Большинство костанайцев уже наверно не раз встречали выдержки из книги Дедлова конца девятнадцатого века. На нашем сайте мы даем возможность ознакомиться с той частью содержания, которая посвящена Кустанаю (правда, в книге автор писал Кустонай).
Наконец, я в знаменитом городе Кустанае, он же и Ново-Николаевск… Нет, читатель, больше я уже не буду делать таких путешествий! Сначала оно приятно, заманивает. Тарантас покоен, лошади бегут хорошо, возницу понукать не нужно; вокруг хоть и однообразие, но новая, азиатская природа, новый тип русского человека, новые условия его жизни поддерживают интерес и к этому однообразию. Жара страшная, но не расслабляющая: человек вялится впрок и держится хорошо. Сухой ветер не дает появиться испарине. И едем так верст пятьдесят-шестьдесят. Наконец, - чаепитие… Это большое наслаждение. Посадишь с собой ямщика, хозяина (у каждого из нас полотенце на коленях), и начинается размачивание завяленного человека… Пьешь, пьешь без конца и при каждом глотке чувствуешь, что оживаешь. Пять, шесть, семь стаканов – нипочем. Только кряхтишь, да обходишься посредством полотенца. Ямщик и хозяин, не отстают, кряхтят, наслаждаются, - и в компании дело идет еще дружнее… Вечерами и утрами радуют прохлада, тонкое благовоние сухих трав, необозримая картина величайшей в мире степи. Но величайшая степь да опять величайшая степь – на сотни, на тысячу верст, это уже слишком. Ночевать приходится на полу, потому что на кроватях перины, невозможные при здешней жаре. Да и на полу всю ночь мечешься от жары и сновидений, которые заключаются в воспоминаниях о тряске и нырянии тарантаса и о визге колокольчика. С каждым новым утром встаешь все менее бодрым, с каждым днем жара переносится труднее, жажда мучит сильнее, чая уже недостаточно, и наконец впадаешь в какое-то бешенство пития. Пьешь все, что попадется: полоскательную чашку кумыса в киргизской кибитке, кувшин сивого кваса в следующей переселенческой землянке, воду прямо из речонки, кислые щи из станичной лавочки, прокисшее кабацкое пиво, опять кумыс, опять из речки воду. Чувствуешь, что делаешь неосторожность: но, раз вы не удержались и стали пить, вы во власти не хмельного, но настоящего запоя. Это знают здешние жители и удерживаются до последней крайности. Не удержишься – обопьешься. Обопьешься – заболеешь, как заболел я.
Кое-как отлежавшись на бабьих корешках да на ветеринарном опии в Николаевском, во втором часу ночи я выехал в стодвадцативерстный переезд в Кустанай. Тут уже подлинная Азия, не только по природе, но и по быту. До Кустаная – ни одного постоянного поселения, только киргизские «зимовки», да киргизские кладбища, по виду мало чем отличающиеся от зимовок. Неприветливые места, дикие места… Небо было подернуто, не то пылью, не то гарью. Температура вдруг изменилась, и подул такой холодный ветер, что я укрылся тулупом, моего казака. Волнистая степь с песчано-черноземной почвой не так плодородна: ковылей уже нет, земля выпахивается быстрее и, выпаханная, десяток лет не дает другой травы, кроме знакомой всем побывавшим в азиатских степях низенькой колючки. Узкая дорожка в три колеи, бежит снова вдоль Аята, потом вдоль Тобола, куда впадает Аят. Реки маленькие, то нелепо расширяющиеся, то чуть пробирающиеся тоненькой жилкой. Текут они то в глубоких и узких степных провалах, то их ложе, несоразмерно по их величине, расширяется на несколько верст. У самых речек то пески, то ивовый кустарник, то камыши, то небольшие зеленые луга, покрытые высокой, похожей на осоку темно зеленой «тобольной» травой.
