Военный топограф А. В. Пастухов. Казбек—1889.

Машук.

И с малых гор открываются необъятные дали. Имена этих гор подчас бывают известнее покрытых вечным снегом гигантов. Машук никак не на­зовешь вершиной, достойной внимания альпиниста. Даже отдыхая на бесчисленных лавочках, заботливо расставленных вдоль извилистой тропы, можно часа за полтора взобраться на его лысую макушку.

Более всего Машук известен тем, что здесь в 1841 году произошла дуэль между М. Ю. Лермонтовым и офицером Мартыновым.

Но не только память о великом русском поэте вле­чет экскурсантов на Машук. Дорога к его вершине от­личается удивительной особенностью. Каждый поворот ее открывает все новые и новые картины природы, не­повторимые по своей поэтичности и красоте. Тропинка прихотливо петляет среди низкорослых деревьев и ка­менных глыб. Вокруг ничего кроме этих камней и леса. И вдруг в разрыве между деревьями вырастает весь Бештау! Снова камни и лес. И снова расступаются де­ревья. В обрамлении из зеленых ветвей открывается Главный Кавказский хребет, далекий и таинственный, словно горские легенды. Ранним утром когда воздух ясен, чист и прозрачен, горы видны особенно четко. Далеко на юго-востоке угадывается Казбек. Но яснее всего виден Эльбрус. Он громоздится и сверкает, словно сугроб в ясный зимний день. Видны укрытые снегом реб­ра и матово-белые поверхности склонов. Отсюда, с Машука, они кажутся первозданнопустынными, дикими. Только обманчиво это впечатление. В Приэльбрусье нынче тесно от туристских баз и альпинистских лагерей. По склонам пролегли лыжные трассы. Над скалами протянулись нити канатной дороги, с помощью которой так просто добраться до Кругозора. А оттуда и до «При­юта одиннадцати» не так уж высоко. Летом путь к не­му обычно маркируется деревянными вешками. Это ра­ди безопасности идущих вверх и, разумеется, возвращающихся в долину Азау. Совершенно  ясно, где нуж­но свернуть влево, где подняться траверсом на снежный взлет, чтобы через 300—350 метров выйти к скалистой гряде,   на   которой  расположен   «Приют  одиннадцати». В  высокогорной  гостинице    можно  хорошо  отдохнуть, акклиматизироваться.   Все-таки   высота   4200   метров. А затем отправиться к восточной    или    западной вершине.

Альпинисту рекомендуется пройти здесь активную акклиматизацию с выходом к скалам, именуемым «Приют Пастухова». Всего лишь ради акклиматизации...

Но ведь когда-то в прошлом нужно было очутиться в обстоятельствах исключительных, чтобы искать приюта у острых камней, открытых всем штормам. И это могло произойти, конечно же, тогда, когда не было ни «Приюта одиннадцати», ни «канатки», ни вешек на снежном склоне.

Эльбрус, словно гигантская сторожевая башня, возвышается на подступах к перевалам Главного Кавказского хребта. Где перевалы, можно угадать, вглядываясь с Машука в далекую белую зубчатую стену. Отсюда не видно тропинок, ведущих через ледники. Но можно быть уверенным, что в любой погожий летний день по ним идут след в след, осторожно минуя трещины во льду, цепочки альпиниистов, ведомые опытными инструкторами, — и через Бечо, и через Донгуз-Орунбаши, и многими другими маршрутами разной степени сложности.

В начале века лишь сыны гор — сваны, гонимые нуждой, да немногие отряды альпинистов, чаще всего иностранцы, рисковали их преодолевать...

Нахоженная тропа влечет к близкой вершине Машука. Редеют деревья, давая простор разнотравью и цветам. В утоптанную дорожку ручейком вливается узенькая тропка. Она приводит к скромному обелиску, обращенному к горам.

Отсюда ясным ранним утром особенно полно видна цепь гор. Еще в начале века они были действительно пустынными, грозными, доступными лишь немногим. Но мы возвратимся во времена более давние, в восьмидесятые годы прошлого века, чтобы узнать, что же стоит за словами, выбитыми на мраморе обелиска:

 

«Военный топограф А. В. Пастухов.

Казбек—1889.

Эль-брус—1890, 1896,

Арарат — 1893».

 

Чувствуя приближение последнего часа, Пастухов попросил оставить его именно здесь, навсегда, «чтобы видеть Эльбрус и Казбек». Не каприз больного — бес­прекословное, высокое моральное право нужно было иметь на такую просьбу. Современники исполнили ее. Так в чем же это право? Ведь и Эльбрус, и Казбек, и Арарат были покорены раньше.

Прежде чем начать повесть об Андрее Пастухове, обратимся вот к этим строчкам архивных документов:

«С этого года съемки производятся по Главному Кавказскому хребту в центральной и восточной его ча­сти. Местность выше альпийской. Незначительные посе­ления только по Военно-Грузинской дороге и в долинах рек. Остальное пространство почти необитаемо. Не­смотря на трудности, сняли 2856 кв. верст в центре, и в Бакинской губернии — 2369 кв. верст». (Из хроники военно-топографических работ за 1881 год.).

«Кавказская триангуляция имеет следующий штат: начальник — 1, полковник — 1, обер-офицеров — 8, то­пографов— 12, писаря — 2, мастеровой—1, казачий конвой — 75 человек». (Из отчета военно-топографиче­ского отдела КВО за 1881 г.).

«...В гористых странах Европы и Америки сущест­вуют так называемые альпийские клубы. Сделана была и у нас на Кавказе попытка в 1878 году основать подоб­ный клуб, но так как она не привела к положительным результатам, то отдел не считал себя вправе отказы­ваться от исследования гористых местностей Кавказа». (Из годового отчета Кавказского отдела Императорско­го русского географического общества, читанного 6 ап­реля 1882 года в присутствии 140 человек.)

Пока еще эти, на первый взгляд разрозненные фак­ты не оказали влияния на жизнь и труд нашего героя. Он совсем еще молод. На белом листе его жизни запол­нены самые первые строчки. Все еще впереди. Он подъ­езжает к Владикавказу, и Машука пока еще не видел.

 

ПЕРВЫЙ ПЕРЕВАЛ

 

Поезд во Владикавказ прибыл рано утром. Станция эта была последней на линии, а потому господ из первого класса не будили. Пока они досмат­ривали последние сны, денщики их высокоблагородий посиживали у подножек на своих рундучках. Неспеш­но покуривая цигарки, судачили со служанками благо­родных дам. Однако готовы были по первому зову хозяев ринуться в тамбур. Все прочие вагоны опустели быстро. Из второго класса чуть ли не первым соскочил на перрон высокий, плечистый молодой офицер в но­веньком мундире с серебряными погонами, легко под­хватил баул с медным, еще не успевшим потускнеть замком и двинулся на привокзальную площадь.

От извозчика он отказался, но не потому, что жалел двадцать копеек «в любой конец по городу». Баул был легок, путь по городу недалек, а офицер истомился мно­годневным сидением в поезде. Как-никак пересек, считай, чуть ли не всю Россию с севера на юг. Из дождли­вой, туманной петербургской осени снова вернулся в теплое, ясное лето.

Невдалеке от вокзала начинался проложенный под линейку Александровский проспект с бульваром, обса­женным шеренгами молоденьких лип. Еще вчера, как видно, была непогода. Всюду стояли лужи воды. Ветер оборвал и рассыпал по булыжной мостовой первые жел­тые листья. Сейчас деревья едва шелестели умытыми кронами, воздух был свеж и прозрачен, небо чистейшей голубизны. Офицер широко зашагал по аллее, но вско­ре остановился, пораженный и восхищенный открыв­шейся перед ним панорамой.

Александровский проспект был спланирован так, что как бы упирался своею осью в глыбу Столовой горы с чуть наискось срезанной плоской вершиной, отчего она напоминала лихо сдвинутую набекрень папаху на чьей-то громадной голове. Правее возвышался ослепительно белый купол Казбека...

«Чалмою белою от века твой лоб наморщенный увит», — вспомнились слова любимого Лермонтова. (Может быть, именно отсюда и он увидел Казбек та­ким?) Пониже «наморщенного лба» Казбек как бы рас­пахивал могучие белые руки-крылья. Одно крыло слов­но обнимало папаху Столовой горы. Нет, не крылья, а громадный беломраморный амфитеатр почудился через минуту офицеру в снежных уступах. Нижние ряды и сце­на прятались в глубокой темно-синей мгле. Заглянуть туда можно было только с вершины.

Казалось, если шагать прямо и прямо, миновать видневшиеся вдали купола армянской церкви, то вскорости достигнешь подножия Столовой горы, взберешься на нее, передохнешь на просторной вершине, и дальше — прямиком на Казбек. Только бурку купить надо, чтобы не замерзнуть в вечных снегах.

От восхищенного созерцания оторвал иноязычный говор, доносившийся из подъезда отеля «Европа». Под присмотром неких иностранцев, судя по языку, англи­чан, швейцары грузили в пролетки скарб. Вещей было огромное количество: свернутые в тюки палатки, кожа­ные чемоданы в ремнях, рюкзаки, из которых торчали ледорубы. На иностранцах были широкополые шляпы, клетчатые пиджаки, штаны-гольфы, тяжеленные кова­ные ботинки. Все они были поджары и загорелы до­черна.

Для офицера Владикавказ был лишь пересадочной станцией. Здесь ему предстояло с дымящего и грохочущего коня железного пересесть в тихий патриархальный дилижанс и трястись по горной дороге до Тифлиса. Ме­ста в дилижансе загодя, телеграммой, он не заказывал, и потому решил справиться в «Европе» о номерах на тот случай, если произойдет вынужденная задержка в го­роде.

Иностранцы, как выяснилось, освобождали сразу несколько комнат. За ночлег можно было не беспокоить­ся, и офицер любопытства ради спросил у портье:

— Кто такие?

— Альпинисты. По горам ходили, теперь домой со­бираются. Тот, самый длинный и тощий, их главный, по фамилии Деши. Мужички поплотнее — проводники из швейцарской страны. Хотели, говорят, на Казбек под­няться, да не вышло. На какую-то другую гору взбира­лись.

Офицер с немалым любопытством стал разгляды­вать иностранцев. «Так, значит, это и есть тот самый Деши, о котором читал в купленной, помнится в Росто­ве, газете. Член знаменитого лондонского альпийского клуба возвращается после победного восхождения на Адай-хох. А «мужички поплотнее» — прирожденные ска­лолазы, которые, говорят, чуть не нюхом чувствуют опасность в горах и по Кавказу водят, словно это их родные Альпы».

— Как турецкая кампания кончилась, каждое лето их тьма сюда наезжает, будто нигде кроме Кавказа и гор нету, — продолжал словоохотливый портье, — не пойму я, что их тянет за тридевять земель? Даровые деньги, что ли?

— Альпы свои они уж исходили вдоль и поперек. Теперь вот на кавказские вершины пошли, — предполо­жил офицер.

Иностранцы погрузили багаж и отправились к вок­залу. Офицер же подхватил баул и пошел по бульвару в сторону гор. Он шагал по зеленой стреле, а горы мед­ленно, словно подразнивая, уплывали в прозрачную си­неву.

Проспект оказался довольно коротким. Вскоре он очутился на просторной площади. Пахнуло знакомым и любимым с детства запахом лошадей. Возле несураз­ного длинного здания с писаной маслом по железу вы­веской «Контора движения почтовых дилижансов по Военно-Грузинскому тракту» теснились транспортные средства разной цены за проезд: крытые дилижансы, восьмиместные линейки, экипажи.

Опасения были напрасны. Летний сезон кончился. И безо всякого телеграфного заказа офицер купил билет в ближайший почтовый дилижанс с местом на империа­ле. Он совсем запамятовал, что теперь ему по чину по­ложено ехать внутри кареты (всего-то десять дней, как надел серебряные погоны), а, вспомнив об этом, все же билет менять не стал. Куда интересней обозревать горы и Дарьяльское ущелье, чем сидеть в духоте.

...Уж добрых три часа цокала копытами четверка свежих лошадей. Слева медленно проплыла и осталась позади Столовая гора. А Казбек все так же близко и далеко плыл в небесной синеве. Потом и он скрылся за стеною скал. Больше уж не появлялся. Дилижанс шел без ночевки. Перевал проехали ночью, так что на рас­свете уже подъезжали к древним храмам Мцхеты, а там и до Тифлиса рукой подать.

Офицер, классный военный топограф Андрей Ва­сильевич Пастухов, двадцати двух лет, холостой, при­был к месту несения службы в военно-топографический отдел Кавказского военного округа. С точки зрения гос­под офицеров из штаба Главноначальствующего граж­данской и военной частью края у этого молодого чело­века было два серьезнейших недостатка, что сразу де­лало его человеком не их круга. Во-первых, приставка «классный». Она означала, что Пастухов даже не пра­порщик, который в будущем может стать генералом, а всего лишь коллежский регистратор, чиновник нижай­шей, четырнадцатой, ступени «Табели о рангах Россий­ской империи», правда, на военной службе и по правам формально приравнен к чинам офицерского корпуса. Во-вторых, не золотой, а скромный серебристый цвет по­гон указывал на то, что лежат они не на дворянских, а на разночинных и, возможно, плебейских плечах. Зна­чит, плечам этим вряд ли удастся протолкаться, как бы ни был ловок их владелец, выше чина коллежского асес­сора, сиречь, капитана армейской службы, особенно те­перь, в царствование Его Величества Александра III.

Однако сам Пастухов не думал об этих тонкостях. Он был счастлив тем, что мечта его наконец осуществи­лась, хотя совсем недавно он видел ее разбитой вдре­безги, а себя до конца дней вынужденным тянуть нелег­кую солдатскую лямку.

Путь в Тифлис начался еще весной минувшего 1881 года далеко отсюда, на равнинной озерной Курляндии. Он казался прямым и близким...

 

 

Рапорт о желании учиться Пастухов собирался по­дать задолго до начала летнего сезона топографических работ, в первых числах марта. Но произошло событие, после которого начальству было долго не до просьб и желаний какого-то нижнего чина. В Петербурге бомбой был убит Александр II.

Лишь в мае, когда кончился официальный траур, Андрей решился отправиться в канцелярию с рапортом. Там встретил он своего коллегу Михаила Богданова. Как выяснилось, он тоже хотел учиться.

Перед начальником топографической съемки Курляндской губернии полковником Штрауссом оказалось сразу два рапорта. От разных людей, они были писаны одним почерком: пером водил штабной писарь, чтобы все было по форме. Лишь в конце текста каждый из просителей «руку к сему приложил». Унтер-офицеры хотели стать полноправными самостоятельными топо­графами. Полковнику беглого взгляда было достаточно, чтобы определить, чье желание выполнимо, а чье подоб­но воздушному замку.

По нижнему полю рапорта Михаила Богданова он тут же начертал: «На Ваше усмотрение». Адъютанту велел подобрать необходимые сопроводительные документы, как-то: послужной список, справку о том, что «вышеназванный» провел топографическую съемку 100 кв. верст, экзаменационный лист, подтверждающий знания унтер-офицера в законе божьем, алгебре, арифметике, низшей геодезии и проч.; сложить все в ка­зенный пакет и отправить в Петербург, в Главный штаб.

Одним словом, к исполнению желания Богданова Михаила стать классным военным топографом препят­ствий не предвиделось. Пусть какого-то титулярного со­ветника, а все же чиновничий сын.

Унтер-офицер Пастухов Андрей мечтал о военной карьере.

«Имею честь просить ваше высокоблагородие хода­тайствовать о допущении меня к приемным экзаменам в военно-топографическое училище»,— гласила последняя фраза рапорта.

Пастухова полковник помнил. Совсем недавно под­писывал ходатайство о поощрении его денежной преми­ей за усердие в проведении топографических съемок. Вольноопределяющийся прошел курс в учебной команде топографов при этом же училище, а значит, имеет льго­ту при поступлении. Все по форме. Рука было потяну­лась начертать ту же самую резолюцию, однако некое сомнение заставило потребовать послужной список Ан­дрея. Споткнулся на первой же графе, в которой содер­жались сведения о том, «какого сословия, какой губернии, города, волости, какого вероисповедания, грамотен ли и не знает ли какого ремесла».

Там значилось, что происхождения он нижайшего — «из коннослужительских детей,   Харьковской губернии Старобельского уезда деревни Кульского государствен­ного коннозаводства»!

«Каков унтер! Из конюшни метит прямиком в офи­церский корпус!» — Штраусс отшвырнул перо, критиче­ским взглядом окинул вытянувшегося во фрунт юношу. Высок, статен, подтянут. Из-под околыша фуражки вы­пирает кудрявый чуб. Курносый, задиристый нос, ще­гольские усики, упрямый круглый подбородок. Выжи­дающе, настороженно, но без робости глядит карими южными глазами.

— Знаешь ли ты, что по правам своим классные топографы приравнены к офицерским чинам нашего корпуса?

— Так точно. — Андрей недоуменно посмотрел на полковника. Он ведь просил совсем о другом...

— Почему же не избрал путь своего товарища по службе, унтер-офицера Богданова? Он все же сын чи­новника, а в стремлениях своих скромнее, нежели ты...— Штраусс выжидающе замолк. По лицу Пастухова он с удовлетворением заметил, что намек на плебейское происхождение понят. Однако Андрей не смешался, не сник:

— Позвольте доложить?

Полковник кивнул, с интересом уставился: «Однако не робок. Упрям или строптив?»

— Докладывай.

— К нашему делу привлек меня своими рассказа­ми один топограф, уточнявший карту, уезда, где прошло . мое детство. Он квартировал у нас на деревне. По его совету я поехал в Петербург, сдал экстерном экзамен при военной гимназии по программе вольноопределяю­щегося, поступил в команду военных топографов...

— Вот так просто взял и поехал?

— Никак нет. Генерал, начальник коннозаводства, хотел меня в писарях при конторе оставить, но я до­бился...

— Ну, ну, продолжай далее.

— В учебной команде произведен в унтер-офицеры, после чего направлен к вам. Здесь понял важность свое­го скромного труда для военного дела и для целей гражданских. Экзамен на звание классного военного топографа ограничен началами геодезии, я же хочу пройти полный курс.

— Похвальная ясность желаний. — Полковник за­молчал и устремил взор куда-то далеко за мутноватые оконные стекла. Андрей же весь внутренне сжался. Молчание начальства, это он знал точно, никогда не предвещает ничего хорошего.

За долгие годы штабной службы полковник усвоил правило, которое более всего помогало ему мерно пе­решагивать со ступени на ступень длинной лестницы чи­нов и должностей: по возможности, самому ничего не решать, но и не отказывать. Золотые слова «На Ваше усмотрение!» он писал так же автоматически, как и свою подпись с тремя завитками на хвосте. Пусть бума­га сама карабкается от инстанции к инстанции. Спотк­нется о порог некоей канцелярии, скатится на исходную позицию, можно отечески и даже огорченно посочувствовать:  «Сам,  братец,    видишь,    старались,  но  там...». А коли чудом повезет бумаге и невидимая из Курляндии, но облеченная властью рука начертает слова, даю­щие  положительный  ход делу,  все  равно  именно тебя счастливец до  конца  дней  своих  будет считать  благо­детелем и отцом родным. Но тут ситуация была иная. Скорее всего можно было самому получить разнос да­же за направление в штаб бумаг этого Пастухова.

Постукивая костяшками пальцев по зеленому сукну стола, он вдруг спросил:

— Высочайше пожалованные пятнадцать рублей спустил небось?

— Никак нет, храню до Петербурга.

— Ну и храни, дальше, хотя... рапорту твоему хода я дать не могу. — И продолжал наставительно, все так же глядя куда-то в сторону. — Рекомендую иной путь. Ты, как вольноопределяющийся, имеешь право подать мне рапорт иного содержания — об увольнении в запас. По увольнении пиши прошение на высочайшее имя о допущении к экзаменам. Со своей стороны препятствий чинить не буду, — и лишь теперь полковник перевел с окошка на унтера отеческий взгляд.

Штраусс видел, как побледнел юноша. Однако волнения своего не выдал. Голос его звучал по-прежнему ровно:      

— Когда будет ведено подать рапорт?

— Если решил твердо, то немедля.

 

 

Итак, полковник не отказал. Но и не поддержал. Пусть унтер-офицер сам пробивается вперед упрямым и наивным лбом. За поступки уволенного в запас он уже не в ответе. Разумеется, сверху затребуют характери­стику. Что ж, он готов ее написать и даже доброжела­тельно. Это ведь не ходатайство.

23 мая из Митавы, где располагался штаб топогра­фической съемки Курляндской губернии, в Петербург пошла с фельдпочтой следующая депеша:

«Состоящий на Курляндской съемке топограф унтер-офицер Пастухов Андрей изъявил желание быть уво­ленным со службы с зачислением в запас армии. Об увольнении в запас армии названного топографа про­шу отдел Главного штаба сделать по сему предмету распоряжение. Приложение — «Послужной список».

Подавшему прошение положено терпеливо ждать.

Надо сказать, что по первому кругу бумаги прошли довольно быстро. За три дня добрались до Петербурга. Неделю побродили там, обросли карандашными и чер­нильными визами, породили письмо исходящее, а сами осели, как ил, на дно архивной папки, где и лежат по сию пору, почти сто лет.

Андрей был вызван в штаб, прочел приказ: «От сего 30 мая состоящий на вверенной вам службе топограф унтер-офицер Пастухов А. согласно ст. 143 устава уво­лен в запас и исключен из списков корпуса».

Его сняли с казенного кошта, выписали подорожную до Петербурга. В теперешнем своем состоянии Андрей мог рассчитывать лишь на собственные сбережения. Помощи ждать было неоткуда. Отца и мать, когда еще мальчишкой был, унесла холерная эпидемия. Старшая сестра — простая крестьянка — обременена большой семьей.

Трудно гадать, как ухитрился прожить все лето в столице на 15 рублей здоровый, полный сил юноша. Хорошо еще товарищ по съемке, некий Мануил Кирхгов, дал Андрею рекомендательное письмо к своей матери с просьбой приютить его. Это была удача — крыша над головой в сыром неприветливом Петер­бурге.

Пути из Митавы до столицы всего два дня. Но поч­ти два месяца пришлось обивать порог канцелярии во­енно-топографического отдела Главного штаба. Лишь на исходе июля он наконец перешагнул этот порог и очутился перед столом писаря Николая Родионова, от которого теперь все и зависело.

Писарь перво-наперво затребовал рубль, сгреб его в ящик, а оттуда извлек гербовую бумагу с обозначенной ценой в 60 копеек. Дабы не допустить малейшей ошибки в титуловании царя, первые строки были напечатаны типографским способом, очень крупно:

«Пресветлейший, державнейший, великий Государь Император Александр Александрович, самодержец все­российский, государь всемилостивейший»...

— Чего хочешь?

Пастухов объяснил.

Писарь снова полез в ящик, достал изрядно засален­ную и обтрепанную тетрадь с образцами текстов бумаг на все случаи, нащел нужный, Затем, обмакнул перо, изобразил букву «П», украсил ее    завитками «...росит находящийся в запасе армии топограф»...

— Как тебя?

«Унтер-офицерского звания Андрей Васильев сын Пастухов... о нижеследующем, — продолжал писарь. — Имея ревностное желание вновь поступить на действи­тельную службу Вашего Императорского Величества все­подданнейше прошу к сему. Дабы поведено было принять меня на действительную службу в Корпус военных топо­графов и допустить к приемному экзамену для поступ­ления в Военно-топографическое училище.

Сие прошение со слов просителя писал писарь канцелярии».

— А теперь своей рукой пиши, чего скажу: «Сему прошению... теперь полное звание... руку приложил... подпись разборчиво».

— Что далее? — спросил Андрей.

— А ничего. Ходи, — пожал плечами писарь.

Пастухов являлся каждый день в канцелярию и всякий раз уходил ни с чем. Ему неведомо было, что на сей раз прошение подняло целую бумажную метель. В разные адреса были отправлены запросы, на которые без поспешности следовали ответы и пока безо всяких комментариев складывались в дело.

Тем временем в ту же самую папку оседали и бумаги Михаила Богданова. У того все шло успешно. Он был объявлен кандидатом на классный чин. Вскоре появилась вакансия все в той же Курляндии. В самый разгар полевого сезона он вновь явился перед полковником Штрауссом, теперь уже в сюртуке с двумя рядами оловянных пуговиц, с серебряными погонами на плечах. На этом следы новоиспеченного чиновника теряются.

А по поводу Пастухова в Митаву пришел запрос «уведомить, каков был по служебным и нравственными качествам вышеозначенный и вообще не имеет ли он, Штраусс, препятствий к удовлетворению означенно просьбы его».

Надо отдать должное полковнику. Рапорт он сочи­нил объективный и доброжелательный:

«Доношу, что Андрей Пастухов нравственности хо­рошей, вел себя безукоризненно и ни в чем дурном за­мечен не был. К службе был усерден и исполнителен и все время до своего увольнения находился в качестве старшего топографа, поэтому к допущению его к экзаменам для поступления в училище топографов я никаких препятствий не чиню, а ввиду отличного знания топо­графического дела, превосходного поведения и нравст­венности желательно было бы, чтобы бывший топограф Пастухов был принят в училище».

Из Харьковской губернии прибыли сведения, сооб­щавшие все о трудолюбии, прилежании, а также о родне бывшего писаря коннозаводства.

И, наконец, в дело легло свидетельство о благона­дежности «согласно прошению и сведений, собранных через полицию для предоставления куда следует».

Андрей и не знал, что в течение месяца за ним не­усыпно следило бдительное око.

Свидетельство было скреплено сургучной печатью и личной обер-полицмейстера Петербурга, свиты его ве­личества генерал-майора имя рек, подписью. Ничего предосудительного ни в поведении, ни в знакомствах — таковых вообще не было — обнаружить не удалось, а потому бумага сообщала, что «он во время проживания поведения был хорошего, взысканиям по суду не под­вергался, под следствием не состоял, а посему на опре­деление в службу препятствий в полицейском отноше­нии не встречается».

 

 

17 августа, как всегда вскоре после открытия канце­лярии, туда зашел отставной унтер-офицер, заметно отощавший за лето. Еще от двери он заметил: что-то произошло. Непроницаемое до сей поры лицо писаря озарилось легкой улыбкой:

— Велено явиться к столоначальнику.

Чиновник предложил ему даже сесть. Официально сообщил, что прошение рассмотрено всесторонне, вслед­ствие чего ему разрешено сдавать экзамен.

...По тому, о чем в коридоре перед экзаменами вы­спрашивали друг друга будущие юнкера, как одобри­тельно кивали, слушая его ответы, члены экзаменацион­ной комиссии, Андрей чувствовал: он не хуже других. И действительно, он получил полный балл по всем пред­метам.

Велено было явиться 1 сентября.

Однако в списках зачисленных в первый класс Па­стухов себя не нашел.

— Отказано за неимением вакансий,— кратко сообщили в канцелярии училища.

— Вам немедля надлежит явиться в команду топографов для несения службы, да­бы не числиться в самовольной отлучке.

Вот так, занес было ногу на тропу к заветной верши­не, да получил оглушительную оплеуху, от которой по­катился кувырком — куда и следовало по его низкому происхождению — в казарму. Сам же руку приложил к прошению, где было написано: «Имея ревностное жела­ние вновь поступить на действительную службу...»

Вот и служи, куда пошлют.

Между прочим, из двадцати трех принятых в млад­ший класс училища дотянуло до выпуска лишь семнад­цать. Остальные были списаны в строевые части, как неспособные к точным наукам.

Синяя папка архива сохранила след попытки Андрея зацепиться во время падения, задержаться на полпути. Наверное, вспомнил он благополучного коллегу Михаи­ла Богданова, подал докладную записку, писанную тем же Николаем Родионовым — последний рубль в ящик стола:

«Имею честь просить ваше превосходительство о до­пущении меня к экзаменам на первый классный чин».

Чьи-то карандашные каракули на широком поле ра­порта:

«Экзамены бывают в марте и октябре в юнкерских училищах».

Ниже карандашом же еще одна приписка:

«Пастухову объявлено. К делу»...

На этот раз события развивались чрезвычайно быст­ро. Менее чем через неделю последовал приказ о на­значении на службу в военно-топографический отдел Кавказского военного округа. (Так тебе и надо! Не захотел снимать Курляндские озера, потаскай теперь треногу с тяжеленной буссолью по горным кручам.) А еще через десять дней он был определен на койку в тифлисской казарме.

Потом об этом первом пути на Кавказ у Андрея ос­танутся воспоминания только как о непрерывной тряс­ке и дожде. Многодневной тряске на нарах в теплушке воинского эшелона. Низкие стелющиеся тучи над Вла­дикавказом. В них прятались горы. Где вершины — не видно. Сутки с лишним езды в крытой фуре по Военно-Грузинской дороге. Шум дождя, шум стремительной ре­ки. И все.

 

Однако, оказавшись в столь бедственном положении, Пастухов рук не опустил. Едва освоился на новом ме­сте, снова упрямо двинулся к цели. Подал рапорт с просьбой проэкзаменовать его по всем предметам, сдал его в канцелярию отдела и приготовился ждать. К не­сказанному удивлению на следующий день был вызван прямо к начальнику генералу Стебницкому. Знай он хоть немного этого человека, то и без рапорта пошел бы к нему и был бы принят безо всяких церемоний.

Генерал-майор Иероним Иванович Стебницкий не готовил себя к военной службе. В свое время закончил Институт корпуса инженеров путей сообщения. Одним из предметов, необходимых строителю железных дорог, была геодезия. В юности пришлось хлебнуть немало на прокладке первых российских железных дорог. Жульни­чество, спекуляция, развернувшиеся вокруг железнодо­рожного бума, были такими, что молодой инженер-путе­ец не выдержал, ушел на военно-топографическую слу­жбу в надежде, что там будет чище.

В руках корпуса военных топографов была сосредо­точена вся гигантская работа по картографии огромной страны. Военные топографы превращались в вечных странников по долгу службы. Едва теплело, уходили под­час в совершенно необжитые, дикие места, терпели ме­сяцами лишения. С громоздкими инструментами в ру­ках версту за верстой измеряли Россию. Штрих за штри­хом рисовали точный портрет страны: прочерчивали направления рек и контуры берегов озер, морей, обозна­чали долины и кряжи, овраги и высоты. Скрупулезная точность, высокое качество тысяч и тысяч листов карт, созданных русскими, топографами, неизменно отмеча­лись на международных выставках и географических конгрессах.

За много лет до появления аэрофотосъемки несколь­ко поколений военных топографов исходили, измерили 10 миллионов квадратных километров и уместили их на 6700 листах карт, оставив на долю авиации — а те­перь уж и спутников — в общем-то не так уж и много.

21 мая 1864 года на поляне Кбааде, там, где теперь курорт «Красная поляна» под Сочи, было отслужено благодарственное молебствие и послана депеша царю об окончательном покорении Кавказа. Так официальная Россия отметила завершение длившейся долгие десятилетия кровавой и жестокой войны. «Замирение» дало возможность развер­нуть картографические работы в крае. В том же году тридцатитрех­летний полковник Гене­рального штаба И. И. Стебницкий был наз­начен начальником во­енно-топографического отдела Кавказского военного округа. Двад­цати специалистам, на­ходившимся под его началом, предстояло положить на карту — верста в дюйме — весь Кавказ и Закавказье. В 1881 году военные топографы вышли к самому трудному рубе­жу — Главному Кав­казскому хребту. Ни одного альпиниста сре­ди них не было. Не бы­ло среди них и горцев: инородцы в военные училища не допускались.

Занимался Стебницкий не по должности и чину буд­ничной работой. Исходил вместе с командами топогра­фов почти не исследованный в то время Понтийский хре­бет и написал о нем монографию.

Участвовал в работе русско-турецкой пограничной комиссии. Но вместо того, чтобы в свободное от дипло­матических переговоров время любоваться красотами Константинополя или посещать его бесчисленные «злач­ные» места, чем и занималось большинство членов вы­сокой комиссии, он за свой счет нанял суденышко и за­нялся промерами глубин Босфора. Затем определил ши­роту и долготу древнего города, раскинувшегося на обо­их берегах пролива. Потом увлекся проблемой отклоне­ния отвеса под влиянием сил притяжения Кавказских гор. Результатом многолетних наблюдений стал науч­ный труд, за который он получил звание члена-коррес­пондента Академии наук. А русское географическое общество вручило ему самую почетную свою награду —

золотую Константиновскую медаль. Кроме того, он мас­су свободного времени отдавал делам Кавказского от­дела географического общества, о судьбах и процвета­нии которого пекся не меньше, чем о делах штаба.

И. И. Стебницкий и по привычкам и даже внешне продолжал оставаться глубоко штатским человеком. Был он сутулым и одутловатым. Генеральский мундир сидел на нем мешком. В штабе его издали узнавали по походке, медленной, шаркающей. Шпоры в Тифлисе ге­нерал не носил, ибо на коня садился только в походе.

Военные топографы между собою чинов не призна­вали. Щеголи и бездельники в их среде удержаться не могли. Работа была тяжкой и изнурительной. Вечный поход. Горы в течение одного сезона бескомпромиссно определяли кто чего стоит. Да и по образованности, об­щей культуре с военными топографами могли поспорить разве что артиллеристы.

В штабе косо посматривали на порядки, которые за­вел генерал в своем отделе. Но придраться было не к чему. Отряд кавказских топографов считался лучшим в России.

