OCR Nina & Leon Dotan  (07.2003)

ldn-knigi.narod.ru       ldn-knigi.russiantext.com       (ldnleon@yandex.ru)

 (наши пояснения и дополнения  - шрифт меньше, курсивом)

{Х} - Номера страниц                                               

 

 

 

 

( ldn-knigi -  Текст книги напечатан на пишущей машинке, с рисунками автора)

 

 

 

( дополнение  ldn-knigi:

Воронович Николай Владимирович (?-1967) – участник русско-японской и первой мировой войн, в гражданскую командир  (начальник штаба) "зеленых", в 1920 эмигрировал в Чехословакию, затем во Францию, в конце 40-х в США, сотрудничал в "Новом русском слове".

 

Воронович Николай Владимирович, камер-паж при Марии Федоровне, вдове

Александра III, при ВП командующий гарнизоном г. Луга, в гражданскую войну сотрудничал с бандитами.( Источник  О. Платонов -  ldn-knigi)

 

Воронович Н.Н. (другое отчество? -  ldn-knigi) «Зеленые повстанцы на Черноморском побережье» «Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев». - М.: Отечество, 1991.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

{3}

 

ОТ  АВТОРА

 

Через 2 года исполнится 50 лет со времени объявления русско-японской воины, явившейся одним из величайших пораже­ний русского оружия.

            Впервые за все время существования русской регулярной армии она испытала такое полное поражение, наглядно показавшее все не­совершенство русских мобилизационных планов, методов развертывания запасных частей и непо­дготовленность высшего командного состава.

            Причины наших неудач в Манджурии бы­ли поняты не только военными специалистами, но и широкой солдатской массой. Вслед за во­енным разгромом начались никогда до этого не наблюдавшиеся в России солдатские беспорядки и восстания целых воинских частей в армии и во флоте.

            Но в 1905-м году, кроме 800.000 моби­лизованных запасных, в распоряжении правите­льства было более миллиона кадрового войска. Особенно крепкой и надежной силой являлись вся оставшаяся на месте гвардия и регулярная кавалерия. Опираясь на эту силу, правительство сохранило власть и подавило революцию 1905 года.

            Манджурский разгром и революция 1905 года явились теми истоками, из которых выли­лись революция и развал 10-ти миллионной рус­ской армии в 1917-м году.

            В истории — все повторяется. Поэтому революция 1917 года не может быть названа не­ожиданной. Точно также можно было предвидеть и предотвратить разложение русской армии, {4} которое было вызвано совсем не «демократически­ми мероприятиями» временного правительства. Ведь в 1905-м году не было ни демократическо­го правительства, ни штатских военных минист­ров, однако отсутствие этих факторов не поме­шало разложению манджурской армии.

            Ошибки русского военного министерства в 1914 - 16 г.г. явились повторением ошибок 1904 - 05 г.г. и естественно привели к тем же результатам. Мобилизовав во время первой ми­ровой войны 16 миллионов людей, наша военная бюрократия противупоставила современной технике лишь «пушечное мясо», стараясь восполнить пробелы в снарядах, орудиях и аэропланах возможно большим числом мобилизованных. В ре­зультате — уже на второй год войны 80 процен­тов кадровых офицеров и солдат навсегда выбы­ли из строя, и армия превратилась в недисцип­линированную вооруженную толпу.

            Но, в отличие от 1905 года, ни у царско­го, ни у временного правительств не оказалось под рукой верных и послужных воинских частей, т.е. той единственной силы, без которой немы­слимо было остановить начавшийся на фронте и в тылу развал.

            Хотя печальный опыт злополучного 1905-го года и не был учтен русской военной бюрократией, тем не менее, уроки русско-японской вой­ны послужили на пользу русской армии и, в осо­бенности, флоту. Благодаря вынесенному млад­шим и средним командным составом из этой вой­ны боевому опыту, наши вооруженные силы могли выдержать в

1914 - 17 г.г. борьбу с Германией и не только выдержать эту борьбу, но в целой ряде боевых операций одержать решительные ус­пехи над противником.

            Более грандиозная война и революция затмили собой события 1904 - 05 г.г.

            Широкие круги читающей публики совершен­но с ними не знакомы, а более старшее {5} поколение основательно их позабыло.