Эта осока в последние десять лет сделала чудо, - выстроила двадцатитысячный город Кустанай и, близ него, ниже по Тоболу, еще одиннадцать селений, с семью тысячами душ. В последнее десятилетие многие тысячи мужицких голов бредили Кустанаем. Земля – киргизская; тридцать копеек за десятину в год; десятина в 4 000 квадратных сажень; возьмешь в аренду у киргизов 10 десятин, а паши тридцать: ничего не понимают, вовсе простаки! Строиться надо – в двадцати верстах лес Ары; хочешь, покупай, - хочешь, тихими манером бери. Скотину где угодно паси даром. Тобольной травы на Тоболе, - три дня покосил, на всю зиму хватит. Пшеница родит по триста пудов. И закружились мужицкие головы, и потянулись переселенческие кибитки. И сколько неодолимых препятствий было преодолено! Со старины не пускают за недоимки, - берут месячные паспорта, точно идут в соседний уезд на заработки; старшину умасливают и задабривают, а то так попросту убегают по ночам. В деньги вышли, - питаются христовым именем и воруют траву на чужих лугах, деготь в чужих дворах, кизяк и зерно по киргизским зимовкам. Не раз мужиков избивают в кровь и с членовредительством казаки, башкиры, киргизы. Не раз его задерживают за просроченный вид, за воровство, за потравы. Задержать, вздуют, отпустят: не кормить же его за свой счет, не вводить же казну в убытки отправкой по этапу. Месяцы проходят в пути и мытарствах, - и, наконец, вот он и Тобол, вот они безграничные нетронутые степи, тобольная темно зеленая трава и бор Ары. В степи воют бураны застилая небо пылью; солнце палит; в безобразной реке мутная вода; на десятки верст вокруг ни жилья, ни человека, а одна только безграничная, дикая Азия, - но мужики чувствуют себя в мужичьем раю: вольно, просторно, ни потрав, ни порубок, ни барина, ни полиции…
Где же осесть? Да хоть бы тут, между Арами и тобольной травой. И то, и другое недалеко. Роет мужик на склоне холма у степного озерца землянку, тащит из Аров бревнышки для крыши, заваливает сверху землей и начинает пахать. Проезжает стражник, видит, - две новые землянки:
- Вы кто такие?
- Батюшка, мы у киргизов землю на года купили!
- Паспорта где?
- Вот паспорта.
- Просроченные!
Стражник берет паспорта и увозит к уездному начальнику.
Мужики называют его добрым барином и простаком.
- Как же вы это без позволения поселились?! – стараясь придать грозный оттенок своему переутомленному интеллигентному тенорку, кричит начальник на мужиков.
- Ваше высокопревосходительство…
- Я всего – высокоблагородие, - скромно возражает начальник.
- Ваше степенство, мы у киргизов землю на года выкупили.
- Но почему же вы контракт мне не показали? По закону контракт должен я утверждать. Понимаешь?
- Ваше степенство, мы люди темные. Научи, - затем и пришли.
- Ваше высокородие, - почтительно докладывает стражник: - у него напрочь просрочен.
- Ах, да! Видишь! У тебя паспорт просрочен. Как же тебе не стыдно паспорт просрочивать? По закону нельзя жить с просроченным паспортом!
- Ваше степенство! Старшина-то у нас – змей и аспид. Дай, говорит, трешницу, я тебя вовсе уволю; а не дашь, - месячный бери. Не погуби, ваше высокопревосходительство!
- Говорят тебе, что я – высокоблагородие… Стражник, пусть они живут. А вы – я с вашим старшиной спишусь. Если действительно нет препятствий, он должен, - понимаешь? – по закону должен выслать тебе паспорт. Затем, смотрите, принесите мне контракт для утверждения.
Мужики уходят и продолжают косить сено и пахать землю. Наступает осень, возвращаются из глубины степи киргизы, видят землянки и летят к ним карьером с ружьями и нагайками, - убить хотят. А мужики их еще издалека увидели, выставили хлеб – соль, штоф водки и на тарелке, придавив камнем от ветра, три засаленных рублевых бумажки. Киргизы подскакали, мужики – шапки долой, и в ноги.
- Здравствуйте, батюшки! Здравствуйте, киргизушки! Примите дары, не побрезгуйте. А мы-то вас ждем, не дождемся. Начальник-то страсть сердитый. Кричит: контракт где, почему киргизы не едут контракт подписывать! Погоди, мол, твое благородие: некогда им; приедут хозяева наши, напишем… Милости просим, милости просим!
Киргизское сердце – «вовсе простое»: все за чистую монету принимает, - и хлеб – соль, и поклоны, и радость. Мужиков оставляют и делают с ними контракт.
- Что же вы так долго не являлись? – опять силясь придать своему тенорку суровость, кричит начальник на киргизов.
Но киргизы только улыбаются.
На следующий год к двум первым землянкам прибавляется двадцать новых. Еще на следующий – сто. Еще через год – двести, и тогда уже киргизам вместо хлеба – соли достаются камни в голову. Проходит десять лет – и вырастает город, с церковью, с аптекой, с каменными складами. По Тоболу приблизительно таким манером в десять лет поселилось около 35.000 народа.