Пастухов, как положено по уставу, шагнув в гене­ральский кабинет, начал с рапорта. Однако Стебницкий замахал руками:

— Хватит, хватит, голубчик, я и так о тебе все знаю из бумаг.

Предложил сесть.

— Из бумаг твоих заключил, что ты потерпел кру­шение.

— Так точно.

— Но решил не сдаваться? Что ж, нам нужны люди, преданные делу. Если не возражаешь, я сам возьмусь за то, чтобы снова поставить тебя на рельсы.

Стебницкий оказался хозяином своего слова. Вско­ре по его просьбе была создана комиссия при Тифлис­ском пехотном училище. Пастухов блестяще сдал все положенные экзамены. Затем генерал собрал еще одну комиссию в военно-топографическом отделе, на кото­рой председательствовал сам. В тот же день экзамена­ционные листы и ходатайство о производстве в первый классный чин были направлены в Главный штаб.

Но даже при столь авторитетном покровительстве по­надобился почти год для того, чтобы Пастухову дали право самостоятельно вести топографические работы.

 

 

Лишь в августе 1882 года его вызвали в отдел, нагрузили картами, выполненными за минувший сезон, и откомандировали в Петербург.

На этот раз хождение по коридорам Главного штаба было куда приятнее. В канцелярии выправили все доку­менты. Выдали аванс на экипировку—150 рублей. Ни­когда еще Андрей не держал в руках такой суммы. Од­нако после покупки формы парадной, формы повседнев­ной, формы летней, шинели, двух пар сапог и еще целого ряда мелочей в кармане шелестели жалкие остатки этой суммы.

Впервые в жизни Андрей взял билет в купе пасса­жирского поезда, который теплым сентябрьским утром 1882 года благополучно довез его до Владикавказа.

И вот он снова шагает по улицам Тифлиса. Глаза его теперь не рыщут опасливо по сторонам — запозда­ешь откозырять какому-нибудь хлыщу в золотых пого­нах, заработаешь оплеуху, а то и карцер. Теперь ниж­ние чины козыряли ему. Ноги по привычке понесли было к боковому входу в штаб, где разрешалось проходить рядовым и унтер-офицерам. Опомнился, развернулся и прошагал через парадный ход.

Прошел со своим баулом прямо в отдел. Доложил о прибытии, и тут же был принят Стебницким. Генерал был в небрежно расстегнутом мундире. Что поделаешь, в Тифлисе жара.

— Ну что ж, поздравляю вас от души со вступлени­ем в нашу, к сожалению, слишком маленькую семью,— приветствовал генерал Пастухова.— В этом сезоне вы были избавлены от работ в поле, то бишь в горах. Но следующей весной вас ждет Дагестан. Пренеприятные, должен вам сказать, там горы. Голые, крутые. А снимать надо. Пока же набирайтесь драгоценного опыта у своих коллег. Они же помогут подыскать комнату. С казар­мой для вас теперь покончено.

Полный сил и надежд юноша... Разве мог он знать тогда, что жизни ему отпущено еще всего семнадцать лет. Что он, степняк, отныне всегда будет жить в этом горном крае. Здесь откроется ему необычный, суро­вый и прекрасный мир бездонных ущелий, громадных ледников, снежных вершин. Этот мир станет его единст­венной любовью и страстью. А горы, словно капризная девица, знающая, сколь беззаветна преданность этого человека, то ли в насмешку, то ли в издевку, то ли еще и еще раз проверяя на прочность его дух и силы, волю и любовь, будут ставить на пути непреодолимые пре­пятствия. А он все равно будет упрямо идти в горы и побеждать. С этим миром навсегда будут связаны его жизнь, его труд. А пока... пока он миновал лишь пер­вый перевал, и он был нелегким.

 

ВЕРТИКАЛЬНОЕ „ПОЛЕ"

 

Весною определялись задания на полевой сезон. Пастухову назначили район от горы Шах-даг вверх по реке Самур. Что это за местность, он пока представления не имел. На крупномасштаб­ной карте Кавказа его «поле» выглядело ничтожной величины прямоугольничком, залитым коричневой крас­кой с темно-синей змейкой реки, пересекавшей его наискось. Да и в натуре этот уголок Дагестана был невелик: примерно пятнадцать на пятнадцать верст пло­щадью. Его нужно было перенести на карту-двухверст­ку. Будь это ровное место, такой клочок земли пешком можно было бы обойти в два дня, а на добром коне и за день. Работать же Пастухову предстояло все лето.

Сразу же начались хлопоты по снаряжению экспеди­ции. В теперешнем положении все ему казалось внове, все было очень значительно, хотя служил он не первый год.

На складе под свою персональную ответственность получил треногу, мензулу, кипрегель, буссоль, каран­даши, тушь разных цветов, полевое обмундирование, в том числе тулуп. По наивности своей рассмеялся:

— Что делать с зимней одеждой в такую жару?! Но  каптенармус  ухмыльнулся:

— Берите, ваше благородие, разберетесь вскорости.

Потом его отыскал бравый унтер-офицер и отрапор­товал, что конвой Усть-Хоперского полка дожидается во дворе штаба. Восемь одинаково усатых, одинаково чубатых загорелых казаков. Восемь красных околышей на лихо сдвинутых фуражках. Красные лампасы на ша­роварах. Бравые ребята. Им предстояло быть и помощ­никами, и стражами. Несколько дней пришлось прове­сти в хлопотах по их снаряжению.

За неделю до выхода в коридоре штаба Пастухо­ва буквально за фалду мундира поймал казначей:

 

— Что же вы, милостивый государь, ко мне не за­ходите? Или за свой кошт намерены работать все лето?

И верно, забыл. В бытность свою рядовым топогра­фом знал только одно: раз в неделю получать 35 копеек на довольствие. Тут же казначей отсчитал ему ни много ни мало 500 рублей.

— Не обольщайтесь суммой. Тщательно ведите рас­ходную книгу, — наставлял новичка. — Отчет положено представлять на каждую полушку. Верста съемки у нас на Кавказе оценивается в девять рублей. Много это или мало, убедитесь на собственном опыте, когда придется самому нанимать проводников, добывать продукты. Ме­жду прочим, я знаю одного вашего коллегу, который по неряшливости своей остался без полугодового содер­жания. Однако, — добавил он и хитро улыбнулся, — при некоторой находчивости можете оказаться и в при­были.

Пастухов промолчал. Насчет «находчивости» он знал по прошлой службе достаточно, испытал ее на собствен­ной солдатской шкуре. На миг подумал о восьми здоро­вых усатых казаках, с которыми еще и познакомиться как следует не успел. Это на них-то экономить ради своей выгоды?..

Потом его встретил топограф Голомбиевский, уже два сезона проработавший в ледниках Центральной ча­сти Кавказа. Их участки были рядом. Сговорились вы­ступить в ближайший вторник. Все как будто готово, ни­чего не забыто. Но коллега задал несколько обескураживающий вопрос:

— А седло у вас есть?

— Разумеется, — пожал плечами Андрей. — Как же без седла.

Голомбиевский настоял, чтобы Пастухов повел его в свою холостяцкую комнатку и показал все снаря­жение.

Седло забраковал немедленно. Расхохотался, когда узнал, что Андрей намерен ехать в обычных армейских сапогах.

— Из всего, что у вас есть, годится только тулуп. Поверьте мне, бывалому горцу. Забирайте все свои день­ги. Пошли.

В итоге хождений по тифлисским лавочкам Андрею пришлось даже залезть в долги. Приобрел черкеску с газырями. Тяжелые, грубые, с массивными каблуками сапоги заменил на легкие, юфтевые до колен и, без каб­луков, со стелькой из мягкого войлока. Станешь на зем­лю и всей ступней чувствуешь каждую неровность ка­менистой почвы. Лишь форменная фуражка с кокардой да шаровары выдавали принадлежность к армии.

С особым тщанием выбирали седло. Голомбиевский таскал Андрея по тифлисским шорникам. И Пастухов стал владельцем дорогого, в сорок рублей, седла «с пол­ным набором» — длинным потником, нагрудником, под­хвостником, вместительными передними тороками и ко­бурами.

— Понимаете, такое седло лежит близко к спине лошади, — объяснил Андрею товарищ, — устойчиво, по­зволяет легко садиться, а в случае крайности быстро соскочить. Жизнь, между прочим, дороже сорока руб­лей...

Андрей считал себя выносливым ходоком, добрым наездником и даже гордился этим. Как-никак с детства привычен к седлу. Но в горах Дагестана заново при­шлось учиться и ходить, и ездить.

Работа в Курляндии вспоминалась как пора прият­ных каникул. Там слегка всхолмленные просторы. Си­ние зеркала озер, в которых отражаются неспешно плы­вущие облака и опрокинутые зеленые купы деревьев. Утренние туманы, оседавшие холодной росой на неяркую сочную зелень. Через версту-другую хутора, в которых можно разжиться всем необходимым. Простор, привыч­ный и понятный для жителя равнины. Правда, не такой родной, как раздольные донецкие степи с табунами ко­ней, но все же ровное место, где конному и пешему хо­рошо.

Как-то естественно было отображать на плоском бе­лом листе бумаги и очертания озер в низких, болоти­стых берегах, и прихотливые извивы медлительных ре­чушек, и проселочные дороги, ныряющие в частые перелески.

Здесь же все время хотелось поставить планшет мен­зулы вертикально, как подрамник на мольберте, чтобы не горизонталями, теснящимися одна у другой, а широ­кими мазками во всю гигантскую мощь отобразить кру­тизну и высоту горных склонов, глубину непроходимых ущелий,  стремительные    горные    потоки,    скачущие  в карьер по камням.

Все лето перед глазами был Шах-даг. На голово­кружительную высоту вздымались красно-желтые, по­чти отвесные скалы, изрезанные глубокими вертикаль­ными трещинами, отчего гора напоминала нахмуренный, обожженный миллионолетним загаром лоб, на который, словно седые пряди, ниспадали и терялись в черноте морщин фирновые поля — вечный холод, вечный снег. Суровое и мрачное чело старика Шах-дага. За недели, месяцы хождения по скалам, ущельям, вершинам и вер­шинкам он лишь иногда прятался за ближайшими отро­гами. Но потом снова возникал во всей своей недоступ­ной грозной красоте.

По прибытии на место Пастухов решил перво-напер­во взойти на Шах-даг, определить так называемые зенитальные расстояния до высот в своем квадрате. Это сразу облегчило бы работу по составлению топографиче­ской карты. Однако он был допущен Шах-дагом лишь до границы фирновых полей. Жестокая тошнота, раз­рывающая голову боль заставили отступить.

Пришлось все лето бродить возле Шах-дага. Нако­нец работа была окончена. Все со спокойной совестью выспались. С утра казаки навьючили лошадей и кара­ван двинулся в обратный путь.

Красные околыши на казачьих фуражках и чубы выгорели, лица же загорели дочерна. Бешметы, шаро­вары, сапоги — все в заплатах. С такой компанией оборванцев в Тифлис можно въезжать только затемно.

Все-таки, слава богу, что все произошло в последний день сезона. Случись беда раньше, кто знает, как проис­шедшее подействовало бы на его психику. Работать все лето под крестом пережитого смертельного страха — он мог бы и не выдержать такого. Ведь приходилось с тяжелой треногой, инструментами карабкаться ежеднев­но по каменистым осыпям и обрывам, цепляясь за кло­чья редких кустарников, острые выступы скал, устанав­ливать инструменты на турьих тропах. Скажи ему кто-нибудь еще зимой, что он все это сумеет, — не пове­рил бы.

Андрей ехал впереди. Так повелось с самого нача­ла: каким бы рискованным ни казался путь, Пастухов проходил его первым. Никогда не пускал на разведку никого из казаков, хотя многие из них были куда более опытными ходоками по горам. И казаки такое поведение своего начальника принимали с уважением.

Конь осторожно ступал по однажды уже пройденной тропе. Андрей отпустил повод, чтобы не мешать ему самому выбирать путь. И вдруг — это были считанные секунды — из-под ног коня вылетел камень и через мгновенье загрохотал где-то внизу обвалом. Конь засколь­зил, заржал пронзительно и обреченно. Андрей едва успел вырвать ноги из стремян, зацепиться одной рукой за кустик и удержаться таким образом на краю обры­ва. Грохот камнепада стих. Кто-то из казаков успел вы­тянуть Андрея на тропу.

Все так же ровно шумел, прыгал по камням Самур. Где-то вверху из черноты трещины возник и метнулся по почти отвесной скале тур. Он взлетел на грань ме­жду рыжей скалой и синим небом и застыл, словно жи­вое продолжение этой скалы, неповторимо изящное и столь же неподвижное. Со спокойным любопытством он смотрел в глубину ущелья.

Храпели ставшие словно вкопанные кони. Казакам пришлось спешиться и далее вести их за собою на пово­ду. Андрей шел по-прежнему впереди. Жалко было коня, седло. Думал о том, какое же десятое чувство под­сказало ему именно в это утро вынуть из тороки и пере­ложить под бешмет на грудь листы планов, на случай дождя завернутые в двойной брезент.

Андрей не сразу пришел в себя от пережитой нерв­ной встряски. Солнце клонилось к закату, и он велел казакам разбить лагерь возле стойбища пастухов. Каза­ки сперва настороженно посматривали на горцев, но по­том по каким-то им одним известным признакам убеди­лись, что люди это мирные, и успокоились.

Суровые с виду пастухи оказались гостеприимными хозяевами. Они были довольны тем, что Пастухов оста­новился на ночь рядом с их кушаном и дал команду казакам составить берданки в пирамиду. Русский как бы отдавал себя и свой отряд под их защиту. В ответ на это был пышущий жаром мангал, от которого доно­сился вкуснейший запах шашлыка, и заботливо устроенная для начальника постель из бараньих шкур.

Однако, прежде чем пригласить гостей и сесть са­мим за ужин, пастухи стали кормить собак. Каждая по­лучила свою порцию муки, разведенной водой. Причем очередь соблюдалась между ними строго. Лишь когда собаки умчались к стаду, собрались у огня люди. На большом плоском камне разложили шашлык, овечий сыр, поставили кислое молоко. Казаки со своей стороны добавили хлеб, сало, картошку и сахар. Но доброе сало в ладонь толщиной с пренебрежением и даже отвраще­нием было отвергнуто.

«Тьфу ты, черт, забыл, что пастухи мусульмане»,— поздно спохватился Андрей.

Ночью время от времени раздавались выстрелы. От­гоняли волков. Но казаки спали беспробудным сном. Андрей же все ворочался с боку на бок, вспоминая ми­нувший день, чуть не стоивший ему жизни. Он думал о Шах-даге, на который не сумел взойти. Снова вспом­нил Курляндию, где так легко было работать, но, как ни странно, без былого сожаления. Даже опечален был, что завтра рано поутру они снова навьючат лошадей и двинутся дальше, чтобы в Кубе соединиться с отрядом Голомбиевского, а старик Шах-даг, не покорившийся ему, скроется, может быть, навсегда.

 

 

Работу Пастухова в Тифлисе оценили высоко. Это было приятно, хотя сам он чувствовал неудовлетворенность. Ведь на его плане пока оставалось белое пят­но — Шах-даг, которое заполнять придется кому-то другому. Правда, по возвращении он выяснил, что пока никому из топографов не удалось подняться выше трех с половиной тысяч метров. Никто из двенадцати еще не научился брать снежные вершины. Главное, не было нужного снаряжения. Все как на диво ходили смотреть на нехитрое изделие того же Голомбиевского: некое по­добие сандалий из сыромятной кожи, из подошв которых торчали острия гвоздей. Это были «кошки» — грубое подобие того, что уже использовалось альпинистами других стран чуть ли не с XVIII века. Их следовало привязывать к сапогам, чтобы не скользить по льду. Мастеровой команде было дано задание обеспечить «кошками» к следующему сезону топографов и казаков.

Расходы на альпийские башмаки сметой военного казначейства предусмотрены не были. Отделу было от­казано также в просьбе закупить в Швейцарии партию ледорубов. По мнению Главного штаба, их успешно мог­ли заменить саперные лопатки и солдатские штыки, на­саженные на палки. На просьбу же выписать из какого-либо зарубежного альпийского клуба опытных инструкторов для обучения военных топографов основам аль­пинизма последовал ответ: «Храбрые русские воины за время кавказской кампании делом доказали, что им не страшны горы. Что же касается инструкторов, то из-за рубежа их выписывать нет никакого резону, так как в Тифлисе имеется свой альпийский клуб, в котором и должно искать людей, имеющих опыт хождения по горам».

До конца года четверо из двенадцати военных топо­графов подали рапорта о переводе их в другие местно­сти России, поскольку «они не находят более в себе сил трудиться в столь тяжелых условиях». Трое дали согласие ехать в Закаспийский край. Даже в безводной пустыне работать им казалось легче, чем в горах...

Как-то в декабре Голомбиевскйй подошел к рабоче­му столу Пастухова, который тщательно переводил на­бело и раскрашивал разноцветной тушью свои планы:

— Хватит вам сидеть бирюком в отделе. Приглашаю выйти в свет, конечно, доступный для нас с вами. Балы в дворянском собрании — это для штабных щеголей. Я вас туда не поведу, так как и сам не принят. Вечером состоится собрание Географического общества, туда пойти настоятельно рекомендую.

— Однако я не являюсь его членом.

— Я тоже. Вход на заседания свободный. Сегодня, говорили мне, будут интересные сообщения. Кроме того, нам, видимо, предстоит присутствовать при довольно грустном событии — тихой кончине Кавказского аль­пийского клуба.

— Я, признаться, ничего об этом клубе не слыхал,— заметил Андрей.

— Вот видите, вы даже не знаете, что есть органи­зация, которая призвана была спорить в завоевании кавказских вершин с английским, швейцарским, немецко-австрийским и прочими альпклубами. Ну как, идете?

Андрей с охотой принял предложение. В свободное время он уже не раз поднимался на четвертый этаж штаба, где хранилась библиотека Географического об­щества. Читальней служила просторная комната с большим столом, крытым зеленым сукном. Шкафы были забиты литературой на русском и иностранных язы­ках. Брать книги можно было за ничтожную плату, которая шла на пополнение библиотеки. Он уже внима­тельно проштудировал тома «Записок» и «Известий» общества за последние годы.

Это было увлекательное чтение. Какие интересные экспедиции и исследования уже состоялись на Кавказе! Тут были любопытнейшие сведения о жизни, быте гор­ских племен, про которые в то время русское общество знало только понаслышке — о хевсурах, о вольной Сванетии...

Словно приключенческий роман читал он отчет о путешествии к вершине Арарата экспедиции чуть ли не в сто человек, предпринятой военно-топографической службой еще в 1850 году. В отчетах он не раз натыкал­ся и на сообщения о неудачах пионеров отечественного горовосхождения.

...Вот действительные члены общества Г. И. Радде и Г. И. Сивере пытаются взойти на Арарат, но у них не было ледорубов. Пришлось отступить.

Вот П. Муромцев идет на Казбек, по пути тщатель­но собирая гербарий. Но добирается только до снеговой линии. Остановило то же, что и Пастухова при попытке восхождения на Шах-даг: головокружение, лихорадка, тошнота...

Из книжек Географического общества по-настояще­му узнал Пастухов, насколько необычен и своеобразен край, лишь маленький уголок которого он увидел ми­нувшим летом. В первый же год он оказался в местно­стях, где до него побывали лишь немногие ученые. И пожалел, что не вел дневника наблюдений над лед­никами и реками, над растениями и животным миром, не собирал гербарий и коллекцию минералов... Каза­лось, может, и его, пусть простое, сообщение тоже по­явилось бы в одном из ближайших томов «Записок», и он бы внес свой первый, скромный вклад в коллектив­ный труд неутомимых исследователей Кавказа... Просто грех было пропускать мимо ушей и глаз своих то, что, возможно, еще никто и никогда из людей науки не ви­дел, не слышал. Может быть, кому-то как раз и не хва­тает небольшого звена в цепи наблюдений, чтобы сде­лать широкие, интересные выводы по одной из проблем кавказоведения. А это звено, возможно, именно он подер­жал в руках и обронил беспечно. Вот почему Андрей с большой охотой принял предложение товарища пойти на собрание общества.

Он был заочно знаком со многими деятельными его членами. И что греха таить, мечтал в каком-то, пусть отдаленном, будущем стать в их ряды.

Погода была дрянная, весь день шел дождь со сне­гом. Однако на общее собрание Кавказского отдела Русского географического общества сошлось, как всег­да, весьма много публики очень разношерстной.

Здесь были офицеры штаба и чиновники многочис­ленных учреждений края. Этих влекло в залы Ворон-цовского дворца, где по традиции происходили заседа­ния, не столько любовь к географии, сколько стремле­ние показаться лишний раз начальству. Дело в том, что Географическое общество официально находилось под покровительством царя и на его собраниях обычно председательствовали высшие чины штаба, а то и сам наместник.

Среди этой публики даже как-то терялись те, чьими делами было славно общество. Голомбиевский с трудом, например, обнаружил в толпе Н. Я. Динника, который в течение одного летнего сезона 1881 года прошел по всему северному склону Главного Кавказского хребта, а за год до этого взобрался на седловину Эльбруса. Его влекли тайны ледников. В «Известиях» Андрей уже читал две любопытные монографии Динника о ледяных реках края.

Вот раздался звон колокольчика, приглашающий всех занять места. Господа поважнее устремились в пер­вые ряды. Один из задних рядов заняли топографы. Ни главноначальствующий, ни начальник его штаба на сей раз не почтили своим присутствием собрание. Цент­ральное кресло за столом президиума пустовало. Пред­седательствовал генерал Стебницкий, особым влиянием в штабе не пользовавшийся.

Голомбиевский продолжал просвещать Андрея. Те­перь он обратил внимание на сидящего у самой кафед­ры пожилого тощего господина, который то и дело ро­нял и тут же нервно вставлял в левый глаз монокль:

— Директор Тифлисского музеума Радде. Живет здесь двадцать лет, но говорит с жутким акцентом, а писать может только по-немецки. Он председатель клуба, о котором вы не изволили ничего слыхать. Глав­ные его подвиги — это два неудачных восхождения сперва на Алагез, а потом на Арарат. Злые языки гово­рят, что основная его миссия встречать, желать успеха, а потом поздравлять иностранных альпинистов с восхо­ждениями на вершины Кавказа. А рядом с ним, вон тот сухой и желчный на вид старичок, — правитель дел об­щества Загурский. Они друг друга терпеть не могут. Я не помню ни одного собрания, где бы Загурский не высказался довольно резко по адресу альпклуба.

Началось собрание. Сперва Стебницкий доложил об­ществу о недавно состоявшейся в Риме международной геодезической конференции, на которой договорились считать Гринвичский меридиан исходным и от него ис­числять долготы и универсальное время.

Затем на кафедру поднялся Динник и в течение часа увлекал слушателей рассказом о путешествии в Верх­нюю Балкарию.

Потом председатель предоставил слово Загурскому. Тот был краток:

— Наконец альпийский клуб решил заявить о себе в заседании общества, почему и предоставляю кафедру нашему уважаемому и неутомимому сочлену господину Радде.

Председатель клуба по бумажке стал читать:

— Принимая в соображение довольно значительное число лиц, пожелавших быть членами альпийского клу­ба, а также то, что некоторые его заседания привле­кали в залу немало публики, нельзя не видеть, что его существование в Тифлисе необходимо. К сожалению, число лиц, пожелавших заявить обществу о своих наблюдениях и своих трудах в этой отрасли науки, столь мало, что общество, издав два скудных сборника, не имеет более предметов для своих изданий и возмож­ности приобрести таким образом право на обмен с тру­дами других обществ. Это обстоятельство приводит об­щество к следующему заключению. Общество хотя и не должно быть закрываемо, но самостоятельно существо­вать не может. С этой целью принято решение ходатайствовать у Кавказского отдела Русского географическо­го общества составить в этом отделе одну из секций.

Из публики немедленно раздался вопрос:

— А сколько членов уважаемого альпийского клуба подписало этот протокол?

 

 

Несколько покраснев, Радде ответил:

— Два.

— А сколько пожелало войти в состав отдела? Вместо Радде ответил Загурский:

— Два. Наш неутомимый сочлен доктор Радде и его заместитель господин Смирнов.

— Теперь ясно, почему вы ровным счетом ничего не могли слышать о клубе? — шепнул Андрею сосед. — Генералы без воинства.

— Ясно и грустно, — отозвался Пастухов, припом­нив прекрасно снаряженный отряд Деши, который он встретил во Владикавказе.

Тем временем разгорелась дискуссия. «Крайние» предлагали вообще закрыть клуб, как несостоявшееся учреждение. Более умеренные видели в прозябании клуба не столько вину его организаторов, сколько него­товность Российского общества к такому рискованному занятию, как альпинизм. Что, как говорится, не сразу Москва строилась, и кавказский альпинизм еще наберет сил. Клуб станет необходимостью, и будущие его члены будут благодарны сидящим ныне в зале за сохранение имени, традиций этого, в общем, достойного начинания.

Классный военный топограф Андрей Пастухов в дис­куссии участия не принимал. Пока еще он был незначи­тельной фигурой. И будет известен лишь узкому кругу знакомых и сослуживцев еще семь лет.

Мы опустим эти годы, тем более что сведений о его жизни в этот период фактически нет. Наверное, это бы­ли годы будничного и тяжелого труда. Бесконечные экспедиции занимали все время. В 30 лет Андрей оста­вался бобылем. Но за это время из степняка превратил­ся в горца.

И однажды он взойдет на эту кафедру. «Наш ува­жаемый и неутомимый сочлен...». Только эту свою люби­мую формулу Загурский произнесет без тени иронии. Случится это вскоре после восхождения Пастухова на Казбек.

Однако, для того чтобы понять, почему далеко не первое восхождение на Казбек, которое совершил он в 1889 году, стало событием, нам нужно сделать отступ­ление в глубь истории покорения кавказских вершин.

 

 

ПРОЛОГ  ДЛИНОЙ ПОЧТИ В ДВА ВЕКА

 

Веками горные вершины были ок­ружены ореолом грозной таинственности. Легенды дозволяли присутствовать там лишь духам, чаще всего злым.

Поэтическое воображение древних греков приковало Прометея к Кавказу. Библейская легенда причалом Ноева ковчега избрала Арарат. Жилищем троллей счи­тали в Швейцарии Монблан...

Отсчет истории альпинизма принято вести от первой победы. В 1786 году швейцарец Паккар проложил путь на Монблан. Он сдернул покрывало таинственности со снеговой вершины. Никакого поселения троллей там не было, а были только лед, снег, ветер и мороз.

Но не может быть, чтобы и раньше никто не пытался пересечь черту, отделяющую четыре времени года от одного единственного — вечной зимы. Просто время не сохранило имен смельчаков, потерпевших поражение. Лишь после первых побед стали запоминать имена и тех, кто отступил, не осилив высоты, но не в осуждение им, а как вечное напоминание о том, что торного пути даже к многократно побежденным вершинам нет и ни­когда не будет. И далеко не первое восхождение может обрушить трудности, какие не снились пионерам.

Наверное, и до Паккара пытались проникнуть в жи­лище троллей. Ведь в районе Кавказа, например, пер­вая известная попытка взойти на пятитысячник отно­сится к 1701 году.

Француз Турнефор, называвший себя «мучеником ботаники», устремился через неспокойную Европу, че­рез владения Оттоманской империи к легендарному Арарату.

Ученый парижанин наивно полагал, что на стоянке Ноева ковчега — со всеми его семью парами чистых и семью парами нечистых — должны были остаться и сле­ды флоры библейских времен.

Собрать гербарий допотопных злаков, цветов — ка­кая это была бы удача! Однако мужественного францу­за ждало жестокое разочарование. Турнефор был так поражен бедностью флоры Арарата, что отзывался о нем впоследствии, как об одном из самых скучных и неприятных мест на Земле. Он поднялся до линии сне­гов. Выше не было смысла идти. Там ничего не росло. Искать бревна от Ноева ковчага в планы не входило. И Турнефор повернул вниз.

Запомним одну важную особенность этой первой из­вестной попытки восхождения на одну из высочайших вершин района Кавказа: не честолюбие влекло Турне-фора за тысячи километров от родного Парижа, а нау­ка, которой он служил.

Лишь в 1828 году по давно стертым временем сле­дам Турнефора отправилась к Арарату следующая экс­педиция. Профессора Дерптского университета Паррота глубоко волновали проблемы земного магнетизма, ат­мосферного электричества, а также температура возду­ха на больших высотах. Его коллегу по восхождению студента медицины Шиманна — проблема поведения человеческого организма в разреженном воздухе. Про­водником они взяли крестьянина Саака из села Ахури. Кроме того, Паррота сопровождал пока еще никому не известный монах Хачатур Абовян. Монастырские власти из Эчмиадзина отпустили его, так как экспедиции был необходим «переводчик и нужный для их деятельности человек, собеседник, ответственный, знающий местные языки и владеющий русским языком».

Первый штурм вершины начался 11 сентября. Ночь застала путников на высоте 12443 фута. Северяне и Хачатур были одеты достаточно тепло. Но бедный про­водник Саак из Ахури ! Грудь, ноги от пяток и до колен по местному обычаю у него были обнажены. В столь легком наряде его прихватил ночной мороз. Путеше­ственникам пришлось израсходовать всю пропускную бумагу для гербариев, чтобы укутать ноги и грудь лег­комысленного проводника. Утром Саака оставили ото­греваться на солнышке.

Паррот и Шиманн, сопровождаемые Хачатуром Абовяном, ступили на лед, но вскоре были вынуждены по­вернуть назад. Отправившись на штурм Арарата, они... не запаслись даже не то что ледорубом — обычным то­пором. Странная забывчивость, ведь у Паррота за пле­чами уже был ряд восхождений в Альпах.

Через неделю упрямые ученые мужи снова пошли к вершине. На сей раз их сопровождал целый отряд. Кро­ме известного уже нам монаха из Эчмиадзина, на свя­той вершине решил побывать староста села Ахури почтенный Степан-ага с четырьмя самыми уважаемыми гражданами. Граждане попеременно несли тяжкий крест — не в переносном, прямом смысле слова. Гро­моздкий деревянный крест они намеревались водрузить там, где причалил Ной. Кроме того, в группе были три солдата казачьего полка, стоявшего у подножия Арара­та, и понукаемый погонщиками ишак, груженный прови­зией.

Профессор, студент и монах попеременно рубили ступени во льду. Но даже когда они окончательно выби­лись из сил, никто из следовавшей за ними компании не выразил желания их сменить. Измотанные до предела борьбой со льдом, путешественники и во второй раз вы­нуждены были отступить.

В третий раз никто из почтенных граждан за ними не пошел. А зря. Горький опыт привел Паррота к выво­ду, хрестоматийному сегодня: если невозможно совер­шить подъем в один день, необходимо ночь провести как можно выше для того, чтобы иметь возможность с первыми проблесками зари двинуться в путь, достичь вершины и успеть засветло вернуться в лагерь. Так Паррот и поступил. 27 сентября он, а вслед за ним Хачатур Абовян и Шиманн взошли на Арарат.

Однако смелость и упорство принесли победителям не славу, а множество неприятностей. Год спустя некий И.Шопен, ведавший казенным имуществом в Армении, публично усомнился в правдивости Паррота. Он заявил примерно следующее: «Взойти на Арарат невозможно, поскольку я сам пробовал и у меня ничего не вышло». Как ни странно, заявлению Шопена был дан ход. Мутная волна сплетни докатилась до Петербурга. Оскор­бленному Парроту пришлось добиваться высочайшего по­веления для проведения расследования. Был устроен до­прос свидетелей. Лишь Хачатур Абовян твердо заявил:

— Я ни на минуту не сомневался в осуществимости этого великого предприятия, еще когда путешественни­ки были в монастыре. В глубине Азии я был самым счастливым человеком, потому что побывал в стане мо­их предков — из-за этого стали относиться ко мне враж­дебно... Если мои соотечественники из-за суеверия и не­верных предубеждений не захотели поверить тому, что статский советник Паррот поднялся на самую вершину Арарата, то это я приписываю воздействию тех преда­ний, которые глубоко укоренились в их сердцах.

 

 

Однако другие свидетели — крестьяне, солдаты — давали показания путаные. Ясности в дело не внесли. Сомнения в правдивости Паррота держались вплоть до 1850 года.

Но Паррот терпел только моральный ущерб от не­верия современника. Хачатуру Абовяну пришлось куда труднее. Монастырская братия шарахалась от него как от прокаженного. Тем более, что у монаха после вос­хождения на Арарат явилось желание вырваться из монастырских стен и отправиться учиться в университет — беспрецедентный случай! Нужно отдать должное Парроту. Он не оставил в беде своего спутника. Не­сколько лет боролся за то, чтобы Абовяну дали право поехать на учебу в Дерптский университет. И добился своего. При отъезде из монастыря монахи напали на Хачатура, выхватили из рук одежду, вещи, провизию и с насмешками, руганью выгнали за ограду. Так они глумились над будущим великим просветителем армян­ского народа, писателем, педагогом, этнографом, историком...

Летом 1829 года начальник Кавказской линии гене­рал Эммануэль организовал экспедицию к Эльбрусу. В путь двинулся отряд из тысячи казаков с пушками. По мысли генерала, восхождение на гору, почитавшуюся у горцев священной, должно было морально принизить народы Северного Кавказа, уже надломленные военной силой. Вместе с этой экспедицией отправилась группа петербургских ученых—математик Купфер, физик Ленд, ботаник Мейер, зоолог Менетрис. Проводником был кабардинец Киллар, известный охотник на туров.

