсутствуют [Акты, 1841, с. 21].
8 Имеются они и в Рязанском историко-архитектурном музее заповед-
нике [Панкова, Сахарова, 2008 с. 84–85].
происхождения. Так, известно, что царевич Авган-Мухаммед от своих среднеазиатских родственников через послов и гонцов вместе с письмами получил камку золотную, кушаки толковые с золотом, кафтан частостежный, «аракчин»9 золотной, принадлежавший ранее его отцу. Интересно, что сам царевич просил прислать ему «копейцо булатное что бывает на знамяни» [Торговля, 1932, с. 305–308]. По- следний факт говорит о том, что отдельные Чингисиды стремились даже в мелочах сохранять антураж их прежней жизни, стремясь обзавестись аутентичными предметами. В первую очередь это каса- ется вещей, в той или иной степени относящихся к демонстрации статуса их владельца. Также следует сказать, что после смерти Авгана все его имущество, скорее всего, оказалось в Касимове, куда пере- ехала вдова царевича.
Еще одним статусным знаком (своеобразной регалией) мог служить шлем Чингисида. В коллекции Оружейной палаты хранится шлем из булатной стали иранского производства XVI в., который в описях государевой казны именовался «шапкой ерихонской кучю- мовской». Поверхность шлема декорирована изящным восточным растительным орнаментом, шлем имеет золотое эмалевое навершие (позади навершия расположена трубка для перьев) и украшен жем- чугом и драгоценными камнями красного и синего цветов. Эта «шап- ка» была преподнесена в дар царю Алексею Михайловичу боярином Борисом Петровичем Шереметевым. Традиция связывала этот пред- мет с именем хана Кучума. Действительно ли это так, и каким обра- зом парадный шлем хана попал к Шереметеву, неизвестно. Однако при Алексее Михайловиче шлем однозначно воспринимался как военный головной убор Кучума, что послужило причиной его выдачи
27 января 1664 г. потомку Кучума сибирскому царевичу Алексею Алексеевичу, который должен был находиться в нем на «государском смотру у наряду» (артиллерии) [Пчелов, 2009, с. 13–22; Комаров,
2005, с. 177; Комаров, Яблонская, 2006, с. 54]. В европейских странах бытование шлемов-корон являлось обычной практикой [Орел, 2001,
9 Аракчин – традиционный персидский мужской головной убор: ша- почка типа тюбетейки, поверх нее надевается чалма. Встречается также у народов Средней Азии, например, у таджиков – без подкладки, оторочен- ный по краю белой фестончатой полоской, носили его, главным образом, пожилые люди под тюбетейкой или шапкой, или как домашний головной убор. Курдское название боевого наголовья.
с. 56–57]. Ту же роль, скорее всего, выполнял и парадный доспех. Известно, что ногайские мирзы и крымские царевичи на протяжении XVI в. регулярно просили московского царя прислать им доспехи [РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. Кн. 19, 20, 21; Посольские, 2006]. В подтверждение этого можно привести такой факт, что Большие ногаи настойчиво просили Москву прислать им панцирь последнего ка- занского хана Ядгар-Мухаммеда. Их просьба настойчиво не заме- чалась [Посольские, 2006, с. 253]. В таком случае мы вправе говорить о том, что панцирь любого Чингисида носил определенную знаковую нагрузку, которая была тем больше, чем выше положением был его обладатель. Значит, панцири служилых Чнгисидов, исполнявших роль номинальных полковых воевод в войнах, которые вела России на протяжении XVI–XVII вв., также носили статус регалии. В первую очередь это, конечно же, относится к представителям «золотого рода», обладавшим царским титулом. Нельзя не сказать, что в русской традиции седло в определенных ситуациях могло рассматриваться как походный трон. Это наблюдение, правда, делалось по отношению к московскому царю [Мельникова, 2000, с. 95–115]. Ногайские мирзы регулярно просили для себя седла с золотом [Продолжение, 1785, с. 135–136, 230, 263, 311; Продолжение, 1801, с. 32, 35]. В таком случае мы вправе предположить, что как минимум отдельные Чингисиды в России обладали некими статусными предметами, которые как минимум мусульманским населением рассматривались как регалии. При этом остается без ответа достаточно важный вопрос: как к этому явлению относились русские люди, и в первую очередь царь? Рассматривалось ли это явление как составляющая часть общегосударственной политики по поднятию престижа православного монарха и как следствие подвергалось всесторонней регламентации, или же считалось «домашним делом» конкретного Чингисида? На этот вопрос в настоящее время мы не можем дать однозначный ответ. Что касается оружия, принадлежавшего в то или иное время отдельным представителям «золотого рода» в России, то оно на настоящий момент нам не известно. Хотя подобные предметы могут находиться в собрании музея Оружейной палаты. Известно, что царевич Авган в разное время преподносил Михаилу Федоровичу персидскую саблю, «полоса булатная; ножны поволочены хозом черным; оправа железная, навожена золотом. Два лука мешетцкие береста жолты. Лук мешетцкой, по нем навожено травки золотом; рукоять и у рогов по зеленому бакану навожено травы золотом. Да две
стрелки, перья орловыя, цветныя; под пером перевито золотом», ядринский лук и две стрелы [Вельяминов-Зернов, 1866, с. 286; РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1630 г. Д. 1. Л. 91–92]. Данные предметы также имели определенное статусное значение. В литературе встречается упоминание о том, что в Крымском ханстве к ханским регалиям относились знамена, литавры, барабаны, бубны, луки со стрелами, шишаки (шлемы) и панцири [Исхаков, 2007]. Но здесь нужно отме- тить, что источником данной информации служит рисунок на одном из дел XIX в. о признании прав на дворянство. При этом художник явно более чем слабо разбирался в предложенной ему теме [Смирнов,
2005, с. 250, 260]. Точно известно, что при провозглашении нового хана султан вручал ему богатую шубу и саблю, украшенную драгоценными камнями, а также знамя, барабан и литавры [Смирнов,
2005, с. 239, 253–254].Что касается геральдической символики, то она, судя по всему, в рассматриваемый период отсутствовала. В настоящее время неизвестно ни одного документа, скрепленного личной печатью того или иного Чингисида. Позднее князья Сибирские, потомки сибирского царевича Василия Алексеевича использовали герб Сибири как родовой.
Подчеркивался особый статус того или иного человека также наличием у него дорогих лошадей и упряжи. При первом въезде Чингисида в Москву ему еще на подступах к столице жаловали из царских (великокняжеских) конюшен (позднее давали на время церемонии) дорогих лошадей с парадной сбруей [Посольские, 2006, с. 78–79]. При вторичных приездах лошади давались для приезда во дворец на царскую аудиенцию. У многих Чингисидов, проживавших в России, могли иметься и собственные дорогие лошади. Известно, что в 1653 г. сибирский царевич Алтанай б. Кучум преподнес Алексею Михайловичу двух лошадей («конь сер» и «иноходец бур» 8 и 7 лет) стоимостью в 90 и 70 рублей соответственно [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1.
1653 г. Д. 4. Л. 20]. Имелись у представителей «золотого рода» о собственная богатая конская упряжь [РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1630 г. Д. 1. Л. 91–92]. Татарские цари и царевичи могли также заниматься перепродажей ногайских лошадей [РГАДА. Ф. 141. Оп. 2. 1627 г. Д. 36. Л. 1–4]. Разводили они и своих скакунов. Так, в Касимове отмечено значительное количество конюхов во дворах Чингисидов [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1627 г. Д. 1].
Следует отметить и возможное наличие у представителей «золо-
того рода» в России музыкальных инструментов. Но в настоящее
время, правда, удалось обнаружить только упоминание тулунбасов (разновидность литавр), используемых на поле боя для передачи различных сигналов к действию [Вельяминов-Зернов, 1866, с. 286; РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Д. 4. Л. 382об.–383]. Однако можно предполо- жить бытование и иных музыкальных инструментов, не связанных с военным делом. Однако исследований на тему бытования татарских национальных музыкальных инструментов у татар, компактно про- живавших в России среди русского населения, даже по более поздне- му периоду не проводилось.
Что касается информации о познаниях татарских царей и царе- вичей, точнее сказать их окружения, в медицине, то наши знания также более чем отрывочны. Известно бытование в Касимове от- дельных восточных (крымских) медицинских рукописей [Усманов,
1972, с. 54–55]. Однако наличие собственных врачей у Чингисидов в документах не зафиксировано. В летописях упоминается неудачное участие в лечении знатного татарина из двора касимовских Гиреев в конце XV в. западноевропейского врача «немчина Антона». Оно закончилось смертью европейца [Полное, 2001, с. 316]. Фиксируются случаи возможного лечения травами и другими народными методами. Они, правда, всегда касались обвинений в колдовстве и стремлении навести порчу [Зайцев, 2004, с. 191; Беляков, 2006, с. 27; Беляков,
2003 а, с. 60–61; РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1603 г. Д. 1. Л. 1–3].
Одним из любимейших развлечений знати, как на Востоке, так и на Западе была охота. Россия не была исключением. У нас есть сведе- ния, позволяющие утверждать, что служилые Чингисиды также не были к ней равнодушны. Так в селе Кушалино у Симеона Бекбу- латовича значатся сокольники, псари конные, «медведник» [Писцовая,
2005, с. 425]. Благодаря этому мы можем предполагать, что данные развлечения были у Чингисида и в период его жизни в Касимове. Однако, в Касимове первой половины XVII в. упоминаются только псари [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 14]. Скорее всего, в то время соколиная охота не пользовалась здесь популярностью. Медведи также оказались не в чести. Видимо, далеко не все татарские цари и царевичи были рьяными поклонниками охоты и участвовали в ней по необходимости. с. Герберштейн в своих записках сообщает, что на великокняжеской псовой охоте, на которую был приглашен посол, присутствовал изгнанный казанский царь Шах-Али б. Шейх-Аулеар [Герберштейн, 1988, с. 220–221]. Неизвестно, нравилась ли такая утеха татарскому царю, но описание его тучной внешности говорит о
том, что он мало был для нее приспособлен. Соколиной охотой, по-
видимому, увлекался казанский царь Симеон Касаевич [Писцовые,
1872, с. 660–720]. Соколиный двор отмечен в подмосковном селе сибирского царевича Василия Алексеевича [Холмогоров, 1886].
По причине отсутствия источников одной из наиболее сложных тем остается выявление круга общения Чингисидов в России на бытовом уровне. А.Л. Хорошкевич стремится обнаружить определен- ные личные связи-симпатии между Шах-Али б. Шейх-Аулеаром и Адашевым [Хорошкевич, 2003]. В.И. Ульяновский предпринял по- пытку установить круг близкого общения Симеона Бекбулатовича и высшей московской аристократии [Ульяновский, 2006, с. 107–152]. В ряде случаев между московскими великими князьями (царями) и от- дельными представителями «золотого рода» могли возникать вполне близкие, доверительные отношения (Василий III – Петр Ибрагимович, Федор Мелегдаирович; Иван IV – Александр Сафакиреевич и Симеон Бекбулатович; Алексей Михайлович – Василий Ишимович и некото- рые другие). Как видно из списка, это исключительно цари и цареви- чи, принявшие православие. Мы знаем, что в ряде случаев Чингисиды поддерживали связи со своими родственниками. Симеон Бекбулато- вич делал вклады на помин души Михаила Кайбулина (Муртаза-Али б. Абдула) и его детей [Вкладные, 2006, с. 62]. Касимовский царь Арслан б. Али ежегодно посылал своим родственникам в Ярославль обозы с продовольствием [Беляков, 2006, с. 14; РГАДА. Ф. 131. Оп. 1.
1627 г. Д. 1. Л. 26]. Должна была существовать и какая-то личная переписка. Но ее следы до нашего времени не сохранились. Имеются и иные, косвенные данные, позволяющие нам предполагать наличие контактов между представителями разных ветвей «золотого рода». Это следы судебных разбирательств людей Чингисидов. Так, в 1621 г.
человек астраханского царевича Михаила Кайбулина (Кутлуг-Гирей б.
Арслан-Али) бил челом на людей касимовского царя Арслана б. Али в заемных деньгах [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1621 г. Д. 11]. При желании список примеров можно значительно расширить. В данном случае нам интересен и важен тот факт, что, проживая в разных регионах России, Чингисиды и их дворы были неплохо осведомлены обо всех делах друг друга, имели имущественные, семейные и иные контакты. Известны примеры, когда те или иные члены дворов меняли своих сюзеренов. Это происходило после смерти своего первого господина [Беляков, 2006, с. 8–30; РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1627 г. Д. 1. Л. 28–55;
1628 г. Д. 12]. Скорее всего, татарские цари и царевичи в России, а
также и члены их дворов стремились к созданию некой ассоциации, осознающей свою особенность и искренне гордящиеся своей причаст- ностью к ней. Быть может, именно это объясняет столь долгое сохра- нение такого самобытного явления, как наличие в Касимове татар царева двора и сеитова полка [Беляков, 2009, с. 160–196; Беляков,
2006а, с. 358–380; Беляков, 2006 б, с. 381–406]. Даже тогда, когда оно само по себе потеряло какой-либо смысл.
Чингисиды могли контактировать с русскими послами, посылае- мыми в страны, где проживали их родственники. От них они узнавали последние новости о представителях семьи, оставшихся заграницей. Существовали определенные связи с соседями, отдельными слу- жащими Посольского приказа. Но здесь мы находимся на самом
начальном пути исследования. Так известны контакты царевича
Авгана и переводчика татарского языка Посольского приказа Проко- фия Ивановича Вражского. Переводчику на подворье приводили на продажу ногайских лошадей. В документах он по неизвестной причине назван немецким капитаном [РГАДА. Ф. 141. Оп. 2. 1627 г. Д. 36. Л. 1–4]. Возможно, это было связано с попыткой оградить его от участия в судебном разбирательстве, последовавшем вскоре. Через него царевич мог осуществлять несанкционированные Москвой контакты со своими родственниками в Средней Азии. Поэтому излишнее внимание к данной персоне было Авгану не нужно. Он происходил из астраханских детей боярских и поступил на службу в приказ в 1614 г. Неоднократно посылался в Ногайскую Орду. Дослу- жился до дворянина по московскому списку. Умер 16 сентября 1643 г. Возможно, определенную роль здесь сыграл тот факт, то переводчик владел поместьями в Мещере [Лисейцев, 2003, с. 370–371; Смирнов,
1950, с. 235].
Нельзя не сказать и о жестком контроле за контактами Чингиси- дов, в первую очередь внешнеполитическими, со стороны Москвы. Он документально хорошо прослеживается вплоть до крещения всех наличных представителей «золотого рода» в 1654 г. Первоначально это можно было объяснить боязнью утечки информации или даже оказания прямой военной помощи со стороны татарских царей и
царевичей своим родственникам-единоверцам в Крыму, Казани,
Астрахани. Но подобная практика существовала и в первой половине XVII в. Когда подобные опасения уже потеряли свою актуальность. На этот период ее можно объяснить исключительно стремлением Москвы обезопасить себя от негативных последствий в случае бегства
из России того или иного Чингисида. Ведь это было бы серьезным ударом как для внутренней, так и для внешней политики государства. Тогда любой мог бы поставить под сомнение образ Московского государства как веротерпимого по отношению к исламу. Да и представление о православном монархе как о царе царей также подверглось бы определенным испытаниям. Однако подобный контроль, как мы уже показали выше, не препятствовал культурному обмену мусульман России, в том числе и представителей «золотого рода», со своими единоверцами в Крыму и Средней Азии.
Дома Чингисидов могли иметь традиционный русский вид. В основном они были деревянными. Нам известно описание двора си- бирского царевича Алтаная б. Кучума в Ярославле в 1639 г. Это «хо- ромы белые», горница с комнатою на жилых подклетях с сенями, крыльцом и повалушами (по-другому гридница – башнеобразный большой и высокий (обычно на подклете, иногда двухъярусный) сруб под отдельной крышей в хоромах и больших жилых домах в русской деревянной архитектуре, соединяемый с другими жилыми помеще- ниями через сени, в котором находилось помещение для пиров), сто- ловой «белой горницей» с сенями на подклете, белой же баней на подклете, конюшней с сушилом и погребом (ледником) с «напогреби- цами» (кладовая над погребом или ледником, предназначенная для хранения продуктов, требующих прохладного, но сухого помещения.) общей стоимостью более 300 рублей. Ранее на этом дворе размеща- лись ярославские воеводы и дьяки. Однако со временем Чингисиду данный двор показался слишком маленьким для его разросшейся семьи, и он потребовал строительства новых хором, пригрозив в противном случае силой захватить любой посадский двор по своему усмотрению [РГАДА. Ф. 141. Оп. 2. 1639 г. Д. 34. Л. 3–4]. Но Ф.Л. Шарифуллина отмечает, что даже в конце XIX в. в архитектуре домов касимовских татар сохранялись свои особенности. Это позволя- ет нам получить представление о домах Чингисидов. Наиболее рас- пространенным типом были жилища типа изба-сени. Встречались также трехкамерные постройки: изба-сени-клеть. Клеть могла заме- няться теплой избой. Вход в оба помещения шел через холодные сени. Встречались и более сложные постройки. Они представляли собой три отдельно стоящих сруба, соединенных со стороны глухих стен общим помещением, сенями. Два сруба использовались для жилья, а третий, являвшийся как бы продолжением сеней, служил кухней [Шарифул- лина, 2004, с. 46–47]. Нечто подобное мы видим в домах касимовских
царевичей в мае 1723 г. в селе Селище (в Мещере). Здесь отмечены три сосновые светлицы, «а промеж светлиц сени с чердаком». Тогда же в селе Волынском (Сетунский стан Московского уезда) отмечено четыре светлицы на подклетях, а «промеж ими столовая холодная» [Тихонов, 2005, с. 135]. Но данные выводы справедливы только в том случае, если Чингисид сам строил для себя дом. Достаточно часто ему просто давали свободный двор. Каменный дворец известен только в Касимове. Возможно его архитектура (в первую очередь планировка) напоминала дворец в Казани. По крайней мере, в чем-то они были соразмерны (в Казани дворец занимал площадь 18х22 м., в Касимове
6х23 м.) [Вельяминов-Зернов, 1887, с. 70–72; Ситдиков, 2006, с. 85]. В Касимове дворец строился, судя по всему, царем Шах-Али б. Шейх- Аулиаром, лично знавшим как был построен дворец казанских ханов.
При разрастании семьи неподалеку строились новые помещения. Так в Касимове в первой четверти XVII в. за дворцом были поставлены срубы для многочисленных жен и теток царя Арслана б. Али [Холмогоров, 1892]. Таким образом, в ряде случаев даже не все ближайшие родственники Чингисидов жили с ними под одной кры- шей. Но здесь могли проживать относящиеся ко двору, которые, воз- можно, выполняли в том числе и некоторые придворные функции. По-видимому, параллели можно провести с двором московских госу- дарей (стольники, спальники, кравчие, ясельничие и некоторые иные). Но касимовские не получали ни земельных пожалований, ни денежных окладов или натуральных дач. Они кормились за столом Чингисида и одевались за его счет. При этом подобная категория служителей, судя по документам, имела достаточно знатное проис- хождение [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1627 г. Д. 1].
О внутреннем убранстве домов нам практически ничего неиз- вестно. В имуществе касимовских царей упоминаются только богатые занавесы и ковры [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 9]. Последних, судя по всему, было достаточно много. Ведь даже на приеме у московского царя им зачастую предлагали сесть по-восточному «на коленки». Также должны были присутствовать разнообразные подушки. Мы можем предположить также наличие многочисленных звериных шкур. В том числе и для езды в санях в зимнее время. Могли встречаться и экзотические меха для России. Так, известно, что царевич Авган преподнес царю Михаилу Федоровичу шкуру уссурийского тигра (бабр) [РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Д. 4. Л. 384 об]. Скорее всего, их дома украшало и богатое вооружение восточного
происхождения. Могло иметь место и оружие западноевропейского происхождения [РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1615 г. Д. 4. Л. 17–19]. Одежда и ценности, судя по всему, хранились в сундуках. Время от времени можно услышать о якобы переданном в Рязанский краеведческий музей из музея Рязанской ученой архивной комиссии троне касимов- ских царей. С высокой долей вероятности можно утверждать, что это деревянное, грубо сработанное кресло (стул) без следов покраски, спинка и подлокотники которого имеет сквозной повторяющийся резной узор в виде соприкасающихся друг с другом волнистых линий, расположенных по вертикали и напоминающих расположение нитей при вязке. Восточные мотивы в его декоре отсутствуют. Специальных исследований данного предмета не проводилось. В музее оно хранится без атрибуции. В настоящее время считается, что оно относится к XVII в. Однако это далеко не окончательная датировка. Вполне возможно, что его изготовили значительно позже, в XVIII, или даже XIX в. Все же в целом данное кресло соответствует русским образцам XVI–XVII вв. как по форме, так и по орнаменту. Н.Н. Соболев называет подобные произведения «предметами кресть- янского мебельного искусства» и подчеркивает, что они чаще встре- чались в монастырях и скитах как особо почетные места для сидения и реже в домах обывателей [Соболев, 1995, с. 275–276]. В Касимов- ском краеведческом музее в настоящее время выставлено подобное же кресло (значится как трон последней ханши Фатимы-султан Ша- куловой, супруги царя Арслана б. Али), но в более плохом, нежели в Рязани, состоянии. У него имеется и серьезное отличие от рязанского
«трона» – сохранившийся паз на спинке, позволяющий предположить о наличии в прошлом некой конструкции в виде балдахина [www.rossia3.ru]. Хотя все же следует отметить, что кресла долгое время рассматривались в России как определенные статусные вещи. Поэтому, не имея результатов дополнительных исследований, мы не можем полностью отвергать версию о том, что данные предметы каким-либо образом связаны с последними касимовскими ца- ревичами. Однако в XVII в. русские мастера создавали и более изыс- канные предметы деревянной мебели, в том числе и стулья [Орел,
2001, с. 78]. Хотя, конечно же, тронами они являться не могли. Тра- диция наличия в Касимове, как впрочем, и в ряде иных мусульман- ских держав, подобных атрибутов власти не зафиксирована. У коче- вых народов и их наследников функцию трона выполняла белая кошма, четырехугольный кусок белого войлока.
Для отопления, конечно же, использовались печи, по-видимому, кафельные. Для освещения, скорее всего, использовались восковые и сальные свечи, вставляемые в медные шандалы. У нас имеется опи- сание мебели касимовского царевича Ивана Васильевича из его подмосковной вотчины села Волынского, относящееся к чуть более позднему периоду (1723 г.). В ней отмечены липовые столы круглой и, по-видимому, прямоугольной формы, поставцы резные липовые же, один черный, другой решетчатый, третий красный позолоченный, погребец, муравленые печи, большое резное распятие в позолоченной раме [Материалы, 1951, с. 201]. Имеются упоминания об использо- вании татарами русских бань [Беляков, 2007, с. 102]. Что касается посуды, то здесь следует искать как образцы русского, так восточного и западноевропейского происхождения. Она могла быть как медной и оловянной, так и серебряной. Последняя, большей частью, приобреталась за счет Чингисида. Какая-то жаловалась московским государем. Известно два случая, когда Чингисиды подносили мос- ковскому царю серебряные кубки. Первый раз серебряный позо- лоченный кубок преподнес 11 июня 1633 г. царевич Авган-Мухаммед Михаилу Федоровичу [РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1630 г. Д. 1. Л. 91–92].
2 августа 1653 г. сибирский царевич Алтанай ударил челом Алексею Михайловичу двумя серебряными позолоченными кубками с кровлею [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1653 г. Д. 4. Л. 20]. В обоих случаях это, судя по всему, были предметы западноевропейского происхождения. Как особый случай следует отметить наличие серебряных настольных часов, упоминаемых среди имущества Симеона Бекбулатовича в период его тверской жизни. Это первый пример упоминания часов в частном быте в XVI в. [РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1603 г. Д. 1]. Но, скорее всего, их наличие объясняется особым статусом данного Чингисида, выполнявшего роль марионеточного правителя России. В XVII в. данный предмет перестает быть редкостью не только у знати, но и отдельных представителей купечества.
Что касается одежды, то татарские цари и царевичи носили как русское, так и восточное платье. Первое в своем большинстве высту- пает как пожалованное или появляется при визите к государю10, хотя в ряде случаев оно и покупалось (в первую очередь это относится к
10 Во время приема касимовского царевича Сеит-Бурхана царем Ми- хаилом Федоровичем 9 марта 1636 г. на царевиче была «однорядка чистая» и бархатная шапка [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1636 г. Д. 1. Л. 12].
шубам) [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 9]. В частном быту, судя по всему, в основном использовалась традиционная восточная одежда. Женщины пользовались по преимуществу только ею. Однако извест- ны также случаи пожалования женщинам русской одежды (шубы, летники, каптур (теплая шапка), телогреи). Нужно помнить, что в рассматриваемый нами период русская одежда имела значительно больше общих черт с восточной, нежели с западной. Одежда могла обильно украшаться драгоценными и полудрагоценными камнями. Известно, что касимовский царь Арслан б. Али испытывал явную слабость к жемчугу. Он пополнял свою коллекцию даже в годы Смутного времени [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 9. Л. 7]. До нас дошло описание калфака (головной убор замужней женщины, аналог русской кики): «зделана з золотом и серебром, и с каменьем, и жем- чюгом. Да у ней же краны серебрены позалочены с разными каменье и жемчюги» [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 9. Л. 3]. На свадьбу или же при крещении также могли жаловаться отдельные ювелирные украшения, ожерелья (нарядный воротник в древнерусской одежде из расшитого жемчугом или камнями, атласа, бархата, парчи, при- стёгивавшийся к кафтану, шубе и т.п.), круживо (галун, кант, подчас сделанный из золота или серебра с драгоценными камнями) и пуговицы для украшения мужской верхней одежды, серьги, перстни для женщин. Иногда, в особых случаях, жаловались шубы из аксамита или отрезы этой дорогой ткани11. Чаще это был алтабас12. После принятия православия Чингисиды переходили исключительно на русскую одежду (по крайней мере при визитах к московскому царю и на иных официальных церемониях). Тогда сам московский государь мог следить за гардеробом татарских царевичей. Известно, что
2 ноября 1680 г. сибирскому царевичу Василию Алексеевичу в двор- цовых мастерских изготовили 3 кафтана и 3 ферезеи. Здесь, правда, нужно помнить, что это было сделано в рамках программы по общей
11 Аксамит – (от греч. – из шести нитей) – старинная плотная ворсистая ткань ручной работы из шелка и пряденой золотой и/или серебряной нити. В это время ее привозили в Россию из Италии. Благодаря сложности выра- ботки, а также обильному использованию золота и серебра, отличалась очень высокой стоимостью. Чаще всего аксамит использовался для пошива верхней одежды царей и высших иерархов русской православной церкви.
12 Алтабас – разновидность парчи, плотная шелковая ткань с орнаментом или фоном из золотной волоченной или серебряной волоченной нити. Часто
источники называют ее золотной. См. Золотной кафтан, золотной плат.
смене фасонов придворного костюма [Седов, 2006, с.512]. До наших дней не сохранились образцы одежды носимой Чингисидами или их ближайшим окружением. Известно только, что при раскопках в конце XIX в. в Касимове текие Шах-Али б. Шейх-Аулиара, в котором производились захоронения во второй половине XVI в., из могил из- влекли отдельные образцы тканей, переданные впоследствии в музей Рязанской ученой архивной комиссии.
Отдельные татары могли курить табак. А.Олеарий пишет о своем визите в Касимов: «Наши послы велели передать ему (царевичу Сеит- Бурхану) свой поклон и подарили ему фунт табаку и бутылку фран- цузской водки; это ему было… приятно…» [Олеарий, 2003, с. 304].
Труднее всего воссоздать предпочтения служилых Чингисидов и представителей их дворов в еде. Алкогольные напитки употреблялись
ими однозначно. Известны даже примеры злоупотребления спиртосо- держащими напитками. В 1667 г. сибирского царевича Петра Алек- сеевича царь Алексей Михайлович отправил «от пьянства вытрез- вить» в Саввин-Сторожевский монастырь [Любимов, 1915, с. 66]. Пили в первую очередь питьевые меды и пиво. Упоминается и квас.
Но Чингисиды употребляли также водку («вино», «боярское вино»,
«двойное вино» и др.) и привозные виноградные вина («романея»,
«алкан», «рейнское»). Сложнее определить использование иных продуктов. У Чингисидов отмечены огородники, выращивающие ово- щи для их столов, фруктовые сады с яблоневыми и вишневыми деревьями [Беляков, 2003 б, с. 198], значительные стада дойных коров (кисломолочные продукты традиционно имели широкое распро- странение у данных народов) и овечьи отары [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1.
1628 г. Д. 9. Л. 5]. Специально для них ловилась рыба [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1627 г. Д. 1]. Мясной рацион, судя по всему, состоял из конины (Касимов до настоящего времени славится конской колбасой), баранины, телятины, домашней птицы. Скорее всего, употреблялось и мясо животных, убитых на охоте. Сложнее определить отношение к свинине. Она упоминается в дачах по случаю свадеб некрещеных Чингисидов. С одной стороны, не зафиксировано ни одного случая присутствия свинины в дачах «в стола место». Но при этом касимовский царь и царевич в XVII в. ежегодно получали со своих крестьян в том числе и значительное количество свинины [РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1627 г. Д. 1. Л. 26]. Однако она могла предназначаться и на продажу. Упоминают источники и различные сладости (различные сорта сахаров, засахаренные фрукты, пастила (трубы земляничные,
яблочные), орехи). Арбузы и дыни в это время в достаточно больших количествах выращивали в самой России. Поэтому они не являлись редкостью [Олеарий, 2003, с. 154]. Скорее всего, употреблялись ими и традиционная восточная выпечка. Могли присутствовать на столе восточные фрукты (финики, лимоны, винные ягоды, изюм). Знали в тогдашней России и сливы. Широко применялись пряности (перец, шафран, гвоздика, имбирь, корица). Скорее всего, также ели различные каши. Был известен и рис (пшено сорочинское) [РГАДА. Ф. 134. Оп. 1. 1622. Д. 1; 1630 г. Д. 1]. К сожалению, мы в большей степени обладаем сведениями о приеме Чингисидов в царском дворце или же о дачах из дворца по случаю тех или иных торжеств, в первую очередь свадеб. Но размеры материального содержания представителей «золотого рода» в России позволяли им иметь эти продукты и на своем столе, пусть и не каждый день.
Следует отметить интересную особенность печей у касимовских татар XIX в. Они имели сбоку выступ, в который вмазывался котел. Это был своего рода компромисс между кочевой и оседлой жизнью, судя по всему, заимствованный у казанских татар [Шарифуллина,
2004, с. 47]. В заключение следует отметить, что среди кулинарных пристрастий Чингисидов могли быть не только блюда восточной и русской кухонь, но и западной (в частности польской). Повар каси- мовского царя Арслана ибн Али и его сына Сеит-Бурхана Мартьянец по происхождению был литвин, взятый в плен под Москвой (во время
прихода польского царевича Владислава в 1618 г.) [Беляков, 2006,
с. 17, 27; РГАДА. Ф. 131. Оп. 1. 1628 г. Д. 12].
На этом наши познания о частном быте Чингисидов исчерпыва- ются. Остается надеяться, что со временем мы узнаем еще что-то но- вое и любопытное. Быть может, этому поспособствуют археологиче- ские раскопки, начатые в центре Касимова на месте расположения дворца касимовских царей и царевичей XVI–XVII вв.
Следует отметить, что все вышесказанное в первую очередь отно- сится к Чингисидам, не находящимся под арестом. Жизнь последних была более регламентирована и однообразна. Но и ее, скорее всего, нельзя назвать излишне суровой. Она отличалась в первую очередь меньшими размерами финансового содержания, отсутствием или же незначительным количеством членов двора (прислуги), полным фи- нансовым контролем со стороны приставов и уровнем свободы пере- мещения (в пределах тюрьмы, дома, города и его ближайшей округи). В подтверждении этого мы можем привести случай рождения неза-
коннорожденной дочери у сибирского царевича Янсюера (Джансюе- ра) б. Али, и постоянные напоминания приставам царевичей, находя- щихся под арестом, о необходимости «беречь их во всем».
* * *
Мы можем подвести определенные итоги. Быт Чингисидов в России, как крестившихся, так и оставшихся верными исламу, был наполнен как предметами восточного происхождения, так и сделан- ными русскими мастерами. Следует отметить, что здесь не было ни- чего из ряда вон выходящего. Подобную картину мы видим и в домах православных состоятельных людей, и царском дворце. Разница только в процентном соотношении первых и вторых. Со временем, в особенности в связи со сменой веры, количество русских предметов в обиходе возрастало. Могли попадать в дома и западноевропейские диковинки (как часы у Симеона Бекбулатовича). Некоторые предметы восточного происхождения особенно ценились. Их передавали из поколения в поколение. В том случае, если они уходили из рода (как приданное дочерей и сестер), после смерти владельца их стремились выкупить. В первую очередь это относилось к ювелирным изделиям и предметам, указывавшим на социальный статус их владельца. Дольше всех, скорее всего, главным отличительным фактором оставалась национальная одежда. Скорее всего, сохранялись и определенные предпочтения в еде. Хотя, безусловно, со временем в нее проникали заимствования из русской и, возможно, даже западноевропейской кухонь. Времяпровождение представителей «золотого рода» также незначительно отличалось от православной знати: охота (в том числе псовая, соколиная и медвежья), пиры, посещение мечети, празд- нование религиозных и традиционных народных праздников, чтение литературы как религиозного, так и исторического содержания, занятие повседневными хозяйственными делами. У ряда Чингисидов или членов их дворов отмечены следы небольших библиотек. Мы можем предположить высокий процент грамотности среди татарских царей и царевичей. Они могли знать несколько языков. Скорее всего, проходило обучение военному делу у мужчин, по крайней мере, до середины XVII в. При этом, судя по перечню имущества царевича Азима [РГАДА. Ф. 141. Оп. 1. 1615 г. Д. 4. Л. 17–19], они могли владеть в том числе и навыками обращения с огнестрельным оружием. Нельзя не отметить, что «самопалы» оказались в их домах
не позднее начала XVII в. Женщины могли заниматься различным рукоделием. Известно, что у супруги Симеона Бекбулатовича, княгини Анастасии Мстиславской, имелась собственная золото- швейная мастерская. До наших дней сохранился хранящийся в настоящее время в собрании музея «Оружейная палата» покров
«Алексий митрополит» 1581 г., поступивший из Кремлевского Чудова монастыря. Это изделие изобилует золотыми и серебряными тканями и нитями, а также жемчугом [Русское, 1989, с. 161–162; Маясова,
1971]. Другой известный покров, «митрополит Филипп» 1650 г., из собрания «Оружейной палаты», происходит из мастерской Евдокии Андреевны Стрешневой, дочери царевича Андрея Кучумова и супруги боярина Василия Ивановича Стрешнева. Здесь мы видим совсем иную цветовую гамму. Фоном первоначально служил синий шелк, окаймленный широкой красной полосой. Фигура святого вышита серебряными нитями [Русское, 1989, с. 308–309]. Логично предположить, что и в иных музейных собраниях хранятся предметы русского золотошвейного искусства, вышедшие из мастерских, связанных с именами тех или иных Чингисидов. Подобные вещи ценны для нас еще и тем, что отчасти позволяют представить эстетические вкусы того или иного представителя «золотого рода». Также имеются упоминания о якобы существовавших еще вначале XX в. Иконах, вышитых руками жены и дочерей касимовского царе- вича Василия Араслановича [Правдолюбов, 2005].
В целом следует признать, что за исключением отдельных мо- ментов, связанных с происхождением и религиозными особенностя- ми, быт Чингисидов в России не отличался кардинальным образом от быта русских служилых людей. Другое дело, что в одних случаях он был ближе к быту думных чинов и даже самого царя, а в других к
быту московских чинов [Лаптева, 2010, с. 107–118]. То же самое, с
соответствующими поправками, мы можем сказать и о быте членов дворов татарских царей и царевичей. Главной отличительной чертой следует признать стремление мемориализировать даже в мелочах те аспекты своей жизни, которые особо подчеркивали исключительное положение данной группы людей среди остальных подданных мос- ковского царя (великого князя). Мы видим это особенно отчетливо в частности при анализе мест погребения Чингисидов [Беляков, 2004, с. 153–161], бережному отношению к отдельным предметам, ранее принадлежавшим их родственникам (книги, в первую очередь рели- гиозного содержания, вещи могущие рассматриваться как статусные,
ювелирные украшения). Это было необходимо, прежде всего, самим представителям «золотого рода» в России и членам их дворов. Хотя в царствование Алексея Михайловича в самой Москве задумались о необходимости нахождения (или же изобретения) неких атрибутов ханской власти, которые своим присутствием в России должны были поднимать престиж и авторитет власти православного царя. По про- шествии некоторого времени после крещения всех татарских цареви- чей в середине XVII в., подобные идеи перестали иметь большое значение. Уже 2–3-е православное поколение татарских царевичей не интересовалось своим недавним прошлым. То, что было важно тогда, потеряло свое значение сейчас. Определенным катализатором в данном процессе, скорее всего, послужили реформы Петра I. Перед Чингисидами встала жизненно важная задача вписаться в предлагае- мые новые условия существования. Тем более что она была постав- лена не только перед ними, но и перед всей страной. В данных усло- виях вчерашние ценности оказались быстро забытыми. Новое смело старое. Тем более что оно оказалось «старым» вдвойне.
Список источников и литературы
Акты, 1841 – Акты исторические. – Т. II. – СПб., 1841.
Алепский, 2005 – Алепский П. Путешествие антиохийского патриарха
Макария в Россию в половине XVII века. – М., 2005.
Беляков, 2001 – Беляков А.В. Касимовские татары – станичники, тол- мачи и переводчики Посольского приказа // Материалы и исследования по рязанскому краеведению. – Т. II. – Рязань, 2001. – с. 36–42.
Беляков, 2003 – Беляков А.В. К вопросу о вероисповедании служащих Посольского приказа второй половины XVII века // Исследования по источ- никоведению истории России (до 1917 г.). – М., 2003. – с. 64–70.
Беляков, 2003а – Царь Араслан Алеевич и посад Касимова в начале
XVII в. // Рязанская старина. 2002. – Рязань, 2003. – Вып. 1. – с. 56–64.
Беляков, 2003б – Беляков А.В. Касимовский царь Араслан Алеевич и православное население его удела // Тюркологический сборник: 2002: Россия и тюркский мир. – М., 2003. – с. 189–199.
Беляков, 2004 – Беляков А.В. Касимов XV–XVII вв. как сакральный центр Чингисидов в России // Верхнее Подонье: Природа. Археология. Ис- тория. – Т. 2. – Тула, 2004. – с. 153–161.
Беляков, 2006 – Беляков А.В. Араслан Алеевич– последний царь касимовский // Ряз. старина. 2004–2005. – Рязань: Край, 2006. – Вып. 2–3. – с. 8–30.
Беляков, 2006а – Беляков А.В. Смотренный список касимовских татар царева двора и сеитова полка 1623 г. // Ряз. старина. 2004–2005. – Вып. 2–3. – Рязань, 2006. – с. 358–380.
Беляков, 2006б – Беляков А.В. Смотренный список касимовских татар царева двора и сеитова полка 1649 г. // Ряз. старина. 2004–2005. – Вып. 2–3. – Рязань, 2006. – с. 381–405.
Беляков, 2007 – Беляков А.В. Царевич Авган-Мухаммед ибн Араб-Му-
хаммед в России первой половины XVII в. // Тюркологический сборник:
Беляков, 2009 – Беляков А.В. Служилые татары Мещерского края XV– XVII вв. // Единорогъ. – Вып. 1.: Материалы по военной истории Вост. Евро- пы эпохи Средних веков и Раннего Нового времени. – М., 2009. – с. 160–196.
Беляков, 2011 – Беляков А.В. Сибирские татары при дворах сибирских Шибанидов конца XVI – первой половине XVII века // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири:
Материалы межд. конф. (Курган, 21–22 апреля 2011 г.) – Курган, 2011. –
с. 114–118.
Беляков, Моисеев, 2004 – Беляков А.В., Моисеев М.В. Сююн-бике: из ногайских степей в касимовские царицы // Материалы и исследования по рязанскому краеведению. – Т. 5. Рязань, 2004 – с. 32–44.
Бустанов, 2009 – Бустанов А.К. Рукопись в контексте сибирского ислама
// Селезнев А.Г., Селезнева И.А., Белич И.В. Культ святых в сибирском исламе: специфика универсального. – М., 2009. – с. 156–192.
Вельтман, 1860 – Вельтман А. Московская Оружейная Палата. – 2-е изд. –
М., 1860.
Вельяминов-Зернов, 1864 – Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах – Ч. II. – СПб., 1864.
Вельяминов-Зернов, 1866 – Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах – Ч. III. – СПб., 1866.
Вельяминов-Зернов, 1887 – Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах – Ч. IV. – СПб., 1887.
Вкладная, 2006 – Вкладная и кормовая книга Московского Симонова монастыря // Вест. церк. истории. – 2006. – № 3. – с. 5–184.
Гагин, 1902 – Гагин И.С. Краткая сложность о Касимовских царях татарских и памятниках с их времен существующих // ТРУАК. – Т. XVII. –
Вып. 3. – Рязань, 1902.
Герберштейн, 1988 – Герберштейн с. Записки о Московии. – М., 1988.
Журнал – Журнал Рязанской ученой архивной комиссии от 6 октября
1685 г. Рязань, [1885].
Зайцев, 2004 – Зайцев И.В. Астраханское ханство. – М., 2004.
Земное, 2000 – Земное искусство – небесная красота. Искусство ислама. Кат. выст. в Государственном Эрмитаже. Санк-Петербург, 13 июня – 17 сен- тября 2000 г. – СПб., 2000.
Золото, 2007 – Золото. Металл богов и царь металлов. – М., 2007.
Искусство, 2008 – Искусство Блистательной Порты. Каталог выставки. –
М., 2008.
Исхаков, 2007 – Исхаков Д.М. Быть верными с друзьями и притворно равнодушными с врагами.: Культура государственной жизни в тюрко-татар- ских обществах XV–XVI вв. // Гасарлы авазы = Эхо веков. – 2007. – № 1.
Казани, 2003 – Казани – 1000 лет. Иллюстрированный каталог выставки. –
Казань, 2003.
Комаров, 2005 – Комаров И.А. Шлем – шапка ерихонская кучумовская //
Царь Алексей Михайлович и патриарх Никон: «премудрая двоица». – М.,
2005.
Комаров, Яблонская, 2006 – Комаров И.А., Яблонская Е.А. Парадное оружие русских царей XVI–XVII веков. – М., 2006.
Крачковская, 1949 – Крачковская В.А. Эпиграфика на арабском языке в
России до 1850-х гг. // Сов. востоковедение. – Т. VI. – М., 1949. – с. 271–301.
Лаврентьев, 2008 – Лаврентьев А.В. Казанская шапка и казанские цари // Анфологион. Славяне и их соседи. Власть, общество, культура в славянском мире в Средние века. К 70-летию Б.Н. Флори. – Вып. 12. – М., 2008. – с. 99–
117.
Лаптева, 2010 – Лаптева Т.А. Повседневная жизнь провинциального дворянства в XVII веке // Рос. история. – 2010 – № 4. – с. 107–118.
Лисейцев, 2003 – Лисейцев Д.В. Посольский приказ в эпоху Смуты. –
Ч. 2. – М., 2003.
Любимов, 1915 – Любимов С.В. Опыт исторических родословий. Гун-
доровы, Жижемские, Несвицкие, Сибирские, Зотовы и Остерманы. – Пг.,
1915.
Мареева, 2001 – Мареева О.В. Шапка Казанская: Уточнение атрибуции // Художественный металл в России.: Материалы конф. памяти Г.Н. Бочарова. Москва, 22–24 апреля 1998 г. – М., 2001. – с. 52–60.
Мартынова, 1999 – Мартынова М.В. Царские венцы первых Романовых
// Искусство Средневековой Руси.: Материалы и исследования. – Т. 12.- М.,
Материалы, 1951 – Материалы по истории крестьянского и помещичьего хозяйства первой четверти XVIII в. – М., 1951.
Маясова, 1971 – Маясова Н.А. Древнерусское шитье. – М., 1971.
Мельникова, 2000 – Мельникова О.Б. Образ империи: церемониальные процессии в России XVII–XVIII вв. (сравнительный анализ) // Образ власти в политической культуре России. – М., 2000. – с. 95–115.
Олеарий, 2003 – Олеарий А. Описание путешествия в Московию. – Смо-
ленск, 2003.
Орел, 2001 – Орел и лев. Россия и Швеция в XVII веке: Каталог вы-
ставки. – М., 2001.
Панкова, Сахарова, 2008 – Панкова Т.М., Сахарова О.М. «По обычаю де- дову». Путеводитель по экспозиции Певческого корпуса Рязанского кремля. – М., 2008.
Переписная, 1892 – Переписная книга по городу Касимову за 1646 (7154) г. // Труды Рязанской ученой архивной комиссии за 1891 г. – Т. VI. – Рязань, 1892.
Писцовая, 2005 – Писцовая книга 1580 г. // Писцовые материалы Твер-
ского уезда XVI века. – М., 2005.
Писцовые, 1872 – Писцовые книги XVI в. – Отд. 1.: Местности губерний
Московской, Владимирской и Костромской. – СПб., 1872.
Полное, 2001 – Полное собрание русских летописей. – Т. VI. – Ч. 2. – М.,
2001.
Посольские, 2006 – Посольские книги по связям России с Ногайской
Ордой (1551–1561 гг.). – Казань, 2006.
Правдолюбов, 2005 – Правдолюбов В., Правдолюбов Н. Блаженный
Иаков, царевич касимовский. – М., 2005.
Продолжение, 1795 – Продолжение древней российской вивлиофики. –
Ч. X. – СПб., 1795.
Продолжение, 1801 – Продолжение древней российской вивлиофики. –
Ч. XI. – СПб., 1801.
Пчелов, 2009 – Пчелов Е.В. Символы Сибирского царства // Изв.
Уральского гос. ун-та. – 2009. – № 4 (66). – с. 13–22.
Русское, 1989 – Русское художественное шитье XIV – начала XVIII века:
Кат. выст. / Сост. Н.А. Маясова И.И. Вишневская. – М., 1989.
Седов, 2006 – Седов П.В. Закат Московского царства. – СПб., 2006.
Селезнев, Селезнева, Белич, 2009 – Селезнев А.Г., Селезнева И.А., Бе-
лич И.В. Культ святых в сибирском исламе: специфика универсального. – М.,
2009.
Ситдиков, 2006 – Ситдиков А.Г. Казанский кремль: историко-археоло-
гическое исследование. – Казань, 2006.
Смирнов, 1950 – Смирнов И.И. Восстание Болотникова 1606–1607. – Л.,
Смирнов, 2005 – Смирнов В.Д. Крымское ханство под верховенством
Отоманской Порты. – Т. I. – М., 2005.
Соболев, 1995 – Соболев Н.Н. Стили в Мебели. – М., 1995.
Собрание, 1819 – Собрание государственных грамот и договоров. – Т. II. –
М., 1819.
Собрание, 1894 – Собрание государственных грамот и договоров. – Т. V. –
М., 1894.
Солнцев, 1853 – Солнцев Ф.Г. Древности Российского государства. – М.,
1853.
Тихонов, 2005 – Тихонов Ю.А. Дворянская усадьба и крестьянский двор в России 17 и 18 веков. – М., 2005.
Торговля, 1932 – Торговля с Московским государством и международ-
ное положение Средней Азии в XV–XVII вв. – Вып. 3. – Л., 1932.
Ульяновский, 2006 – Ульяновский В.И. Смутное время. – М., 2006.
Усманов, 1972 – Усманов М.А. Татарские исторические источники
XVII–XVIII вв. – Казань, 1972.
Фаизов, 2000 – Фаизов С.Ф. «Из далекой земли с близкой душой…» (письмо переводчика Посольского приказа Кучукая Сакаева своему другу Абдуле Байцыну) // Отеч. архивы. – 2000. – № 3. – с. 52–57.
Филиппов, 2009 – Филиппов Д.Ю. Путь к истории: Иван Гагин и его историографическое наследие // Историографическое наследие провинции: материалы IV науч.-практ. конф., посвящ. памяти Д.И. Иловайского и М.К. Любавского. – Рязань, 2009. – с. 88–111.
Хайретдинов, 2002 – Хайретдинов Д.З. Мусульманская община Москвы в XIV – начале XX века. – Н.Новгород, 2002.
Холмогоров, 1886 – Холмогоров В.И., Холмогоров Г.И. Исторические материалы о церквях и селах XVI–XVIII столетий. – Вып.: III.: Загородская
десятня (Московский уезд). – М., 1886.
Холмогоров, 1892 – Холмогоров В.И. Переписная книга по городу Ка-
симову за 1646 (7154) г. // ТРУАК. – Т. VI. – Рязань, 1892.
Хорошкевич, 2003 – Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. – М., 2003.
Шарифуллина, 2004 – Шарифуллина Ф.Л. Касимовские татары. Исто- рико-этнографическое исследование традиционной народной культуры се- редины XIX – начала XX веков. Рязань, 2004
Barthold, 1927 – Barthold W. Kasimov. Enzyklopaedie des Islam. t. II. –
Dorn, 1846 – Dorn B. Das Asiatische Museum der Kaiserlihen Akademie der
Wisstnschuften zu St.Petersburg. – St.Petersburg, 1846.
Fraehn, 1822 – Fraehn C.M. Variae incriptiones arabicae vel primo explanatae vel njvis post alios curis // Memoires de l, Akademie Imperiale des sciences de St. Petersborg. – St. Petersborg, 1822. – Т. VIII. – S. 497–556.
Fraehn, 1822а – Uras-Muhammedis chani Kasimowiensis, quae in Akademie Imp. Scient. museo Asiatico Asservatur, Theca koranica, interpretatione illustrate – S. 497–544.
Беляков Андрей Васильевич, кандидат исторических наук, доцент кафедры Социально-культурного сервиса, туризма и межкультурных ком- муникаций филиала Московского психолого-социального института в г. Ря- зани; feb@ru.ru
43
Л.А. Бобров, Ю.С. Худяков
Шлемы сибирских татарских воинов (из собрания Тобольского государственного историко-архитектурного музея-заповедника)*
В эпоху позднего Средневековья Сибирское ханство было одним из крупных татарских государств, образовавшихся после распада Зо- лотой Орды. Оно располагало обширной территорией в лесостепной и степной зонах Западной Сибири, было населено различными этническими группами сибирских татар и других тюркских этносов. В зависимости от сибирских ханов находились княжества угорских и самодийских племен, расположенные в таежной зоне Западной Сибири. Судя по имеющимся историческим и археологическим ис- точникам, Сибирское ханство располагало значительными людскими и экономическими ресурсами, обладало достаточно крупными и вполне боеспособными военными силами для того, чтобы поддержи- вать власть сибирских ханов над многоэтничным населением, оби- тавшим на подвластных территориях. Сибирские ханы поддержива- ли отношения с Казанским ханством и государством Шейбанидов в Средней Азии [Худяков, 2007, с. 239].
Как было установлено в результате проведенных специальных исследований находок оружия из раскопок археологических памят- ников, относящихся к периоду существования Сибирского ханства, комплекс вооружения сибирских татарских воинов включал разные виды оружия и средства индивидуальной металлической защиты. В памятниках эпохи позднего средневековья, изученных археологами в Барабинской лесостепи, обнаружены детали разных типов сложносос- тавных луков, разнотипные железные и костяные наконечники стрел, остатки кожаных колчанов, которые позволяют охарактеризовать нас- тупательное оружие дистанционного боя, имевшееся на вооружении у сибирских татар [Молодин, Соболев, Соловьев, 1990, с. 44–47].
Находки оружия ближнего боя в памятниках сибирских татар встречаются достаточно редко. Однако, в результате изучения от- дельных находок из археологических раскопок и музейных собра-
* Работа выполнена по проекту РНП.2.2.1.1/13613.
ний, удалось установить, что в ближнем бою сибирские татарские воины атаковали противника копьями, палашами, саблями, боевыми топорами, в рукопашных столкновениях использовали кинжалы [Ху- дяков, 2007, с. 244–245]. По свидетельству русских письменных исторических источников, «обыкновенным оружием» татарских воинов в XVI–XVII вв. были луки, стрелы, копья и сабли [Миллер,
1999, с. 25]. Для защиты от поражающих ударов противников сибир- ские татарские воины применяли ламеллярные панцири и кольчуги, фрагменты которых найдены в археологических памятниках культу- ры сибирских татар в Барабинской лесостепи и Прииртышье [Моло- дин, Соболев, Соловьев, 1990, с. 77; Худяков, 2007, с. 245; Бобров, Борисенко, Худяков, 2010, с. 44].