Недолго, однако, продолжались радость и благоденствие тобольных колоний. Это, к стыду, не то, что немецкая, которая «чем старее, тем сильнее». Русский человек в своей привольной стране с самого начала своего исторического бытия привык снимать сливки, а молоко выливать вон. Так поступил он и на Тоболе. Стало «тесно», - тесно с землей и с лугами: друг другу мешают, да и киргизы подняли арендную плату до рубля. Стало тесно с лесом: несчастные Ары, Сабанкулы и проч стали так жечь и красть, что начальство взяло их под свою опеку и охрану. Наконец, наступили неурожайные годы.
В третьем году урожай был неслыханный, больше трехсот пудов пшеницы с десятины, но никто не подумал сделать запаса или устроить по селам хлебные магазины: старость не хотят выбирать! Что мол вздумали, - на новых местах «старину» заводить, Россею! Пшеницу ели сами, кормили скотину, продавали за что ни попало, а когда купцы перестали покупать, стали менять на водку, по 15 копеек за пуд, и неистово пьянствовать. Прошлый год был мало урожайный, и казна дала на обсеменение. В нынешнем году не соберут ничего, - и уже теперь, в июле, голодает около пяти тысяч душ.
В «тобольной траве» и в Арах наступило разочарование. Опять бросают земли и дома, опять налаживают кибитки, опять христарадничанье, воровство, холодная, драка. Тобол теперь уж нехорош. Теперь потянулись «под Новый Куст», где-то в Сыр Дарьинской области, куда на два года запрещено идти переселенцам, на Мургаб, где еще не готовы оросительные работы, куда-то «на Китайский клин». Наконец, появился какой-то австрийско-подданный и за двадцать одну (!) копейку записывает желающих «в индийскую землю для усиления русского народа с доставкой на казенный кошт».
Итак, вот он мужицкий рай, «Новый город», «Вольный город», Кустонай! На плоской, как стол, пыльной степи, на берегу полу-пересохшего Тобола, текущего в степном провале, без единого кустика и дерева, стоит Кустанай, двадцатитысячный город. Широчайшие улицы перекрещиваются под прямыми углами. В центре – площадь, равная целому государству. И улицы, и площадь обстроены землянками, мазанками, домишками и домами, в четыре, в пять окон. В землянках и мазанках живут мужики. В сколоченных на живую нитку домишках разместились кабаки, постоялые дворы, пьяные мастеровые и плуты-торгаши. В центре города два – три каменных дома, подобных крепости: толстые стены, громадные каменные заборы, слепые амбары и склады. Это засели крупные купцы. В амбарах – хлеб. В огромных лавках – красные товары, чай, сахар. Лавки внушительны; это огромные сараи, саженей пятнадцать в длину, десять в ширину и аршин десять высотою. Стены сверху донизу унизаны полками, а на них товары: кумачи, ситцы, платки, головы сахара, фунты, цибики и кирпичины чая. Человек двадцать приказчиков, в поддевках и сапогах бутылками, стоят около прилавков. Посреди магазина сидит европейский господин, - управляющий и кассир. В урожайные годы в магазине ярмарка: мужики, бабы, киргизы, киргизки. У железных дверей магазина волы и лошади мужиков, кони и верблюды киргизов настаивают в день на четверть навозу. В нынешнем году тихо: у мужиков голод, у киргизов бескормица. В магазинах пусто, приказчиков распустили, барышей нет.
И страшный же это город, Кустанай! Целые недели по степи носятся бураны и затемняют солнце пылью. Выдуваемый ветром из чернозема песок наносит сугробами. День и ночь воет и визжит ветер в заборах, трубах и закоулках зданий, день и ночь стучит ставнями и стреляет железными крышами, вгибая и отпуская их листы. И решительно некуда деться от пыли, безлюдья и дичи этого города. Выйдешь за город, - там голая степь, бесчисленные конусообразные черные кучи кизяка и несметное полчище ветряных мельниц, которые машут на вас своими крыльями, точно не пускают в степь и гонят назад в город. Вернешься, - опять безобразные мазанки и домишки, опять народ, который перенял арестантские манеры наглых и пьяных казаков «старой линии». Ни садика, ни газеты, ни телеграфа, ни хорошей церкви… Когда-нибудь мы с вами, читатель, заберемся в Америку и тогда сличим американские Кустанаи с нашими.