Он-то и поднялся первым на Эльбрус. Ученые мужи и не стремились оспаривать у него пальму первенства. Для них главным было опять же не восхождение само по себе, а наблюдения, что они вели на всем пути, гер­барии, которые прилежно собирали, образцы минера­лов, которые едва свез ишак — так много их набралось. Результаты исследований и наблюдений вызвали большой интерес в Академии наук. Что же касается полити­ческих целей экспедиции, из них мало что вышло. Прав­да, к генералу с изъявлением покорности пришло несколько черкесских князей. Но мира не наступило. Война продолжалась еще много лет.

Лишь в 1868 году на вершину Эльбруса снова сту­пила нога человека, но обута она была не в мягкий юфтевый сапог, а в подбитый шипами альпийский ботинок английского образца.

В середине века, как грибы после дождя, стали воз­никать в странах Европы альпийские клубы. Старейший из них, Лондонский, образовался в 1857 году. Затем был создан Немецко-австрийский альпийский клуб. В самой Швейцарии, находящейся в сердце Альп, свой клуб появился только в 1863 году.

Альпинистам требовалось снаряжение. Спрос рождал предложение. Появилось множество конструкций ледо­рубов, альпенштоки, канаты, главным достоинством ко­торых, разумеется, считались легкость и прочность, подкованные острыми гвоздями башмаки для движения в ледниках, мягкие башмаки для лазания по скалам, «кошки». Огромные заплечные мешки, в которые тща­тельно паковалось необходимое в горах снаряжение, на­ши соотечественники первое время на русский манер называли котомками, но потом в русский язык вошло не­мецкое слово «рюкзак». Появилась специальная одеж­да — легкая, теплая, не стеснявшая движений и непромокаемая. Ночь зарубежные путешественники проводи­ли в спальных мешках. От снега и ветра их укрывали палатки, для которых стойками служили два альпенштока. По имени изобретателя их называли «палатками Муммери». Головы альпинистов в то время украшали широкополые шляпы, которые прикрывали лицо от об­жигающего горного солнца, предохраняли от дождя и снега.

Со временем до мелочей была отработана техноло­гия подковки ботинок, выделки канатов и способов поль­зования ими. Альпинисты позаимствовали у моряков правила вязки узлов, но потом возникли и свои, «аль­пинистские» узлы. Горький опыт погибших на Монбла­не, Маттергорне, Юнгфрау учил ходить в связках. Каждый альпинист имел при себе минимум приборов: анероид для определения высоты, термометр, компас. Чтение карт и пользование компасом входило в про­грамму обучения на курсах проводников в Альпах.

Проводник. Эта профессия тоже родилась в Альпах. Знаменитые проводники стали славой и гордостью Швей­царии. Они были не менее популярны, чем первовосхо­дители. Проводник Христиан Альмер за свою жизнь со­вершил 70 первовосхождений, передал свою профессию сыновьям и внукам. Другой проводник, Жан Каррель, совершил 14 первовосхождений. В пятнадцатый раз он повел экспедицию в шестидесятидвухлетнем возрасте. Целью был Маттергорн. Жестокая буря застала альпи­нистов на склоне. Они держались до тех пор, пока не кончился провиант. И тогда в шторм и метель Каррель повел своих спутников вниз. Он выполнил свой долг, довел партию до безопасного места, но сам упал и тут же скончался...

В Альпах все ближе и ближе к вершинам стали строиться отели и туристские хижины. Это облегчало участь туристов и огорчало любителей острых ощуще­ний и громкой славы первопроходцев.

Взоры альпинистов стал привлекать экзотический и таинственный Кауказус. Он был ближе, чем горы Аф­рики или Японии, Индии или Латинской Америки. Вой­ны, потрясавшие его почти полвека, кончились. Первую тропу в этот заповедный для зарубежных альпинистов край проложили члены Лондонского альпийского клуба Дуглас Фрешфильд — впоследствии его почетный пред­седатель, а также Мур, Теккер и проводник-швейцарец Франсуа Давуассу, неизменный спутник Фрешфильда во всех его экспедициях.

Предпринятая знаменитым англичанином экспеди­ция началась с неудачи. В мае Фрешфильд был у под­ножия Арарата. Он шел по пути, проложенному в свое время Парротом. Однако местность с тех пор измени­лась до неузнаваемости. Землетрясение 1840 года по­гребло под обрушившимися скалами Ахури вместе со всеми его жителями «двести домов, тысячу душ». Мощ­ный селевой поток смыл роскошные абрикосовые сады, древний монастырь святого Иакова.

Весна была поздней. Фрешфильд шел по каменной пустыне. Еще слишком низко лежал снежный покров. Камни скрылись под снегом и льдом уже на высоте 9000 футов. Пришлось рубить ступени.

Первым сдался Фрешфильд. Затем выбились из сил один за другим все его спутники. Огорченный неуда­чей, англичанин устремился на север, добрался до аула Казбеги, что на Военно-Грузинской дороге.

Казбек оказался более благосклонным. Фрешфильд благополучно взошел на вершину и спустился по север­ному склону. Победа настолько окрылила его, что после недолгого отдыха во Владикавказе он отправился к Эльбрусу. Однако на высочайшую вершину Кавказа идти только со своими проводниками не рискнул. В Урусбиевом ауле, нынешнем Терсколе, нанял двух кабардинцев-проводников. Один из них, по имени Ахия, взо­шел с иностранцами на Эльбрус, правда, это была низ­шая, восточная вершина.

С тех пор с каждым годом все теснее становилось на турьих тропах от иностранных любителей высокогорно­го спорта.

В 1874 году Кавказ посетили Мур, Уокер, Гардинер и Теккер. Из Кутаиса они прошли долиною Риона до аула Геби, перевалили через хребет и спустились в долину Черека. Оттуда добрались через Чегем в долину Баксана и поднялись на западную, высшую вершину Эль­бруса.

Однако довольно скоро иностранные альпинисты по­лучили и первое суровое предупреждение: Кавказ оши­бок не прощает, многоопытные проводники-швейцарцы могут оказаться беспомощными в его ледниках.

В 1884 году венгр Деши совершал большое путеше­ствие вдоль Главного хребта. Он задумал взойти с изве­стным в свое время проводником Бургенером на Эль­брус. Проводник-швейцарец успешно довел его до вер­шины, но на обратном пути сбились с дороги. Лишь носильщик-горец сумел вывести их из лабиринта трещин. Деши и швейцарец серьезно обморозились.

Недели через две тем же путем к Эльбрусу отпра­вился действительный член Русского географического общества Д. Л. Иванов вместе с доктором Павловым. Носильщиков им поставил все тот же Урусбиев аул. Первый ночлег сделали на горном пастбище, месте сто­янки «инглиза». Второй ночлег, на высоте 11 360 фу­тов, тоже совпадал с местом, где спал «инглиз». К не­счастью, мужество носильщиков иссякло, едва они сту­пили на фирновое поле. Иванов и Павлов отправились к вершине одни, добрались до седловины и... отступили перед надвигавшимися тучами. Впечатлений, правда, хватило на часовой доклад в заседании Русского геогра­фического общества. Доклад был признан обстоятель­ным и весьма интересным.

Тифлисский альпийский клуб не имел в активе даже своего Иванова.

Но в середине века на Кавказе появился небольшой отряд, которому по роду службы положено было штур­мовать горы.

 

 

Военные топографы. Они вписали, пожалуй, самые замечательные страницы в первые главы истории рус­ского альпинизма.

В 1850 году начальник Кавказского военно-топогра­фического отдела полковник Иосиф Ходзько, положив­ший начало кавказской триангуляции и картографии, снарядил экспедицию, равной которой по масштабу не было в течение последующих восьмидесяти лет. Цель экспедиции была сугубо деловая — измерение так на­зываемых зенитальных расстояний до тригонометрических пунктов. Дело в том, что всего за три года Ходзько успел проделать огромную работу по созданию триго­нометрической сети Закавказья — основы для составле­ния точных карт этого края. Вершину Арарата он наб­людал из 122 пунктов и столько же получил выводов о возвышении его над уровнем моря. Какая из 122 цифр ближе всего к истине? Ответить можно было, лишь по­бывав на самой вершине.

Вместе с Ходзько в поход отправились известный в свое время ученый-ориенталист Н. В. Ханыков, исследо­ватель горских языков П. К. Услар, военные топографы Александров и Сидоров, а также отряд из 60 казаков и солдат.

Когда кони стали, солдатам пришлось, словно бур­лакам, волоком тащить груз экспедиции в припасенных для этой цели санях. По шестеро в упряжке тянули они свою ношу на ледяные кручи. Сперва сменялись каждые полчаса, потом каждые десять минут, а на подступах к седловине — ежеминутно. На высоте 4852 метра от­ряд застигла снежная буря и трое мучительных суток не подпускала к вершине.

Ходзько было совершенно безразлично, кто из его отряда первым ступит на вершину. Не начальник экспе­диции, а рядовой Чугунков с двумя товарищами подня­лись первыми, поскольку им следовало установить на вершине березовую вешку.

На высшей точке горы солдаты выдолбили в снегу две ямы, установили в них палатки, одну для полковни­ка, другую для кашевара. Солдаты-кашевары, другие члены экспедиции сменялись ежедневно. Сам же Ход­зько прожил на вершине целую неделю — беспример­ный подвиг в истории альпинизма.

С рассветом, пока туманное марево еще не успева­ло закрыть самые дальние вершины, он начинал геодезические наблюдения и, презирая мороз, шквальный ве­тер, работал по три-четыре часа подряд. Именно в эту утреннюю пору размытым бледным пятном выступал из сиреневой дымки Эльбрус. А ведь до него почти пять­сот километров! Отчетливо был виден Казбек — триста с лишним километров. Тем временем кашевар на уголь­ях готовил пищу, разбивал очередную бутылку и пла­вил в кастрюльке цилиндр заледеневшего вина.

Лишь когда вершины скрывались в облаках, про­дрогший полковник спускался в свою палатку отогре­ваться у пышущих жаром угольев. И только спустив­шись с Арарата, заметил, что обморозил все-таки ноги. Провалялся на лазаретной койке в Эривани целый ме­сяц.

Ему удалось обнаружить следы экспедиции Паррота и положить конец сомнениям в его честности.

За эти семь дней жизни на вершине он выполнил все, что наметил: провел 124 измерения.

Но не только радостные, а и печальные последствия были у этой экспедиции. Жизнь на высоте, перенесен­ные лишения настолько подорвали здоровье топографа Александрова, что он тяжко заболел и в том же году скончался. О том, как отразилась экспедиция на здо­ровье шестидесяти нижних чинов, история умалчивает. Ходзько же дожил до восьмидесяти лет. А свое восхож­дение на Арарат совершил в пятидесятилетнем возрасте. И в наше время лишь немногие рискуют в таком возра­сте подниматься на подобную высоту.

Тем же летом военный топограф Александров, одно­фамилец участника восхождения на Арарат, поднялся на одну из самых высоких вершин Дагестана — Базар-дюзи (4480 метров) — и провел серию геодезических наблюдений. Четверть века спустя — ему уже было да­леко за сорок — еще раз взошел на эту вершину зимой. До него еще никто и никогда не делал попыток подняться на пятитысячник в эту суровую пору года. То было первое успешное зимнее восхождение.

И вот мы снова обращаемся к восьмидесятым годам прошлого века. Новое поколение военных топографов широким фронтом подошло к самому сердцу Кавказа. В суховатые отчеты военно-топографического отдела стали вторгаться иные нотки:

«В Сванетии снято 907 верст. Каждый съемщик про­был в поле 135 дней, а в действительности рабочих дней было от 55 до 67, так как погода не благоприятствовала успеху работ. В июне шли непрестанные дожди, а в сен­тябре выпал большой снег. Наши топографы работали при весьма суровой обстановке в дикой, бедной и мало­людной местности. Население встречается лишь по до­лине Ингура и его притоков. Затем остальная часть снятого пространства представляет высочайшие горные хребты, страшные ущелья между ними, наполненные громадными ледниками, иногда в двенадцать верст длиной, и полное отсутствие каких-нибудь дорог, кроме пеших тропинок, притом весьма редких. Главный Кав­казский хребет вообще падает на юг гораздо круче, чем на север. Так что в Сванетии хребты и ущелья доступ­ны еще менее, чем в Нальчикском округе. Много тре­бовалось энергии и опытности от съемщиков, чтобы про­браться в эти ущелья и взойти на эти снега и скалы, на первый взгляд совершенно недоступные. С честью они вышли из всех затруднений.

Казаки, состоявшие на работах, в хождении по ска­лам и ледникам обнаруживали неутомимость, бодрость, а иногда и большое мужество».

Не легче было и тем, кто работал в Дагестане.

«Характер снятой местности, можно сказать, вполне дагестанский, те же скалы и пропасти, те же глубокие ущелья, полное отсутствие леса, а также ничтожное количество вьючных дорог, а о колесных здесь даже никто и не помышляет. Хождение по дорогам Дагеста­на так же удобно, как путешествие вовсе без дорог. Поперечные сообщения через хребты выше десяти тысяч футов представляют еще большие затруднения».

Имена топографов, работавших в этих диких краях, не назывались. Всем двенадцати положено было по службе переносить лишения, проявлять равное мужест­во. Имена большинства канули в вечность. Осталось лишь их общее дело — точная двухверстная карта края. Лишь дотошный исследователь, закопавшись в старин­ные папки архивов, вдруг наткнется на фамилии: Жу­ков — съемки Шхары, Тетнульда, Дых-тау, Коштан-тау; Голомбиевский — полная карта ледников Эльбруса...

Лето 1888 года собрало на Кавказе ряд выдающихся альпинистов своего времени. Среди них были известный, изобретатель альпинистской палатки Муммери с проводником Цуфлу, в другой партии — Гольдер, Вуллей и Коккин с проводником Альтером, в третьей — Дент, Донкин и Фишер с проводниками Шрайхом и Фише­ром. Для полноты картины не хватало только знаменитого Фрешфильда с неизменным проводником Давуассу. Но они за год до этого — в который уже раз! — пу­тешествовали по Кавказу в компании тоже со знамени­тостью и горячим поклонником Кавказа венгром Деши. Они совершили целый ряд трудных восхождений, в том числе на Тетнульд.

Тем же летом три классных военных топографа были направлены в район Главного Кавказского хребта, где в один труднодоступный узел собрались пятитысячники — Дых-тау, Коштан-тау, Джанги-тау и несколько на отшибе Эльбрус. Тут же была чуть меньшая по «росту», но самая неприступная Ушба.

Пастухов забрался в глубь Сванетии и устроил свой лагерь в урочище Бечо. Рядом Ушба.

Жуков обосновался в крошечном ауле Трубенель ря­дом с ледником Уллу-Ауз-чиран, стекавшим с Коштан-тау.

Голомбиевский поставил свой шалаш рядом с ледни­ковым озерком Донгуз-Орункель. Рядом Эльбрус.

Накануне отъезда из Тифлиса Жуков получил пред­писание начальника отдела оказать всяческое содейст­вие президенту Лондонского альпийского клуба госпо­дину Денту и профессору Донкину, которые собирались во второй раз приехать для исследований ледников ме­жду Эльбрусом и рекой Урух. В 1886 году они уже по­бывали на Гестоле (4860 метров) и не были новичками на Кавказе.

Жуков прибыл на место и занялся съемками ледни­ков. Время от времени он посылал казаков в аул, чтобы узнать, не прибыли ли зарубежные гости.

Сперва вместо ожидаемых столпов английского альпинизма появился Муммери. Он намеревался три недели посвятить изучению ледников Балкарии. Путешествие Муммери завершилось успешно. Он взошел на Шха-ру (5197 метров), исследовал несколько перевалов и ледников.

Потом появилась еще одна партия. И снова не та, которую ждали. Профессор Вул, два натуралиста - Гольдер и Коккин — в сопровождении опять же швей­царцев-проводников, а также носилыциков-балкарцев направлялись примерно по тому же маршруту, что и Муммери.

Наконец, прибыли и давно ожидаемые Вильям Донкин, ученый секретарь Лондонского альпклуба, выпуск­ник Итона и искусный фотограф. С ним Гарри Фоке, юный отпрыск богатого лондонского фабриканта, иска­тель приключений, проводники-швейцарцы Каспар Штрейх и Иоганн Фишер. Отсутствовал лишь сам пре­зидент, господин Дент. Он занемог и остался в Кутаи­си, что и спасло ему жизнь.

Англичане были настроены по-боевому, ибо успели уже совершить ряд трудных восхождений.

Теперь они намеревались взойти на Коштан-тау, а затем штурмом взять Ушбу, на которой еще никто ни­когда не был.

Помня об указании начальства, Жуков оказал Донкину максимум гостеприимства. Продемонстрировал ему все с таким трудом отснятые планы подступов к Кош­тан-тау. Он сам намеревался взойти на эту гору и да­же определил точку, с которой можно было начать подъем, место промежуточного лагеря. Не таясь, все выложил англичанам. Предложил путешественникам взять в помощь двух казаков из конвоя, но не для того, чтобы вместе с ними идти к вершине. Пусть они оста­нутся в промежуточном лагере и наблюдают за аль­пинистами, за их продвижением к вершине. В этой ле­дяной пустыне все может случиться. Помощь должна быть рядом. Однако Донкин отказался.

На следующее утро англичане двинулись в путь. Жуков занялся своими делами.

Лишь через месяц кружным путем через Тифлис, Владикавказ, Нальчик до него дошло еще одно предпи­сание - срочно начать розыски исчезнувшей экспедиции. Бумага нашла бы его гораздо раньше, но в ту пору все местные власти устремились во Владикавказ, через ко­торый должен был проследовать царь. Никому не было дела до письма, адресованного какому-то топографу.

Жуков немедленно приказал конвою выступать. Спу­стился в Трубенель, мобилизовал на поиски молодежь.

Первые следы экспедиции обнаружили у ледника. То были разбросанные консервные банки, коробки из-под галет, обрывки английских газет. Еще выше кто-то из казаков увидел на снегу следы кованых альпийских башмаков. Такой обуви ни у кого из отряда Жукова, ра­зумеется, и быть не могло. Следы терялись под слоем свежего снега.

Тут Жуков осознал безнадежность поиска. Ведь англичане могли скатиться по северному склону на лед­ник Кундюм-Межерги и там навеки исчезнуть в трещи­нах или под обвалом. Могли упасть и с восточного склона на ледник Уллу-чиран. Все же отряд поднялся до высоты 4400 метров. Поиски шли весь сентябрь, но так ничего и не дали.

И что-то сломалось в этом мужественном человеке. Он уж не решался подняться на Коштан-тау. Хуже: стал бояться идти первым. Отныне, прежде чем ступить на лед­ник, он вызывал казака из конвоя, опоясывал его верев­кой и пускал впереди себя. Казак брел по леднику, проваливался в трещины, наконец, не выдерживал и отказывался выполнять роль живого щупа. Тогда Жуков заставлял кидать жребий. Сам же снова шел вторым. Думать о вершине, когда твой постоянный спутник страх, было уже бесполезно...

 

 

Михаил Казимирович Голомбиевский уже пытался подняться на Эльбрус в 1887 году. Но снежная буря от­бросила отряд вниз. Теперь он собирался повторить штурм.

О намерении Голомбиевского завершить работы в районе Эльбруса восхождением на его вершину прослы­шал некий барон фон Унгерн-Штернберг и упросил взять его с собой.

Дождавшись барона, отряд двинулся по восточному склону, по ледникам, считавшимися недоступными. Пя­теро казаков шли след в след. Трижды пришлось ноче­вать во льдах без палаток. Последняя ночь застала на седловине. Страшная буря и метель не дали и на этот раз достигнуть ни одной из вершин. Они отрезали и путь назад. Спускаться пришлось между ледниками Терскол и Азау.

Барон вскоре покинул Голомбиевского и отправился в Нальчик. Топограф же продолжал трудиться. Он и представить себе не мог, что тщеславный барон немед­ленно по прибытии в Нальчик отправит телеграмму в редакцию газеты «Кавказ» с копией в Географическое общество, в которой сообщит, что лично и победно по­бывал на Эльбрусе и даже открыл неизвестный ранее науке боковой кратер. А этот кратер годом ранее нанес на план Голомбиевский.

«Кавказ» опубликовал сообщение барона. Мало то­го, эта весть дошла до патриарха английского альпиниз­ма Фрешфильда, который в это время читал корректуру своей монографии о Кавказе. И он вписал туда имя барона как одного из покорителей Эльбруса.

Разразился скандал. Для разрешения спора о пре­бывании барона на вершине пришлось собрать спе­циальное заседание Географического общества. Оно при­влекло сто двадцать человек «с посторонними». Оже­сточенный спор продолжался заполночь. Гордый барон, так и не признав себя побежденным, заявил:

— Но, черт возьми, трудно определить, где собствен­но начинается и где кончается вершина горы! — что вы­звало дружный смех в зале.

У Голомбиевского же две неудачные попытки плюс вся эта продолжавшаяся полгода тяжба отбили всякое желание еще раз пытать счастья на Эльбрусе. На ве­ликолепных планах, снятых им, были подробнейше про­рисованы все ледники, отроги. Лишь вершины продол­жали оставаться двумя белыми пятнышками. Заполнить их горизонталями высот предстояло другому.

Пастухов за лето прошел все ледники, стекавшие с Ушбы. Оставалась вершина. Он двинулся к ней с тремя казаками, оснащенными лишь кошками да штыками, прибитыми к деревянным шестам. Где-то почти рядом с вершиной они были остановлены вертикальной ледяной стеной. Преодолеть ее с таким кустарным снаряжением было невозможно. Плотная завеса тумана и буран за­стали их на ледяном карнизе. Почти двое суток провели между жизнью и смертью вконец обессиленные люди. Чудом удалось им спуститься в лагерь.

Тем временем до Бечо добрался мистер Коккин с коллегами. С завистью рассматривал Пастухов велико­лепное снаряжение англичан.

Коккин отправился на Ушбу и через несколько дней вернулся, побывав на ее северной вершине. Первым.

Весной 1889 года Пастухов попросил направить его в Северную Осетию. Там предстояло снимать ущелья, по которым неслись бурные горные реки Гизел-дон и Фиаг-дон. Южная граница участка пересекала морены ледника Майли. Сам Казбек в предписании назван не был.

 

КАЗБЕК

 

И снова август. Все, что было по­ложено на полевой сезон, отряд выполнил. Все живы, здоровы. Руки, ноги целы. Лихие люди ни разу не напали. Только одежда солдатская имела такой вид, будто не два месяца назад была получена совсем но­вою у полкового каптенармуса, а трепалась по край­ней мере год. Но это было уже привычно. Подошвы на сапогах держались лишь благодаря мастерству сноро­вистого казака Лапкина.

Все муки, принятые казаками этим летом, — бес­помощный страх перед грохотом камнепадов, пронизы­вающая дрожь морозными ночами (в Тифлисе в это время под тридцать градусов жары, и люди в душных комнатах обливаются потом), изнуряющие дожди, — все это они приняли безропотно ради того, чтобы их начальник изрисовал несколько листков плотной бума­ги, которые хранил пуще себя, пуще ружья. Он завер­тывал их в брезентовый мешочек двойного шва, потом вкладывал еще в один, чтобы не подмокли, не испортились.

Начальник ехал впереди, мерно покачиваясь в седле, не  понукая   коня.  Мудрый  конь  осторожно  ступал   по каменистой тропе, левый вьюк то и дело терся о скалу. Справа была пустота, кончавшаяся где-то внизу ровным и грозным гулом реки, мчавшейся им навстречу. Казаки недоумевали, с  какой стати  теперь  Пастухов  ведет их не вниз по течению на равнину, а снова в горы.   Если бы кто обогнал Пастухова и оглянулся, то увидел бы на его заросшем, потемневшем от горного солнца лице легкую улыбку. И если бы сейчас шла съемка и окуляр нивелира был нацелен в точку, куда он неот­рывно глядел, там явственно смотрелась бы белоснеж­ная глава Казбека.

За много лет работы на Кавказе Пастухов впервые был так близко к нему. Он уже убедил себя в том, что обязательно нужно взойти на вершину. Во-первых, сверху он мог окончательно уточнить направление отрогов, которые он снимал все лето, во-вторых, мог точно ото­бразить саму вершину, опоясав подступы к ней гори­зонталями высот.

В-третьих — но это было во-первых! — вершина, слов­но накинув невидимый аркан, властно тянула его к себе. И он шел к ней. В кристально чистом воздухе Казбек казался совсем близко. Руку протяни — ледяной холод сверкающего белизной склона обожжет ладонь.

Солнце давно перевалило за полдень, когда из-за поворота открылся аул Тмени-кау. Пастухова и каза- -ков сморила усталость. Все спешились на небольшой площадке у крайней сакли. Коней приказал пока не расседлывать, а казака Лапкина послал в аул разыс­кать старшину, чтобы тот разместил отряд на ночлег.

В приоткрытую дверь сакли выглянуло испуганное женское лицо. Дверь тут же захлопнулась.

Вскоре появился старшина, толстый усатый осетин в парадной черкеске, которую с трудом перетягивал пояс с серебряным набором. На поясе поперек мощно­го живота торчал кинжал. Над газырями, почему-то по правой стороне груди, на полосатой истертой ленточке висел солдатский Георгий — верный признак того, что в недавние смутные времена старшина был на стороне армии его императорского величества, в числе так на­зываемых «мирных горцев».

Когда он увидел Пастухова, на лице возникло выра­жение крайнего огорчения и растерянности. Он почему- то стал извиняться. Потом сказал, что должен сперва развести по квартирам казаков. Пастухов пожал плеча­ми, сказал, пусть делает, как считает лучшим, и присел на валун, думая о том, как ему все-таки отчитать по­крепче старшину за проявленное неуважение. Сперва было положено определить на постой начальника.

Тем временем в сакле что-то происходило. Из нее то и дело выскакивали женщины, прикрываясь от незнаком­ца платками. Вскоре возвращались. Под платками то­порщилась какая-то ноша. Потом двое молодых людей из верхних саклей протащили мимо Пастухова нечто на­поминающее кресло. Над крышей закурился дымок.

Наконец, снова появился, старшина и, увидев Пасту­хова все еще у порога сакли, поцокал языком.

— Плохая сакля, бедная сакля, зачем сел здесь?

— Так веди в другую.

 

Старшина покачал головой.

— Уйдешь — хозяина обидишь. Ты сошел с коня во дворе этой сакли. Ты гость этого дома, — помолчал.— Если уважаешь наш обычай, оставайся здесь, пока не позовут в дом. — Снова огорченно поцокал языком. — Плохая сакля. Бедная сакля...

— Хорошо. Давай подождем.

Чтобы как-то убить время и занять гостя, старшина принялся рассказывать о покосе, о турах, которые зи­мой подходят к самому аулу. Как они минувшей зимой за ночь съели целую копну сена, вот тут, в нескольких шагах. Уж больше часа минуло в ожидании. Старшина вспотел, выискивая темы для продолжения светской беседы. Пастухов мрачнел. Казаки, наверное, поели и видят первые сны.

Наконец дверь сакли отворилась, на ее пороге по­явился старик в засаленной черкеске, но с еще более роскошным, чем у старшины, поясом и кинжалом. При­гласил гостя:

— Наш дом — твой дом. Наша еда — твоя еда. Наше ложе — твое ложе, — сказал все это так спокойно, слов­но Пастухов только что соскочил с коня. — Иди, господин начальник, хорошая сакля, хоро­ший хозяин, большой джигит, — затараторил старшина.

Но глаза старика, казавшиеся совсем выцветшими, вдруг метнули в его сторону взгляд — мгновенный удар кинжалом. Старшина, пробормотав что-то, поспешно ретировался.

Сакля была большая и бедная. Посередине разведен очаг. Дым уходил в отверстие, оставленное в потолке. Над огнем на цепях висел котел, в котором кипело ка­кое-то варево. В полутьме угадывались низкие скамей­ки и то самое кресло, что втащили сюда молодые люди, оставшиеся почтительно и скромно стоять возле скамеек.

Гостя усадили в кресло. Поставили низкий круглый столик. Рядом сел старик. Потом уселись остальные взрослые мужчины. Подошла девушка и стала поливать из кувшина воду на руки каждому. Горцы, омыв руки, вытирали их о полы черкесок. Пастухову тоже ничего не оставалось делать, как последовать их примеру.

Затем самый молодой из мужчин снял с цепей ко­тел и стал разливать суп в деревянные чашки. Девушка тем временем ломала хлеб, сыр и выкладывала на столик. Когда пища была поделена, старик встал, снял шапку. Остальные тоже сняли шапки, но остались си­деть. Прикрыв глаза, старик принялся читать молитву. И Пастухов вдруг ощутил какое-то удовлетворение, что оказался гостем этой гордой и суровой бедности. Из полустертой временем дали детства всплыл в памяти такой же устоявшийся кисловатый запах дыма, никогда не выветривавшийся из избы. Словно размытые време­нем, возникли черты отца во главе грубо отесанного сто­ла, чугунок с дымящимися щами.

Засосало под ложечкой, как в детстве...

Старик прочитал молитву, протянул руки вперед, как бы благословляя всех сидящих, сел. Все принялись за еду. За супом последовало кислое овечье молоко. Все, чем богаты хозяева.

Трапеза кончилась, наступило время степенной бесе­ды. Пастухов почувствовал, что теперь от него ждут ответа, зачем, с добром ли, со злом ли явился он в аул и привел с собой казаков.

— Старик, я хочу взойти на Казбек, и мне нужен проводник.

Видимо, любой вести ждали здесь, только не этой. Старик горячо и убедительно стал отговаривать русско­го от этого безнадежного предприятия, потому что Упристи — священная гора (так звали здесь Казбек), не пустит на вершину, как она не пустила еще никого, даже осетина, своего человека в горах.

— Я знаю того осетина. Это Тулатов из Владикавка­за. Он два раза шел на Казбек. Два раза неудачно. С ним были Тепсарко Царахов и Алибек Кануков из вашего аула. Может быть, они теперь со мной пойдут?

— Упристи их не пустила. Ни Алибек, ни Тепсарко больше не будут стучаться в закрытую дверь. Она за­перта перед смертным.

Действительно, отсюда, со стороны ледника Майли, еще никто не поднялся на Казбек. Откуда было знать в затерянном ауле о том, что вершина уже покорялась людям и что там не было ничего того, во что глубоко верили и старик, и сидевшие рядом с ним люди: ни свя­щенной колыбели и голубя, который качает ее своим клювом, ни священного барана, который ест пшеницу.   Но он не стал рассеивать веру в легенду. Все равно старик бы ему не поверил. Ведь русский на горе не был, Откуда же знать ему, чего там нет. Андрей лишь выра­зил удивление: неужели во всем ауле на самом деле не найдется ни одного храбреца? Тут старик перешел на родной язык, что-то резко сказал самому младшему. Тот исчез из сакли.

Вскоре вернулся с несколькими горцами:

— Вот наши лучшие охотники, — сказал старик, — здесь Алибек и Тепсарко, о которых ты слышал.

Сухой и легкий, с иссиня-черными волосами, Теп­сарко Царахов сказал:

— Послушай, мне уже шестьдесят пять. Я всю жизнь охочусь на туров. Выше меня никто из аула в горах не был. Потому я в прошлом году пошел с Тулатовым. Но нас не хотел пускать ледник Майли. Двести шагов шли целый час. Потом остановились и повернули назад. Впереди ждала смерть. Но Тулатов решил еще раз по­пытать счастья. С ним пошел Алибек. Я не хотел идти. Но потом решил повторить путь.

Алибек согласно закивал головой:

— Мы прошли ледник с другой стороны и достигли подошвы. Но дальше нас не пустили ветер и сильный буран. Снег покрыл наши следы. Мы могли потерять тропу и упасть в трещину. Это был бы конец. Теперь я знаю: если пойду еще раз, гора не отпустит живым.

— Но я от Тулатова слышал, что вы прошли самый трудный  отрезок  пути, — возразил   Пастухов. 

—  Если бы не помешал ураган, дошли бы до вершины. Сейчас над Казбеком чистое небо.

 — Это пока мы внизу, — отрезал Алибек и ушел.

Оставалась последняя попытка: сломить упорство Тепсарко. Старик, хозяин сакли, в беседе участия не принимал. Он лишь важно покачивал головой, слушая охотников.

Во Владикавказе Пастухов не зря подробно расспра­шивал Бим-Булата Тулатова о двух его неудачных по­ходах на Казбек и о тех, кто шел вместе с ним. Тулатов, между прочим, рассказал, что Тепсарко еще и хозяин своеобразной высокогорной водолечебницы. Лет два­дцать назад во время охоты он набрел на горячие ис­точники, бившие из-под кромки ледника Майли. Предприимчивый горец сложил из камня несколько хижин, оборудовал некое подобие ванн. Слава о целебных свойствах источника быстро разнеслась по Осетии. Считалось, что вода исцеляет ревматизм и болезни же­лудка. Вот уж много лет, чуть становилось тепло, на Тмени-кау Карма-дон устремлялись больные.