Анализ исторических сведений показал, что ценным источником для изучения вооружения и военного искусства сибирских татарских воинов могут служить свидетельства активных участников событий того времени, «отписки», или «скаски», военачальников отрядов русских казаков и служилых людей, которым приходилось противо- стоять войскам сибирских татар на полях сражений в течение XVI–
XVII вв., обобщенные в фундаментальном труде по истории Сибири
[Миллер, 1999, с. 208–259; Миллер, 2000, с. 113–118, 127–134].
Для современных исследователей представляют определенный интерес изображения татарских воинов на миниатюрах Ремизовской летописи, хотя они были сделаны в конце XVII в. На этих миниатю- рах воспроизведены некоторые известные военные события, бои между отрядами русских казаков и служилых людей с военными отрядами сибирских татар. На отдельных рисунках татарские воины показаны в островерхих головных уборах, напоминающих своими очертаниями сфероконические шлемы – шишаки [Дергачева-Скоп, Алексеев, 2006, с. 124, 152, 157]. Судя по этим изобразительным ис- точникам, на вооружении у сибирских татарских воинов были раз- личные виды наступательного оружия и средства индивидуальной металлической защиты, которые пока не обнаружены в процессе рас- копок археологических памятников. Среди них выделяются харак- терные для эпохи позднего Средневековья металлические боевые наголовья.
Некоторые, весьма ценные предметы защитного вооружения си- бирских татарских воинов сохранились в коллекциях сибирских му- зеев. В последние годы такие образцы позднесредневекового оружия привлекают все большее внимание отечественных археологов, воен-
ных историков и оружиеведов. Отличительной чертой позднесредне- вековых предметов защитного вооружения из старых оружейных коллекций является их хорошая сохранность. Шлемы, панцири и до- полнительные защитные детали нередко сохраняют не только метал- лические, но и органические элементы, что позволяет восстановить особенности конструкции системы бронирования, принципы соеди- нения железных, кожаных, тканевых сегментов, и, в конечном счете, более точно реконструировать отдельные предметы и в целом комп- лекс защитного вооружения воинов эпохи позднего Средневековья и Нового времени [Бобров, Худяков, 2008, с. 327–513].
В Тобольском Государственном историко-архитектурном музее- заповеднике хранится два позднесредневековых татарских шлема. Первый из них – цельнокованый полусферический «татарский» шлем, датированный сотрудниками музея периодом позднего Сред- невековья – началом Нового времени. На протяжении нескольких столетий этот шлем хранился как родовая реликвия у нескольких по- колений сибирских татарских князей Кульмаметьевых в Иртышских юртах Тобольского уезда. Согласно семейной легенде, шлем нахо- дился в этом роду начиная с XVII в. В 1908 г. он был передан в музей по записи в Книге поступлений №№ 4461, 5420 [Бобров, 2009, с. 251]. В соответствии с разработанной ранее методикой классифи- цирования предметов вооружения средневековых кочевников, дан- ный шлем может быть определен по нескольким классификацион- ным признакам. По материалу изготовления этот шлем относится к классу железных, по конструкции купола к отделу цельнокованых, по форме тульи к типу полусферических. На основании наличия спе- цифических элементов оформления представляется возможным вы- делить его в отдельный вариант полусферических боевых наголовий.
Тип 1. Вариант 1. Полусферические цельнокованые шлемы с комбинированной бармицей. Шлем имеет сферическую, цельноко- ванную тулью. Высота тульи – 9 см, длина – 21 см, ширина – 18,7 см. Навершие у этого шлема не выделено. На поверхности тульи имеется четыре ромбические бляшки с зубчатыми краями. Они при- клепаны к тулье заклепками с полусферическими шляпками с четы-
рех сторон: на налобной, височных и затылочной сторонах наго-
ловья. Налобная и затылочная бляшки приклепаны несколько выше, чем височные. Углы у всех бляшек приострены. Они имеют стрело- видную форму. На большей части бляшек с каждого края вырезано по четыре зубца, только на левой височной бляшке с ее левого
верхнего края вырезано пять зубцов. На верхней теменной части шлема имеется небольшое сквозное округлое отверстие. Вероятно, оно предназначалось не для крепления навершия, поскольку вокруг него нет следов его крепления, а скорее всего, для вентиляции шле- ма. Вдоль нижней кромки шлема пробиты частые округлые отверс- тия для подвешивания бармицы. Конструкция бармицы полусфери- ческого шлема является комбинированной по своей структуре. Она состоит из пары наушников, назатыльника и кольчужного сегмента, прикрывающего большую часть лица воина от лба до губ (длина –
19,2 см, ширина – 8,7 см). Кольчужные кольца верхнего ряда частич- но крепятся к кожаному шнуру, пропущенному сквозь отверстия вдоль нижней кромки шлема, но некоторая часть из них вставлена непосредственно в гнезда, предназначенные для подвешивания коль- чатой бармицы. В нижнюю часть наушников также вплетены коль- чужные сегменты (12 х 6 см). Поверх кольчужной бармицы с боковых и затылочной части она усилена набором железных плас- тин, нашитых на матерчатую основу. Эта основа состоит из трех матерчатых клапанов зеленого цвета, к которым снизу подшита кожаная подкладка желтого цвета. По периметру клапана прошиты кожаным кантом. Вполне возможно, что пластинчато-нашивные на- ушные и назатылочный клапана не присутствовали у этой бармицы при изготовлении шлема, а могли быть подвешены к нему позднее, возможно, в XVII в., для усиления кольчужной основы. Элементы бармицы снабжены по периметру прошитым кожаным кантом. Бар- мица жестко прикреплена к шлему с помощью толстого кожаного жгута, пропущенного в отверстия в тулье. Наушники и назатыльник имеют сложную вырезную форму, призванную максимально эффек- тивно прикрыть от удара шею воина, но, при этом, сохранить изящ- ность декоративного оформления. Передняя часть наушников почти прямая, но задняя имеет вытянутые лопасти. У левого наушника – длинную, у правого – короткую. Они прикрывают отверстия, образо- ванные вырезами назатыльника. Последний имеет форму обращенной вниз «лилии» с отогнутыми боковыми «лепестками». Органические элементы бармицы подбиты рельефными металлическими пластина- ми с «бортиком» и «ребрами». Поразительно, насколько точно мастер, изготавливавший бармицу, сумел подогнать изначально одинаковые по форме пластины к ее сложному вырезному краю. Для этого ему потребовалось разрезать прямоугольные пластины на несколько элементов и придать им необходимую форму, которая зависит от
местоположения пластины в составе бармицы. Пять полусфериче- ских заклепок сгруппированы в верхней части прямоугольных плас- тин в виде креста. Благодаря тому, что пластина жестко фиксируется к органической основе лишь в своей верхней части, становится воз- можным наложить один край пластины поверх другого, т.е., создать двойной, а то и тройной слой брони. Средневековый мастер блестя- ще воспользовался этой возможностью. В результате, прямоуголь- ные пластины взаимно перекрывают друг друга на 1/3–1/2 своей плоскости. Пластины висят свободно, что делает всю конструкцию удивительно эластичной. Всего в состав бармицы входят 23 целых пластины и их фрагмента. В их числе 14 пластин прямоугольной формы, 6 пластин с обрезанным верхним или нижним углом, 3 плас- тинки сложной вырезной формы. Размеры прямоугольных пластин и пластин с обрезанным верхним или нижним углом: длина – 8,3–7,5 см, ширина – 7,2–6,7 см. Нижняя пластина в центральном ряду на- затыльника имеет размеры 8,7 х 8,0 см. Правый наушник состоит из
8 пластин. В передней, лицевой, части расположены 4 прямоуголь- ные пластины, причем, нижний ряд перекрывает верхний. В задней части наушника расположены две прямоугольные пластины: у верхней обрезан левый верхний угол, у нижней – левый нижний угол. Особенности оформления этих пластин обусловлены формой покроя наушника. Крайнее левое положение в наушнике занимает трапециевидная пластинка, снабженная 2 заклепками. Возможно, что первоначально таких заклепок было три. Ею подбита затылочная ло- пасть наушника. Еще одна мелкая трапециевидная пластинка распо- ложена в нижней части наушника. Практически всю нижнюю часть наушника с внутренней стороны занимает кольчужный сегмент. Эластичная кольчужная броня позволяет свободно сгибать и разги- бать нижнюю часть наушника, что играло важную роль, в случае, если воин хотел затянуть их под подбородком. Левый наушник составлен из 7 пластин. Конструкция его передней части включает 4 прямоугольных пластины и по своей форме повторяет правый науш- ник. Задняя часть наушника, переходящая в длинную затылочную лопасть, состоит из 3 пластин. Две пластины, с обрезанным верхним и нижним углом, размещены практически друг над другом, причем нижняя пластина с обрезанным нижним углом перекрывает верх- нюю более чем наполовину. Конец затылочной лопасти бронирован трапециевидной пластинкой с 4 заклепками. Нижняя часть наушника покрыта кольчужным сегментом. Назатыльник составлен из 8 плас-
тин. Пластины расположены в три вертикальных ряда по 3, 2 и 3 пластины соответственно, таким образом, что нижние перекрывают верхние, а пластины центрального ряда заходят на края пластин из боковых рядов. Нижние внешние углы нижних боковых пластин обрезаны почти по кромке внешнего органического покрытия. Ха- рактерно, что верхняя пластина в центральном ряду отсутствует, благодаря чему назатыльник свободно сгибается при поднятии лица вверх (Рис. 1).
Рис. 1. Полусферический цельнокованный шлем с комбинированной бармицей из коллекции татарских князей Кульмаметьевых.
Важно отметить, что в рамках одной комбинированной бармицы совмещены сразу две различные военно-культурные традиции: одна из них – «западноазиатская», для которой характерен кольчужный элемент на лицевой части шлема, а другая – «центральноазиатская»,
для нее свойственны пластинчато-нашивные наушники и назатыль- ник. Следов от кожаного или матерчатого подшлемника на внутрен- ней поверхности шлема в процессе исследования этого боевого наго- ловья не зафиксировано. Следовательно, этот шлем, вероятнее всего, одевался татарским воином поверх мягкого головного убора. Пред- ставляется возможным реконструировать способы ношения данного боевого наголовья. В зависимости от высоты шапки-подшлемника кольчужный элемент прикрывал лицо до середины или кончика носа, или до губ, а наушники и назатыльник, практически при любой разумной высоте подшлемника, полностью закрывали щеки, уши и шею воина, кроме его горла. Скорее всего, этот шлем входил в сос- тав комплекса вооружения татарских воинов Западной Сибири конца XVI – начала XVII в. [Бобров, Борисенко, Худяков, 2010, с. 45]. Однако не стоит исключать, что это боевое наголовье, судя по форме купола, было изготовлено среднеазиатскими ремесленниками, а за- тем, если учесть дополнительно присоединенную к основе пластин- чатую часть бармицы, оно было доработано ойратскими мастерами- оружейниками. Вполне вероятно, что это боевое наголовье могло быть подарено ойратскими тайшами сибирским татарским князьям Кульмаметьевым. Из музейных описей известно, что вместе с этим шлемом в Тобольский музей потомками князей Кульмаметьевых были переданы и два сфероцилиндрических, типично ойратских шлема конца XVI–XVII вв. [Бобров, Худяков, 2008, с. 440–441]. На возможность использования ойратскими воинами XVIII в. полусфе- рических цельнокованых шлемов с кольчужными бармицами, при- крывающими верхнюю часть лица, указывал в своем фундаменталь- ном сочинении известный европейский ученый и путешественник П.С. Паллас, который во время своего путешествия по Сибири обра- тил внимание на то, что увиденное им боевое наголовье «состоит из круглого шишака, от которого вокруг шеи до самых плеч, а спереди до бровей весит железная сетка» [Паллас, 1809, с. 478].
Второй шлем из собрания ТГИАМЗ также имеет цельнокованую тулью, но иной, сфероконической конструкции. Он был найден в районе Истяцких юрт в Тюменской области и передан в Тобольский музей. По материалу изготовления этот шлем относится к классу железных, по конструкции купола к отделу цельнокованных, по фор- ме тульи к типу сфероконических. По оформлению навершия его можно выделить в самостоятельный вариант среди типа шлемов со сфероконическим куполом.
Тип 2. Вариант 1. Сфероконические цельнокованые шлемы с на- вершием, украшенным чеканной латунной пластиной. Шлем имеет цельнокованую сфероконическую тулью. Высота тульи – 16 см, дли- на – 22 см, ширина – 21, 7 см. В верхней части купола имеется квад- ратное отверстие. Вероятно, оно служило для крепления трубки – втулки для плюмажа или пиковидного навершия, которые были характерны для средневековых шлемов Передней Азии. Нижний край тульи снабжен рядом отверстий для крепления кольчатой, пластинчато-нашивной, или стеганной бармицы. Судя по наметкам на тулье, сделанным мастером-оружейником, первоначально спере- ди верхнюю часть лица воина должен был закрывать кольчужный сегмент. Однако эти отверстия так и не были пробиты, поэтому шлем имел бармицу открытого типа, которая закрывала затылок, шею и уши воина, но оставляла открытым лицо. Ряд отверстий на тулье несколько крупнее остальных. Возможно, что они служили для крепления наушей и фиксации подшлемника. Навершие шлема оформлено в виде конической латунной пластины, с отверстием в центре. Оно покрыто чеканным и гравированным растительным узо- ром, который образует несколько ярусов. Нижний из них оформлен в виде «8-образных медальонов», украшенных парными распустивши- мися цветками, следующий ряд выполнен в виде ромбовидных кар- тушей, в каждом из которых помещены обращенные кверху трехле- пестковые бутоны. Верхний ярус выполнен в виде сплетенных между собой и обращенных вниз бутонов. Пространство между рас- тительными узорами заполнено точечным орнаментом. На орнамен- тальном поле присутствуют и прорезные узоры в виде трехлепестко- вых бутонов и округлых отверстий. Навершие крепится к куполу тульи четырьмя декоративными заклепками, которые не расклепаны внутри купола. Вероятно, дополнительным фиксатором навершия могла служить не сохранившаяся на куполе шлема втулка (Рис. 2). Судя по особенностям оформления тульи и навершия, вероятнее всего, данный шлем был изготовлен среднеазиатскими, «бухарскими» мастерами-оружейниками, а позднее, вероятно, был доработан мест- ными сибирскими татарскими мастерами [Бобров, Худяков, 2002, с. 128–129].
Рис. 2. Сфероконический цельнокованный шлем из Истяцких юрт.
Среди знатных сибирских татарских воинов подобные шлемы стали применяться в период военных действий в борьбе за восста- новление Сибирского ханства в конце XVI – первой половине XVII в., когда хан Кучум и его потомки пытались опереться на поли- тическую и военную поддержку со стороны правителей кочевых объединений джунгар, ногайцев и казахов, владения которых ох- ватывали степные районы Западной Сибири [Бобров, 2009, с. 252; Бобров, Худяков, 2008, с. 466; Бобров, Борисенко, Худяков, 2010, с. 45]. Схожие по конструктивным особенностям железные шлемы с цельнокованой тульей получили достаточно широкое распростране- ние в странах Ближнего и Среднего Востока и в России в эпоху позднего Средневековья и начале Нового времени [Бобров, Худяков,
2002, с. 127–133; Бобров, Худяков, 2008, с. 446–452, 461–463].
Судя по описанным выше шлемам из собрания Тобольского историко-архитектурного музея-заповедника, на рубеже эпохи позд- него Средневековья и Нового времени знатные татарские воины имели на вооружении достаточно эффективные боевые наголовья, с помощью которых могли надежно защитить себя от воздействия раз-
ных видов холодного оружия в ходе военных действий со своими противниками.
Список источников и литературы
воина периода позднего Средневековья // Военное дело номадов Северной и Центральной Азии. Новосибирск, 2002. с. 106–168.
Сибирская. Летопись Сибирская краткая кунгурская. Исследование. Текст и перевод. Тобольск, 2006. 270 с.
рии, бывшее в 1768–1769 гг. СПб., 1809. Ч. I. 785 с.
Бобров Леонид Александрович, кандидат исторических наук, ассис- тент кафедры археологии и этнографии Новосибирского государственного университета;
Худяков Юлий Сергеевич, доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института археологии и этнографии СО РАН, заведующий кафедрой археологии и этнографии Новосибирского государ- ственного университета, khudjakov@mail.ru
А.К. Бустанов
Список «Шаджара-йи тюрк» Абу-л-Гази
из библиотеки Гёттингенского университета
Безусловно, одной из самых ценных находок арабографических рукописей в Западной Сибири стало открытие Ф.И. Таббертом-Стра- ленбергом (1676–1747) списка исторической хроники «Шаджара-йи тюрк» («Родословная тюрок»), принадлежащей перу хивинского хана Абу-л-Гази (1603–1664), в Тобольске в 1720 г. Очевидно, руко- пись, принадлежавшая «некоему ахуну Азбакевичу», идентифици- руемому нами с тобольским ахуном Хваджам-Шукуром б. ‘Аввас- Бакы [Бустанов, 2009, с.156; о нем: Ризаэддин, 2006, с.34–35], была привезена из Средней Азии купцами-бухарцами, пользовавшимися значительными торговыми привилегиями в Российском государстве. Этой же рукописью, очевидно, активно пользовался Г.Ф. Миллер при составлении своего «Описания Сибирского царства» [Миллер,
1999, с.192]. Дальнейшая судьба рукописи Хваджам-Шукура неиз- вестна, до наших дней рукопись либо не дошла, либо до сих пор еще не обнаружена (последнее нельзя исключать ввиду малого охвата археографических поисков среди мусульман Сибири). К счастью, с оригинала по заказу Табберта-Страленберга или его коллеги Д.Г. Мессершмидта (1685–1735) был сделан список, который по воле случая совершил долгое путешествие во времени и пространстве, пока не оказался в библиотеке Гёттингенского университета (Герма- ния). В нашем распоряжении имеется полная ксерокопия рукописи, любезно предоставленная Отделом рукописей и редких книг указан- ной библиотеки. В связи с особой исторической ценностью рукопи- си, считаем нужным привести более подробные сведения о ней.
В библиотеке за рукописью закреплен шифр Turc. 22 (orient.
163). Бумага европейская, 141 лист, дополненный титульным листом на немецком языке с указанием названия книги и ее краткой аннота- ции, а также даты поступления в библиотеку (1778 г.) с регистрацией в журнале поступлений. На обороте титульного листа имеется биб- лиотечная печать: «Ex Bibliotheca Regia Acad. Georgiæ Aug.». Размер тома 18,5х15,5 см. 21 строка на странице. Европейская пагинация постраничная, выполнена, похоже, в библиотеке. Имеются кустоды.
Почерк насх, который в каталоге восточных рукописей Гёттинген- ского университета описан как «некрасивый, но читабельный насх» [Verzeichnis, 1894, s. 481]. Текст рукописи Гёттингенского универси- тета отредактирован другой рукой, красными чернилами (уж не
‘Авваз-Бакы ли сверял копию с оригиналом?).
В этой связи уместно привести замечание проф. Девина ДеВиза (Блумингтон, США) о стилистическом совпадении почерка тоболь- ской рукописи Абу-л-Гази с рядом поволжских и среднеазитских ма- нускриптов XVIII в., а именно «Чингиз-наме» Утемиша-хаджи и «Та- варих-и Булгарийа [DeWeese, 1994, p.147]. От себя добавлю, что ряд недавно обнаруженных нами в Западной Сибири арабографических рукописей также близок по стилю почерка с указанными образцами.
Наряду с прочими списками рукопись использовалась в издании барона Демезона [Mesmaisons, 1871, 1874]. Это издание, хоть и не лишенное погрешностей, по-прежнему остается единственно надеж- ным. Между тем, как и в случае с большинством прочих шедевров средневековой среднеазиатской историографии, обновленное изда- ние критического текста хроники Абу-л-Гази с переводом и коммен-
тариями остается назревшей задачей современной науки.
Начало рукописи идентично прочим спискам:
ﯽﺘﻤﻟﺎﻋ ﮏﻨﻴﻣ ﺰﻴﮑﺳ نوا ﯽﻧﺮﻴﻳ ﺖﻗ ﯽﺘﻳ و نﺎﻤﺳﺁ ﺖﻗ ﯽﺘﻳ ﺰﻴﺴﮑﻳﺮﺷ و ﺰﻴﺳﺎﻬﺘﻧا و ﺰﻴﺳاﺪﺘﺑا نﺎﻏروﺪﻟﻮﺑ ﻩﺪﻧﺎﮑﻳد لﻮﺑ
Колофон (с. 283/ л. 141 б):
ﯽﻠﻳ قوﺎﺗ ادزﻮﻗﻮﺗ ﯽﻣﺮﮑﻳ ادزﻮﻳ ﯽﻘﺗ ﮏﻨﻴﻣ ﺦﻳرﺎﺗ ﯼﺪﻟﻮﺑ مﺎﻤﺗ ﮎﺮﺗ ۀﺮﺠﺷ ﷲا ﺪﻤﺤﻟا ﻢﺷﺎﻳ اد نﺎﻏزﺎﻳ ﯽﻨﻄﺧ ﻮﺑ ﯽﻠﻳا لﻮﺑﻮﺗ ﯼﺮﻬﺷ ﻆﻓﺎﺣ ﺎﮑﮑﻴﺑ ﻢﻴﺗﺁ ﺮﻴﻘﺤﻟا ﺮﻴﻘﻓ ﯽﺑﺎﺘﮐ ﻮﺑ ﯼﺪﻠﻳزﺎﻳ ﯽﻤﻴهﺎﻨﮐ ﻞﻴﻐﻠﻴﻗ ﻮﻔﻏ ﺐﻳﺮﺑ ﻖﻴﻓﻮﺗ ﻦﺳ ﻪﻟﺁ ﯼدﺮﻳا اد ﯽﺘﻳ ﺶﻴﻤﺘﻟا
«Слава Богу, [книга] «Шаджара-йи тюрк» закончена. Эта книга была переписана в 1129 [начался 16 декабря 1716 г. – А.Б.], в год
курицы жалким бедняком по имени Бикка-хафиз в городе Тубул.
Когда я писал этот список, мне было шестьдесят семь лет. О Госпо-
ди, смилуйся, прости мой грех».
После колофона помещено два бейта на тюрки.
К сожалению, найти дополнительные данные о переписчике со- чинения, Бикка-хафизе, пока не удалось. По какой-то причине Хвад- жам-Шукур б. ‘Аввас-Бакы сам не выполнил копию рукописи, воз- можно в виду старости. В этой связи было бы уместно поделиться скептицизмом относительно широко распространившейся с легкой руки Ф.З. Яхина (Казань) гипотезы о том, что Хваджам-Шукур но- сил поэтический псевдоним Амдами. Под обаянием этого сопостав-
Бустанов А.К. 55
ления находился и автор этих строк. В самом деле, Риза ад-Дин б.
Фахр ад-Дин сообщает о виденном им сочинении Хваджам-Шукура
«Насихат-наме», законченном в 1114/ 1703 г. [Ризаэддин, 2006, с. 35], одноименном сочинению, подписанному Амдами [Яхин, 2000, с.189]. Однако, похоже, что помимо совпадения названия сочинения, к тому же не столь редкого, иных аргументов для отождествления Хваджам-Шукура и Амдами пока нет.
За колофоном следует экслибрис «Daniel Gottlieb Messerschmidt, D. Omai-Turk Excubiis ad Jenizeam d… Sept.A. 1721». Рукопись была приобретена библиотекой Гёттингенского университета в 1778 г. у наследников Д.Г. Мессершмидта [Verzeichnis, 1894, s.482].
Эта находка, оказавшая серьезное влияние на развитие тюрколо-
гии в России и Европе [Кононов, 1982], показала, насколько важны- ми могут быть поиски восточных манускриптов в Западной Сибири. Торговые поселения сибирских бухарцев, повсеместно разбросанные по региону, были очагами распространения не только литературных образцов, привезенных с исторической родины – городов и местечек Средней Азии, но и центрами местной учености, со временем взрас-
тившими свои собственные плоды.
Список источников и литературы
Бустанов А.К. Рукопись в контексте сибирского ислама // Селезнев А.Г., Селезнева И.А., Белич И.В. Культ святых в сибирском исламе: специ- фика универсального. М., 2009. с. 156–192.
Кононов А.Н. История изучения тюркских языков в России. Доок-
тябрьский период. Изд. 2-е. Л., 1982.
Миллер Г.Ф. История Сибири. Т.1. Изд. 2-е. М., 1999.
Фəхреддин Ризаэддин. Асар. 1 том. Казан, 2006.
Яхин Ф.З. Татар шигъриятендə дини мистика həм мифология. Казан, 2000. Desmaisons P.I., Historie der Mogols et des Tatares par Aboul-Ghazi Be-
hadour Khan, Texte et Traduction. St. Petersbourg, 1871, 1874.
DeWeese D., Islamization and Native Religion in the Golden Horde. Baba
Tükles and Conversion to Islam in Historical and Epic Tradition. Pennsylvania, 1994.
Verzeichnis der Handschriften im Preußischen Staate, I, Hannover, 3
Göttingen 3. Berlin 1894. Die Handschriften in Göttingen, 3, Universitäts- Bibliothek Nachlässe von Gelehrten orientalische Handschriften, Handschriften im Besitz von Instituten und Behörden, Register zu Band 1–3. Berlin 1984.
Бустанов Альфрид Кашафович, кафедра европейских исследований
Амстердамского университета, преподаватель, a.bustanov@uva.nl
56
А.А. Любая
Институт закладников в дипломатических отношениях Великого княжества Литовского и Крымского ханства в конце XV – первой трети XVI вв.*
Конец XV – первые десятилетия XVI вв. является периодом ин- тенсивного формирования новой системы международных отношений в регионе Восточной Европы. Ярчайшим проявлением этого процесса можно назвать оформление различных дипломатических институтов и учреждений: увеличение интенсивности обмена посольскими миссия- ми, выделение различных рангов дипломатов в зависимости от их статуса, появление послов, специализирующихся на определенных внешнеполитических направлениях и, наконец, оформление норм и правил дипломатического этикета. Становление этой чрезвычайно символической и условной сферы происходило непосредственно на практике, в итоге двусторонних контактов разных культур и систем ценностей. Именно практической необходимостью объясняется возник- новение многих дипломатических институтов, которые со временем приобрели настолько сильную символическую окраску, что их реальный смысл почти утратился. Одним из них стал институт та- тарских закладников, который возник на границе XV и XVI вв.1
* Проведение исследования стало возможным при поддержке Институ- та интердисциплинарных исследований «Artes Liberales» Варшавского уни- верситета (IBI AL UW) и стипендиальной программы MENiSW Республики Польша.
1 В соответствующих источниках относительно лиц, которых крым-
ский хан отправлял в Великое княжество Литовское для обеспечения вы- полнения договоренностей или обеспечения безопасности послов великого князя литовского, встречаются определения типа «нашому послу въ закла-
де». В современном белорусском языке можно найти два эквивалента этому
определению – заложнiк и закладнiк. Нам кажется, что в понимании слова заклад (доказательство, обеспечение чего-либо) более соответствует термин закладник. Лексическая значимость слова заложник (персона, которая при- нудительно удерживается одной из враждующих сторон ради того, чтобы заставить государство или организацию, к которой принадлежит данная персона, соблюсти определенные условия) придает рассматриваемому нами
Проблеме татарских закладников в двусторонних отношениях между Великим княжеством Литовским и татарскими государствами ранее не посвящалось отдельных работ. Для комплексного анализа этого явления необходимо решить ряд вопросов: когда закладников стали использовать в дипломатических целях, что предшествовало возникновению этого явления в двусторонних отношениях между Великим княжеством Литовским и Крымским ханством, какие кате- гории закладников существовали, насколько регулярно татарские за- кладники прибывали в Великое княжество Литовское, в каких усло- виях они удерживались, кем были по происхождению и т.д. Цель данной статьи – попытаться ответить на все эти вопросы, или, други- ми словами, проанализировать структуру и функции института та- тарских закладников, а также исследовать его роль в крымско-литов- ских отношениях.
Причины и время возникновения. Время возникновения институ-
та татарских закладников можно достаточно точно локализировать
80-ми гг. XV в. В первом письме великого князя литовского Алек- сандра Ягелончика к крымскому хану Менгли-Гирею, в котором он сообщает о смерти отца и о том, что сам стал великим князем литов- ским, идет речь и о проблеме закладников. В своем обращении Алек- сандр напоминает, что незадолго перед смертью великий князь ли- товский Казимир Ягелончик вместе с послом крымского хана, который возвращался в Крым, собирался направить туда и своего посла черниговского наместника Ивана Борисовича. Но отправил вперед толмача, чтобы хан прислал в залог белого улана Темеша «а то для того, ижъ ты передъ тымъ пословъ его милости въ себе много держивалъ, а не борздо къ его милости отпускивалъ, а иные послы его у тебе въ Орде и померли»2 [АЗР, 1846, с. 118; Pulaski,
1881, с. 221–223].
Факт смерти посла великого князя литовского подтверждают и другие источники. В 1486 г. Казимир Ягелончик в связи с просьбой хана Менгли-Гирея прислать великое посольство упоминает про
явлению насильственный характер, а это не соответствует действительно-
сти, что будет обоснованно далее в тексте.
2 В данной публикации тексты документов копий книг Метрики Вели- кого княжества Литовского, выполненные в XVII в. путём транслитерации кириллического шрифта на латиничный в XVII в., печатаются в обратной
кириллической транслитерации.
смерть в Крыму пана радного Петра Пашковича и задержание дру-
гих послов [Pulaski, 1881, s. 216–217; LM–4, 2004, p. 141].
Сохранившиеся книги Метрики Великого княжества Литовского не содержат прямых сведений про само посольство, но оно должно было выехать в Крым не ранее 1483 г., когда Петрашка Пашкович упоминается в актах как маршалок и лидский наместник [Wolff,
1885, s. 175]. Известны несколько писем Мегли-Гирея к Казимиру Ягелончику, датируемых 1484 г. В первом – сообщается, что хан от- правил вместе с послом великого князя Якубом, своего посла Карачу и просит прислать с ним «доброго» человека [Pulaski, 1881, s. 214–
215; LM–4, 2004, p. 102]. Во втором послании, в котором обсуждает- ся проблема «семёновых людей» и денежных выплат на строительст- во татарами города на Днепре, упоминается и о посольстве Петраш- ки Пашковича, причём из контекста следует, что это – недавнее посольство [LM–4, 2004, p. 102]. Содержание третьего послания касается в основном хозяйственных дел и представляет собою прось- бы хана и его приближенных, пересказанные королю и великому князю через того же боярина Якуба [Pulaski, 1881, s. 215–216]. Мало- вероятно, что в этих письмах не упоминали бы про смерть советника великого князя литовского, если бы она имела место в предыдущий период. Следующее же письмо, в котором и упоминается смерть Петра Пашковича, начинается пересказом «предыдущего» [sic
Таким образом, скорее всего посольство, возглавляемое Петром Пашковичем, и его смерть в Крыму имели место около 1484–1485 г. Ситуация представляется следующим образом. Петр Пашкович по- ехал с миссией в сопровождении ханского посла к Менгли-Гирею и внезапно умер, возможно, не без татарской помощи, что и вызывало соответствующие решительные меры со стороны дипломатической
службы Великого княжества Литовского. А именно, требование
обмена послов на равных им по социальному положению закладни- ков. Так, можно полагать, что смерть боярина Петра Пашковича, маршалка и наместника лидского, стала поводом к появлению дан- ного дипломатического института. Но его генезису способствовали,
в первую очередь, сложные условия службы великокняжеских пос- лов при крымском хане. За период времени, который предшествовал смерти Петра Пашковича, не имеется прямых описаний бытовых условий жизни дипломатов Великого княжества Литовского в Крым- ском ханстве. Однако в переписке между Казимиром Ягелончиком и Менгли-Гиреем за 1480–1484 гг. постоянно обсуждался вопрос об обоюдной задержке послов и гонцов. Кроме этого существовала ре- альная угроза быть ограбленными в дороге, т.к. после разграбления Киева в 1482 г. южные границы Великого княжества Литовского постоянно подвергались татарским наездам. Например, около 1495 г. великий князь Александр отправил князя Василия Львовича Глин- ского в Заволжскую Орду для подтверждения перемирия и восста- новления контактов. Сведения про это сохранились в книгах Метри- ки Великого княжества Литовского [Pulaski, 1881, s. 226]. По дороге посольский отряд захватили крымские татары, князя «побили», за- брали стада и другое имущество, а после отправили Василия Глин- ского в Перекоп. Этот пример кажется достаточно красноречивым, несмотря на политическую подоплеку дела, которая отражала проти- востояние Крымского ханства и Большой Орды и которая, в данной ситуации, могла влиять на судьбу посольства в Заволжскую Орду. Взамен за возвращение Василия Глинского великий князь Александр обещал хану Менгли-Гирею вернуть всех задержанных крымских послов [Pulaski, 1881, s. 230].
Вероятно, и до смерти Петра Пашковича и после нее, задержа- ние послов было дополнительным средством обеспечения собствен- ных интересов и выполнения достигнутых условий, коими активно пользовались обе стороны. В этом контексте институт татарских за- кладников можно рассматривать и как логическое продолжение
практики задержания дипломатов. Но тогда возникает вопрос, почему
параллельно с ханскими не существует великокняжеских закладни- ков? Ответ на этот вопрос очень прост – условия быта и безопас- ность великокняжеских послов в Крымском ханстве были значитель- но хуже, чем крымских в Великом княжестве Литовском. Татарские царевичи на территории великого князя были защищены в правовом плане. Каждому послу выдавался глейт – специальный документ, в котором прописывался неприкосновенный статус посольства, его маршрут, наличие сопровождения и т.д., этот акт был обязательным для выполнения всеми местными органами власти. В системе госу- дарственного и административного аппарата Великого княжества
Литовского этого было достаточно, чтобы обеспечить относитель- ную безопасность посольским отрядам. Кроме этого, татарские по- сольства удерживались за счет средств Скарба (казны) Великого кня- жества Литовского, а дипломаты одаривались ценными подарками. Потому не существовала формального основания требовать заклад- ников со стороны Великого княжества Литовского. В то время как угроза расправы над послами великого князя литовского сохраня- лась даже тогда, когда они находились при самом хане: «А которых мы послов н(а)шых до тебе, брата н(а)шого посылаем, тыи послы и толмачы нашы нам жалують, ижъ тамъ их у тебе, брата н(а)шого имають и соромотят, и грабять, и бьють безъвинне, и в великои непочестности наши послы у тебе, брата н(а)шого тамъ жывут» [LM–11, 1997, p. 118]. Причем эта проблема оставалась нерешенной десятилетиями.
Татарские царевичи как закладники в Великом княжестве Ли- товском. При этом необходимо отметить, что выдача закладников в обмен на послов великого князя литовского была не единственной формой существования этого дипломатического института. Вероят- нее всего, первые переговоры о закладниках между Казимиром Яге- лончиком и Менгли-Гиреем велись относительно ханских сыновей. Так, в присяжной грамоте 1484 г. Менгли-Гирей берет обязательства отдать сына в заклад, а если не выполнит своего обещания, то
«братство и приязнь отошла» [Pulaski, 1881, s. 214]. Эта присяга была дана ранее, чем сообщение о внезапной смерти Петра Пашко- вича. В данном случае практика использования царевичей-закладни- ков, скорее всего, заимствована непосредственно из политических традиций Османской империи, где монархи зависимых государств были вынуждены отправлять своих сыновей к султану в качества обеспечения личной лояльности. Такие факты известны, например, из истории турецко-молдавских взаимоотношений. При этом необ- ходимо отметить, что подобные традиции были известны в Восточ- ной Европе и в более ранний период. Можно вспомнить хотя бы сыновей великого князя Витовта, скончавшихся в Пруссии, где они находились в качестве заложников верности отца.
Но возникает следующий вопрос: почему впервые разговор меж- ду великим князем литовским и крымским ханом о закладе царевичей зашел только в середине 80-х гг. XV в.? На рубеже 70–80-х гг. XV в. предшествующая система двусторонних крымско-литовских взаимо- отношений начала давать сбой. В 1474 г. великий князь московский
Иван ІІІ отправил первое посольство к крымскому хану Менгли- Гирею с целью установить дипломатические отношения и заключить наступательный союз против польского короля и великого князя ли- товского Казимира Ягелончика и хана Большой Орды Ахмета3. До этого времени Великое княжество Литовское фактически было един- ственным дипломатическим партнером Крымского ханства на меж- дународной арене. Посольская служба Великого княжества Москов- ского смогла нарушить эту монополию, что принесло свои плоды. Существует версия, что именно военная акция Менгли-Гирея не по- зволила великому князю литовскому Казимиру Ягелончику привести свою армию к Угре в 1480 г. на помощь хану Ахмату. Захват Киева татарами в 1482 г. стал последней каплей, которая окончательно раз- рушила предыдущую систему политических гарантий во взаимоотно- шениях между Крымским ханством и Великим княжеством Литов- ским, основанную на общности интересов и практике письменных обязательств. Этот наезд был неожиданностью для жителей Великого княжества Литовского. Среди прочих пленников татары захватили и киевского воеводу Ивашку Ходкевича4 вместе с семьей.
Полагаем, что переговоры о передаче в залог сына Менгли-Ги- рея не имели результата ни в 1484, ни в 1485 г. По сообщениям Метрики Великого княжества Литовского о посольстве Яна Давой-
3 В это время именно монархи являлись субъектом международных от- ношений, они олицетворяли государство. Потому наступательные и оборо- нительные союзы заключались между конкретными монархами против дру- гих монархов, а межгосударственные отношения осуществлялись путем личных отношений между представителями монарших дворов. В связи с этим, после смерти одного монарха все предыдущие межгосударственные соглашения считались аннулированными и новые должны были заключать- ся вновь. Этим активно пользовались татары. Когда до них доходили слухи о смерти предыдущего великого князя литовского, они совершали наезд на южные рубежи Великого княжества Литовского и Польского королевства, ведь мирное соглашение с умершим монархом автоматически утрачивало силу. Чтобы избежать таких неприятностей, великие князья литовские за- ключали соглашение за себя и своих детей.
4 Ивашка (Иван) Ходкевич (около 1430–1484) – господарский марша-
лок в 1470–1479 гг., наместник лидский и витебский, староста луцкий, вое- вода киевский. При захвате Киева татарами был взят в плен. Через два года умер в Крыму. Вместе с ним в плен попали его жена и дочь. Вопрос об их
выкупе поднимался дипломатами великого князя в течение нескольких лет.
новича и Якуба Домоткана 1486 г. в Крымское ханство содержится требование великого князя к хану: «...а сына своего первородного нам даси, как жо еси и первеи того к нам о том неоднокрот всказывал...» [Pulaski, 1881, s. 214–219]. Скорее всего, речь идет о старшем сыне Менгли-Гирея – Мехмет-салтане, будущем крымском хане Мехмет-Гирее I. Ультимативное требование выдачи именно старшего сына хана со стороны великого князя позволяет глубже вникнуть в смысл такого явления, как «царские закладники». Каждое событие, каждый мелкий факт в двусторонних отношениях средне- вековых государств наделялся сакральной значимостью. Так, отправ- ка посольства, тем более «великого», которое должно подтвердить клятву монарха, кроме практической насущной необходимости име- ло сакральное значение. Посол, в особенности, когда произносил текст послания, являлся персонифицированным воплощением свобо- ды своего монарха. Посол не имел право на личный взгляд и чувства, над его персоной и устремлениями доминировала цель по- сольства, заложенная пожеланиями монарха. Не зря Менгли-Гирей, когда сообщал через послов свое мнение, часто писал в сопроводи- тельном листе: «велели есмо (имя посла. – А.Л.), слузе своему сло- вомъ мовити нашы речы, такъ ведавъ, верте ему» [LM–5, 1993, p. 232]. Потому обиды, нанесенные послам, рассматривались как личные обиды монарху; исключением являлись случаи, когда послов ловили на «отсебятине». Дело было значительно сложнее, когда в качестве гарантий требовали царевича, да еще старшего. Как уже отмечалось выше, монарх в те времена являлся воплощением госу- дарства, таким образом, его старший сын-наследник олицетворял бу- дущее этого государства. Обычно такой акт в двусторонних межго- сударственных отношениях указывал не только на более низкий статус монарха, который выдавал закладника, но и почти безволь- ную покорность сюзерену. Подобные отношения были у Крымского ханства только с Османской империей после 1475 г. [См. подробнее: Смирнов, 2005, с. 210, etc.]. Так, само обсуждение Великим кня- жеством Литовским вопроса о выдаче старшего сына Менгли-Гирея свидетельствует о больших амбициях его дипломатии. Но реальное положение татарских царевичей-закладников в Великом княжестве Литовским не позволяет полагать, что на самом деле двусторонние отношения носили подобный характер [Об этом смотри ниже. – А.Л.]. При этом российский исследователь А.В. Виноградов считает, что требования выдать старшего сына, в данном случае Мехмет-сул-
тана, были превентивными и всегда a priori сводились к требованиям передачи старшего внука, что было понятным обеим сторонам5.
Краткий очерк истории вопроса о татарских закладниках по дипломатическим документам. За период 80–90-х гг. XV в. нам
известно не много дипломатических документов, которые касаются проблемы закладников. Во-первых, это связано с плохой сохран- ностью актовых источников посольского отдела Метрики Великого
княжества Литовского. Документы некоторых дипломатических мис-
сии этого времени, про которые нам известно из косвенных источни- ков, не сохранились до нашего времени, либо первоначально не были занесены в книги Метрики. Во-вторых, вопрос о закладниках, как в обмен на послов великого князя, так и царевичей, был наибо- лее актуальным, когда после военных компаний возникала необхо- димость заключить мирное соглашение с долгосрочной перспекти- вой. Последние годы управления Казимира Ягеллончика и большая часть правления его сына великого князя Александра характеризу- ются напряженными отношениями между Великим княжеством Ли- товским и Крымским ханством преимущественно по вопросу «Ахма- товых детей»6.
Рассмотрим несколько ярких примеров обсуждения вопроса о закладниках в непосредственной практике дипломатических отноше- ний между Великим княжеством Литовским и Крымским ханством.
Первый такой пример иллюстрирует ситуацию, когда перегово- ры про выдачу татарской стороной закладника не завершились поло- жительным результатом. После смерти Казимира Ягеллончика в
5 Эта точка зрения была высказана уважаемым Александром Вади- мовичем во время обсуждения доклада автора по проблеме царевичей- закладников в дипломатических отношениях между Крымским ханством и Великим княжеством Литовским в XV – первой трети XVI вв. на междуна- родной научной конференции «Судьбы славянства и эхо Грюнвальда: Вы- бор пути русскими землями и народами Восточной Европы в средние века и ранее новое время», которая проходила 22–24 октября 2010 г. в Санкт- Петербургском государственном университете.
6 После смерти предпоследнего хана Большой Орды Ахмата остались его сыновья, к которым формально переходила власть. Менгли-Гирей стре-
мился захватить Большую Орду, используя право опеки над «Ахматовыми
детьми». Казимир Ягеллончик дипломатическим путем пытался удержать Большую Орду в кругу союзников Великого княжества Литовского, что естественно шло в разрез с интересами Крымского ханства.
1492 г. между Великим княжеством Литовским и Великим княжест- вам Московским началась война за так называемую «отчину» – восточнославянские земли, которые находились под властью вели- ких князей литовских. Во время военных действий московский князь пользовался помощью татарской армии Менгли-Гирея [Koneczny,
1927, s. 179–189]. Однако после тяжелых переговоров 5 февраля
1494 г. между великими князьями Александром Ягелончиком и Ива- ном ІІІ было заключено соглашение, которое, кроме прочего предус- матривало совместную борьбу против татар [Сб. РИО, 1882, с. 129]. Исходя из своего геополитического положения, Менгли-Гирей не был заинтересован в мирном соглашении между Великим княжест- вом Литовским и Великим княжествам Московским и приложил все усилия, чтобы разорвать этот союз. В том числе в 1495 г. он организовал наезд на «украины» Великого княжества Литовского. В итоге сложной политической игры, в которую кроме Менгли-Гирея и Александра были втянуты Иван ІІІ и турецкий султан Баязид, в
1496 г. начались переговоры о мире между Крымским ханством и Великим княжеством Литовским: летом к великому князю литовско- му Александру прибыл гонец Гасан с ярлыком, в котором хан предлагал мир и союз [Pulaski, 1881, s. 227]. В ответ 8 августа 1496 г. в Крым было направлено посольство Каспара Германовича, чтобы хан принес присягу перед послом и передал ему пленных. Интерес- но, что Каспар Германович повез с собой три так называемых
«девятных» поминка [Pulaski, 1881, s. 227]. Обычно такой вид дани высылали восточнославянские князья татарским ханам в XIV– XV вв., как знак своего зависимого положения. Нам не известно, как рассматривали «девятные» поминки в Крымском ханстве в конце XV – начале XVI вв. Но со стороны дипломатии Великого княжества
Литовского безусловно это демонстрация высокого уважения по
отношению к Менгли-Гирею. После этого из Крыма с новыми ярлы- ками приехал ханский слуга Хожа-Бердей. Из письма, отправленного великим князем Александром в ответ, становится ясно, что посоль- ству Каспара Гармановича предшествовал отъезд гонца с письмом. Возможно, что гонцом был княжеский переводчик Берендей. В сво- ем письме великий князь Александр просит прислать в Киев в заклад Каспару Германовичу ханского улана [Pulaski, 1881, s. 229]. Но Мен- ли-Гирей не дождался ответа из Вильно. Можно полагать, что отпу- щенный в Крым татарский гонец Гасан предупредил хана про литов- ское посольство Василия Глинского в Заволжскую Орду. После чего
прежний татарский дипломат лично возглавил армию, которая разо- рила Волынь и перехватила Василия Глинского [Pulaski, 1881, s. 229]. Таким образом, обмен закладника на посла не произошел.
Еще раз вопрос о татарских закладниках поднимался во время войны Великого княжества Литовского и Великого княжества Мос- ковского 1500–1503 гг. Менгли-Гирей в очередной раз вел перегово- ры одновременно и с литовскими, и с московскими дипломатами. После разгрома великоордынского хана Ших-Ахмата в 1502 г., Менгли-Гирей отправил посольство к великому князю литовскому с предложением мира и просьбой прислать для заключения соглаше- ния князя Дмитрия Путятича, киевского воеводу [Pulaski, 1881, s.
266]. Великий князь Александр согласился срочно прислать к хану
Дмитрия Путятича, но попросил за него в Киев в качестве залога
«прыслати в его место, (поки он от тебе зездит), от своих князеи так доброго чоловека как он». Таким человеком, по мнению велико- го князя, мог стать князь Тювикель Давлетек7, или равный ему по происхождению и положению [Pulaski, 1881, s. 266–267]. Со следую- щим посольством в 1503 г. великий князь Александр снова поднима- ет вопрос про закладника, в обмен на киевского воеводу. На этот раз в таких выражениях как «а ты мел до Киева прыслати …, и тот … мел в Киеве змешкати до тых часов, поки князь Дмитреи от тебе зездил»; имя закладника опущено [Pulaski, 1881, s. 267]. Но обмена не было ни в 1503, ни в 1504 г.
В конце 1504 г. из Кракова отправилось посольство к Менгли- Гирею во главе со Львом Тышкевичем. В письме, которое было на- правлено с посольством, великий князь напоминает, что крымский хан неоднократно просил прислать киевского князя Дмитрия Путя- тича для заключения «вечного» мира. О согласии Менгли-Гирей
просил сообщить заранее, чтобы он успел отправить в Киев «в
заклад» Бахтияра-мурзу [Pulaski, 1881, s. 270–272]. Как видим, речь уже шла о другой персоне закладника, но его статусное положение сохранилось, ведь Бахтияр-мурза – сын князя Давлетека. Но и на этот раз дело не было завершено. Отправленный за Бахтияром- мурзой в октябре 1504 г. гонец Федор Калантаев не возвратился из Крыма [Pulaski, 1881, s. 269–270]. Следующий дипломат Петр Фурс вернулся с татарским гонцом. От них стало известно, что Федор
7 Князь Давлетек – старший сын князя Именека, глава наиболее влия-
тельного в Крыму клана Ширинов.
Калантаев ждет Бахтияра-мурзу и князя Карачибея [Pulaski, 1881, s. 273–275]. Но тот через какое-то время возвратился с ханским посланником Хежам Бердеем: после отъезда Петра Фурса Менгли- Гирей узнал, что его купцов и послов ограбили казаки, и он отложил отъезд Бахтияра-мурзы, пока Александр не вернет имущество и не покарает воров [Pulaski, 1881, s. 273–275]. Следующий посол велико- го князя Лев Тышкевич должен был сообщить хану, что великий князь выполнил его просьбу и отправляет в Крым татарских послов вместе с Федором Калантаевым. В свою очередь, Менгли-Гирей по просьбе великого князя должен послать в Киев Бахтияра-мурзу, как только эти татарские послы возвратятся [Pulaski, 1881, s. 270–272]. Так как переговоры затягивались, соответствующие просьбы были направлены к «литовской партии» при ханском дворе. В том числе, отдельное посольство князя Глеба Пронского было отправлено к старшему ханскому сыну Мехмет-Гирею, и к самому Бахтияру- мурзе [Pulaski, 1881, s. 275–276]. Последний текст – уникальный и интересный сам по себе, ведь к закладникам посольства по обык- новению не отправлялись. В нем оговорены условия содержания закладника, что позволяет осмыслить значимость данного института в практике дипломатических отношений между Крымским ханством и Великим княжеством Литовским. Переговоры по вопросу обмена посла на закладника пошли по новому кругу после смерти князя Дмитрия Путятича в 1505 г. По этому поводу от великого князя Александра в Крым было отправлено новое посольство с просьбой задержать Бахтияра-мурзу до выбора нового великого посла [Pulaski,
1881, s. 276–277]. Им стал боярин Якуб Ивашенцевич. Его по- сольство было отправлено в Крым в том же 1505 г. Таким образом, можно полагать, что Бахтияр-мурза все же приехал в Великое кня- жество Литовское.
Третий сюжет связан с выдачей закладников царского проис- хождения. Переговоры по этому вопросу шли в чрезвычайно слож- ной международной обстановке 1508–1512 гг. Великое княжество Литовское и Великое княжество Московское в 1508 г. подписали мирное соглашение, которое завершило войну 1507–1508 гг. Но оно же рассматривалось только в качестве временного перерыва в бое- вых действиях. Обе стороны надеялись на поддержку Крымского ханства в следующей войне и вели с Менгли-Гиреем интенсивные переговоры. К тому же в 1510 г. началась борьба за турецкий прес- тол: принц Селим выступил против отца Баязида II и брата Ахмеда.
Селим смог привлечь на свою сторону и крымского хана Менгли-Ги- рея. Не последнюю роль в этом союзе сыграл брак между Сулейма- ном, сыном Селима, и дочерью Менгли-Гирея. Поэтому Сигизмунду Старому, польскому королю и великому князю литовскому, было вдвойне сложно оградить южные границы от татарских наездов.
Основной источник, по которому мы можем восстановить про- цесс переговоров между Великим княжеством Литовским и Крым- ским ханством в этот период, – 7-ая книга Метрики Великого кня- жества Литовского («Книги справъ поселскихъ, такъ тежъ данинъ и инъшихъ листовъ поточныхъ за панованья Короля Его Милости Жик- гимонта Старого» 1506–1513 гг.) [НИАБ]. В ней содержатся инструк- ции послам Великого княжества Литовского и дипломатическая переписка между Сигизмундом Старым и Менгли-Гиреем. Однако до- кументация по некоторым миссиям не сохранилась. Многие подроб- ности истории с татарскими царевичами-закладниками, которые не прослеживаются по крымско-литовской дипломатической переписке, сохранились в переписке молдавского господаря Богдана V с поль- ским королем и великим князем литовским Сигизмундом Старым.
После сверки информации документов и их источниковедче- ского анализа ситуация выглядит следующим образам. Еще в 1508 г. крымский хан Менгли-Гирей предлагал отправить в Великое княже- ство Литовское своего сына для урегулирования сложных двусто- ронних отношений [НИАБ], но сделать это было очень не просто,
ведь крымский хан выставлял ряд условий. Во-первых, еще со
времен правления Александра Ягелончика Менгли-Гирей настаивал на регулярных выплатах – «поминках» или «упоминках». В XV – начале XVI вв. выплаты были нерегулярными, обычно переправля- лись через посольства и зависели от желания великих князей. Сам хан Менгли-Гирей, царевичи, мурзы и уланы должны были просить для себя подарков, приводя доказательства своей службы на пользу Великого княжества Литовского и Польского королевства. Ситуация не удовлетворяла крымскую сторону, и в конце первого десятилетия XVI в. Менгли-Гирей поднял вопрос о регулярных выплатах. Его основной аргумент – остановить бесконтрольные татарские наезды возможно только заплатив всем тем, кто имеет свои военные отряды. Безопасность южных границ владений Сигизмунда Старого оценива- лась от 10 до 15 тысяч злотых. Во-вторых, крымский хан настаивал на отдельных посольствах из Кракова и Вильно, ведь это вдвое увеличивали прибыли крымских дипломатов. Хотя практической
необходимости в этом не было, так как Великое княжество Литов- ское чаще всего представляло и интересы Польского королевства. В- третьих, Менгли-Гирей требовал убить последнего великоордын- ского хана Ших-Ахмата, который после разгрома в 1502 г. был по- четным пленником в Великом княжестве Литовском [НИАБ].