Я предвижу упрек, который мне сделают читатели. Эк, куда хватил! – скажут они, - тамбовского мужика ставить на одну доску с американцем! Читатель, остерегитесь делать этот упрек. Я хорошо знаю, что есть историческая необходимость, выше которой не прыгнешь. Я знаю, что можно очень умно и убедительно рассуждать на ту тему, что русский народ делает, что может; что история его сложилась неблагоприятно; что и под давлением неблагоприятных условий, благодаря счастливым свойствам своего ума и характера, он делает очень много и очень хорошо. Все это я знаю, всем этим я горжусь, все это меня поддерживает; но Боже сохрани нас с вами от этой благоразумной исторической точки зрения на современность. Пусть свобода воли – гипотеза, пусть даже фикция, - но это выдумка – единственная точка опоры для тех, кто еще жив и хочет жить Штука в том, что есть эта выдумка, - есть и история. Нет ее, - история и жизнь останавливаются. Никогда не оправдывайте себя прошедшим; всегда вините себя в том, что лучшее будущее достигается вами недостаточно быстро, что другие обогнали, обгоняют вас. Заводите в Кустанае телеграф, школы и газеты, закрывайте кабаки, не жгите Аров, разводите сады, не голодайте, - поезжайте взглянуть на американские Кустанаи…
Тобольные поселки.В 1891 году официально ни Кустаная, ни громадных поселков, его соседей не существовало. Был город, были села; в городе – особая городская полиция, в поселках – старшие и младшие «стражники», с бляхами на левой стороне груди, - но даже Кустанай официально именовался урочищем. Официально на месте притобольных тридцати-тысячных колоний числилось несколько киргизских зимовок. По этому поводу у меня был поучительный разговор с моим возницей, бывалым казаком с новой линии.- А что, ваше высокоблагородие (казаки всех господ титулуют по-военному) – а что, ваше высокоблагородие, поселковую землю отрежут от «кыргызов» российским мужикам!Я, разумеется, отвечаю: - не знаю.- Надо-бы отрезать, ваше высокоблагородие. Положим, киргизы для казны легче: кормить его не надо, потому-что он не голодает, богатые бедных кормят, но зато уж бедные у богачей вроде как в России, рассказывают, крепостные были; во-вторых, он лошадей в военное время для кавалерии поставляет. Все это, ваше высокоблагородие, вполне понятно, но все-таки надо обратить внимание на то, что киргизы в последнее время шибко шустрятся. Извольте видеть, по рассказам, до 54 года киргизы и зимою жили в кибитках. После 54 года, когда зима была больно лютая, они по примеру русского народа стали строить на зиму землянки, а иной черт, волостной управитель, так такой дом взбодрит, что и купцу не стыдно. Это раз. Второе, ваше высокоблагородие, вот что. Стало в России тесно, - народ сюда потянулся, за казацкие линии, к киргизам, на Тобол, в Ак-Моллы, в Семиречье. Киргизы им рады, потому что за землю деньги им платят. Извольте-ка, землю они вроде воздуха считали, и вдруг ни за что. Ни про что – деньги! Милости просим. Принимают к себе на зимовки: паши, мол, землю, коси нам исполу сено и береги землянки да кизяк. Немного, кажется, времени прошло, как российский народ стал селиться по зимовкам, - на моих глазах было; у уж теперь многие киргизы сами выучились пахать и сеять!.. Я и говорю: шустрый народ. Это, ваше высокоблагородие, не то, что башкиры или калмыки. Те - простяки, а это, даром что некрещеный, а тот же русский по уму… Теперь возьмите что выйдет если киргизы на землепашество пойдут? Прямо опасный народ будет. Между ними наших нет, к России не привыкнут, а ведь они до самого китайского царства расселены…Казак приостановился, обернулся ко мне, и, прямо глядя мне в глаза своими светло-синими, холодными и порядочно наглыми, казацкими глазками, спокойно, но решительно окончил:- А по-моему, ваше благородие, я бы лучшие места по рекам и озерам зацапал, да и забил бы там российские поселки. И была бы у верблюда в ноздре веревка!.. Дозволите, ваше благородие, курить? - Кури.
По зимовкам действительно много российского народа. По рекам эти зимовки тянутся одна за другой. У больших озер их несколько. У маленьких тоже непременно есть зимовка. Улиц, конечно нет. Жилье стоит вперемежку с кучами соломы и кизяка. Жилье – или землянки, или кубические березовые срубы, или такой же формы избы из земляного кирпича. Все это неуклюже, коряво, нескладно и поэтому пусто. Только в двух-трех землянках из труб идет смрадный, кизячий дым, да около изредка показывается человек, неторопливо запрягающий или распрягающий лошадь, или лениво копаются в сору ребятишки. Это киргизские арендаторы и сторожа. Тысячи этих людей рассеяны по зимовкам колоссальной киргизской территории, и действительно будет как-то неловко, когда киргизы выкинут их отсюда и сами начнут пахать землю, ставить деревни и строить мечети. И еще будет обидней, если эти арендаторы окиргизятся, чему есть примеры.