 

 

Пастухов лестно отозвался о находчивости и пред­приимчивости Тепсарко и выразил горячее желание по­бывать на «курорте», которым он владел. Тепсарко, польщенный тем, что о нем знают даже в Тифлисе, в конце концов согласился еще раз пойти на Казбек.

Несколько раз в саклю заглядывал шустрый казак Лапкин. В последний раз он зашел, когда Пастухов и Тепсарко ударили по рукам.

— Оповести казаков, Лапкин, что завтра выходим в шесть, — весело сказал ему Андрей.

Старик же в большом сомнении покачал головой. Как только Тепсарко покинул саклю, указал Андрею на кошму, заботливо расстеленную у очага.

Андрей не раз просыпался. Старик все сидел. И не­понятно было, то ли так дремлет, то ли глядит на него из черной тени, прятавшей глаза. О чем думал человек, по долгу гостеприимства приютивший нежданного го­стя? О его безрассудстве, неуважении к богам или о том, что видит этого молодого безумца в последний раз?

Пробежали последние светлячки по угольям. На небе уже гасли звезды. Приближалось утро 26 августа.

Ниже аула, где Пастухов несколько недель работал со своей командой, еще можно было    заметить следы  цивилизации. По ущелью вилась тропа, на которой время от времени появлялись то пеший, то конный. На зеленых  карнизах жались    копешки    сена.    Выше  аула вьючная тропа кончалась. Пришлось спешиться и вести коней через нагромождения камней по руслу реки. Из ущелья тянул холодный, пронизывающий до костей ве­тер.   Чувствовалось   дыхание   близкого   ледника.   Через два  с  половиной  часа  Тепсарко,  молодо  прыгавший  с камня на камень, гордо сообщил  Пастухову:

— Пришли. Вот мой Тмени-кау Карма-дон.

У самой кромки ледника виднелись крытые чем по­пало каменные клетушки, землянки. Из-подо льда вы­текал ручей, от которого столбом валил пар. Пар валил и из землянок, что приткнулись к самому берегу ручья. Возле них сидели горцы.

Вот из туманной черноты выскочил человек в шубе, с головой укутанной башлыком и... босой. Он во всю прыть перебежал полянку и скрылся в каменной хижине. А на смену ему в парную тьму шагнул другой, ста­рый и скрюченный.

— Там ванна. Вода кости лечит, — пояснил Тепсарко.

В это время Пастухова кто-то окликнул:

— Голубчик, здравствуйте!

За годы работы Пастухов перестал удивляться встре­чам с тифлисскими знакомыми в самых неожиданных и диких местах, но здесь...

Тепсарко недовольно и подозрительно оглядел чело­века, проникшего без спроса в его владения. Пастухов же узнал врача Вермишева, прославившегося многолет­ней и бесполезной борьбой с грязью в тифлисских лав­чонках. Как раз минувшей весною он был свидетелем шума, поднятого газетами вокруг обследования трак­тирных заведений, постоялых дворов, мясных и фрукто­вых лавок, которое предпринял Вермишев. Некие Ар­тем Аллахвердов и Артем Паносов грозились даже за­резать врача и бегали за ним с кинжалом, потому что тот обнаружил и опечатал у них несколько пудов гни­лого мяса, чем нанес убыток компаньонам. Шум, одна­ко, быстро кончился потому, что все гнилое мясо странным образом исчезло. Пристав Нацвалов, покру­чивая ус, заявил решительно:

— Куда пропало, не знаю.

И вот теперь неугомонного Вермишева занесло в эти дикие края. Он решил разобраться, что же это за целебные источники, слух о которых идет по всей Осе­тии.

Тепсарко пригласил Пастухова и Вермишева в свою землянку, отличавшуюся от других размерами и внут­ренним убранством. Вся она была выстлана бараньими и турьими шкурами. Здесь было сухо и тепло. Сам же отправился собирать «монета» — мзду за пользование ваннами и местами в землянках. Вермишев стал изла­гать свои наблюдения:

— Вода ревматизм, видимо, лечит. Но эта антиса­нитария! И потом лечат кости и тут же хватают воспа­ление легких. Вы видели, как они после ванны, это же сорок два градуса по Реомюру, босиком гоняют по лу­жайке? Нет, этого нельзя так оставлять.

— Только не забывайте, что у Тепсарко тоже есть кинжал и владеет он им получше тифлисских лавочни­ков, — несколько охладил врача Пастухов.

 

 

В путь решили тронуться назавтра утром. Врач твердо пообещал дождаться возвращения отряда, чтобы потом вместе добираться до Владикавказа. Однако за сборами как-то незаметно пролетела и половина следую­щего дня. Наконец Пастухов построил команду:

— Ну, кто сам желает пойти со мною?

Пастухов медленно переводил взгляд с одного лица на другое. Казаки настороженно молчали. Солдатские лица были нейтральны: «Пошлешь — пойдем. Оста­вишь— еще лучше». «Георгия» за участие в этом риско­ванном предприятии не получишь. Добровольно рваться на рожон никому не хотелось.

Пастухов остановился на казаках Лапкине и Пота­пове. Они казались самыми расторопными, исполнитель­ными и выносливыми. Лапкин и Потапов вышли из строя, молча и покорно стали вьючить на себя груз. Вооружились палками с насаженными на них штыками. Примотали к сапогам кошки. Пастухов, кроме снаря­жения, взял еще трехметровый шест с примотанным веревкой красным полотнищем — временным геодези­ческим знаком, который предстояло установить на вер­шине.

Перед дорогой положено присесть. Помолчали. Во­круг толпилось все население «курорта». Сочувственно поглядывали. Явно не верили в благополучный исход предприятия.

— Ну, с богом, — первым поднялся Пастухов. И группка людей, неловко переваливаясь на подбитых гвоздями кошках, ступила на ледник.

Первое время по долгу проводника впереди шел Тепсарко. Но как только провожавшие скрылись из ви­ду, он незаметно поотстал и пристроился за Пастуховым, осторожно шагая за ним след в след.

День был солнечный и тихий. Ледник интенсивно таял. Двигаться пришлось по мокрому месиву, отчего вскоре в сапогах захлюпала вода. Прошагав таким об­разом версты полторы, решили взять правее и двигаться по краю недавнего снегового обвала. Там снег казался прочнее и путь легче. Но не прошло и десяти минут, как Пастухов ощутил под ногой пустоту и полетел вниз. Левую руку рвануло вверх, и он закачался, повиснув на шесте, который случайно зацепился за края упрятанной под снегом трещины. Он не видел, как Тепсарко отпря­нул в сторону и тоже рухнул в едва прикрытый снежным настом провал, который, к счастью, оказался не­глубоким.

Казаки застыли в смятении и страхе. Справа в чер­ной щели они видели только руки, осторожно перехва­тывающие шест все ближе и ближе к снежной кромке. Слева из трещины торчала лишь макушка папахи Теп­сарко. Первым из оцепенения вышел Лапкин. Он бро­сился плашмя на снег и по-пластунски, словно над ним свистели черкесские пули, пополз, ухватился за край шеста, не давая ему соскользнуть в трещину.

Пастухов мгновенным усилием выбросил тело вверх, сделал отчаянный рывок в сторону и вылетел на снег, даже зашибив слегка Лапкина.

Потапов тем временем помог выбраться Тепсарко.

Гора преподала первый суровый урок. Лишь теперь пришло сожаление о прочной ременной веревке, кото­рую не взяли с собой.

...Если сложить вместе все кручи, на которые при­шлось взбираться в течение лета, то по высоте это де­сять Казбеков. Собственно, произведя этот нехитрый математический расчет, Пастухов и решился идти на Казбек. Он мало знал о том, что высота — это не про­сто большая или меньшая сумма метров, а совсем дру­гое качество для жизни человеческой; что высота — это не только суровое испытание физических сил, но еще ду­шевных, нравственных сторон натуры...

В эти минуты он сделал то, что было единственно правильным. Не спеша подтянул к себе шест, спокойно подошел к трещине, из которой только что извлекли Тепсарко. Неторопливо и тщательно сбил снег с ее кра­ев. Потыкал для верности шестом в противоположный край. Потом примерился, перемахнул ее и приказал спутникам следовать за собой. Затем медленно двинул­ся вперед, проверяя каждый метр пути штыком, словно щупом.

А часы уже показывали шесть. Пора было искать место для ночлега. Нашлась тесная каменистая пло­щадка под отвесной скалой рядом с ледником. Приказал снимать рюкзаки. И вовремя, потому что из ущелья подул холодный ветер, хлынул туман и закрыл все окрест.

Спутники перемотали портянки, подкрепились, ук­рылись поплотнее бурками и провалились в сон. Пасту­хов же измерил температуру воздуха в шесть часов, потом в семь. Отметил в дневнике понижение на полгра­дуса. Подумал с опаской: «Неужто и дальше в таком же темпе будет холодать?». С тем и уснул.

Среди ночи бурка сползла с плеча. Холод заставил проснуться. Спутники похрапывали, тесно прижавшись друг к другу. На фоне черного, усыпанного невероят­ным числом звезд неба призрачно синела в лунном све­те вершина. Она была по-прежнему так же близко и да­леко, как там, в ущелье. Туман стал гуще, тяжелее и теперь медленно отступал. Термометр показывал всего полградуса мороза. Успокоенный мыслью о том, что здесь даже теплее, чем предполагал, а туман уходит и утро будет снова ясным, погрузился в сон.

Солнце разбудило ровно в пять. В ущелье было темно. Первая партия жаждущих исцеления еще спала в своих землянках. Здесь же быстро пригревало сол­нышко. Новый день казался таким бесконечно длинным, что Пастухов решил засветло обернуться до вершины и обратно, чтобы заночевать тут же, а может быть, и спуститься до источников.

Спутники досматривали последние сны. Андрей бес­пощадно их растолкал и велел собираться. Он дал команду оставить большую часть продуктов и, не меш­кая, налегке отправиться в путь, пока солнце не расто­пило верхний слой снега.

Рискованная самонадеянность. Он и не догадывал­ся, что допустил опасную ошибку. Начал восхождение натощак, после ночи, так и не восстановившей пол­ностью сил. Лишь после пятичасового труднейшего пу­ти по леднику сделали первый привал. Плотно позавт­ракав всухомятку, двинулись дальше. По неопытности своей Андрей словно нарочно подставлял отряд под удар беспощадной горной болезни, делал все, чтобы она по­разила их как можно раньше.

В самом начале пути наткнулись на полосу креп­чайшего льда, по которому кошки заскользили, словно это были подошвы бальных туфель. Первым, как и на­кануне, шел Пастухов. Он вырубал саперной лопаткой и штыком ступени. Сперва двести. Потом еще сто шест­надцать. Никто из спутников не проявлял желания, сме­нить своего командира. Вот так до привала он колол лед, пробиваясь к близкому фирновому полю, по кото­рому путь казался совсем легким. За фирновым полем— подошва Казбека. Там последний рывок к победе.

 

 

И все это время спина в спину двигались за ним казаки и проводник, переговариваясь о чем-то своем.

Когда вышли на скалы, за которыми простиралось фирновое поле, казак Потапов напомнил, что давно пора поесть. Было очень жарко. Испарина покрыла тело. Па­стухов решил, что это от зноя и непрерывной работы. Еда в горло не лезла. Спутники же позавтракали весь­ма плотно. Андрей не дал им рассиживаться. Заспешил дальше.

У самой границы фирнового поля казак Потапов ска­зал, что его тошнит, голова закружилась и идти дальше он не может. Остальные держались, но жаловались, что им настолько жарко, что готовы с себя все сбросить и очень хочется пить.

Потапову нашли уютный пятачок среди камней. Уса­дили заботливо, оставили на его попечение остаток про­визии и казавшиеся лишними бурки. Треногу же с гео­дезическим инструментом и фотокамеру потащили даль­ше. Испарина, покрывшая тело, жажда — тоже сигнал горной болезни. Но и этот сигнал не был принят.

По фирновому полю идти оказалось не легче, чем по льду. Там ноги скользили, здесь же погружались по колено в сыпучую белую массу. А жажда становилась нестерпимой. Сосали лед, жевали снег. Ничего не помо­гало.

Восстанавливая в памяти события этого дня, Пасту­хов никак не мог понять, как здесь, среди вечных сне­гов, ему пришла в голову мысль искать воду. Галлюци­нация? Воспоминание о вырывавшихся из-под ледника теплых источниках, которые могли брать начало здесь? Во всяком случае он вдруг явственно услышал звук, на­поминавший шум воды. Бросился ему навстречу.

...О том, что вслед за этим произошло, он расска­зывал потом просто и спокойно:

«Будто бы ступив с высоты в воздух, я провалился в замаскированную трещину и опять был обязан своим спасением находившемуся при мне шесту. Употребив страшное усилие, я выскочил из трещины, сделал не­сколько шагов, остановился и посмотрел назад. В это время фирн сыпался массой с обеих сторон, края тре­щины обвалились, и она делалась все шире и шире, и через каких-нибудь две минуты на ее месте зияла без­донная пропасть, которой я невольно залюбовался. Но это продолжалось недолго. Томившая жажда напомнила мне о воде, и я снова стал прислушиваться и осматри­ваться кругом и опять услышал то же журчание, на этот раз довольно близко. Присмотревшись по направ­лению, откуда до меня доносился этот шум, я заметил, что он был вовсе не от воды — это катились потрево­женные ветром мелкие льдинки по обледенелому снегу»...

Удивительный человек! Залюбовался черным прова­лом, который едва не стал его могилой.

А жажда мучила все больше. Вскоре ко всем не­счастьям добавился туман, такой густой, что в десяти шагах ничего не было видно. И такой холодный, что одежда покрылась инеем. Брели наугад.

Тут Пастухов упал.

Из забытья вывел холод. Туман поднялся и теперь белесым облаком окутывал вершину. Спутники лежали рядом. Андрей взглянул на часы. Они показывали три. Уже больше половины времени, отпущенного на восхо­ждение, прошло, а впереди самое трудное. Накануне в тот же час они ступили на Майли и шагали еще три часа подряд. Но это было вчера...

— Сюда мы в первый раз дошли с Бим-Булатом и вернулись, — сказал очнувшийся Тепсарко.

Идти дальше не было сил. Пастухов долго молчал, раздумывая, что делать дальше. Прислушаться к словам Тепсарко, которые содержали и совет и просьбу?

— Будем ночевать тут.

Спутники обреченно вздохнули, но подчинились. Тут же Пастухов велел Лапкину вернуться за вещами и едой к скале, у которой оставили Потапова, а сам вме­сте с Тепсарко принялся готовить место для ночлега. Единственное, что можно было сделать для защиты от ветра, это сложить из камней оградку, законопатить ще­ли снегом и улечься в затишье, имея вместо крыши небо.

Пройденный за долгий день путь оказался таким коротким, что голос спустившегося к Потапову Лапки-на слышался отчетливо:

— Еды-то осталось на два раза укусить. Идти ль назад?

Ох как нехотя он возвращался. Потапов же закри­чал, что вверх он по-прежнему идти не может, что его тошнит, и попросился отправиться вниз, к месту первого ночлега, где оставались теплые вещи, запасы еды. Па­стухов махнул рукой.

 

 

Недомогание не помешало Потапову основательно поработать над скудными запасами провизии, и теперь они свободно умещались в кармане Лапкина — полови­на пятикопеечной булки.

Эта ночь была еще труднее. Уснуть не удалось. Ог­рада спасала от ветра, но не от мороза. А термометр под утро показал минус десять градусов. Вместо того чтобы спать, то и, дело вскакивали, бегали, прыгали по каменистой площадке, согревая себя, но к утру так за­коченели, что около двух часов сидели на солнце, ото­гревались, пока, наконец, обрели силы двигаться даль­ше. С первыми шагами снова явились жестокая тошно­та и жажда.

Пастухов упрямо лез на скат, и двое, словно связан­ные незримым канатом его воли и упорства, следовали, за ним. Вдруг у Тепсарко хлынула носом кровь. Ее едва удалось остановить снегом. Он пал духом и сказал, что останется здесь. Пастухов согласно махнул рукой, го­ворить не было сил. Теперь позади слышалось только тяжелое дыхание казака Лапкина. Он карабкался по ступеням, которые пришлось рубить снова Пастухову. Ступени уже не считал. Запомнил только, что лестни­цу тянул до самой вершины. Каждая ступень была ос­тановкой на пути к цели. После каждой ступени требо­вался все более долгий отдых.

Теперь Пастухов чаще оглядывался на Лапкина. То­му становилось все хуже и хуже. К головокружению и тошноте прибавилась лихорадка, которая трясла его немилосердно. Наконец Лапкин привалился к склону и сказал, что, если сделает еще один шаг, умрет.

И тут Пастухов с удивлением увидел, что Тепсарко догоняет их. Осетин так никогда и не сказал ему, что заставило продолжать путь. То ли его подхлестнуло не­вероятное упорство Андрея, с которым он метр за мет­ром рвался к цели, а может быть, это была мысль о по­зоре, который придется носить до конца дней, если рус­ский взойдет на вершину, а он, горец, охотник, останет­ся позади.

Во всяком случае Тепсарко снова был рядом. Не было угрозы остаться одному. Лапкин был отпущен. Он буквально съехал к подошве и... побежал к месту последнего ночлега. Откуда только прыть взялась?!

Две черные фигурки медленно карабкались по бе­лому склону. Вот они достигли, наконец, хребта, ведущего к вершине. Их силуэты четко отпечатались на не­бесной синеве и вдруг исчезли. Нет, не свалились по другую сторону горы, а просто упали на снег. Лежали, как показалось Лапкину, страшно долго.

...В это время у Тепсарко снова пошла кровь. Ос­тановить ее долго не удавалось. Потом осетин затих, за­былся. Пастухов остался один среди тишины. Где-то внизу бесшумно плыли облака. Молчаливо и грозно громоздились вершины. В зыбком мареве угадывалась далекая, казавшаяся отсюда пустынной равнина. Вдруг его внимание привлекли какие-то красные лепестки, порхавшие в воздухе. Первая мысль была — это от при­лива крови к голове что-то мельтешит перед глаза­ми. Но вглядевшись как следует, увидел, что это были бабочки, летевшие невесть откуда и куда. Тепсарко очнулся и тоже с удивлением наблюдал за ними. Двоим одно и то же померещиться не могло. Бабочки, как бы играя в воздухе, пролетели над ними с севера на юг. Как они добрались сюда?

Лапкин долго следил за лежащими фигурами. По­том с облегчением увидел, что оба поднялись. Но впе­ред двинулся один. Это был Пастухов. Он упрямо нес в руках шест, за спиной громоздились геодезический инструмент, фотокамера.

О времени у Лапкина было представление довольно смутное. Несколько раз он забывался, а когда снова открывал глаза, по-прежнему видел две фигурки у са­мой вершины. И вдруг они четко отпечатались на небес­ной сини. Теперь выше них ничего больше не было. Толь­ко небо. А еще через несколько мгновений над их голо­вами затрепетал алый флаг.

...Чувство радости и гордости от содеянного смеша­лось со счастливым ощущением того, что все неприят­ное, мучившее их, стало отступать и вскоре исчезло со­всем. Высокий нервный подъем, вызванный победой, прогнал болезнь. Осталась лишь жажда. Но это была уже мелочь.

Наметанный взгляд Пастухова засек, что вершина Казбека на картах была не совсем такой, как на самом деле. Оказалось, что восточный конус — совсем не ко­нус, а кратер с прорванным южным краем. И ледники на картах имели не те очертания, какими они виделись сверху. Андрей педантично и неспешно стал вносить исправления. На часы не смотрел. Закончив работу над картой, он сделал несколько фотографий Главно­го Кавказского хребта. Горы позировали ему стара­тельно, скинув с себя ради такого случая мешавшие об­лака.

Спускаться вниз по готовым ступеням было легко. Кое-где, рискуя сломать себе шею, с опасной быстро­той просто съезжали по снегу. Нужно было спешить, потому что время неумолимо клонило солнце к закату. Снова пришлось брести по фирновому полю. Тут дали о себе знать усталость, бессонная ночь, голод. Лишь к семи часам добрались до Лапкина. А он по-прежнему был плох. Но и его погнала прочь с места последнего ночлега память о бессонной, жуткой ночи. Вот и скалы, у которых оставляли казака Потапова. Сумерки сгусти­лись. Идти ночью через трещины было нельзя.

Еще одна морозная бессонная ночь. И снова с рас­светом в путь. Лишь к десяти утра достигли места пер­вого ночлега, где так опрометчиво оставили бурки и за­пасы провизии. Здесь нашли храпевшего на жарком солнце Потапова. Бесцеремонно растолкали его. Одна­ко казак не столько обрадовался, сколько смутился. Причина его неловкости выяснилась немедленно. От запасов пищи ничего не осталось.

— Я хотел есть, — объяснил Потапов, — а потом ду­мал, что вы больше не вернетесь. Чего ж оставлять еду здесь. Внизу ее все равно много.

Пастухов обнаружил у себя в кармане несколько сухарей. Но есть не хотелось, а желудки ведь были пу­сты уже двое суток.

Вермишев уже было собрался в путь, чтобы сооб­щить во Владикавказ о гибели Пастухова и организо­вать поиск, когда увидел всю четверку, благополучно спускавшуюся с ледника. Горцы смотрели на них так, словно это были люди, явившиеся с того света, они были уверены, что Казбек станет для смельчаков ог­ромным могильным курганом. Вермишева поразили лица спустившихся с гор: черные, словно обожженные.

Потом уже на мягких шкурах в землянке Тепсарко Вермишев с интересом слушал до педантичности точный рассказ Пастухова о том, что с ними произошло:

— Не пойму причину болезни, поразившей нас, — недоумевал Пастухов.

— Готовясь к восхождению, иногда стоит не только географическую, но и медицинскую литературу читать,— заметил Вермишев, — например книги нашего уважае­мого соотечественника доктора Сеченова. У него очень хорошо объяснено, отчего с человеком в разреженном воздухе при необычайной его сухости, могут происхо­дить такие неприятности, как с вами. Вам бы не всухо­мятку питаться, а чайком с кислинкой. Да побольше чайку-то горячего. Вернейшее средство против жажды. А если говорить серьезно, я откровенно удивлен вынос­ливостью вашего организма. Вы ведь словно умышлен­но провоцировали самый тяжкий вариант горной болез­ни. Даже затрудняюсь сказать, сколько часов, а то и минут вам еще оставалось жить. Ежесекундно мог быть разрыв сердца.

— Ну если говорить о сердце, оно и в самом деле у меня отныне поражено, — рассмеялся Пастухов.

— Что, есть какие-то остаточные симптомы? — встре­пенулся доктор.

— Не в этом смысле. Понимаете, все годы, что я ра­ботаю на Кавказе, мне часто до тоски, до комка в горле не хватало степного простора. Вы помните, как в зной­ный полдень волнуется над ковылем воздух, зыбким и расплывчатым кажется горизонт? Так широко и про­сторно вокруг. И тишина, звенящая хором кузнечиков, песней жаворонка в небе... Мне не доставало среди этих скал простора земного и небесного. И вот теперь с вер­шины мне открылся этот простор. Невероятный и гран­диозный. И тишина. Абсолютная. Степь — это спокойст­вие и мир. Здесь же потрясает грандиозность и ярость столкновения сил природы, словно застывших перед новой схваткой. Понимаете, тишина там, на вершине, не из-за отсутствия какого-либо шума. Она как бы сама по себе. Ничто там не напоминает о жизни. И вся зем­ля, насколько ее видно, кажется как бы вымершей или притихшей в ожидании схватки сил природы. Там, на Казбеке, я понял: сколько мне на роду написано жить на Кавказе, столько я буду стремиться к вершинам, к простору шире всех степей, к этим мгновениям невозму­тимой тишины в миг победы...

— А вы поэт, голубчик!

— Нет, у меня никогда не складывались стихи. Но там, на вершине, я вспомнил слова поэта. Вот эти:

 

Чалмою белою от века

Твой лоб наморщенный увит,

И гордый ропот человека

Твой  вечный  сон  не возмутит.

 

Именно он, Лермонтов, лучше всех нас понимал Кав­каз, так, как нам никогда не понять. — Пастухов умолк. А потом счастливо рассмеялся.

— А мы возмутили его гордый сон и украсили чал­му красным султаном. Знаете, отныне и эта землянка, и ледник, и горячий ручей запомнятся мне как самое пре­красное и романтическое место в мире.

Однако Вермишев не разделял последних восторгов Пастухова. Остаться еще на денек отдохнуть не поже­лал. В тот же день отправился во Владикавказ, теперь с радостной вестью. По его совету господа и дамы через бинокли и подзорные трубы с Александровского про­спекта разглядывали вершину Казбека. Черная точка флага, водруженного Пастуховым, была отлично видна.

На следующий день уехал с источников и Пастухов. В ауле он остановился у крайней сакли, в которой про­вел ночь. Отдал старику кусок черного камня:

— Вот все, что я нашел на Казбеке. Тепсарко под­твердит. Он был там со мной.

Старый охотник еще целых двенадцать лет расска­зывал с гордостью о своем восхождении на священ­ную гору, с каждым годом его рассказ обрастал все но­выми и новыми невероятными подробностями. Два года спустя он уверенно вел к вершине Мерцбахера. Первый привал был в лагере русского. Лагерь перед броском к вершине — на стоянке русского.

И вдруг разразилось грандиозное Шемахинское зем­летрясение. Фирновые поля сорвались со склонов Каз­бека, гигантской лавиной пронеслись по ущелью. Две­надцать верст за четыре минуты! Ничего не осталось от «курорта». Погиб и Тепсарко и все, кто пришел лечить свои кости. До сих пор на крутых склонах ущелья можно видеть волнообразные полосы — след гигантско­го обвала. Пик волны — десятиметровой высоты масса льда, камней и снега — оказался как раз над землян­ками. Но Пастухов об этом знать уже не мог.

 

 

Андрей был занят самым нудным и хлопотным де­лом из всех, которые было положено выполнить по воз­вращении с полевых работ. Уже во второй раз перепи­сывал: «На порционы мне по 50 коп. в день — всего 67 руб. 50 коп. Четырем конным казакам содержание по 10 коп. — всего 54 руб. 20 коп. За одну обывательскую подводу 58 верст, по две с половиной копейки за версту...

Коленкору пять с половиной аршин...»

В сумме должно было получиться 433 рубля 19 с половиной копеек.

От этого занятия оторвал его вестовой, вручивший казенный пакет. «Милостивого государя» просил при­быть к себе Леонард Петрович Загурский, правитель дел Кавказского отдела Русского географического обще­ства. Местом встречи назначил Закавказский девичий институт, в котором он тридцать лет читал курс истории и географии.

Что бы это могло означать? До сих пор они знако­мы не были. В точно обозначенное время он сидел в канцелярии института. Вскоре после звонка появился и сам Загурский в своем неизменном черном сюртуке, застегнутом на одну верхнюю пуговицу, с черной бабоч­кой под высоким крахмальным воротничком, который подпирал тощий подбородок, обрамленный редкой боц­манской бородкой. Вот уже тринадцать лет он нес не­легкое и неблагодарное бремя правителя дел. Был ре­дактором и корректором толстейших томов «Записок» и «Известий», которые благодаря его умению изыскивать средства выходили регулярно.

Многие действительные члены терпеть его не могли за настырность в деле взимания членских взносов. И еще его нежелание идти ни на какие компромиссы! Ведь именно Загурский во время скандала с фон Унгерн-Штернбергом настоял на том, чтобы в Лондон Фрешфильду было направлено письмо, опровергающее факт восхождения. Именно он сочинил в «Кавказ» злую заметку, после которой и начался весь сыр-бор. Он не пожалел времени и денег, съездил в Нальчик и раздо­был копию телеграммы барона, когда тот в ходе поле­мики пытался обвинить почтовое ведомство в неточной передаче текста его телеграммы. Он непрестанно язвил в адрес альпийского клуба, пока тот еще значился в списке тифлисских общественных учреждений.

 

С Пастуховым правитель дел был сама любезность. Он сказал, что был бы весьма рад, если бы уважаемый топограф согласился прочитать на ближайшем общем собрании доклад.

— К сожалению, в последние годы мы читаем в ос­новном отчеты о восшествии на кавказские вершины иностранных альпинистов и ученых. Вы же утвердили русское имя на этой вершине Кавказа. Надеюсь, ваш опыт послужит стимулом для развития нашего отечест­венного альпинизма.

Пастухов согласился. Да, он готов рассказать обо всем. Но только не нужно ожидать, что его повествова­ние будет напоминать победную реляцию. Это было бы дурной услугой тем, кто завтра соберется пройти его путем. Ведь главное, по его мнению, заключается в том, чтобы никто никогда не повторил ошибок, допущенных им при первом успешном восхождении. Он мысленно не раз повторял свой путь. И теперь его охватывает страх от того, сколько раз он по своей неопытности был в объ­ятиях смерти. Случилось так, что на сей раз Казбек про­стил ошибки. Но завтра другому может не простить.

— Из чего я делаю вывод, что все тяготы, о которых вы намерены совершенно справедливо рассказать, не обескуражили вас, — заметил Загурский, — а, напро­тив, вдохновляют на новые восшествия.

— Да, вы правы, — просто ответил Пастухов.

— Тогда желаю вам успеха. И в написании перво­го, теперь уверен, не последнего отчета.

 

 

Собрание географического общества состоялось 13 декабря 1889 года. По уставу общества доклады в нем могли читать только действительные члены. Пасту­хову, стоя на кафедре, пришлось выдержать всю прият­ную процедуру представления и голосования его канди­датуры. Единодушие зала, проголосовавшего «за», по­радовало его. А затем он более часа держал аудиторию в плену своего рассказа. По счету это было четвертое посещение вершины Казбека человеком. В то же время это было первое восхождение со стороны ледника Май-ли и, что было отмечено особо, первое, совершенное с це­лями научными. Все задачи, которые ставил перед со­бой топограф, были выполнены успешно.

 

В протоколе собрания сохранились такие строки:

«По окончании весьма интересного доклада, прослу­шанного собранием, лектор был вознагражден едино­душными аплодисментами, и многие из присутствовав­ших на собрании подходили к нему и лично благодари­ли за доставленное удовольствие».

Среди поздравлявших с интересным дебютом был довольно молодой человек с длинной пышной шевелю­рой, в бархатной куртке, при банте. Пастухов принял его за художника. Впрочем, почти так оно и было. Мо­лодой человек отрекомендовался:

— Раев. Фотограф из Пятигорска. Член общества. Вы знаете, я с огромным интересом рассматривал ваши снимки, сделанные на вершине. Не представляю, как можно было там и в таком состоянии фотографировать. Съемка обычного пейзажа и то составляет массу труд­ностей. Каждый ваш кадр уникален. Прошу вас, пока не набрались достаточного опыта, передавайте мне пла­стинки для обработки. Дайте мне возможность этим помочь вашим трудам. И жду вас у себя в Пятигорске.

Так завязалось знакомство, а потом и дружба с провинциальным фотографом, вскорости завоевавшим на международных конкурсах несколько золотых медалей и почетных дипломов.

Уже по пути домой Голомбиевский заметил:

— Предполагаю, Андрей, что на Казбек вы сходили себе на голову.

— Не совсем понимаю почему?

— Теперь довольно грустная привилегия работать в самой непроходимой глухомани перейдет от меня и Жу­кова к вам, о чем я, честно говоря, сожалеть не буду.

— Ну что ж, а я не буду возражать.

Так все и оказалось. Весною при определении уча­стков для работы на очередной полевой сезон генерал определил Пастухову район Эльбруса с «желательной детальной прорисовкой его вершин».

Этот район он хотел просить сам. Именно потому, что там был Эльбрус.

 

ЭЛЬБРУС

 

В Верхнюю Сванетию Пастухов за­бирался уже не первый раз. И лагерем остановился на старом месте — в урочище Бечо у подножия Ушбы.

 

 

Опять Ушба... Но на этот раз он не целился на эту вершину, хотя опять, как и в прошлые годы, неделями работал высоко в ледниках — до двуглавого пика ру­кой подать. В этом сезоне было положено завершить съемки Верхней Сванетии, самых труднодоступных мест ее. Неделями в лагере жил один коновод. Отряд спу­скался с гор, лишь когда Ушба пряталась в тучах и вся долина оказывалась под низкими плотными облаками, словно под огромной буркой, брошенной на крутые пле­чи хребтов.

Андрей искренне полюбил замкнутый мир Сванетии, ее жителей, суровых, гордых и бедных, как их край. Полюбил древние каменные башни, словно многократ­но повторявшие в миниатюре пики красавицы Ушбы: и пышно зеленой — летней, и золотистолистой — осен­ней, и белоснежной — вечно зимней одновременно. Он был благодарен горе за суровый урок, без которого, мо­жет быть, и не было бы победы на Казбеке. Теперь он решил ее позвать в помощники, для того чтобы было легче покорить Эльбрус.

Он начал работу в самой трудной высокогорной ча­сти. Умышленно держал там казаков подолгу и сам вместе с ними проводил холодные ночи под буркой, чтобы приучить их к жизни на трех-четырехтысячной высоте, в разреженной атмосфере. Он видел, как аккли­матизировались казаки, как они накапливали опыт хож­дения по ледникам и фирновым полям, словно туры, взбирались на скалы, которые еще в начале сезона бы­ли им недоступны.

И пусть снаряжение было все тем же, жалким и примитивным. Владели им смелые и уже достаточно опытные люди.