Поэтому в 1508 г., стремясь исправить запутанные отношения с Крымским ханством, великий князь Сигизмунд Старый предлагал Менгли-Гирею прислать одного из своих сыновей: «естли цар спра- ведливе усхочеть с нами братъство и приязнь держати, тогъды нехаи межи царевичовъ своихъ обравъши сына своего к нам при- шлет на пятьдесят конехъ, нехаи бы тот его царевичъ завъжъды мешкал в насъ на дворе нашом, а мы его хочем ховати в почесности и в данине такъ, какъ на царевича слушит.» [НИАБ]. В самом нача- ле 1509 г. в качестве главного условия приезда в Великое княжество Литовское нескольких царевичей и благородных татар крымская сто- рона вновь назвала смерть Ших-Ахмата: «… по нашому слову не- приятеля нашого Шиг Ахмата, царя, вбити и згубити, а после того ж Кулзюмана с тою вестью к нам пришлите (…) штожъ неприяте- ля вашого Шиг Ахмата згублено, и на то вжо вы передъ нами прави будете и до насъ вскажите, и мы вжо сына своего к вам пошлем, и Магъмет Кгиреи солтанъ сына своего пошлет, а княз Окгиашъ сына своего к вам, королю, брату нашому, в закладе пошлем» [НИАБ].
Через некоторое время среди персон, которые должны были приехать в Киев, находим имя крымского калги Мехмет-салтана. На этот раз предполагалось, что закладники выполнят важные и чрезвы- чайные дипломатические обязанности. Летом 1510 г. в письме к Си- гизмунду Старому Менгли-Гирей пересказывает предложение поль- ского короля и великого князя: обменять жизнь Ших-Ахмата на Михаила Глинского, которого крымский хан должен выпросить у великого князя московского Василия. С учетом важности ситуации и статуса пленных, со стороны Крымского ханства в обмене должен был участвовать старший сын Менгли-Гирея Мехмет-салтан, а об- мен должен был совершиться в Киеве [НИАБ]. Интересно, что дру- гие документы посольских книг Метрики Великого княжества Литовского ничего не сообщают про такую инициативу со стороны дипломатии великого князя литовского. Далее в этом же письме Менгли-Гирей утверждает, что его приближенные князья и уланы посоветовали ему оставить у великого князя литовского другого сво- его сына Ахмет-салтана: «потом Ахмамат Кереи солтанъ сам едучи
с королем Жикгимонтом, братом вашимъ, видивъ ся и веру и прися- гу потвердивши, приедеть, ничого лихоты не останецъ» [НИАБ]. В другом ярлыке Менгли-Гирея в качестве кандидатуры закладника называется еще и его внук Богатырь-салтан, сын калги Мехмет- салтана [НИАБ] (в течение многолетних переговоров его заменил другой внук Менгли-Гирея – Кемелеш-салтан). Уже в конце 1510 г. вопрос о судьбе Ших-Ахмата в переписке между крымским ханом и великим князем литовским не обсуждался. Планировалось, что царе- вичи приедут в Киев, где их встретят «высокородные паны» Велико- го княжества Литовского и отвезут к великому князю (скорее всего, имелось в виду – в Вильню). А послы Сигизмунда Старого после встречи с царевичами в сопровождении татар должны были поехать к крымскому хану и отвезти ему 15 тысяч злотых упоминок [НИАБ].
Хан Менгли-Гирей затягивал переговоры. А тем временем, люди из «литовской партии» при хане, в которую входили пленный поль- ский земянин Янушка, некий «фрязин Маркетов зять», Ахмет-сал- тан, князь Япанча и другие высокородные татары, сообщили послу Сигизмунда, что хан собирается нарушить соглашение с Великим княжеством Литовским и разграбить земли молдавского воеводы, а потом напасть и на земли короля и великого князя [НИАБ]. Перего- воры затягивались по разным причинам: задержки посольств, бо- лезнь Ахмет-салтана и т.д. Чтобы склонить весы на свою сторону, летом 1511 г. великий князь Сигизмунд Старый решил отправить поминки со своим посольством во главе с наместником остринским паном Станиславом Скиндеревичем без закладников. При этом по- сол должен был заверить хана в том, что царевичи будут приняты на самом высоком уровне [НИАБ]. Насколько сложной и непонятной была ситуация, свидетельствует письмо Сигизмунда Старого к мол- давскому воеводе Богдану V: «А што твоя милость писалъ к нам, ижъ тые слухи дошли васъ, ижъ сими разы татарове возят ся на сюю сторону Днепра, а того ведома нетъ, куды ся мают обернути тыми воиски, в нашу землю або у вашу. Ино о тых воискахъ и мы твоеи милости даемо ведати, ижъ тыми разы писал к нам Мендли Кгиреи, цар перекопъскии, ижъ шлет к нам своих царевичовъ Ахматъ солтана, сына своего, и внука своего Кемелешъ солтана на земешкане, на знамя верного братства, которое ж бы мяло промежку нами и панствъ наших быти, а тые гонцы наши, которых жо есмо перво сего до царя послали, которые жъ и тыми разы ещо в него суть, писали к нам поведаючи о том деле тым обычаемъ,
ижъ Мендли Кгиреи, царъ, приехавши на Днепръ къ Тованю мает ничого не мешкаючи сыновъ своихъ Ахматъ солътана и внука своего Кемелешъ солтана до Киева прислати, а мают деи их до Черкасъ дватцать тысячъ татар проводити, а сынъ деи царевичовъ стар- шии Магъметъ Кгиреи солътан з другими двадцатма тысячми людеи мает поити у твоее милости землю воевати. Ино мы што слышачи отъ гонцовъ наших то твоеи милости, яко приятелю на- шому, даемо ведати, а сами еще не естъесмо того миру с ним певъ- ни. А и о тых царевичох не розумеем, естли к нам в нашу землю поидуть на змешкане, абы з ыным которымъ злым вмыслом,…» (текст выделен мной – А.Л.) [НИАБ].
В августе 1511 г. великокняжеская канцелярия выдала глейт, где перечислялись условия содержания закладников поименно: Ахмет- салтан, и внук его Кемелеш-салтан, князь Довлет Бактия, Товузак- мурза и князь Абдрагман [НИАБ]. Вероятнее, что это было сделано в ответ на просьбу царевича Ахмет-салтана. Впрочем, в конце лета или осенью 1511 г. Ахмет-салтан в сопровождении своего старшего брата и войска отправился в Великое княжество Литовское и, по всей видимости, даже пересек его границы. Но внезапно, не доехав до Киева, Ахмет-салтан вернулся к войску [НИАБ]. Вот каким обра- зом данное событие объяснял сам Сигизмунд Старый своему союзнику Богдану V: «…послал былъ [Менгли-Гирей. – А.Л.] к нам сына своего Ахмат солътана а внука своего Кемелешъ солтана на змешкане в закладе в насъ, а с ним пят тисяч людеи пошло было их проводити. И какъ деи тыи царевичи пришли под Чорныи лесъ, такъ деи тая пят тысяч людеи от нихъ отъвернули а пошли къ великому воиску до Магмет Кгиреи солътана. А потом и царевичи Ахмат сол- тан и Кемелешъ солътан вернули ся а поехали там къ брату своему Магъмет Кгиреи солтану къ тому ж воиску» [НИАБ]. Такой разво- рот событий свидетельствует, что у крымского хана был выбор – либо постоянный доход из Великого княжества Литовского и Поль- ского королевства в виде упоминок, либо неограниченный грабеж Киевщины, Волыни и Подолья в союзе с великим князем москов- ским и восставшим турецким принцем.
Только посольство Станислава Скиндеревича, которое было в Крыском ханстве в конце 1511 г., сумело решить вопрос о цареви- чах-закладниках. Хотя сами послы оказались в опасности. В феврале
1512 г. молдавский воевода сообщил великому князю Сигизмунду
Старому, что, по его сведениям из Крыма, посол Великого княжества
Литовского содержится в плохих условиях [НИАБ]. А в апреле
1512 г. пошли слухи, что все царевичи, которым предстояло стать закладниками, перешли Днепр и грабят земли Княжества и Короны [НИАБ]. Но в апреле 1512 г. в Киеве уже находился Станислав Скин- деревич и Джелаладин-Гирей, сын калги Мехмет-Гирея [НИАБ]. Приезд закладника дал положительный результат: уже через несколько месяцев крымские царевичи сообщали великому князю
Сигизмунду про успешный поход в Великое княжество Московское.
А в июле этого же года сам Менгли-Гирей называет закладничество Джелаладдин-Гирея главным гарантом жизнеспособности мирных отношений между Великим княжеством Литовским и Крымским ханством, которые только возрождались: «как долго освецоныи корол, брат мои, будет мити того внука моего в себе, такъжо долго будет тривати упокои, коли вжо его взял, вси его неприятели будут под его ногою, а о том будте певни, какъ Богъ на себе естъ» [НИАБ]. По всей видимости, вместе с Джелаладин-Гирем из Крыма приехали и другие царевичи. Источники называют еще «Богатыр солтана», «Опъ Кгиреи солтана» и «Даин солтана» [НИАБ]. Но уже через несколько месяцев Джелаладин-Гирей внезапно умер в Вели- ком княжестве Литовском, и его тело с помощью крымских послов было переправлено в Крымское ханство.
Но вопрос о выдаче закладников подымался и позже. Например, в 1523 г., после наезда Алп-солтана, сына Мехмет-Гирея I, великий князь Сигизмунд Старый опять просит хана прислать в скором времени своего сына «на змешъканье (…) к Вильне» [LM–15, 2001, p. 148]. Правда, на этот раз ультимативное требование было заме- нено мягкой просьбой, а выбор кандидатуры закладника оставлен на волю самого хана Мехмет-Гирея I. После смерти Джелаладин-Гирея велись переговоры о выдаче нового царевича на его место [НИАБ].
В 20–30-е гг. XVI в. институт закладников переживает кризис и утрачивает свою роль в двусторонних отношениях между Крымским ханством и Великим княжеством Литовским. Удержание закладни- ков царского происхождения и родовитых татар уже не сдерживало татарские орды от наездов на земли Великого княжества Литовского. В письме к Господарьской Раде (совещательному органу при вели- ком князе), датированном сентябрем–ноябрем 1532 г., польский ко- роль и великий князь литовский Сигизмунд Старый советовал панам-радным прислушаться к просьбе нового крымского хана Ислам-Гирея и отпустить «Макул мурзу и инъшых татар, которыи з
ним пры нас сут», т.к. «ачъколве бы онъ в нас был задержанъ и в паньстве н(а)шомъ для покою мял бы быти хованъ, а однако жъ, естьли бы неяко тая Орда которыи умыслъ напротивъку намъ и паньствам н(а)шимъ брати хотела, тогъды, подобно, кромъ ласки а помочы милого Б(о)га, тое мешъканье Макул мурзыно ничого напро- ти въку имъ не будеть и того умыслу их, што они будуть хотечы вчынити, тымъ не загамуеть» [LM–11, 1997, p. 178]. Интересно, что в этом же документе названо время, когда впервые присутствие высо- кородного закладника не защитило территорию Великого княжества Литовского от грабежа: «ижъ кгды первеи того брат его Чынъ Кги- реи мурза такежъ у паньстве нашомъ у заставе был, тогъды первшым разомъ за его мешъканемъ люди великии тое Орды Пере- копъское у паньство н(а)шо, Коруну Полскую и в земълю Волынь- скую, уходили и шкоды немалыи паньствамъ н(а)шимъ поделали» [LM–11, 1997, p. 178].
Таким образом, исчезновение данного института можно объяс- нять функциональными причинами – безрезультатность и неэффек- тивность использования закладников, как в политических, так и в дипломатических целях. Другой вопрос – почему вдруг жизнь родо- витого татарина, тем более ханского кровного родича, перестала быть достаточной гарантией безопасности границ Великого княжест- ва Литовского? Российский историк Александр Вадимович Виногра- дов высказал мнение, что такую ситуацию вызывало нарушение в Крымском ханстве традиционных механизмов наследственности, которое произошло после смерти Мехмет-Гирея I. Династическая борьба между потомками Менгли-Гирея разных поколений и вну- триполитический хаос, который ее сопровождал, сделали возможной ситуацию, когда закладники в один момент могли превратиться в беженцев, а само их присутствие в Великом княжестве Литовским – стать непосредственной причиной набегов крымских татар.
Условия содержания закладников. Увы, сохранившиеся до на- ших дней источники содержат очень мало информации о том, в ка- ких условиях, за какие средства и на каких правах удерживались татарские закладники в Великом княжестве Литовском. Однозначно можно сказать, что обмен послов на дипломатических закладников, или выдача царевичей-закладников, происходили в Киеве. Большин- ство закладников там и размещались. Но нам неизвестно, в каком именно месте – на дворе киевского наместника или на отдельном татарском подворье (если предположить, что оно было). В отдель-
ных случаях, как то должно было происходить с Джелаладином, царевичей-закладников сопровождали к великому князю литовскому в Вильно. Обычно сопровождением посольских миссий в Великом княжестве Литовским занималась отдельная служба – приставы. В случае с царевичами-закладниками этим занимались представители наивысшего нобилитета и государственной элиты – паны радные.
Высокородные татары, которые прибывали в заклад послам ве- ликого князя литовского, должны были находиться в Великом кня- жестве Литовском до возвращения «своих» посольств. Царевичам гарантировался свободный отъезд: «А коли зася въсхочеть до тебе ехати, и мы его хочемъ без всякого умешканья до тебе, брата, от- пустити» [LM–15, 2002, p. 148]. Причем исторически это связы- валось с правом на свободный приезд и отъезд татарских царей и царевичей, оказавшихся в сложных обстоятельствах, которое су- ществовало начиная со времен правления великого князя Витовта.
При описании условий содержания закладников в дипломатиче-
ской переписке по обыкновению использовались общие обороты типа
«в великои почесности ховати», «какъ на его царский рад слушит»,
«во чти и в ласцы» и т.д. Увы, сейчас нельзя сказать, что скрывалось за этими выражениями. В одном из документов есть сведения про ко- личество свиты, какую царевич мог взять с собой – 50 коней (всадни- ков?). Все они находились на обеспечении Скарба Великого князя Литовского. Дипломатические закладники, скорее всего, обеспечива-
лись из тех финансов, которые выдавались наместнику киевскому на
содержание татарских посольств. А царевичи-закладники, скорее все-
го, содержались за счет расходов королевского двора.
Выводы. Таким образом, татарские закладники в Великом кня- жестве Литовском – это специфическая категория дипломатов, кото- рая обеспечивала условия проведения двусторонних переговоров и гарантировала выполнение крымской стороной взятых на себя обяза- тельств. Существовало два вида закладников: дипломатические, кото- рые обменивались на великих послов великого князя литовского, для обеспечения надлежащих условий их нахождения в Крымском ханст- ве и своевременного возвращения; и царевичи-закладники, которые гарантировали исполнение «докончаний». Этот институт функциони- ровал с 80-х гг. XV по 30-ые гг. XVI в., когда, в связи с изменением международных отношений и династической борьбой в Крымском ханстве, он перестал выполнять свою прежнюю роль.
Список источников и литературы
1795 / J. Wolff. – Kraków: Druk. Wł. Ł. Anczyca i spółki, 1885. – 354 s.
Kn. 5: 1427–1506. –Вильнюс: Mokslo ir enciklopedijų leidykla, 1993. – 403 p.
Импер. Академии наук, 1882. – Т. 35: Памятники дипломатических сноше-
ний древней России с державами иностранными. – 1882. – VI, 869, XII с.
рика. – Kn. 15: 1518–1523. – Вильнюс: Zara, 2002. – 448 p.
Любая Алёна Александровна, кандидат исторических наук, Респуб- ликанский институт высшей школы (Беларусь, Минск), доцент кафедры историко-культурного наследия Беларуси, liubaja_aliona@mail.ru
75
Д.Н. Маслюженко, Е.А. Рябинина
Особенности повседневной жизни пленных Кучумовичей в Московском государстве осенью 1598 – зимой 1599 гг.*
Проблема определения характера русско-сибирских отношений, как до похода Ермака, так и по его окончанию, наверное, никогда не перестанет быть актуальной, так как напрямую связана с вопросом о мирном или насильственном присоединении Сибири. Одновременно с этим обострившийся в последнее время интерес к чингизидскому наследию в истории самого Российского государства заставляет по- иному взглянуть на многие аспекты этой темы. Очевидно, что Чин- гизиды и их политический статус активно использовались россий- ской идеологией для легитимизации статуса собственных царей, особенно на восточном направлении внешней политики.
В тоже время, с 1582 года не приходится говорить о каких-либо целенаправленных и стабильных мирных переговорах хана Кучума с Москвой (в связи с борьбой за территорию Сибирского ханства), по- скольку нельзя принимать за таковые отдельные попытки Москвы привести сибирского хана к шерти. Однако само отношение москов- ских дипломатов к фигуре этого царя, как и его наследников, не было однозначным. В связи с этим значительный интерес представ- ляют документы, свидетельствующие о пребывании Кучумовичей в московском плену в 1598–1599 годах. Соответствующие акты и грамоты были изданы Археографической комиссией еще в 1841 году, но до сих пор подробно не анализировались исследователями. В соответствующих летописях того времени информация, как пра- вило, ограничивается незначительными фразами типа: «С царицами же и с царевичами [воеводы] прислали [посланцев] к Москве… цариц и царевичей повелел беречь и давал им корм великий, чтобы им никакой скудости не было» [Новый летописец, 1998, с.287]. Опубликованные документы интересны для нас не только с точки
* Настоящая публикация является доработанной версией нашей статьи [Маслюженко, Рябинина, 2010, с.81–102]. Авторы благодарят А.В.Белякова (г. Рязань) за комментарии и замечания, значительная часть которых была учтена в этой работе.
зрения отношения к пленным Чингизидам со стороны московской бюрократии, но и в связи с описанием ряда специфических моментов повседневной жизни Русского государства в этот период. Следует отметить, что для более позднего времени подобная работа проводи- лась А.В. Беляковым относительно пребывания в России ургенчского царевича Авган-Мухаммеда в первой половине XVII века [Беляков,
2007, с.95–112].
Прежде всего, необходимо остановиться на вопросе о том, как именно и кто из Кучумовичей оказался в Москве в указанное время. Особенно важен для нас второй вопрос, поскольку в исследователь- ской литературе можно встретить различное количество плененных родственников хана Кучума и их имена, что приводит к значитель-
ным разночтениям, в том числе в вопросе о наследниках этого си-
бирского правителя. Еще основатель сибирской истории Г.Ф.Миллер писал, что точное число взятых в плен неизвестно, в разных источниках говорится о шести женах Кучума с тремя сыновьями и двумя дочерьми, восьми женах и трех сыновьях или двух женах и одном сыне [Миллер, 1999, с.292]. В последнее время А.Г.Нестеров, в работе, посвященной реконструкции генеалогии сибирских Шиба- нидов, упоминает 8 сыновей хана Кучума и двух сыновей царевича Алея, которые, по его мнению, были взяты в плен 20 августа 1598 года в битве у озера Зайсан [Нестеров, 2002, с.210–211].
Из отписки царю тарского воеводы Андрея Воейкова от 4 сен- тября 1598 года известно, что в ходе битвы с ханом Кучумом на берегах реки Оби 20 августа того же года были взяты в плен пять сыновей хана (царевичи Асманак, Шаим, Бибадша, Молла, Кумыш), восемь цариц «Кучумовых жен» и аналогичное количество дочерей, а также жена Осмей царевича с сыном и дочерью и жена Чюрай ца- ревича, дочь ногайского князя Уруса, с двумя дочерьми. Кроме того, говорится о пленении пяти князей и мурз из окружения сибирского царя во главе с Байтеряком [АИ, 1841, т.2, с.3], которые в дальней- шем часто называются просто «языки» [АИ, 1841, т.2, с.6]. Однако этот список не окончателен, поскольку в поименной росписи взятых в плен от 4 сентября 1598 года он корректируется. В частности, уточняется возраст царевичей (Асманак тридцати лет, Шаим двадца- ти лет, Бибадша двенадцати лет, Молла пяти лет и Кумыш шести лет). Кроме того, вместо неизвестного нам Осмея указывается Алей, а имя Чюрая заменяется на Каная, при этом перечисление их родст- венников сохраняется из предыдущего списка [АИ, 1841, т.2, с.4].
Интересно, что в первоначальном отчете о разгроме и пленении род- ственников Кучума царевичи Алей и Канай четко отделяются от неизвестных Осмея и Чюрая [АИ, 1841, т.2, с.3]. Причины и основа- ния возникшей путаницы с именами этих царевичей нам неизвестны, но в историографии они привели к появлению несуществующих представителей династии Сибирских Шибанидов [Нестеров, 2002, с.211, 213]. При этом следует учитывать, что Алей был женат с 1577 года на Ханзаде, дочери ногайского бия Дин-Ахмеда [ПДРВ, 1801, с.193], однако этот факт на тот момент, в отличие от родства жены Каная с ногайским же бием Урусом, не нашел своего отражения в источниках.
Складывается впечатление, что возраст царевичей определялся
«на глазок», ведь в большинстве своем как русские, так и татары достаточно индифферентно относились к этому вопросу и чаще всего не знали года своего рождения. В подтверждение этого следует указать тот факт, что в дальнейших росписях от 16 января 1599 года уточнялось, что Бибадше было 8 лет, Молле 4 года и Кумышу 1 год, Асманаку было 23 и Шаиму 16 лет [АИ, 1841, т.2, с.20–22]. По всей
видимости, первое письмо, в котором был совершен ряд фактиче-
ских ошибок, было отправлено второпях и частично приукрашивало победу, в честь которой вскоре в Москве отслужили праздничный молебен [Миллер, 1999, с.292]. Иначе сложно объяснить тот факт, что упомянутый в письме в качестве убитого царевич Канай несколько лет спустя кочевал вместе с братьями по Тоболу [Миллер,
2000, с.32–33].
В отписке Тарских воевод от 20 сентября 1598 года к перечис- ленным выше пленным добавляется сын и дочь зятя Кучума ногай- ского мурзы Бегия, а также «царицыных служыщих одиннадцать жонок» [АИ, 1841, т.2, с.5]. Однако этот список не удовлетворил По- сольский приказ, поскольку 25 декабря 1598 года на встречу Кучу- мовичам был отправлен татарский переводчик Вельямин Степанов, который вновь должен был переписать всех поименно. Видимо, были уточнены, в частности, имена и возраст всех пленных женщин, и их родство по отношению к Кучуму, а также мурз и татар [АИ,
1841, т.2, с.8–9]. В дальнейших отписках жены и дочери Кучума уже упоминаются не вместе, а по отдельности и старшинству. Также ста- ло известно имя сына Алея – Янсуер [АИ, 1841, т.2, с.17]. Относи- тельно имени этого Кучумовича мы будем следовать за источника- ми, не вдаваясь в дискуссию о соотношение «Хансуера – Янсуера –
Канчувара» как разных написаний одного имени или реальных братьев, начало которой было положено еще в XIX веке [Вельями- нов-Зернов, 1866, с.198–200]. По уже указанной росписи подворий определялось, что сыну Алея и Ханзаде, дочери ногайского бия Дин- Ахмета, Янсуеру было 4 года [АИ, 1841, т.2, с.20]. Очевидно, что даже при уточнении подсчетов они оставались весьма неточными; так, только из челобитной о пожаловании платьев от 16 января 1599 года выясняется, что сыновей царевича Алея было взято два, то есть Янсуер и некий неизвестный, поскольку его имя не сохранилось в документе. Казалось бы, из дальнейшего контекста документа, вслед за В.В.Вельяминовым-Зерновым, можно сделать вывод о том, что вторым был Алп-Арслан, поскольку упоминаются его дядька и
«люди» [АИ, 1841, т.2, с.21–22; Вельяминов-Зернов, 1866, с.3–5]. В то же время, неясно, почему при росписи подворий и во многих других случаях он не указан. Уже упомянутый В.В.Вельяминов- Зернов предполагал, что поскольку из жен Алея была захвачена только Ханзаде, то основное внимание уделили именно ей и ее сыну, а, следовательно, ее пасынок Алп-Арслан не играл в этом контексте
значительной роли. Несмотря на это замечание, все-таки остается
неясным то, по какой причине в остальном чрезвычайно подробные поименные списки не только Кучумовичей, но и мурз, остаются индифферентными по отношению к фигуре этого потомка Кучума. А.В.Беляков в этом отношении прямо указывает, что Алп-Арслан (или Араслан) попал в Москву именно в ходе рассматриваемых нами событий [Беляков, 2003, с.191], однако не приводит дополнительной аргументации. Впрочем, возможен иной подход к решению этой проблемы. Дело в том, что Г.Ф.Миллер упоминает о том, что этот царевич был отправлен отцом в Москву в 1604 или 1605 году в Москву, о чем в частности сообщается в мае 1606 года в отписке тю- менского воеводы Матвея Годунова Туринскому воеводе Ивану Годунову [Миллер, 2000, с.35, 226].
Таким образом, для удобства исследования становится видно, что в реальности было захвачено пять сыновей самого Кучума и сын Алея. В то же время имя второго сына Алея и его реальный статус так и остаются непонятными из документов; имеющиеся у нас источники не позволяют однозначно связывать его с Алп-Арсланом. Однако наибольшее число пленных составляли 32 женщины из чис- ла родственниц Кучума, а также «мамок». Можно предположить, что в число «языков» также входило определенное количество пленных
рядовых татар (так, например, в дальнейшем упоминается 7 людей царевича Алп-Арслана). Большинство татар было, скорее всего, рас- пределено между казаками; так, известно, что татарин Еснигелдей, ставший поваром при Кучумовичах, был закреплен за конным казаком Пятуней Петровым [АИ, 1841, т.2, с.13]. В большинстве случаев ни об их количестве, ни об именах ничего не известно; к тому же сам Андрей Воейков еще в поименной росписи пленных от
4 сентября 1598 года уверял, что всех (так ли это?) пойманных служилых людей (более 50 человек) побили или перевешали [АИ,
1841, т.2, с.5]. По всей видимости, воевода и его подчиненные боя- лись возможного побега, иначе сложно объяснить тот факт, что даже в январе недалеко от Москвы в селе Братошино мурзы жили от-
дельно от царевичей, причем без особого указа допускать их к Кучу-
мовичам вообще не хотели [АИ, 1841, т.2, с.14].
Почему никто из Кучумовичей не пытался бежать и вернуться в Сибирь? Можно предположить следующее. В первую очередь, это достаточно сильная охрана из казаков и русских служилых людей, которая охраняла от возможности побега, но, как будет показано ни- же, не защищала Кучумовичей от произвола со стороны этой охраны. Кроме того, по нашему мнению, немаловажную роль играли и родст- венные связи среди пленных, особенно учитывая, что это были в том числе и родные братья, а также их матери и малолетние племянники. Конечно, подтверждение этому практически невозможно найти в русских отписках, касающихся в основном финансово-хозяйственных вопросов, связанных с переездом Кучумовичей из Сибири в Москву. Судя по документам, в кочевых обществах большое значение прида- валось кровнородственным связям; это было характерно и для Шиба- нидов. Так, в качестве примера можно привести переживания сына Кучум-хана Алея по поводу судьбы его сына и брата [Миллер, 2000, с.212, 226]. Кроме того, можно упомянуть случаи взятия в заложники – аманаты, в том числе родственников, что активно использовало русское правительство в отношениях с кочевниками.
Обратим внимание на то, что 17 октября 1598 года Тарские вое- воды отписали в Москву, что сибирский царь из всех пленных просит отпустить к нему только Асманака, которого называет своим
«промышленником». Хотя незадолго до этого воеводы через сеита предлагали Кучуму вернуть всех жен и детей, если тот станет слу- жить царю и получит от него жалование. Однако Кучум отказался, мотивируя это следующим образом: «не поехал деи я к Государю, по
Государеве грамоте, своею волею, в кою деи пору был совсем цел, а за саблею деи мне к Государю ехать не по что, а нынеча деи я стал глух, и слеп, и безо всего живота» [АИ, 1841, т.2, с.7]. На наш взгляд, эта фраза чрезвычайно эмоциональна и отражает даже не столько реальный характер болезней сибирского царя, сколько его скорбь по потерянным родственникам и, особенно, по сыну Асманаку.
20 сентября все семейство Кучума было отправлено с Тары в Москву. Для их сопровождения был выделен отряд, в обязанности членов которого входило также обеспечение пленных продуктами питания. Последнему вопросу вообще было уделено особое внима- ние. Детям боярским и атаманам, стоявшим во главе отряда, было велено собирать по ямам деньги для того, чтобы «давати… всем им» для прокорма по одному рублю, четыре алтына и две деньги на день. Кроме того, была выдана «кормовая память» для записи поименных выдач отдельным лицам [АИ, 1841, т.2, с.6].
Во главе этого отряда были назначены дети боярские Илья Беклемишев (скорее всего, играл ведущую роль) и Федор Лопухин, оба они ранее прославились в ходе походов 1598 года против Кучу- ма (Акты, т.2, с.1–5). Под их руководством находились атаманы Казарин Волнин и Третьяк Жарянов, а также «литвины и немцы» (10 чел.), конные и пешие казаки (17 чел.), а также юртовские служилые татары (5 чел.) из Тары (20 чел.), Тобольска (10 чел.) и Тюмени (2 чел.). Всего их было 32 человека. Из числа тобольских казаков были назначены толмачи, а тарских татар – кашевар. Особенное внимание уделялось тому, что в отряде находился литвин Якуб Григорьев, который был «государевым изменником». За десять лет до этого, при Тобольском воеводе князе Владимире Мосальском, он сбежал к Кучуму, но через три дня после упомянутого выше разгрома сдался Андрею Воейкову. Как следует из дальнейших отписок, для облегче- ния охраны все пленные были распределены между членами отряда, так, в частности, умершего 12 января 1599 года мурзу Кориляду вез конный казак Проня Мосеев [АИ, 1841, т.2, с.13].
Следующая грамота относительно Кучумовичей датируется только 25 декабря 1598 года. В этой грамоте от имени царя Бориса Годунова приказывается Савину Воейкову (до этого в грамотах не упоминается, хотя в дальнейшем постепенно выходит на первое мес- то в руководстве), Федору Лопухину и Илье Беклемишеву допустить упомянутого выше переводчика к Кучумову семейству. Причем, исходя из памяти переводчику, становится понятно, что к этому
времени отряд еще не дошел до Ярославля, поскольку в памяти гово- рится, что Вельямин Степанов должен ехать за Ярославль [АИ, 1841, т.2, с.9]. Хотя в пути к этому времени они находились уже более трех месяцев.
В грамоте более подробно освещается вопрос питания семьи Ку- чума, а также дальнейший путь продвижения. Относительно первого вопроса было указано: «и корму им давали, чтобы было без нужи». С этой целью дети боярские и атаманы должны были в городах Волог- да, Ярославль, Ростов и Переяславль «имать» с кабаков по семь или десять ведер меду, а в тех городах, где кабаков нет, брать его с монастырей. Кстати, и в дальнейшем именно поставки алкогольных напитков занимали первое место среди всех продуктов к столу семьи Кучума. По приезду в Ярославль необходимо было сообщить в По- сольский Приказ печатнику и посольскому дьяку Василию Яковле- вичу Щелкалову, а затем дальнейшего указа ждать в городе Радонеж [АИ, 1841, т.2, с.9].
Интерес представляет цель поездки самого Вельямина Степано- ва. Он должен был, помимо переписи, расспросить всех Кучумови- чей по отдельности. Из памяти ему следует, что при этом переводчик должен был указывать, что «царева Кучюмова перед Государем мно- гая неправда, и над ним за его неправду так Бог и учинил». При этом далее он должен был постоянно говорить, что царь справедлив и не велит всех их казнить, а, напротив, устроит их так, чтобы они не зна- ли ни в чем нужды. Сам Степанов должен был, не мешкая, ехать днем и ночью, чтобы привезти расспросную и переписную роспись к Щелкалову.
По приезду в Радонеж в последних числах декабря 1598 года Савин Воейков столкнулся с проблемой нехватки денег на питание, по этой причине 1 января 1599 года ему была отправлена грамота о прибавочных деньгах на корм сибирским пленным, привезенных татарским толмачем Алексеем Нагаевым. В частности, «… на корм, десять рублев денег, в прибавку к тем деньгам, которые у вас…». Ранее дальнейшая фраза в источнике нами была истолкована невер- но, что привело к некоторому преувеличению здесь и далее затрат государственной казны на Кучумовичей и сопровождающих их лиц. В документе особая забота проявлялась о мурзах, поскольку «им де в дороге в корме нужно». Согласно документам мурзам в день давали две деньги на прокорм, а, исходя из вновь привезенных, необходимо было эту сумму увеличить до четырех-пяти денег. Все деньги долж-
ны были выдаваться под роспись [АИ, 1841, т.2, с.11; сравните с Маслюженко, Рябинина, 2010, с.88–89]. Выдача денег именно мур- зам возможно объяснима тем, что они закупали продукты на всех пленных родственников хана Кучума.
Несмотря на это, спустя восемь дней 9 января 1599 года Савин Воейков и Федор Лопухин вновь вынуждены обратиться с отпиской царю «о недостатке в припасах для Кучумова семейства». В отписке авторы указывают, что они получили четкое указание о том, где ждать государева указа, но при этом не было разъяснено, как полу- чать корм для цариц и царевичей. Оказалось, что ямские охотники в Радонеже отказываются давать продукты Кучумовичам без особого указа Государя. Хотя ранее именно на ямы возлагалась обязанность по обеспечению отряда продуктами. К тому же поблизости не оказа- лось торга, и продукты было невозможно купить, даже имея деньги. Мед же, посланный из Москвы с атаманом Казариным Волниным в количестве 15 ведер, к 9 января полностью закончился. При этом царицы и царевичи постоянно просят вина, меда и пива, которые также негде купить в связи с отсутствием кабака. Также дети бояр- ские и атаманы жаловались на то, что местные охотники отказыва- ются охранять цариц и царевичей [АИ, 1841, т.2, с.11–12].
Последовавшая спустя три дня, то есть 12 января 1599 года, но- вая отписка Савина Воейкова является уже даже не докладом, а ско- рее своеобразным «криком души». С одной стороны, первые фразы данного документа внушают надежду на то, что большинство проб- лем было разрешено. В этот день в Радонеж прибыл толмач Микита Тютчев, который привез на прибавку на корм пять рублей, а также десять ведер меду, столько же пива и три ведра вина. Любопытно, что Воейков сразу же подтверждает, что все это было действительно передано ему. Подобные подтверждения вообще характерны для всех отписок (например, 14 января подтверждали факт передачи меда Семеном Судаковым [АИ, 1841, т.2, с.14]), что наводит на мысль о возможности казнокрадства как повседневного явления.
Если допустить, что суммы выдачи денег, указанные в этих до- кументах, соответствуют действительности, то в таком случае за вре- мя своего четырехмесячного пути Кучумовичи и их свита должны были, при весьма условном подсчете (так как точные суммы выдач у нас есть не за все дни пути), получить не менее 400 рублей. В таком случае, неясно, выдавались ли эти деньги в действительности, или указанные в документах цифры являются лишь пожеланием, дале-
ким от российской действительности конца XVI века. Хотя в целом объем денежных средств, который расходовался на подобные нужды в Российском государстве, был очень велик. Например, содержание ногайских аманатов в г. Астрахань только в течение 1644–1645 гг. обошлось в «402 рубля 30 алтын с деньгой» [АИ, 1841, т.3, с.491], то есть сравнимо с суммами, выделенными Кучумовичам.
Однако, помимо этой хорошей новости, письмо пронизано стро- ками о невозможности решить все остальные проблемы. В частно- сти, еще раз напоминается, что местные охотники отказываются про- давать продукты и давать сторожей для охраны. Причем оказывает- ся, что, согласно государеву наказу, были установлены жесткие цены покупки: за корову (яловицу) – пятьдесят денег, за барана – десять денег, а за курицу – две деньги. Однако охотники бранятся и ничего не хотят продавать за эти деньги, поднимая цену за корову до двух рублей, а за барана – по пять алтын и больше. Без нового царского указа Воейков не мог самовольно платить такие деньги.
К этой проблеме добавилось то, что 9 января в Москву был от- правлен уже знакомый нам литвин Якуб, при этом до отъезда имен- но он резал и варил всех животных для цариц и царевичей, которые отказывались «нашего резу есть». Скорее всего, здесь отказ был свя- зан с мусульманской традицией резать скот без пролития крови, с которыми, видимо, был знаком Якуб, как проживший у Кучума 10 лет. В результате, посоветовавшись с атаманами и «товарищами», новым поваром был назначен пленный татарин Еснигельдей. В связи с этим в отряде возник конфликт, связанный с нежеланием ответст- венного за него Пятуни Петрова подчиниться этому решению. Ночью пьяный казак пришел к царевичам, «бранил и лаял царевичей матерны», и в результате татарина увел. Сразу после этого он при- шел со своим другом казаком Обросимом Евтихеевым и «нас холо- пей твоих лаял». Причем оказалось, что и до этого уже мурзам были постоянные притеснения от казаков, которые не подчинялись ни ата- манам, ни детям боярским, говоря «таковы ж де мы что и вы». Сами казаки постоянно ходят пьяными, воруют, не соблюдая «чинов», ходят к царевичам и царевнам. Причем те же охотники, которые отказывались продавать мясо для семьи Кучума, беспрепятственно возят мед и вино для казаков. Ко всему к этому 12 января умер мурза Кореледы, который был похоронен вместе с платьем за казенный счет в саване за пять алтын [АИ, 1841, т.2, с.12–13].
По всей видимости, жалование казаки получали крайне неста- бильно. Так, Микита Тютчев привез два рубля, которые необходимо было раздать по «гривне» на человека. Однако, в связи с тем, что людей оказалось больше, «государева жалования» не хватило для двух атаманов, Казарина Волнина и Третьяка Жареного, а также лит- вину Карпу, выполнявшему функции толмача. Один из тобольских татар, Кизылбай Купландыев, вообще был отпущен в Москву бить челом государю о своей нужде и корму [АИ, 1841, т.2, с.12].
На эту отписку ответ в виде царской грамоты последовал почти моментально, уже 13 января. В письме разрешалось покупать продук- ты питания по местным ценам, а также вменялась детям боярским и казакам довести до сведения ямских охотников и казаков, что, если они не будут выполнять свои обязанности и «безчестить» царевичей, то будут они за это казнены. Помимо того, с еще одним толмачем Се- меном Судоковым были отправлены для царевичей две кружки меда старого, две кружки меда черемухового, четверть ведра вина доброго. Особое внимание необходимо было обратить на болезни кого-либо из семьи Кучума, а также на достаточность питания, в состав которого необходимо было включить и гусей [АИ, 1841, т.2, с.13].
К грамоте также прилагалась память Савину Воейкову, в кото- рой указывалось, что все Кучумовичи должны быть срочно перевезе- ны в село Братошино. Необходимость этого была связана со страхом перед тем, что все они могут заболеть. Недаром само письмо начина- ется с расспросов о том, сколько и какой болезнью болел умерший мурза (кстати, далее жестко указывалось, чтобы ни в коем случае не брали с собой его платья). К тому же тобольский татарин, прибыв- ший в Москву, рассказал, что большой царевич (скорее всего, Асма- нак) и царевны «мало могут, голова побаливает». К тому же в самом Радонеже в русских домах есть больные, про которых ничего не писал Воейков. В Братошино должны были быть наняты добрые до- ма, где необходимо было ждать нового указа. Все больные должны были быть оставлены на старом месте в сопровождении сына боярского или казаков, которые бы имели денег на прокорм [АИ,
1841, т.2, с.13–14]. Очевидно, что представители Посольского прика-
за боялись возможности возникновения болезни или даже эпидемии.
В очередной отписке от 14 января Савин Воейков вместе с Ильей Беклемишевым пишут, что все десять ведер меда (то есть около 120 литров), которые привез 12 января Микита Тютчев, уже 13 января полностью закончились, поскольку «у цариц была молба».
Ощущались и последствия конфликта с Пятуней Петровым, от кото- рого Асманак «позанемог с кручины». Царевичи и царевны вследст- вие отсутствия повара просили, чтобы мурзы были день и ночь у них на дворе для готовки пищи. Как уже отмечалось, дети боярские не могли этого разрешить самостоятельно. Кроме того, выяснились не- которые повседневные предпочтения Кучумовичей. Так, они проси- ли яблок, перец, шафран, свечей сальных и восковых, так как на месте этого не могли купить. В результате в тот же день царь Борис Федорович отдает указ боярину и дворецкому Степану Васильевичу Годунову послать фунт перца толченого, четверть фунта шафрана, два гривенника ягод винных, столько же изюма, 50 яблок и полведра вина в готовом судне. В реальности в этот день с Семеном Судоко- вым было отправлено продуктов даже больше: пять ведер меда па- точного, десять ведер меда княжего, пятнадцать ведер пива, три фун- та перца, двадцать золотников шафрана, сто яблок [АИ, 1841, т.2, с.15]. Кстати, существует версия, согласно которой выдача прянос- тей, как очень ценного продукта, в целом могла рассматриваться как знак особого расположения [Юзефович, 1988, с.83].
14 января весь отряд прибыл в «государево село» Братошино, о чем было сообщено в очередной отписке от 15 января. Сразу же указывалось, что все Кучумовичи были расселены в лучших домах и больных среди них нет. К тому же выяснилось, что умерший мурза Кореляда был болен сердцем почти две недели, уже с 6 января
лежал, и никаких признаков других болезней на нем дети боярские
не выявили, что говорит об определенных знаниях ими внешних симптомов болезней. Хотя один из литвинов Яска Мартенов дейст- вительно был болен лихорадкой, а татарский кашевар Босторгай вообще «черным недугом» (точнее определить, что это за болезнь, не представляется возможным). Оба они были оставлены на попече- нии старост и ямских охотников в Радонеже. Далее Воейков пытает- ся развеять явно вредный для него миф о большом количество боль- ных русских в этом городе: «больных не един человек не бывал и не умировал никто». К тому же он вновь жалуется на земского старос- ту, но теперь уже на братошинского, который сторожей дал, а в продуктах отказал, так как не было на то государевой грамоты. При- чем все присланные 14 января напитки вновь закончились, купить же новые не представлялось возможным в связи с отсутствием торга. Царица и царевичи постоянно просили гусей и уток живых, а также патоку. Выяснилось, что проблемы были и с толмачем, который не
мог ничего объяснить Кучумовичам про «государево жалование» и
«корм» [АИ, 1841, т.2, с.15].
15 января 1599 года началась подготовка к въезду семейства Кучумовичей в Москву. Андреяну Ярцову и переводчику Степану Полуханову была вручена память о раздаче пожалованного царицам и царевичам платья. Сама раздача была осуществлена на следующий день. Как видно из дальнейшего перечисления, вся одежда, как по видам, так и по цветовой гамме, подбиралась с учетом вкусов мос- ковской знати. Поскольку одежда в средневековом мире выступала своеобразным этно- и социодифференцирующим признаком, то обращает на себя тот факт, что в дальнейшем Кучумовичи просили им дать одежду в соответствии со вкусом московской знати, что по- зволяло им лучше приспособиться к особенностям московской жиз- ни в качестве своеобразной мимикрии. Если не учитывать этот фактор, то остается предположить, что московские и сибирские вку- сы в одежде просто не отличались, хотя, на наш взгляд, это малове- роятно. В тоже время, по мнению Ф.Ф. Комисаржевского, с XIII сто- летия на Руси вся одежда относится к татарской, при этом ее покрой практически не меняется на протяжении позднего средневековья [Комиссаржевский, 2005, с.288–290]. Возможно, сами образцы одежды и вкусы татарской и русской знати на самом деле могли частично совпадать, по крайней мере, разницу в покрое, расцветке и социальной символике с русскими стандартами нам обнаружить не удалось. Вопрос восточных заимствований и подражаний в русской одежде достаточно хорошо изучен в литературе [Долгов и др., 2003, с.428–429]. Обратим внимание, что в целом одежда чрезвычайно схожа с описаниями русских традиций в известном сочинении Джильса Флетчера «О государстве Российском». Автор в качестве английского посла побывал в Москве в 1588–1589 гг., а трактат был опубликован всего два года спустя [Флетчер, 2003, с.147–149].
Перед первой раздачей ответственные за нее лица должны были еще раз напомнить о том, что у Кучума перед царем Федором Ивано- вичем «многое неисправление, и над Кучумом так Бог и сделал» [АИ, 1841, т.2, с.16]. Согласно русским традициям, одежду мог да- рить только старший младшему, тем самым эта раздача подчеркива- ла статус царя [Юзефович, 1988, с.72].
Из сохранившейся росписи видно, что выданная одежда четко отличалась в зависимости от старшинства родственников Кучума. Наиболее разнообразное и богатое платье получил старший из
плененных сыновей Кучума Асманак, а также малолетний сын Алея Янсуер. В первом случае этим подчеркивался статус любимого сына Кучума, однако второй случай объяснить сложнее. Можно предполо- жить, что либо тем самым старались привлечь оставшегося при отце наследника Кучума Алея, либо Янсуер здесь выступает также стар- шим, но по линии уже своего отца. Очевидно, что в Москве к этому времени должны были знать о плохом положении самого Кучума. Алей был старшим из сыновей, которые остались в Сибири, и соот- ветственно мог выступать в качестве наследника, и, кроме того, как показывают последующие события, представлял опасность для рус- ского освоения. Среди женщин также особо были отмечены именно три первых жены Кучума, а также жены Алея и Каная. Хотя в целом без подарков не остался никто [АИ, 1841, т.2, с.17–18].
Асманак и Янсуер получили ферязи, то есть особый вид кафтана со свисающими до земли рукавами, характерный исключительно для русской знати в качестве верхней одежды. Этот кафтан был сшит из багрового сукна, на подкладке из меха корсаков, с зелеными с золо- том шелковыми завязками. Также они получил два простых кафтана, сшитых из «кызылбашской», то есть персидской, камки (узорчатого шелка) алого и зеленого цвета, и черную лисью шапку (скорее всего, типа горлатной, характерной для бояр, которую носили на сгибе ру- ки, не надевая на голову), желтые сафьяновые сапоги и рубашку. Младшим братьям выдали подобную одежду, но подбитую беличьим мехом, и бархатные шапки, скорее всего, типа мурмолки.
Среди женщин «Кучумова большая царица Салтаныш» получи- ла шубу из меха куницы (чаще всего был из привозного [Гербер- штейн, 2003, с.223]), покрытую «рудожелтой» камкой адамашкой (вид низкосортной одноцветной камки из Дамаска) и опушенную атласом с золотом, украшенную по швам кружевами из черного с серебром шелка, с «королковыми» пуговицами. Вторая царица Сюй- деджан была одета в подобную шубу, но из соболя, и покрытую белой камкой адамашкой, с серебряными пуговицами. Подобным же образом были наряжены жены Алея и Каная. Начиная с четвертой по старшинству жены Кучума, а также дочерям, шубы были из белки и покрыты желтой персидской камкой. Наконец, восьмая жена и доче- ри были одеты в беличьи шубы, крытые полосатым атласом и опу- шенные зеленым и красным шелком. Любопытно, что для дочери мурзы Бегия была выбрана шуба, крытая венецианской тафтой с зеленым шелком. В данном случае восточная ткань ценилась явно
выше европейской. Вся эта одежда по данным путешественников была характерна для «жен боярских» [Флетчер, 2003, с.148–149].
Определенная стратификация в одежде видна и среди мурз. Все они получили беличьи ферязи, покрытые сукном, а также по «багре- цовой» шапке. Однако лучшие сафьяновые сапоги, схожие с теми, которые получил Асманак, выдали только Байтереку, в то время как остальным – «барановые» или зеленые «телятинные».
Впрочем, эта щедрая раздача не помешала Кучумовичам уже 16
января написать челобитную царю о пожаловании сибирским цари- цам, царевичам и «служебным при них лицах» платья, обуви и денег. Из сравнения списков тех, кто получил подарки, и тех, кто остался без них, по всей видимости, в большинстве своем родственники Алея и Каная оказались явно обделенными при первом разделе; при этом напомним, что само наличие людей Алп-Арслана вообще впервые фиксируется именно в этом документе [АИ, 1841, т.2, с.21]. На основании прошения было выделено более 50 рублей на различ- ные нужды, в том числе взамен какого-либо элемента одежды, а так- же значительное количество платья и иных вещей. Складывается впечатление, что к этому времени все царевичи, как и мурзы и слу- жилые люди, уже ходили в изношенной одежде, поскольку наиболее часто повторяется просьба выдать рубаху (скорее всего, речь идет о верхней рубашке как принадлежности костюма знати) и порты (штаны до колена). В принципе это вполне логично после почти четырехмесячного перехода из Сибири с Оби в Москву, учитывая, что все они были пленными и, следовательно, не могли подготовить- ся к поездке заранее.
Были удовлетворены и более редкие просьбы, в частности всем служилым людям Алп-Арслана по распоряжению дьяка В.Я.Щелка- лова было разрешено выдать «по саадаку да по сабле, по седлу с уздами». Очевидно, что к этому времени русские чиновники уже не боялись возможности организации побега. Подобная раздача оружия и сбруи, на наш взгляд, переводила семью Кучума из категории пленных в посольство или гостей. За этим скрывалось стремление в целом подчеркнуть их статус как родственников царя. Подобная просьба была удовлетворена и лично для малолетнего Янсуера, кото- рому выдали тафью (ермолка или тюбетейка, прикрывающая ма- кушку), кушак, саадак, саблю и седло с уздой [АИ, 1841, т.2, с.22]. Отдельные представители цариц и царевичей также просили выдать им шубу, однорядку (долгополый мужской кафтан), чедыги (сафьян-
ные чулки, которые носились при башмаках – ичетыги, или женские чеботы, то есть полусапожки с остроконечными загнутыми вверх носками, принадлежность гардероба знати) и башмаки сафьянные, шапку лисью, полотно, амагиль серебряный (фляжку), охабень (лет- ний кафтан или плащ с капюшоном), ожерелье жемчужное, простой кафтан. Любопытно, что вся просьба в целом завершалась фразой:
«Да бьют челом, чтоб их Государь пожаловал велел дать муки пше-
ничные», то есть они хотели сами печь хлеб.
17 января семья Кучума должна была въехать в Москву, причем оговаривалось, «чтобы быть там в четвертом или в пятом» часу. Ско- рее всего, речь шла об утренних часах, что соответствовало сценар- ным традициям торжественных въездов послов [Юзефович, 1988, с.66]. Подготовка к этому въезду была начата еще 15 января, когда Григорий Чернышев должен был встретить на Переяславской дороге у с. Тонинского Кучумово семейство и сопроводить их «в Троецкое село в Ростокино», где они должны были переночевать и быть готовы к въезду в город [АИ, 1841, т.2, с.16].
В дальнейших документах порядок въезда был строго прописан. Отметим, что до въезда в город этот порядок был один, в частности среди сопровождающих были только те, кто ехали с пленными из Сибири. Перед въездом в Москву в строй вписывались Андреян Яр- цов, Степан Полуханов и Савин Воейков, который временно отъез- жал в Москву. Указывается, что на въезде в город также ждали 38 человек в собольих шубах. В результате впереди должны были ехать Илья Беклемишев, Казарин Волнин, все литвины, а также атаманы и казаки. Вслед за ними были Андреян Ярцев и Степан Полуханов, ко- торые непосредственно предваряли въезд царевичей. Трое старших царевичей ехали в санях порознь, а с двумя меньшими, в том числе с Янсуером, и с князьком в санях должно было находиться по татари- ну. Из контекста следующих росписей ясно, что малолетний царевич Кумыш, которому было около 1 года, должен был ехать с матерью [АИ, 1841, т.2, с.19]. В этом списке Алп-Арслан вновь пропущен, что с учетом упоминания князька еще раз поднимает вопрос о том, что в реальности он не попал в плен. Обратим внимание, что с точки зре- ния посольского этикета сани предоставлялись только в качестве особой милости государя, поскольку во всех обычных случаях ис- пользовали для этого специально наряженных лошадей [Юзефович,
1988, с.67–69].