Севернее Кустаная, где приютились тобольские поселки, на правом и левом берегу Тобола, - уже настоящая Сибирь. Говорят, юг Тобольской и Томской губернии весь такой: - степь, чернозем и береза. Эта часть Сибири – березовая степь. Вы идете сто, двести верст; говорят, можете проехать тысячу и другую, - и будет все одно и тоже: ковыльная и травяная степи, по которым разбросаны березовые рощи, от одной до тысячи десятин. Степь проникла и в леса, в которых то и дело попадаются поляны и полянки, покрытые ковылем и травами. Там и тут попадаются мочежины, заросшие низким ивняком, озерца в виде ям и круглые, с пологими берегами, в виде умывальных тазов, озера. Последние, то пресные, то горькие, иной раз бывают громадными: верст двадцать-тридцать в поперечнике. В иных рыб столько же, сколько воды. Трава, вода, чернозем и береза, - и больше ничего: ни жилья, ни людей, ни холмов. Даже кустов почти нет в рощах.
Я понимаю мужика, который бредил Кустанаем, - новым вольным городом. Ни начальства, ни бар, ни волостного суда, ни потрав, ни порубок. Вышел из землянки, взглянул, - сердце смеется: так вольно. Я понимаю мужика, но его поведение в «вольном городе», его манера обращаться с «новыми местами» приводят меня просто в ужас. Положим, тут иной раз заработать можно вдвое больше, чем «на старине», но мужик вместо того работает вдвое меньше. Пройдет несколько лет, земля выпашется, другой земли киргизы не дают, - и опять «тесно», опять начинай сначала, опять кончай там же, опять бреди снимать сливки «путь Новый кусть» или «на Китайский клин». Незаметно искатели новых мест разбаловываются, разлениваются, приучаются бродяжничать и почти все нищают. Наживаются только два-три кулака, которые за чудовищные проценты ссужают деньгами, а в голодное время хлебом, да кабаки, куда тобольские колонисты ежегодно сносят двести тысяч рублей.
На всех этих новых местах, за Уралом, как и в «старых» степных местах Европейской России, по выражению мужиков, «одним урожаем не живут», а нужно запасаться из предыдущих. Немцы, собравшись в русскую колонию из тридцати своих государств, прежде всего составляют Gemeinde, строят школу, строят запасной магазин и выбирают старосту, которому, ради поддержания порядка, вручается противозаконная власть – сажать под арест и даже келейно пороть. Наши тобольские колонисты, собравшиеся хоть из тридцати разных губерний, но из одного того же царства, и не подумали ни о чем подобном, и при втором неурожае погибают – говорю это я не для красного слова, а буквально. Из сотни дворов в начале июля хлеб был только в одном, да и то для себя. Голодные приходят к счастливому обладателю хлеба и толпой становятся на колени: дай хлеба! А тот падает на колени перед толпой и вопит: оставьте хлеб моим детишкам! Куда кинуться за хлебом? Неурожай на сотни верст вокруг. Работа? – тут на вольных хлебах новых мест заработков нет; только десятый добудет у киргизов косьбу; но те платят точно на смех десять копеек в день на хлеб рабочему; а хлеб – два рубля пуд. «Худо, худо было на старине, - говорят тобольские колонисты, а такого горя мы не видали».
- Что же вы запасов то не делали?
- Да кто ее знает…
- Ведь податей ни копейки не платите?
- Ни копейки.
- Повинностей никаких не отбываете?
- Вестимо. Места-то новые.
- Только полтинник с десятины киргизам платите?
Мужики не отвечают. Малороссы укоризненно качают головами и молчат. Сангвиники-великороссы азартно чешутся и, кто чмокает, кто плюет, кто энергично восклицает: эх ма! Мордвины вытягивают вперед шеи и усиленно моргают своими светло-голубыми глазами. Черные чуваши в белом полотне глупы, как и всегда. Туляк из заводских рабочих, самый плохой из всех хозяев, вор и пьяница, пробует сказать что-то образованное насчет того, что «правительственная власть обязана оказывать пансион», - но малороссы, великороссы, мордва и даже чуваши взглядывают на туляка так, что он мгновенно умолкает и старается попасть в общий тон молчаливого сокрушения, что ему совсем не идет.
Кормить их? Конечно, кормить. Военнопленных турок – и то кормили. Но… но не пора ли нам меньше походить на турок?