Минувшей зимою Пастухов не раз засиживался с Голомбиевским допоздна. Тот подробнейшим образом рассказывал ему обо всем, что увидел, перечувствовал в ледниках Эльбруса. Скрупулезно, дюйм за дюймом изучал Пастухов итоги двухлетних трудов Голомбиев-ского — карту Эльбруса и его ледников. Причем взял у него не прорисованный, раскрашенный в разные цве­та беловой экземпляр, а черновые листы, карандашные наброски.

Теперь, закрыв глаза, он мог во всех деталях пред­ставить себе двуглавую гору...    кроме ее двух вершин.   Потому что именно здесь, начиная от седловины, сужающиеся петли горизонталей прерывались. Лишь точки, обозначавшие абсолютную высоту над уровнем моря, были нанесены в центре белых пустот.

 

Фото 1:

Маршрут  Пастухова на  Эльбрус,   прочерченный  им  самим

 

В этом году отряд Голомбиевского работал ниже по реке Ингури. Лагерь его был в Джвари. Туда в середи­не июля и послал Пастухов казака с запиской, в кото­рой приглашал еще раз пойти на Эльбрус. Ответ был краток: «Трижды судьбу не испытывают».

24 июля 1890 года Пастухов в сопровождении вось­ми казаков и проводника свана выступил из лагеря. План был такой: спуститься по долине Ингури до впа­дения Накры. Затем подняться по ущелью этой реки, миновать перевал Донгуз-орун-баши, выйти к озеру Донгуз-Орункель к старому лагерю Голомбиевского. Оттуда, по его рассказам, открывалась замечательная панорама Эльбруса. Можно было просмотреть и наме­тить маршрут чуть ли не до самой седловины.

Проводников и носильщиков в Приэльбрусье решил не нанимать. Казаки    акклиматизировались  хорошо.

К вечеру третьего дня вышли к озеру. На опушке соснового леса еще видны были остатки шалашей, в ко­торых жил Голомбиевский и его спутники. Чернело об­ложенное камнями кострище. В стороне кладка дров. На этом уже обжитом месте и устроили привал.

Проснулся Андрей с первыми лучами солнца. Утро было ясным и чистым, таким же точно, как в прошлом году у подножия Казбека. На росной траве паслись кони. Казаки спали беззаботным и спокойным сном. Он не стал никого будить, поднялся на гребень, под кото­рым приютился лагерь.

Горный воздух был так прозрачен, что Андрею каза­лось: отсюда он видит совершенно четко черные паутин­ки трещин на ледниках. Он мысленно прочертил по склону направление, по которому проложит свою тропу к вершине.

Когда спустился вниз, кони были уже оседланы, зав­трак готов. Казаки свежи и веселы. Это порадовало Ан­дрея. Никто не испытывал страха. Значит, недаром он тренировал отряд в ледниках Ушбы.

В первый день поднялись до высоты 4432 метра. Было всего пять часов пополудни, можно бы пройти еще, но ясное до сих пор небо стали заволакивать тучи. Прогрохотал, многократно отдаваясь эхом, первый гром. Надвигалась непогода. Казаки быстро нашли укрытие под скалами-

А Андрея кольнуло недоброе предчувствие: неужто с ним повторится все, что пришлось пережить его това­рищу и в прошлом, и в позапрошлом году?

Вскоре начался ливень с градом. Потом стала сы­пать мелкая крупа. Температура опустилась до нуля. А ведь всего пару часов назад они карабкались по ка­менистым осыпям, обливаясь потом. Термометр пока­зывал плюс тридцать пять. Но казаков непогода не вол­новала. Они успели соорудить импровизированный ша­лаш из бурок, разожгли переносную печку, поставили греться чайник с какао, а сами сгрудились вокруг ка­мелька. Эта печка, между прочим, тоже очень красно­речиво говорила о том, что Пастухов уже не новичок в горах. Он приобрел ее в Тифлисе специально для вы­сокогорья, памятуя о разъяснениях доктора Вермишева о горной болезни  и путях  борьбы с нею.  Лишняя  тя­жесть, но зато горячая пища на любой высоте.

Эльбрус лишь попугал Андрея. Погода наладилась. И в 10 утра отряд ступил на ледник Терскол. Здесь на­дели кошки. Связались веревкой. И, если накануне, ко­гда карабкались со скалы на скалу, Андрей еще позво­лял то одному, то другому казаку обгонять себя, теперь впереди шел только он.

Как-то Жуков сказал:

— Ну и конвой же мне попался. Трусы. Боятся лед­ников. Его по морде, а он головой мотает: «Лучше под пулю». Каждую сотню метров приходилось менять го­ловного.

— Но ведь ты их командир, ты должен идти пер­вым, — заметил Андрей.

— Нужно трезво решать, чья жизнь дороже. Без меня они превратятся в стадо баранов. Со мною — это отряд, даже если численный состав сократится вдвое.

— То есть ты заранее готов к гибели солдат и допу­скаешь ее?

— В армии это естественно. Наша работа — наша война. А на войне, сам знаешь...

— Ты не был солдатом.

— Что они без командира? Стадо, — отрезал Жуков.

После этого разговора чувство уважения к товарищу, прожившему в горах куда больше, чем он, сменилось не­приязнью. Помнится, пытался горячо и взволнованно доказывать, что там, высоко в горах, должно исчезнуть это деление на старших и младших. Наоборот, именно по праву командира, по долгу человека, отвечающего за жизнь солдат, он должен быть впереди.

— А насчет того, чья жизнь дороже, нужно спро­сить у близких: у жены, у отца с матерью, у детей, если они есть.

— Сентименты по уставу не положены.

Нет, они говорили на разных языках. А в роте кон­воя, приписанного к Военно-топографическому отделу, между прочим, солдаты очень быстро разобрались «кто есть кто». Перед началом сезона всеми силами стара­лись попасть к Пастухову, хотя и знали, что, отправ­ляясь с ним, должны быть готовы работать в самых труднодоступных районах.

 

 

...Отряд медленно двигался по леднику. Вскоре нача­лись трещины. Одни зияли черными щелями на слепя­ще-белом снегу, другие предательски скрывались под слоем тонкого наста. Прежде чем сделать шаг вперед, приходилось, словно слепцу, ощупывать путь. Трещины заставляли петлять, как в лабиринте, непомерно удли­нять путь, теряя драгоценные часы солнца, тишины.

Шаг... И знакомое, но все равно такое неожиданное и жуткое, как там, на Казбеке, ощущение пустоты под ногой. Уже не раз Андрею пришлось испытать проч­ность веревки, соединявшей его с идущим следом. Но вот пришлось остановиться. Черная расщелина преградила путь. Где-то вдали она соединялась с другими трещи­нами. Вперед дороги не было. Подумал: «Уж не в этих ли местах несколько лет назад плутал замерзающий Деши?»

Приходилось отступать, возвращаться осторожно по своим следам. В этот день вверх почти не продвину­лись. Пришлось ставить лагерь и ждать до рассвета, чтобы по скрепленному утренним морозом снегу прео­долеть эту полосу препятствий.

График восхождения был нарушен. Зато график не­погоды «небесная контора» соблюдала с точностью. Хребет снова стали переползать тучи, подул резкий ветер, заклубилась метель. Но и на этот раз метель была не страшна. Казаки мирно и спокойно спали. Буран обмел сугробами бурки, которыми они укрылись.

Лишь Андрей не спал. Каждый час он высовывал из-под бурки термометр и отмечал в своем дневнике пони­жение температуры. Эти измерения он обязался делать по просьбе Тифлисской обсерватории. Последнее изме­рение произвел в восемь вечера. Но сон все равно не приходил. Сказывалось нервное напряжение минувшего дня.

Назавтра к вечеру он, наконец, смог отметить: «Мы уже выше Казбека». Это событие произошло на скате восточной вершины, к которой он стремился, и точно совпало с днем, когда он ступил на макушку «белой чалмы». Но какою ценой далась тогда вершина! А сей­час никто еще не пожаловался ни на тошноту, ни на головную боль. Весь отряд пока упорно двигался за ним. Это укрепляло уверенность в своих силах и в силах казаков.

Однако насколько осторожней и осмотрительней стал Пастухов!

 

Фото 2: Экспедиция на Эльбрус

 

Именно на той, последней черте, последней высоте, какую достиг в минувшем году сам, велел оста­новиться, ставить лагерь, готовить пищу, чай.

Снова, словно по расписанию, задул западный ветер. Теперь он достигал ураганной силы. На этот раз Андрей сам распоряжался, кому где ложиться. Казакам, имев­шим одежду потеплее, велел улечься с краю и время от времени меняться местами. Тщательно укрыл всех бур­ками, а потом и сам забрался в тепло.

И снова рассвет. Где-то в тумане растворился гори­зонт. Солнце восходило из марева, словно бы горизонта и не было. Кавказский хребет был весь открыт. Четко и ясно видны Дых-тау, Коштан-тау, Тетнульд, Шхара, чуть поодаль розоватой глыбой сверкала Ушба, и, ка­залось, в каких-нибудь двух часах хода желанная вер­шина Эльбруса.

Но вскоре движение вперед резко замедлилось. Не­смотря на то, что все за ночь хорошо восстановили силы, казаков одного за другим стала поражать горная бо­лезнь. Поднялись всего на 370 метров, а прошло четыре часа. И тут отряд стал. Никто не мог идти выше. Но это была уже седловина!

Прямо на острых камнях и снегу, в связке, все забы­лись тяжелым сном. Лишь через четыре часа Пастухов очнулся и первым делом стал разжигать печку, чтобы вскипятить спасительный чай.

Где-то здесь на седловине так же прямо на снегу и камнях в страшную бурю провел ночь отряд Голомбиев-ского и отступил. Следов ночлега никаких. Все замел снег.

Был ли тот ночной шторм столь же грозным, мог ска­зать только Голомбиевский. Но он остался в Джвари. Во всяком случае ураган не сбил Пастухова с тех пози­ций, которых он достиг. На этот раз ночь не всем при­несла облегчение. Лишь трое из восьми казаков нашли в себе силы снова двинуться вслед за Пастуховым. Ров­но в 9 часов 20 минут они ступили на западную вершину.

В этот день ураганный западный ветер дул с самого утра. Но здесь, на вершине, Пастухов словно не заме­чая его, продолжал спокойно работать. Произвел глазо­мерную съемку обеих вершин, впервые нанес на план­шет воронки бывших кратеров, разрывы в них, произве­денные в незапамятные времена лавовыми потоками. На каждой из двух главных вершин отметил и зарисо­вал еще маленькие вершинки. Затем установил треногу с фотоаппаратом. Словно в фотоателье накинул на го­лову черное полотнище и стал снимать Главный Кав­казский хребет. Двум казакам все время приходилось удерживать концы ткани, потому что ветер норовил сорвать ее с головы Пастухова. За работой незаметно исчезли и головная боль, и тошнота. Это было как там, на Казбеке, в счастливый миг победы. Кто-то из каза­ков даже сказал:

— Ну что, махнем на другую вершину?

Лишь теперь Андрей взглянул на часы. Прошло ров­но 3 часа 40 минут, как они находились здесь. Позднее историки альпинизма отметят это рекордное время пре­бывания на вершине Эльбруса.

Наконец, как и на Казбеке, установили шест с ку­мачовым полотнищем, а у его основания зарыли бутыл­ку с запиской:

«31 июля 1890 года военный топограф Андрей Ва­сильевич Пастухов в сопровождении казаков Хоперско­го полка взошли сюда в 9 часов 20 минут при темпера­туре воздуха —5°Р. Имена казаков — Дорофей Мернов, Дмитрий Нехороший, Яков Таранов».

Через полвека эту записку найдут участники второй альпиниады ВЦСПС.

Лишь завершив все дела, Пастухов дал команду ка­закам собираться. Нужно было спешить. Еще не было и двух часов, а уже начиналась метель. Ни о каком тра­версе обеих вершин, конечно, думать нельзя было. Снег начинал заметать следы, а нужно было выйти точно к тому месту, где оставались товарищи.

Казаки лежали полузанесенные снегом, под бурками. Они были безучастны к надвигавшейся буре. Но те, кто побывал на вершине, были бодры и принялись хло­потать у печки, готовить еду. Лишь напившись чаю и закусив, больные расхрабрились и стали даже сожа­леть, что не удалось побывать на Эльбрусе.

Опыт многолетней работы в горах подсказывал Ан­дрею, что буран не затихнет к ночи. Не повторится ли снова июньская непогода, когда неделями лили дожди, а в горах бушевали бураны и сваны не могли выбраться на заработки по эту сторону хребта?

Солнце, желтым пятном маячившее сквозь кружа­щий снег, скрылось. Исчезли в снежной мгле вершины. В такую непогоду пытаться искать путь вниз было рав­носильно самоубийству. И рассудив, что утро вечера мудренее, Пастухов велел всем спать. Снова все прижа­лись тесно друг к другу. Командир занял место с краю, с подветренной стороны. Сон победителей был крепок.

Андрей пробудился оттого, что его прижало к острым камням. Спросонья решил, что кто-то из казаков неловко повернулся. Приподняв край бурки, он увидел, как посыпался белый ручеек. На бурки намело тяжелый сугроб, заглушавший вой и свист бури. Казаки просну­лись и сразу поняли, в чем дело. Андрей почувствовал, как в темноте их тесного каменистого приюта вдруг повеяло страхом.

Нужно было принимать решение, и немедленно. Ос­таваться и покорно ждать погоды? Но так можно ока­заться заживо погребенными. Нужно двигаться вниз, хотя и в этом случае шансов остаться в живых не так уж много. Пастухов вдруг снова вспомнил несчастного Деши, застигнутого бураном в лабиринте трещин.

Откопали снаряжение. Связались веревкой. И двину­лись. Шли в прежнем порядке. Впереди Пастухов — командир и проводник. За ним след в след — солдаты.

Ветер дул прямо в лицо. Снег залеплял глаза. На­бивался в рот, нос. Каждый шаг давался с трудом.

Послышался голос казака, замыкавшего связку. По­нять, что он говорил, было невозможно.

— Что там? — спросил Пастухов. По цепочке передали:

— Просит отвязаться. Говорит, устал. Говорит, сяду, все равно помирать.

Не только усталость услышал он в этих словах. Сол­дат пал духом.

— Что  несет? — спросил  Пастухов.

— Штатив от фотоаппарата и зонтик, — передала цепочка.

— Передайте штатив мне, а зонтик пусть возьмет еще кто-нибудь. И скажите ему: не смей садиться, этим только нас задержишь.

Казаки, передали Андрею штатив. Он взвалил его на плечо и крикнул:

— Не робейте, ребята, мы уже выбираемся на хоро­шее место, — и прибавил шагу.

Перевалили через какое-то возвышение. Снова воз­вышение и снова спуск.

Неожиданно вой бури стих, словно в эти мгновения она набирала в свои огромные легкие воздух, чтобы задуть с еще большей силой. Снова стремительная ата­ка урагана. Этот новый порыв ветра на какое-то мгно­вение отодвинул пелену тумана.

Если бы Пастухов был  суеверен, то в этот момент он вспомнил бы о духах, добрых и злых, решил бы, что добрые духи пересилили на считанные мгновения злых и успели открыть перед Пастуховым бездну, к которой он вел отряд.

Казаки, шедшие молча и покорно следом, так ниче­го и не заметили. Они остановились просто потому, что стал Андрей. Никто не спросил почему.

А Пастухов увидел на несколько секунд склоны Эль­бруса и трещину в нескольких шагах. Они приближа­лись к черной щели по касательной. Первым должен был соскользнуть Андрей и потянуть за собой Мернова. Следующий казак, тащивший тяжелый чемодан с приборами, не смог бы удержать двоих. Весь отряд ис­чез бы навсегда.

Теперь Пастухов уже точно знал, куда идти, чтобы окончательно вырваться из снегового плена. Наметан­ный глаз топографа, словно фотографической камерой на пластинке, зафиксировал в памяти лежащую вокруг местность. По каким-то признакам он сопоставил ее с картами ледников, снятыми Голомбиевским. Охватившее было равнодушие ко всему, кроме движения — лишь бы не остановиться, не замерзнуть, — исчезло, вновь обо­стрились все чувства.

Крикнул казакам, что берет правее, что теперь нуж­но собрать все силы, потому что путь недалек.

И хотя мгла оставалась такой же непроглядной, Пастухов уверенно вел отряд. Действительно, вскоре они нырнули под тучу, и буран уже свистел и выл над их головами. Девять ходячих снежных сугробов снова превратились в солдат, промокших до нитки, продрог­ших до костей.

Казаки бегом ринулись вниз, впервые, оставив поза­ди командира. Спешили, словно не было крайнего утом­ления и тяжелого груза за плечами.

Установили и разожгли печку, поставили чайник. И, когда запрыгала крышка на чайнике, Дорофей Мер­нов сказал, как бы подытоживая все случившееся с ними:

— Вот и мы словно из-под крышки кипящего котла выскочили. Да больно уж кипяток холодный был.

Казаки рассмеялись нехитрой остроте. Наступила разрядка. Стали весело подталкивать друг друга и да­же бороться. А когда закусили хлебом, салом с лукови­цей да запили крепким горячим чаем, тут и вовсе настроение исправилось. Песню затянули   о горах, где им приходится служить:

 

Ой, да и горы же,

Вот горы крутые вы,

Мои высокие.

Ой, вы позвольте, горы,

У вас постояти?

Ой, да не год нам здесь,

Не год годовати.

Ой, одну ночушку,

Одну ночевати,

Ой и ту-то ночку

Нам ее не спати...

 

Странно и необычно звучала эта протяжная долгая песня в белой пустыне под аккомпанемент близкой вьюги.

Наутро отряд продолжал путь. Как ни стремились казаки поскорее убраться с Эльбруса, доставившего им столько неприятностей, Пастухов то и дело останавли­вался, фотографировал то ледник Азау, то поразившие его изломы пластов, то участки хребта. Наконец оконча­тельно выбрались из зоны снегов, сошли с ледника, от­вязали кошки. Тут уж Андрей перестал сдерживать ка­заков и вместе с ними помчался вниз, с камня на ка­мень, съезжая по осыпям и щебню. Они бежали прочь от Эльбруса и очень скоро снова очутились в прекрас­ном сосновом лесу, где пели птицы, летали бабочки, журчали, сливаясь друг с другом, ручейки.

Плутая там, наверху, они все же дали доброго крю­ка, вышли верстах в трех от места, с которого начали подъем.

На следующий день двинулись в обратный путь ми­мо горного озера к перевалу. У ледника встретили гор­цев, перегонявших в Сванетию гурт скота. Вот сваны по­дошли к леднику, ступили на него. Весь гурт остано­вился, не решаясь следовать за ними. Потом по следам людей шагнул козел, вожак стада. И скоро весь гурт длинной извилистой цепочкой двинулся вверх.

— Так и мы шли за вами, словно те козлы, — заме­тил кто-то из казаков.

— Как видишь, выбрались,— откликнулся Пасту­хов.

— До сих пор не верю.

— Я тоже готов был не поверить, — и лишь сейчас рассказал им о том роковом и счастливом мгновении, когда буря приоткрыла перед ним снежную завесу...

Вернулись в урочище Бечо вовремя. Буквально на следующий день из ущелья выползла вереница всад­ников. Новый начальник Военно-топографического отде­ла совершал инспекционную поездку. Планами, которые снял Пастухов, он остался весьма доволен, а от рапор­та об успешном восхождении был даже в восторге. Согласился взять с собой краткий отчет, чтобы по воз­вращении в Тифлис передать в редакцию газеты «Кавказ».

Лагерь Бечо генерал со своей свитой намеревался по­кинуть на следующее утро. Пастухов, как ни старался, успел довести свою заметку лишь до того момента, как покинул вершину. Торопливо приписал: «А что мы пе­ренесли в ту ночь и как мы потом спустились на дру­гой день во время страшной метели, об этом сообщу, когда буду писать подробно». И подписался «А. Пас­тухов».

Лишь в начале октября он вернулся в Тифлис. Про­читал свою статью, опубликованную еще в середине ав­густа, и расхохотался. Она была напечатана полностью, даже с его постскриптумом, предназначенным только для редакторского глаза, и подписана новым для него титулом «Действительный член Кавказского отдела Им­ператорского русского географического общества».

При встрече Загурский сказал ему, что лично насто­ял на такой подписи. Все должны знать, что на Эльбрус поднялся не некий А. Пастухов, а «наш уважаемый не­утомимый сочлен». К тому же Тифлисское общество по­сле печально-известной дискуссии на одном из заседа­ний вообще изверилось в возможностях своих соотече­ственников подниматься выше Арарата.

— И вот являетесь вы. Покоряете Казбек. Но это мо­гло быть лишь случайной удачей, частным случаем ва­шей биографии. Теперь ставите свой флаг на Эльбрусе. И этот успешный поход сразу вас делает отечественным кавказским альпинистом номер один.

— Но ведь эти вершины не были для меня само­целью. Я там работал, — возразил Пастухов.

— Это тем более значительно, — живо отозвался Загурский, — да пока у нас альпинистами по долгу службы становятся лишь офицеры корпуса топографов. Но я вижу в отдаленном будущем климатические стан­ции у вершин наших кавказских гигантов, геологов, во­оруженных не только молотком, но и альпенштоком. Между прочим, до вашего медвежьего угла там в Сванетии, наверное, не дошло известие о том, что в этом году в Одессе возник Крымский альпийский клуб...

— Одессе? — удивился Андрей. — Простите, а как же поговорка «Где поп, а где приход»?

— Ну, это ничего не значит. Ведь и первый альпийский клуб создан был отнюдь не в Альпах, а в холодном Альбионе. Дело ведь не в том, где возникает клуб, а каковы результаты его работы. Вот я и надеюсь, что ваш двойной успех послужит, как говорят химики, свое­образным катализатором для быстрейшего развития отечественного альпинизма. А о своем восшествии на вершину и о заинтриговавшем всех спуске вы обяза­тельно должны доложить в собрании общества.

Заседание общества на сей раз собрало народа да­же больше, чем в тот день, когда разбиралось вранье барона. Тогда внимание Тифлисского общества привлек хоть маленький, а все же скандальчик. Сейчас, действи­тельно, все были наслышаны о полной драматизма ис­тории спуска с вершины и ждали рассказа от самого ге­роя событий.

После отчета Пастухова ждал приятный сюрприз. Председательствующий огласил приветствие вице-пре­зидента и фактического главы Русского географическо­го общества знаменитого путешественника П. П. Семе­нова и вручил ему кожаный футляр с серебряной ме­далью за производство съемок Эльбруса. Не менее чем собственная награда Пастухова порадовало то, что такую же серебряную медаль за работы, проведенные на Эльбрусе, получил и Голомбиевский. Общество спра­ведливо оценило его вклад в науку кавказоведения. Кто знает, что бы случилось с отрядом Пастухова, если бы не планы ледников, скрупулезно выполненные его това­рищем.

В перерыве к Андрею подошел невысокий, полнею­щий человек в очках в железной оправе, в довольно мятом сюртуке и, откручивая пуговицу на мундире Пасту­хова, стал искренне хвалить его за интересное сообщение и в особенности за измерения температуры.

Несколько растерянный Пастухов поглядывал то на незнакомца, то на вот-вот готовую оторваться пугови­цу, пока тот не спохватился и не представился, посето­вав на свою рассеянность:

— Воейков.

Пастухов знал о том, что Воейков ученый, снискав­ший себе мировую известность работами, посвященны­ми изучению климатов земного шара. Целое лето он провел в исследованиях по Кавказу.

— Ну расскажите, что там за погодка на Эль­брусе.

Андрей раскрыл тетрадку с записями и подробней­шим образом рассказал о своих наблюдениях.

— Из вас может получиться отличный климато­лог, — похвалил ученый. — Приглашаю сотрудничать в нашем «Метеорологическом вестнике».

Этот разговор лишний раз подтвердил правильность того порядка, который завел для себя Пастухов: ничего не упускать.

Так, собирая минералы в районе Казбека, он обна­ружил значительные залежи графита. Теперь между де­лом проведенные замеры температуры оказались инте­ресными для науки.

На одном из заседаний общества он был свидетелем ожесточенного спора двух ученых мужей. Один доказы­вал: Кавказский хребет настолько высок, что непреодо­лим для перелетных птиц и они летят на юг в обход вы­сочайших вершин. Другой утверждал: Кавказ не пре­града для журавлиных стай. Пастухов же сам наблю­дал, как над Ушбой пролетали стаи лебедей. Однажды птиц застиг густой туман по южную сторону хребта. Как тоскливо кричали заблудившиеся птицы! Сваны рас­сказывали, что находили в ущельях разбившихся о ска­лы лебедей.

В дневниках Пастухова множество заметок было посвящено тому, как, каким способом передвигаются в горах жители Дагестана, Верхней Сванетии.

В Дагестане, например, он наблюдал, как старики-аварцы тренировали молодежь перед народными состя­заниями. Юноши, словно туры, взлетали по крутым ска­лам и так же стремительно спускались. Вместе с ними он проходил самые сложные трассы, фиксируя в памя­ти особенности техники, накопленной не одним поколе­нием жителей гор.

В Сванетии он заполнял страницы сведениями о на­родных приметах, которые помогали предсказывать погоду. Главным барометром была Ушба, состояние об­лаков над нею. У горцев учился он искать наиболее удобное место для ночлега, мудрой осторожности хож­дения по ледникам. У них учился понимать горы, уве­ренно ходить по ним.

В ежегодный отчет об успехах топографических ра­бот генерал собственноручно вписал:

«При развившейся у съемщиков любви к хождению по снегам и ледникам явилось у одного из них, а имен­но у коллежского секретаря Пастухова, желание взой­ти на Эльбрус с целью правильной обрисовки вершин его и близлежащих к ним скатов. Это вполне удалось ему. Кроме глазомерной обрисовки верхних частей Эльбруса, г. Пастухову удалось сделать фотографиче­ские снимки с обеих вершин, несмотря на страшный за­падный ветер, дувший все время его пребывания на Эльбрусе».

С особым удовлетворением сообщал об этих сним­ках генерал. С идеей фотографировать кавказские вер­шины к нему явился неугомонный Деши. Венгр чуть ли не каждое лето появлялся на Кавказе со своими про­водниками, а в последний раз привез с собой доктора геологии Шафарика из Вены. За свои пока еще не со­стоявшиеся фотографии Деши заломил такую цену, да еще с обязательным авансом, что генерал отказал. К то­му же негативы Деши были черны как ночь, а у Пасту­хова получились отличные панорамные снимки, которые вместе с картами и были приложены к годовому отче­ту Военно-топографического отдела.

 

 

ХАЛАЦА

 

Для российских военных топогра­фов независимо от того, где им приходилось рабо­тать — в обжитой ли средней полосе, в азиатской пустыне или в горах Кавказа, Главным штабом была установлена норма: сорок три процента дней по­левого сезона отводилось на всякие переезды, устройст­во на месте, общую рекогносцировку местности, на не­погоду. Остальные пятьдесят семь процентов обязаны быть пригодными для труда. Никто в Петербурге не задумывался о каком-то учете условий, в которых при­ходилось работать людям. А ведь даже в официальных отчетах, где не место эмоциям, все чаще прорывались строки, которые обращали внимание столичного начальства на огромную сложность работы в горах. Но начальство оставалось безучастным к этим фактам.

Летом 1891 года природа как бы задалась целью вообще свести количеств.0 рабочих дней к нулю. С Ку­бани доходили вести о засухе, об угрозе голодного года. Из Ирана налетели тучи саранчи, беспощадно пожирав­шей, что не успело иссушить солнце. А Закавказье на­сквозь промокало от дождей. Они шли почти непрерыв­но весь июнь и июль. В последний день июля разразил­ся ливень, какого не помнили даже столетние деды. Вышедшие из берегов горные реки обрушили на аулы потоки воды, камней, стволы смытых высоко в горах вековых деревьев. Военно-Грузинский тракт был раз­мыт так, что на два месяца прервалась всякая связь между Тифлисом и Владикавказом.

Сорок три процента «пустых» дней были безвозврат­но унесены дождями. Теперь начинали таять считанные рабочие дни. И ладно бы только из-за непогоды.

Пастухов четыре дня сидел в Они, выбивая вьюч­ных лошадей, которых ему обязаны были здесь предо­ставить. Еще в самом начале сезона сюда был направ­лен так называемый «Открытый лист», подписанный ли­чно кутаисским губернатором. По такому листу лоша­ди должны были выделяться незамедлительно. Однако кутаисское начальство далеко. Местный пристав поспе­шал медленно. Сославшись на срочные дела в связи со стихийным бедствием, постигшим край, он уехал в даль­ние селения. Пообещал вернуться в тот же день.

Конвой в составе восьми казаков Сунженско-Владикавказского полка поначалу наслаждался бездельем. Но теперь солдаты стали нервничать. Они ведь знали: дождливое лето — ранняя зима в горах. Ливень в до­линах — снежный буран на вершинах. Пастухи угоня­ли с верхних пастбищ стада. Этот сигнал вернее любого барометра.

 

 

Однако они знали и другое: их командир обязан вы­полнить все, что положено.

Андрей поглядывал на ясное после ливней небо, считал потерянные погожие дни, может быть последние в сезоне. Трудно было оставаться ровным и спокойным с казаками. Солдат должен быть уверен и в завтрашнем дне, и в своем командире. Эту истину он усвоил твер­до и считал, что половина успеха в самых сложных об­стоятельствах зависит от его собственной выдержки.

Его гнев — нервозность среди солдат.

Его страх — сигнал растерянности, а то и паники.

В промежутках между ливнями он ухитрился произ­вести топографическую съемку ущелья, по которому нес свои мутные воды Риони. Но к главной задаче сезона еще не приступал.

Дело в том, что после успеха на Казбеке и Эльбрусе за ним прочно закрепилась репутация самого удачливо­го и опытного среди военных топографов альпиниста. Перед ним была поставлена совершенно конкретная за­дача: подняться на вершину Халацы, что расположена на высоте 3938 метров, отыскать на северных пред­горьях вершины Кариу-хох и Кион-хох, произвести три­гонометрические наблюдения. Это необходимо было сде­лать для того, чтобы связать воедино тригонометриче­скую сеть Закавказья и Северного Кавказа и точно состыковать топографические съемки отрядов, работав­ших по обе стороны хребта. Не выполнить — значило застопорить на год работу всего отдела.

И вот теперь эта неожиданная и глупая задержка.

Пристав явился вместе с сопровождавшим его поли­цейским к исходу четвертого дня. Каждый о двух ко­нях. Вьючные лошади были нагружены что ишаки: к седлам приторочены барашки, бурдюки, едва не лопав­шиеся от вина. Представители власти едва держались в седлах. К деловому разговору в этот день пристав был неспособен. Его благородие едва продрал заплывшие очи лишь к полудню следующих суток.

«Открытого листа» пристав еще не читал. После дол­гих поисков пакет был обнаружен где-то на дне комода. Рядом с осыпавшейся сургучной печатью на пакете четко отпечатался след стакана, из чего можно было заключить, что в день получения почты из Кутаиса при­став пил красное вино.

 

 

 

Фото 3: Вершина горы Шах-даг. Рисунок Пастухова

 

Теперь нужна была еще одна бумага во исполнение «Открытого листа», подписанная его благородием. Для сочинения необходим писарь. На розыск ради ускорения дела Пастухов отправил весь свой конвой. Писаря при­вели еще через час.

— Пиши, — простонал пристав, — сельскому старши­не Гегешидзе в Сори, пусть найдут лошадей в Шкмери.

— Побойтесь бога, — взорвался Пастухов, — нам ведь нужно идти на север через Мамисонский перевал, а вы лошадей выделяете на юге. Мы ведь потеряем еще неделю.

Спорили долго. Пристав был непробиваем до тех пор, пока Пастухов не догадался вытащить пятирублевую бумажку и положить ее рядом с начатой бутылкой.

— Так уж и быть, попробуем раздобыть вам лоша­дей в Глоле, это как раз по пути, в часе от перевала.

И вот на календаре уже 23 августа, а Пастухов все еще не добрался до перевала. Снова разверзлись хляби небесные и обрушили на горы потоки воды. Опять вспу­чились реки, понесли деревья, остатки каких-то строе­ний, мостов. Бурлящий поток пронес мимо аула погибшее стадо баранов. Сам пастух чудом уцелел. Когда явился в аул, первым делом отправился в часовню ста­вить свечку за свое спасение, и только потом семья при­нялась оплакивать потерю стада.

Накануне отряд попытался выйти в сторону перева­ла, но был вынужден вернуться. Почти за десять лет жизни на Кавказе Пастухов не раз проезжал Военно-Осетинской дорогой. По ней до самого перевала сво­бодно могла пройти арба. Теперь дороги не было. Ли­вень изменил местность. Нужно было искать провод­ника, чтобы ненароком не заплутать и не упереться в непроходимые ледники.

Наконец рано поутру 24 августа вышли в путь, поте­ряв в общей сложности две недели драгоценного време­ни. С трудом сквозь завалы пробились к перевалу. Про­водник тут же отправился восвояси. Далее Андрей по­вел казаков сам.