После царевичей находились Савин Воейков и Федор Лопухин, за которыми следовали царевны, одетые в кафтаны, на подводах. Все сопровождающие ехали в ряд по два человека, были одеты в собольи шубы и вооружены пищалями. Однако те, которые сопровождали цариц, должны были шубы вывернуть и подпоясать [АИ, 1841, т.2, с.18–19]. По мнению Н.Н. Миненко, впереди ехали те, кто непосред- ственно отличился во взятии семьи Кучума или, скорее всего, как мы предполагаем, те, кто изначально сопровождал Кучумовичей в Мос- кву [Миненко, 2000, с.71]. Сопровождающих по документам «всего будет их в шубах 50 человек, а с детьми боярскими 60 человек, а им
60 подвод». В целом весь въезд разыгрывался как театрализованное действие. Сам маршрут движения по городу несколько раз уточнял- ся. В город необходимо было въехать через Деревянный город в Каменный в Сретенские ворота, по Сретенской улице, затем мимо Пречистой Гребенской и Литовского двора через Ильинские ворота во Фроловские к Посольской палате. При этом специально указыва- лось, что ворота Литовского и Армянского двора должны быть открыты [АИ, 1841, т.2, с.18–19].
По прибытию в Москву царевичи с Воейковым, Ярцевым и Ло- пухиным шли в Посольскую палату, в то время как царицы в кафта- нах вместе с казаками стояли у входа в них некоторое время. Затем пристав Кузьма Олоимов вместе с казаками и Литвой должен был доставить их через Ильинские и Фроловские ворота в Посольский
двор у Печатного двора, после чего проводить по подворьям, рос-
пись которых была подготовлена еще 16 января. Кстати, за царевича- ми также закреплялись приставы в лице тех детей боярских старых, которые с ними ехали [АИ, 1841, т.2, с.20]. Казаки и литва затем должны были явиться к дьяку Афанасию Власьеву в Казанский дво- рец, где их ждал государев указ. По всей видимости, все, кто сопро- вождал семью царя в Москву, получали денежное вознаграждение:
«царь же Борис тех посланников пожаловал великим жалованием, а к воеводам послал с золотыми» [Новый летописец, 1998, с.287]. Воз- можно, с этим связан уже упомянутый конфликт из-за татарина Еснигельдея с казаком Пятуней Петровым. Можно предположить, что каждый казак, отвечая за определенное количество «языков» и их прокорм, получал затем в Москве соответствующую сумму денег. Г.Ф.Миллер указывал, что все казаки были отправлены обратно в Сибирь [Миллер, 1999, с.292]. Хотя Федор Лопухин и Савин Воей-
ков оставались в Москве в качестве приставов при царевичах Асма-
наке и Шаиме [АИ, 1841, т.2, с.20].
После расселения подворий были вновь выделены продукты питания и денежные средства, причем теперь уже речь шла о том, что оговоренное количество должно поставляться в четкие сроки. Для примера приведем тот перечень, который выделялся для Асма- нака. На один день шло два калача денежных, утка, кура, на различ- ные траты и свечи 6 денег, а также на неделю баран. С Дворца особо поставляли 4 чарки вина доброго, а с ямы четверть ведра меда паточ- ного, ведро меда княжьего. Кроме того, на три дня выделялся воз дров. Мед выделялся и остальным царицам и царевичам, только для мурз он заменялся на аналогичное количество пива. Любопытно, что, по мнению Н.И. Костомарова, в этом случае под вином следует понимать водку, а «вино доброе» являлось водкой хорошего качест- ва [Костомаров, 1993, с.121].
В целом пребывание семьи Кучума в Москве обходилось казне достаточно дорого. Можно посчитать, что в среднем все они получа- ли 38 калачей, 15 хлебов, 21 утку и 14 кур на два-три дня, 14 баранов в неделю, 8 чарок вина в день, 1 ведро меда паточного (только для старших царевичей) и 7,5 ведер меда княжьего в день. Таким обра- зом, только объем алкогольных напитков почти достигал 100 литров в день. Не могут ли в данном случае эти цифры свидетельствовать в целом о значительной, если не чрезмерной, роли алкоголя в россий- ском обществе? В среднем все пленные тратили 42 деньги в день на различные нужды, а также 8 возов дров на три дня [АИ, 1841, т.2, с.20–21]. Для сравнения в 1592 году польское посольство числен- ностью 36 человек на день получало трех баранов, корову, двух тетеревов, столько же утят, десять куриц, 17 калачей, по одному вед- ру меда малинового и вишневого, по два боярского и обирного, 3 ведра паточного и 15 княжего, а также ведро вина, ведро сметаны, пуд сметаны и 300 яиц [Юзефович, 1988, с.83]. В целом эти цифры вполне сравнимы, особенно если учесть, что среди Кучумовичей зна- чительным было количество женщин и детей, которые по рассматри- ваемой росписи составляют не менее 95%.
Кроме того, при данных вычислениях также необходимо учиты- вать, что выделяемые продукты и деньги Кучумовичи, скорее всего, делили со своим «двором», численность и наличие которого не всег- да точно устанавливается. Так, например, неясно, где жили дядька и люди Алп-Арслана.
Если говорить о дальнейшей судьбе Кучумовичей в Российском государстве, то в течение 1599 года часть из них, по данным В.В. Вельяминова-Зернова, отпустили к Маметкулу в Бежецкий Верх, других в Касимов к Ураз-Мухаммеду [Вельяминов-Зернов,
1866, с.2–3]. Некоторые из них, в том числе и царевич Янсуер и часть жен Кучума, в качестве проявления доброй воли были в 1602 году отпущены русским царем обратно в Сибирь. Любопытна судьба царевича Янсуера, который после возвращения в Сибирь участвовал в набегах со своими родичами на русские поселения, а впоследствии опять оказался в Москве и еще успел поучаствовать в смоленском походе [Миллер, 2000, с.35, 194, 198; Нестеров, 2002, с.211]. Другие, оставаясь в Российском государстве, жили в почете у своих родст- венников, например, царевич Молла, который находился в окруже- нии своего кровного родственника касимовского царя Алп-Арслана Алееевича [Вельяминов-Зернов, 1866, с.14; Миллер, 2000, с.35].
В заключении можно сказать, что пленные родственники и по- томки Кучум-хана служили в качестве гарантий обеспечения эффек- тивности восточного направления внешней политики Российского государства. Это, в свою очередь, обеспечивало пленным Чингизи- дам почетное отношение со стороны Москвы и возможность прожи- вания в России, практически полностью сохраняя свой статус и пользуясь всеми привилегиями своего положения.
Список источников и литературы
АИ – Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией. Т.2. 1598–1613. СПб., 1841. 438 с.
Акты исторические, собранные и изданные Археографической комис-
сией. Т.3. СПб., 1841. 501 с.
Беляков А.В. Касимовский царь Араслан Алеевич и православное насе- ление его удела // Тюркологический сборник – 2002. Россия и тюркский мир. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2003. С.189–199.
Беляков А.В. Царевич Авган-Мухаммед ибн Араб-Мухаммед в России первой половины XVII века // Тюркологический сборник – 2006. М.: Изда- тельская фирма «Восточная литература» РАН, 2007. С.95–112.
Вельяминов-Зернов В.В. Исследования о касимовских царях и цареви-
чах. Ч.3. СПб., 1866. 502 с.
Герберштейн с. Записки о Московии // Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск: Русич, 2003. С.152–301.
Долгов В.В., Котляров Д.А., Кривошеев Ю.В., Пузанов В.В. Формиро-
вание российской государственности: разнообразие взаимодействий «центр –
периферия» (этнокультурный и социально-политический аспекты). Екате-
ринбург: Изд-во Уральского университета, 2003. 464 с.
Комиссаржевский Ф. История костюма. М.: Астрель, Аст-Люкс, 2005.
336 с.
Костомаров Н.И. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. М.:
Экономика, 1993. 399 с.
Маслюженко Д.Н., Рябинина Е.А. Прибытие Кучумовичей в Россию осенью 1598 – зимой 1599 г. (особенности статуса и повседневной жизни пленных Чингизидов) // История народов России в исследования и доку- ментах. Вып.4. / отв.ред. В.В. Трепавлов. М.: Институт российской истории РАН, 2010. С.81–102.
Миллер Г.Ф. История Сибири. Т.1. М.: Издательская фирма «Восточ-
ная литература» РАН, 1999. 630 с.
Миллер Г.Ф. История Сибири. Т.2. М.: Издательская фирма «Восточ-
ная литература» РАН, 2000. 796 с.
Миненко Н. Хождение за «Камень» // Родина. 2000. № 5. С.64–71.
Нестеров А.Г. Династия Сибирских Шибанидов // Тюркские народы. Материалы V Сибирского симпозиума «Культурное наследие народов За- падной Сибири». Тобольск-Омск, 2002. С.205–214.
Новый летописец // Хроники смутного времени. Начало 17 века. М.:
Фонд Сергея Дубова, 1998. С.263–411.
Продолжение древней российской вивлиофики. Ч.XI. СПб., 1801. 315 с.
Флетчер Д.О государстве Русском // Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск: Русич, 2003. С. 14–151
Юзефович Л.А. «Как в посольских обычаях ведется…». Русский по- сольский обычай конца XV – начала XVII в. М.: Международные отноше- ния, 1988. 216 с.
Маслюженко Денис Николаевич, к.и.н., доцент, зав. кафедрой куль- турологии, зам.декана исторического факультета Курганского госуни- верситета, denmas13@yandex.ru;
Рябинина Елена Алексеевна, старший лаборант археологической ла-
боратории Курганского госуниверситета
94
А.В. Парунин
Тайбугиды: от клана к княжеской династии
Проблема клановых структур и их роли в социально-политиче- ской истории Золотой Орды и ряда позднезолотоордынских тюрко- татарских государств относительно недавно стала актуальной. Пер- воначально этой проблематикой заинтересовался Ю.Шамильоглу, отметивший, что кланы (четырехчастные в своей основе) в лице инс- титута карачи-беев являются передатчиками социально-политиче- ских основ государственности Золотой Орды на государства-преем- ники: Казанское, Касимовское, Крымское, Сибирское ханства. Идеи Ю.Шамильоглу были поддержаны и обстоятельно развиты в трудах Д.М.Исхакова, И.Л.Измайлова, И.М.Миргалеева и др. Исследовате- ли, на основании богатого фактического материала, проследили ис- торию, функции, степень влияния четырехчастной социально-поли- тической структуры указанных государств на общее политическое развитие.
Исследователи также обратили внимание на некоторых источни-
коведческие трудности и проблему расплывчатости самого термина
«клан». Д.М.Исхаков определяет термин «клан», как «объединение более общее, чем род, объединявший кровных родичей, или племя, являвшееся потестарно-политическим объединением» [Исхаков,
2007, с.141]. Исследователь проводит определенную связь между по-
нятиям «клан» и «иль», также считая, что данные термины могут применяться в расширительном смысле (владение, либо страна) [Миргалеев, 2010, с.133].
Функции клановых структур, по мнению ряда авторов, нужно искать в эволюции социально-политической организации Монголь- ской империи, представлявшей собой в XII – начале XIII вв. верти- кальную иерархию, состоящую из простых и сложных сегментных единиц, образующий таксономический ряд. В частности, аил была наиболее мелкой единицей в составе монгольского общества; обох или хамаг – более крупной. Единицы не были статичными и изменя- лись вследствие определенных внешних или внутренних факторов [Исхаков, 2007, с.141–142]. Подобная вертикальная иерархия являлась важной составляющей родоплеменной организации того времени.
Вместе с тем, по причине реформ Чингисхана, традиционная социальная структура была разрушена. По мнению И.М. Миргале- ева, причина трансформации кроется в объединительной политике Чингисхана, когда шел целенаправленный процесс смешивания племен [Миргалеев, 2010, с.133]. Создавалась новая вертикальная иерархия и, как отмечают исследователи, «традиционное родство было усложнено до такой степени, что сделало родственные отноше- ния неясными и племенное родство было, вероятно, номинальным» [Миргалеев, 2010, с.134].
Таким образом, клановая структура Золотой Орды базировалась на основе прежнего родоплеменного деления, однако со значитель- ным изменением функций, характеристика которых напрямую связа- на с институтом карача-беев (или четыре улусных эмира). По сущес- тву, карачи-беи в имеющихся источниках были наделены различного рода государственными и бюрократическими функциями: делопро- изводство и функционирование бюрократического аппарата управле- ния [Шамильоглу, 1993, с.45–46], политическая поддержка хана и перекрестные супружеские союзы между ханом и лидерами правя- щих племен [Исхаков, 2009, с.25]. Тем самым отмечается, что клано- вая структура вместе с сегментами и ядром (институтом карача-беев) находится в постоянной эволюции, сопряженной с изменениями во времени и пространстве [Исхаков, 2009, с.24].
Суммируя все вышесказанное, стоит согласиться с вышеозна- ченными выводами исследователей и одновременно заострить вни- мание на ряде спорных и невыясненных моментов.
В частности, опираясь на известную неопределенность термина
«клан», следует кратко остановиться на некоторых его определениях. В этнографической и исторической литературе термин «клан» часто увязывается с термином «род» (Л.Дрэгеп, Дж.Мердок, Ю.М. Сап- рыкин, Г.И. Зверева и др.) [Дрэгеп, 1986, с.64; Ламажаа, 2008, с.122–
123]. По мнению А.Рэдклиффа-Брауна, клан – это сегмент общества, включающийся в себе всех родственников по матери и отцу. Социо- лог Э.Гидденс понимает клан более развернуто. По его мнению, клан выходит за рамки обычных прямых семейных родственных связей, имеет схожие религиозные верования, экономические интересы и локализуется на определенной местности [Ламажаа, 2008, с.126].
Следует согласиться с Ч.К. Ламажаа, что социально- и политант- ропологические, этнографические трактовки кланов нередко смеши- ваются с понятиями род, семья, община и т.д. При этом в полито-
логии, различных социально-экономических подходах также присут- ствуют свои трактовки клана, которым прежде всего придаются политические и неформальные черты [Ламажаа, 2008, с.128–129]. Стоит отметить, что речь здесь идет о многовариантности понятия
«клан», что усложняет перенос функций этого определения на со- циальную историю Золотой Орды и тюрко-татарских государств XV–XVIII вв. Положение осложняется и актуализацией изучения таких понятий как «клан», «клановость», «трайбализм». Причем эти термины используются как в публицистике, так и в научной литера- туре. Они применяются одними учеными при описании только архаических обществ; другие же прослеживают клановость во всех обществах во все времена. С клановой системой увязываются дест- руктивные феномены современности (например, преступность) или термин «род» и т.д. [Ламажаа, 2007, с.133].
Выше мы отметили, что термин «клан», используемый для обо- значения социально-политической структуры Золотой Орды, тесно увязывается с понятием «род», «генеалогия», «семья», имеющий, при этом, более развернутые функции. При этом использовалась этнографическая дефиниция термина [Исхаков, 2007, с.141]. Ука- занная эволюция социально-политических институтов рассматривае- мых государств требует корректировки как самого термина «клан», так и его наполнения. Эволюцию клановой структуры автор указан- ный статьи предполагает наметить на всестороннем рассмотрении княжеской династии Тайбугидов, клановое подразделение которых рядом авторов отождествляется с буркутами.
Принадлежность Тайбугидов к клану буркут отметил в своих исследованиях Д.М. Исхаков [Исхаков, 2009, с.24–30; Исхаков, 2009, с.117–120]. С выводами Д.М. Исхакова согласились Ж.М. Сабитов [Сабитов, 2010, с.32–36] и Д.Н. Маслюженко, при этом отметивший, что буркуты в составе улуса Шибана фиксируются только в источ- никах прошибанидской направленности [Маслюженко, 2010, с.17].
Некоторые источники проливают свет и на этническое проис- хождение данного клана. Клан буркут обозначен в двух местах «Та- варих-и гузида-йи Нусрат-наме». В первом случае, буркуты были упомянуты как одно из четырех десятитысячных подразделений, переданных Шибану за проявленную доблесть во время Западного похода 1236–1242 гг.: «имена предводителей этих сорока тысяч [та- ковы]: кыйат Бурулдай бик, затем дед [предок] бика из кунгратов, Тайбуга из буркутов, Тукбука из тюменей» (араб.паг. Текст подго-
товлен И.Мустакимовым) [Исхаков, 2009, с.25]. При этом в том же источнике, в кратких описаниях родов и племен, сказано: «Племена баркут, тумаут, тулас – ответвления племени ойрат – жили на р.Се- ленге. Каждое из них имело своего предводителя, и все они были подчинены Чингис-хану» [Таварих, 1967, с.83].
По мнению А.М. Акрамова, автор «Нусрат-наме» заимствовал первую часть с кратким описанием племен из «Сборник летописей» Рашид ад-Дина» [Таварих, 1967, с.24]. Действительно, Рашид ад- Дин, описывая краткую историю подчиненных Чингисхану племен, указывает среди прочих племя баргут (баркут~буркут?), являющееся ответвлением племени ойрат. Географическая локализация данного племен – район Баргуджин-Токум, от чего, по мнению персидского историка, баргуты получили свое название [Рашид ад-Дин, Т.1., кн.1,
1952, с.121].
Судя по всему, баргуты в XIII веке имели немалое влияние сре- ди Чингисидов: члены данного клана фиксируются среди Хулагуи- дов («Джурджаган, атабек Аргун-хана») и Золотой Орды («Сатал- мыш, был старшим и уважаемым эмиром во времена государя ислама….(он) взял (в жены) дочь Менгу-Тимура, Курд-фуджин, которая раньше была супругой султана Кермана Союргатамыша»). При этом внуки уже упомянутого Джурджагана занимали должности тысячников, т.е. выполняли военные функции в государстве [Рашид ад-Дин, Т.1., кн.1, 1952, с.121]. При этом сведения персидского историка хорошо согласуются с с уже упомянутыми сведениями из
«Нусрат-наме», где фиксируется «Тайбуга из буркутов», глава деся-
титысячного отряда.
Поиск более ранней истории клана буркут требует дополнитель- ного анализа, однако предварительно можно сопоставить упоминае- мые функции клана буркут поздней историографии XVI–XVIII вв. со сведениями более ранних авторов. Этому способствуют и военно- административные обязанности клана в XIII веке, и система т.н. перекрестных супружеских союзов, хорошо фиксируемая в источни- ках. Новые данные позволяют более четко очертить влияние клана буркут, распространявшееся, как было указано выше, и на правящие роды Хулагуидского Ирана и Золотой Орды.
М.Иванич связывает буркутов с родоначальником Буркыт-бе- ком, пришедшим по сведениям «Дафтар-и Чингиз-наме» вместе с Чингисханом: «Буркыт-бек. В татарских шаджаре упоминается как Боркит/Бортик/Буркат/Буртак-бек. Согласно шаджаре, буркуты пере-
кочевали из Крыма в район Урала» [Иванич, 2001, с.318]. При этом исследовательница отмечает, что время составления данного источ- ника – рубеж XVII–XVIII вв., а сам Дафтар изобилует фольклорны- ми элементами, в результате чего сложно вычленить историческую основу повествования [Иванич, 2001, с.314]. Буркуты также упомя- нуты и в нескольких шеджере Татарстана, Башкирии и бывшей Уфимской губернии; причем в одном из них сказано, что Буркыт би жил во времена Чингисхана [Исхаков, 2006, с.28].
Впрочем, приведенные М.Иванич факты из «Дафтар-и Чингиз- наме» хорошо согласуются со следующим отрывком из «Таварих-и гузида-йи Нусрат-наме»: «Бесспорно признавая, что Шибан-хан со- вершил добрые дела (имеется в виду проявленная доблесть во время Западного похода 1236–1242 гг. – А.П.), он (т.е. Бату) дал под его начало сорок тысяч человек и отправил [в поход] на Крым и Кафу. Находясь в походе, Шибан совершил еще много великих дел» [Мус- такимов, 2010, с.22]. По итогам этого похода Бату передал Шибану уже упоминавшиеся четыре десятитысячных подразделения, во гла- ве одного из которых был Тайбуга. Как отмечают источники, после завоевания Крыма и Кафы Шибан подчинил себе вилайеты Улак и Курал, предварительно отождествляемый исследователями с терри- ториями Польши, Молдавии и Венгрии [Мустакимов, 2010, с.23–25]. Очевидно, данные соображения позволили Ж.М. Сабитову утверж- дать, что буркуты не были коренным сибирским племенем (кланом), а прикочевали сюда лишь в во второй половины XIV в. [Сабитов,
2010, с.35].
Также стоит отметить и еще один источник начала XVIII века (приблизительно 20-е годы) «Тарих-и Кипчаки», в котором указыва- ется «область Тара (вилайят Чимги/Чинги-Тура – А.П.), которая была родиной буркутов» [Материалы, 1969, с.390]. Однако при этом стоит отметить, что сочинение, при рассказе о деятельности Абу-л-Хайр- хана, носило достаточно компилятивный и конспективный характер, и опиралось на такие сочинения, как «Таварих-и гузида-йи Нусрат- наме» и «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани».
Таким образом, происхождение и ранняя история буркутов в За- падной Сибири представляются недостаточно выясненными. Наибо- лее обширные, но зачастую фрагментарные сведения о буркутах со- держатся в «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани», написанном приблизительно в середине XVI века [Материалы, 1969, с.136].
Впервые буркуты фигурируют в «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани» во фрагменте, где речь идет об откочевке ряда эмиров и вождей от Джумадук-хана, начало правления которого относится к 829 г.х. (13
XI 1425 – 1 XI 1426) [Тизенгаузен, 1941, с.54]. При этом отмечается:
«Когда эмиры потеряли надежду на благоволение и милость хана, они [все] вместе бежали из ставки хана и, прибыв в местность Джайтар-Джалкин, соединились с эмирами и предводителями войск, такими, как Кепек-Ходжа-бий мангыт, Умар-бий буркут, Мута- ходжа, Турди-ходжа мангыт, Джатан-Мадр нукус, Бай-ходжа-баха- дур, Сарыг-Шиман мангыт, которые опоясались поясом вражды и противления Джумадук-хану» [Материалы, 1969, с.141]. Однако та же группа эмиров участвовала в организации заговора и убийства ногайского мирзы Гази-бея. При этом неясно, участвовал ли Умар- бий буркут в данном мероприятии. В любом случае, источник фик- сирует участие буркутов в заговоре и дальнейшем убийстве Джума- дук-хана, вероятно в 1429 году. При этом, судя из вышеупомянутого сообщения, Умар-бий носил высокий военный титул и был воена- чальником: на это может указывать и факт перечисления крупных эмиров, к которым присоединились мятежники.
В 833 г.х. (1429–1430 гг.) Абу-л-Хайр-хан «в благополучии и счастии утвердился на троне государя и на престоле владетеля госу- дарства» [Материалы, 1969, с.144]. Первым внешнеполитическим актом нового хана явилось бескровное покорение Чимги-Туры, со- вершившееся, очевидно, в том же году.
На следующем отрывке из сочинения следует остановиться по- дробнее: «Когда знамена победы бросили тень прибытия над голова- ми жителей города Тара, 'Адад-бек буркут, который был хакимом города Тара, и Кибек-Ходжа-бий буркут со всеми эмирами, вождями и прочими военачальниками, пройдя через двери содействия и под- чинения, стали мулазимами повелителя мира...
[И] другие владетели меча и пера, слуги и приближенные из могущественных султанов и высокопоставленных эмиров [также] поспешили ко двору великого государя» [Материалы, 1969, с.144].
Налицо расширение военно-административных функций бурку- тов в сравнении с предыдущем временем в составе распадающегося улуса Шибана. Если Умар-бий был крупным военачальником при Шибанидах, то его родственники Адад-бек и Кибек-Ходжа-бий, очевидно, являлись управленцами и администраторами крупнейшего города Западной Сибири в XV веке. Исследователи указывают, что,
скорее всего, Кибек-Ходжа-бий являлся главой мусульманской об- щины города, на что указывает его титул – ходжа, стоящий после имени [Ислам на краю света, 2007, с.154]. Вероятно, буркуты в оди- ночку управляли городом, разделяя между собой властные функции – общая система управления (хаким Адад-бек), духовная жизнь (Ки- бек-Ходжа-бий) и военные функции (Умар-бий). Про последнего стоит оговориться: связи Умар-бия с Чимги-Турой в источниках не фиксируются, однако он мог присутствовать на церемонии корона- ции Абу-л-Хайр-хана, поскольку его имя затем упоминается в похо- де против Махмуд-Ходжи-хана, состоявшегося сразу же после заня- тия Чимги-Туры [Материалы, 1969, с.146].
В источниках фиксируется и внешняя политика Чимги-Туры, вероятно, осуществляемая буркутами. А-З. Валиди Тоган, опираясь на историка XVI в. Утемиш-Хаджи, сообщает о том, что Махмуд- Ходжа-хан «воевал с представителями эля Тура (имеется в виду пра- вящая верхушка – клан буркут – А.П.) против тюменей кунграт и салджигут» [Исхаков, 2006, с.14]. Конкретные детали войны между кланами, их итоги и причины нам, к сожалению, неизвестны. Однако фиксация союза Чингизида и «представителей эля Тура» свидетель- ствует о самостоятельности правящей верхушки, способности прово- дить локальную внешнюю политику.
Таким образом, клан буркут был инкорпорирован в социальный состав формировавшегося Государства кочевых узбеков в качестве эмиров войск. Имена Умар-бия, Кибек-Ходжа-бия и Адад-бека упо- минаются в числе эмиров и предводителей войск правого и левого крыла при походах на Махмуд-Ходжу-хана, на Хорезм, а также Махмуд-хана и Ахмад-хана [Материалы, 1969, с.146–153]. Смена со- циального статуса повлекла за собой и смену полномочий: данный клан более не фиксируется источниками в составе государственного устройства Чимги-Туры. Напротив, по данным «Нусрат-наме», дару- гами Чимги-Туры сразу после коронования Абу-л-Хайра становятся племена (кланы) дурман и ички. Причем, упоминание лидеров клана ички Илин-Ходжа и Суфра-ходжа, может свидетельствовать о том, что они управляли религиозной жизнью города [Материалы, 1969, с.16]. «Шейбани-наме» дает более полный список даруг: «Их имена таковы: Йахши-бек-бахадур, Кутлук-Бука-бахадур, Й'акуб и Кара- Кирай [и] Шайх-Суфи-бек; из эля кушчи – 'Али-Хаджи и Даулат- ходжа; из людей [племени] найман – Кара-'Усман, Суфи-бек и Акча- Урус; из людей [племени] уйгур – Ходжа-Лак-бахадур; из людей
[племени] курлаут – Йумадук-бахадур, Сабур-Шайх-бахадур и Йад- гар-бахадур. Это общество [эмиров Абу-л-Хайр-хан] за благоже- лательство [их] удостоил назначением на должность даруга вилайета Чинги-Тура» [Материалы, 1969, с.96]. Вероятно, Абу-л-Хайром была проведена полная смена управленческого аппарата города.
Деятельность Тайбугидов-буркутов в составе государства Абу-л- Хайра тесно связывается с достаточно оригинальной теорией Ж.М. Сабитова о том, что Тайбугиды сибирских летописей, возмож- но, отождествляются с уже упомянутыми персонажами из клана бур- кут [Сабитов, 2010, с.34–35].
Вот что сообщает Основная редакция Есиповской летописи: «По нем же (т.е. после Тайбуги – А.П.) княжил сын его Ходжа, по нем Ходжин сын Мар. (Маровы дети Адер и Ябалак)» [ПСРЛ, 1986, Т.36, с.47]. Причем, по мнению Ж.М. Сабитова, Ходжа Тайбугид – это Кепек-ходжа буркут, а Мар – Умар-бий [Сабитов, 2010, с.34–35]. По сообщениям Есиповской летописи, «Князь же Мар женат был на сестре казанского царя Упака. (Сей же казанский царь) Упак зятя своего Мара уби и градом облада, и владе много лет» [ПСРЛ, 1986, Т.36, с.47]. Д.Н. Маслюженко, в целом положительно встретивший данную гипотезу, отметил натяжку в виде преклонного возраста Ма- ра (Умар-бия), когда тот женился на сестре Ибак-хана [Маслюженко,
2011, с.99].
На наш взгляд, разрешение данной проблемы может быть напря- мую связано с военным противостоянием Абу-л-Хайра с Махмуд- ханом и Ахмад-ханом; упомянутые события нашли отражение в историографии. Первым исследователем, обстоятельно проанализи- ровавшем данный вопрос, был М.Г. Сафаргалиев. Автор исходит из того, что указанные события могли происходить после взятия Хорез- ма в 1431 году, следовательно, Махмуд и Ахмед не могли являться сыновьями Кучук-Мухаммеда, которому в тот год не могло быть более 14 лет. Этот вывод подтолкнул автора к предположению, что указанные ханы были сыновьями Хаджи-Мухаммеда [Сафаргалиев,
1960, с.208–209]. Б.А. Ахмедов, опираясь на данные «Бахр ал-Ас- рар», сделал предположение, что Махмуд и Ахмад были сыновьями Кучук-Мухаммеда [Ахмедов, 1965, с.49–50]. Мнение Б.А. Ахмедова поддержал Т.И. Султанов, со ссылкой на сочинение Махмуда бен Вали [Кляшторный, Султанов, 1992, с.221–222], а также И.В. Зайцев [Зайцев, 2006, с.36], Д.Н. Маслюженко [Маслюженко, 2008, с.79], Ж.М. Сабитов [Сабитов, 2010, с.34], отметивший при этом, что упо-
мянутые события происходили в начале 60-х гг. XV века. При этом исследователь, проводя источниковедческий анализ «Тарих-и Абу-л- Хайр-хани», указывает, что Масуд Кухистани вряд ли мог общаться с очевидцами тех событий, поскольку прошло более 80 лет [Сабитов,
2009, с.166], оттого в событийном ряде «Тарих-и» могли произойти структурные изменения, и вражду с Махмудом и Ахмедом стоит передвинуть на более поздний срок.
В целом соглашаясь с мнением исследователей, хотелось бы от- метить, что имена предводителей и вождей войск, которые перечис- ляются в соответствующих абзацах при наступлении на Хорезм, уверенно локализуемого в рамках начала 30-х гг. XV века1 и войны против Ахмада и Махмуда, относящейся к началу 60-х годов, во многом совпадают2. Так, Адад-бек буркут и Бузунджар-бий кыйат фиксируются в обоих местах, как и многие другие представители кланов. При столь большом хронологическом разбросе активное участие упомянутых военных вождей вряд ли было бы возможным в силу преклонного возраста. Судя по занимаемым должностям, еще в Чимги-Туре Адад-беку и Кибек-Ходжа-бию к моменту войну с сы- новьями Кучук-Мухаммеда должно было быть не менее 70 лет, что вряд ли возможно, особенно если учитывать версию Ж.М.Сабитова о том, что Кибек-Ходжа был отцом Умар-бия, к 1428 году ставшего уже известным военачальником. Если принимать во внимание дан- ную гипотезу, мы должны поставить под сомнение сопоставление Кибек-ходжа и Умар-бий с Ходжой и Маром Сибирских летописей, поскольку Умар-бию (Мару) к моменту женитьбы на сестре Ибак- хана должно было быть не менее 70 лет, на что указывал и Д.Н. Мас- люженко [Маслюженко, 2011, с.99]. А упоминание практически одновременно в источниках Умар-бия, как крупного военного лиде- ра, и Кибек-Ходжи-бия, как возможного главы мусульманской об- щины Чимги-Туры, не позволяет отождествить их родство как отец – сын. Таким образом, все вышесказанное несколько осложняет
1 Самарканди сообщает о двух походах узбеков к Хорезму – 834 г.х. (19
IX 1430 – 8 IX 1431) и 839 г.х. (27 VII 1435 – 15 VII 1436), причем имя Абу-л-
Хайр-хана фиксируется во втором походе (Тизенгаузен, 1941, Т.II, с.198–
199). Гаффари также сообщает о походе на Хорезм в 834 г.х., упоминая при этом, что наступление возглавил «Мухаммед-султан, сын Тимур-хана, сына Кутлуг-Тимура» (Тизенгаузен, 1941, Т.II, с.212), т.е. Кучук-Мухаммед.
2 Этот факт Ж.М. Сабитов и И.В. Зайцев объясняют как анахронизм,
имевший место в сочинении Масуда Кухистани.
отождествление со сведениями Сибирских летописей, и, очевидно,
нуждается в дальнейшей разработке.
Вместе с тем, стоит выдвинуть предположение, что война Абу-л- Хайра с сыновьями Кучук-Мухаммеда как бы наложилась на более ранние события, вероятно связанные с итогами военной кампании против Хорезма. «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани» сообщает, что сразу по- сле занятия Хорзема, «Абу-л-Хайр-хан…утвердился на троне влады- чествования» [Материалы, 1969, с.151], т.е. перенес столицу из Чим- ги-Туры в Хорезм. Одновременно следует разделять ханскую столицу и временную кочевую ставку Абу-л-Хайра, которая упоминается при его возвращении в Дешт-и-Кипчак [Материалы, 1969, с.152].
Про Махмуда и Ахмада прежде всего сказано, что они «были из падишахов потомства Джучи, не пошли ногою повиновения и послу- шания и, подняв знамя мятежа и бунта, находились на стоянке непокорности и непослушания» [Материалы, 1969, с.153]. Анализируя указанные события, М.Г. Сафаргалиев предположил, что речь здесь идет о восстании сыновей Хаджи-Мухаммед-хана, причиной для кото- рого якобы послужила военная кампания Абу-л-Хайр-хана против Хорезма [Сафаргалиев, 1960, с.208]. Однако источники не фиксируют Ахмада среди сыновей Хаджи-Мухаммеда [Материалы, 1969, с.350], что значительно усложняет предлагаемую гипотезу. При этом сложно отрицать наличие неких оппозиционных сил на северной окраине Государства кочевых узбеков, учитывая насильственный характер присоединения одного из улусов (Махмуда-Ходжи).
Возможно, к этим событиям примыкают немногочисленные све- дения в источниках об утверждении династии Хаджи-Мухаммеда в Чимги-Туре. Татарский историк XIX века Шигабутдин Марджани, располагавший не дошедшими до нашего времени другими материа- лами, пишет: «Сибирское государство есть государство Хаджи Му- хаммеда, сына Али. Резиденция его государства находилась от крепости Тобол 12 верст выше, в городе Искер, иначе называемая Сибирью» [Сафаргалиев, 1960, с.224]. Схожие данные указываются и при описании биографии касимовца Арслана: «Его отец Али, его предки Кучум, Муртазаали, Абак, Махмуд, Хаджимухаммед были сибирскими ханами» [Трепавлов, 2011, с.96]. Схожие упоминания содержатся и в книге османского историка середины XVIII века Сейида Мухаммеда Ризы «Ас-саб’ ас-саййар», где «потомки Хаджи- Мухаммеда в области Сибирь стали независимыми [правителями]» [Негри, 1844, с.381; Мустакимов, 2010, с.27]. Подобные упоминания,
по-видимому, были связаны с уже устоявшейся историографической традицией, в которой подчеркивалась определенная преемствен- ность власти в Сибирском юрте, начиная с первых десятилетий XV века и заканчивая последними годами существования Сибирского ханства при Кучуме.
Все имеющиеся свидетельства, конечно, не делают гипотезу о наложении различных событий в «Тарих-и Абу-л-Хайр-хани» доми- нантной, однако позволяют примирить некоторые противоречия в сопоставлении династии Тайбугидов и клана буркут. При всем этом стоит подчеркнуть, что династический союз Тайбугидов и Шибани- дов, постулируемый в Сибирских летописях, иными источниками пока не подтвержден.
Кратко суммируя все вышесказанное, можно подчеркнуть, что клан буркут в составе Государства кочевых узбеков играл немалую роль, что напрямую отождествляется с активным участием в воен- ных походах Абу-л-Хайр-хана, а также супружеским союзом, по- скольку «от жены (из племени) буркут» у хана было двое сыновей – Шах-Будаг-султан и Ходжа-Мухаммад [Материалы, 1969, с.35].
Очевидно, практика подобных союзов была частым явлением того
времени, что позволяло тому или иному клану укрепить свой поли-
тический и социальный статус.
Династический союз Ибак-хана и Мара Тайбугида явился законо- мерным продолжением данной политики и был, возможно, связан с выделением нового родового домена Тайбугидам уже непосредственно в начальный этап истории Тюменского ханства. Вопрос о коренных владениях Тайбугидов остается нерешенным вследствие отсутствия упоминания этих территорий в источниках. Однако это обстоятельст- во не мешало исследователям выдвигать гипотезы и предположения. Ж.М. Сабитов предположил, что буркуты, пользуясь влиянием в ханстве Абулхайра, сохранили руководство над Турой (видимо, Чимги-Турой. – А.П.) [Сабитов, 2010, с.35]. А.Г. Нестеров склонился к версии, что первоначальным центром династии Тайбугидов стала Кызыл-Тура, сам же род был автохтонного происхождения [Нестеров,
1988, с.16]. Д.Н.Маслюженко, на основании анализа известий из Сибирских летописей, отметил наличие «отголосков неких ишимских владений» Тайбугидов [Маслюженко, 2010, с.11]. Г.Л. Файзрахманов, не подкрепляя свое мнение источниками, отметил, что «в 1460–1480-е годы ханом в Чимги-Туре был Тайбугин Мар», однако разразившаяся война между Шибанидами и Тайбугидами привела к своеобразной
рокировке: правивший до этого, якобы, в Кызыл-Туре Ибак-хан, ста- новится правителем Чимги-Туры; и, наоборот, Тайбугиды становятся беками Шибанидов и вновь перебираются (как и ранее) в Кызыл-Туру [Файзрахманов, 2007, с.120–121]. Таким образом, исследователи четко отождествляют домен Тайбугидов с Кызыл-Турой, что, в свою оче- редь, объясняется немногочисленностью городских центров в Запад- ной Сибири в тот период времени.
Косвенные данные о населении Кызыл-Туры (отождествляемого с Красноярским городищем) помогает получить археология. В част- ности, Е.М. Данченко отмечает, что радиоуглеродный анализ сгорев- ших остатков деревянных конструкций городища дает хронологиче- ский отрезок 1243–1438 гг. Сооружение защитных укреплений, по
мнению исследователя, является заслугой бакальского населения,
оставившего весьма обширный керамический срез. Наиболее позд- няя керамика, зафиксированная на памятнике, уже может принадле- жать сибирским татарам [Данченко, 2008, с.55–56]. Таким образом, предварительно можно отметить, что Кызыл-Тура во второй полови- не XV века была заселена иноэтничным населением, определяемым исследователями как сибирские татары.
Вопрос о возможном приобретении (или возвращении) домена Тайбугидами, на наш взгляд, напрямую связан с темпами социаль- ной эволюции клана буркут как подразделения в составе Чингизид- ских государств. Но все же своеобразный «переход» от кланового подразделения до уровня династии уловить чрезвычайно сложно: можно лишь отметить факт наличия собственных владений как одно из условий подобной трансформации. В 20-х гг. XV века буркуты были управляющим кланом в период отсутствия легитимного хана, в последующее время исполняли военные функции при новом лидере Шибанидов и укрепляли свое положение путем династического брака. Очевидно, в период функционирования полноценного Тюмен- ского ханства (возможно, начиная с 60-х гг. XV в.), путем заключе- ния нового брака уже с Ибак-ханом, социальный статус Тайбугидов был повышен: они перестали составлять чиновничий аппарат и нача- ли формировать собственный улус. Вероятно, образование улуса ста- ло следствием неких внутренних реформ Ибак-хана по созданию территориально-административной системы ханства, в составе кото- рого могли быть и новообразованные автономии.
Укрепление социального и политического статуса Тайбугидов также было связано и с последующей слабостью центральной власти
Чимги-Туры, на что указывают в своих исследованиях Г.Л. Файзрах- манов и Д.Н. Маслюженко. Г.Л. Файзрахманов предположил, что ослабление власти Ибак-хана было связано, в первую очередь, с не- достаточным вниманием к внутренней политике, и большой само- стоятельностью улусных эмиров (в том числе Тайбугидов) [Файзрах- манов, 2007, с.127]. Д.Н. Маслюженко также апеллирует в своей работе к подобным выводам, указывая при этом на сложные отноше- ния с Шейбани-ханом и репрессии против башкирских родов [Мас- люженко, 2008, с.97, 101]. Апогеем же политического статуса Тайбу- гидов явилось хрестоматийное упоминание об убийстве Ибак-хана, локализуемого большинством исследователей в 1495 году: «По сем Ядеров сын Мамет казанского царя уби Упака и град свой Чингиден разруши, и отиде оттуду внутрь Сибирския земли, и постави себе град на реке Иртише, и назва его град Сибирь, сий рече начальний» [ПСРЛ, 1986, Т.36, с.47]. Данные события повлекли за собой мощ- ный толчок к развитию самостоятельной нечингизидской государст- венности, приобретшей свое название в исторической литературе как
«Искерское княжество Тайбугидов».
Все вышесказанное позволяет нам вернуться к терминологии и функциям клановых структур. Своеобразное политическое и соци- альное развитие династии Тайбугидов на протяжении XV века по- зволяет отождествить данную группу с коническим кланом3. М.Са- линз определяет подобную структуру как «экзогамную, внутренне стратифицированную, однолинейную генеалогическую группу. Рас- стояние от старшей линии потомков общего предка служит критери- ем стратификации» [Куббель, 1988, с.122]. Иными словами, цент- ральная линия генеалогической группы является старшей, имеет больше функций и прав. Л.Е. Куббель отмечает, что конический клан более характерен для стратифицированного общества, в кото- ром идет процесс формирования потестарных структур как будуще- го прообраза государственной власти, где большую роль играют такие понятия, как ранг и статус [Куббель, 1988, с.122–123]. При этом структура конического клана в чем-то схожа с такой формой политической власти, как вождество, на что обращает внимание
3 В данном случае дополнительной трудностью для подобного отождест- вляется являются следующая линия социальной эволюции: клан – кониче- ский клан – княжеская династия. Временные рамки, политические и иные условия для процессов трансформации нуждаются в тщательном анализе.
Л.С.Васильев, указывая при этом, что критерием иерархии «является генеалогическая удаленность от главной линии старшего лидера, которая определяет ранг, старшинство, должность и авторитет» [Васильев, 1983, с.32]. Суммируя сказанное, отметим, что старшая генеалогическая группа сакрализует образ первопредка, на что ука- зывает и связь конического клана с вождеством. Между тем, цент- ральная линия родства определяется рангом и статусом, которые представляют собой механизм властных отношений.
Центральная генеалогическая линия династии Тайбугидов, фик- сируемая в Сибирских летописях («Жит же Тайбуга во граде (сем) много лет: ту и умре. (По нем же) княжил сын его Ходжа, по нем Ходжин сын Мар. (Маровы дети Адер и Ябалак). Князь же Мар женат был на сестре казанского царя Упака. (Сей же казанский царь) Упак зятя своего Мара уби и градом облада, и владе много лет. Маровы же дети Ядер и Ябалак умре своей смертью. По сем Ядеров сын Мамет казанского царя уби Упака и град свой Чингиден разру- ши, и отиде оттуду внутрь Сибирския земли, и постави себе град на реке Иртише, и назва его град Сибирь, сий рече начальний. И живи- ше в нем царь лета многа и умре. И оттоле (пресечеся) царство на реце (Ишиме)» [ПСРЛ, 1986, Т.36, с.46–47] явилась механизмом институционализации власти в будущем государстве Тайбугидов в конце XV века, на что может указывать уже упомянутое повышение социального статуса буркутов-Тайбугидов путем династических браков с Ибак-ханом и Абу-л-Хайр-ханом, выделение собственного домена в Кызыл-Туре и последующее создание потестарных струк- тур, имевших государствообразующие функции, что в итоге привело к осознанию собственной независимости и проведению агрессивной внешней политики.
Изменение социального статуса также можно проследить и путем создания собственной мифической генеалогии, указывающей степень близости к мифическому главе рода. С этим утверждением согласует- ся высказывание П.Киркофа, который отмечал, что в коническом клане социальный статус его членов определяется степенью генеало- гической близости к родоначальнику [Дрэгеп, 1986, с.64]. Формирова-
ние понятия генеалогии как идеологического инструмента также
можно считать как один из механизмов институционализации власти и прав на политическую власть. Все это в итоге привело к появлению нового государства и к определению его политического ранга.
Имеются и определенные сложности с внедрением термина «ко- нический клан», связанные, прежде всего, с недостаточным изучени- ем клановых структур вообще, терминологии и функциональной принадлежности в частности. Невыясненным представляется меха- низм социальной трансформации клановых структур. Если клан фак- тически равен роду или родоплеменной структуре, на что указывал И.М.Миргалеев при анализе эволюции клановых структур после реформ Чингисхана [Миргалеев, 2010, с.133–134], а также представ- ляет собой достаточно стабильную социальную единицу, то кониче- ский клан во многом схож с процессами государствообразования, формированием потестарных структур, являющихся уникальным явлением для эволюции социально-политической структуры госу- дарства. Все это означает, что анализ социальных структур какого- либо политического объединения (в частности, среди тюрко-татар- ских государств) должен быть изучен как в сравнительно-историче- ском аспекте, так и с анализом локальных особенностей.
Предлагаемая гипотеза, конечно же, не является окончательной, однако она представляет собой попытку разобраться в некоторых особенностях социальных структур позднезолотоордынских тюрко- татарских государств на примере социальной эволюции клана бур- кут, сумевшего при помощи указанных политических, династиче- ских и военных механизмов создать собственную независимую ди- настию с доменом и сформировать некоторый прообраз вождества. Справедливости ради стоит отметить, что процессы формирования политических структур сибирских государств (в том числе Искер- ского княжества Тайбугидов) выходят за рамки данной статьи и требуют пристального изучения.
Кратко рассмотрев в данной статье особенности истории клана буркут, так или иначе отождествляемого с местной сибирской динас- тией Тайбугидов, можно выделить несколько ключевых моментов.
Во-первых, клановые структуры играли важную роль в социаль- ной истории ряда позднезолотоордынских государств, однако проис- хождение и эволюция кланов, их место в составе Монгольской импе- рии, Золотой Орды, государства Хулагуидов и др., а также их роль в политической системе и государственном управлении вышеуказан- ных государств требует дальнейшего изучения. Важным представля- ется анализ терминологии и функционального наполнения клановых структур, показ социальной эволюции кланов.
Во-вторых, рассмотренный нами клан буркут на протяжении практически всего XV века был важным звеном в социальной исто- рии наследственных династов улуса Шибана, который выполнял раз- личные военно-административные функции: управление городской инфраструктурой, внешняя политика, духовная жизнь, активное участие в военных походах. Критерием власти для клана данного времени явились ранг и статус, которые опосредовались династиче- скими браками с Чингизидами.
В-третьих, социальная эволюция клана буркут и связанное с ним
«превращение» в княжескую династию Тайбугидов являет собой сложный механизм развития, сопровождающегося обретением отно- сительно самостоятельной территории с последующим образованием потестарных структур и институционализации власти. Эти факты, очевидно, в более позднее время приводят к формированию собст- венной идеологии путем создания соответствующей генеалогии, представители которой пытались определить политический статус Тайбугидов среди соседних государств, правителями в которых бы- ли потомки Чингисхана. При этом неким «промежуточным звеном» может выступать конический клан как локальный процесс социаль- ного развития.
Список источников и литературы
Наука, 1983. – 327 с.
ра по проблемам бакальской культуры (г.Шадринск, 5–6 ноября 2007 г.) /
С.Г. Боталов [ред.]. – Челябинск: ООО «Цикр» «Рифей», 2008. – С.45–60.
Т.1: источники и историография / А.П. Ярков [ред.]. – Тюмень: РИФ «Коле-
со», 2007. – 418 с.
Казань: Институт истории им. Ш.Марджани АН РТ, 2006. – 196 с.
середина XVI вв.). – Казанъ: РИЦ «Школа», 2007. – 356 с.
стве Улуса Джучи // Исторические очерки. – Казань: Изд-во «Фэн» АН РТ,
// Золотоордынское наследие. Материалы Международной научной конфе- ренции «Политическая и социально-экономическая история Золотой Орды (XIII–XV вв.). 17 марта 2009 г. Вып.1 / И.М. Миргалеев [отв. ред.]. – Ка- зань: Изд. «Фэн», АН РТ, 2009. – С.24–30.
летий. – Алма-Ата: «Руан», 1992. – 378 с.
Наука, 1988. – 272 с.
Знание. Понимание. Умение. 2007. – №3. – С.133–147.
мание. Умение. 2008. № 2. – с. 121–130.
болья в средние века. – Курган: Издательство Курганского гос.ун-та, 2008. –
168 с.
«Улус Шибана» в первой четверти XV в. // Вопросы истории и археологии средневековых кочевников и Золотой Орды: сборник научных статей, по- священных памяти В.П. Костюкова / Д.В. Марыксин, Д.В. Васильев [отв. ред. и сост.]. – Астрахань: Астраханский государственный университет, Из- дательский дом «Астраханский университет», 2011. – С.88–101.
Сибири в XIV–XVII вв.: археология и история. Автореф. дисс. … канд. ист.
наук. – М., 1988. – 20 с.
си. – М., 1987. – 383 с.
ство Академии Наук СССР, 1952. – 222 с.
аннот., оглавление и табл. сводных оглавлений канд. фил. наук. А.М. Ак-
рамова. – Ташкент: Изд-во «Фэн» Узбекской ССР, 1967. – 475 с.
Парунин Алексей Владимирович, аспирант Курганского государст-
венного университета, therion12399@gmail.com
112
Р.Ю. Почекаев
«Маргинальные» государства на пост-ордынском пространстве: чингизидское и российское влияние на государственно-правовое устройство Касимовского и Букеевского ханств
В 1445 г. в Мещере было основано довольно своеобразное государство – Касимовское ханство (Мещерский юрт). Изначальной целью его существования было создание московскими властями сво- его рода буферного образования, «противовеса» Казанскому ханст- ву, выдвижение претендентов на казанский престол – тем более легитимных, что они к этому времени уже успели обрести ханский титул в Касимове [см.: 3, с. 226; альтернативный взгляд на проблему см. в: 20]. Цель создания ханства обусловила и особенности его государственно-правового развития, в котором сочетались принципы и нормы чингизидского (золотоордынского) и российского правово- го регулирования. Именно это позволяет говорить о «маргинальном» характере этого государственного образования.
Относительно дальнейшей роли Касимовского ханства (после присоединения Казани к Москве в 1552 г.) мнения исследователей расходятся. По мнению одних, государство в Мещере стало анахро- низмом, и московские правители в течение длительного времени ста- рались «растворить» его в составе России [20, с. 7]. Другие авторы видят в Касимовском ханстве второй половины XVI–XVII вв. своего рода культурный (а уже не политический) центр выходцев из Золо- той Орды и пост-ордынских государств в России [см.: 4, с. 238]. Принимая во внимание обе позиции, мы склоняемся к мысли, что Касимовское ханство после 1552 г. являлось своеобразной синекурой для царевичей-Джучидов, «приманкой» для тех потомков золотоор- дынских ханов, которые еще пытались противостоять московской экспансии – в первую очередь, сибирских Шибанидов, потомков хана Кучума. Московские власти демонстрировали, что принятие московского сюзеренитета позволит царевичам не только сохранить высокое положение, но и рассчитывать на получение ханского титу- ла – на касимовском троне [см. подробнее: 17, с. 101]. Несомненно, для достижения этой цели сохранение элементов чингизидской
государственности и права в Касимове было необходимо – несмотря на все большую интеграцию этого юрта в общероссийское политико- правовое пространство.
Как бы то ни было, в 1681 г. Касимовское ханство было ликвиди- ровано как институт, изживший себя, утративший эффективность в процессе взаимоотношений России с тюрко-монгольскими соседями. Казалось бы, с его упразднением практика создания «маргинальных» государственных образований на территории России ушла в прошлое, однако около 120 лет спустя после упразднения Касимовского ханства в степях между низовьями Волги и Урала (т.е. снова на бывшей золо- тоордынской территории) возникает еще одно «маргинальное» госу- дарство – Букеевское ханство (Внутренняя Орда). Цели создания это- го государства были несколько иными по сравнению с Касимовским: Букеевское ханство должно было стать, с одной стороны, «эталоном» статуса кочевых подданных Российской империи, с другой – «полиго- ном» для административных преобразований, запланированных имперскими властями по отношению к казахским государственным образованиям [см.: 8, с. 56]. Эти цели также предполагали сочетание в его государственно-правовом устройстве принципов и норм чингизид- ского и российского (теперь уже имперского) права, что в какой-то мере сближает его с Касимовским ханством.
История обоих государств неоднократно исследовалась специа- листами. Проблемами развития Касимовского ханства занимались, в частности, В.В. Вельяминов-Зернов, А.Г. Бахтин, Б.Р. Рахимзянов, С.Аджар, А.В. Беляков. Различные аспекты истории Букеевского ханства исследованы в трудах И.Ф. Бларамберга, А.Н. Харузина, В.Ф. Шахматова, С.З. Зиманова и др. Однако, насколько нам извест- но, вопрос о соотношении чингизидских и российских государствен- но-правовых традиций в этих ханствах до сих пор специально не рассматривался. Настоящая работа посвящена выявлению степени влияния чингизидского и российского права на статус правителей, взаимоотношения центральной и региональной властей, систему источников права. Сравнение государственно-правового опыта Ка- симовского ханства, существовавшего в 1445–1681 гг., и Букеевско- го ханства, существовавшего в 1801–1876 гг., позволит проследить преемственность на протяжении нескольких веков политики россий- ских государей в отношении их кочевых подданных тюрко-монголь- ского происхождения, степень ее последовательности.
Итак, первый из рассматриваемых вопросов – статус государей Касимовского и Букеевского ханств. В позднесредневековых тюрко- монгольских государствах возведение в ханы осуществлялось на курултае с соблюдением старинной чингизидской церемонии, имев- шей место в Золотой Орде и пост-ордынских государствах – путем поднятия хана представителями знати и торжественного сажания его на трон. Такая процедура сохранялась и в Касимовском ханстве: в частности, известно, что именно так был возведен в ханы казахский Ураз-Мухаммад-султан в 1600 г. [см.: 23, с. 329–330].
Б.Р. Рахимзянов проводит параллели между статусом касимов- ских ханов и русских удельных князей [20, с. 64]. На наш взгляд, главное отличие касимовских ханов от удельных князей состояло в том, что последние, как правило, передавали свои уделы по наслед- ству (хотя великий князь в исключительных случаях и мог лишить того или иного князя его удела), тогда как каждый касимовский хан утверждался волей московского государя – даже если речь шла о ближайшем родственнике предыдущего касимовского владетеля. Весьма ярко это проявилось, в частности, в том, что в 1600 г. царь Борис Годунов утвердил на касимовском троне казахского султана Ураз-Мухаммада, выдав ему ярлык – акт, которые формально имели право выдавать только сами ханы-Чингизиды [см.: 24, с. 110].
Б.Р. Рахимзянов отмечает такой своеобразный элемент статуса касимовских ханов (по крайней мере, на раннем этапе существова- ния ханства), как их право не только не платить налоги в москов- скую казну, но и самим получать от Москвы «выход», т.е. некий налог (в некоторых трактовках – дань), который русские князья прежде платили Золотой Орде [20, с. 64]. Надо полагать, сохранение
«выхода» также отражало стремление московских властей позицио- нировать касимовских владетелей не просто как своих вассалов, но и как независимых правителей-Чингизидов, имеющих право претендо- вать на другие троны на пост-ордынском пространстве – в частно- сти, на трон Казанского ханства. Именно эта особенность статуса первого хана Касима позволила ему претендовать в 1467 г. на казан- ский трон: формально он имел права на него, будучи ближайшим родственником (дядей) скончавшегося хана Халила. Более того, ини- циатива его выдвижения в качестве кандидата на престол исходила не от Москвы, а от казанской «оппозиции» [26, с. 553–554; см. так- же: 20, с. 107]. Не менее важным представляется наблюдение о том, что формальная независимость Касимовского ханства и его правите-
лей служила также и для демонстрации лояльного отношения мос- ковских властей к мусульманскому населению Московского госу- дарства и его соседям [3, с. 227].
Правители Букеевского ханства, как и касимовские ханы, с само- го начала существования этого государства утверждались в ханском достоинстве российскими (уже имперскими) властями. Собственно, официально история Букеевского ханства и начинается с 1812 г. – когда ее первый правитель Букей, сын Нурали и внук Абу-л-Хайра, выдающихся правителей Младшего жуза, был признан ханом на основании специального императорского указа [8, с. 31; 28, с. 17] (1). Обратим внимание, что его брат Шигай, претендовавший на трон по- сле смерти Букея и даже выбранный в соответствии с чингизидскими традициями на курултае, так и не был признан в ханском достоинст- ве русскими властями, поскольку попытался поставить их перед фактом своего воцарения. А вот его племянник Джангир б. Букей по- вел себя политически более грамотно: в 1822 г. он направил офици- альное прошение российским властям с просьбой возвести его в ханы, что и было сделано годом позже. Сына и преемника Джангира, Сахиб-Гирея, также предполагалось возвести в ханское достоинство волей императора, однако после его скоропостижной смерти в
1847 г. институт ханской власти в Орде был отменен – опять же по воле имперских властей [8, с. 93–95]. Как видим, в Касимовском ханстве еще сохранялись (хотя бы номинально) чингизидские эле- менты, связанные с воцарением ханов, получением ими «выхода» с русских земель и т.п. Букеевское ханство в гораздо большей степени (формально и фактически) находилось в воле русских властей, и это прекрасно осознавалось подданными ханов: так, современник отме- чает, что ханы, «которые возведены в сие достоинство российским правительством» (как, например, Букей, основатель Внутренней Ор- ды), уже не вызывали того почтения, каким пользовались прежние ханы, «народом избранные» [27, с. 122].
Важным элементом правового статуса монархов «маргинальных государств» является то, что наряду со статусом ханов в собствен- ных владениях, они обладали и определенным местом в иерархии го-
1 Впрочем, в русской служебной переписке Букей неофициально име- новался ханом уже с 1801 г., т.е. с момента перекочевки в низовья Волги, и этот год традиционно считается датой фактического образования его госу- дарства [8, с. 21].
сударства-сюзерена: касимовские правители – в Московском царст- ве, а букеевские – в Российской империи. Здесь мы также можем об- наружить как определенные сходства, так и значительные различия.
В частности, известно, что многие касимовские ханы не только управляли своими владениями, но и являлись воеводами на русской службе. Было бы понятно, если бы речь шла только о командовании их собственными, касимовскими татарскими войсками – в частно- сти, известно, что в конце 1470-х гг. Данияр, сын Касима, содержал (за счет московской казны) отряд в 500 татар, командовали касимов- скими же войсками Сатылган и Шейх-Аулияр [см.: 9, с. 235; 20, с. 128–129, 139]. Однако в источниках есть упоминания, что они ко- мандовали и собственно московскими войсками: в частности, мос- ковские разрядные книги сообщают о командовании русскими вой- сками хана Шах-Али (правда, фигурирующего в них как «царь казанский») [18, с. 73, 77–79], касимовский правитель Мустафа-Али в годы Ливонской войны командовал войсками при обороне Новго- рода [5, с. 38]. Автор середины XVII в. Г.К. Котошихин сообщает, что еще в его время (когда значение Касимовского ханства в полити- ке Москвы уже весьма существенно снизилось) касимовские цареви- чи были «честию… бояр выше» [13, с. 22]. Из исторических доку- ментов до нас дошли сведения о том, с каким почетом встречали в московских пределах правителей Касимовского ханства – описание церемонии встречи и сопровождения их к царскому двору заставляет вспомнить о соответствующем ритуале в отношении высоких золо- тоордынских сановников, приезжавших на Русь в прежние времена [см.: 21, стб. 53 и след.; 23, с. 329]. Исследователи вполне обоснован- но связывают это с уже отмечавшимся выше значением, которое придавали московские государи касимовским правителям в своих внешнеполитических делах – возможностью давления на Казань, Крым и пр. Поэтому касимовские «цари и царевичи» в родословцах Московского царства идут сразу за московскими великими и удель- ными князьями, выше других представителей русской аристократии [см.: 5, с. 83–84; 9, с. 234–235].
Правители Букеевского ханства, правда, российскими имперски- ми войсками уже не командовали, но также занимали высокое поло- жение в сановной иерархии Российской империи. Так, Букей-хан был пожалован императором Павлом I золотой медалью с импера- торским портретом, а его сын Джангир был кавалером ордена св. Анны, а также носил чин генерал-майора русской армии. Его сын
Сахиб-Гирей (впоследствии – последний фактический хан Букеев- ской Орды) учился в престижнейшем кадетском, а затем – и пажес- ком корпусе в Санкт-Петербурге вместе с сыновьями высшей рус- ской знати [8, с. 21, 95–96, 103]. Таким образом, и в отношении интеграции правителей вассальных ханств в российскую сословно- административную систему власти продолжали политику, практико- вавшуюся ими еще в эпоху Касимовского ханства2.
Ханский титул, получаемый в соответствии с чингизидской тра- дицией, несомненно, влек и прерогативы, являвшиеся неотъемлемой частью статуса монархов-Чингизидов. К таковым относились: 1) рас- поряжение всеми землями государства; 2) объявление войны и заключение мира; 3) переговоры с иностранными государями; 4) суд над всеми подданными; 5) издание законов и распоряжений [см., напр.: 22, с. 72]. Итак, какие же из перечисленных прерогатив при- надлежали касимовским и букеевским ханам?
Права касимовских ханов по распоряжению землей были весьма ограничены: поначалу им принадлежал только ханский домен – округа собственно Касимова, тогда как остальные области являлись наследственными уделами мещерских князей, в которых ханская власть признавалась весьма условно. Причиной тому было существо- вание на территории Мещеры автономных образований, владетели которых еще до создания Касимовского ханства находились в пря- мом подчинении московских государей (о чем более подробно мы скажем далее). После преобразований конца XVI – начала XVII вв., что также отмечалось, и ханский домен был преобразован в Каси- мовский уезд, в результате чего за ханами фактически сохранились лишь их собственные поместья [см., напр.: 19, с. 236].
Государственность Букеевского ханства, созданного не на основе ранее существовавших удельных владений, а «с нуля», характеризо- валась более широкими полномочиями ханов в отношении земель- ных владений. При поддержке русских властей ханы имели возмож-
2 Отметим, что подобная практика применялась не только в отношении
«маргинальных» государств – Касимовского и Букеевского ханств: импер- ские власти жаловали чины, титулы и награды и другим правителями национальных образований, которые являлись и формально, и фактически частями империи. Так, хорошо известно, что дворянские титулы, воинские звания и награды носили абхазские и мингрельские князья, бурятские тай- ши и зайсаны и т.д.
ность осуществлять распределение и перераспределение земельных владений внутри Орды, наделяя уделами своих приверженцев и принимая меры против тех, кто оказывал ему неповиновение [8, с. 57–58]. Однако невмешательство российских властей в земельно- правовые отношения в Букеевском ханстве, сохранявшее за ханами чингизидскую прерогативу по распоряжению землей, влекло и определенные проблемы в отношениях с другими регионами импе- рии: власти Астраханской и Оренбургской губерний или представи- тели их населения неоднократно захватывали земли, считавшиеся ханской собственностью, и имперские власти далеко не всегда вме- шивались в разрешение этих конфликтов [7, с. 55]. Таким образом, можно отметить, что ханы Внутренней Орды, обладавшие большими правами в отношении земельной собственности, нежели касимов- ские владетели, в результате оказывались в меньшей степени защи- щены российскими властями и имперским правом от посягательств на их владения.
Следующая ханская прерогатива – внешняя политика (перегово- ры с иностранными государями, объявление войны и заключение мира), по-видимому, отсутствовала как у касимовских, так и у буке- евских правителей. Как отмечает Б.Р. Рахимзянов, касимовские ханы были лишены права самостоятельных внешних сношений, а в воен- ных действиях участвовали исключительно в составе московских войск [20, с. 64].
Нет сведений и о какой-либо внешнеполитической деятельности ханов Внутренней Орды – причем, несомненно, это объясняется не только официальным статусом их как вассалов Российской империи, но и личной преданностью ханов царскому правительству, нежела- ние их выходить из подчинения ему – в отличие от ряда ханов
Казахстана, которые еще и в XIX в. делали попытки самостоятельно
сноситься, в частности, с китайской империей Цин [см., подробнее:
15, с. 159]. Впрочем, известен случай, когда букеевские правители пытались апеллировать к воле не российских властей, а других пра- вителей: русский военный чиновник полковник Горихвостов, нахо- дившийся при Ширгази б. Айчуваке, хане Младшего Жуза в 1822–
1823 гг., сообщает, что к этому хану, как старшему представителю их рода, обратились два претендента на трон Букеевского ханства (Внутренней Орды) – Шигай б. Нур-Али, регент Внутренней Орды, и его племянник Джангир б. Букей, чтобы он утвердил их право на трон. Ширгази-хан издал распоряжения в отношении обоих претен-
дентов [6, с. 112]. Однако этот единичный случай, на наш взгляд, ни- как не свидетельствует о праве самостоятельной внешнеполитической деятельности букеевских правителей – тем более что и хан Ширгази, к которому они обращались, сам являлся русским вассалом.
Следующая ханская прерогатива – суд над подданными – был в определенной степени присущ монархам и Касимовского, и Букеев- ского ханства.
По мнению Б.Р. Рахимзянова, касимовские ханы управляли под- чиненными им татарами и имели право суда над ними. В отношении же русского населения Мещерского юрта они являлись «кормленщи- ками» и не обладали какими-либо административно-судебными пол- номочиями над ним [20, с. 64] (3). Скудность источников по социально-политической истории Касимовского ханства не позволя- ет с достаточной степенью уверенности характеризовать статус различных категорий его населения, однако на основании некоторых сведений можно предполагать, что и русское население находилось в зависимости от касимовских государей и прибегало к их суду. Так, например, под 1681 г. несколько жителей Касимова русского проис- хождения обращались к последней правительнице ханства Фатиме- Султан с челобитной о переводе их в статус посадских людей [1, стб. 319–331]. Учитывая, что престарелая Фатима-Султан могла считаться правительницей чисто номинально, и что в том же 1681 г. ханство было официально упразднено, факт обращения к ее суду представляется весьма показательным и заслуживающим внимания. Правда, следует отметить, что окончательное решение по чело- битной было принято царем Федором Алексеевичем, издавшим соответствующий указ; и это также свидетельствует, что номинально
признавая за чингизидскими правителями права на суд над своими подданными, царское правительство контролировало их судебную деятельность, при необходимости «корректируя» ее путем издания собственных актов.
Противоречивой представляется реализация судебных полномо- чий ханов и в Букеевском ханстве. Дело в том, что в соответствии со Сводом законов Российской империи население Внутренней Орды должно было судиться «по общим уголовным законам» по большин-
3 При этом сам исследователь отмечает малочисленность источников и, как следствие, противоречивый характер информации о природе владель- ческих прав касимовских ханов [см.: 20, с. 63–65].
ству дел, тогда как на суд хана должны были передаваться дела «по всем же другим преступлениям маловажным, не исключая и кражи до 30 руб. серебром менее трех раз». Фактически же многие дела, в т.ч. и подведомственные русским судебным инстанциям, решались ханом, и только в случае недовольства его решением тяжущиеся обращались в русские суды. Любопытно, что ханы умудрялись юри- дически обосновывать и нарушение предписаний имперского закона: они квалифицировали любые дела, которые разрешали сами, как маловажные, и на этом основании приобретали право не сообщать о них имперской администрации [8, с. 100–101; 25, стб. 111–112]. Таким образом, судебная прерогатива ханов-Чингизидов в Букеев- ском ханстве проявлялась наиболее ярко и, по-видимому, являлась более широкой, нежели в Касимовском ханстве.
Наконец, рассмотрим последнюю из ханских прерогатив – зако- нодательную. Как ни странно, но и в этой сфере правители более позднего «маргинального» государства имели больше правомочий по сравнению с правителями более раннего.
Исследователям не известно ни одного акта волеизъявления касимовских монархов. Поскольку они все же обладали определен- ной властью над населением Касимова и других мещерских владе- ний, можно сделать осторожное предположение, что какие-то офи- циальные акты они все же издавали. Однако у нас нет сведений ни о видах этих актов, ни об их юридической силе. Факт весьма сущест- венного ограничения правотворческих полномочий касимовских правителей подтверждают некоторые документы Московского вели- кого княжества – впоследствии царства. Так, например, стоит обра- тить внимание, что договорные грамоты, из которых исследователи черпают сведения о статусе касимовских ханов на раннем этапе существования ханства, заключались между великими и удельными князьями: сами ханы фигурируют в них не как сторона договора, а как своеобразный «предмет договора» – в грамотах оговаривается, какой «выход» выплачивается ханам, право использовать их войска и т.п., при этом воля самого хана никоим образом не учитывается [см.: 9, с. 235; 20, с. 10]. Другой пример связан с традиционным для чингизидских государей пожалованием своим подданным статуса тарханов: пожалование такого статуса касимовским татарам проис- ходило по воле не «их» хана, а… московского царя! В качестве при- мера можно привести тарханную грамоту царя Михаила Федоровича
1618 г. о пожаловании тарханства ряду служилых татарских мурз, в т.ч. и касимовских [14, с. 54–55].
Обратившись к правотворческой практике Букеевского ханства, мы обнаружим, что правители «маргинального» государства XIX в. обладали куда большими полномочиями в этой сфере. В частности, при хане Джангире, в 1820–1830-е гг. был восстановлен давно забы- тый к этому времени институт тарханства: выдавая ярлыки, хан жа-
ловал звание тарханов своим приверженцам. Посредством ханских
указов выражалась воля ханов и по другим вопросам – перераспреде- ления владений, назначения на государственные должности, уста- новления налогов и повинностей, изменение их размеров и пр. [8, с. 107–111]. Вместе с тем, не все функции государственного управле- ния в ханстве находились в ведении ханов. Так, например, хан Джан- гир, не имея достаточно полномочий в ряде сфер, был вынужден подавать представление оренбургскому военному губернатору с просьбой оказать содействие в обеспечении кадрами ряда управлен- ческих и судебных структур, наградить его приверженцев и пр. [см., напр.: 7]. По-видимому, российские власти старались все же ограни- чивать законодательные полномочия букеевских правителей, обеспе- чивая более полный контроль над ханством, однако вполне очевид- но, что возможностей в правотворчестве у них было явно больше, чем у касимовских ханов.
Теперь обратимся к следующему аспекту – административно-
территориальному устройству.
Вопрос об административном делении Касимовского ханства до- вольно сложен и запутан. При его изучении необходимо иметь в виду, что это государство, хотя и было создано на основании воле- изъявления правителей, а не сформировалось стихийно, возникло не на пустом месте, а в областях, которые и прежде были населены и имели определенные традиции организации власти и управления. Поэтому в Касимовском ханстве весьма четко можно выделить «хан- ский домен» (возникший именно в связи с образованием ханства) и полуавтономные владения местных, мещерских, князей (существо- вавшие задолго до возникновения ханства). Весьма неслучайным представляется тот факт, что Касимовское ханство носило второе, практически такое же официальное название – Мещерский юрт. Ме- щерские князья еще в XIV в. вышли из подчинения золотоордын- ских ханов и признали сюзеренитет Москвы, сохранив наследствен- ную власть над своими владениями [см.: 2, с. 254]. Соответственно,
когда на этой территории возникло Касимовское ханство и был построен центр – Мещерский городок / Городец (будущий Касимов), часть земель приобрела статус ханского домена, со всех сторон окру- женного, однако, наследственными уделами, «тянувшими» к Москве [см.: 10, с. 186; 19, с. 236]. Соответственно, владения мещерских кня- зей, представлявших различные кланы, происходившие из Золотой Орды, обладали своеобразным двойственным статусом: с одной стороны, это были Мещерские земли в прямом подчинении Москов- ского государства, с другой – владения князей (беков), именовав- шиеся в русских источниках «беляками» (тюркское «бейлик», т.е. княжество), считавшихся подданными касимовского хана-Чингизи- да; вторая система вполне соответствовала чингизидской админи- стративно-правовой традиции, имевшей место и в Золотой Орде.
Со временем, впрочем, русское влияние на административное устройство Касимовского ханства становилось все значительнее – в результате даже ханский домен в русских документах XVI в. стал именоваться «Касимовским уездом», уездами назывались и прежние
«беляки» – Темниковский, Кадомский, Шацкий и др. [см.: 19, с. 236]. Не случайно поздние касимовские ханы уже считались в меньшей степени вассальными правителями и в большей – «помещиками средней руки».
В отличие от Касимовского ханства, где административно-тер- риториальная система складывалась на основе ранее существовав- ших здесь образований, Букеевское отличалось более централизо- ванной системой регионального управления, которая складывалась параллельно с образованием самого государства. Хотя в ханстве и существовали традиционные для казахов (как и всех тюрко-монголь- ских народов) родовые подразделения, они объединялись в более крупные «административные роды», число которых постепенно уменьшалось: в 1820-е гг. их было 16–17, а к началу 1850-х – всего
ские настроения были слабы» [8, с. 127]. В целях устранения подоб- ной ситуации в начале 1840-х гг. хан Джангир предпринял реформу по российскому образцу: он старался расколоть прежние влиятельные родоплеменные, создавая новые административные единицы – рай- оны, в которых выделялись «старшинства», руководителями которых назначались сторонники хана [8, с. 129–130]. Важным свидетель- ством влияния русских традиций в управлении стало обустройство в Букеевском ханстве стационарной резиденции хана: так, султан- регент Шигай и хан Джангир в 1820-е гг. строили себе дома-дворцы, в которых пребывали длительное время [см.: 28, с. 42–43.] – подоб- ная практика, опять же, была характерная для правителей Поволжья (тех же касимовских ханов), но не для кочевников-казахов.
Еще больше влияние русских традиций проявилось в админи- стративном территориальном делении Букеевского ханства в период после ликвидации института ханской власти в 1847 г. Не ставя перед собой цели «обрусения орды», имперские власти, тем не менее, предпринимали все меры для ее инкорпорации в российское полити- ко-правовое пространство. Так, к 1875 г. (т.е. уже накануне оконча-
тельного упразднения ханства как автономного образования) оно бы-
ло поделено на уезды – в соответствии с общеимперской традицией
[25, стб. 21–22].
Что же касается источников права, регламентировавших право- отношения в рассматриваемых «маргинальных» государствах, на основании вышесказанного можно резюмировать, что удельный вес источников чингизидского права в целом был не слишком велик в обоих ханствах – в отличие от русских законодательных актов.
Статус Касимовского ханства, его правителей и правоотношения их подданных регулировались предположительно отдельными хан- скими актами и судебными решениями, несомненно – религиозными нормами (известна значительная роль в Касимове видных представи- телей мусульманского духовенства [см.: 11, с. 14–22]), но в наиболь- шей степени – договорными грамотами московских великих князей, указами и грамотами царей и (в более позднее время) администра- тивными актами глав русской администрации.
В Букеевском ханстве, наряду с ханскими указами-ярлыками и судебными решениями (которые мы относим к источникам чингизид- ского права) действовали также положения Свода законов Российской империи, императорские указы, распоряжения пограничных властей в регионах (в частности, астраханского оренбургского губернаторов).
Наряду с российскими законами во Внутренней Орде действовало также и обычное право, применявшееся в деятельности «народного суда» (исследователи отмечают, впрочем, номинальный характер и деятельности таких судов, и, соответственно, действия обычного права [см.: 25, стб. 113–114]). О значительном действии в Букеевском ханстве норм мусульманского права сведений нет: несомненно, для ее населения был характерен тот же «религиозный индифферентизм», какой современники и исследователи отмечали в отношении всех казахов, вследствие чего мусульманское право так и не получило широкого распространения в Казахстане [см., напр.: 12, с. 305].
Подводя итоги вышесказанному, можно отметить, что практика создания Россией «маргинальных» государств для повышения эф- фективности взаимоотношений со своими тюрко-монгольскими вас- салами и соседями оставалась актуальной на протяжении нескольких веков. Естественно, при этом она претерпевала существенные изме- нения – ярким примером тому является эволюция статуса Касимов- ского ханства в XV – первой половине XVI и второй половине XVI– XVII вв., в ходе которой государственно-правовое положение этого государства существенно ограничивалось, пока оно совсем не было упразднено.
Логично было бы предположить, что статус правителей Букеев- ского ханства, созданного более века спустя после упразднения Касимовского, окажется на том же уровне, каким обладали касимов- ские ханы незадолго до упразднения их государства. Однако на практике оказалось, что букеевские правители обладали куда боль- шими полномочиями в законодательной, административной, судеб- ной сфере. В чем же причина такой, казалось бы, нелогичной, непоследовательной позиции российских властей в отношении вновь созданного «маргинального» государства?
На наш взгляд, политическая ситуация в отношениях России со своими тюрко-монгольскими соседями к XIX в. существенно изме- нилась. Практически все прежние государства Чингизидов (Казан- ское, Астраханское, Сибирское, Крымское, Казахское ханства) ока- зались в составе России, и представители их правящих семейств уже не представляли угрозы для властей. Параллельно снижался статус самих Чингизидов, которые к моменту создания Букеевского ханства уже в течение долгого времени не воспринимались в России как рав- ноправные претенденты на верховную власть (что, опять же, было актуально для XVI – начала XVII вв.). Поэтому не было необходимо-
сти слишком жестко регламентировать их статус – в отличие от ситуации XV–XVII вв., когда такая угроза была вполне реальной. Другой причиной более «либеральной» позиции российских властей в отношении Букеевского ханства являлось, по нашему мнению, намерение активнее интегрировать Казахстан в имперское политико- правовое пространство, показав казахам на примере Внутренней Орды, насколько перспективнее будет для них пребывание в составе России [см., подробнее 16, с. 94–94]. Именно с этим связаны некото- рые противоречивые, на первый взгляд, политические и социально- экономические процессы в Букеевском ханстве: стремление сохра- нить кочевой строй при активном развитии земледелия и стационар- ных населенных пунктов, сохранение ханской власти и ханства в течение длительного времени после того, как в самом Казахстане были упразднены и ханская власть, и национальное административ- но-территориальное деление, и т. д. Подтверждением нашей точки зрения служит тот факт, что Букеевское ханство было упразднено только после того, как казахские области окончательно вошли в сос- тав Российской империи, утратив последние элементы чингизидско- го и вообще тюрко-монгольского влияния в государственной и пра- вовой традиции.
Список источников и литературы
Н.Калачова. – Т. I. – СПб., 1857. – 776 стб.
кар-Ола, 2008. – 252 с.
ССР. – 1957. – № 2(5). – с. 106–127.
политической истории). – М., 1982. – 333 с.
ствах. – Казань, 1997. – 78 с.
СПб., 1859. – 132 с.
археологии Западного Казахстана. – 2010. – № 2. – с. 85–96.
В.И. Буганова. – М., 1966. – 614 с.
Алматы, 2001. – 276 с.
ческий очерк). Вып. 1. – М., 1889. – 550 стб. + XL с.
Алма-Ата, 1946. – 255 с.
Почекаев Роман Юлианович, кандидат юридических наук, доцент кафедры теории и истории права и государства Санкт-Петербургского фи- лиала Государственного университета – Высшей школы экономики, ropot@mail.ru
128
Ж.М. Сабитов
Аргуны во владениях Тимуридов в 1450–1550-е гг.
Вопрос «когда и каким образом аргуны1 появились во владениях Тимуридов?» никогда не становился объектом отдельного исследо- вания. Существует много разных исторических источников с упоми- нанием представителей данного племени среди Тимуридских эми- ров. В данной статье мы на основе анализа данных источников выдвинем свою версию появления аргунов во владениях Тимуридов.
Первым источником, свидетельствующим об аргунах при дворе
Тимура, является «Уложение Тимура»:
«Повелел, чтобы из сорока подвластных мне племен нижепере- численные двенадцать – барлас, тархан, аргун, джалаир, тулкичи, дульдай, могол, сулдус, тугай, кипчак, арлат и татар – были отмече- ны оттиском моей тамги и служили мне в качестве личных нуке- ров…».
Таш-ходжу из племени аргун возвеличили в сан восьмого эмира, и еще двадцать человек из этого племени назначили тысячниками, сотниками и десятниками [Уложение, 1999, с.108–109]. Но тут сразу надо заметить, что английский востоковед Браун Э.Г. и русский уче- ный-востоковед Бартольд В.В. считают, что данная работа была написана гораздо позже 15 века, как писал Бартольд В.В., данный источник – это подложное произведение, «сочиненное в Индии в 17 веке». Султанов Т.И. присоединяется к скептикам и задает вопрос:
«Вопрос, кто именно и с какой целью написал это произведение и приписал его Тимуру, остается открытым» [Султанов, 2005, с.65–
66]. Таким образом, данное сообщение про аргунов, которых другие тимуридские источники 15 века вообще не упоминают ни разу, мож- но считать недостоверным фактом. Если бы аргуны действительно были в составе войска Тимура, то они были бы известны хотя бы
нескольким тимуридским авторам второй половины 14 – первой
половины 15 века. Но на самом деле, ни среди эмиров Тимура, ни среди эмиров его ближайших наследников ни разу не упомянут ни
1 В тимуридских источниках аргыны фигурируют как аргуны, поэтому в данной статье мы будем оперировать тимуридским названием.
один аргун, в то время как перечислено огромное количество эмиров других племен, которые относились к другим племенам. Впервые ар- гуны упомянуты в тимуридских источниках (а именно в «Муизз ал Ансаб») во время правления Абу Сеида, который в 1451 году с по- мощью Абулхаир-хана пришел к власти в Тимуридских владениях.
Среди его сподвижников перечислено огромное количество
Аргунов:
Эмиры: Изибирди Аргун, Джан Саид Аргун, Урус Аргун, Сул-
тан Аргун, Суйунч-Тимур Аргун, Фарид Аргун.
Тувачи: Гийас ад-Дин Аргун, Пир-Хаджи Аргун, Саид Асил Ар-
гун [Муизз ал Ансаб, 2006, с.179].
Эмиры Тумана: Саид Мухаммед Аргун, Ибрахим Аргун, Мухам- мед-ходжа Аргун, Хаджи-Мухаммед Аргун, Искандар-бахадур Ар- гун, Искандар Аргун, Бурхан Саид Аргун, Баки Аргун [Муизз ал Ансаб, 2006, с.180].
Среди эмиров Султан-Ахмед-мирзы, сына Абу Сеида присутст- вует только Хасан Аргун, а также есть упоминание, что Султан-Ах- мед был женат на племяннице Султан Аргуна [Муизз ал Ансаб,
2006, с.183].
Среди эмиров Султан-Махмуд-мирзы, сына Абу Сеида: эмир тумана Баки Аргун (упоминается выше среди эмиров Абу Сеида), а также Тувачи Шайх Зуннунбек (упомянут без племенной идентифи- кации, но вполне возможно, это и есть тот самый Шайх Зуннунбек Аргун, владевший Кандагаром, хотя в то же время жил и Шайх Зуннунбек Машшак) [Муизз ал Ансаб, 2006, с.184].
Среди эмиров Хусейна Байкары упомянуты следующие эмиры: Абдрахман Аргун (присоединился после второй осады Астрабада и до осады Герата), Султан Аргун (участвовал в завоевании Хорасана), Мухаммед Ир-Султан Аргун, Зуннун, сын Маулана Нусрат Аргуна, Ашик-Мухаммед, брат Фарид Аргуна (остались на своих должнос- тях после победы над Йадгар-Мухаммед-мирзой), тувачи Султан Аргун [Муизз ал Ансаб, 2006, с.189–190].
Помимо «Муизз ал Ансаб», некоторые представители племени
Аргун упомянуты в «Бабур-наме»:
Султан-Ахмед-мирза сражался с Нимат Аргуном, братом Шейх- Джамал Аргуна, а сам Шейх Джамал был убит Абд ал-Куддусом [За- хир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.45]. Султан-Ахмед-мирза был женат на племяннице Султан Аргуна [Захир ад-дин Мухаммед Ба- бур, 1993, с.46].
Султан Хусейн Аргун был эмиром Султан-Ахмед-мирзы и правителем Каракуля, за что получил прозвище Каракули [Захир ад- дин Мухаммед Бабур, 1993, с.48]
Эмир Султан-Махмуд-мирзы туркестанский кипчак Хусрау-шах в начале своей карьеры был нукером Мазид-бек Аргуна [Захир ад- дин Мухаммед Бабур, 1993, с.54]. Шейх Зуннун (без указания пле- менной принадлежности) был воспитателем тимурида Султан-Али [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.57].
Зуннун Аргун был послан на войну Хусейном Байкарой против Хусрау шаха [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.58]. Бади аз- Заман-мирза, сын Хусейна Байкары, после поражения от отца бежал к Зуннун Аргуну и его сыну Шах Шуджа Аргуну в Кандагар и За- миндавер [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.67]. Зуннун Аргун выдал свою дочь за Бади аз-Заман-мирзу [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.80]. Упомянут Шах бек, сын Зуннун Аргуна [Захир ад- дин Мухаммед Бабур, 1993, с.81]. Султан Хусейн Аргун упомянут в событиях 1499–1501 годов в составе войска Бабура [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.96].
В событиях 1504–1505 годов упомянут Ширак Аргун бек Муки- ма (может быть, имеют в виду Мукима, сына Зуннунбек Аргуна?) [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.139]. В том же году Бабур отнял Кабул у Мукима Аргуна [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.164]. Также среди нукеров Мукима упомянут Фаррух Аргун [Захир
ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.167]. По воспоминаниям Бабура,
Зуннун Аргун был вельможей еще Абу Сеида, позже стал служить Хусейну Байкаре, а уже потом после смерти Хусейна Байкары он стал полновластным вельможей при дворе Бади аз-Заман-мирзы и погиб в битве с войском Мухаммеда Шейбани [Захир ад-дин Мухам- мед Бабур, 1993, с.180–181]. Среди эмиров Хусейна Байкары Бабур упомянул Мухаммед Сеид Уруса, сына Урус Аргуна, эмира Абу Сеида [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.183]. Упомянуты Султан Али Аргун из Систана [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.210], Ашик Мухаммед Аргун, брат Мазид-бек Аргуна [Захир ад- дин Мухаммед Бабур, 1993, с.211], Туфан Аргун [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.214], Шах Шуджа Аргун, который более известен под именем Шах бек Аргун (сын Зуннуна) [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.215], Ахмед али тархан, брат Кули бек Аргуна [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.216], Кур Аргун,
начальник Калата [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.217], Мах
Чучук, дочь Мукима [Захир ад-дин Мухаммед Бабур, 1993, с.219].
Зуннун Аргун, сын Хасана, погиб в 1507 году в битве с узбеками Шейбани-хана. Ему наследовал Шах-бек. В 1521 году Шах-бек вторг- ся в Синд, сверг здешнего правителя Фируза Салах ад-дина и разгра- бил Татту – столицу Южного Синда. Синд перешел под власть Аргунов. После окончательного захвата Кандагара Бабуром в 1522 году, Шах-бек сделал своей столицей Бахар в Индии. Он умер в 1524 году. Ему наследовал сын Шах-Хусайн, который стал поминать в пятничной молитве имя Бабура и немедленно напал на владения аф- ганского племени Лангах в Мультане. В 1526 году после долгой осады Мультан капитулировал. Шах-Хусайн посадил здесь своего наместни- ка и вернулся в Татту. Некоторое время спустя его наместник был изгнан, однако он больше не делал попыток вернуться в Пенджаб. В
1540 году Хумаюн, сын Бабура, был изгнан из Северной Индии Шир- шахом Суром. Одно время он тщетно искал помощи у Аргунов – Шах-Хусайн отказался его поддержать. Поскольку «к концу жизни его характер сильно испортился», приближенные в 1556 году провоз- гласили ханом мирзу Мухаммада Ису – представителя династии Тар- хан, которая, по всей видимости, происходила из племени Тархан.
Согласно некоторым источникам, данная династия Аргун проис-
ходила от ильхана Аргуна [Массон, 1964, с.11, 340–341, 362].
Вполне можно предположить, что эти данные являются мифоло- гическим обоснованием легитимного права Аргунов на престол («чингизиды»), которые были выдвинуты одним из представителей династии Аргун, правивших в Синде. Интересным является и то, что позже наследовавшая Аргунам династия Тархан также объявили себя также происходящими от ильхана Аргуна.
После рассмотрения сообщений об Аргунах вернемся к вопро-
сам, которые ставились в начале статьи. Впервые Аргуны, согласно
«Муизз ал Ансаб», в тимуридских владениях появились после воца-
рения Абу Сеида в 1451 году.
В связи с этим очень интересным является личность Султан- Баязида, сына Джамал ад-Дина, сына Таш-Тимур-хана. Мы его отож- дествляем с Султан-Баязид-огланом, служившим тимуриду Абу Бек- ру в качестве хранителя печатей «парвана», «барат», «чахарсу». Поз- же он служил Султан-Ахмаду, сыну Абу Бекра как эмир, а также участвовал в завоевании Хорасан Хусейном Байкарой [Муизз ал Ансаб, 2006, с.180, 183, 189]. Он является двоюродным братом Хад-
жи-Гирея и двоюродным племянником Улуг-Мухаммеда. Скорее всего, он является тем последним человеком, который внес коррек- тивы в генеалогии джучидов в «Муизз ал Ансаб».
Как мы знаем, наследственными элями Тохтамыша были Ши- рин, Барын, Аргын и Кипчак. Позже эти племена были в подчинении у родственников Тохтамыша, казанских и крымских ханов. Султан- Баязид был из этой ветви джучидов; также известно, что он был эмиром Абу Сеида. Кроме того, мы знаем, что Аргуны появились впервые у Абу Сеида. Вполне возможно предположить, что аргуны появились вместе с Султан-Баязидом (как его «наследственный эль») у Абу Сеида, когда тот жил в Дешти-Кипчаке. После завоевания Тимуридских владений большинство сподвижников Абу Сеида, среди которых было много аргунов, получили большие земельные пожалования. После смерти Абу Сеида часть подчинилась его сыновьям, часть Хусейну Байкаре. Таким образом, они утеряли связь с Султан-Баязидом и его потомством. К потомству Султан-Баязида вполне мог относиться Касим-султан (его жена Айша-султан, дочь Хусейна Байкары) и их сын Касим Хусейн [Муизз ал Ансаб, 2006, с.196]. Хоть Касим и назван «шибанидом», вполне возможно, это ошибка Бабура, незнакомого с генеалогиями джучидов, и он являлся сыном Султан-Баязида. К тому же Мухаммед Хайдар Дулати назы- вает Касим Хусейна как узбекского султана Кафы и Крыма, что вполне вписывается в происхождение Касим Хусейна от Султан- Баязида, который был двоюродным братом Хаджи-Гирея. «Кутб хан, подошел к Атаве и Калпи. Те места принадлежали в качестве икта Касим Хусайну султану, который был из узбекских султанов Кафы и Крыма» [Мирза Мухаммад Хайдар, 1996, с.591].
Таким образом, подводя итоги, можно утверждать, что аргуны появились в Тимуридских владениях вместе с Султан-Баязидом как его наследственный эль, но уже при Абу Сеиде они утратили связь с Султан-Баязидом и его потомством, получив за службу наделы в раз- ных частях Тимуридских владений. Аргуны были опорой власти не только Абу Сеида; часть из них после смерти Абу Сеида служила также Хусейну Байкаре. Впоследствии один из Аргунов, Зуннун, пра- вил в Афганистане как фактически независимый от Тимуридов прави- тель. Его сын Шах-бек, после смерти отца в битве с войсками Мухам- меда Шейбани, смог захватить Синд и править там. Сын Шах-бека был последним правителем Синда из Аргунов. Видимо, кто-то из них
смог придумать красивую легенду о происхождении от ильхана
Аргуна, призванную легитимизировать правление Аргунов в Синде.
Список источников и литературы
Захир ад-дин Мухаммед Бабур. Бабур-наме. Записки Бабура / Перевод М.Салье. Издание второе, доработанное. Ташкент: Институт востоковеде- ния Академии наук РУ, 1993. 464 с.
Массон В.М., Ромодин В.А. История Афганистана. Том 1. С древней- ших времен до начала XVI века. Москва: Главная редакция восточной лите- ратуры издательства Наука, 1964. 379 с.
Мирза Мухаммад Хайдар. Тарих-и Рашиди / Пер. А.Урунбаева,
Р.П. Джалиловой. Ташкент: Издательство Фан, 1996. 728 с.
Муизз ал Ансаб. История Казахстана в персидских источниках. Том 3.
Алматы: Издательство Дайк-Пресс, 2006. 672 с.
Султанов Т.И. Зерцало минувших столетий. Историческая книга в культуре средней Азии XV–XIX веков. Санкт-Петербург, 2005. 304 с.
Уложение Тимура. Ташкент: Издательство литературы и искусства им. Гафура Гуляма, 1999. 352 с.
Сабитов Жаксылык Муратович, Ph.D., Евразийский Национальный
Университет им. Л.Н.Гумилева, и.о. доцента, babasan@yandex.ru
134
А.Г. Ситдиков
Этнокультурное взаимодействие в Посурье и Примокшанье в эпоху Казанского ханства: к постановке проблемы
Регион Посурья и Примокшанья – регион древнейших контактов между тюркскими, славянскими и финно-угорскими народами. На этой территории шли процессы, способствующие взаимодействию финно-угорских, тюркско-татарских, славяно-русских групп населе- ния. Многообразие ландшафта – лесная зона на севере, черноземные степи на юге, две крупнейшие водные артерии, пограничность самой зоны (между двумя крупными государствами средневековья) – способствовали активным этническим процессам. Исторические процессы в этом регионе, являются органической частью истории России. Они во многом определили многонациональный и многокон- фессиональный характер населения Поволжья.
Еще в первых веках нашей эры началось проникновение тюрко- язычных народов в регион. Курганы Андреево-Писеральского типа очень хорошо демонстрируют этот процесс. Но наиболее интенсив- ные контакты начались с VIII в. В материальной культуре мордовских племен отмечается значительное присутствие элементов болгаро- аланского населения Хазарского каганата, салтово-маяцкой культу- ры. Это хорошо видно на примере вооружения мордвы, в деталях конского снаряжения. В X в., после гибели Хазарского каганата, на- чинается переселение болгарских племен и освоение ими Среднего Поволжья и Посурья, а с запада начинается освоение региона Севе- ро-Восточной Русью. В домонгольский период болгары заселяют левобережье Суры несильно; это поселения в Порецком и Устиновке районах Чувашии. В среднем Посурье на территории Пензенской области выявлено множество болгарских городищ и селищ.
Период XV–XVI вв., несмотря на относительную многочислен- ность источников, сложнее в осмыслении, нежели предшествующие эпохи. Выделение этого периода обусловлено рядом последователь- но связанных событий, начинающихся с эпохи максимального могу- щества Золотой Орды и завершающихся образованием на ее основе
новых государств. Эти процессы первоначально характеризуются
усилением регионов и возникновением центробежных сил. В после- дующем, к середине XIV в., начинаются значительные перемещения населения и упадок ордынских экономических центров. К началу XVII в., после противостояния претендентов, единственным полно- правным золотоордынским наследником в лесостепном регионе становится Московское государство.
Письменные источники дают скудное представление о полити- ческой истории региона в эту эпоху. Описываемые события в боль- шей мере иллюстрируют военные конфликты и косвенно освещают социально-экономические отношения, и тем более не затрагивают вопросы формирования материальной культуры населения региона. Свидетельства в основном представлены русскими летописями и записками иностранцев, не всегда полно излагающими не только события, связанные с русскими княжествами, но и соседними наро- дами. Некоторые сюжеты летописания несут искаженную информа- цию и не находят подтверждения в других источниках (Тропин,
2006; Цыбин, 2004)1.
Одним из перспективных направлений в пополнении историче- ских источников представляется археологическое изучение объектов этого времени. Имеющиеся материалы археологических исследова- ний пока малочисленны и носят разрозненный характер. Исследова- ния последних лет в округе Касимова, Курмыша, Наровчата, Мур- зиц, Билярска и др. (Очертин, 1994; Грибов, 2007; Валиулина, 2009; Ситдиков, 2009), а также материалы предшествующих лет из раско- пок в этом регионе позволили определить новые подходы в анализе накопленного материала и обозначить имеющиеся проблемы в их изучении.
При рассмотрении данной темы необходимо отметить, что зна- чительное затруднение в изучении этой эпохи вызывает плохая про- работанность вещевого материала, а также неоднозначность приме- няемой терминологии в анализе вещевого материала (Хлебникова,
1967; Никитина, 2006; Валиулина, 2009)2. Другой стороной данной
1 В частности, тезис полного запустения южнорусских территорий по- сле монгольского нашествия, опровергаемый археологическими материала- ми исследований округи Куликова поля, Ельца и др.
2 Показателем слабой проработанности и противоречивости существу-
ющей научной терминологии является перенесение на этносы археологиче-
ской этнокультурной идентификации керамики. Например, выделяемая
темы являются вопросы, связанные с преемственностью культурных традиций населения. Особенно много дискуссий в литературе имеет- ся вокруг формирования тюрко-татарского населения Примокшанья, Подонья и рязанского Поочья домонгольского и золотоордынского времени.
Первая половина XIV в. характеризуется подъемом экономики территории Золотой Орды. Этот процесс напрямую затрагивает и лесостепь Волго-Окского региона, где происходит количественный рост поселений, а также переселение части населения в степную зону. Об этом свидетельствуют материалы археологических исследо- ваний Воронежской, Тульской, Липецкой областей и др (Цыбин,
2004). Это отражается на золотоордынских памятниках, на которых увеличивается доля предметов материальной культуры жителей лесостепной и лесной зон (Грибов, 2008; Тропин, 2006). Отмечается и обратное движение, растет ассортимент изделий золотоордынского производства в пограничных поселениях. Усиливается процесс му- сульманизации и христианизации финского населения региона, веро- ятно, происходит и языковая ассимиляция. Интенсивно расселяются в степной зоне и ордынских городах волжские и пермские финны (мордва, марийцы, удмурты), что находит отражение в материалах золотоордынских памятников (Болгар, Наровчат, Курмыш, Джуке- тау, Биляр-Торецкое и др.).
В этот период в Среднем Поволжье и Посурье переживают подъем крупные города (Наровчат, Болгар, Джукетау, Нижний Нов- город и др.), появляются новые поселения (Торецкое, Курмыш, Мур- зицы и др.) (Очертин, 1994; Грибов, 2007; Валиулина, 2009; Ситди- ков, 2009; Федулов, 2009; Фахрутдинов, 1975). В южных районах
древнерусская керамика XIV группа (по А.Х. Хлебниковой), древнерусские группы А, Б, В (по М.Д. Полубояриновой) и «славяноидная» керамика XVI группа (по А.Х. Хлебниковой), происходящая из раскопок на территории Волжской Булгарии и соседних ее территорий, некоторыми исследователя- ми напрямую соотносится с христианским и русским населением. В публи- кациях Т.А. Хлебниковой, М.Д. Полубояриновой эти группы с большой оговоркой увязываются с русским населением. При этом не учитывается, что имеющийся на памятниках Волжской Болгарии больший процент кера- мики из этих групп соотносится с группой В (по М.Д. Полубояриновой) и
«славяноидной» керамикой XVI группы (по А.Х. Хлебниковой), которая обеими исследователями признается как местная и сопоставляется с средне- вековой посудой поволжских финнов или финно-угров Прикамья.
Рязанской области в середине XIV в. возрастает число русских посе- лений относительно домонгольского времени почти в два раза, также увеличивается и количество больших сельских поселений более 10 га (Тропин, 2006). На поселениях выявлены специфичные для степ- ного населения Золотой Орды чугунные котлы, поливная и красно- глиняная керамики ордынского производства, доходящая иногда до
2–3% (Ситдиков, 2009; Цыбин, 2004). Появление этих предметов иллюстрирует не только присутствие нехарактерных для русского населения материалов, но и показывает изменения его быта, и, воз- можно, присутствие иного населения. Данные материалы демонстри- руют развитие региона при стабильной политике сильного государ- ства, независимо от этнокультурной принадлежности его жителей.
Ситуация начинает меняться во второй половине XIV – начале XV в. с «великой замятни». Происходит рост военных столкновений и отток населения на север в лесную зону. Данный процесс традици- онно рассматривается как результат целенаправленных набегов ор- дынцев на русские княжества, но материалы на территории Волжской Болгарии и сопредельных районов также указывают на затухание
поселенческой жизни (Болгар, Наровчат, Джукета и др.). Вероятно,
оседлое население лесостепной полосы Волго-Окского региона нахо- дилось в близких условиях, обусловленных дестабилизацией власти, усилением центробежных сил и поиском населением более спокой- ной жизни. Об этом свидетельствуют и русские летописания, описы- вающие не только запустение в лесостепи, но приход на службу русским князьям служилых татар и заселение ими лесной зоны. Дру- гими обстоятельствами опустошения региона могли быть проблемы эпидемиологического или природно-климатического характера, так- же известные по письменным источникам.
К этому времени относится возникновение предпосылок к появ- лению в лесной полосе самостоятельных тюрко-татарских госу- дарств в пограничной зоне с русскими княжествами. К сожалению, этот период в развитии региона в источниках и археологических материалах представлен крайне слабо. Возникают вопросы, связан- ные с определением даты образования этих государств, границ и т.д.
Во второй половине XX в. планомерным археологическим ис-
следованиям подвергаются некоторые памятники Казанского ханст- ва. В числе изученных такие известные памятники, как Казанский кремль и прилегающие территории, Камаевское городище и Русско- урматское селище. Одна из первых попыток обозначить задачи
приоритетных направлений изучения археологии Казанского ханства была предпринята в начале 1970-х годов Р.Г.Фахрутдиновым (Фах- рутдинов, 1975). К сожалению, до последнего времени, несмотря на понимание важности изучения данной проблемы, последовательных работ по их решению не проводилось.
Новые государства, представленные Казанским и Касимовским ханствами, занимают важное место в системе государств Восточной Европы. Остается открытым характер расселения и культурного взаимодействия населения этих государств. В последнее время по- явились публикации, утверждающие о существовании в этом регио- не, кроме известных ханств, самостоятельных удельных татарских княжеств – бейляков.
Решение широкого круга задач по археологии этих территорий предполагает осуществление исследований, направленных на выяв- ление археологических объектов.
Последние десятилетия исследований Волго-Камья позволили выявить наличие культурных напластований времени Казанского ханства в таких поселениях как Лаишево, Свияжск, Алабуга, Русско-
Ураматском селище и др. Благодаря раскопкам далось установить
преемственный характер развития этих поселений с домонгольского времени, в том числе и Арска. Данные наблюдения позволяют гово- рить о формировании городской культуры ханского времени на основе традиций болгарского и золотоордынского времени. Несмот- ря на значительные политические, экономические и социальные по- трясения, поселения продолжали свое существование. Это свиде- тельствует об устойчивой социально-экономической структуре и системе расселения, сложившейся еще в домонгольское время. Именно городские центры являлись военно-административными и экономическими сосредоточениями государственной власти, а пре- емственность их размещения указывает на сохранение традицион- ных форм управления.
Необходимо также обратиться к писцовым книгам XVI– XVII вв., где населенные пункты описаны с указанием их принад- лежности к административной единице – сотням. Источниковедче- ские и этноархеологические исследования поселений позволят про- следить особенности формирования современных селений Волго- Окского региона. Одним из направлений подобных исследований должно стать археологическое выявление и локализация населенных пунктов второй половины XV – XVI вв.
Одной из острых проблем, выпавшей из сферы активного изуче- ния казанскими учеными, является вопрос формирования татар Вол- го-Окского региона (Ситдиков, 2009). Для решения этого вопроса требуется разработка и реализация программ по изучению археологи Касимовского ханства, мест компактного проживания темниковских и нижегородских татар. При этом надо учитывать, что тюркизация этих районов начинается с домонгольского времени. Известны де- сятки болгарских могильников и поселений на данной территории.
В последние годы накоплен новый археологический материал, имеются публикации ранее неизвестных письменных источников, но проблемы, обозначенные вокруг этого вопроса, требуют продолже- ния целенаправленных изысканий с привлечением широкого круга специалистов. Исследования этнокультурного взаимодействия в лесостепной зоне Волго-Окского региона позволяют решать важные вопросы развития материальной культуры значительной части сред- невекового населения Восточной Европы.
Список источников и литературы
Валиулина С.И. Миграционные процессы в лесостепной зоне Западно- го Закамья в XIII–XIV вв. (на примере памятников округи Билярского горо- дища) // Форум «Идель-Алтай». Казань, 2009. С. 58–60.
Грибов Н.Н. Хронология керамических комплексов русских поселений эпохи Золотой Орды (по материалам памятников района устья р.Оки) // Ни- жегородские исследования по краеведению и археологии. Вып. 10. Н.Нов- город, 2006. С. 62–91.
Грибов Н.Н. Предварительные итоги исследования русского селища второй половины XIII – XIV вв. на окраине Нижнего Новгорода // Археоло- гия Владимиро-Суздальской земли. Материалы научного семинара. Вып. 1. М., 2007. С. 58–67.