За перевалом ливней не было. Быстро двинулись по наезженной колее, свернул в ущелье, пробитое речуш­кой, бравшей свое начало в ледниках Халацы. Погода пока менялась к лучшему. Стало даже жарко, однако не надолго. Ущелье крутыми уступами вело все выше и выше. Неожиданно отряд очутился в светлой березовой роще: словно это не Кавказ, в средняя полоса России. Но вот и роща осталась внизу. Началась полоса аль­пийских лугов, покрытых чудесной травой. В прошлые годы в эту пору по зеленым склонам перекатывались белые, черные комочки овец. По ночам мерцали огоньки костров. От ближайшего к лагерю бивака пастухов обя­зательно являлись звать к себе.

Сейчас здесь было пустынно. Пастухи увели стада, опасаясь раннего снега, жалея, наверное, что приходит­ся расставаться с такими хорошими пастбищами.

Примерно на высоте двух с половиной тысяч метров нашли небольшую ровную площадку, покрытую тонкой и мягкой травой. Она упиралась в голые скалы. Выше уже ничего кроме камней и снега не было. До вершины оставалось совсем немного. Здесь и решили разбить лагерь.

Пастухов не ждал каких-то неприятных сюрпризов от Халацы. Природа старательно усыпляла его бди­тельность. Было совершенно тихо и ясно. Вершина Ха­лацы в лучах заходящего солнца сверкала свежим сне­гом, словно приглашая проложить тропу по его нетро­нутой белизне. Следующее утро выдалось погожим.

 

 

Однако смутное беспокойство не покидало Андрея. Он прикинул свои возможности: если хорошенько под­напрячься, то на самой вершине можно за день выпол­нить все необходимое. Лишь бы погода оставила для него такой день. Все же велел казакам взять провизии на три дня, а также всю теплую одежду.

Казаки были тренированным народом. Лишь один, совсем еще юный Почанский, оказался в горах в пер­вый раз.

Вершины достигли без всяких происшествий, а он поотстал. Оно бы ничего, бог с ним, пусть не спеша ка­рабкается. Но именно у Почанского в руках был чемо­дан с геодезическим инструментом.

Главный  Кавказский  хребет  и  предгорья  были  пока открыты, лишь где-то далеко на юго-западе темнел тучи.  Восточный ветер, по всей видимости, гнал их сторону от Халацы.    Пастухов решил  не терять  времени даром, сделать пока общую рекогносцировку открывшихся ему просто­ров, отыскать эти самые Кариу-хох и Кион-хох. Но вер­шины, которые по расчетам тифлисского начальства он должен был увидеть с Халацы, оказались заслоненны­ми другими горами. Он тут же    наметил три    другие, которые могли стать прекрасными связующими пункта­ми между севером и югом. Теперь расставить треногу, установить приборы и работать...

Но вот незадача, Почанский с чемоданом все еще карабкался вверх.

Остальные казаки тем временем сбросили ношу, раз­били на вершине бивак. Довольные легким восхождени­ем, словно дети малые, стали лепить снежки и кидать друг в друга. Наконец казак догнал товарищей, поста­вил чемодан возле треноги. Тем временем ветер переме­нился, туча, все разрастаясь, стала наступать на Халацу.

— Что ж ты, братец, так сплоховал, — в сердцах бросил Почанскому Андрей. — Теперь уж сегодня ниче­го не успеть.

Казаки перестали резвиться и выжидающе при­молкли. Перспектива спускаться вниз, а назавтра чуть свет карабкаться сюда заново никому не улыба­лась. И обрадовались, когда услышали приказ готовить ночлег здесь, хотя уже начали срываться первые сне­жинки и ночь на вершине ничего приятного не сулила.

 

 

Правда, расположиться здесь было где. Сама вершина представляла собою покатую площадку, в самой высо­кой своей части завершавшуюся каменным выступом. Пока на этом выступе одиноко стояла тренога. Площад­ка была покрыта довольно тонким слоем свежего снега. Его быстро и дружно расчистили. Первым делом соору­дили жилье для командира. Перенесли с выступа тре­ногу для теодолита. Скрестили наподобие ружейной пи­рамиды палки. На этот каркас накинули бурки, прижав их края к земле камнями и снегом. Получилась тес­ная палатка, в которой, однако, можно было не только спать, а даже писать. Потом соорудили похожий шала­шик, но поменьше, для печки и кашевара. Сами же ка­заки — неприхотливый народ — как всегда расстелили часть бурок прямо на камнях, улеглись потеснее и бур­ками же укрылись. Теперь можно было ждать ужина, а потом спать до утра.

А снег валил все сильнее. Крепчал ветер. Начиналась метель. Под ее монотонную песню в ожидании чая каза­ки задремали.

Андрей не спал. В голове бродили невеселые мысли. Все вспоминались пастухи, угнавшие стада. И еще пти­цы... Когда отряд взобрался на вершину, с южной сторо­ны у отвесных, изборожденных глубокими трещинами скал вилась большая стая альпийских галок. Никто не обратил внимания на их суматошное поведение и кри­ки: жалобные, тревожные. Так птицы кричат только к непогоде. Чем ближе были тучи, тем меньше становилось птиц, и, когда нахлынула первая волна тумана, все они попрятались, затаились в трещинах. Ему вдруг вспом­нился Эльбрус и сам он, словно слепец, бредущий в снежном смерче. Неужто и Халаца решил преподнести испытание? Но там, на Эльбрусе, он управился с рабо­той за три часа, здесь же ему нужен день, не меньше. Продуктов на три дня. Если экономить, можно растя­нуть на четыре, в крайнем случае на пять. Выдержат ли казаки столь долгое сидение на вершине, открытой всем ветрам?..

Снаружи раздалось кряхтение. В шалаш просуну­лось залепленное снегом усатое лицо кашевара. В руках чайник, миска с каким-то варевом, добрый ломоть ове­чьего сыра.

— Все поели? — спросил Андрей.

— Им   чайника     мало, — ответил     казак. — Сейчас кастрюля с чаем закипит, вот и поснидают. Пускай по­ка спят. Во как храпят, гора дрожит.

Плотная еда, усталость сморили Андрея. Через ка­кое-то время он проснулся оттого, что чайник врезался в бок. Снаружи, из-под края бурки пробивался какой-то бледный свет. «Свежий снег под луной блестит, что ли?» — подумал. Однако метель выла пуще прежнего.

— Эй, Марченко, забери чайник, — позвал Пасту­хов кашевара.

В соседнем шалашике послышалось кряхтенье, по­том возглас, полный суеверного ужаса.

— Батюшки, горю!

Андрей откинул полу бурки. По всей площадке над каждым выступом, над концами палок, державших бурки, спокойно светили голубоватые огоньки. Они горели так ровно, словно был полный штиль. У казака ярко све­тились усы, папаха, варежки. Андрей высунул из шала­ша руку. И чайник и рука немедленно вспыхнули голу­бым огнем.

Он кое-как успокоил переполошившихся казаков. Ни­чего сверхъестественного нет. Просто одно из проявле­ний атмосферного электричества, так называемые огни святого Эльма. Однако приказал поскорее убрать к са­мому краю площадки все металлические вещи, а их бы­ло немало: кастрюля, кошки, приборы, оружие. Он-то знал, какая опасность таилась в этих невинных и ска­зочно красивых огнях. И весь внутренне сжался в ожи­дании грозового разряда. Куда ударит молния — в камни, в людей?

Оглушительный треск. Огоньки погасли. Через не­сколько секунд снова засияли пуще прежнего. Лишь по­сле третьего удара грома — это он посчитал точно — они погасли окончательно. На этот раз пронесло, можно было спать спокойно. Фантастично, неожиданно и опас­но было зрелище, но Андрей с точностью арифмометра высчитал площадь, занятую огнями святого Эльма, их количество, запомнил цвет и силу свечения и даже пе­риодичность грозовых разрядов. При свете огарка за­нес факты в дневник. Кому, когда еще доведется ока­заться в центре столь необычного явления? Лишь сде­лав подробные записи, уснул.

К утру снежная буря стихла. Но туман покрывал не только хребет, все ближние ущелья, вершины. Време­нами волны его перекатывались через Халацу. Ни о каких наблюдениях не могло быть и речи. Разум подска­зывал — нужно убираться с вершины. Но служебный долг велел оставаться здесь до последнего. И еще лю­бопытство.

Надо было как-то скоротать день. Велел собирать камни и выложить на вершине фигуру тура, чем выше, тем лучше. Этот тур должен был стать громоотводом, если подобная гроза повторится, казаков же уверил, что каменный тур — в память о восхождении. Шалашик приказал разобрать. А когда под вечер со стороны Сванетии стала наступать, охватывая полукольцом, туча, еще более грозная и мрачная, велел даже печку зага­сить и отнести туда, где уже лежали все вещи, имевшие какие-либо металлические части.

Вот прокричали и забились в трещины последние птицы. Наступила тишина. Вскоре она взорвалась рез­кими порывами ветра. Возникло какое-то новое необыч­ное ощущение, словно паутина поползла по лицу, как это случается бабьим летом. Попытался смахнуть. Ни­чего не вышло. Почти одновременно начался знакомый комариный писк, возникли ровные столбики огоньков. Сложенный казаками высоченный тур вспыхнул огня­ми, как новогодняя елка. Огней было куда больше, чем накануне. Как и вчера, после каждого грозового разря­да огоньки исчезали и снова возникали, такие же ров­ные, призрачные и спокойные, не подвластные бешеным порывам ветра.

Вдруг что-то пролетело в сторону каменного тура, жужжа, будто стая шмелей. Потом еще. Это было но­вое. Андрей потому вдвойне напряг внимание. С таким же резким жужжанием пролетел, отскакивая рикоше­том от снежного покрова, огненный шарик. Шаровые молнии. Он никогда еще не видел их, тем более в та­ком количестве, но слышал о бедах, которые они тво­рили. Правда, из поведения этих огненных шариков он сделал вывод, что и гора, и он сам заряжены с ними одинаково, а потому, видимо, опасные «шмели» не мо­гут притянуться к нему и опалить, оглушить.

Но вот гром прекратился, ветер стал тише, хотя снег сыпал и сыпал по-прежнему. Они горели все ярче, их становилось все больше, писк сильнее резал уши. Пасту­хов не отрывал взгляда от часов. У него было ощуще­ние, что с каждой секундой приближается что-то совер­шенно необычное и грозное. Он старался не упустить это  мгновение, запомнить  его,    если    останется    жив.

Вдруг блеснул ослепительный свет, раздался оглу­шающий грохот. Какая-то сила рванула за ноги, пере­вернула на спину.

 

Фото 4: А. В.  Пастухов и осетин Тепсарко Царахов

 

На время близкий грозовой разряд исключительной силы парализовал ноги. В столь же плачевном состоя­нии оказались и казаки. Прошло довольно много време­ни, пока все пришли в себя. Дольше оставаться, на вер­шине было нельзя. Осторожно прошли мимо каменного тура, который продолжал шипеть, словно предупреж­дая: не все еще кончено. В полусотне метров ниже на­шли узкий карниз. Уселись словно птицы на жердочке. Так и провели остаток ночи, укрывшись бурками.

Только здесь казаки стали делиться своими пере­живаниями:

— Шарик-то огненный едва коснулся меня, отскочил сразу, а удар был, как камнем, — говорил один.

— А я после самого страшного удара лежу и шевель­нуться не могу, — рассказывал, стуча зубами то ли от страха, то ли от холода, Почанский. — Слышу разговор, что с горы уходить собираетесь, а даже пальцем шевель­нуть не могу. Тут я вспомнил, как говорили мне дома, будто мертвые долго слышат после смерти. И порешил окончательно, что и я мертвый. Думал, тут и останусь навеки. Только когда дотронулись до меня, сразу по жилам что-то горячее потекло и я вскрикнул, ожил значит.

Неробкого десятка народ казаки, а стоило кому-ли­бо кашлянуть, все вздрагивали. Но грозовой разряд, согнавший отряд с горы, был последним.

Утром по-прежнему хребет был скрыт туманом. Лишь ближайшие окрестности Халацы открылись. Ан­дрей решил спуститься с горы. Нужно было обсушить­ся, обогреться, успокоить нервы, а потом заняться топо­графической съемкой хотя бы окрестностей Халацы.

Казак, оставленный при конях, времени даром не терял. Обнаружил сухую и довольно большую пещеру, несколько раз спустился вниз, где начинались деревья, припас топлива. В этой пещере упрямый топограф про­жил еще две недели, из которых лишь три дня были яс­ными. Вот кажется солнце надолго, но стоило взоб­раться на ту или иную вершину, куда более скромную, чём Халаца, набегали тучи, начинались дождь, снег. Потом ударили морозы. Скалы обледенели. Но все равно и Пастухов, и казаки упрямо    карабкались по ним. Надо было работать.

В Тифлисе Андрей долго ни с кем не делился воспоминаниями о пережитой грозе, шаровых молниях и ог­нях святого Эльма; боялся, что примут сообщение за сказку или, что того хуже, за горячечный бред пора­женного горной болезнью. Лишь когда обросшие неве­роятными подробностями рассказы казаков дошли до ушей начальства, он уединился в своей холостяцкой ком­натушке, раскрыл дневник и принялся час за часом опи­сывать все случившееся на горе Халаца, о чем впослед­ствии и доложил в собрании Географического общества.

 

ШАХ-ДАГ

 

Неожиданно быстро пролетели це­лых десять лет с тех пор, как Андрей совершил свой первый выход «в поле», то бишь в горы Дагестана. Теперь, оглядываясь назад, он был даже благодарен генералу Стебницкому за то, что тот бросил совсем еще зеленого топографа в самый трудный район из тех, что пришлось снимать в том году топографам. Поступил с ним, как некоторые учителя плавания: ки­нул на глубину — выплывай сам, каким угодно спосо­бом, хоть «по-собачьи». В той ситуации была не глуби­на — высота. Не круговерть быстрого течения, а не ме­нее опасные стремнины — кручи и ущелья. Выдержал первое испытание, если не считать отступления от самой вершины Шах-дага. Но съемки этой вершины все равно числились за ним. Хотел выполнить их в минувшем 1891 году, но в Дагестане вспыхнула эпидемия холеры, ко­торая унесла тысячи жизней. Топографические съемки там практически не проводились. Властями был назна­чен жесткий карантин. И вот лето 1892 года. Кроме вос­хождения и съемок на Шах-даге Андрею предстояло посетить аул Куруш. На Кавказе не было другого аула, так высоко расположенного в горах.

На второй день пути столкнулись с печальной про­цессией — хоронили умершего от холеры. Значит, очаги эпидемии продолжали еще тлеть в горах. Постарались поскорее проскочить это недоброе место. Надежда была на то, что чем выше в горы, тем здоровее. И верно, уже в следующем ауле отряд стал свидетелем веселого и радостного события, которое сразу исправило настрое­ние Андрея и сопровождавших его людей.

Когда подъезжали к аулу, услышали праздничный гомон. Ветер донес вкусные запахи. Перед одной из сак­лей прямо на улице в больших котлах варилась бара­нина. Около котлов суетились пожилые женщины. А стайка нарядных девушек толпилась на крыше сакли и с увлечением смотрела на развернувшееся у их ног представление. Мужчины образовали полукруг. Оттуда слышались резкие звуки зурны и глухие удары бараба­на, дружные хлопки в ладоши и гортанные выкрики. Юноши танцевали лезгинку. Игралась свадьба.

Всадников-аварцев, которые сопровождали Андрея, тоже захватило веселье. Соскочили с коней. Бросились в круг танцевать лезгинку.

Наутро природа словно нарочно задернула перед путниками плотный занавес из облаков: они были до того густы, что в пяти шагах ничего нельзя было разли­чить. И состояли они не из тумана, а из холодной водя­ной пыли, оседавшей на крупах лошадей, на одежде. Пришлось надевать бурки. Становилось все темнее и темнее, хотя время шло не к вечеру, а к полудню. Хо­лодно было, как в промозглый тифлисский декабрь.

Но вот всадники вынырнули из тумана, и глазам от­крылся залитый солнцем склон горы без единого дерев-ца, укрытый лишь войлоком зелени, на котором черны­ми, коричневыми заплатами смотрелись камни и скалы. На этом огромном, просторном склоне над черной тре­щиной, уходившей вниз, в облака, громоздились кубики саклей, высились свечи минаретов. Андрей насчитал их целых пять! Аул представлялся живописной декорацией к какому-то сказочному спектаклю.

Вскоре всадники въехали «за кулисы». За ярким, эк­зотичным фасадом их встретила такая же, как и повсю­ду, грязь узких кривых каменистых улочек.

Никто из членов Географического общества еще не достигал Куруша, а потому Пастухов с первого дня за­полнял свой дневник особенно подробно.

Отрадного в этих записях было мало. Выяснил, что здесь и в помине не было школы. Муллы учат мальчи­ков у себя на дому. Грамотных, то есть знающих араб­ский язык с грамматикой, коран, шариат, всего двадцать человек на пять тысяч жителей. Лишь двое полу­чили образование в русских учебных заведениях.

Большая часть жителей отправляется на зиму коче­вать со скотом. Остальные коротают время в саклях. Снег выпадает такой обильный и глубокий, что заносит улицы и дома. И тогда обитателям саклей приходится прорывать в снегу шахты, чтобы добраться до бела све­та. В эти бесконечные зимние месяцы курушцы ткут сукно и ковры, изготовляют войлоки, овчины и шерстяные чулки.

Лишь весною, когда обнажаются плоские крыши сак­лей и потоки талых вод смывают всю грязь, мусор, на­копившиеся в тесных улочках с прошлой весны, аул оживает. Возвращаются стада, а с ними мужчины. То в одном, то в другом конце аула слышатся звуки зурны и барабана. В эту пору играются свадьбы. Курушцы, ме­жду прочим, содержат шесть музыкантов, составляю­щих два «оркестра».

Целую неделю, пока Андрей снимал план аула, он был гостем сельского старшины. Что же собой представ­ляло жилище этого очень богатого по курушским мас­штабам хозяина, владельца ста коней, двадцати ослов и двух тысяч баранов? Двухэтажная сакля. Нижний этаж из тесаного камня, верхний — из глины с саманом. Каменные «апартаменты» — для домашнего скота и птицы. Саманное жилище — для людей. Одна единст­венная комната с несколькими треугольными табуре­точками.

А на низшей ступени социальной лестницы аула сто­яли владельцы одного осла, пары лошадей и двух десят­ков овец. Их черные от времени и дыма сакли походили на тесные норы.

Пастухова поразила легкость, с какою здесь совер­шались... разводы. Он записал в дневнике: «Очень мно­гие успевают в течение всей своей жизни переменить не­скольких жен. Так, например, некий Аллах-кюли пере­менил шесть жен. Нередки случаи, когда разведенные супруги снова вступают в брак между собою. И это ино­гда повторяется несколько раз... Так, некий Ман-верды женился на одной и той же пять раз. Замечательно, что причиной, служившей у этих супругов для развода и для нового вступления в брак с нею же, были двести рублей, имевшиеся у прекрасной половины, которые она каждый раз, как бывала в разводе с Манверды, обещала отдать ему в полное распоряжение, как только он женится на ней. Но лишь он вступал с нею в брак, она ему этих денег не давала. Начинались упреки, ссора, потом драка, и они разводились. Так продолжалось пять раз. Наконец в августе прошлого года супруга сконча­лась от холеры и Ман-верды сделался счастливым об­ладателем двухсот рублей, На которые он, вероятно, и женится, если найдется охотница выйти за него, ибо ему в настоящее время девяносто лет.

Самый ранний возраст, когда курушцы вступают в брак, есть семилетний, несмотря на то, что в этом возра­сте курушские дети выглядят совершенными младен­цами».

В ауле быстро привыкли к скромному, доброжела­тельному русскому. А ведь в первые дни пронесся слух о том, что он явился с недобрыми целями: всё считает, меряет — не иначе, как новые налоги предполагаются. Богатым-то что, а вот каково беднякам об одном иша­ке, паре коров да двадцати овцах, откуда им лишние рубли брать для царя? Но постепенно лед недоверия растопился. Помогли в этом, между прочим, и сопро­вождавшие Пастухова всадники-аварцы: свои — не ка­заки. Они объяснили, что никаких тайных намерений у военного топографа нет. Есть только одна задача — из­готовление карты, и он так внимательно присматри­вается к их жизни потому, что хочет в Тифлисе расска­зать, как трудно в Куруше. Еще большим почтением прониклись к Пастухову, когда узнали о его восхожде­ниях на вершины Казбека и Эльбруса. Для горцев, при­ютившихся у плеча Шах-дага, даже эта гора продолжа­ла оставаться тайной, местом стародавних легенд, пере­даваемых из поколения в поколение.

Высшей точкой, на которую удавалось подняться курушцам, была гора Шалбуз-даг, младшая сестра Шах-дага. Там у самой вершины в диких скалах пряталось древнее святилище, куда каждое лето из окрестных аулов стекались паломники.

Много вершин на близком зубчатом горизонте Куруша. Каждой приписывалось какое-нибудь чудодейст­венное свойство. Курушцы даже рады были гостю из далеких краев, серьезно и почтительно слушавшему рас­сказы стариков. Пастухов узнал, что на вершине нахо­дится окаменевшее стадо баранов с окаменевшим па­стухом, так сурово наказанным за страшные грехи. Более достоверных сведений получить не удалось. Из ме­стных жителей туда никто и никогда не ходил. Тем не менее один человек вызвался быть проводником. Андрей согласился — все же свой человек в здешних горах.

Ранним сентябрьским утром выбрались из Куруша, вскоре поднялись на перевал, откуда прекрасно была видна вся южная сторона Шах-дага. Теперь после Эль­бруса и Казбека он не казался таким грозным и непри­ступным. Опыт многолетней работы в горах, рельеф ме­стности подсказывали Пастухову, что, пожалуй, лучше начинать наступление вверх по течению реки Гевдал-вац. Путь представлялся достаточно легким.

— Отсюда идти невозможно, мы упремся в отвесные скалы, там даже туры не ходят, — стал возражать про­водник.

«Может, он и в самом деле прав», — подумал Па­стухов и дал команду следовать за проводником к во­сточной оконечности Шах-дага.

— Сколько  будем  добираться?

Расстояние в горах измеряется не высотою и не ки­лометрами, а временем, которое нужно затратить в пу­ти до цели.

Проводник сказал:

— Три часа.

Но лишь к закату солнца добрались до восточной оконечности горы и... уперлись в отвесные скалы, пре­одолеть их без специального снаряжения с нетрениро­ванными спутниками было невозможно. Утро вечера мудренее. Решили заночевать. Но и утренний осмотр окрестностей ничего утешительного не дал. Нужно было снова возвращаться в ущелье, пробитое Гевдал-вацом.

Посрамленный проводник был переведен в простые носильщики, против чего не возражал. Он честно при­знался, что сам в этих краях не бывал, а влекло его лишь желание заработать.

Как и предполагал Андрей, путь здесь был вполне сносным. Лишь в одном месте тропу преградили ска­лы, по которым пенистым водопадом срывалась река. Здесь на попечение двух солдат пришлось оставить лошадей.

Вскоре он пожалел об этом некстати выросшем препятствии, потому что сразу над скалами обнаружи­ли тропинку. Словно ручеек, дающий начало потоку, слилась еще с одной, потом еще, еще, и путники быстро оказались на одной из главных «улиц», по которым носились туры. Но вот    дорога    кончилась, от нее снова стали отделяться тропки и скрываться в каменных гря­дах.  Тропинка  снова  стала  едва  заметной  и,  наконец, совсем исчезла, затерявшись среди камней.

Так турья тропинка сэкономила путешественникам не менее двух часов пути, а главное — силы. Но время все равно летело так быстро, словно кто-то нарочно подкручивал часы и подгонял солнце. Пора было уже внимательно оглядываться по сторонам, присматривать место для ночлега. Погода, с утра такая тихая и доб­рая к людям, стала решительно портиться. Это застави­ло Пастухова форсировать подъем. В сентябре дождь, а то и снег мог зарядить надолго и сорвать во второй раз дело, ради которого он взбирался на вершину.

Шах-даг вскоре ему преподнес один за другим два сюрприза, особенно приятных для топографа. С удивле­нием он обнаружил в котловине небольшое, но очень красивое озерко, не обозначенное на картах. Через не­сколько сот шагов открылось еще одно высокогорное озеро.

Время приближалось к семи. Пришлось оставить но­сильщика и одного из солдат устраивать ночлег под прикрытием огромных глыб. Пастухов же с одним сол­датом чуть ли не бегом устремились к вершине. Спеши­ли в оставшееся до полной темноты время хорошенько изучить тот клочок местности, который предстояло на­нести на карту.

Последние десятки метров пришлось преодолевать при таких сильных порывах ветра, что они едва не уго­дили в пропасть.

Но вот и вершина, прибежище каменного пастуха и каменного стада баранов: старик Шах-даг, вчера еще недоступный и грозный Шах-даг, едва не оборвавший когда-то только начинавшийся путь военного топогра­фа Пастухова.

Вершина оказалась продолговатой. Скорее плато микроскопических размеров, а не пик, подобный Казбе­ку, Эльбрусу. Вдоль северной кромки ее тянулся обрывчик метра в полтора высотой. За ним простиралось фир­новое поле, покатое к северу. Это поле завершалось от­весными скалами.

Возвращаться к месту ночлега пришлось уже в кро­мешной тьме.

 

 

Для альпиниста наших дней Шах-даг вершина так себе, средненькая, всего 2Б категории трудности. Высо­та 4250 метров. Может быть, и для великих горовосхо­дителей прошлого века — Фрешфильда, Мерцбахера, Деши, Коккина — она была бы незначительным эпизо­дом в альпинистской биографии. Но для Пастухова Шах-даг имел особое значение. В чем-то даже большее, чем Казбек. Восхождение на Шах-даг, именно на Шах-даг, стало для него экзаменом, который он сдал самому себе. Здесь он навсегда распрощался с порою учениче­ства.

Едва устроились с ночлегом, как все окрест укута­лось облаками, пошел снег. Промедли Пастухов еще не­много, возвращение было бы сопряжено с немалым ри­ском для жизни.

Наутро Шах-даг подарил исследователю еще несколь­ко часов сносной погоды. Он вновь отправился на вер­шину и теперь уже неторопливо и тщательно, как гово­рят топографы, «обработал» точку.

И... прощай, Шах-даг, теперь уже навсегда!

9 марта 1893 года действительный член Географиче­ского общества А. В. Пастухов сделал в общем собра­нии доклад о поездке по высочайшим селениям Кавка­за и восхождении на вершину горы Шах-даг.

Доклад свой он, как обычно, сопровождал демонст­рацией фотографий и планов. Во время доклада у него появилось какое-то странное ощущение — ему показа­лось, что определенная часть зала почему-то недовольна его сообщением. Но шума, обычно сопутствующего скуч­ным речам, слышно не было.

Все прояснилось на следующий день, когда Пасту­хов неожиданно был вызван в канцелярию главноначальствующего. Некий чиновник задал для начала ней­тральный вопрос:

— Известно ли вам, господин Пастухов, что в Гео­графическом обществе не приняты доклады, носящие политическую окраску?

— Но содержание доклада — этнография, геогра­фия, метеорология.

— Однако вы подчеркнуто сгустили краски, описы­вая жизнь подданных его величества.

— Я просто передал все с возможной точностью и объективностью. Обратите внимание, в моем отчете факты и только факты.

— У нас сложилось другое мнение, о чем мы вас и предупреждаем. Надеюсь, вы сделаете для себя надле­жащие выводы.

На этом аудиенция была окончена.

 

 

АЛАГЕЗ И АРАРАТ

 

Во второй половине прошлого века, пожалуй, одной из самых посещаемых вершин Армян­ского нагорья был Арарат. Некий англичанин Джеймс Брайс установил даже своеобразный рекорд скоростного восхождения и спуска. Все путешественники делили путь не менее чем на два перехода. Этот же молодой человек, начав подъем на рассвете последнего дня августа 1876 года, буквально взлетел на макушку «библейского вели­кана», как принято было в те времена величать Арарат, быстренько оглядел открывшиеся перед ним просторы, отметил свое пребывание запиской, заключенной в бу­тылку, и в еще большем темпе спустился. Ему помогала ясная лунная ночь, так что ровно через двадцать четыре часа он вернулся к месту ночлега. Поразительный запас сил и энергии! И невероятная самоуверенность, которая, к счастью, не привела к печальным последствиям, ибо Джеймс отправился в одиночку, никого даже не уведо­мив о своем маршруте.

В 1888 году двум членам Географического общества Е. С. Маркову и А. И. Попову пришла идея поставить Арарат на службу метеорологии.

Кроме провизии и теплой одежды они взяли с собой футляр с термометрами, минимальным и максимальным. Рассчитывали на то, что частые гости Арарата будут сообщать о показаниях этих термометров.

Путешественники сложили у вершины пирамиду из камней. К этой пирамиде приделали металлическую памятную доску, специально ради этого случая изготов­ленную в Эривани— честолюбивые господа! К памят­ной доске на веревочках привязали футляр с термомет­рами, отсалютовали в свою честь пальбой из берданок и спустились вниз.

Следующим летом на Арарат взобрался бравый ка­зачий есаул Рафалович в сопровождении полкового врача Дэвидсона, эриванского жителя Карапета Кнуняца, носильщиков-курдов и собственного денщика. О науч­ных целях экспедиции Маркова он ничего не слыхал. Рафалович обнаружил подвешенный к памятной доске футляр с термометром, который установил Марков. На­мерзший лед есаул сбил. Футляр открыл. По возвраще­нии с горы сообщил в Тифлис, что на Арарате зимой температура опускается до —50 градусов по Реомюру. Холод как в Верхоянске! Эти сведения немедленно во­шли в научную литературу. О своем не очень деликат­ном обращении с футляром он умолчал. Потому у спе­циалистов не было повода усомниться в точности наблю­дений есаула.

Зимой на собственные сбережения Андрей выписал из Главной физической обсерватории выверенные там термометры с делениями в полградуса. Раздобыл в Тиф­лисской обсерватории инструкцию для метеостанций и внимательнейшим образом ее изучил.

Летом 1893 года, отправляясь на топографические работы, он взял термометры с собой. И на Арарат ре­шил взобраться главным образом для того, чтобы све­рить показания термометров.

О намерении Пастухова взойти на Арарат прослы­шал юный чиновник Тифлисской контрольной палаты О. Тамм, о чем сообщил своим знакомым — лаборанту Московского университета А. Ивановскому и студенту того же университета В. Бутыркину. Все трое попроси­ли взять их с собой. По отзывам Мерцбахера и Маркова подъем на Арарат не представлял особой опасности. И Пастухов назначил молодым людям свидание в Эчмиадзине.

В назначенный день спустники по каким-то причи­нам не прибыли. Андрей, чтобы не терять времени да­ром, решил сходить на Алагез, где еще не бывал ни разу.

Пастухов рассчитывал добраться до вершины к ве­черу. Затем, как это не раз уже случалось, заночевать на вершине, а рано утром, когда воздух особенно чист и прозрачен, сфотографировать горы, в том числе Ара­рат.

Какое-то непередаваемое чувство восторга перед силами природы всегда охватывало Пастухова на вер­шинах. Вот и сейчас у ног зияла пропасть огромного кратера. В выщербленной временем и подземными си­лами чаше вместо лавы покоились массы белого снега, далее на запад белая пелена снега сменялась изумрудом альпийских лугов, на которых блестели синие пятна горных озер и, словно море, подернутое туманной дым­кой, расстилалась долина Аракса. Над ней высилась двуглавая белая глыба Арарата.

 

 

 

Фото 5: План вершины горы Алагез, составленный Пастуховым

 

Он попытался представить себе миллионнолетнее прошлое грандиозного вулкана. Алагез расплескал ла­вовые потоки на 120 верст окрест. На севере они засты­ли огромным лавовым озером, поверхность которого превратилась со временем в просторную равнину на вы­соте двух тысяч метров над уровнем моря. Вулкан ос­тыл. Стремительные лавовые потоки сменились медленно ползущими ледниками. Но и ледяные реки со временем стали мелеть. С вершины особенно ясно видны были оставленные ими следы — истертые склоны ущелий, длинные гряды красивых морен. Наметанный глаз топо­графа определил мощность древних ледников. Отсюда в долины спускались языки толщиною до трехсот метров. Торопливые расчеты дали результат — некогда содержа­ние снега, фирна и льда на Алагезе было в тридцать семь раз больше, чем в тот час, когда он стоял на вер­шине.

Но вот одной важной детали, описанной в литерату­ре, он не нашел. Считалось, что на вершине Алагеза расположено большое озеро. Однако ни на одной из вер­шин, ни в кратере ничего кроме снега не было. Зато на северных и западных склонах он насчитал сорок два озера и озерка.

Как-то незаметно пролетели четыре часа. Пора бы-ло спускаться. Вместо обычной для альпинистов запис­ки, запечатанной в бутылку, Пастухов оставил на вер­шине термометры. Потом, год спустя, он еще раз подни­мется на Алагез, только ради того, чтобы снять с них показания и отправить в Петербург Воейкову.

А запоздавшие компаньоны поджидали Пастухова в Эчмиадзине. Погода стояла хорошая. Пастухов без пе­редышки двинулся в новый поход. К вечеру добрались до небольшой курдской кочевки у ручья Сардар-Булак. Расположились в шатре. Внутри он был разделен на две части тростниковой перегородкой. Одна половина была пуста и предназначалась для гостей. Здесь все было уст­лано домоткаными коврами. За перегородкой в невероят­ной тесноте ютилось все семейство хозяина: там баюка­ли детей, сбивали масло, ткали из овечьей шерсти ковры.