Каховский В.Ф. О западных пределах Волжской Болгарии // Вопросы древней и средневековой истории Чувашии. Чебоксары, 1980. С. 35–50.
Михеева А.И. Керамика поселенческих памятников Марийского По-
волжья XIII–XV веков // Влияние природной среды на развитие древних со-
обществ. Йошкар-Ола, 2006. С. 311–323.
Никитина Т.Б., Михеева А.И. Аламнэр: миф и реальность (Важнангер-
ское (Мало-Сундырское) городище и его округа. Йошкар-Ола, 2006.
Очеретин И.А. Средневековая крепость Курмыш (по итогам исследова-
ний 1991 года) // Уваровские чтения-II. Муром, 1994. С. 201–203.
Ситдиков А.Г., Ахметгалин Ф.А. Материальная культура населения
Волго-Окского междуречья в эпоху средневековья (предварительные итоги археологических исследований 2007 г.) // Фаизхановские чтения. Сборник
материалов ежегодной научно-практической конференции. М.-Нижний
Новгород, 2009. С. 142–144.
Тропин Н.А. Южные территории Чернигово-Рязанского порубежья в
XII–XV вв. Елец, 2006. 251 с.
Хлебникова Т.А. Археологические памятники XIII–XIV вв. в Горнома- рийском районе Марийской АССР // Происхождение марийского народа. Йошкар-Ола, 1967. С. 85–92.
Фахрутдинов Р.Г. Археологические памятники Волжско-Камской Бул-
гарии и ее территория / Отв. ред. А.Х.Халиков. Казань: Таткнигоиздат,
Федулов М.И. Средневековые памятники Чувашского Присурья // На-
учно-педагогическое наследие В.Ф.Каховского и проблемы истории и архе-
ологии. Чебаксары, 2009. С. 104–114.
Цыбин М.В. К изучению русско-золотоордынского пограничья в Сред- нем Подонье // Проблемы археологии Нижнего Поволжья. I Международ- ная Нижневолжская археологическая конференция. Тезисы докладов. Волгоград, 2004. С. 315–319.
Ситдиков Айрат Габитович, кандидат исторических наук, Институт истории им. Ш.Марджани Академии наук Республики Татарстан, заведующий Национальным центром археологических исследований, sitdikov_a@mail.ru
141
В.В. Трепавлов
«Казачество» Кучумовичей: жизнь в скитаниях
26 октября 1582 г. на Чувашском (Чувашевском) мысу, под сте- нами своей столицы – города Искера сибирский хан Кучум потерпел сокрушительное поражение от казачьего отряда Ермака. С тех пор он в основном обретался в южных районах своего бывшего ханства и вел походный образ жизни, присущий многим его подданным – степным скотоводам. Утратив власть, сибирский хан и его потомство в терминологии того времени превратились в казаков. Этим тюрк- ским словом на Востоке первоначально обозначали людей, которые по разным причинам теряли связь со своим родом или общиной и вели жизнь бесприютных скитальцев, зачастую добывая средства для существования грабежами и разбоями. Позднее понятие «казак» приобрело и другие значения, в том числе и в русском языке1. В рус- ских источниках XVII в. к Кучумовичам применяли меткое обо- значение «бродячие царевичи». Оно точно передает как социальное положение и образ жизни высокородных изгнанников, так и изначальное значение понятия «казак».
Условия жизни Кучумовичей в «казачестве» несколько язви- тельно, но в общем верно обрисовал немецкий аноним в 1666 г.: «Не имея ни городов, ни жилища, укрывается он (не названный по имени татарский царевич. – В.Т.) в степи или пустыне, в которой нет ни деревьев, ни людей, а также в горах и ущельях» [Алексеев, 1941,
с. 347]. Царевичи жили и кочевали главным образом степи в вер-
ховьях рек Ишима и Тобола. Приблизительно эти места указаны на карте «Tartaria» И.Хондиуса 1606 г. под названием Zibierairorum Horda, между обозначенными здесь же Тюменью (Tumen), калмыка- ми (Kalmucki), ногаями (Nagaia Tartaroru[m] Horda) и чагатаями (Sagatai Tart.) (см. [Багров, 1914, с.9]). Если предположить, что это – исковерканная фламандским картографом «Орда сибирских татар»
1 Чтобы отличить изгоев-татар от русских служилых казаков – как вольных, так и состоявших на государственной~государевой службе – я буду первых ставить в кавычки. Таким образом, Ермак, его соратники, а также соответствующая категория позднейших жителей сибирских городов и острогов – это казаки, а Кучум и Кучумовичи – «казаки».
(Zibier Tartarorum Horda), то мы получаем свидетельство существова- ния особого политического центра, помимо уничтоженного Сибир- ского ханства. (Если только это не обозначение уже несуществующего независимого Сибирского ханства – столь же анахронистичное, как и поименованные рядом чагатаи.) Та же «Орда» была нанесена на
«Новую карту Тартарии» Дж.Спидом в 1626 г. [Speed, 1966, с.39–40]. На других известных мне европейских картах первой половины XVII в. ничего подобного на территории между ногаями, калмыка- ми, казахами и Тюменью не обозначено.
Из массы официальных русских источников XVII в. может сло- житься впечатление, будто все свое время потомки Кучума прово- дили в набегах, и военная добыча составляла главный источник их существования. На самом деле нападения на русские, татарские и башкирские поселения были хотя и относительно частыми, но не регулярными и даже не ежегодными. На конные рейды Кучумовичи решались, как правило, в ситуации, когда складывалась благоприят- ная обстановка и имелась уверенность в богатых трофеях и успеш- ном возвращении домой. К таким условиям относились, во-первых, внешняя поддержка и солидарность их союзников и единомыш- ленников – калмыцких тайшей или мятежников на российской тер- ритории. Во-вторых, возможность изъять у сельских жителей продовольствие после сбора урожая, отчего татары-»казаки» седлали коней поздней осенью, после окончания полевых работ в волостях. В-третьих, непременным условием успеха являлась внезапность нападения и возможность отхода в степь до того, как воеводы и стрелецкие головы смогут организовать погоню. Если становилось известно, что противная сторона изготовилась к обороне, рейд отме- нялся. Нападавшие могли притвориться свитой посла, направляв- шегося для переговоров, чтобы проникнуть глубже на территорию уездов («а приходили… они обманом, сказався от послов» [Миллер,
2005, с.351]).
Постоянное напряжение на юго-восточной границе Московского государства, создаваемое Кучумовичами и их покровителями калмы- ками, приводило к тщательной фиксации в официальных документах сроков и маршрутов набегов царевичей, вестей об их воинственных планах, численности воинов и подданных, местонахождении коче- вых ставок. Поэтому история «казачества» Кучумовичей предстает из источников такого рода как сплошная череда военных авантюр и альянсов с агрессивными кочевниками и разного рода «изменника-
ми». При этом, как ни странно, о тактике военных действий со сто- роны татаро-калмыцких ратей сообщается довольно мало. Тот же безымянный немец пишет о некоем царевиче, будто тот после атаки на сибирские местности скрывается в степи, которая «не имеет ни дорог, ни тропинок, поэтому нельзя узнать, куда он отправляется; если же наконец нападают на его след, он останавливается за ветром и зажигает огнем степь позади себя, и так безопасно уходит» [Алек- сеев, 1941, с.347]. В русских источниках мне не встречались упо- минания об умышленном поджоге степи сибирскими татарами.
Утверждение об отсутствии в степи дорог и тропинок исходит от слабо информированного автора. На самом деле после прохода конницы на степной почве некоторое время сохраняется вытоптан- ная полоса – так называемая сакма. Именно следуя по сакмам рус- ские отряды преследовали татар, уходящих от погони. Постоянные маршруты походов естественным образом обозначались на земле незарастающим следом. Продвижение по этому пути, именуемому шляхом, тоже способствовало успешному преследованию противни- ка («шли за ними их царевичевым шляхом и наехали на том их шляху на стану воинских царевичевых калмыцких воинских людей» [Миллер, 2005, с.406]2).
Вокруг своих стоянок Кучумовичи выставляли караулы, кото- рые предупреждали ближних и дальних царевичей о приближении противника, а заодно и прочих посторонних, подозрительных лиц (см. [РГАДА, ф. 214, стб. 656, л. 501]). В местах зимовий «казаки» устраивали подобие стационарного поселка. Один из таких посел- ков, в котором жили царевичи Канай и Хаджим, видели уфимцы в 18
«днищах» от Уфы, «меж Ишима (приток Иртыша. – В.Т.) и Обаги (приток Тобола. – В.Т.) реки в дуброве»: «поставлены… у них избы рублены в стену кругом, да по смете… изб с полчетвертадесять (т.е.
2 Иногда сакма и шлях выступали как синонимы: «И будет шляхом ид- ти, колмацких людеи отнюдь не миновати, а ниже тои сакмы к Ышиму идти не мошно, потом[у что] прилегли болота великие» [РГАДА, ф.214, стб.656, л. 144].
3 По объяснению Л.Р.Кызласова, «избы рублены в стену кругом» означает своеобразный деревянный город «с жилыми стенами» [Кызласов, 1992, с. 50].
с. 196]. Хан Кучум в 1596 г. тоже стоял «меж дву речек, одернувся телегами за Омь рекою» [Миллер, 1999, с.358]. Но в последнем слу- чае это был, скорее всего, не стационарный поселок, а так называе- мый тележный городок – распространенная среди кочевников оборо- нительная конструкция в виде замкнутого кольца из составленных впритык повозок. Подобные конструкции применялись также при редких осадах крепостей. Сибирский карачи-бек при попытке при- ступить к Искеру в 1584 г. «облегоша град Сибирь обозами и табары поставиша» [ПСРЛ, 1987, с.34, 62]. В данном случае тележные ряды служили осаждающим прикрытием от выстрелов с крепостных стен и предохраняли от внезапных вылазок неприятеля.
На вооружении «казачествующих» принцев и их спутников вни- мание в источниках не акцентировалось, т.к. было общеизвестно людям XVII в. и «не заслуживало» обстоятельного описания. Это вооружение представляло собой традиционный для кочевников той эпохи набор из лука со стрелами, сабли, ножа и аркана. В 1609 г. вознамерившиеся отъехать к калмыкам тюменские ясачные говорили соплеменнику, допрошенному воеводой, что для этого дела «у них де у тюменских лошади и сайдаки и сабли готовы» [Миллер, 2000, с.245]. Некоторые татары обладали металлическими и кожаными доспехами. Ермака на Чувашском мысу в 1582 г. встретили ратники
«одеяны железом и меднощитницы», пустившие «тмочислено стрел» [ПСРЛ, 1987, с.131]4. Возможно, в ходу были копья, особенно приоб- ретенные у калмыков.
Огнестрельное оружие не имело у сибирских татар широкого распространения. Но неверно было бы думать, что они не знали о его существовании. В 1880-х годах археолог-любитель нашел на разва- линах Искера глиняную форму для отлива пуль [Ядринцев, 1844, с.9]. В Румянцевском летописце изложена карикатурно-фантасти- ческая ситуация, когда наступающие ермаковцы постреляли в воздух из пищалей перед пойманным Кучумовым придворным и отпустили того на волю. Придворный явился к хану с впечатляющим расска- зом: «…егда они стреляют из луков своих, ино ис конца дым исхо- дит и голкнет громко, а пробивают наши куяки и бахтерцы навылет» [ПСРЛ, 1987, с.32; Сибирские, 1907, с.16, 17, 321]. Естественно, этот
4 О вооружении и военном деле сибирских татар см. [Худяков, 2000;
2001].
доклад Кучуму прозвучал без русских свидетелей, поэтому данная сцена скорее всего вымышлена.
Фигурирующие в разных вариантах рассказы о двух нестреляю- щих пушках то ли у Кучума, то ли у бека Бегиша во время прихода Ермака представляются порождением фольклорных домыслов. Если такие орудия у сибирцев в то время и были, то скорее всего средне- азиатского производства [Бобров, Худяков, 2008, с.213]. Впоследст-
вии оружие «огненного боя» появилось и у «кучумлян». В 1667/68 г.
один тобольский рейтар при описании в челобитной своей верной службы рассказал, что во время боя с царевичем Кучуком под Кир- гинской слободой в 1665/66 г. его «ранили, пробили из пищали правую руку» [РГАДА, ф.214, кн.367, л.439 об.]. В большинстве сво- ем такое оружие было трофейным – добытым в набегах на россий- ские владения. Правда, пищаль могла принадлежать и калмыку- участнику набега. Калмыки же пользовались русскими пищалями или фитильными ружьями (мултук) среднеазиатского происхожде- ния [Бобров, Худяков, 2008, с.167, 176–179]. Но и в их среде огне- стрельное оружие не имело пока широкого распространения.
Обширный импорт пищалей в то время был исключен. Ближай- шим источником их поставок теоретически мог быть Мавераннахр. Татарское предание рассказывает о прибытии к Кучуму оружейни- ков из Бухары, которые были размещены ханом на некоем острове, под землей. При подходе Ермака мастера подрубили опорный столб и погребли себя [Тобольский, 1993, с.92, 93]5. Но, во-первых, в достоверных известиях о связях Кучума и Кучумовичей с Бухарой и Хивой нет упоминаний о приезде в Сибирь мастеров (а вот бухар- ские посольства просили в Москве оружие и боеприпасы). Во-вто- рых, в Средней Азии огнестрельное вооружение появилось только в первой половине XVI в. Оно практиковалось преимущественно в ручном варианте, а при осаде крепостей могущественный хан Бухары Абдулла II обычно использовал не пушки, а катапульты
5 В добровольном захоронении оружейников явно видится отголосок распространенной в Северной Евразии легенды о гибели древнего народа чудь. К.Голодников слышал татарское предание о том, что на месте Сузгун- ских юрт (татарского городища Сузге-Тура) жила именно чудь, которая сгинула под землей из страха перед приходом татар [Голодников, 1882,
№ 34, с.2]. Забелинская редакция Есиповской летописи распространяет аре- ал чуди гораздо шире: «Преже бо живяше чюдь по всей Сибирской земли» [ПСРЛ, 1987, с.108].
(впрочем, по осажденному им Герату в 1572 г. с бухарских позиций палили семь орудий). Собственное артиллерийское производство в Средней Азии развивалось медленно. Еще в XIX в. в городах Ма- вераннахра пушки отливали приезжие мастера – афганцы и персы [Юлдашев, 1964, с.15]. Но и тогда артиллерия там была невысокого качества.
Не стоит преувеличивать масштабы агрессивности Кучумови- чей. Имея под началом незначительное количество поданных- сторонников, они сами по себе представляли некоторую угрозу лишь в альянсе с калмыками. Причем, на опорные пункты русской власти в регионе – укрепленные города они, как правило, не посягали. Как заметил В.В.Пестерев, об отсутствии серьезной опасности для сибирских городов свидетельствовало повсеместное обветшание и разрушение их крепостных сооружений в XVII в. [Пестерев, 2005, с.69–75]6. Нападения совершались главным образом на сельские местности.
Бóльшую часть времени царевичи предавались все же мирным занятиям. Исходя из отмеченной выше специфики приказной доку- ментации мы можем получать информацию об этой стороне их жизни буквально по крупицам. Кочевой образ жизни Кучумовичей предполагал занятие скотоводством, прежде всего выпас овец. В от- писках и расспросных речах проскальзывают сведения также о про- мысловых занятиях. Охота и рыболовство были неотъемлемой частью образа жизни и в целом «хозяйственно-культурного типа» сибирских татар, результатом их долгого соседства и частичного смешения с местными самодийцами и уграми [Томилов, 1987, с.48]. На рацион питания «казаков» влиял хозяйственный уклад населения, с которым им доводилось соседствовать. В этом укладе у прииртыш- ских татар важное место занимала добыча рыбы, которая нередко служила основной пищей. С помощью различных приспособлений (запоров, чайдаулов, суганов) ловили осенью ировую~юровую рыбу,
6 Однако деревенским жителям приходилось постоянно заботиться об обороне. Фортификационные укрепления в Сибири имелись не только у городов. На неспокойной степной границе сельские поселения тоже иногда оснащались надолбами, частоколами и рвами. При наличии рядом старых татарских городков с сохранившимися стенами окрестные жители укрыва- лись в них от калмыцких и позднее казахских набегов [Сибирь, 1996, с.75–
99; Русские, 2008, с.71].
осенью – паровую [Бахрушин, 1955, с.158]. Жители Тарского уезда в
1667/68 г. просили власти не забирать под пашни их «угожие места, гнезда и зверовые всякие угодья и рыбные ловли», поскольку, во- первых, «у нас…те места вотчинные исстари и до Ермакова взятья Сибири»; во-вторых, в тех местах, писали они в челобитной, мы
«живем, зверя и рыбу промышляем, зверем ваш государев ясак пла-
тим, а рыбою з женишками и з детишками кормимся» [РГАДА,
ф.214, кн.367, л.1015].
В 1603 г. посланец из Тобольска, прибыв в лагерь сибирского хана Али на Емесбулаке, узнал, что тот распустил своих людей на промыслы [Миллер, 2000, с.212]. В 1634 г. царевич Девлет-Гирей с сотней своих людей и «с малыми робяты» направился к реке Ка- мышлову7 «на зверовье» (охоту), и там «Девлет-Кирей улусом своим по зверовьям розъехались». При этом его семья держалась у озер, т.к. «место… то им кормко рыбою» [Русско-монгольские, 1959, с.92]. Место для зимовья Девлет-Гирей выбирал по тому же крите- рию – например, у озера Мунчак «на Ишимских вершинах», «для тово что укинули снеги» и «для рыбы» [РГАДА, ф.214, стб.656, л.507, 511].
Хлеб пытались добывать у окрестных землепашцев, отчего набеги планировались, как указывалось выше, во время или после сбора ярового и озимого урожаев – «сев яровой», «в сноп», «в жнитво» [Миллер, 2000, с. 209]8. Иногда посылали уважаемых людей (хафизов) объезжать башкирские селения, прося там «одежи и кормы» [Миллер, 2000, с. 195]. Видимо, это облекалось в форму ясачного сбора.
Эпизодический ясак служил дополнительным источником су- ществования. Он состоял из натуральных выплат продуктами земле- делия, скотоводства и промыслов. В первую весну после утраты Искера Кучум направил за ясаком в Тарханский городок «дво- рецкого своего Кутугая», который угодил в руки Ермаковых казаков.
«Командировка» Кутугая имела целью «с подданных своих збирати соболи и лисицы и прочих зверей и рыб» [Сибирские, 1907, с.321].
7 Камышлов – ныне река Прудовая, полувысохший левый приток Ир-
тыша в 200 км южнее Тары.
8 В отличие от сибирских татар, калмыки выбирали для набегов время жатвы не с целью пополнения запасов, а чтобы уничтожить урожай и тем
затруднить жизнь русских поселенцев (см. [Миллер, 2000, с.355]).
Если рыба предназначалась непосредственно для пропитания, то ценную пушнину наверняка предполагалось обменять на товары у торговцев. «Обереганьем Казанского уезда башкирцов» от возмож- ной прикочевки Кучума русское правительство оправдывало перед ногаями основание города Уфы в 1586 г.: «А на Уфе на Белой Во- ложке государь велел город поставить, что беглый из Сибири Кучум, пришед в государеву отчину Казанский уезд, в башкирцы, учел кочевати и ясак со государевых людей з башкирцов почел бы имати (выделено мною. – В.Т.)» (цит. по [Пекарский, 1887, с.19]). В августе 1591 г. тобольский воевода В.В. Кольцов-Масальский напал на Кучума «близ Ишима реки на озере Чиликуле», нанес ему пора- жение и пленил царевича Абу-л-Хайра с двумя «царицами». Хан отошел «на Калмытской рубежь, на вершины рек Ишима и Нор- Ишима, Оши и Камышлова, между озер, в крепкие места» [Сибир- ские, 1907, с.351]. Из этого района он собирал ясак с близлежащих волостей Курдак, Соргач, Тава, Отуз, Урус, Тукуз, Аялы, Супра, рас- положенных в основном на правобережье Иртыша, на пространстве между устьями Тары и Ишима. Официальные документы конца XVI в. и исторические предания единодушно утверждают, будто их население платило половину податей в царскую казну, половину – Кучуму [Миллер, 1999, с.352; Усманов, Шайхиев, 1979, с.92]. Так в Сибири появилось двоеданничество.
Правители татарских волостей отправляли в ханскую степную ставку своих посланцев с положенными выплатами («х Кучюму с ясаком») [РГАДА, ф.214, кн.11, л.40]. Татары Вузюковой деревни в окрестностях Тары ловили для хана в близлежащем одноименном озере рыбу, которую ежедневно забирали у них его посланцы [Миллер, 1999, с.358; РГАДА, ф.214, кн.11, л.9 об., 10]9. Для податей в его пользу московские приказные служители использовали также термин выход [РГАДА, ф.214, кн.11, л.35 об.], идущий от эпохи ордынского «ига». При этом резонно считалось, что плательщики
9 Озеро Вузюк – ерик Иртыша, заливная старица. На его берегу стояла татарская крепость Аялы, центр одноименной волости. Ситуация с постав- кой подданными рыбы к ханскому столу трансформировалась в одном из татарских преданий о появлении в Сибири Ермака. Тот будто бы поселился на Тоболе, ловил стерлядей и самых больших рыб дарил хану [Катанов,
1897, с. 10, 11].
выхода голдуют хану, т.е. находятся от него в определенной (вас-
сальной или даннической) зависимости.
Впоследствии сыновья и внуки Кучума тоже пытались организо- вать ясачное налогообложение в подвластных местностях, причем собирали подати в пользу как свою, так и своих патронов-тайшей.
Порой в стойбищах Кучумовичей появлялись торговцы из Сред- ней Азии, которые не только привозили товары, необходимые в повседневном быту, но и пригоняли лошадей. И сами царевичи отпускали своих подданных «в Бухары… для торгу» [Русско-мон- гольские, 1959, с.92]. Тем более что их кочевые станы находились в районе старых караванных путей между Сибирью и Мавераннахром.
Проживание в степях не позволяло высокородным «казакам» долго держаться всем вместе из-за бедных ресурсов этого региона. Даже в периоды лояльных отношений друг с другом (а это бывало не всегда) царевичи вынуждены были кочевать отдельно друг от друга – пусть и недалеко, в нескольких «днищах», особенно в зимнюю пору,
«для того, что им, живучи вместе, прокормитца нечем» [РИБ, 1875,
стб. 282]10.
Организация жизни степных ставок была выработана столетия- ми истории кочевников. Столь же традиционной выглядела и структура «двора» изгнанного Кучума и царевичей. В источниках среди наиболее приближенных к ним лиц неоднократно упоминают- ся аталыки – воспитатели ханских сыновей. В русском аристократи-
ческом обиходе татарскому аталыку соответствовал дядька. Так эта
должность иногда и переводилась [Акты, 1841, с.21: «да бьет челом государю Янсюер царевичев дядка Безалек-абыз»]. По возмужании своих подопечных аталыки сохраняли авторитет в их глазах и соот- ветственно занимали престижное место рядом с троном.
Мелькают на страницах документов и абызы~хафизы. Изначаль- ное значение этого звания – чтец Корана, помнящий весь текст свя- щенной книги наизусть. Поэтому хафиз воспринимался как духовное лицо – носитель высшего знания (Кучум привлекал хафизов к толко- ванию сновидений [Сибирские, 1907, с.320]). Но в татарских ханст-
10 И.Я.Златкин, приведя эту ситуацию как пример своеобразной «зе- мельной тесноты» у кочевников, заметил, что на данном пространстве в верховьях Яика, Исети и Миасса (т.е. на площади около 300 кв. км), где не могли «прокормитца» три Кучумовича с несколькими сотнями душ кочево- го населения, в XIX в. обитало 2 млн. человек [Златкин, 1983, с.254, 255].
вах хафизы исполняли и чисто светские функции, связанные с управ- лением, дипломатией и проч. Даже русские власти впоследствии обращались к ним для разрешения имущественных и правовых кол- лизий среди подданных-татар, когда те просили о разбирательстве (см. [РГАДА, ф.214, стб.16, л.14511]). Царевичи Али и Канай послали в Москву бить челом государю «из Чат человека своего Безелека абыза»12 [Русская, 1875, стб.281; Миллер, 2000, с.195, 196]. В 1601 г. царевич Хаджим отправил к башкирам собирать «одежи и кормы» своего аталыка Хаджимберди («Козембердея») и хафиза Алибая. Тогда же от Хаджима и Каная ездил для переговоров в Тюмень хафиз Менглибай. И он, и Хаджимберди характеризуются каждый в воеводских отписках как «лутчей человек»13 у этих царевичей.
Другая категория духовных лиц – сеиды не замечена мной в окружении Кучумовичей. Но раньше, при Кучуме, состоял сеид Тул- Мухаммед, который разыскивал хана после роковой для него битвы на Оби 1598 г. Относительно многочисленная и социально заметная корпорация сеидов, несомненно, присутствовала в Сибирском ханст- ве. Однако разделить со свергнутым правителем изгнание ее члены, видимо, не пожелали. Сказалось в том числе и нежелание вести жизнь степняков-»казаков». Подобное положение наблюдалось на другом краю Дешт-и Кипчака, среди крымских и буджакских коче- вых ногаев в 1620-х годах: «Мусульманские богословы не живут между ними, так как не могут привыкнуть к их образу жизни» [Опи- сание, 1879, с.485]. Учитывая среднеазиатское происхождение большинства сеидов, можно предполагать, что некоторые вернулись на родину – в Бухару, Хорезм и Сайрам. Но часть все-таки осталась в Сибири. В частности, обосновался в Таре вместе с семейством последний глава духовенства (шейх уль-ислам) Сибирского юрта при Кучуме и его зять, сеид Дин-Али-ходжа, приехавший в Искер из Ур- генча. Его потомки образовали в Таре, Тобольске и других местнос-
11 В ответ на челобитие астраханского татарина с просьбой дозволить жениться на вдове умершего брата и завладеть его имуществом Сибирский приказ рекомендовал «про то велети роспросити татарских абызов, как у них про женитбу и про животы (имущество. – В.Т.) по их вере делаетца» – и подготовить царский указ в соответствии с этими нормами.
12 Этот хафиз был еще и воспитателем царевича Джансюера б. Али б.
Кучума.
13 «Лучшие люди» – обозначение лиц повышенного социального стату-
са, но при этом, как правило, не принадлежащих к знати.
тях Западной Сибири несколько уважаемых фамилий, из которых в
XVII–XIX вв. происходили религиозные деятели и купцы [Исхаков,
1997, с.70–75; Селезнев, Селезнева, Белич, 2009, с.135, 140–143].
Пост беклербека – главного военачальника ханства в конце прав- ления Кучума занимал, возможно, его племянник Мухаммед-Кул14, при хане Али б.Кучуме – ногайский мирза Али б.Ураз-Мухаммед. Сложно сказать, существовала ли впоследствии в реликтовом
«юрте» Кучумовичей эта должность: они были слишком разрознены
и зависимы от тайшей.
Что касается другого высшего сановника – карачи-бека (Кадыр Али джалаира?), то вскоре после поражения Кучума на Чувашском мысу в 1582 г. он порвал с ханом и позднее примкнул с тайбугидско- му беку Саид-Ахмеду б. Бек-Пуладу, вместе с которым был пленен тобольским воеводой.
Обычное для кочевых политий дуальное членение территории и населения не фиксируется источниками ни в Сибирском ханстве, ни во владениях Кучумовичей. Разделение на правое и левое крылья, при номинальном старшинстве одного из них, прослеживается у номадов Евразии на протяжении тысячелетий. Однако в рассматри- ваемом регионе признаки подобной структуры не просматриваются. Как заметил Г.Миллер, «сибирские народы не знают ничего о пре- восходстве правой стороны перед левой или о различиях между правой и левой сторонами» [Миллер, 2009, с.204]. Конечно, предста- вить игнорирование такого различия в повседневной жизни сложно, но, может быть, в отношении социальной организации и территори- ального деления данная констатация небезосновательна. Очевидно, здесь сказалось угасание тюрко-монгольской государственной тра- диции, которая уступила место синтезу позднезолотоордынского на- следия и общественных устоев местных тюрков и угров.
Таким образом, административная система «казачествующих»
сибирских династов являлась чрезвычайно примитивной. Это объяс-
14 Вопрос о персоне главного бека при Кучуме пока не может быть ре- шен окончательно из-за недостатка сведений. Д.М. Исхаков обратил внима- ние на упоминающегося в Ремезовской летописи «болшего князя Бегиша», имевшего резиденцию в собственном городке. У этого городка произошел бой казаков со «зборными татарами и с Карачинцы». Последних исследова- тель считает войском Бегиша, который, таким образом, являлся в то время беклербеком Кучума [Сибирские, 1907, с.341; Исхаков, 2009, с.88, 89] (см. также [Тычинских, 2009, с.246–250]).
нялось как очень незначительным объектом управления (малонасе- ленные степи с немногими улусниками), так и частыми перемеще- ниями татарских царевичей – зачастую вынужденными переменами мест проживания, а не регулярным кочеванием.
Список источников и литературы
Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комис-
сиею. 1598–1613. СПб.: II Отд. Собственной Е.И.В. Канцелярии, 1841. Т.2.
476 с.
Алексеев М.П. Сибирь в известиях западноевропейских путешествен- ников и писателей. Введение, тексты, комментарий. XIII–XVII вв. Иркутск: Иркут. обл. изд-во, 1941. 674 с.
Багров Л.С. Карты Азиатской России. Исторические заметки. Пг.:
А.Ф.Маркс, 1914. 28 с.
Бахрушин С.В. Сибирские служилые татары в XVII в. // Бахрушин С.В. Научные труды. М.: Изд-во АН СССР, 1953. Т.III. Избранные работы по истории Сибири XVI–XVII вв. Ч.2. История народов Сибири в XVI–XVII вв. С.153–175.
Бобров Л.А., Худяков Ю.С. Вооружение и тактика кочевников Цент-
ральной Азии и Южной Сибири в эпоху позднего Средневековья и раннего Нового времени (XV– первая половина XVIII в.). СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2008. 776 с.
Голодников К.М. Раскопки исторических курганов // Тобольские губернские ведомости. 1882. № 34. С.2.
Златкин И.Я. История Джунгарского ханства. 1635–1758. М.: Наука,
Исхаков Д.М. Сеиды в позднезолотоордынских татарских государствах
// Tatarica. 1997/1998. № 1. С.42–95.
Исхаков Д.М. Тюрко-татарские государства XV–XVI вв. Казань: Татар.
кн. изд-во, 2009. 142 с.
Катанов Н.Ф. Предания тобольских татар о прибытии в 1572 г. мухам- меданских проповедников в г. Искер // Ежегодник Тобольского губ. музея. Тобольск, 1897. Вып.7. с. 51–61.
Кызласов Л.Р. Письменные известия о древних городах Сибири. М.:
Изд-во Моск. ун-та, 1992. 136 с.
Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература, 1999. Т.I.
630 с.
Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература, 2000. Т.II.
796 с.
Миллер Г.Ф. История Сибири. М.: Восточная литература, 2005. Т.III.
598 с.
Миллер Г.Ф. Описание сибирских народов. М.: Памятники историче-
ской мысли, 2009. 456 с.
Описание перекопских и ногайских татар, черкесов, мингрелов и гру- зин Жака де Люка, монаха доминиканского ордена (1625) // Записки Одес- ского общества истории и древностей. Одесса, 1879. Т.11. С.473–493.
Пекарский П.П. Когда и для чего основаны города Уфа и Самара. Историческое разыскание // Сборник Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1887. Т.10. № 5. С.1–29.
Пестерев В.В. Организация населения в колонизуемом пространстве (Очерки истории колонизации Зауралья конца XVI – середины XVIII вв.). Курган: Изд-во Курган. гос. ун-та, 2005. 237 с.
ПСРЛ – Полное собрание русских летописей. М.: Наука, 1987. Т.36.
Сибирские летописи. Ч.1. Группа Есиповской летописи. 384 с.
РИБ – Русская историческая библиотека, издаваемая имп. Археографи-
ческой комиссией. СПб.: Археографическая комиссия, 1875. Т.II. 657 с.
Русские в Евразии XVII–XIX вв. Миграции и социокультурная адапта-
ция в иноэтничной среде. Тула: Гриф и К, 2008. 480 с.
Русско-монгольские отношения. 1607–1636. Сборник документов. М.:
Изд-во восточной литературы, 1959. 552 с.
Селезнев А.Г., Селезнева И.А., Белич И.В. Культ святых в исламе: спе-
цифика универсального. М.: Изд. дом Марджани, 2009. 216 с.
Сибирские летописи. СПб.: И.Н.Скороходов, 1907. 468 с.
Сибирь XVIII века в путевых описаниях Г.Ф.Миллера. Новосибирск:
Сибирский хронограф, 1996. 310 с.
Тобольский хронограф. Омск: Кн. изд-во, 1993. 318 с.
Томилов Н.А. Проблемы реконструкции этнической истории населе-
ния юга Западной Сибири. Омск: Изд-во Омск. гос. ун-та, 1987. 80 с.
Тычинских З.А. О беклярибеке Сибирского ханства (к вопросу о транс-
формации системы традиционного управления в XVII–XVIII вв.) // Форум
«Идель – Алтай». Материалы науч.-практ. конф. «Идель – Алтай: истоки евразийской цивилизации», I Междунар. конгресса средневековой археоло- гии евразийских степей. Тез. докл. Казань: Ин-т истории АН РТ, 2009. С.246–250.
Усманов М.А., Шайхиев Р.А. Образцы татарских народно-краеведче- ских сочинений по истории Западной и Южной Сибири // Сибирская архео- графия и источниковедение. Новосибирск: Наука, 1979. с. 85–103.
Худяков Ю.С. Комплекс вооружения воинов Сибирского татарского ханства // Средневековая Казань: возникновение и развитие. Материалы Междунар. науч. конф. Казань: Мастер Лайн, 2000. С.268–271.
Худяков Ю.С. Лук и стрелы сибирских татар // Диалог культур Евра- зии. Вопросы средневековой истории и археологии. Изучение и сохранение культурного наследия. Казань: Изд-во ТГГИ, 2001. Вып.2. С.252–273.
Юлдашев М.Ю. К истории торговых и посольских связей Средней
Азии с Россией в XVI–XVII вв. Ташкент: Наука, 1964. 124 с.
Ядринцев Н.М. Древняя столица Сибирского царства (археологические находки М.С. Знаменского) // Восточное обозрение. 1844. № 22. С.8–11.
Speed J. A Prospect of the Most Famous Parts of the World. Amsterdam: Theatrum Orbis Terrarium ltd., 1966. 108 p.
Трепавлов Вадим Винцерович, доктор исторических наук, Институт российской истории РАН, главный научный сотрудник, руководитель Центра истории народов России и межэтнических отношений, trepavlov@yandex.ru
155
С.Ф. Фаизов
Казанский «дракон»: происхождение, морфологические и функционально-смысловые метаморфозы
|
Биография «дракона», занявшего в декабре 2004 г. ключевое место в гербе г. Казани, начинается, по известным сегодня источни- кам и исследованиям, в X–XIII вв.
н.э. с изображения на бронзовой бляхе, найденной на территории г. Булгара (рис. 1). В научной ли- тературе зооморфное и отчасти фитоморфное существо с бляхи
впервые было представлено в ка-
честве предка казанского «дра- кона» XVI–XIX вв. Ф.Х. Валее- вым в 1975 г. в его монографии
«Древнее и средневековое искус-
ство Среднего Поволжья» [Вале-
ев, 1975, с. 90, 101], но двумя годами ранее Ф.Х. Валеев и
Рис. 1. Булгарский псевдодракон.
Бронза. XIII–XIV вв.
М.Ахметзянов репрезентовали будущего «дракона» в научно-по-
пулярной статье «Герб Казанского ханства» на страницах журнала
«Идел» [Вəлиев, Əхмəтҗанов, 1973, с. 90–91] (основные соображения,
изложенные в статье и монографии, совпадают)1. Ф.Х. Валеев и М.Ах-
1 Позднее основные характеристики существа с бляхи были повторены в издании: Валеев Ф.Х., Валеева Г.Ф. Древнее искусство Татарстана. Казань,
2002). Происхождение псевдодракона казанского герба рассматривается здесь в дискурсе оппозиции изображения дракону икон сюжетной линии
«Чудо св. Георгия о змее». Отмечу характерный методологический тезис
авторов: «Имеющиеся в изображении герба отличия в деталях несуществен- ны и объясняются, очевидно, тем, что художники при составлении герба старались передать не столько детали образа «бусурманского» дракона, сколько его общий облик». В 1983 г. свою точку зрения на булгарского псев- додракона в кн. «Искусство волжских булгар (X – начало XIII вв.)» репре- зентовала Д.К. Валеева – вне геральдического и историографического кон-
метзянов решительно размежевались тогда с позицией М.Г. Худякова, полагавшего, что казанского «дракона», известного Худякову только по памятникам русской геральдики, придумали в Москве, а образцом его изобразительного решения послужили драконы русской средневе- ковой иконописи из сюжетной линии «Чудо св. Георгия о змие» [Худяков, 1991, с. 187]2. Несходство дракона с царских и воеводских печатей со «змием», поражаемым св. Георгием, и, напротив, очевид- ное, по мнению авторов, сходство драконов с печатей с зооморфным существом булгарского происхождения – основной довод авторов в пользу происхождения гербового знака «Казанского царства» русской геральдики от аналогичного по изобразительному решению гербового знака Казанского ханства, а последнего – от зооморфного существа, служившего, по твердому предположению авторов, гербом Волжской Булгарии. Дополнительный аргумент в пользу своей версии авторы видели в изображениях дракона на золотоордынских монетах. Даль- ний, но все же основной прототип существа с булгарской бляхи, по мнению Ф.Х.Валеева, – драконы восточноазиатского искусства конца I тыс. до н.э. и начала н.э., прошедшие «через фильтр местных народных представлений» и в первую очередь через представления, связанные с культом собаки, оставившим свой отпечаток на многих памятниках булгарского декоративно-прикладного искусства.
Авторы блестящей по своей оригинальности и познавательному потенциалу версии булгаро-казанского происхождения «дракона»
«Казанского царства» Ф.Х. Валеев и М.Ахметзянов (позже и Г.Ф. Ва- леева-Сулейманова) все же допустили в своем описании булгарского знака одну немаловажную оплошность: рога полиморфного сущест-
текста. Одна из последних публикаций, в которых поднимается тема
«дракона» с булгарской бляхи, – статья И. Измайлова [Измайлов, 2009].
Значительная часть публикаций предшественников им учтена, но многие важные положения статьи не подкреплены отсылками к источникам, визуаль- ным анализом и характеристиками артефактов и изображений. Дракона с Булгарского городища (и его неполного аналога из Биляра) Измайлов отно- сит к ордынской (внебулгарской) торевтике, вероятность существования подобных изображений в геральдике Волжской Булгарии им оценивается негативно.
2 Соображения М.Г. Худякова о происхождении казанского «дракона» были повторены уже в наше время Н.Г. Ханзафаровым – без учета литера- туры, накопленной после выхода в свет книги М.Г. Худякова [Ханзафаров,
2001, с. 64–71].
ва с головой собаки, птичьим корпусом и лапами, змеиным хвостом они классифицировали как сайгачьи. (Рога оленьи, у сайгаков они не ветвятся.) Именно оленьи рога характерны для большинства китай- ских драконов, на которых Ф.Х. Валеев и М.Ахметзянов спроециро- вали сайгачьи рога. Н.Н. Соболев, на мнение которого ссылается Ф.Х. Валеев по поводу сайгачьих рогов как специфического при- знака китайского дракона, упоминает на цитируемой Ф.Х. Валеевым странице своей монографии-справочника именно оленьи рога как специфический признак и атрибут китайского дракона конца I тыс. до н.э. и всего I тыс. н.э. [Cоболев, 1934, с. 175]. Соответственно, в отдаленной иконографической связи с булгарским псевдодраконом находится драконоподобное существо на образце китайской ткани II–I вв. до н.э., представленном Н.Н. Соболевым (рис. 103) и обла- дающее оленьими рогами в форме нескольких завитушек на гори- зонтальном стволе. Но в гораздо более близком соседстве или родстве с булгарским псевдодраконом находятся крылатые собаки с рогами со второго образца китайской ткани, представленном Н.Н. Со- болевым (рис. 102). Их рога (в профильном изображении на ткани – один рог), действительно могут быть восприняты как сайгачьи3.
3 Свои издержки в характеристике булгарского композита имеются и у Д.К. Валеевой, посчитавшей, в частности, что хвост псевдодракона образу- ют несколько змей (С.41), хотя в области хвоста не видно голов змей, а фрагментарность хвоста – ни что иное, как следствие и признак неудачной отливки изделия. И именно дефектность изделия – лучшее доказательство его булгарского происхождения (Ф.Х. Валеев и М.Ахметзянов проводили мысль об автохтонности происхождения бляхи через описание его стили- стических особенностей). Предположение Д.К. Валеевой, что язык собаки представляет собой раздвоенное жало, пожалуй, лишено коррелятивной связи с изображением (равно и номинирование этого форманта как «мясис- того языка», высунувшегося из пасти, Ф.Х. Валеевым и М.Ахметзяновым). Язык собаки допустимо «прочитывать» как фитоморфный формант «два изогнутых листика, завершающих стебель», характерный для множества зоо-фитоморфных изображений средневекового декоративно-прикладного искусства. Более чем вероятна трансформация этого форманта в мотив v- образного венчика, изображающего пасть/клюв булгарско-казанских змей и собак на русских печатях первой половины XVI в. (см. об этом мотиве в тексте статьи – по поводу казанских символов на печати Ивана Грозного и печатях времени Василия III). Невнятность пластики изделия в области морды композита и в конце его хвоста, по мнению автора этих строк, также следствие неудачной отливки.
Еще более близкие родственники булгарского псевдодракона жили в одно и тоже время с ним и гораздо ближе, чем в Китае: в XII в. две крылатые собаки с длинными змеевидными хвостами, переходящими в ременной орнамент, на древнерусском ритуальном браслете XII в. из Тереховского клада, [Рыбаков, 1971, илл. 45; Макарова, 1986, рис. 35, № 212] (рис. 2), крылатая и без крыльев собаки на древнерусских же серебряных наручах [Смирницкая, 1982, с. 135, рис. 8 д; с. 136, рис. 9 е; Макарова, 1986, рис. 33, 34, № 211].
Рис. 2. Cеребряный браслет с изображением крылатых собак и птиц.
Из Тереховского клада. Русь. XII в.
Уши древнерусских композитов с браслета вытянуты наподобие рогов (и могут быть восприняты как раскрытые птичьи клювы), рисунок их крыльев, особенно у левой собаки, находится в большом сходстве с рисунком крыльев булгарского композита, в близкой пластике исполнены туловища левой собаки и ее булгарского ана- лога. Морфологическая и стилистическая родственность крылатых собак с браслета с булгарской на бляхе указывают на существование взаимовлияний в булгарской и древнерусской торевтиках, что отме- чалось по другому поводу [Макарова, 1986, с. 78] а присутствие восточнославянских собак на ритуальном браслете (XII в.) и серебряных наручах (символах престижа), собачьей головы у одного из змеев «черниговской гривны» (конец XI в.), собаковидные подвески Западной Руси (XI–XII вв.) и другие изделия с изобра- жением собаки периода Киевской Руси заставляет думать, что в дохристианскую эпоху у славян собака пользовалась большим почтением – равно, как у булгар, – и что память об этом сохранялась в христианскую эпоху [Рыбаков, 1971, илл. 45, 124, 128, 129, 155,
156; Силаев, 2002, с. 82, рис. 29]. В конце XV в. или в XVI в. собако-
головый дракон появляется среди рельефов столпа Грановитой
палаты – вместе с драконами, имевшими птичью (верхний ряд) и китайского дракона (нижний ряд) головы [Звездина, 2000, с. 79, 85]4.
Рис. 3. Симург. Иран. Бронза.
Из Тобольского музея.
Прибл.: раннее средневековье.
|
Рис. 4. Симург.
Иран. VII–VIII вв.
В очевидном иконографическом родстве с булгарским псевдодра- коном находится и западноевропейский собакоголовый олень («лань» с рогами) льежского подсвечника XII в. (Нидерланды) [Даркевич,
1972, илл. на с. 108]; какие-то еще не ясные сегодня мифологические или геральдические, когнитивные или трансфертные импульсы за- ставляли мастеров торевтики, находящихся на противоположных кон- цах Европы, соединять в одно оленя и собаку – в одно и то же время.
Несмотря на ошибочность трансполяции рогов классических китайских драконов на изображение булгарского псевдодракона с головой собаки, предположение Ф.Х.Валеева и М.Ахметзянова о китайском влиянии на искусство предков булгар в период их сосед- ства с китайской цивилизацией жизнеспособно и может быть под- тверждено дальнейшими исследованиями, но не исключено, что генезис тюрко-монгольских драконов имеет автохтонный источник, а влияния на мифическую и иконографическую эволюцию драконов были взаимными. Сегодня же доминирующим генератором возник- новения у булгарского тотема (собаки) оленьих рогов, змеиного (или
4 Г.К. Вагнер в прокитайских драконах {по оценке автора этих строк} видел «чудовищ типа сэнмурва» (чудовищ с протомой пса) [Звездина, 2000, с. 85] (рис. 3, 4), хотя сэнмурвы (симурги) не имели рогов и гривы.
драконьего) туловища, птичьих крыльев и лап следует признать геральдику чингизидов XIII–XIV вв. с ее двумя линиями символов, особенно интенсивно разрабатывавшихся в ордынском декоративно- прикладном искусстве: линией драконов и линией оленей и ланей, репрезентованных научному сообществу М.Г. Крамаровским [Кра- маровский, 2002, табл. 1–3]. Доказанные на добротном археологиче- ском материале его тезисы о широком распространении на территории Золотой Орды изображений драконов, оленей и ланей на гарнитуре поясов и на колчанах, их геральдическом значении и символизации указанными изображениями властной иерархии в Орде, распространении практики использования и изготовления предметов воинского и иного обихода с изображениями драконов, оленей и ланей далеко за пределами Нижнего Поволжья дают осно- вание предполагать, что зооморфное существо с булгарской бляхи – уникальный в своем роде образец контаминации двух обозначенных М.Г. Крамаровским линий золотоордынской зоо-фитоморфной ге- ральдики. Это любопытно само по себе, но в морфологии булгарско- го композита участвует и третья линия – булгарской художественной культуры и булгарской торевтики. В морфологическом плане она проявляет себя прежде всего в собачьей голове и характерной для собак посадке головы. Вопрос о том, существовали ли в булгарском искусстве в домонгольскую эпоху гибриды собаки и змея, собаки и птицы, остается открытым. Композиты с туловищем змеи или рыбы, рыбьим хвостом и головой зверя (рыбы-змеи) существовали [Tartarica, 2005, с. 233 (предмет из резной кости); Галимзянов и др.,
1995, рис.27 (обоймица)]. Олень, судя по номенклатуре изображений булгарского декоративно-прикладного искусства, был менее почи- таемым животным булгарской мифологии, нежели собака, хотя вместе с собакой входил в свиту Тенгри, занимал особое место в ми- фологии чувашей [Давлетшин, 1990, с. 53, 59] и являлся тотемом ряда тюркских народностей Саяно-Алтайского нагорья, соседей протобулгар, до сер. VIII в. [Кызласов, 2003, с. 47, 60, 81, 97]; вос- приятие оленя как символа-аппрезентации власти в эпоху чингизи- дов могло быть подготовлено предшествующим хазарским влиянием (у хазар олень, судя по реликварию, представленному С.А. Плетне- вой и другим хазарским артефактам [Плетнева, рис. 124 {нижний образец}; Tartarica, 2005, с. 190–191], имел особый менталитетный и сакральный статус). Второй реликварий С.А. Плетневой, изображе- ния на серебряной чаше VIII в., опубликованные в альбоме «Tartari-
ca», подсказывают, что собаку хазары почитали не меньше, чем булгары [Плетнева, рис. 124 {верхний образец}; Tartarica, 2005, с. 190–191]. (В «Tartarica» же представлены две мифологические сцены на золотом кувшине Надь-Сент-Миклошского клада, в которых можно видеть один из редких случаев изображения яблока
{позже у турок – «кызыл елма»}, возможно, ключевого элемента хазарской геральдики – в руке кентавра без крыльев [Tartarica, 2005, с.191].)
Вхождение чингизидских дракона и оленя в государственную или нобилитетную геральдику Булгарского улуса, если оно имело место, должно было реализовываться как сложный процесс сопряже- ния статусных притязаний сюзерена и вассала (вассалов). Прямой перенос действующих государственных геральдических знаков от сюзерена в геральдику вассального государства (улуса Булгар) или в его нобилитетную геральдику был невозможен вследствие ясно обо- значенных уникальных аппрезентационных значений таких симво- лов. Невозможность такого рода переносов хорошо иллюстрируется, например, прецедентом взаимоотношений Крымского юрта, его сюзерена – Османской империи и России в XVII в.: в первой по- ловине столетия первые лица Крымского юрта сделали несколько попыток заверить свои послания царю Михаилу Федоровичу и шертную грамоту туграми османского образца [Фаизов, 2002, илл. 3,
9, 15], но во второй половине столетия на крымских грамотах присутствуют только тугры, построенные по образцу османских пенче – знаков второго ряда османской геральдической системы.
Перенос знаков из Сарая в Булгар должен был быть осуществлен либо через трансформацию исходных знаков (другой дракон, другой олень), либо через заимствование элементов исходного знака и со- единение их с элементами автохтонного – что и произошло в случае с булгарским псевдодраконом. (У второго известного сегодня бул- гарского «дракона» с головой собаки на бронзовой бляхе, датируе- мого X–XII вв., рогов еще нет [Валеева-Сулейманова, 1990, илл. на с. 25]). Тем не менее, стать гербом Волжской Булгарии такое изобра- жение, пожалуй, не могло. К сер. XIII в. это государство имело приблизительно 500-летнюю исламскую историю и поэтому крайне сомнительно, чтобы его правитель и нобилитет решили возвести зоо- морфное изображение в ранг герба (изображения на государствен- ной печати, украшения знамени эмира и иных аналогичных мар- кировок). Но войти в геральдику второго уровня оно могло: как
украшение отдельных регалий и предметов дворцового обихода, одежды и воинского снаряжения самого эмира и его окружения, важных в репрезентативном отношении архитектурных элементов дворцов и кремлей. Подмеченное М.Г. Крамаровским исчезновение чингизидских драконов и оленей на поясах уже в XIV в. заставляет думать о понижении их геральдического значения в глазах чингизи- дов и переход преимущественно в категорию почитаемых символов героической старины и оберегов5; образцы поздних припоминаний: на шертной грамоте крымского хана Инайет-Гирея 1636 г. (фито- морфно стилизованный дракон) [Фаизов, 2002, илл. 15], фитоморф- ный змей с короной на голове над формулой «сюземез» шертной грамоты крымского хана Мурад-Гирея 1682 г. [Фаизов, 2002, илл.
66], два дракончика над входом в Бахчисарайский ханский дворец. На Руси они могли еще длительное время напоминать о себе в сфрагистике: на печати князя Василия Михайловича Верейского
1482 г. (крылатый змей и единорог) [Собрание, 1813, с. 279] и князя Владимира Андреевича Старицкого 1566 г. (олень – реплика ордын- ского изображения) [Собрание,1813, с. 529, 533]6. В то же время драконы над входами в Грановитую палату московского кремля находятся в явном функциональном и вероятном генетическом род- стве с дракончиками Бахчисарайского дворца. Соседство оленей и драконов (птицеголовых и собакоголовых) с двуглавыми орлами, последовательно (трижды) проведенное на рельефах столпа Грано-
витой палаты [Звездина, 2000, илл. на с. 78, 79], позволяет говорить о прецеденте совокупного переноса геральдических знаков Золотой Орды и «Болгарского княжества», включая двуглавого орла [Фаизов,
1997], в геральдику Московской Руси, осваивающей статус и имидж царства. Поздняя история кремлевской резиденции царей принесла
еще один прецедент соседства дракона с орлами: над двойным тро-
ном царей Ивана и Петра Алексеевичей [Государственная Оружей-
ная палата, 1988, илл. 251].
5 М.Г. Крамаровский не дает объяснения наблюдаемому им феномену, но первая половина XIV в. – время перехода чингизидов, подчиненного им монголо-татарского субстрата империи в ислам, что повлекло за собой, в частности, радикальное обновление геральдической культуры.
6 Драконы – реплики с чингизидских – декоративно-прикладного ис- кусства Северо-Западной Руси XIII–XIV вв. хорошо представлены в новго- родском археологическом материале: [Древний Новгород, 1985, рис. 155,
156, 157, 159, 160, 161].
Рис. 5. Большая государственная печать. 1583 г. Лицевая сторона.