О том, что шатер переполнен народом, можно было догадываться только по шуму и гаму, доносившемуся из-за зыбкой тростниковой стены. Однако с наступлением темноты шатер погрузился в сон, и лишь плач самых маленьких из многочисленных детей хозяина время от времени тревожил ночную тишину.

 

 

 

Фото 6: Горячие источники Тмени-кау-карма-дон и конец  ледника Майли. Фото Пастухова

 

Рано утром следующего дня покинули Сардар-Булак и двинулись в юго-западном направлении к одному из бесчисленных ущелий, прорезавших восточный склон Арарата. У хозяина шатра Пастухов выяснил, что оно более других доступно для верховой езды. Было очень заманчиво добраться, может быть, даже до самой сне­говой линии в седле. Большое снеговое поле было вид­но от самой курдской кочевки.

Андрей был наслышан о безводье на склонах Арара­та. Еще и поэтому он стремился как можно скорее достигнуть снегов. Тем приятнее было обнаружить ру­чеек на дне ущелья, который мчался им навстречу, то прячась под каменными глыбами, то возникая снова будто из-под земли.

 

Спешиться все же пришлось гораздо ранее намечен­ного рубежа. По дну ущелья решительно невозможно было передвигаться не только конному, но и пешему, так оно было завалено огромными камнями. Пришлось подняться на острый гребень и, страхуя друг друга ве­ревками, пробираться по нему. Так достигли снегового поля. Такое безобидное при взгляде снизу, оно сразу насторожило Пастухова. Где-то у верхнего края под не­го уходило несколько ручейков. Они сливались под сне­гом и выбирались на свет у основания быстрым пото­ком. Значит, над руслами этих ручьев — а кто знает, где эти русла, — в снегу могли быть пустоты. Ничего не стоило в них провалиться.

Вооружившись штыком, Пастухов пошел первым как всегда. Спутникам велел двигаться за ним точно след в след. За снеговым полем пришлось преодолевать осы­пи довольно большой крутизны. В конце концов спутни­ки выдохлись с непривычки. Пора было искать уголок для привала. Лучше места, чем морена, насыпанная многие тысячелетия назад ледником, поблизости не бы­ло. Оставив спутников устраивать ночлег, Андрей отпра­вился к леднику.

В ближайшие годы Пастухову предстояло работать в Армении. Он намеревался еще побывать на Арарате, чтобы произвести наблюдения над ледниками и темпе­ратурой самому. С наблюдениями за температурой было все ясно, предстояло оставить на вершине с трудом до­бытые дорогие термометры. А вот ледник, насколько он продвинется вперед? Для точных измерений приборов в то время не было.

В практике существовал довольно примитивный спо­соб измерений. Из камней, строго параллельных друг другу, выкладывали три фигуры туров. Две на морене, а третью на самом леднике. Андрей уже не раз прибегал к этому способу. По истечении года шаг ледника изме­рялся с точностью до пяти-восьми сантиметров.

На этот раз он довольно быстро обнаружил два больших валуна. Они, словно для того чтобы помочь исследователю, остановились в своем движении один подле другого так, что оказались строго перпендикуляр­ны к леднику. Оставалось на каждый из валунов поло­жить по нескольку камней, чтобы они были приметнее, а на морене с помощью натянутой веревки найти третью точку для каменного тура. Но этого показалось мало.

 

Он не пожалел сил и сложил по одной линии еще две фигуры на леднике, а последнюю, четвертую, на проти­воположной морене. Теперь уж пропустить такую замет­ную веху на леднике было невозможно.

Распрямил спину, посмотрел на ряд меток, подумал: «Любопытно, какая к следующему августу из этой пря­мой линии получится дуга? Тогда можно будет по­считать, сколько сот, а может быть, и тысяч лет минет, пока этот лед не превратится в быструю горную реку».

На карте Арарата, снятой им зимой, этот ледник во­обще обозначен не был. Он сделал топографические на­броски его, чтобы впоследствии внести исправления на карту.

Совсем стемнело, когда Андрей вернулся на место ночлега и застал товарищей сидящими вокруг большого плоского камня, на котором был разложен ужин.

У Пастухова выработалась привычка просыпаться в горах с первыми лучами солнца. Сон освежил его, бод­ры были те, кто шел с ним к вершине. Вверх двинулись по юго-восточному гребню. Однако, к огорчению Пасту­хова, заряда свежести и бодрости у молодых спутников хватило ненадолго. Ноша, которую каждый еще вчера довольно легко тащил на себе по камням, теперь неми­лосердно оттягивала плечи. Темп замедлялся с каждым часом. Устанавливать рекорд по быстроте движения в гору в планы не входило. Но все же, прикинув расстоя­ние до вершины, Пастухов с огорчением подумал: «Пой­ди я с парой-тройкой выносливых казаков, брал бы по­следние десятки метров и уже сегодня занялся делами».

Наконец можно было скомандовать:

— Привал, господа.

Пастухов распорядился оставить на попечение четы­рех казаков все свои вещи, часть пищи. Потом заново поделил оставшийся груз.

Путь по склону Арарата не представлял и десятой доли трудностей, которые подстерегали на каждом ша­гу в ледниках Казбека или Эльбруса. Неприятности до­ставляли лишь камни, очень слабо державшиеся в мас­сиве горы. Нужно было трижды примериться, чтобы най­ти прочную опору для следующего шага. Лишь в одном месте путь преградили отвесные скалы. Их пришлось осторожно обойти, прижимаясь к ним всем телом. Даль­ше до самой вершины не видно было сколько-нибудь серьезных препятствий.

 

И вот на этой-то последней прямой пришлось еще раз устраивать ночлег. Нужно было отпаивать горячим чаем спутников, у которых появились симптомы горной болезни, и дать возможность казакам сходить за теплой одеждой, оставленной внизу.

Место для ночлега оборудовали способом, уж мно­го раз опробованным Пастуховым, — сложили стенку из камней, законопатили  ее снегом  и спрятались  на   всю ночь за этим весьма ненадежным прикрытием.

Утром все были на вершине.

Снова, как несколько дней назад, перед глазами была мглистая долина Аракса, чем-то напоминавшая по­крытое утренней дымкой море. Над этой мглою будто плыл четырехглавый Алагез. Далее, на севере, темне­ла зубчатая стена Бамбакского хребта. И уже где-то на самом горизонте тянулась длинная цепочка кучевых облаков, совпадающая с направлением Главного Кав­казского хребта. Облака скрывали вершины. Ни Казбе­ка, ни тем более Эльбруса разглядеть в этой туманной дали было невозможно.

Тамм, Ивановский. и Бутыркин рьяно стали помогать Пастухову. Кто-то с радостным возгласом обнаружил термометры, оставленные на вершине несколько лет назад. Как и догадывался Пастухов, установлены они были небрежно. В минимальном термометре столбик спирта разорвался и застрял где-то возле пятидесятигра­дусной отметки. Его-то неопытный есаул Рафалович, а потом и сам Марков приняли за истинное показание тем­пературы. Господин Марков даже доложил об этих наблюдениях на собрании какого-то ученого общества в Швейцарии. Ничего не поделаешь, придется опроверг­нуть, мало того, достаточно деликатно обвинить наблю­дателей в малограмотности. Наука компромиссов не тер­пит. Истина дороже неприятностей, которые придется испытать господину Маркову. Пастухов привел термо­метр в порядок и бережно положил его точно на то ме­сто, какое определил для него хозяин. Об этом тоже непременно нужно сообщить. Захочет убедиться в прав­дивости этого: пожалуйста, может еще раз сходить сю­да, посмотреть.

Пока Пастухов занимался психрометрическими наб­людениями, его спутники на высшей точке сложили из камней тур, чем увеличили высоту Арарата еще на метр с лишним. На самой верхушке сделали углубление и опустили туда жестяную коробку с термометрами. Сверху Пастухов уложил инструкцию на русском и английском языках с описанием, как правильно обра­щаться с термометрами. Коробку аккуратно накрыли холщовой тряпкой, а потом еще и крышкой. Теперь лю­бой путешественник, прежде чем тронуть неловкой рукой чуткие приборы, увидит и прочтет инструкцию и будет осторожнее.

Ни много ни мало четыре часа непрерывного труда пришлось затратить, чтобы выполнить весь план наблю­дений, сделать топографическую съемку вершин Ара­рата.

Всего неделю назад Пастухову, стоявшему на запад­ной вершине Алагеза, великолепно позировал Арарат. Теперь так же прекрасно был освещен солнцем Алагез. И азартный фотограф снимал кадр за кадром, забыв о времени, не чувствуя ни ветра, который с каждым ча­сом дул все сильнее, ни мороза.

От самого Эчмиадзина один из казаков нес клетку с голубями. Теперь пришло время расстаться с ними. То-то удивятся люди там, в долине, прочитав на записках, привязанных к лапкам птиц, откуда они прилетели!

Подняли ружья, отсалютовали залпом. Здесь, на вы­соте, звуки выстрелов показались до странности тихи­ми, шипящими. Однако отлично были услышаны дале­ко внизу, в курдской кочевке, откуда начали они свой путь вверх.

Уже при лунном свете добрались до первых шатров. Оттуда доносились звуки какого-то струнного инстру­мента. Лилась заунывная, бесконечная песня. Трево­жить никого не стали, расположились на ночлег под от­крытым небом.

Передохнув день, Пастухов отправился на малую вершину Арарата, прихватив с собой лишь двух каза­ков. Там установил еще один термометр и произвел топографическую съемку. На обратном пути сделали до­вольно большой крюк, чтобы осмотреть развалины древнего армянского города Ани.

В годовом отчете Военно-топографического отдела снова особо было выделено имя Пастухова:

«Им нанесены несколько озер, не обозначенных на-прежних съемках, и изменение в очертаниях снегов на Алагезе, а на Арарате осмотрен нигде не обозначенный ледник, спускающийся к югу».

 

В последующие два года Пастухов снова и снова под­нимался на Арарат. Его наблюдения были опубликова­ны в журнале Воейкова «Метеорологический вестник». Уместились они всего в десяток строк. И еще столько же занял лестный отзыв маститого ученого об авторе наблюдений: «Это человек, который совершил самое большое число восхождений на вершины Большого и Малого Кавказа».

 

 

И СНОВА - ЭЛЬБРУС

 

— У вас, дорогой мой, язва, к тому же весьма запущенная, — констатировал старый знако­мый врач Вермишев, — это явные последствия ваших ежегодных экспедиций.

— Но я, к сожалению, не могу изменить своей про­фессии, а она, как известно, предполагает ежегодные работы в поле.

— Вам просто необходимо поехать в Пятигорск на воды. Побыть там под наблюдением врачей.

— Сомневаюсь, что мне это удастся...

— Если не подадите рапорт об отпуске, я сам от­правлюсь к вашему генералу. Вы прекрасно знаете, что я это сделаю.

— Знаю. И еще наговорите кучу неприятных вещей о том, что мы-де работаем на износ, и так далее, и так далее.

— Именно с этого и начну.

— А в результате я получу разнос за то, что жа­луюсь вам, господам штатским либералам, на тяготы службы в армии его императорского величества. Уж лучше я сам подам рапорт.

Официального отпуска Пастухов, как и предполагал, не получил. Ему было предложено как можно плотнее поработать и постараться сэкономить какое-то количест­во дней во время съемок. Только, эти дни и было милос­тиво разрешено провести на водах. Новый начальник Во­енно-топографического отдела генерал Кульберг не любил миндальничать с подчиненными.

При опытности Пастухова выполнить план съемок в более короткий срок не представляло особого труда. К тому же погода благоприятствовала, и самое слож­ное— съемки высшей части Кавказа — уже завершились. Коллеги по корпусу откровенно рады были этому обстоятельству, а Пастухов?

Когда-то в первые годы жизни на Кавказе он с тру­дом привыкал к узким клочкам неба над головой, к из­ломанной, слишком близкой и непривычно высокой ли­нии горизонта. Тосковал по степным ковылям, по равни­не. А теперь ему не хватало настоящих гор. Последнее время он все чаще мыслями своими возвращался к Ушбе. Вспоминал, как гора долгих два дня держала его и казаков в ледовом плену у самой своей вершины. Тогда в затуманенном высотой, усталостью и холодом созна­нии у него возникла шальная мысль одному рвануться вверх. Кто знает, может быть отчаянным усилием он и преодолел бы выросшую перед ними стену. Не взо­шел — вполз бы на вершину и остался там. Что, какая сила удержала тогда от безрассудной попытки? Теперь он чувствовал, в себе достаточно опыта, "чтобы снова пройти весь путь до той ледяной скалы, преодолеть ее и вытоптать-таки снег на вершине сванской красавицы. Но нужен был еще хотя бы один человек, на которого можно было полностью положиться.

После Ушбы он подал бы рапорт и попросил переве­сти дальше на восток, в район Памира. Там, пока еще очень робко, приступали к съемкам почти не изведанной горной страны, где Эльбрус и Ушба казались бы пигмея­ми среди гигантов.

Завершив к началу августа все работы, Пастухов по­благодарил казаков за труды и к несказанной их радо­сти отпустил на побывку в станицы. Сам же отправился в Пятигорск. Фотограф и художник Раев не позволил снимать ему номер в отеле, выделил комнату в своей просторной квартире. Окна ее смотрели на горы. Нача­лась размеренная курортная жизнь.

Но никогда еще он не чувствовал себя так паршиво, как этим летом.

Недавно его поздравили с производством в чин кол­лежского асессора. Это прибавка к жалованию, к до­вольствию во время полевого сезона. Теперь ему полага­лось на день пять «порционов». (Как будто параллельно с чинами рос у человека объем желудка!) Он-то едва осиливал один «порцион» в день. Храбрился и относился к нездоровью лишь как следствию перенапряжения фи­зических сил. Думал, немного отдыха — и все войдет в норму. Не хотел, не мог себе признаться, что в его организме, который до этой поры не брали никакие болезни, что-то стало давать осечку.

 

 

Фото 7: Жители Куруша, высочайшего селения на Кавказе. Фото   А. В. Пастухова

Неужели это начинал сигналить возраст? Кончай ходить по горам, ты уже далеко не юноша, пора для работы искать место поспокойнее. Но ведь Тепсарко Царахову было шестьдесят пять, когда они шли на штурм Казбека. И выстоял упрямый старик. Ему, Андрею, че­рез несколько дней исполняется всего тридцать шесть. Значит, в запасе обязано быть по крайней мере еще лет двадцать.

На усиленное лечение и спокойную жизнь Андрея хватило ровно на неделю. Странный это был отдыхаю­щий. Приличная публика пила воды, а потом степенно прогуливалась по садовым аллям или направлялась в курзал, где можно было, например, сыграть партию в бильярд или приятно провести время за картами. Пасту­хов же отправлялся на Машук или на близлежащие го­ры и пропадал там до обеда. Раев был чрезвычайно не­доволен поведением своего товарища.

Он даже сказал однажды:

— Ради вашего же блага я готов вам переломать ноги. Отдохните, ради бога, от своих скал.

В фотоателье Раева Пастухов встретился со студен­том петербургского университета Виктором Воробьевым. Любознательного студента привлекли сюда фотографии, развешанные по стенам, — жанровые, бытовые снимки из жизни горских племен. Тут же висели снимки кавказ­ских вершин, которые Пастухов в разное время дарил Раеву. С почтительным любопытством расспрашивал Во­робьев, как, когда делался тот или иной снимок Казбе­ка, Арарата, Эльбруса, Ушбы.

Воробьев пришелся по душе Пастухову. Он вспом­нил Арарат и своих попутчиков. Все трое стали заяд­лыми альпинистами. Может быть, и этот юноша полю­бит не только романтику гор, но и суровый труд альпи­ниста? Однажды он пригласил молодого человека прогу­ляться на Машук. По пути стал рассказывать о своем восхождении на Эльбрус. Время отодвинуло это собы­тие уже на целых шесть лет, но воспоминания о пережи­том были свежи. С тех пор Воробьев стал постоянным спутником в его ежедневных прогулках.

Однажды они — в который раз — взобрались на Ма­шук. Небо было чисто. Эльбрус как на ладони. Тут Ан­дрей посвятил студента в свой план: прекратить это на­доевшее сидение в Пятигорске и пойти на Эльбрус.

— Если чувствуете в себе достаточно сил, готов взять с собой.

Воробьев с восторгом принял предложение. Раев же до глубины души возмутился:

— Вы ведь сюда приехали отдыхать от своих гор.

— Под Эльбрусом есть прекрасные нарзанные ис­точники, — отшутился Андрей.

— Я вас просто не выпущу.

— А я через окошко выпрыгну. Нет, серьезно. Вы ведь знаете, я был только на одной вершине Эльбруса. А их две. Несправедливо как-то. Кроме того, я не знаю, куда меня занесет на следующий год служба — в Лен­корань, а может быть, в гнилые болота под Батумом. Когда еще Эльбрус будет так близко.

Согласился только с одной просьбой Раева — нику­да не трогаться до 18 августа, хотя бы раз в жизни от­метить свой день рождения в человеческой обстановке, за сервированным столом, а не на камнях, под дождем или снегом.

 

Отъезд наметили на 22 августа. Однако    накануне погода испортилась. Подул резкий и холодный юго-за­падный ветер, понес клубы пыли по    пятигорским улицам, загнал отдыхающих в курзал. Но не в привычках Пастухова   было   менять  свои  планы.  Август — не  ок­тябрь, путь до Эльбруса от Пятигорска довольно далек, погода еще сменит гнев на милость.

Воробьев оказался довольно сносным всадником. Так что за день проехали без малого полсотни верст, к ве­черу достигли небольшого аула, где и решили заноче­вать, тем более что тучи, все плотнее закрывавшие небо, наконец «прохудились», пошел мелкий и нудный дождь. Он не прекращался всю ночь и к утру превратился в противную водяную пыль.

Пастухов раньше никогда не ходил к Эльбрусу по Баксанскому ущелью, а потому для верности взял про­водника. Лишь к вечеру двадцать четвертого они достиг­ли Урусбиева аула, где все иностранные туристы обыч­но нанимали носильщиков.

Расположились в сельской управе, чтобы передох­нуть немного, и, не теряя времени, заняться наймом носильщиков. Пастухов располагал, на его взгляд, до­вольно приличными деньгами. Минувшей осенью распо­рядительный комитет Географического общества вы­кроил для него некоторую сумму на покрытие расходов во время экспедиций к вершинам.

Вскоре на пороге сельской управы появился некий молодой человек, одетый франтом, будто с тифлисского бульвара. Отрекомендовался:

— Князь Урусбиев, местный старшина и член Гео­графического общества.

— Пастухов, ваш коллега, — ответил Андрей, но сколько ни ворошил в памяти, никак не мог припомнить это холеное лицо с усиками стрелочкой.

— Какая честь, господин Пастухов, я сразу вас уз­нал, — рассыпался в любезностях князь.

— Вы идете на Эльбрус? Желаю успеха. Я весь к вашим услугам. Что вам нужно: припасы, проводники, носильщики? Я велю самым опытным пойти с вами.

И повел светскую беседу о Пятигорске, Тифлисе. В конце концов Андрей припомнил этого юношу. Несколько лет назад тот представил в общество довольно беспомощное сочинение о патриархальном быте гор­цев.

 

Постепенно в управу набралось довольно много жи­телей аула. Заломили такие цены, что Пастухов за го­лову схватился. Однако коллега по обществу никого не одернул. Он важно сидел в сторонке и встревал в раз­говор только для того, чтобы подчеркнуть достоинства то одного, то другого горца. Каждый, по его словам, был замечательным проводником, своим человеком на Эльбрусе.

Так в этот вечер к соглашению и не пришли. План выйти с рассветом сорвался.

Ночью Андрей возмущался: «Чертов князек. Навер­няка берет долю с каждого проводника. И как я не до­гадался сразу».

Наутро торг был продолжен. В конце концов дого­ворились на следующих условиях. Четверо идут до вы­соты четыре тысячи метров и за это получают по два рубля в день. Два человека, их отберет сам Пастухов, пойдут к вершине и будут получать уже по двенадцать рублей в день.

Именно в этот момент появился юный князь. О цене, на какой сошлись Пастухов и четверо горцев, он не спросил, да в этом не было и надобности, потому что при сговоре присутствовал писарь. В высшей степени положительно отрекомендовал носильщиков:

— У вас, господин Пастухов, чутье на людей. Вы выбрали лучших.

— Я выбирал тех, кто мне по карману, — хмуро отрезал Андрей, — а что за люди, горы покажут.

Накануне тучи ушли в сторону Владикавказа. На двуглавой вершине и вокруг нее не было ни облачка. Пастухов торопил носильщиков. Воробьев видел в этом нетерпение страстного альпиниста. Но Андрей слишком хорошо знал, насколько изменчив нрав Эльбруса. Та­ким же гостеприимным, манившим к себе, был он и шесть лет назад.

Хитрецы-носильщики   привели   ослика.   Бедняга   от­чаянно упирался, словно догадываясь,    какая нелегкая  работа ему предстоит. Всю ношу, добрых четыре пуда, взгромоздили на его покорную спину. Затем сами налегке вскочили в седла:

— Ну пошли, хозяин.

Начался вековой сосновый лес. Пропитанный хвоей воздух, таинственная тишина настроили путников на ро­мантический лад. И Воробьев даже стал читать стихи.

 

Пока он был в восторге от путешествия, а носильщики посмеивались над чудаком.

Лес становился все гуще и гуще. Звериную тропу все чаще преграждали поваленные временем, бурями и дождями деревья. Проводники останавливались то у од­ной, то у другой развилки разбегавшихся в разные сто­роны тропок и лишь после ожесточенных препирательств выбирали дальнейший путь, из чего Пастухов сделал вы­вод, что «лучшие из лучших» не очень-то хорошо знали здешние места. Несколько раз где-то совсем рядом раз­давался оглушительный треск. Это кабаньи семьи про­кладывали себе дорогу сквозь бурелом. На счастье, их пути ни разу не пересеклись. Берданку свою Андрей все время держал наготове.

Но вот сквозь зеленые верхи сосен на фоне синего неба стали проглядывать величественные, покрытые слепящим снегом вершины Эльбруса. Издали донесся глухой рокот реки. С каждым шагом он усиливался и, наконец, открылся стремительно несущийся по камням Баксан.

Показалось самое верхнее поселение, Терскол, — всего несколько домишек, в которых жили только летом. Отсюда Андрей и сам мог безошибочно вести своих носильщиков и проводников. Тут он уже бывал раньше. За Терсколом всего в трех верстах начинался знакомый ледник Азау, откуда берет свое начало Баксан.

Андрей по опыту знал: каждая лишняя верста, прой­денная сегодня, зачтется завтра. Но носильщики спеши­лись и стали быстро разгружать ослика, давая понять, что на сегодня довольно, дальше они идти не намерены. Что ж, по своему они правы — это последний ночлег под крышей. Завтра их ложем будет камень, а пологом — небо.

На утренней зорьке он беспощадно растолкал слад­ко спавших спутников и велел немедленно выступать. Знакомые места... Вот и морены Азау, покрытые редки­ми деревьями. Выше начиналось безлесное простран­ство.

За годы жизни на Кавказе у Пастухова    выработа­лось правило:  использовать коней до самой последней возможности. Вот и сейчас двинулись верхом по тропин­ке параллельно леднику.

     Кони справно донесли седоков почти до трехтысячной высоты.

 

 

 

Фото 8: Вид Казбека с западной стороны и путь, по которому поднимался А. В. Пастухов

 

Теперь шестерка людей и ослик карабкались точно на север. С каждым метром покатость становилась все круче, а день с каждым часом все жарче. Если бы не бежавший навстречу ручеек, туго пришлось бы путникам. На большой, покрытой травой поляне передохнули и снова стали карабкаться вверх. Пастухов все время поглядывал на своего молодого спутника. Тот пока дер­жался молодцом. Усердно преодолевал осыпи, скалы. Во всяком случае, карабкался не хуже ослика, безропот­но тащившего свою поклажу. Там, где люди шли напря­мую, четвероногому носильщику приходилось делать длиннейшие петли, ежесекундно проваливаясь копытца­ми в расщелины между камнями. Но вот ослик добрался до крошечной лужайки среди каменного леса и стал. Как ни стегали его носильщики — ни с места.

— Предлагаю передохнуть, пока наши помощники поделят груз между собою.

Воробьев тут же задремал, привалившись к нагре­той солнцем скале. Андрей же принялся собирать рас­тения для гербария, который намеревался передать в Тифлисский музей. Но через несколько минут услышал над собой говор. Поднял голову: ослик по-прежнему важно и неторопливо вышагивал впереди, а за ним, словно за проводником, налегке двигались носильщики. Так, совершенно не подозревая, что его дневной зарабо­ток 16 рублей, ослик безропотно дотащил груз до самой снеговой линии. Там для него нашли крошечную лужай­ку, рядом бежал ручеек. И оставили пастись до воз­вращения. Четвероногий носильщик заслужил этот не­хитрый комфорт.

Теперь все время приходилось прыгать с камня на камень, местами на руках спускаться между глыбами и вновь карабкаться на них. Потом открылось огромное фирновое поле. В дальнем конце его маячила группа скал. Там Пастухов наметил устроить первый привал.

Скалы, издали обещавшие затишье и хороший ноч­лег, оказались очень негостеприимными. С наветренной стороны площадка была усыпана острыми камнями, а единственное небольшое ровное место было открыто всем ветрам, в том числе и постоянно дувшему прони­зывающему западному.

Носильщики предпочли камни и затишье. Пастухов и Воробьев решили остаться на продуваемой ветром площадке, одевшись потеплее.

Наутро Андрея ждал не очень приятный сюрприз. Двое носильщиков наотрез отказались идти дальше. По их расчетам, они поднялись даже выше, чем договарива­лись там, в ауле. Что тут было спорить... Единственное, что потребовал у них Пастухов, — это никуда не тро­гаться, дожидаться его возвращения у скал. Двое, Агбай и Хаджи, сами вызвались идти дальше. Этих двоих, честно говоря, он и сам думал взять с собою к верши­не. Особенно нравился ему Агбай. Он напоминал Тепсарко Царахова — немолодой, немногословный, лов­кий.

Теперь наедине с Эльбрусом их осталось четверо.

«Как тогда, на Казбеке», — вспомнилось Андрею. Но тогда до вершины дошли только двое — он и осетин. Кто выдержит на этот раз? Уже сегодняшний день мог дать точный ответ.

Надели кошки. Связались веревкой, и Андрей повел свой поредевший отряд путем, которым он уже шел шесть лет назад. Двигались, лишь изредка перебрасы­ваясь короткими замечаниями. Через несколько часов увидел знакомую группу камней. Тут он делал привал с казаками. Дойти до них, передохнуть. А потом можно было добраться еще до одной россыпи камней, маячив­шей черными оспинами на белом снегу. Там он когда-то провел две ночи. Может быть, и в третий раз камни приютят его отряд? Времени много, дойти можно, если, конечно, никто не подкачает. Хорошо бы там заноче­вать, набраться сил. И на штурм!

Лишь бы Воробьев выдержал этот путь. Пастухов все чаще оглядывался на него и уже заметил первые следы недомогания. Он раскраснелся, расстегнул одеж­ду. Потом стал поспешно застегиваться на все пугови­цы, замотал шею и лицо башлыком. Наконец, не выдер­жал и пожаловался, что его трясет лихорадка. Пасту­хов прикинул расстояние до скал. Они были почти рядом, веего в нескольких десятках метров. Велел Хаджи передать Воробьеву один из тулупов, которые тот нес с собою. Хаджи выполнил приказ с превеликим удо­вольствием.

Но и тулуп не согрел Воробьева.

— У вас фляга с коньяком. Отхлебните добрый гло­ток, постарайтесь продержаться до каменной гряды. Там вас отпою чаем, — сказал Андрей.

И устремился вместе с Агбаем вперед, чтобы как можно скорее развести бензиновую плитку и пригото­вить нехитрое, но спасительное лекарство, которое не раз возвращало энергию казакам.

Воробьев шел все медленнее, все чаще останавливался. Вдруг поскользнулся и упал.    Свалилась с головы папаха, покатилась и исчезла из виду.

— Не насилуйте себя, спускайтесь к нашему ночле­гу, — крикнул Андрей.

Однако студент упрямо двинулся вперед.

— Агбай, давайте вещи, возвращайтесь и вместе с Хаджи страхуйте господина Воробьева. Не давайте ему упасть. Ведь не удержится на снегу, покатится в про­пасть.

Через несколько минут Пастухов был уже на камнях. Поспешно разводя плитку, не отрывал взгляда от Во­робьева и носильщиков. Тот прошел несколько шагов, потом уронил палку, закачался и осел. Теперь он подо­зрительно долго не подавал признаков жизни.

— Что с ним?

— А подох, думаю, — раздался довольно спокойный ответ Хаджи, и с этими словами носильщики стали осто­рожно опускать Воробьева в снег.

Андрей кинулся вниз — неужто отказало сердце? Он был в двух шагах, когда, к несказанной радости, Во­робьев приподнял голову. Жив!

— Вам немедля нужно вернуться, вас поведет Аг­бай.

На сей раз Воробьев не протестовал.

— Не ходи без меня. Я утром вернусь, — сказал Аг­бай Андрею.

Долго следил Пастухов за осторожно спускавшимися черными фигурами. Лишь убедившись, что они вышли на пологое место и теперь в безопасности, принялся вме­сте с Хаджи перетаскивать вещи. Было всего два часа дня и можно было еще дойти до камней. Он уже взва­лил на себя два тяжелых мешка. Хаджи попытался сделать то же самое, ступил пару раз и сел прямо в снег.

— Слишком тяжело, начальник, не дойду.

Пришлось оставаться здесь, на небольшом продолго­ватом холмике, лишь с одной стороны которого торчал невысокий выступ, едва прикрывавший от ветра. Вот и теперь — в которой уже раз! — спутники сдерживали его порыв к вершине, заставляли терять драгоценные часы и метры.

Нужно было ждать Агбая. Судя по всему, он был выносливее Хаджи. Видимо, с ним придется преодоле­вать последний участок пути до вершины.

 

 

Западный ветер тем временем достиг силы штормо­вого. Ничего не оставалось, как прибегнуть к давно испытанному способу — ровнять площадку, собирать камни, складывать из них стенку как можно выше, коно­патить щели между камнями снегом. Так за все пятна­дцать лет службы на Кавказе Андрей ни разу не ночевал в палатке. Интендантская служба считала это недопу­стимой блажью и роскошью. По милости этой службы и приходилось всякий раз тащить на себе пуд теплых вещей. Все же и у этих домиков без крыши было, по­жалуй, одно достоинство. За ночь альпинистов в нем заваливало так, что приходилось разрывать нору, что­бы выбраться. Ночи, проведенные под снегом при штор­мовом ветре, помноженном на лютый высокогорный мо­роз, за все пятнадцать лет не кончились ни разу даже небольшим обморожением.

И в эту ночь крышу заменил толстый слой снега.

Агбай вернулся часов в восемь утра. Воробьев, по его словам, чувствовал себя значительно лучше и даже порывался пойти с ним снова.

Шесть лет назад Пастухов с казаками шел здесь по довольно прочному снегу. На сей раз августовская жара растопила верхнюю корку снега и превратила его в скользкий и прочный ледяной панцирь, по которому да­же с кошками на ногах двигаться было очень трудно. С самого утра дул штормовой западный ветер.

Хаджи сдался у последнего приюта. Упал на щебень. Беднягу перевели к самому большому из камней, уса­дили с неветренной стороны.

— Постарайся уснуть, а если почувствуешь себя лучше, спускайся к месту ночлега. Там дожидайся нас, — наказал Пастухов и не мешкая двинулся дальше. Ветер все больше беспокоил его. Андрей теперь то и де­ло внимательно всматривался в синеву неба: не по­явится ли облачко — первый вестник надвигающейся тучи.

До сих пор они шли на север, и ветер дул вбок. Но, миновав скалы, следовало повернуть на северо-запад, навстречу буре. Двое упрямо брели вперед в одной связке.

О Тепсарко Царахове Пастухов всегда вспоминал с чувством глубокого уважения к его гордому мужеству, воле и упорству. Таким ли на этих последних сотнях метров окажется Агбай, его единственный спутник?

 

Пастухов оглянулся и... увидел Хаджи, поспешно шагающего вниз. Наверное, носильщик чуть раньше за­метил то, что через несколько шагов открылось им двоим. С севера наплывали тучи. Они медленно перекатывались через хребты, заполняли все ущелья, приближаясь к Эльбрусу. Время чистого неба кончалось. В срок, отве­денный природой, уложиться не удалось.

 

 

 

Весною 1897 года Пастухов получил письмо от пре­зидента Общества любителей естествознания, антропо­логии и этнографии известного ученого, профессора Д. Н. Анучина. В письме испрашивалось его согласие на избрание в действительные члены. Если согласие бу­дет, то профессор просил Пастухова прибыть в Москву на годовое собрание и прочитать доклад на любую из­бранную тему. В том же собрании предполагался до­клад известного исследователя Памира Б. А. Федченко об экспедиции, открывшей двадцать пять неизвестных географической науке ледников. Проезд в Москву и обратно общество брало на свой счет.

В назначенное время Пастухов был в Москве. Темой доклада избрал Эльбрус. К заседанию изготовил карту с маршрутами своих восхождений.