Удалось ли булгарскому псевдодракону удержаться в геральди- ке Волжской Булгарии до конца правления ильтеберов? Как извест- но, булгарские автохтонные правители сходят с политической сцены в первой половине XV в. Пришедшие им на смену чингизиды правили страной до 1552 г. Известный по Большой государственной печати Ивана Грозного 1583 г. [Винклер, 1900, илл. на с. VIII] (рис. 5) псевдодракон «Казанского царства» имеет очень мало сходства с булгарским знаком. У него птичья голова с раскрытым клювом, из которого высовывается язык с утолщением на конце, ноги и лапы животного (собаки). С булгарским композитом его объ- единяет хвост и туловище змеи, птичьи крылья. Хвост, в отличие от аналогичного форманта булгарского псевдодракона, обращен вниз и
представляет собой имитацию задних конечностей животного. На голове существа с печати три лепесткообразных отростка, намекаю- щие на корону. Находясь на ощутимом отдалении от булгарского композита, казанский псевдодракон обнаруживает близкое родство с чингизидскими драконами XIII в. – благодаря птичьей голове с клю- вом вороны/ворона. В основе его морфологической структуры могли находиться сохранившиеся в Московии на тех или иных носителях изображения чингизидских драконов, переадресованные завоеванно- му татарскому государству. В той же степени правомерно предполо- жить, что с частичной утратой «владельческих прав» чингизидов на символику драконов и оленей первые перешли в номенклатуру геральдических знаков Казанского ханства, сохранив птичью голову, и оставались в ней до сер. XVI в.
Пронзенная клинком поздняя (XVII в.) печать казанского воево- ды с псевдодраконом Казанского царства, на которую Ф.Х. Валеев, Г.Ф. Валеева и М.Ахметзянов указывали как на доказательство существования герба Казанского ханства с драконом (вследствие аппрезентации узнаваемого ханства – «царства» в негативном кон- тексте), не может рассматриваться как доказательство обозначенного тезиса, поскольку узнавание аппрезентируемого объекта и его символа могло быть обеспечено предшествующим длительным существованием псевдодракона как на воеводских печатях, так и на царской печати. Важно также, что уничтожающее действие клинка направлено на саму сердцеобразную доску печати, которая является дубликатом печати Астарота – одного из семи дьяволов в представ- лениях древних иудеев [Шейнина, 2002, илл. на с. 354]. В связи с приведенным выше соображением Ф.Х. Валеева, Г.Ф. Валеевой и М.Ахметзянова любопытен феномен зеркальной оппозиции между способом рассуждения авторов и их собственной рефлексией в отно- шениях с объектом рассуждения: узнаваемый и отождествляемый с Булгарией и Казанским ханством в веке шестнадцатом символ не был узнан ими самими: не замечена утрата драконом собачьей го- ловы на печати Ивана Грозного и воеводских печатях XVI–XVII вв.
Но именно собачий мотив надежно соединяет печать завоевателя Казани с древней булгарской традицией, две собачьи лапы псевдо- дракона «Казанского царства» трудно расценивать иначе как фор- мант, перенесенный на российский государственный герб из казан- ской геральдики. Сами по себе лапы «царственного» псевдодракона не обязательно распознавать именно как собачьи – из-за малых
размеров рисунка штемпеля. Их можно принять и за кошачьи. Одна- ко в гербе, включающем в себя другие гербы и являющемся, по мне- нию автора этих строк, манифестом политической энигматики Ивана Грозного, прочитывается почти декларативная подсказка на этот счет. Для того, чтобы прочитать намек на «собаку в драконе» и по- нять другие намеки известного своей особой любовью к энигматике самого мрачного и самого неординарного в интеллектуальных реф- лексиях российского венценосца, наблюдателю нужно лишь внима- тельно посмотреть, как соотносится казанский герб в топографии знака Ивана Грозного с другими региональными гербами и нет ли в них каких особенностей. Региональные гербы расположены по кругу вокруг двуглавого орла, гербы правой стороны расположены сим- метрично относительно гербов левой стороны. Оппозицию казанско- му гербу, расположенному выше всех других гербов правой сторо- ны, с левой стороны составляет герб Великого Новгорода. В центре этого знака расположен традиционный символ Новгородской земли –
«степени» (ступени) с возложенным на них архиерейским посохом, левее «степеней» стоит медведь, правее собака, впервые изображен- ная на гербе Новгорода7. Ниже новгородского герба – псковский, здесь тоже собака, заменившая – и тоже впервые – традиционного барса. Оппозицию псковскому гербу составляет астраханский – опять таки с собакой. Эти две примыкающие друг к другу оппозиции были бы невозможны, если бы в гербе присутствовала эмблема важнейшего после Москвы великого княжества – Владимирского, но
7 По А.В. Арциховскому, правее «степеней» стоит зверь «вроде барса» [Арциховский, 1946, с. 49]; на гербе Пскова он тоже видит барса, на гербе Астрахани – волка [Арциховский, 1946, с. 46, 60]. Идентификации Арци- ховского – образец трудно объяснимого феномена в области восприятия. А.Л. Хорошкевич правее «степеней» видит «зверя с длинным поднятым вверх хвостом», возникновение новгородской эмблемы, перенесенной, по ее и некоторых других авторов мнению, на печать 1583 г., она уверенно относит к 1565 г. (со ссылкой на исследования Н.Г. Порфиридова) [Хорош- кевич, 1993, с. 62], но Н.Г. Порфиридов лишь предполагал, что эмблема Новгорода с печати Ивана Грозного – воспроизведение не сохранившейся печати 1565 г. Относительно того, как прочитывать изображение ступеней и посоха на них, существуют также различные мнения («степени» и архи- ерейский посох contra престол и царский посох).
ее нет8. Гербы четырех регионов, составляющие четко выраженную композиционную связку в верхней части государственного герба, связаны одним и тем же актуальным референтным смыслом: все они являлись объектами успешных военных походов царского войска в
1552, 1556, 1569–1570 гг. Как формальные (композиционные), так и референтные отношения между четырьмя региональными гербами подсказывают, что на гербе Казанского царства должна быть собака. Собачьими лапами псевдодракона и обозначено ее присутствие.
Существование особенных связей на первых двух ступенях ре- гиональной иерархии подтверждается также скрытыми значениями чисел, закодированных в топографии печати и начальных буквах названий центров (столиц) регионов – по правилам популярной на Руси XVI в. мистико-символической математики9; при этом локаль- ный показатель (четырех эмблем) находится в очевидной корреля- тивной связи с общим показателем. Общее количество эмблем на каждой стороне герба 15 (эмблема с Голгофой, российская, москов- ская – на груди у двуглавого орла {на обратной стороне печати – единорог}, региональные). Число 15 – ключевое в системе мистико- символической математики, оно, в частности, в качестве индикта имело особое значение для исчисления циклов мировой истории (вся обозреваемая история состояла из 15 «великих индиктионов» по 532
8 Сравните расположение регионов на печати с чередованием их в ти- туле Ивана Грозного: «Божиею милостию, Великий Государь Царь и Вели- кий Князь Иван Васильевич всея Руси, Владимирский, Московский, Новго- родский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский, Вели- кий князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгар- ский и иных…» (часть титула) [Лебедев, 1995, с. 120]. Эмблемы на печати расположены не по круговому принципу, а по горизонтально-перекрестно- му (попарно, с соблюдением иерархии уровней: Казань – Великий Нов- город, Астрахань – Псков, Тверь – Смоленск, Пермь – Югора, Булгар – Вятка, Чернигов – Нижний Новгород). Эмблема Владимирского великого княжения не могло быть размещена ниже Астрахани или Пскова, но разме- щение ее на «законном» месте (первый уровень) сломало бы двухэтажную энигматическую дихотомию завоевателя Великого Новгорода и Пскова, по- томка князей владимирских. Эмблемы правой – для наблюдателя – стороны имеют преимущество относительно эмблем левой – в силу уподобления печати колесу, вращающемуся вправо.
9 Символические значения чисел и бытование мистико-символической математики на Руси XVI в. описаны В.М. Кириллиным: [Кириллин, 1988].
года каждый) и на Руси имела название «Круга миротворного», соответственно печать Ивана Грозного с ее подчеркнутой градацией периферии и обращенными в будущее символами представляет собой «колесо истории», иконографический образ которого пред- ставляет собой аллюзию колес херувимов, или колес «галгал» («вихрь»), описанных пророком Иезекиилем в его пророчествах: «По виду их и по устроению их, казалось, будто колесо находилось в колесе» (Ветхий Завет, Кн. Пророка Иезекииля, 1, 16) и «ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз» (1, 18) (см. форзац, рис.4). Печать же Ивана Грозного состоит из двух окружностей, внешней и внутренней – «колесо в колесе», поле между двумя окружностями –
«на ободе» – «полно глаз». По толкованию преподобного Ефрема Сирина, чьи произведения читались на Руси начиная с XIII в., на книгу пророчеств Иезекииля, колесо в колесе это еще и «сила в силе, царство в царстве» (Pagez.ru), и вполне допустимо, что «глаза» колеса, если они подобны самим колесам, могут воплощать в себе земли и царства, вошедшие в большее царство или имеющие предопределение войти в него. Соответственно, все изображения на эмблемах – суть отражения мира, в данном случае будущего для пророка мира, в глазах одушевленного колеса, у которого один дух с херувимом и который вместе с херувимами сопровождает пребы- вающего в гневе на Израиль и Иерусалим Господа (1, 21; 10, 17; 10,
20; 10, 22). В этом мире видны состоявшиеся ко дню создания печати события:
– существование пространного и многоòбразного государства,
недавно созданного царства царств;
и события сопровождающие рождение печати:
– Сибирский юрт еще не одолен и поэтому Сибирь не имеет пол-
ной номинации царства; следующие за рождением печати:
– завершение завоевания Сибирского царства, завоевание Крым-
ского царства, Риги и всей Прибалтики.
Сумма цифр, обозначенных заглавными буквами названий пер-
вых четырех царств и земель, составляет 153 (К – 20, В и Н – 52, П –
80, А – 1).Число 153 по правилам мистической математики может рассматриваться как сочетание двух чисел 15 и 3, первое из них дуб- лирует и подтверждает число и смыслы, закодированные количест- вом эмблем, второе воплощает ряд высших сакральных смыслов христианского вероучения и христианской истории. Возможно, по- ход на Псков, в котором не было особой необходимости, был пред-
принят Иваном Грозным для пополнения суммы необходимых благоприятных чисел (целых 80 единиц), – и это была необходимая составляющая его работы над гербом? Число 3, как и число 15, продублировано, при помощи числа 15: совокупное количество эмб- лем на двух сторонах печати равно 30 (десятикратность числа может быть проигнорирована). Сумма в 30 (3) единиц для автора замысла печати была настолько важна, что на обратной стороне печати он изобразил другую Голгофу и другого двуглавого орла. На лицевой стороне печати нижняя перекладина Креста изображена как две перекрещивающиеся перекладины, средняя и верхняя перекладины находятся на большем расстоянии друг от друга, чем те же перекла- дины на обратной стороне печати. У левой головы орла (по его ориентации) на обратной стороне печати язык находится в середине между нижней и верхней пластинами клюва, на лицевой стороне язык той же головы изображен слитно с нижней пластиной клюва. Иконография корон на лицевой и обратной сторонах также различна. Благодаря этим различиям весьма критичный к себе автор замысла исключил отождествление повторяющихся эмблем – на тот случай, видимо, если бы кто-то при подсчете эмблем их отождествил и по- считал две эмблемы за одну и четыре – за две.
Будучи изобразительным символом «Миротворного круга», пе- чать указывает на особенную миссию России в мировом историче- ском процессе и – вместе с колесом «галгал» – на неизбежность воплощения зримых херувимом (херувивами) событий. Преподоб- ный Ефрем Сирин объяснял: «шествовали на четыре стороны, то есть на четыре страны света, и лица были на четырех сторонах… Херувимы рукоплещут и взывают: благословенна слава Господня от места Его, то есть во всех народах» (Pagez.ru).
Один из парадоксов заданной Иваном Грозным геральдической ситуации состоит в том, что конечностями на гербе представлена единственная из четырех собак, располагающая генеалогией, осталь- ные три – безродные. Парадокс этот мнимый – игра в лабиринт. У казанского герба, помимо новгородской, есть и вторая топографиче- ская оппозиция – по вертикали. Это место занимает предок скрытой
за драконом казанской собаки – собака булгарская с тюбетейкой, на
гербе «Болгарского княжества». Она не менее важный подсказчик
относительно того, откуда растут ноги казанского «дракона», чем ближайшие соседи «дракона»10.
Несмотря на свои заслуги по возрасту и «столбовому» проис- хождению (в родстве с чингизидскими драконами и оленями с XIII в.), один из старейших геральдических знаков государственного герба не избежал дискриминации: тюбетейка сдвинута на левое ухо, к задним ногам приделаны копыта, хвост непонятного происхождения. Круг
новых родственников булгарской собаки в семействе символов, актуа-
лизированных Иваном Грозным, в целом был достойным славы тех городов и земель, которые они олицетворяли: Астрахани, Великого Новгорода, Пскова, – однако собачья голова, притороченная к седлу опричника, продолжала отбрасывать тень на репутацию всего почтен- ного семейства и после того, как не стало опричников11, приставлен- ная Иваном Грозным к архиерейскому посоху собака находится в явственной связи с беспрецедентными унижениями, которым царь и опричники подвергли в январе 1570 г. новгородского архиепископа Пимена. В глазах самого Ивана Грозного собака являлась олицетворе- нием низменного начала, а слово «пес» использовалось им как нега- тивный нарицательный инструментарий: «пес смердящий», «злобес- ный пес», «подобно псу лая» [Калугин, 1995, с. 205].
Стоящая на собачьих лапах птица-змея по своей морфологиче- ской конструкции роднилась с чингизидскими драконами, но рас- крытый клюв с высунутым языком, приподнятые похожие на гуси- ные крылья, сама ее стоящая поза роднили ее с известным по западноевропейской мифологии и геральдике композитом – василис- ком, знаком, воплощавшим в себе такие трудно сочетаемые значе- ния, как высшая (божественная или царская) власть и способность убивать взглядом. Существование в геральдике Казанского ханства именно василиска маловероятно, но существование змеи с птичьей головой, аналога чингизидских драконов XIII–XIV вв., вполне до- пустимо. В первой половине XVI в. в русской сфрагистике наблюда- ется явление, которое, пожалуй, следует оценить как выразительную
10 По А.В. Арциховскому, «княжество» на печати Ивана Грозного обо- значено барсом, позже превратившимся в барана [Арциховский, 1946, с. 46]. П.Заринский воспринимал композита «княжества» как льва [Зарин- ский, 1880, с. 16].
11 Об образе опричника с собачьей головой в семиотическом дискурсе см.: [Булычев, 2005, с. 130–131, 151].
симптоматику бытования в булгарской геральдике как змей, так и собак. Оно заключается в появлении на печатях воевод и межевщи- ков первой пол. XVI в. изображений крылатых змей, почти идентич- ных в иконографическом плане изображениям на печатях будущих казанских воевод (два случая в подборке П.И. Иванова, рис. 20, 39) [Иванов, 1858, рис. 20, 39, табл. IV] (рис. 6, 7), собак и собакоподоб- ных существ, крылатых и бескрылых, с головами, в иконографиче- ском плане сходными с головами существ на воеводских печатях
1596 и 1693 гг. (13 случаев) [Иванов, 1858, табл. III–VIII] (рис. 8).
|
Рис. 6. Печать
В.Г. Бобкова.
Из сб. П.И. Иванова.
1519 г.
Рис. 7. Печать Д.К. Милославского. Из сб. П.И. Иванова.
1537 г.
|
Рис. 8. Печать
Г.Л. Клементьева.
Из сб. П.И. Иванова.
1541 г.
Змеи и собаки русских печатей первой пол. XVI в. имеют сход- ство между собой не только внутри вида (похожие друг на друга змеи, например, даны в горизонтальном расположении), но и между видами: благодаря специфической форме пасти/клюва в виде ψ-об- разного, напоминающего тюльпан венчика с язычком в середине или без него – как у змеев, так и у собак. (Точно такая пасть наблюдается у собак на булгарской медной накладке, относящейся к домонголь- скому времени [Давлетшин, 1990, илл. 24] и у собаки-замка бул- гарского производства X–XII вв. (без язычка) [Валеева-Сулейманова, Шагеева, 1990, илл. на с. 24] {рис. 9}).
Рис. 9. Подвесные замки. Волжская Булгария. X–XII вв.
Вполне возможно, что унификация формы пасти/клюва произо- шла уже на русской почве и была подчинена преимущественно написанию буквы ψ (пси греческого алфавита) с ее амбивалентными значениями: по созвучию со словом «пес», относимым к символике Казани и, вероятно, не только к символике; по одному из значений цифры 7, закодированному в этой букве традициями мистико-симво- лической математики и читаемому как знак высшей степени восхож- дения к познанию божественной тайны. Пасти/клювы без языка могли дублировать букву ν (ипсилон) с закодированной в ней цифрой 4, указывающей в данном случае число постордынских
«царств»12. После 1552 г. единично изображенные собаки в сфрагис-
тике сходят на нет (наблюдается только два таких случая – рис. 143,
149), и на трех печатях собака включена в сцену охоты (рис. 22, 80,
143). Крылатая змея фиксируется под 1596 г., бескрылая – под 1561.
Внезапное появление на печатях официальных лиц Русского го- сударства «горизонтальных» змей, резвящихся собак и собакоподоб- ных существ, последних в большом числе, совпадает со временем
12 В прямом значении буквы ψ и ν обозначали число 400 и 700, но по правилам мистико-символической математики могли обозначать также 4 и
7, см. об этом: [Кириллин, 1988, с. 79 (прим. 4), 84]. В контексте предполо-
жения о греко-математической унификации казанских символов следует учитывать, что великий князь Василий III по матери был греком и что в до- вольно близких отношениях с ним в течение нескольких лет находился бо- гослов Максим Грек, знаток и пропагандист символики чисел, приехавший в Москву из Греции в 1518 г. См. о нем [Cкрынников, 1990, с. 138–162].
резкого усиления влияния Москвы в Казанском ханстве, утвержде- ния между ними непаритетных договорных отношений, включения (при Иване III) и апробации в титуле великого князя форманта
«Болгарское княжество». Именно к этому времени (1517 г.) относят- ся высказывания главы Русского государства о пребывании татар- ских «царей… в наших государствах», в которых Б.Р. Рахимзянов с достаточным основанием видит притязание автора высказываний великого князя Василия III на «верховенство над всей территорией бывшей Золотой Орды» [Рахимзянов, 2009, с. 135]. В описываемом явлении, очевидно, наблюдается выборочный перенос геральдиче- ских знаков из страны, частично утратившей суверенитет, в страну, заявившую свои права на осуществление сюзеренитета над объектом навязываемой протекции; змеи и собаки эпохи Василия III и первых лет царствования Ивана IV на печатях их функционеров – символи- ческое сопровождение радикальных перемен в отношениях двух бывших улусов Золотой Орды. Сошлюсь на действующее в наблю- даемом случае обобщение М.Бойцова, построенное преимуществен- но на анализе римско-византийского опыта: «Она (символическая зависимость. – С.Ф.) не предполагает и, скажем, союзнических отно- шений между сторонами, ведь символические формы перенимают отнюдь не у одних только господ, друзей или союзников… Нередко дело обстоит как раз наоборот: «особо ценные» символы заимству- ются как раз у актуальных антагонистов: злейших врагов, постоян- ных противников, явных или скрытых соперников» [Бойцов, 2005, с. 373]. Резкое сокращение изображений монофигур собак и собако- подобных существ на печатях воевод и межевщиков после 1552 г. очень хорошо вписывается в парадигму выявляемого здесь символи- ческого трансфера: включение ханства в состав Российского госу- дарства повлекло за собой включение его символов в геральдические знаки, отождествляемые с царем и всем Русским государством; соот- ветственно, их использование на печатях должностных лиц, за иск- лючением казанских воевод, уже нарушало иерархию символов вну- три государства. Ограниченное число репродуцирования змей «на русской почве» в первой половине XVI в., вероятно, связано с их меньшей популярностью в ханстве в сравнении с собаками или с особой их значимостью в глазах Рюриков.
Первичная, артикулированная сугубо в области символов, ап- презентация птицы-змеи на печати Ивана Грозного должна была быть адресована чингизидскому дракону, адресат второго аппрезен-
тационного посыла, в области бытия, – Золотая Орда или ее улусы Волжская Булгария и Казанское ханство. Собачьи лапы птицы-змеи – подчеркнутая коннотация, подсказывающая, что на обоих уровнях аппрезентации присутствует тема Булгара и Казани13. Присутствие на печати второй эмблемы одного и того же государства (единствен- ный такой случай) заставляет думать, что лапы псевдодракона ука- зывают на символическое включение «Булгарского княжества», присутствовавшего уже в титуле Ивана III, в «Казанское царство», а само «царство» отождествляется со всей Золотой Ордой. Вероят- ность аппрезентации «царств» всей Орды в казанском псевдодраконе усиливается формантом трех лепестков (зубцов) короны на его голове: «на самом деле» лепестков четыре, четвертый лепесток неви- дим, но он есть – на противоположной от центрального лепестка сто- роне короны; ханство, на которое он указывает, еще не завоевано – Крымский юрт, указатели трех завоеванных ханств, включая завое- вываемую Сибирь, – преемников Орды обозреваемы, но они ничем не скреплены между собой – так автор геральдической шифрограм- мы подчеркивает, что на голове у дракона не одна только казанская корона. Другие связанные с казанской темой ордынские аллюзии, близкие по способу их символизирования к аллюзиям печати, прочи- тываются на иконе «Благословенно воинство Небесного Царя» (см. форзац, рис.6): выделенная золотистым цветом стена горящего города включает в себя четыре полностью видимые башни (четыре
«царства»), к Небесному Иерусалиму идут три колонны воинства (победители трех царств {Сибирское ханство в 1555 г. вошло в данническую зависимость от Москвы}) и три ангела возлагают венец на голову Ивана Грозного (последняя аллюзия – преображенных ордынских царств – подмечена В.В. Морозовым [Морозов, 1984,
с. 19]). Горящий, окрашенный золотистым цветом город в правом
верхнем углу иконы не является только Казанью, это трехуровневая контаминация символов. Из адресатов обозреваемого времени, по-
13 У казанских крылатых змей на русских печатях первой половины XVI в. лапы птичьи. На печатях казанских воевод мотив собачьих лап не наблюдается, на царском саадачном покровце с гербами первой пол. XVII в. у казанского псевдодракона голова и лапы собаки [Государева Оружейная па- лата, 2002, илл. 69], в Титулярнике 1672 г. у него птичьи конечности [Цар- ский титулярник, 2007, л. 57], на «геральдических» тарелках из царской казны с российским и региональными гербами 1675 и 1694 гг. псевдодракон изображен с собачьей головой и лапами [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 75].
мимо Казани, в образе города представлена Золотая Орда. Но не вся: в период ее создания значительную часть Орды (территориально не меньше половины) еще предстояло завоевать, соответственно, на иконе изображена лишь половина или две трети мнимой Казани и половина пятой башни (Ногайской орды?). Помимо исторически достоверных и обозреваемых в реальном существовании адресатов, в пятибашенном граде представлен Иерусалим Книги пророчеств Ие- зекииля, погрязший в грехах, наказываемый Господом (Ветхий За- вет, Кн. пророка Иезекииля, 1. 15–21) и противопоставленный Не- бесному Иерусалиму14.
Особое отношение Ивана Грозного к казанской эмблеме отрази-
лось еще в одном изобразительном источнике – золотном шитье
«крыльцев» парадного седла для царских выездов, или «седла Ивана Грозного». Здесь для «сопровождения» двуглавого орла царь вместе с единорогами, которые в сфрагистических знаках того времени изображались также на груди двуглавого орла, «назначил» и двух казанских псевдодраконов – с птичьими лапами [Оружейная палата Московского Кремля, 2006, илл. 397]. (Псевдодраконы остались не
замеченными комментатором изделия, единороги отмечены, других
«персонажей» в свите орла нет).
14 Аллюзия заблудшего и наказываемого Иерусалима пророчеств Иезе- кииля, проведенная в иконе, не могла бы быть прочитанной без подсказки, которая зафиксирована иконописцем в центре картины, – белого платка в руке царя Василия III, одного из ключевых предметных символов картины. Платок в его руках – признак, по которому в Василии III распознается же- них. В Книге пророчеств другой Жених (Господь) говорит, обращаясь к
«дщери Иерусалима»: «И проходил Я мимо тебя, и увидел тебя, и вот это было время твое, время любви; и простер Я воскрилия риз Моих на тебя, и покрыл наготу твою; и поклялся тебе и вступил в союз с тобою... И ты стала Моею» (Ветхий Завет. Кн. Пророка Иезекииля. 16, 8). Однако «дщерь Иеру- салима» (т.е. собственно Иерусалим) изменила избравшему ее, впала в блуд, и «после всех злодеяний» (16, 23) Господь сказал ей: «Сожгут дома твои огнем и совершат над тобою суд перед глазами многих жен» (16, 41). В средневековой Руси существовал обычай вручения царем ширинки (плат- ка) своей невесте после наречения ее невестой, в руках у Василия III символ несостоявшегося брака, долгая история неудачного его сватовства к «невес- те» хорошо известна. Ранее образ горящего города отождествлялся с Иеру- салимом С.В. Перевезенцевым, но Перевезенцев видел в нем Иерусалим из Книги пророка Иеремии {Перевезенцев С.В. Утверждение Святой Руси // http://www.bibliofond.ru/view.aspx?id=106111}.
Из воеводских печатей наибольший интерес представляет, пожа-
луй, печать кн. И.М. Воротынского под грамотой 1596 г. [Винклер,
1900, с. III] – в нем присутствуют, по меньшей мере, четыре аппре- зентативные отсылки. Взятый в целом композит этого знака отсыла- ет наблюдателя к государственной печати Ивана Грозного и к казанской геральдике до 1552 г. Две другие отсылки закодированы в теле псевдодракона с поражающими воображение несколькими изги- бами большой амплитуды. Эти изгибы придают телу композита оче- видное сходство с ремнем кнута или хлыста, находящимся в динами- ческом состоянии (удар, щелканье). Однако рисунок изгибов тела псевдодракона и кнута с беспрецедентной для XVI в. точностью по- вторяет конфигурацию изгибов Москва-реки в районе Москвы (см. форзац, рис. 2, 3) – при ориентации картографического обзора на юг (что характерно для многих карт того времени). Энигматические смыслы, заложенные в двух последних аппрезентациях, думаю, не требуют комментариев, напомню лишь строчку известного совре- менника Ивана Грозного: «И скипетр не любит свистящую плеть» (Нострадамус, центурия V), но то обстоятельство, что печать И.М. Во- ротынского – памятник картографии и свидетельство существования неизвестной и не сохранившейся карты Москвы с окрестностями конца XVI в., хотел бы подчеркнуть.
Псевдодракон с собачьей головой, отождествляемый с «Казан- ским царством», в московской геральдике впервые был заявлен на саадачном покровце с общероссийским и региональным гербами первой половины XVII в. – на первом месте среди региональных гербов. Здесь он наделен не птичьими, а собачьими лапами – двумя, крылья у него птичьи, туловище лишено драконьей рельефности, змеиное [Государева Оружейная палата, 2002, илл. 69 (репродукция зеркально перевернута)]. Псевдодракон «Титулярника», исполнен- ный в трех экземплярах [Царский титулярник, 2007, л. 57] (см. форзац, рис. 10), по существу, долгое время оставался обитателем Теремного дворца и Посольского приказа, но он хорошо известен сегодня благодаря популярности «Титулярника» в исторической ли- тературе. Косвенную известность ему обеспечил также его преемник времен Елизаветы Петровны и Екатерины II. В роскошном раритете царя Алексея Михайловича московский символ «Казанского цар- ства» наделен птичьими ногами, голова осталась собачьей. Здесь же он впервые примерил на себя перепончатые крылья европейского дракона, однако три волоска на его подбородке – явно казанского
происхождения. Для исследователя этот псевдодракон, помимо всего прочего, интересен тем, что за ним хорошо виден его иконографи- ческий образец – химера с головой собаки из «Книги чудес мира» XIV в., изданной в Европе [Фадеева, 2004, с. 187 (левое изображение наверху)]. Существенных морфологических различий между двумя изображениями только два: хвост химеры оканчивается второй головой (не собачьей), ни одна из голов химеры не имеет волосков на подбородке (хотя трансфер одноголового предка этой химеры из Булгарии в Европу не исключен); ее хвост повернут влево (по ориен- тации самого композита) и вдоль туловища, в остальном контурные решения образца и реплики почти идентичны. Основные различия в графическом решении деталей сконцентрированы в области головы: у химеры «правильная» собачья голова, а у казанского псевдодрако- на нос задран, ноздри смещены на рыло, нижняя челюсть короче верхней – как у крыс.
Казанский псевдодракон «Титулярника» – первый, исполненный в цветовой палитре. Голова у него темно-малинового цвета, крылья исполнены в коричнево-ореховой гамме с лиловыми затенениями между перепонками, туловище и лапы – в пепельно-зеленой гамме с зеленой цепью из ромбиков вдоль туловища.
В «Титулярнике» присутствуют еще два дракона, родственные казанскому: с московского (в книге он назван российским) герба и герба царей карталинских. В первом случае его колет копьем «на- следник престола», по определению «Титулярника» ([Царский титу- лярник, 2007, л. 70], во втором – св. Георгий [Царский титулярник,
2007, л. 64]. Оба родственных дракона имеют пепельную окраску ту- ловища, близкую к окраске казанского композита, малиновую окрас- ку крыльев и головы, также сходную с расцветкой соответствующих атрибутов «царя Казанского» (надпись над изображением), носы у них задраны вверх. Два «настоящих» дракона «Титулярника» марки- руют образ казанского псевдодракона собственной символикой, ключевой элемент маркировки – пепельный цвет туловищ, связан- ный с темой ада (слово «пепел» этимологически роднится со словом
«пекло» – ад).
Композит с птичьей головой в царствование Алексея Михайло- вича не был забыт. Он был испомещен в то время (1668 г.) на цар- ском знамени: с четырьмя лапами, стреловидным завершением хвос- та, подчеркнуто крупным и круглым глазом василиска [Заринский,
1880, рис. 2] – и колчане царевича Алексея Алексеевича (1667), с
двумя лапами и длинным сомкнутым клювом – рядом с эмблемой Великого Новгорода и других регионов [Государева Оружейная палата, 2002, илл. 68]
Собака «Болгарского княжества», впервые заявленная на печати Ивана Грозного в 1583 г., спустя приблизительно полвека появилась в упоминавшемся выше саадачном покровце – с коротким для соба- ки хвостом и мордой, напоминающей мышиную [Государева Ору- жейная палата, 2002, илл. 69]. В «Титулярнике» ее облик подвергся решительному редактированию. Она обрела здесь голову зверя из семейства кошачьих с коннотацией льва/львицы в области носа и крысы в укороченной нижней челюсти, с ушами быка, хвостом кошки [Царский титулярник, 2007, л. 60] (см. форзац, рис. 9)15. Туловище и лапы у композита собачьи, ногти на лапах – птичьи, нижняя часть лап тождественна по изобразительному решению ла- пам лубочного Кота Казанского16.
Так в русской геральдике впервые появляется тема главного героя русского лубка и – тоже впервые – булгарская собака вступает в зооморфный союз с котом, известным фольклорным персонажем татар, марийцев и русских. Левой лапой дуумвират собаки и кота держит высокий крест с прикрепленным к кресту лиловым хоругвем. В дальнейшем булгарская собака, основной поводырь к горизонту всеордынских притязаний предпоследнего Рюриковича, заявленных в его гербе, удержится на геральдическом олимпе России до низ- вержения династии Романовых [Коронационный сборник, 1899, изображение государственного герба 1682 г.; Вилинбахов, 1997, илл. на с. 87, 94, 107, 132; The Regalia, 1994, t. 157, 167; Лебедев, 1995, Б. гос. герб – форзац, эмблема – с. 90, табл. X]17.
15 По А.В. Арциховскому, булгарский герб в «Титулярнике» представлен барсом или зверем кошачьей породы с головой барана [Арциховский, 1946, с. 46]. Восприятие булгарской собаки «Титулярника» как барса во многом объясняется плохим качеством репродуцирования этого изображения и пре- вращением вследствие этого завитков шерсти на его шкуре в пятна.
16 Cм. о графическом языке лубка: [Фаизов, 2006, с. 149–157].
17 Силуэты собаки на гербе в книге В.Лебедева (форзац) и в зарисовке с герба (таблица X ) несколько различаются, в зарисовке у собаки вместо
задних лап зафиксированы ножки барана или ягненка, на самом гербе у нее
собачьи лапы. Изображения булгарской собаки в The Regalia относится к началу царствования Александра II и к началу царствования Николая II, изображение на форзаце книги В.Лебедева (в составе Большого государст-
Следующий после «титулярного» композит псевдодракона, не считая изображений на тарелках, известен по репродукции россий- ской государственной печати И.Г. Корба, побывавшего в России в
1699 г. [Винклер, 1990, с. XI], менее известно его изображение в составе региональных гербов «Чиновной книги» венчания на царство Ивана и Петра Алексеевичей 1682 г. [Коронационный сбор- ник, 1899, изображение государственного герба 1682 г.]. У Корба он василиск: у него большая птичья голова с червеобразным язычком, высунувшимся из сомкнутого клюва, распахнутые крылья, птичьи (не орлиные) лапы и тщедушное змеиное тельце. На конце хвоста – утолщение. На голове – плохо прорисованная небольшая королев- ская корона с тремя округлыми зубчиками. Над головой надпись латинскими буквами: Casan (надо полагать, транслитерация Корба). В «Чиновной книге» псевдодракон изображен так же, как в «Титу- лярнике». В 1721 г. казанский символ императорской печати остает- ся василиском [Лебедев, 1995, илл. на с. 174]18.
В период правления Елизаветы Петровны на государственном гербе псевдодракон сохраняет птичью голову и крылья, близкие по рисунку к птичьим [The Regalia, 1994, t. 118, 119]; на знаменах того времени он, судя по рисункам знамен, изображался как с собачьей головой, так и с птичьей (с крыльями, напоминающими перепонча- тые) [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 87], на жалованных грамотах Елизаветы Петровны присутствует композит с собачьей головой (см. форзац, рис. 11). Тот же композит присутствует в Брюсовом календа- ре 1775 г. (официальное издание) [Заринский, 1880, рис. 4]. У компо-
венного герба) – к 1882 г. Эти изображения указывают на неточность мне- ния А.В. Арциховского о превращении символа «Булгарского княжества» в XVIII–XIX в. в «барана» или «агнца»: мотив, о котором пишет Арцихов- ский, наблюдается в контуре головы и шеи собаки на Большом государст- венном гербе 1857 г. [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 107] и в куцем ее хвосте на государственном знамени 1896 г. [The Regalia, 1994, t. 167], на эмблеме начала царствования Александра II у булгарского реликта пышный собачий хвост [The Regalia, 1994, t. 157].
18 Относящиеся к началу XVIII в. изображения на корабельных флагах
«татарского цесаря», репродуцированные в известной книге К.Алярда автор этих строк не считает возможным комментировать в силу их невнятной атрибуции Алярдом и очевидной пародийности изображений. Напомню в связи с этими квазифлагами, что тот же Алярд привел в своей подборке несуществующий флаг несуществующего российского вице-короля.
зита с птичьей головой на государственном гербе времен Екатери- ны II наблюдаются подчеркнуто перепончатые крылья, на конце хвоста – стреловидное завершение (рис. 10). Из василиска времен Петра I он в то время надолго превращается в симплициссимуса, композита европейской геральдики, наделенного крайне отрицатель- ными качествами. В первой половине XIX в. на государственном гербе наблюдается и обратная его трансформация в василиска вре- мен Елизаветы Петровны [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 101].
Рис. 10. Государственная печать императрицы Екатерины II. XVIII в.
На региональном (губернском) гербе 1781 г. казанский псевдо- дракон представлен с собачьей головой, у него стреловидный язык и перепончатые крылья – красного цвета, туловище становится чер- ным. Над головой у него королевская корона с тремя зубцами.
В следующем губернском гербе, 1856 г., исполнявшем также функцию городского герба, псевдодракон утрачивает собачью голо-
ву и становится неполным морфологическим аналогом композита
1583 г. – с перепончатыми крыльями и опушенными птичьими лапами, – так впервые симплициссимус возникает на региональном гербе. Но клюв у него с коннотацией попугая – коробчатообразной нижней пластинкой, характерным морфологическим признаком по- пугаев. Верхняя пластинка клюва по изобразительному решению тоже ближе к пластине попугая, нежели орла, на которого указывают
опушенные лапы, однако точно такую же, попугаеобразную, верх-
нюю пластину клюва «носят» и двуглавые орлы того времени. Опу- шенные лапы у псевдодракона государственного герба впервые по- являются также в 1856 г. [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 109] На Среднем государственном гербе 1857 и 1883 гг. и Малом 1883 г. казанский символ – симплициссимус (с перепончатыми крыльями и попугаеобразным клювом) [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 108, 133,
134]), на Большом государственном 1882 г. – василиск (с птичьими крыльями) [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 132] (см. форзац, рис. 12). Герб наследника престола Алексея Николаевича 1905 г. анонсирует российской геральдике XX в. казанскую тему также в облике древ- него василиска [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 144].
На гербах 1856–1883 гг., с которыми Россия встретит Февраль- скую революцию, казанский символ занимает первенствующее место среди всех региональных гербов, за исключением герба Москвы на груди двуглавого орла, и находится на более почетном месте, чем эмблемы Киевского, Владимирского и Новгородского великих княжеств (см., в частности, схему Большого государствен- ного герба 1882 г. с указанием иерархии мест: [Лебедев, 1995, илл. на с. 86) (см. форзац, рис. 12). Ранее, на государственном гербе царствования Николая I, казанский псевдодракон делил первенст- вующее место с орлом Царства Польского [Лебедев, 1995, илл. на с. 208]19. В веке XVIII он находился на третьем-четвертом местах (после эмблем Киевского и Владимирского великих княжеств).
19 Г.Г. Нугманова правомерно указывает – в связи с указом Николая I
1826 г. об охране памятников истории и культуры, – что «он отражал по- требность в новом видении российской истории и культуры, свободном от чрезмерного евроцентризма», что «Российская империя должна была обрес-
ти свой культурный путь» и «основным маркером этого пути с позиций
столичных идеологов было православие». Правомерно и ее замечание о том, что казанские историки видели другую сторону имперской истории и
«здесь, в Казани, как нигде было очевидно, что неотъемлемой ее частью яв-
Собака, несколько затерявшаяся среди множества региональных символов на государственных гербах и знаменах, в сер. XIX в. была отмечена особым вниманием двора. Ее образ нашел, в частности, отражение в беспрецедентном по своей морфологии рельефном изображении казанского дракона (симплициссимуса с головой орла и собаки) на фасаде Большого Кремлевского дворца: клюв симпли- циссимуса очень близок по форме к пасти зверя, в нем вместе со стреловидным языком разместился и клык, птичьи ноги композита не опушены – напоминание о собакоголовом композите «Титулярни- ка» (см. форзац, рис. 7).
Псевдодракон, которого 24 декабря 2004 г. Казанский Совет На- родных депутатов утвердил в качестве ключевого изображения го- родского герба, несет в себе черты двух своих основных предшест- венников: полиморфных существ 1672 г. и 1781 гг. (см. форзац, рис. 8). От «титулярного» псевдодракона он взял собачью голову и пепельного цвета туловище, от екатерининского композита – стрело- видный язык и красные крылья, приближенные в процессе редакти- рования рисунка рельефа к птичьим. Опушенные орлиные лапы он заимствовал у симплициссимуса на гербе Казанской губернии 1856 г.
Основные морфологемы казанского герба
Собака. Сквозная морфологема, берущая свое распознаваемое сегодня начало в булгарской геральдике XIII–XIV вв. Ранее могла присутствовать в мифологии и геральдике булгар и других этносов, вошедших в состав Волжской Булгарии, присутствовала в декора- тивно-прикладном искусстве хазар, восточных славян, западноевро- пейских народов. Артикулирование собаки на печатях воевод и
лялась история всех населявших Россию народов и конфессий» [Нугманова,
2006, с. 263]. В этой сумме рассуждений не хватает, пожалуй, одной важной детали: Николай I (вместе со «столичными идеологами» или нет, не берусь судить) не только видел «другую сторону имперской истории», но и ощу-
щал связь своего рода и своей власти в ее прошлом с «другой стороной».
Его визит в Казань в 1836 г., отмечаемый Г.Г. Нугмановой, испомещение
«казанского» дракона на фасаде Большого кремлевского дворца и возвра- щение дракона «на место» в государственном гербе (а, ведь, здесь он «по- правил» самого Петра I) заставляют уверенно полагать, что Николай I жил с ощущением универсальной (политической, правовой и в значительной мере культурной) преемственности своей империи от империи Джучи.
межевщиков первой половины XVI в. подсказывает, что Иван Гроз- ный и его приближенные еще застали изображение собаки в качестве действующего элемента геральдической системы Казанского ханст- ва. Отмеченная выше дискриминация образа булгарской собаки на печати 1583 г. подкрепляет этот тезис: дискриминация не имела бы смысла, если бы представление о Булгарии и булгарских символах не увязывалось в русском общественном сознании, в частности, с образом собаки. В то же время именно эта собака – надежный путеводитель к ордынским горизонтам имперских притязаний перво- го русского царя.
Связь собаки с драконами и змеями в контексте булгаро-татар- ской истории нашла отражение не только в декоративно-прикладном искусстве и геральдике, но и в позднем мифе об основании Казани, записанном вначале И.Г. Георги, затем К.Фуксом. Помимо сожже- ния змей, бегства дракона (без имени) и изгнания кабанов, закладка города сопровождается принесением в жертву собаки – вместо за- клания сына хана Алибека [Заринский, 1880, с. 7–11]. Контаминация дракона и собаки в негативном семиотическом дискурсе представле- на на кирасе работы известного придворного мастера Никиты Давыдова (последняя четверть XVII в.), хранящейся в Оружейной палате [Государева Оружейная палата, 2002, илл. 24], – с изображе- нием сражения Геракла с Лернейской гидрой, наделенной собачьими головами.
Дракон. Будучи по определению полиморфным существом, он с трудом поддается идентификации. Распознавание его затрудняется также тем обстоятельством, что в русском восприятии дракон европейской мифологии, паразоологии и геральдики отождествлялся в одно и то же время и «летучим змеем», и «аспидом», в татарском и прототатарском восприятии в течение всего средневековья дракон («аждаhа») и змей различались, хотя змей мог превращаться в «ажда- hа». Перепончатые (летучей мыши) крылья дракона русской гераль- дики, являются, по всей видимости, заимствованием из искусства и символики Западной Европы. Из проецированных на Казань компо- зитов русской геральдики наиболее близок к дракону – в европей- ском восприятии – полиморфное существо «Титулярника» 1672 г. Русская иконография драконов европейского образца берет начало, видимо, с рельефов над внешним и внутренним входами в Гранови- тую палату (конец XV в.). Соседствующие со львами драконы несут
здесь «сторожевую службу», т.е. представлены в сугубо положи- тельном контексте. Над внутренним входом дракон держит в лапах доспехи неизвестного рыцаря (коннотация дракона-победителя), лев, располагающийся напротив, держит в лапах щит того же рыцаря. Особое отношение к дракону в Московском кремле символизирует также серебряный поднос-подсвечник в виде пятиглавого дракона, украшавший покои Теремного дворца во второй пол. XVII в. [Ору- жейная палата Московского Кремля, 2006, илл. 229]; множество драконов и змей визуально присутствовали в царском дворце в тече- ние всего XVII в. в качестве украшений серебряных кубков и других предметов западноевропейского производства [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 71; Оружейная палата Московского Кремля, 2006, илл. 210; Художественное серебро Голландии, 2003, с. 25; Britania & Muscovy,
2006, t. 8, 20, 25, 27], в описях отмечена одна золотая статуэтка
«змия» царевны Ирины Михайловны [Забелин, 1990, с. 216]. О бла- гожелательном отношении к дракону «татарского образца» в окру- жении Петра I свидетельствует прапор конца XVII – нач. XVIII вв., на откосе которого изображены лев с мечом и дракон, оба под коро- нами (то есть, очевидно, Владимирское княжество и «Казанское цар- ство»), – в добродушном противостоянии [Петр Великий и Москва,
1998, илл. 87]. В конце XVII в. дракон повлиял на геральдический образ орла (см. об этом ниже – в абзаце «Орел»).
Крылатый змей. В русском языке XVII в. фиксируется как «ле- тучий змей» или «змей с крылами». Популярный зооморфизм рус- ской мифологии. До конца XVII ст. в русской геральдике отождест- влялся с драконом. В дальнейшем в облике псевдодраконов русской геральдики их происхождение от крылатого змея будет сохраняться в большинстве случаев репродуцирования. В восточнославянской иконографии крылатый змей начинает свою историю, по меньшей мере, с XII в. – с рельефов на соборах XII в. во Владимире, Галиче и Чернигове [Вагнер, Владышевская, 1993, илл. 38, 40, 41]; бескрылый змей вошел в историю искусства древней Руси своим необычно экспрессивным воплощением в «черниговской гривне» Владимира Мономаха – в конце XI в. [Рыбаков, 1971, илл. 124]. Исключитель- ное место в репрезентации образа крылатого змея в средневековой и новой Руси-России занимала икона «Чудо св. Георгия о змие», основное изображение которой вошло в герб г. Москвы и общерос- сийский государственный герб. Символизирование зла, предопреде- ленное противостоянием св. Георгия и змея, и энигматическая
отсылка к «змею мытарств»20 в большинстве канонов изображения змея смягчены такими имплицитными психо-эмоциональными его характеристиками, как беспомощность (особенно в каноне с развер- нутыми к зрителю подошвами лап) и недоумение. Восприятие изо- бражений «змея с крылами» и змея без крыльев в русском обществе долгое время было окрашено менталитетным наследием времен язычества с его особенными представлениями о змее – повелителе грома, молний и дождя (Перун), хранителе сокровищ и источнике богатства, оберегателе дома [Афанасьев, 1868, с. 509–517, 530–541]. В Змее Горыныче, Тугарине Змиевиче и других отрицательных пер- сонажах восточнославянского фольклора «пращурского» проис- хождения («чур» – в древнерусском языке змей и предок) наряду с негативными характеристиками присутствуют и положительные или неоднозначно воспринимавшиеся качества (богатырский облик, готовность к поединку, выезжает «на добром коне», сопровождае- мый «собакой-ветром» {контаминация змея и собаки в мифе}, способность к перевоплощению, в частности, в доброго молодца, способного соблазнить чью-либо жену, и другие) [Афанасьев, 1868, с. 510–511, 523–525]. Живучесть древних представлений о змее в русском обществе, вероятно, предопределила сугубо положительную семантическую окраску рельефов с драконами на соборах XII в., над входами в Грановитую палату, наличие в царской казне в середине XVII в. драгоценных украшений в виде змея [РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Ед. хр. 631. Лл. 27–27 об], а в царском обиходе упоминавшегося под- носа-подсвечника [РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Ед. хр. 190. Л. 36 об] и других предметов с изображением змеи в нейтральном контексте. Вместе с тем поливариантное и в некоторых отношениях амбива- лентное отношение к образу змея как в светских стратах русского общества, так и в среде духовенства предопределялось существова- нием в текстах Священного Писания коннотаций, наделяющих змей полярными функционально-этическими качествами. На одном полю- се символических градаций находился Иисус Христос, сказавший:
«И якоже Моисей вознесе змею в пустыни, тако подобает вознестися Сыну Человеческому» (Новый Завет. Ев. от Иоанна. 3, 14), на другом – змей-искуситель. Между ними пребывает благочестивый царь Езе- кия, названный в пророчестве Исайи «змеем парящим», и Дан –
20 О «змее мытарств» как феномене русской православной культуры см.: [Багдасаров, 2001].
«змий на пути, седяй, угрызая пяту конску» (Ветхий Завет. Бытие.
49, 17) (последний образ позже был перенесен на дракона иконопис- ного сюжета «Чудо св. Георгия о змие»). Сюжет воздвижения Медного змея Моисеем нашел отражение в росписи Золотой палаты царского дворца в 1547 г. – в положительной интерпретации [Забе- лин, 1990, с. 153]. На своде палаты в то же время была исполнена композиция с крылатым змеем – живописное изложение мистиче-
ского освоения Ветхого и Нового завета, их текстов и символики.
И.Е. Забелин, опираясь на записи Симона Ушакова, пишет по поводу этого необычного образца «лицевой» экзегетики: «В западной поло- вине… были написаны врата с золотыми затворами, во вратах, вверху, в раздвоившемся облаке, Ангел Господень со скипетром в правой и со свитком в левой руке. Под облаком и Ангелом, среди врат, стоял человек с посохом. Под ногами человека был изображен змеиный круг, крылатый, в шесть крыл. В этом кругу, в средине, было изображено солнце, вверху меж крыл лице человече, обвитое змеиным хоботом (хвостом), по сторонам солнца справа меж крыл лице львово, затем ниже меж крыл глава орла; слева против каждо- го из этих двух изображений – глава змиина; внизу снова глава льво- ва. Все главы и лики были обвиты змеиными хоботами, концы кото- рых были обращены к солнцу» [Забелин, 1990, с. 153]. Композиция должна была напоминать о нелегком пути человека к спасению и легкости хождения по пути греховному. Однозначно положительный смысл пластического воплощения змея прочитывается в оглавии роскошного посоха патриарха Никона, представляющего собой голо- вы двух змей с драконьеми чертами [Романенко, 2001, илл. на с. 57].
Баланс предпочтений царского двора, связанный с символикой змея, вероятно, испытывал большую зависимость и от того обстоя- тельства, что происхождение многих царских родов древности и королевских родов средневековья связывалось с чудесным рождени- ем основателя рода или героя – продолжателя рода от змея. Одним из таких героев был Александр Македонский, мать которого испыта- ла интимную связь с крылатом змеем, в которого воплотился бог Амон. От связи матери с драконом, воплощением Аполлона, был рожден также император Август, к которому возводили свой род Рю- риковичи [Щедрина, 2006, с. 30–31]. В контексте референтных свя- зок «царский род – змей» и «царь – змей», наблюдаемых не только в генеалогических мифах, но и в Ветхом завете, для московского цар-
ского двора могли иметь принципиальное значение и драконы
«царей»-чингизидов XIII–XIV вв.
Имя Зилант, адресованное казанскому крылатому змею, позже дракону, имеет, как известно, литературное происхождение. Этимо- логия этого имени остается неясной, но в сумме факторов, которые повлиять на его образование, следует учитывать существование в восточнославянской и русской мифологии наряду с Тугариным Змиевичем и Змеем Горынычем Змиулана, имя которого образовано посредством контаминации русского «змей(я)» и тюркского
«елан(а)». Вероятность трансформации Змеулана в Зиланта очень высока. Тугарин, Змей Горыныч, Змиулан – отрицательные персона- жи восточнославянских сказок и былин в течение 500 лет до взятия Казани отождествлялись с тюркским миром. Гора Елантау (Змеева гора), возле которой сосредоточивались русские войска перед штур- мом Казани, могла стать Зилантовой горой только при условии, что в ней обитал Змиулан. (Известное предположение, что топоним
«Зилант» – сокращенный формат от «Джилантау» малопродуктивно, так как не учитывает, что в татарском языковом обиходе исключение форманта «ау» в приведенном устойчивом словосочетании невоз- можно, а в русском наиболее естественным вариантом трансформа- ции было бы «Зилантав», ср.: Кокчетау – Кокчетав, Сарытау – Сара- тов, Биштау – Биштав).
Змей, независимо от того, где он обитал – на горе Елантау или в Казанском кремле, в 1552 г. был противником русских войск. По- бежденный, он переместился на щиты русских воинов, возвращав- шихся из Казани. На иконе «Благословенно воинство Небесного царя», в которой отразились события 1552 г., иконописец зафиксиро- вал трех трофейных змей. Один из них – «змей летучий» находится на щите воина, идущего в свите всадника на вороном коне (предпо- ложительно, Василия III – [Морозов, 1984, с. 26]), туловище змéя находится на линии вертикального древа креста, который несет всадник (см. форзац, рис. 5). Второй змей (без крыльев) изображен на щите конного воина нижней группы всадников с нимбами (пред- положительно, Рюриковичей), раскрытая пасть змея находится на линии древка копья в руках другого воина (рис. 11). Несколько впе- реди них находится третий воин, на треугольном щите (одном из ос-
новных символов христианства) которого изображены три змеиные головы, туловище змéя скрыто за треугольным же щитом21 (рис. 11).