— Как видите, в обоих случаях обратный путь не помечен, — начал он свое сообщение, — я могу обозначить его лишь примерно. И виною этому не моя забыв­чивость, а исключительность обстоятельств, в которых приходилось спускаться с вершин кавказского ве­ликана. Но об этом позвольте сообщить несколько позже.

Он подробно, с глубоким знанием дела дал общий обзор исследований Эльбруса, точную физико-геогра­фическую и топографическую характеристику его, рас­сказал об особенностях климата района, привел свои расчеты массы снегов и льдов. И, наконец, спокойно, слов но все, что произошло с ним и Агбаем, было в порядке вещей, приступил к описанию самых трудных часов в своей жизни:

«Восточная вершина была чиста и до того отчетли­во рисовалась на темно-синем небе, что мы ясно разли­чали на ней небольшие камни. Время от времени по вершинам змейками пробегали вихри снеговой пыли, и опять там было ясно, и ослепительно белели снега на темно-синей лазури. Но вот появился легкий туман на вершине и, оторвавшись от нее, растаял. Вслед за этим показалась с другой стороны небольшая тучка и так же быстро унеслась в голубую высь и там исчезла. Вдруг со всех сторон закурился туман, и вся вершина окуталась темной, непроницаемой тучей. С каждым мгновением туча росла и затем исполинскими клубами ринулась вниз. В то же время снизу за нами показалась другая туча и, как чудовище, поползла наверх навстре­чу первой. Не прошло и несколько минут, как над на­ми загудела вьюга, пошел густой снег. Ветер усилился. Переждав первый натиск метели и осмотревшись немно­го, мы пошли вперед. Но снег залеплял глаза, и ветер захватывал дыхание, и мы ежеминутно принуждены были останавливаться, чтобы перевести дух и протереть глаза. Вдруг мой Агбай объявил, что он не пойдет дальше. Я стал усовещивать его, говоря, что позор­но отступать, когда мы уже почти на вершине — до вершины действительно оставались пустяки, — но это не помогло, тогда я обещал ему прибавить десять руб­лей, он подумал еще немного и согласился...»

В буран приходилось идти ощупью, по памяти, за­фиксировавшей путь к вершине, напрямую взбираться по огромным ступеням скал. Хитрый Агбай снова оста­новился поторговаться. В общем довел стоимость своей персоны до 30 рублей. Он не понимал, что в эти минуты Пастухов платил дорогую цену не только за свою побе­ду, но и за его жизнь. Так на поводке из десятирубле­вых бумажек тащил Пастухов своего носильщика.

«Мы делаем еще усилие, — продолжал Пастухов, — и достигаем восточной вершины Эльбруса. Метель и ту­ман до того усилились, что в нескольких шагах ничего не видно. Оглядевшись, я заметил громадный камень, вокруг которого снегу совсем не было. Около этого кам­ня я и решил установить максимальный и минималь­ный термометры. Для этого мы сложили из глыб неболь­шое возвышение и установили жестяной ящик с термо­метрами, положив на крышку его два увесистых камня. При установке термометров они показывали минус семь градусов по Цельсию. Установив термометры, я сел отдохнуть. В это время туман немного рассеялся, и я, к удивлению своему, заметил, что мы находимся не на самой вершине, а на небольшом выступе, который я принял за край воронки у места ее разрыва. Я указал на это лежавшему Агбаю, велел оставить свой тулуп, ко­торый он нес, и идти за мной на вершину. Но он стал доказывать, что идти дальше не стоит, так как это и есть вершина...»

Андрей не стал рассказывать обществу о своей реак­ции на эти последние слова носилыцика. Слишком дол­го пришлось бы объяснять, отчего он, несмотря на ог­ромное нервное напряжение и усталость, расхохотался. Какое неожиданное совпадение мыслей и даже слов оказалось у темного и алчного Агбая и честолюбивого враля фон Унгерна-Штернберга! Интересно, была ли и тогда буря столь же сильной? Голомбиевский честно признавался, что идти вперед было еще можно. Удержи­вала лишь мысль о том, как возвращаться. Пастухов же был устремлен только вперед. И его непоколебимая ре­шимость заставила Агбая подняться.

«Но чтобы попасть на саму вершину, — продолжал Андрей, — мы должны были зайти с юга, и тут обруши­лась на нас всею своею силою буря, от которой мы до сих пор, поднимаясь по восточной стороне, прикрывались горою. Теперь же с величайшим трудом можно было удержаться на ногах. Агбай мой лег и объявил, указы­вая на вершину: «Иди, иди, тебе бог нету». Оставалось несколько саженей до вершины, и я пошел и через ми­нуту был на самой вершине. Было ровно два часа попо­лудни. Теперь надо мною было только небо да снеговая туча. Когда я приближался к высшей точке, раздался надо мною сильный гром, похожий на три выстрела, сле­довавших один за другим. Метель продолжалась со страшной силой, и только на минуту она ослабела, и я ясно увидел на противоположной стороне воронки ска­листую вершину, внутренность же воронки так мне и не удалось увидеть — ее все время закрывали туман и снеговая пыль. Буря дула со страшной силой и на все лады свистела и выла внутри воронки. Падавший в это время снег был мелкий как пыль и сыпучий как песок, В то же время он имел необыкновенно большой удель­ный объем. Вдруг весь воздух вокруг меня вспыхнул, и в то же время опять раздался трескучий гром. Време­нами снег и туман сгущались до того, что я не видел под собой земли, и тогда нетрудно было вообразить себя несущимся вместе с тучей в беспредельном простран­стве, и только жалобный крик Агбая заставил меня по­кинуть вершину. Попадавшиеся на пути камни и скалы сильно затрудняли спуск, а в одном месте мы принужде­ны были карабкаться опять наверх, чтобы обойти отвес­ный обрыв. Во избежание этих препятствий мы поспеши­ли вниз, на восток, не теряя из виду каменной гряды, которая нам служила теперь единственной путеводной нитью. Но вот мы добежали до конца гряды, отсюда должны были повернуть на юг, углубиться в снеговую пустыню и среди хаоса попасть на ничтожный островок камней, который мог нам указать дальнейший путь. Я внимательно определил направление ветра, еще раз ог­лянулся на скалы, и мы двинулись в путь. По моему рас­чету через двадцать минут мы должны были быть на кам­нях. Но вот прошел этот срок, а камней нет. Мы оста­навливаемся, кричим, никакого ответа. Я делаю выст­рел, но звук его, подавленный воем бури, тут же зами­рает возле нас. Туман и метель до того усилились, что в двух шагах ничего не видно. Нам кажется, что мы уклонились влево, мы делаем небольшой уклон вправо и осторожно подвигаемся вперед, время от времени по­давая голос, но наш крик был поистине гласом вопию­щего в пустыне...»

Наверное, они были где-то совсем рядом с ничтожно малой каменистой площадкой, на которой оставили Хаджи. Буря замела домик без крыши, но там давно ни­кого не было. Не было у Пастухова тыла. «Быстрей, чем заяц от орла» бежал Хаджи, спасая свою жизнь, не ду­мая о тех, для кого оставался единственным маяком. Хаджи бежал до места первого ночлега, где обязаны были ждать еще два носильщика — Бачай Урусбиев и Саид Курданов, где приходил в себя Воробьев. Но там он никого не нашел. Носильщики забрали все вещи и устремились вниз, к моренам ледника Азау, где мирно паслись кони и коротал время проводник-кабардинец. Они увлекли за собою Воробьева. На полпути было ос­тановились. Но туча сползала по склону, все ближе и ближе. И тогда носильщики бросили Воробьева. Он слишком медленно шел. Хаджи устремился по их сле­дам, пока не наткнулся на Воробьева, одиноко и бес­помощно лежавшего под скалою. Тут горец, наконец, опомнился, застопорил свой бег и решил ждать утра.

А тем временем, лишенные единственного ориентира, двое блуждали, поминутно меняя направление, все еще надеясь найти Хаджи. Раз Хаджи не отзывался, значит, с ним что-то случилось или они слишком взяли в сторону. Разве могло им прийти в голову, что именно беспо­лезный поиск второго проводника, которого и след про­стыл, уводил их все дальше и дальше в сторону? У Пасту­хова соскочила с сапога кошка. Стало невыносимо труд­но двигаться. Но идти было нужно, хотя он теперь не представлял даже приблизительно, где находится — на Азау, на Терсколе?

У Агбая притупились все чувства, кроме страха. Житель гор растерялся и уже не мог быть помощником в поиске истинного пути. Но снова дадим слово герою этого трагического спуска.

«Мы меняли направление то в одну, то в другую сто­рону, но всюду зияли бездонные пропасти трещин. На­чало быстро темнеть, и вскоре наступила непроглядная ночь. Мы напрягаем все силы и стараемся выйти из ла­биринта трещин, осторожно обходим широкие, перепры­гиваем через узкие, проваливаемся в замаскированные, наконец, мы достигаем какой-то горки, карабкаемся на нее в надежде встретить на вершине какие-нибудь камни и под ними хоть на минуту найти защиту от бе­шеной бури и отдохнуть, а если можно, заночевать. Вот мы достигаем вершинки, но — увы! — вместо желанных камней мы находим один обледенелый снег, и здесь бу­ря еще более свирепствует. Но тут на горке мы по край­ней мере точно определили направление ветра, сориен­тировались по нему и благодаря умеренной покатости быстро стали спускаться вниз... Нас совсем ослепило снегом, и мы представляли два движущихся снеговых кома. На усах намерзли такие огромные сосульки, что я вынужден был подвязать их башлыком, чтобы уме­рить боль, причиняемую их тяжестью. Я готов был спу­ститься в какую-нибудь ледниковую трещину, чтобы там хоть на минуту укрыться от назойливого ветра. Для этого я опускал палку в некоторые трещины, чтобы из­мерить их глубину. Но все они оказывались бездонными. В одном месте мы проходили по глубокому свежему сне­гу, и я сказал, что мы ночью все равно не выберемся на настоящий путь, а потому лучше зарыться в снег и пе­реночевать. Но Агбай в ужасе замахал руками, закри­чал: «Пропал, пропал будем!» — и поспешно пошел впе­ред. Долго мы еще ходили, путаясь между трещинами, изредка останавливаясь на минуту, чтобы отдохнуть и оглядеться. Но вот силы наши стали ослабевать. Мы все чаще и чаще останавливаемся. Все дольше простаиваем на одном месте, опершись на палки и обернувшись спиною к ветру. Наконец, не сговариваясь, сели в пер­вый раз с тех пор, как покинули вершину. Нас быстро стало заметать снегом. Некоторое время мы молча си­дели. Отдохнув немного, пошли далее. Метель и буря усилились. Все чаще и чаще стали проваливаться в за­маскированные трещины. Наконец, сильно утомив­шись и потеряв всякую надежду выбраться из лабирин­та трещин, решили зарыться в снег и ожидать оконча­ния метели. При этом Агбай, вздыхая, все повторял: «Пропал, пропал будет!». Откровенно говоря, я и сам не верил в благополучный исход нашего путешествия. Про­быв более суток без пищи, я полагал, что оставшегося в нас запаса энергии не хватит на согревание тела в течение долгой осенней ночи. К тому же нас окружали со всех сторон трещины, в которые мы при дальнейшем путешествии могли провалиться. Тем не менее я хотел бороться до конца. Мы попробовали снег и, убедившись, что под нами нет замаскированных трещин, стали раз­гребать его палками, но ветер сильно мешал работе, к тому же на этом месте оказалось слишком мало снега и, разрыв его на глубину четверть аршина, мы встретили лед. Тогда мы ямку обложили снеговым валиком и еще немного углубили. Затем мы поскорее легли в нашу ям­ку, головами против ветра, плотно прижавшись друг к другу спиной, подвернув воротник моего пальто под го­лову, а остальною его частью прикрыли себя сверху до плеч. На мое пожелание спокойной ночи Агбай только жалобно застонал и протяжно проговорил: «Наша про­пал будет».

Проснувшись, я почувствовал большую тяжесть на себе. Оказалось, что на нас лежит большая масса сне­га, наметенного, вероятно, в то время, когда ветер стал утихать. Теперь ветра не было слышно, и меня занимал вопрос, перестал ли идти снег и разъяснилось ли. Если ясно, мы спасены, в противном случае идти некуда. Я от­странил пальто, за ним был снег, сквозь который проби­вался . свет. Значит, наступил уже день. Тогда я, ста­раясь не портить снегового покрова, лежащего на мне, стал осторожно перед лицом прокапывать отверстие в снегу. Это мне скоро удалось сделать. Было ясное мо­розное утро, перед нами расстилалась снеговая равни­на, дальше тянулись причудливые вершины гор, зали­тые лучами восходящего солнца, а над всем этим виднелось синее безоблачное небо. Долго я еще не мог отор­ваться от этой дивной картины, прелесть которой уве­личивалась еще при воспоминании о пережитом и пере­чувствованном за минувшую ночь. Агбай уже не спал и, заметив, что я тоже проснулся, сказал: «Пойдем, пойдем!» Мы вылезли из-под снега и огляделись кругом. Оказалось, что мы находимся на леднике Гарабаши, всего в полуверсте от истинного пути. Вокруг нас было так много трещин, что мы едва выбрались из них. Труд­но понять, как мы прошли ночью в совершенной темноте между этими безднами, не свалившись в них...»

Эта ночь стала песней, поэмой, гимном (можно ска­зать как угодно) простому человеческому мужеству, упорству, воле, жизнелюбию, наконец. Пастухова ни на секунду не посетило чувство апатии, покорности судьбе, он ни на секунду не пал духом! История сохранила немало горьких свидетельств о павших лицом вперед, лицом туда, где маячило спасение. Даже в тот момент, когда Пастухова посетили горькие размышления об ис­сякающем запасе энергии и жизненных сил, он вполне осознанно предпринял все, чтобы сохранить их и у себя и у своего спутника.

В этом восхождении и спуске природа словно спе­циально спрессовала в одних единственных сутках все самое трудное, что пришлось пережить Пастухову за пятнадцать лет жизни и работы в горах.

Рано утром Хаджи поспешил к тому холмику, где он обязан был ждать возвращения с Эльбруса Пастухова и Агбая. Разрыл снег, наметенный в жалкую изгородь, которую они так старательно сооружали сутки тому назад. В этой крошечной сакле без крыши никого не было. Он долго вглядывался в покрытые ослепительно белым свежим снегом склоны Эльбруса. Ни единого следа. И зашагал к скале, под которой ждал Воробьев, чтобы вместе с ним отправиться вниз с вестью о гибели Пас­тухова и проводника.

...Через много лет составители справочников о перво­восхождениях на кавказские вершины отметят, что Па­стухов был первым альпинистом, посетившим обе вер­шины Эльбруса. Никто и никогда не вел статистики трудностей, препятствий, которые приходилось преодо­левать смельчакам на пути к вершинам. Явись такая книга, безусловно, на первых же ее страницах мы на­шли бы имя военного топографа Андрея Пастухова.

 

Ученое общество, привыкшее к сугубо научным док­ладам, было настолько увлечено как сообщением, так и личностью докладчика, что буквально засыпало его во­просами.

Судя по протоколу заседания, круг этих вопросов был очень широк — от особенностей геологического строения крупнейших кавказских вершин до деталей быта осетин и карачаевцев, балкарцев и чеченцев, дар­гинцев и аварцев. И на все ученые получали полные, детальные ответы. А ответ на один из вопросов перерос в почти часовое сообщение. Присутствовавших в зале настолько заинтересовало упоминание Пастухова о не­обычайных по своей стихийной силе атмосферных явле­ниях, свидетелем которых он был на вершине Халацы, что ему пришлось полностью повторить свое сообщение о шаровых молниях, сделанное им несколько лет назад в Тифлисе.

Впоследствии профессор Анучин отзывался о Пасту­хове так: «У этого крестьянского сына та же закваска, что и у знаменитого холмогорского мужика Михаила Ломоносова. Он из той же породы самородков, которы­ми во все века так богата наша русская земля...».

После затянувшегося заседания Анучин зазвал став­шего столь симпатичным ему топографа к себе домой на чай. Андрей с увлечением рассматривал богатейшую коллекцию географических карт, собранную Анучиным. Некоторые экземпляры восходили к временам Ивана Грозного!

Потом разговор перекинулся на темы альпинизма. Профессор оказался знатоком и в этой области.

— Странно, почему вы не приглашены в члены-уч­редители Русского горного общества? — заметил он.

— Я впервые слышу о таковом, — сознался Анд­рей, — наверное, оттого, что к нам в провинцию вести доходят с опозданием.

— Ну, это не удивительно. Пока еще — дебатируется проект его устава. Задумано оно широко — по мысли учредителей должно стать нашей национальной альпи­нистской организацией, подобной уже существующим английским, французским, итальянским клубам.

— Но ведь у нас на Кавказе была уже попытка со­здать альпийский клуб и угасла. Тому уж пятнадцать лет. Все придется начинать заново. Ведь в Москве не-возможно приобрести самое необходимое снаряжение.

 

Еще предстоит создавать, учить наши отечественные кадры проводников. Без опытного проводника ходить на кавказские вершины нельзя. Нам пришлось рисковать по долгу службы. Как говорят у меня на родине, на Ук­раине, «самотужки» осваивать технику хождения по го­рам. Но и сейчас, после пятнадцати лет жизни в горах, я останавливаюсь там, где многие наши зарубежные коллеги проходят. Видите ли, в тулупе на стену не поле­зешь. А тулуп-то заменить нечем. Правда, я сам чув­ствую, лед, как говорится, тронулся. Вот в Одессе обра­зовался Крымско-Кавказский клуб. У нас в Пятигорске возникло Кавказское горное общество. Средства его скудны. Единственное, на что оно пока способно, это оказывать моральную поддержку любителям альпи­низма.

— Ну, горному обществу, если его рождение состоит­ся, на первых порах кредит обеспечен. У него есть весь­ма денежный меценат. В наше время, к сожалению, без богатого кредитора затевать общественное дело весьма трудно. Вам ничего не говорит такое имя, как фон Мекк? Был такой в середине века инженер-путеец, наживший, баснословное состояние на строительстве железных до­рог. Техника была удивительно простой. Допустим, вы­бивался кредит на постройку Московско-Рязанской до­роги в сумме пять миллионов, а строительство обходи­лось на самом деле в четыре миллиона. Разницу — в карман. И так далее. Так вот, наш меценат, Александр фон Мекк, один из его сыновей. Большой оригинал. Слу­жить, сами понимаете, ему не к чему. Он делит время между путешествиями в Швейцарские Альпы, занятия­ми живописью и благотворительностью. Говорят, он со­стоит в сорока с лишним обществах, таких диаметраль­но противоположных по задачам своим, как, например, Общество содействия торговому мореходству, Братолю­бивое общество или Общество велосипедистов. Теперь вот печется об отечественном альпинизме.

— Что ж, дай бог удачи. Если я доживу в наших кав­казских краях до того времени, когда проекты начнут претворяться в жизнь, то независимо от того, буду ли я состоять членом этого общества или нет, сделаю все возможное для его процветания.

— Я уловил пессимистические ноты в ваших сло­вах, — заметил Анучин.

— Как вам сказать... Ведь альпинизм для меня лишь средство исполнения служебного долга. А служба все дальше отныне будет уводить меня от гор. Съемки Глав­ного Кавказского хребта, вернее самой суровой и труд­нодоступной его части, завершены. Для большинства моих коллег это, что называется, гора с плеч. А мои плечи без этого груза ощущают какую-то пустоту, буд­то я потерял что-то очень нелегкое, но бесконечно доро­гое, что-то такое, без чего пустеет сама жизнь. Вы знае­те, минувшее лето я провел в Колхиде. На низменности. Понимаете, все лето на низменности. Может быть, на мое настроение подействовали еще совершенно жуткие условия, в которых пришлось работать. Представляете себе, все лето в жаркой болотистой гнили. Удивляюсь, как я там не подхватил лихорадку. Все без исключения казаки и съемщики-офицеры переболели. По окончании сезона я впервые за все эти годы съездил к себе на ро­дину в Харьковскую губернию. И черт меня там понес на меловые горы, по которым я лазил когда-то в детст­ве! Смешно, правда?

Андрей не обмолвился еще об одной, пока смутной, не вполне осознанной тревоге, которая не покидала его. После похода на Эльбрус он так и не смог полностью восстановить силы. А ведь ему еще до сорока целых три года!

 

МАШУК - НАВСЕГДА...

 

Летом 1899 года Пастухову приш­лось прервать летний полевой сезон и отправиться на воды в Пятигорск. Врачи обнаружили застарелую язву.

— Нормальное питание, целительные воды, покой — и улучшение не замедлит сказаться, — успокоили его.

Давнишний приятель Раев и на этот раз не позволил поселиться ему в пансионе — предоставил комнату в своем доме. Однако пороху выдерживать предписанный медицинский режим у Андрея хватило ненадолго. Вокруг него вскоре сколотилась компания любителей далеких экскурсий. Нанять лошадей было делом простым. Об­щество стало чуть ли не ежедневно отправляться в го­ры пострелять фазанов и куропаток. Потом экскурсии стали растягиваться на два-три дня.

 

   Заботливый хозяин был бессилен сдержать темперамент своего неугомонного гостя. А зря... Потому что однажды Андрею пришлось вместо приветливого раевского крыльца, едва волоча ноги, подниматься по ступеням госпиталя.

Потом недуг на короткое время отступил. Но силы не вернулись. Андрей не мог теперь подняться даже на Машук, чтобы взглянуть оттуда на дорогой его сердцу Эльбрус.

Болезнь, исподволь подтачивавшая силы, вдруг стремительно ринулась в наступление. Свой тридцать девятый год рождения он встретил на больничной койке.

Сильный, красивый человек таял на глазах. И, на­конец, наступил день и час, когда он ясно и отчетливо понял, что дни его сочтены.

Лишь две просьбы услышали от него друзья. Пер­вая: поставить койку так, чтобы видны были горы из окна. И вторая: если возможно, сделать его последним приютом Машук, потому что оттуда видны Эльбрус и Казбек.

23 сентября правителю дел Кавказского отдела рус­ского географического общества Д. Д. Пагиреву, извест­ному краеведу, пришлось браться за перо. Одной из пе­чальных обязанностей правителя дел было сочинение некрологов. В его строчках — оценка труда и личности, сжатое изложение всего, за что ценили современники Андрея Васильевича Пастухова. Вот оно, свидетельство современников:

«На топографических съемках и полюбил Андрей Васильевич снеговые вершины Кавказа, может быть, как контраст тем беспре­дельным степям, в которых вырос. В 1887 году он посетил верховья реки Шаро-Аргуна и вершины Диах-Корта и Качу в самых высших частях Андийского хребта, достиг здесь высоты в 13 тысяч футов; в 1889 году взобрался на Казбек, а в 1890 году на Эльбрус и мно­гие ледники и вершины Сванетии, причем произвел съемку Ушбы со всеми ее глетчерами. В 1891 году он использовал съемку верхо­вий Риона и Ардона и взошел на Карагомский ледник и вершину Халацы; в 1892 году посетил высочайшие селения Кавказа и побы­вал на вершине Шах-даг, в 1893 году совершил восхождения на большой и малый Арарат и Алагез, в 1892 году вторично на Боль­шой Арарат и в 1896 году вновь на Эльбрус. Он был первым рус­ским неутомимым кавказским альпинистом. Можно перечислить много русских, взбиравшихся на вершины Кавказа ранее Пастухова, но все они ограничивались восхождениями на какую-нибудь одну, много две-три вершины, причем у некоторых восхождения эти были, так сказать, случайными событиями в жизни Пастухов же не оста­вил непосещенным почти ни одного из высочайших пиков Кавказа, на некоторые он взбирался по нескольку раз, и восхождения стали как бы целью его жизни. Таким образом, среди русских кавказских альпинистов Андрей Васильевич был действительно крупной вели­чиной.

Но и среди неутомимых кавказских альпинистов-иностранцев Пастухов также занимал далеко не последнее место. От этих люби­телей-иностранцев Пастухов отличался тем, что, в то время как они перед восхождениями на горы Кавказа подвергали себя более или менее продолжительным тренировкам, взбираясь на более доступные вершины Европы, а затем уже шли на Эльбрус, Казбек, Арарат в сопровождении опытнейших швейцарских гидов, во всеоружии всех приспособлений, выработанных вековой практикой, Пастухов взбирался на эти высоты почти безо всяких приспособлений и при­готовлений. Говоря просто: как был, так и шел...

Но восходил он на вершины не только как поклонник природы и любитель сильных ощущений: произведя топографические съемки вершины, устанавливал на них термометры, делая наблюдения над ледниками, Андрей Васильевич внес известный вклад в науку кав­казоведения, притом совершенно бескорыстно, так как все восхож­дения он совершал на собственные средства и субсидий на них не получал.

Знавший его близко, я не удивляюсь, что последним его жела­нием было быть погребенным на вершине Машука. На высях он жил, в их недрах должен уснуть навеки».

По сей день на Машуке стоит обращенный к Эль­брусу обелиск с лаконичной надписью:

 

Военный топограф А. В. Пастухов

Казбек — 1889

Эльбрус — 1890, 1896

Арарат — 1893

 

 

СТРОКИ НОВОЙ ГЛАВЫ

 

Пять лет по правительственным канцеляриям бродил проект устава Русского горного общества. Барон Александр фон Мекк был человеком практичным. Он отлично знал, как настороженно цар­ские власти относятся к возникновению даже самых безобидных общественных организаций. Поэтому, поль­зуясь своими связями, он привлек в инициативный комитет множество сановитых господ из Петербурга и Москвы, у которых даже намеков на левые взгляды об­наружить было невозможно.

Идеей создания национального российского альпи­нистского объединения увлеклось и много крупных уче­ных, путешественников, таких, как вице-президент Гео­графического общества П. П. Семенов, получивший к своей фамилии приставку Тянь-Шанский—свидетельство признания его заслуг в развитии географической науки, виднейшие ученые Анучин, Вернадский, Воейков, известный исследователь ледников Федченко и многие другие. Именно по их настоянию в проект устава были введены пункты, ставящие перед членами общества за­дачи содействовать прогрессу науки. Было в инициатив­ном комитете и несколько любителей высокогорного спорта.

На ничтожные средства, которыми располагало об­щество, удалось соорудить две хижины. Одну на скло­нах Казбека, другую — над ледником Большой Азау под Эльбрусом.

Превратить Кавказ в российские    Альпы не удава­лось, о чем с огорчением признавался сам А. фон Мекк:

«Турист, который бы желал предпринять экскурсию в русские горы, должен всецело рассчитывать на собст­венные силы и средства. Он не знает, кто в данной ме­стности может служить проводником, где найти такого человека, во что оценивается его труд. Далее, турист в большинстве случаев лишен возможности знать заранее, какое снаряжение может ему потребоваться, запас ка­кой провизии следует взять с собою, какие научные инструменты. Сплошь и рядом он не может приобрести даже существующие карты. Наконец, все предметы сна­ряжения он может приобрести только в больших горо­дах. Посему число туристов ничтожно».

Шли годы, а фактов для новой главы русского аль­пинизма, которая по идее должна была бы начаться с организацией Русского горного общества, все еще реши­тельно не хватало.

Быть может, стоило заняться собиранием крупиц отечественного опыта горовосхождений. У общества была для этого трибуна — ежегодник, издававшийся це­ликом на средства фон Мекка.

Благодарной на первый взгляд задачей пропаганды истории и достижений альпинизма среди русского обще­ства занялся фон Мекк. Что ж, не обязательно самому быть выдающимся покорителем гор для того, чтобы стать летописцем мужества, воли и побед других. Одна­ко летопись оказалась подобной кривому зеркалу.

Отсчет восхождений на кавказские вершины он начи­нает лишь с 1868 года, с экспедиции Фрешфильда. Слов­но никогда на свете не было мужественного профессора из Тарту Паррота, ступившего вместе с великим армян­ским писателем Хачатуром Абовяном на вершину Ара­рата, не было военного топографа Ходзько, обжившего эту вершину. Не нашлось места даже для простого упо­минания о первом в мире зимнем восхождении на пятитысячник, совершенном русским человеком, военным то­пографом Александровым.

Зато педантично, с перечислением имен, стран, дат сообщает фон Мекк об экспедициях членов зарубежных альпийских клубов. Лишь однажды и вскользь упоми­нает, что и «наши топографы совершили целый ряд вос­хождений, покойный Пастухов, например, восходил два раза на Эльбрус, также на Казбек, Арарат и многие вершины».

Для того чтобы любознательному читателю узнать хотя бы даты восхождений, нужно было ехать в Пяти­горск, подниматься на Машук и читать поблекшую над­пись на обелиске или зарываться в старые журналы, подшивки провинциальной газеты «Кавказ».

Мировая альпинистская общественность отметила возникновение Русского горного общества. Достаточно подробные данные о нем содержатся в вышедшей во Франции «Энциклопедии альпинизма». Обществу было направлено официальное приглашение участвовать в международном конгрессе альпинистов в Париже. И делегация туда отправилась. Однако в ее составе тщетно было искать хотя бы одного нашего соотечест­венника, протоптавшего своими кошками тропу на Каз­бек или Эльбрус. На конгресс отправились Александр фон Мекк и... министр двора барон Фридерикс.

Русское горное общество организовало свои отделе­ния во Владикавказе, Сочи, Пятигорске, Верном — ны­нешней Алма-Ате. И именно здесь, особенно во Влади­кавказе и Пятигорске, были вписаны первые, по-настоя­щему весомые строки в новую главу отечественного альпинизма.

Скромная учительница из Владикавказа Мария Пав­ловна Преображенская в 1900 году лишь с одним спут­ником поднялась на Казбек. Она участвовала в созда­нии метеостанции. И с тех пор Казбек стал для нее как бы магнитом, властно притягивавшим к себе. Около де­сятка раз побывала она там и в последний раз ровно

 

двадцать лет спустя после первого путешествия — в 1920 году. Вокруг Марии Павловны Преображенской сформировался кружок энтузиастов.

В Пятигорске энергичным пропагандистом горного туризма стал А. Духовской. Среди его соратников мы находим журналиста из газеты «Терские ведомости» С. М. Кирова. Он был инициатором и участником ряда восхождений на Казбек, Эльбрус. Для революционера-подпольщика горный туризм стал средством проникно­вения в отдаленные уголки Кавказа. И мы знаем, какую выдающуюся роль впоследствии сыграл в годы граж­данской войны Сергей Миронович Киров на Кавказе, который он в предреволюционные годы исходил с рюк­заком за плечами.

Не удивительно, что именно здесь, в Пятигорске, бе­режно сохранялась память и об Андрее Пастухове.

После победы Великой Октябрьской социалистиче­ской революции в двадцатые годы альпинизм и горный туризм получили качественно новое развитие.

Уже в 1923 году на Казбек были снаряжены сразу две экспедиции. Одну организовало Грузинское геогра­фическое общество — преемник Кавказского отдела рус­ского географического общества, и вел ее профессор Г. Николадзе. Инициатором второй была Кавказская географическая обсерватория. Руководил ею профессор А. Дедабулидзе. Еще через год Г. Николадзе с груп­пою из восемнадцати человек покоряет Эльбрус. Приме­чательно, что в группе было пять женщин, и в их числе Александра Джапаридзе, впоследствии заслуженный мастер спорта.

 Навсегда ушло время, когда горцы смотрели на альпинизм, как на блажь богатых людей, которым некуда девать время и деньги. Потомки смелого Тепсарко становятся страстными покорителями вершин.

На Ушбе, неприступной и гордой красавице Ушбе, темной летней ночью 1934 года заискрился свет, ясно видный из долины Ингури. Словно на верхушке гигант­ской новогодней елки, там горел бенгальский огонь. Его зажгли Алеша Джапаридзе и его сестра Александ­ра, первая женщина, ступившая на эту вершину. И с ними были колхозник Ягор Казалакишвили, сван Гио Нигуриани.

 

Давно ли Андрей Пастухов шаг за шагом стремился к белой чалме Казбека с громоздкой треногой теодоли­та на плече, с фотокамерой в руках? И вот на белых фирновых полях, на черных скалах работает, словно бы это павильон киностудии, сорок два человека, создавая документальный фильм «Врата гор».

В начале тридцатых годов организуются альпиниа­ды РККА. Десятки бойцов Красной Армии поднимают­ся на Эльбрус. В труднейший поход при полном боевом снаряжении отправляется целая воинская часть. Цель ее — Казбек. Залпом из пушек, пулеметов, ружей со­общили они о достижении вершины.

Массовые альпиниады... Время их рождения — се­редина тридцатых годов. Мы помним, сколько раз Эль-брус отбрасывал в прошлом смельчаков. Но вот сразу 638 человек — участников колхозной альпиниады Кабар­дино-Балкарской АССР во главе с героем гражданской войны Беталом Калмыковым уходят на Эльбрус и бук­вально выстраиваются в очередь, чтобы ступить на вер­шину. В 1935 году на Эльбрусе побывало 2016 человек, что дало повод карикатуристу одной из центральных газет изобразить на его склоне милиционера, регулирую­щего движение.

Примерно в то же время на Казбеке побывало 326 участников Северо-Осетинской альпиниады.

Альпинизм становился достоянием широких трудя­щихся масс.

Уже первые страницы истории советского альпиниз­ма вместили в себя столько событий, что все совершен­ное за предыдущие десятилетия кажется лишь кратким введением. И в это введение самые яркие, самые значи­мые строчки вписал военный топограф Андрей Па­стухов.

 

 

КОНЕЦ