Рис. 11. Благословенно воинство… Икона. Фрагмент.
Олень. Геральдический знак чингизидов. Возникновение рогов оленя на голове булгарского псевдодракона могло мотивироваться как чингизидским влиянием, так и более ранним хазарским. Изобра- жение оленя на печати Владимира Андреевича Старицкого – доволь- но ясный индикатор геральдической функции оленя в Золотой Орде и ее улусах. В середине XVII в. объемные фигурки оленей фиксиру- ются как украшение царского места [Britania & Muscovy, p. 198], два
21 По версии В.В. Морозова, «змей летучий» (василиск – в обозначении Морозова) – герб Казанского царства, змей без крыльев – герб Астрахан- ского царства, трехглавое «чудовище» – Московское, Казанское и Астра- ханское царства, «объединенные рукой Москвы» [Морозов, 1984, с. 27]. По поводу последнего предположения уместно заметить, что между треуголь- ным щитом и головами змей (или змеи), торчащими из-под него, пожалуй, наблюдаются негативные референтные и аппрезентационные связи.
оленя украшают кирасу работы известного придворного мастера Никиты Давыдова (последняя четверть XVII в.), хранящуюся в Ору- жейной палате [Государева Оружейная палата, 2002, илл. 24].
Ворона/ворон. Клюв вороны/ворона наблюдается у псевдодра- кона на государственных печатях Ивана Грозного и Петра I (по ре- продукции И.Г. Корба). Ранее вороньи клювы носили драконы чингизидов – на обоймице и поясном наконечнике, опубликованных М.Г. Крамаровским, но не идентифицированные им. На печати Пет- ра I вороний клюв – образец иронической энигматики в практике символизирования (при условии, что репродукция Корба аутентична оригиналу).
Кот. Появляется в «Титулярнике» 1672 г. в таких фрагментах символа «Болгарского княжества», как голова и хвост, (тело и лапы собаки). Время его вхождения в семейство геральдических знаков животного происхождения совпадает со временем рождения и попу- ляризации лубков «Мыши кота погребают» и «Кот Казанский». Нижняя часть лап Кота Казанского лубка «Кот Казанский» и компо- зита «Болгарского княжества» почти тождественны по изобразитель- ному решению. Пример привнесения сарказма или иронии в практи- ку символизирования – как и в ряде других случаев включения в композитное изображение сопутствующих формантов и иных сопут- ствующих графических или рельефных характеристик.
Мышь. Голова мыши (с помятыми ушами) присутствует у соба- ки «Печати Болгарской» на царском саадачном покровце с гербами первой пол. XVII в.
Крыса. Образ крысы обнаруживает себя в контаминации челюс- ти крысы с головой собаки у казанского «титулярного» псевдодрако- на и аналогичной контаминации с головой кота у собаки «Булгар- ского княжества» в «Титулярнике».
Лев/львица. Морфологема носа льва/львицы наблюдается как элемент головы булгарской собаки (кота) в «Титулярнике» 1672 г. Собака, кот, крыса и лев/львица, объединенные в один композит, па- родируют друг друга, создавая очевидный комический эффект и смысл.
Орел. Опушенные лапы орла впервые наблюдаются у булгар- ского псевдодракона с бронзовой бляхи. Повторно они возникнут уже у казанского композита на Малом государственном и губерн- ском гербах 1856 г. На предметах геральдического значения из царской казны конца XVII в. орел испытывал тяготение к трансфор-
мации в дракона: опись казны 1702 г. зафиксировала два предмета (видимо, жезлы) под названием «орел шестиглавый», у которых наверху изображался орел двуглавый с изумрудом, «другой орел внизу о шти головах». Кроме того, в описи зафиксированы скипетр и жезл с трехглавым орлом [РГАДА. Ф. 396. Оп. 2. Ед. хр. 606. Лл. 37 об, 40 об, 44 об]. Скипетр с трехглавым орлом изображен в «Титу- лярнике» в руках царя Алексея Михайловича [Царский титулярник,
2007, с. 50].
Агнец/баран. Мотив агнца/барана виден в завитках шерсти булгарской собаки «Титулярника», в профиле головы и шеи собаки
«Булгарского княжества» на Большом государственном гербе 1857 г. [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 107] и в куцем ее хвосте на государ- ственном знамени 1896 г. [The Regalia, 1994, t. 167].
Попугай. Поздний фрагментарно представленный персонаж гер- ба Казанской губернии (1856 г.) Появляется вместе с коробкообраз- ной нижней пластиной клюва симплициссимуса. Ранее в российском геральдическом семействе попугай появлялся в качестве украшения декоративной тарелки с российским гербом и гербами важнейших земель Русского государства из казны царя Алексея Михайловича [Вилинбахов, 1997, илл. на с. 75], колчане царевича Алексея Алексе- евича (1667) – рядом с геральдическими знаками регионов России [Государева Оружейная палата, 2002, илл. 68]. Два попугая размеще- ны над троном царей Ивана и Петра Алексеевичей [Государственная Оружейная палата, 1988, илл. 251; Мартынова, 2010, с. 127, илл. 1]22.
* * *
На возрождающемся из пепла в течение последних семисот лет фениксе с головой собаки сошлись менталитетные представления и геральдические традиции многих народов, но метафоры идентич- ности, сконцентрированные в лаконичном рисунке, почти неразли- чимы: в драконе с собачьей головой присутствуют Волжская Булга- рия и Западная Европа, змеевидное туловище псевдодракона сум- мирует образы, генерированные мифологией тюрок и восточных славян, геральдикой Золотой Орды, его орлиные лапы ассоциативно
22 Между попугаями находится крылатый дракон (почти посередине ажурной декорированной арки над тронами), ниже его – чеканная реплика с гравюры Альбрехта Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол» [Государственная Оружейная палата, 1988, илл. 251], не «читаемая» комментаторами.
связаны почти в равной мере с симплициссимусом 1856 г. и булгар- ским псевдодраконом XIII–XIV cт. Слишком большая для геральди- ческого символа сумма первичных аппрезентаций и менталитетных контекстов сопряжена в казанском композите 2004 г. возрождением в нем двух качеств, которые ранее, очевидно, имели конъюнктурную мотивировку: стреловидного языка в сочетании с собачьей головой (едва ли в истории геральдики найдется такой прецедент – до
1781 г.) и пепельного цвета тела псевдодракона.
Все три композита казанского герба второй пол. XVI – XX вв.: псевдодракон с собачьей головой, василиск, симплициссимус – и со- провождающая их собака «Булгарского княжества» являют сложную смесь смысловых и психо-эмоциональных кодов: иронической ап- презентации «Казанского царства» и «Булгарского княжества» вкупе с энигматической репрезентацией менталитетного отчуждения, адресованного бывшим подданным казанского «царя» и булгарского
«князя», и при всем том – напоминанием о былом величии «царства» и «княжества» (что подразумевало принципиально большее величие царства царств – империи). Совмещение в государственном гераль- дическом знаке денотации и коннотации одного и того же объекта символизирования – части империи, – не обязательное условие стро- ительства символической модели империи, но безошибочный инди- катор неблагополучия в выборе модели сосуществования метропо- лии и царства.
Эволюция и метаморфозы булгаро-татарских символов в составе русской государственной геральдики почти на всем протяжении этих дополняющих друг друга процессов находились в зависимости не только от политического противоборства двух сторон (до 1552 г.) и задач символического воздействия на объект управления (после
1552 г.). Как политическое противоборство Казани и Москвы, сопро-
вождавшееся переносом символов из Казани в Москву, так и символическая конституционализация завоевания Казани, символи- ческое подтверждение пребывания региона в составе империи и символическая же репрезентация обновляющегося время от времени восприятия «царства» метрополией – все эти практические и услов- ные интеракционные действия в значительной мере были действия- ми, направленными на достижение, сохранение или недопущение гегемонии на пространстве распавшейся Великой Орды всеми пре- емниками Орды (до 1552–1598 гг.), укрепления гегемонии победите- ля этого противоборства и его противостояния с последним оппонен-
том в споре за наследие чингизидов – с Крымским ханством (до
1783 г.). Россия, не решавшаяся до конца XVII в. включать в титул своих самодержцев в их письмах к крымским ханам и принцам Казанское, Астраханское и Сибирское ханства23, закрепила эмблемы этих ханств в государственном гербе не позже 1583 г. (эмблема Сибири размещена на обратной стороне печати 1583 г.), но не огра- ничилась этим и заявила тогда, в том же гербе, свои притязания на все ордынское статусное и территориальное наследие. Формирую- щаяся новая империя без крымского татарина оставалась неполной, но ко времени аннексии Крымского юрта счеты Ивана Грозного к Девлет-Гирею и его зашифрованное в металле завещание – об ордынской родословной Русского государства и ордынском знамено- вании казанского герба – было едва ли не позабыто, «перенос импе- рии» в целом уже состоялся. Тем не менее, если императоры и импе- ратрицы отводили «казанскому» дракону самые престижные места на гербах и знаменах империи, здесь действовала не сила инерции, а актуальная память: в «местническом» споре с другими знаками госу- дарственного герба дракон в конечном итоге поднялся на первенст- вующее место – как это было в 1583 г., Крымское «царство», несмотря на все свое величие, продолжало оставаться втуне, а булгарская/казанская собака своим почти нелепым присутствием ря- дом с драконом никого не смущала: в этой нелепости давала знать о себе другая империя.
23 Однако на языке намеков она в 1657 г., обращаясь к крымскому хану Мухаммед-Гирею IV, дала понять, что российский самодержец, а не крым- ский хан, и есть истинный чингизид и не просто чингизид, а обладающий правом владения всей империей Чингис-хана. Тогда в споре с ханом об уместности включения в свой титул «многих государств и земель восточ- ных и западных, и северных» царь Алексей Михайлович написал Мухам- мед-Гирею, что на востоке у него есть Казанское и Астраханское ханства, а на западе и севере – Сибирское, на западе же за ним (царем) – княжество Литовское (РГАДА. Ф. 123. Оп. 1. 1656. Д. 10. Лл. 265–269). Запад с восто- ком, таким образом, царь не путал: указанием на западное Литовское кня- жество после упоминания Сибири Алексей Михайлович ясно это подчерки- вал. Но Сибирь у него на западе и на севере – так она видится при обозре- нии карты мира из Каракорума.
Список источников и литературы
РГАДА. Ф. 396. Оружейная палата. Оп. 2. Ед. хр. 190. РГАДА. Ф. 396. Оружейная палата. Оп. 2. Ед. хр. 606. РГАДА. Ф. 396. Оружейная палата. Оп. 2. Ед. хр. 631.
Алишев С.Х. Казань и Москва: межгосударственные отношения в XV– XVI вв. Казань. Татарское кн. изд-во.1995. – 160 с.
Алярд К. Книга о флагах. СПб. Сенатская тип. 1911. – 91 с.
Арциховский А.В. Древнерусские областные гербы // Ученые записки
МГУ. Вып. 93. История. Кн. 1. Москва. Изд-во МГУ, 1946. с. 43–66.
Афанасьев А.Н. Змей // Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верова-
ний, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов. В 3
томах. Т. 2. Москва. Изд. К.Солдатенкова. с. 509–635.
Багдасаров Р. Змей мытарств и многофазовая инициация в христианст- ве // Россия и гнозис / Материалы конференции. Москва. Рудомино. 2001. с. 81–90.
Белавенец П. Изменение Российского Государственного герба в импе- раторский период (историческая справка) // Вестник императорского об- щества ревнителей истории. Вып. 2. СПб. 1915. с. 59–84.
Белова О.В. Славянский бестиарий. Словарь названий и символики.
Москва. Индрик. 2001. – 320 с.
Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. Москва.
Российское Библейское общество. 2002.– 1296 с.
Бойцов М. Символический мимесис – в средневековье, но и не только
// Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Москва. ОГИ. 2005.
с. 355–396.
Булычев А.А. Между святыми и демонами. Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. Москва. Знак. 2005. – 301 с.
Вагнер Г.К., Владышевская Т.Ф. Искусство древней Руси. Москва. Ис-
кусство. 1993. – 255 с.
Вəлиев Ф., Əхмəтҗанов М. Казан патшалыгы гербы. Идел. 1974. 4. 90–
94 б.
Валеев Ф.Х. Древнее и средневековое искусство Среднего Поволжья.
Йошкар-Ола. Марийское книжное издательство. 1975. – 212 с.
Валеев Ф.Х., Валеева Г.Ф. Древнее искусство Татарстана. Казань. Та-
тарское книжное издательство. 2002. – 102 с.
Валеева Д.К. Искусство волжских булгар (X – начало XIII вв.). Казань.
Татарское книжное издательство. 1983. – 131 с.
Валеева-Сулейманова Г.Х., Шагеева Р.Г. Декоративно-прикладное ис-
кусство казанских татар / Альбом. Москва. Советский художник. 1990. –
215 с.
Вилинбахов Г.В., Вилинбахова Т.Б. Святой Георгий Победоносец (об-
раз святого Георгия Победоносца в России). СПб. Искусство. 1995. – 158 с.
Вилинбахов Г.В. Государственный герб России. 500 лет / Альбом. СПб.
Государственный Эрмитаж. 1997. – 168 с.
Винклер, фон П.П. Гербы городов, губерний, областей и посадов Рос-
сийской империи. Москва. Планета.1990. – 224 с.
Галимзянов И.Р. и др. Исследования на разрушающихся памятниках в Татарстане // Археологические открытия 1994 г. Москва. Институт археоло- гии РАН. 1995. с. 193–200.
Город Болгар. Культура, искусство, торговля. Москва. Наука. 2008. –
275 с.
Государева Оружейная палата. СПб. Атлант. 2002. – 407 с.
Государственная Оружейная палата. Москва. Советский художник.
Давлетшин Г.М. Волжская Булгария: духовная культура (Домонголь-
ский период, X – нач. XIII вв. Казань. Татарское кн. изд-во. 1990. – 192 с.
Даркевич В.П. Путями средневековых мастеров. Москва. Наука. 1972. –
191 с.
Древний Новгород. Прикладное искусство и археология / Альбом.
Москва. 1985. – 167 с.
Забелин И.Е. Домашний быт русских царей в XVI–XVII столетиях.
Кн. 1. Государев двор или дворец. Москва. Книга. 1990. – 313 с.
Заринский П. Сборник исторических и археологических исследований о Казанском крае. Ч. 1. Вып. I. Казань. Тип. Губернского правления. 1880. –
75 с.
Звездина Ю.Н. Рельефы столпа в Грановитой палате Московского Кремля (попытка реконструкции смысловой программы) // Проблемы изу- чения памятников духовной и материальной культуры / Материалы науч- ной конференции 1991. Москва. АЛЕВ-В. 2000. с. 77–89.
Иванов П.И. Сборник снимков с древних печатей. Москва. Тип. с. Се-
ливановского. 1858. – 43 с.
Калугин В.В. Царь Иван Грозный: стили художественного мышления //
Культура средневековой Москвы XIV–XVII вв. Москва. Наука.1995. с. 183–
210.
Кармадонов О.А. Социология символа. Москва. Academia. 2004. –
348 с.
Кене Б.В. О регалиях государей всероссийских. Спб. Тип. Мин-ва внутренних дел. 1883. – 28 с.
Кириллин В.М. Символика чисел в древнерусских сказаниях XVI в. // Естественно-научные представления Древней Руси. Москва. Наука. 1988. с. 76–140.
Коронационный сборник. Т.1. СПб. Экспедиция заготовления государ-
ственных бумаг. 1899. – 415 с.
Крамаровский М.Г. Новые материалы по истории культуры ранних Джучидов: воинские пояса конца XII – первой половины XIII вв. (источни- коведческие аспекты) // Источниковедение истории улуса Джучи (Золотой Орды): От Калки до Астрахани. 1223–1556. Казань. Институт истории АН РТ. Мастер-Лайн. 2002. с. 43–81.
Кротков А.А. Раскопки на Увеке в 1913 году // Труды Саратовской уче-
ной архивной комиссии. Вып. 32. Саратов. 1915. с. 111–133.
Кызласов И.Л. Енисейские надписи на горе Ялбак-таш (Горный Алтай) /
Новости тюркской рунологии. Вып. 1. Москва. Гуманитарий. 2003. – 127 с.
Лебедев В. Державный орел России. Москва. Родина.1995. – 239 с.
Макарова Т.И. Черневое дело древней Руси. Москва. Наука. 1986. –
156 с.
Мартынова М.В. Двойной трон царей Ивана и Петра Алексеевичей // Материалы и исследования. Москва. ГИКМЗ «Московский Кремль». 2010. с. 126–147.
Морозов В.В. Икона «Благословенно воинство» как памятник публи-
цистики XVI века // Произведения русского и зарубежного искусства XVI– XVIII века. Материалы и исследования. Москва. Искусство. 1984. с. 17 – 31.
Нугманова Г.Г. Проблемы культурного наследия в XIX – начале XX вв. К истории вопроса на примере Казанской губернии // Казань в средние века и раннее новое время / Материалы Всероссийской научной конференции.
Казань. Институт истории АН РТ. 2006. с. 252–265.
Оружейная палата Московского Кремля. Москва. Слово. 2006. – 424 с.
Петр Великий и Москва / Каталог выставки. Москва. Красная площадь.
Перевезенцев С.В. Утверждение Святой Руси http://www.bibliofond.ru/
view.aspx?id=106111
Плетнева С.А. Очерки хазарской археологии. Москва – Иерусалим.
Изд-ва: Мосты культуры, Тешарим. 2000/5760. – 247 с.
Рахимзянов Б.Р. Касимовское ханство (1445–1552 гг.). Очерки истории.
Казань. Татарское кн. изд-во. 2009. – 207 с.
Романенко А.И. Патриаршие палаты. Москва. Арт-курьер. 2001. – 96 с.
Рыбаков Б.А. Русское прикладное искусство X–XIII веков. Ленинград.
Аврора. 1971. – 128 с.
Саначин С.П. Об укоренившихся ошибках в историографии ханской Казани (часть 1) // Cредневековые тюрко-татарские государства. Вып. 2. Ка- зань. Институт истории АН РТ. Ихлас. 2010. с. 123–128.
Силаев А.Г. История русской геральдики. Москва. ФАИР-ПРЕСС.
Скрынников Р.Г. Святители и власти. Ленинград. Лениздат. 1990. – 349 с.
Смирницкая Е.В. К вопросу о стилистических принципах средневекового зооморфного орнамента (На материале древнерусских серебряных наручей) // Художественный язык средневековья. Москва. Наука.1982. с. 128–142.
Соболев Н.Н. Очерки по истории украшения тканей. М.-Л. Academia.
Соболева Н.А., Артамонов В.А. Символы России. Москва. Панорама.
Собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государ-
ственной коллегии иностранных дел. Ч.1. М. Тип. Н.С. Всеволожского.
Tartarica. Атлас. Казань – Москва – Санкт-Петербург. Феория. 2005. –
889 с.
Тресиддер Дж. Словарь символов. Москва. Гранд. 2001. – 444 с.
Тюленева В.В. Змея в составе композитных существ // Архетипические образы в мировой культуре / Всероссийская научная конференция. Тезисы
докладов. СПб. Издательство «Государственный Эрмитаж». 1998. с. 45–48.
Фадеева Т.М. Образ и символ. Москва. Новалис. 2004. – 254 с.
Фаизов С.Ф. Восточный герб царей // Артамонов В.А., Вилинба- хов Г.В., Фаизов С.Ф., Хорошкевич А.Л. Герб и флаг России. X–XI века. Москва. Юридическая литература. 1997. с. 253–259.
Фаизов С.Ф. Тугра и Вселенная. Мохаббат-наме и шерт-наме крым- ских ханов и принцев в орнаментальном, сакральном и дипломатическом контекстах. Москва – Бахчисарай. Древлехранилище. 2002. – 100 с.
Фаизов С.Ф. Кот Казанский: татарин и царь в восприятии русского после «взятия» Казанского, Астраханского и Сибирского ханств // Казань в средние века и раннее новое время / Материалы всероссийской научной конференции. Казань. Институт истории АН РТ. 2006. – 149–157 с.
Ханзафаров Н.Г. Символы Татарстана (мифы и реальность). Казань.
Фикер. 2001. –135 с.
Хафизов Д. Прошлое и будущее казанского герба http://kazadmin. narod.ru/history/1000years/zil.html
Хорошкевич А.Л. Символы русской государственности. Москва. Изд-
во Московского университета. 1993. – 94.
Худяков М.Г. Очерки по истории Казанского ханства. Москва. Инсан.
Царский титулярник. Кн. 1. Москва. Древлехранилище. 2007. – 244 с. Шейнина Е.Я. Энциклопедия символов. Москва.Торсинг. 2002.– 592 с. Щедрина К.А. Царское счастье. Архетипы и символы монархической
государственности. Москва. Форум. 2006. – 159 с.
Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры. Москва.
Мирос. 1998. – 448. с.
Britania & Muscovy. English Silver at the Court of the Tsars. Yale Center for British Art. New Haven. 2006. – 303 p.
The Regalia of the Russian Empire. Moscow. Red Square. 1994. – 239 p.
Перечень источников иллюстраций, опубликованных в Сети
Тереховского клада. Русь. XII в. http://www.druidgor.narod.ru
Благословенно воинство… Икона. Фрагмент А. Благословенно воинство… Икона. Фрагмент Б. http://www.liveinternet.ru/users/franky_boy/post77319100/
левского дворца. Сер. XIX в. http://retromoscow.livejournal.com/
Фаизов Сагит Фяритович, к.и.н., независимый историк, г. Москва, faizovy@mail.ru
Joseph Charles Heim
From Turko-Mongol Kingdom to Imperial Persian Empire: Politics and Government in Timurid Herat from
the Reign of Timur to Husayan Bayqara
The Timurid Empire (1377–1507) was the last great empire that had its foundation in Central Asia. It produced outstanding cultural achievement and priceless art treasures, but a also a lesson in politics still worthy of study and reflection, that the principles and policies that lead to the establishment of empires are not necessarily those that assure its perpetuation and flourishing. In this sense, the history of the Timurid empire is an account of both the glory of the Turko-Mongol noble values in forging a powerful kingdom, and how tragically, their later incompatibility with imperial Persian methods of government could not be reconciled, even with the very survival of Timurid society was at stake.
Conquest often compels awe and acceptance, if not immediate legitimacy, and among history’s great conquerors, the name of Timur stands large. Centered upon Transoxiana, his empire extended from Syria to India, from the steppes of Russia to the shores of the Persian Gulf. It was an empire without rivals; in true manner, Timur completely mastered his world. States from the Mongol Golden Horde to the Mameluk kingdom in Syria to the Delhi sultanate of India did not so much contest Timur’s power as attempt to resist, mostly without success, or delay their subordination and inclusion within his imperial framework.1
The Turko-Mongol complexion of Timur’s empire was always bold in color. Having himself risen from the Barlas Mongol tribal confederation, Timur retained Turko-Mongol identity as a pillar of his empire’s legitimacy
– this was even given visible form when he kept Sultan Mahmud, a
Chaghatai princeling of the family of Chingiz Khan, as the figurehead ruler
1 On Timur and his times, see Ron Sela, The Legendary Biographies of Tamerlane: Islam and Heoric Apocrypha in Central Asia (Cambridge: Cambridge University Press, 2011); Justin Marozzi, Tamerlane: Sword of Islam and Conqueror of the World (London: Harper Collins 2004); Beatrice Frobes Manz, The Rise and Rule of Tamerlane (Cambridge: Cambridge University Press, 1989); Andre Wink, Al-Hind: The Making of the Indo-Islamic World, Volume III :Fourteenth and Fifteenth Centuries (Boston: Brill, 2002).
– and in the organization of his state as well. The military, the strong arm of his empire, remained a calvary army, its strength the fast-riding mounted archers found in the classical Mongol armies.
Yet, Timur’s government while claiming its authority from Mongol tradition, also overcame its limitations: non-Mongol and non-Turkic elements such as the Shi’ite Sarbadars of Khorosan were incorporated within Timur’s victorious armies. Timur was also careful to prevent the combination of powerful rivals and successful generals by a policy of rotations in commands or constant military campaigning that kept the army far from the empire’s Transoxianan heartland. Additional security was gained by his relying upon family members to serve as provincial governors and the adroit use of pretenders and puppets – Timur attempted to prevent the recovery of the Golden Horde by installing Temur Qutlugh as ruler in place of the defeated Tokhtamish. While his policy of ferocity, and indeed, massacre was held to be exceptionally cruel, it was not without its uses. Terror often gained acquiescence, and the wholesale devastation of cities and lands opposed to him – the Persian dynasties of the Muzzaffarids and the Karts, the Jalayrids (rulers of Baghdad and modern Iraq) and the various Turkomen confederations (western Persian, Azerbaijan and Anatolia) – insured no lasting or ongoing resistance to his dominion.
By 1377, the policy of decimating one’s enemies had put Timur’s kingdom beyond any outside threat or danger, but this very success contributed to the weakening of those political structures essential to his victories and triumphs. Plunder and treasure led to rich and larger cities – in Samarakand, Timur started the monumental building projects so much a feature of the Timurid era – but this weakened the attachment to a nomadic tribal culture with its hunting and migration. Gradually, the Turko-Mongol nobililty (amirs) settled upon rural estates, but even these could not stop the attraction of cities like Samarakand or Herat. In the same way, the establishment of an empire required individuals skilled in imperial administration. These were usually Persian with their scribal traditions, and as demand for their services grew, so did their social status and political influence, often at the expense of the Turko-Mongol nobility.2
2 On Timur’s governing styles, see H.R. Roemer, «Timur in Iran,» in Peter Jackson, et al, editors, The Cambridge History of Iran, Volume 6: The Timurid and Safavid Periods (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), pp.42–97.
This fundamental tension was already incipient during the later period of Timur’s reign, and it would soon become the mainl political issue in the Timurid history. The best sultans – Shah Rukh (1405–1447) and Husayn Bayqara (1470–1506) were successful because they were able to overcome or bridge these divisions.3 Yet, even their achievements were often fleeting; ultimately, the fault lines that emerged at the very moment Timur’s empire began (town-country/imperial administration- nomadic tribalism) were constantly present and contributed to the final collapse of the empire in a little more than one hundred years.
It must be remembered that while Timur conquered a great empire, it was never consolidated within any centralized political framework. New institutions, of course, had been created by both Timur and his successor, Shah Rukh, but the fundamental problem of the Timurid empire was not so much institutional failure, but overlapping and different, often competing institutions and loyalties. Under Timur, Islam, too, did not provide a means of unification. Not only were there many varieties of Islamic practice and adherence, but Timur himself, in his relations with Islam, was ambivalent and always changing.
Succession within the Timurid empire proceeded more according to Mongol patterns rather than royalist values; the kingship was viewed not as a matter of individual right, but the common or corporate ownership of the entire royal family. This was a situation that almost guaranteed continual strife and internecine fighting, with political unity emerging
only after a considerable time. Shah Rukh (1405–1447) took nearly ten
years after the death of Timur to firmly establish his authority, but he did change the nature of Timurid politics.
At the start of his reign, Shah Rukh shifted the political center of the empire, moving the imperial capital from Samarakand to Herat, a much more Persian city that had been Shah Rukh’s base of power when he had been governor of Khorosan. But the ascendancy of Shah Rukk marks for more than a simple change in the location of imperial government.
Shah Rukh was more a statesman than a warrior (though he did mount noteworthy punitive expeditions against Mazandaran on the Caspian Sea in 1406–1407 and in Azerbaijan in 1420), a sultan less
3 H.R. Roemer, «The Successors of Timur,» in Peter Jackson, et al, editors, The Cambridge History of Iran, Volume 6: The Timurid and Safavid Periods (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), pp.98–146; David Morgan, Medieval Persia 1040–1797 (New York: Longmans, 1988), pp. 94–101.
interested in conquest than consolidation. The construction of an imperial or royal bureaucracy gave Shah Rukh a power base beyond tribal confederation. Government now became more regular and routine, and taxes rather than tribute or loot provided Shah Rukh a greater financial means for increasing the range and visibility of government.
This was most dramatically revealed in Shah Rukh’s glorious architectural achievements (some of which, even today still exist, though several have sustained damaged in the wars that have plagued Afghanistan since the nineteen-seventies): the mosque of Gauhar Shah (the queen) in the shrine of Imam Rida at Mashad, the Madrdrassa Ghiyasiyya at Khargrid, the mausoleum of Baysunqar in Herat, the Shrine of Kvajeh Abdullah Ansari in Gazurgah outside Herat, and several others made the reign of Shah Rukh a golden age of art and learning. Shah Rukh encouraged innovation, and his builders and artists created the new forms of vaulting and bulbous domes in architecture, while the development and application of new forms of coloring in glazed and faience tiling and mosaics added even greater luster and brilliance. His leading architects, Qivan al-Din (active 1418–1438) and his protégé, Ghiyas al-Din, were given formal positions within the government and have been justifiably recognized as some of the greatest architects in world history.4
Nevertheless, these architectural wonders were not only evidence of the aesthetic patronage and sophistication of Shah Rukh; nor should they be seen only as monuments to power whose purpose was to evoke awe and majesty. They undoubtedly were, but they also had practical effect as well. The madrassas developed a trained body of administrators, scribes and religious judges (qadis), whiles the large mosques associated the sultan with Islam even as they deepened the Islamic coloring of society and fostered new forms of political identity and loyalty.
The utilitarian dimension behind Shah Rukh’s building program demonstrates he was no mere aesthete or imperial dreamer. He was a
4 Donald Wilber, «Qavam al-Din ibn Zayn al-Din Shirazi: A Fifteenth
Century Timurid Architect,» Architectural History, Volume 30 (1987), pp. 31–
44; Richard N. Frye, «Two Timurid Monuments in Herat,» Artibus Asiae, Volume 11, Number 3 (1948), pp. 206–213; primary documents on this can be found at Hafiz-I Abru: Jughrafiya-I Hafiz Abru, qismat-I Khurasan: Heart,
edited by Mayil Haravi (Tehran 1349/1970), pp. 10–12 on Shah Rukh’s
construction projects in Herat. Also see Terry Allen, A Catalogue of the Toponyms and Monuments of Timurid Herat (Cambridge, Mass: Aga Khan Program for Islamic Architecture, 1981).
careful and shrewd ruler who understood that removing obstacles and reducing resistance was necessary before he could fully realize his goal of a centralized imperial system. Following this, Shah Rukh’s break with previous Turko-Mongol tradition is especially significant. Unlike Timur, Shah Rukh felt no need to continue obsolete Mongol traditions, and he dispensed with the form of a nominal Chingizzid ruling prince. Even more, in 1414–1415, he abolished Turko-Mongol customary law in the working of central government.
Of course, doing away with such an important element of authority alone would have surely left the power and place of Shah Rukh in an exposed and dangerous position, a target of resentment and hostility from those who remained beholden and attached to Turko-Mongol traditions and laws. Therefore, along with the reduction of Turko-Mongol customary law and practice, Shah Rukh substituted a more thorough, full going devotion to Islam. For Shah Rukh, Islam offered a better means of political unification, popular mobilization and loyalty than the often fragmentary ties of Turko-Mongol tribalism, but also the fact that Islam had long proven congenial to exalted forms of royal authority and imperial rule.
Yet, Shah Rukh’s policy of forging closer ties between the Timurid state and Islam was motivated by more than opportunistic considerations; religious reasons, too, were present. A man of deep personal piety (his opponents would say bigotry), Shah Rukh was intimately involved with a policy of fostering an Islamic polity. At the massive madrassa-khanaqah complex he built in Herat in 1411, he personally oversaw the curriculum, the endowment (waqf), and even the selection of the faculty of Islamic law.5 Documents for these activities of Shah Rukh still exist and have been compiled.6
Shah Rukh promoted a rigorous Sunni orthodoxy, because he believed it proper and right, but also for the reason the reduction in the variety of Islamic sects seemingly offered hope of imperial stability than did their continuing proliferation Nevetheless, Shah Rukh’s religious
5 Maria Eva Subtelny and Anas B. Khalidov, «The Curricululm of Islamic Higher Learning in Timurid Iran in Light of the Sunni Revival under Shah Rukh,» Journal of the American Oriental Society, Volume 115, Number 2 (April- June 1995), pp. 210–236.
6 See the compilation of documents in Nizam al-Din al-Wasi Nizami,
Mansha al-Insha, edited by Rukin al-Din Humayunfarrukh (Tehran 1357/1978).
policy was not rooted in persecution, or even discrimination, but in attraction or persuasion – missionary endeavors to other Islamic believers such as the Shia and the Nizari Ismalias, especially by Sufis were openly supported by Shah Rukh’s government.
Islamic orthodox was at the heart of the early Timurid polity established by Shah Rukh, and in a real way, distinguishes his reign from that of his successors. Still, Shah Rukh and his government did not intend to rely exclusively on the promotion of Sunni orthodoxy for advancing centralization and creating a new and deeper Islamic and imperial identity. The regime also deliberately developed a cultural policy of royalist exaltation.
Prince Baysunqar (1397–1433), Shah Rukh’s son and designated successor, was the inspiration behind these efforts. A renown calligrapher himself, Baysunqar was one of the great patrons of art in the medieval Islamic world. Baysunqar’s patronage, however, was no reflection of mere connoisseurship; it also promoted a Persian culture that was amenable to the development of imperialism. Persian had already become the official language of the royal court and Persian painting, having arrived with the conquests of Timur, and had long influenced Timurid art. With Baysunqar, the pattern was reversed, and the royal art produced by the Timurid court at Herat now defined Persian art itself. The highest example of this was Baysunqar’s sponsorship and involvement with the creation, in 1430, of the Gulistan Shahnama (also known as the Baysunqari Shahnama), one of the world’s priceless art treasures.7
In this work, Baysunqar and his artistic atelier (khankhana) saw the lavish illustration of the Ferdawsi’s epic poetic history of Persia’s kings from the dawn of the world till the advent of Islam done with exceptional beauty and elegance. In this Shahnamah, which even today is to Iranians what Homer is to classical Greece and Milton is to English literature, there is no escaping the very royalist message that good kings are the foundation of a peaceful society, and that the progress of the arts and sciences is the fruit of their benevolence.
It was this distinctly Persian view of kingship – and not the Turko- Mongol nomadic chieftan pattern of leadership – that was displayed
7 Robert Hillenbrand, «Exploring a Neglected Masterpiece: The Gulistan
Shahnama of Baysunghur,» Iranian Studies, volume 43, number 1, (February
2010), pp. 97–126; Thomas Woodward Lentz, «Painting at Heart under
Baysunghur ibn Shahrukh,» (unpublished Ph.D. thesis, Harvard University, 1985).
Baysunqar’s Shahnama. In this sense this royalist project – and as the important work of the scholar David Roxburghe has shown, these artistic albums were a primary means for transmitting elitist values and principles within the medieval Islamic world8 – was a significant political milestone in Timurid history. It is dramatic evidence of the change in the nature of Timurid political legitimacy. This is obvious and pronounced even more when one considers the internal content and arrangement of Baysunqar’s Shahnama itself. The most numerous and important paintings illustrate imperial enthronements and darbars (formal royal court audiences) as much as royal hunts and battle scenes, which, of course, reflect the ideal Timurid ruler of the early fifteenth century.
Royalist centralization did have its dark, even sinister side – as the great dramatic works found works found in many cultures (think of Shakespeare’s Richard III or Macbeth) relate – when kings and sultans are paramount, thrones become prizes in the contest for absolute power. In struggles that pit brother against brother, chronicles are written filled with plotting, and viciousness, assassination and murder. The Timurid kingdom of Herat during the middle years of the fifteenth century was plagued with all these ills, and it was no exception to this pattern of political betrayal.
The early death of Baysunqar was a severe blow for the Timurid state; the remaining years of Shah Rukh’s reign (1433–1447) were but a long twilight after a brilliant afternoon. Following his death in 1447, the empire descended into chaos and civil war.
In 1451, Abu Said, a great grandson of Timur (but not in Shah Rukh’s line) finally restored a tenuous stability by overcoming his rivals. Real and lasting damage, however, had been inflicted upon the empire by the years of fighting. Uzbek levies brought into the empire soon asserted their own interests, and large parts of the empire broke away, never to return. Samarakand, the second city of the empire, became effectively independent under the control of the Sufi shaykh, Khwaja ‘Ubaid-Allah Ahrar. Invasions by outside enemies now became prevalent and penetrated into the heartland of the empire. In 1459, the capital itself was overrun by the Qara- Qoyunlu Turkomens led by Jahan Shah, after which Timurid control of western Persia was permanently extinguished. Nor did these misfortunes temper the ongoing blood feuds within the royal family. Abu Said, who
8 David Roxburghe, The Persian Album 1400–1600: From Dispersal to
Collection (New Haven: Yale University Press, 2005).
ruled as a tyrant for eighteen years, was himself murdered in 1469, in part as revenge for his having killed Gauhar Shah, Shah Rukh’s widow.
The erosion of royal authority during these years led to a revival of those elements within the Timurid empire that had long opposed it. The power of the traditional Turko-Mongol nobility (amirs) had always rested upon their control of rural estates, free from the legal and economic constraints of central government. This was given foundation in the
important right of suyurghal, literally a royal decree that assigned land or
the revenues of land to a particular amir. In the heyday of Shah Rukh’s royalist centralization, these were reduced in number and narrowed in scope. Now, with power again returning to the Timurid nobility, suyurghals grew more wide and entrenched, and even in some instances, hereditary.9
A study of landholding patterns within the Timurid empire is quite
revealing: the nobility was never, in fact, completely dislodged from its rural strongholds, and even during its highest point in the middle years of Shah Rukh’s reign, the royal government never achieved the corresponding depth and control that its Ottoman, and later Mughal and Safavid counterparts did.10 Unlike them, the Timurid empire never possessed any extensive feature of direct royal landowning or Crown lands (khalisah).
The later years of the Timurid empire, (1469–1507), therefore, are characterized by a quite different political dynamic than the previous era. Unlike the early part of the fifteenth century in which the Turko-Mongol nobility fought a sustained action against royal centralization, the final decades witnessed the Turko-Mongol nobility not only breaking halting efforts at royal consolidation, but their successfully imposing their influence upon a reluctant royal court increasingly unable to withstand noble domination.
The later sultans of Herat, of course, had no wish to see their governing ability reduced to nominal status; indeed, during the reign of Husayn Bayqara (1470–1506), considerable efforts were deployed to prevent or reverse noble encroachments upon royal power. From a minor
9 On soyurghals, see N.V. Pigulevskaia, et al, Istoiriia Irana s drevneishikh vremen do konsta XVIII veka (Leningrad, 1958), pp. 240–242; Jean Deny, «Un soyurghal du timouride Sahruh en ecriture ouigore,» Journal asiaitque Volume
245, Number 3 (1957), pp. 253–266.
10 Ann K.S. Lambton, Landlord and Peasant in Persia: A Study of Land
Tenure and Revenue Administration (Oxford: Oxford University Press, 1953).
branch of the royal family, Husayn Bayqara had few resources of his own. But he had useful skills – he had served for many years as an officer in command of mercanaries – and good fortune: a late claimant to the Timurid throne, he benefitted from his rivals slaughtering each other, and his killing of Yadgar Muhammad, Shah Rukh’s last living descendant, eliminated the possibility of any future legitimist challenges.
The early years of Husayn Bayqara’s sultanate were a period of cautious and patient restoration of royal authority. He earned considerable gratitude as a result of reducing – and at one point, giving a two year tax holiday – the extraordinary taxes and impostions (wojuh-I kharji) that had afflicted the merchants and artisans of Herat during the time of troubles that preceded his reign. Loyalty and good will was gained by his cultivation of the Persian speaking civil servants who staffed the Timurid bureaucracy; for the first time, he raised a number of them into the ranks of the highest nobility.
While the dispensing of titles earned the confidence of the Persian scribes and bureaucrats, institutional reform allowed Husayn Bayqara to extend the range and activity of his civil servants. Husayn Bayqara was one of the great institution builders of the medieval Islamic world. His creation of an organized bureaucracy with formal procedures and a specific ranking system from Persian secretary (navisandagadni-i tajik) to minister (vazir) gave tangible meaning to royal power. No longer merely the sultan and his immediate retinue of personal servants, the apex of the royal government now included a new body, the Great State Council (divan-I buzurg-I amarat) responsible for the overall coordination and direction of policy.11 Even the army, heretofore the preserve of the Turko- Mongol nobility, was brought under royal control through the creation of a general staff or high command (turk divan). Even though the Turko- Mongol military nobility was assuaged by this body’s membership being confined to their ranks, there was no disguising the intent of Husayn Bayqara to subordinate them to his wishes and plans.
Revenue also increased as a result of Husayn Bayqara’s policy. Success in restoring the government’s battered finances also enabled Husayan Bayqara to again have the sultan become a patron of the arts and bring about a last Timurid golden age. Perhaps the greatest Islamic miniaturist, Kamal ud-Din Behzad (1450–1535), now became a court
11 Maria Eva Subtelny, «Centralizing Reform and its Opponents in the Late
Timurid Period», Iranian Studies, Volume 21, Number 1/2, (1988), pp. 123–151.
artist and his paintings for the Zafarnama (Book of Victory) album, even if nostalgic in tone, celebrated the empire’s founder, Timur, and his continuing legacy ixxn the state he founded.12 Muhammad Khwandamir (1475–1534) produced histories that are even today consulted by scholars.13 Mir Ali Shir Nava’i (1441–1501) was not only a world famous poet who did much to make Chagatai Turkish a literary language, but also a government official, serving as Keeper of the Great Seal and as a member of the Great State Council.14
Husayn Bayqara was a keen judge of people; talented men insured his new institutions would be harnessed for royal designs. In 1472, he appointed Khwaja Majd al-Din Mohammed to several high administrative posts which enabled him to have managerial control of the financial apparatus of the government. Majd al-Din «belonged to the hereditary class of chancellery scribes, tax collectors and keepers of financial records who hailed from the sedentary Iranian (Tajik) population of Khorosan and who had traditionally served the Turko-Mongol military elites that dominated the area politically.»15
A man of immense capability, Majd al-Din was the royalist civil servant par excellence who did much to realize the accomplishments of his royal master. His power and influence grew, and more and more he became Sultan Husayn Bayqara’s partner – and indeed, often the initiator
– in the state building enterprises of the late Timurid state. Inevitably, he
12 David Roxburghe, «Kamal al-Din Bihzad and Authorship in Persian Painting,» Muqararnas, Volume 17, (2000), pp. 119–146; Michael Barry, Figurative Art in Medieval Islam and the Riddle of Bihzad of Herat (Paris: Flammarion, 2004); Ebadollah Bahari, Bihzad: Master of Persian Painting (London: I.B. Tauris Publishing, 1996); Thomas Arnold, Bihzad and His Paintings in the Zafarnamah MS (London: B. Quatrich, 1930) reproduces color plates of the Zafarnamah paintings.
13 John E. Woods, «The Rise of Timurid Historiography,» Journal of Near Eastern Studies, Volume 46, Number 2 (April 1987), pp. 81–108 is a fine overview of the development of the historiographical background of the early
Timurid era.
14 V.V. Bartol’d, editor, Mir Ali Shir: Sbornik k piasotletiu so dnia rozhde- niia (Leningrad, 1928); Maria Eva Subtelny, «Socioeconomic Bases of Cultural
Patronage under the Later Timurids,» International Journal of Middle East
Studies, Volume 20, Number 4 (1988), pp. 479–505.
15 Maria Eva Subtelny, «Centralizing Reform and its Opponents in the Late
Timurid Period,» Iranian Studies, Volume 21, Number 1/2, (1988), p. 132.
aroused the jealousy of small minded men envious his achievements led to his surpassing them. Interestingly, Khwandamir confirms this when he recounts the personal attacks on Majd al-Din came about not so much because of his plans for imperial reorganization, the details of which often escaped the minds of the nobility, but for the reason he was allowed certain protocol privileges such as being seated on the steps of the throne during royal audiences in which they were required to stand.
Nevertheless, it was not merely personal pique at a social upstart that alienated the Turko-Mongol amirs. Some amirs genuinely understood that Majd al-Din’s success diminished their power and influence. They engineered his removal for corruption in 1478, but after an interval, he eventually returned to office in 1487, and with increased powers.
From that moment, it was a fight to the finish. The Turko-Mongol
nobility was ultimately able to prevail over its nemesis, Majd al-Din, for a number of reasons. Husayn Baqara’s mistrust was encouraged (and increased, too by Majd al-Din’s arrogance and aloofness), and the favorite’s own riches and wealth offered a tempting to target to those who would displace him and confiscate his fortune. Yet, it was not only Majd al-Din’s vulnerability that led to his downfall.16
The Turko-Mongol amirs were now led by men such as Nizam al- Molk and Afzzal al-Din who were determined to rule from the center and bring about a deliberate reversal of all those policies that had characterized royalist centralization of the previous twenty years. For the first time, these men also enjoyed the cooperation and support of many Islamic officials connected with religious endowments (in the past, recipients of royal favors) who feared the royal favorite would target them in his plans for financial rationalization. In 1493, the sultan dismissed Majd al-Din from his offices and sanctioned an inquest and investigation into his finances. Khwandamir suggests that he and his supporters were not only tortured but unjustly victimized and that many «vile creatures» took advantage of the situation and personally enriched themselves.17
16 Khwandamir, Dastur al-Wozara, edited by S. Nafisi, (Tehran,
1317/1939), pp. 406–410. Also, see Khwandamir, Habib al-Siyar, edited by J. Huma’i, (Tehran 1333/1954), Volume 4, pp. 195–200 on the career and down- fall of Majd al-Din.
17 Khwandamir, Dastur al-Wozara, edited by S. Nafisi, (Tehran,
1317/1939), p. 410.
After coming into power, the Turko-Mongol nobility associated with Niazm al-Molk and Afzal al-Din, quickly implemented their well laid plans. The dismissed Majd al-Din was murdered on his way to Mecca in
1494 (a familiar and tragic pattern here – the Mughal emperor Akbar’s one time regent, Bairam Khan was murdered in almost exactly the same circumstances in 1571, and this is not without parallels to the Caliph Harun al-Rashid’s dismissal of the Barmakids during the time of the Abbasids). The Turko-Mongol nobility was soon exempted from taxation at the same time a number of special taxes (saroshomar) were imposed upon the general populace. The sultan himself now became little better than a pawn amongst the various noble factions. Bankruptcy loomed, and while some nobles made donations from their personal wealth to sustain the state, others hid their fortunes within Islamic endowments.
The truth is the Turko-Mongol nobility, fortified by its unwillingness to adapt or change through its attachment to hide bound tradition, possessed no common interest beyond the removal of Majd al-Din. His departure unleashed a series of contests to seize his place and the opportunity for looting the dwindling resources of central government. This, in turn, led to permanent divisions within the nobility as the amirs conspired against one another.
Sadly, all this happened at a time of great peril, when external enemies grew ever stronger and threatening. The Shaybanid monarchy of the Uzbeks ultimately conquered the Timurid state in 1507, but it can reasonably be argued that the Timurid state effectively undermined its own ability to withstand foreign enemies through its self-destructive conflicts of the last decades of the fifteenth century. Turko-Mongol noble pride, privilege and identity so instrumental in the drive to establish empire in the late fourteenth century, had in the changed circumstances of the late fifteenth and early sixteenth century, done much to eviscerate the centralized royal government of Husayn Bayqara that perhaps alone offered the possibility of saving the Timurid empire.
Still, the disintegration of the the Timurid empire was not without its lessons. A minor Timurid prince who witnessed this collapse, Zahir ud- din Muhammad Babur (1483–1530) eventually founded his own kingdom in India which became the Mughal empire, the mightiest empire in Islamic history.18 From its beginning, the Mughal imperial government
18 On the influence of Timurid history upon Babur, see Stephen F. Dale. The
Garden of Eight Paradises: Babur and the Culture of Empire in Central Asia,
was defined by one feature above all else. It was a centralized imperial system, in which not only the nobility, but indeed, the whole society, the whole world was devoted to the exaltation of the Mughal emperor as the ruler of the very heavens and the earth.
Резюме
Статья профессора Калифорнийского университета Пенсильва- нии Дж. Хейма называется «От Тюрко-монгольского государства к Персидской империи: политика и управление в Тимуридском Герате (от Тимура до Хусаина Байкара)» и посвящена вопросам истории и управления Тимуридской империи. Акцент статьи сделан на том, ка- ким образом политические принципы этого государства балансиро- вали между тюрко-монгольской и персидской традициями.
Империя Тимура (1377–1507) являлась последней великой импе- рией, которая была основана в Центральной Азии. Результатами ее деятельности являются выдающиеся культурные достижения, бес- ценное искусство, но также не стоит забывать тех политических уро- ков, которые до сих пор достойны изучения и осмысления. Принци- пы и действия, приведшие к возникновению империи, совсем не обя- зательно являются гарантией ее длительной жизни и политического расцвета. В этом смысле история империи Тимура весьма показа- тельна. Она начиналась с приложения тюрко-монгольских принци- пов управления на местную почву, и это превратило ее в могущест- венную державу. В дальнейшем же несовместимость именно этих принципов с имперскими методами управления Персии поставило под вопрос само существование Тимуридского политического сооб- щества как такового.
Dr. Joseph Charles Heim, Professor of History and Political Science, California University of Pennsylvania, heim@calu.edu
Afghanistan and India (Leiden: Brill 2004); N.R. Farooqi, Diplomacy and Diplomatic Procedure under the Mughals (Presidential Address, U.P. History Congress, XIIIth Session, Allahabad, October 20–21, 2002), pp.9–16.
210
Список сокращений
АЗР – Акты, относящиеся к истории Западной России.
АИ – Акты исторические.
ГАРО – Государственный архив Рязанской области. НИАБ – Национальный исторический архив Беларуси. ПДРВ – Продолжение древней российской вивлиофики.
РА ИИМК РАН – Рукописный архив Института истории материальной культуры РАН.
РАН – Российская Академия наук.
РГАДА – Российский государственный архив древних актов.
РИБ – Русская Историческая Библиотека (1872–1927).
РИО – Русское Историческое Общество.
СО РАН – Сибирское отделение РАН.
ТГИАМЗ – Тобольский государственный историко-архитектурный музей-заповедник.
211
Содержание
Предисловие .................................................................................................... 3
А.В. Аксанов
К вопросу об образовании Казанского ханства ........................................... 5
А.В. Беляков
Частная жизнь Чингисидов в России XVI–XVII вв. .................................. 13
Л.А. Бобров, Ю.С. Худяков
Шлемы сибирских татарских воинов (из собрания Тобольского государственного историко-архитектурного музея-заповедника) ........... 43
А.К. Бустанов
Список «Шаджара-йи тюрк» Абу-л-Гази из библиотеки
Гёттингенского университета ...................................................................... 53
А.А. Любая
Институт закладников в дипломатических отношениях
Великого княжества Литовского и Крымского ханства
в конце XV – первой трети XVI вв. ............................................................ 56
Д.Н. Маслюженко, Е.А. Рябинина
Особенности повседневной жизни пленных Кучумовичей
в Московском государстве осенью 1598 – зимой 1599 гг. ........................ 75
А.В. Парунин
Тайбугиды: от клана к княжеской династии .............................................. 94
Р.Ю. Почекаев
«Маргинальные» государства на пост-ордынском пространстве:
чингизидское и российское влияние на государственно-
правовое устройство Касимовского и Букеевского ханств .................... 112
Ж.М. Сабитов
Аргуны во владениях Тимуридов в 1450–1550-е гг. ............................... 128
А.Г. Ситдиков
Этнокультурное взаимодействие в Посурье и Примокшанье в эпоху
Казанского ханства: к постановке проблемы ........................................... 134
В.В. Трепавлов
«Казачество» Кучумовичей: жизнь в скитаниях ..................................... 141
С.Ф. Фаизов
Казанский «дракон»: происхождение, морфологические
и функционально-смысловые метаморфозы ............................................ 155
Joseph Charles Heim
From Turko-Mongol Kingdom to Imperial Persian Empire: Politics and Government in Timurid Herat from the Reign
of Timur to Husayan Bayqara ...................................................................... 197
Список сокращений ........................................................................................210
Средневековые тюрко-татарские государства
Выпуск 3
Научное издание
Оригинал-макет – Р.Ф.Гатауллина
Подписано в печать 16.12.2011 г. Формат 60×84 1/16
Усл. печ. листов 13,25 Тираж 500 экз.
Отпечатано в множительном центре
Института истории АН РТ
г. Казань, Кремль, подъезд 5
Тел. (843) 292–95–68, 292–18–09
` &parentlink=`/materialy-k-statyam/administrativno-territorialnoe-delenie-rossijskoj-imperii/gubernii-rossii/kazanskaya-guberniya/knigi-ocherki-stati-publikacii-o-kazanskoj-gubernii/средневековые-тюркско-татарские-государства1.html` ]]