            Поэтому автор, бывший свидетелем де­морализации манджурской армии, явившейся ре­зультатом мукденского поражения, и пережив­ший в рядах этой армии дни охватившего ее уныния после нового, еще более тяжелого, по­ражения в Цусимском проливе, решается теперь опубликовать свои воспоминания об этом чер­ном для русского оружия годе, записанные 47 лет тому назад.

 

 

 

Н. Воронович. Нью Йорк.

 

 

 

 

 

 

{6}

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

 

            Еще в начале 1904-го года, тотчас по­сле объявления русско-японской войны, я решил, во что бы то ни стало принять участие в этой войне. Но так как все мои попы­тки поступить в одну из частей действующей армии кончились неудачей, то в декабре месяце, воспользовавшись рождественскими каникулами, я «самовольно отлучился» из Пажеского корпуса и, имея на руках заблаговременно припасенное свидетельство об успешном окончании шести сре­дних классов, которое давало права вольноопре­деляющегося 1-го разряда, определился канони­ром (рядовым) в предназначенную к отправлению в действующую армию 16-ю артиллерийскую бригаду.

            Корпусное начальство узнало об этом слишком поздно: я принял присягу, числился в списках мобилизованной части и вернуть меня на школьную скамью, без нарушения военных за­конов, было уже невозможно.

            За этот «проступок» я был исключен из списков «пажей высочайшего двора», а через год, когда по приказу Государя я был снова принят в Пажеский корпус, то, несмотря на по­лученные мной за боевые отличия нашивки стар­шего фейерверкера (взводного унтер офицера) и представление к Георгиевскому кресту, попал в карцер, в котором обиженное моим побегом нача­льство продержало меня 30 суток.

            16-я артиллерийская бригада квартиро­вала в городе Волковыске, Гродненской губер­нии, и входила в состав 6-го армейского кор­пуса, Будучи в 1904-м году перевооружена но­выми скорострельными пушками, она была {7} переведена в мобилизованный 4-й корпус и придана к 40-й пехотной дивизии.

            К концу 1904 года, после ряда военных неудач, наше военное министерство поняло, на­конец, что война с японцами дело не шуточное, что противник наш не только хорошо вооружен, но и достаточно многочислен и что для одержания над ним победы необходимо подкрепить манджурскую армию первоочередными частями. Поэтому в виленском, киевском, московском и одесском военных округах были мобилизованы 4-й, 9-й, 13-й и 2-й сводно-стрелковый корпуса. С эти­ми корпусами состав манджурских армий доводи­лся до 32-х пехотных дивизий, т.е. до 500 ты­сяч штыков, что признавалось тогда нашими военными авторитетами совершенно достаточным для одержания решительных успехов над японцами.

            Но русское военное министерство не могло отрешиться от своего излюбленного метода вся­ких импровизаций и несоблюдения основных начал военной организации. И, если в первую по­ловину японской войны на театр военных дейст­вий посылались наспех сколоченные, состоявшие исключительно из запасных старших возрастов, второочередные части, то во вторую половину кампании, при мобилизации первоочередных корпусов, как будто умышленно старались перета­совать части этих корпусов. Так в состав 4-го корпуса была переведена из 6-го корпуса наша 16-я артиллерийская бригада, в 16-й армейский корпус переведена из 20-го корпуса 26-я арти­ллерийская бригада, а саперный баталион и парковая бригада 4-го корпуса были взяты из ко­рпусов соседнего - Варшавского округа.

            Поэтому все наше высшее начальство — ко­мандир корпуса, начальник артиллерии и начальник дивизии — оказались совершенно незнако­мыми офицерам и солдатам нашей бригады и, в свою очередь, также не знали своих новых {8} подчиненных. Им приходилось наскоро знакомить­ся с состоянием и обучением личного состава бригады. Знакомство это происходило на уско­ренных смотрах, весьма поверхностно.

            В конце декабря я приехал в Волковыск и, явившись временно командующему бригадой был назначен в 5-ю батарею.

            Весь старший командный состав бригады — командир, оба дивизионера и две трети бата­рейных командиров — также были вновь назначе­ны и переведены из других бригад. Мой батарей­ный командир, подполковник Деггелер, только что прибыл из 40-й бригады и принимал батарею. Из офицеров батареи только один прослужил в ней несколько лет, второй был прикомандирован из академии Генерального штаба, третий и чет­вертый — только что произведены из юнкеров дополнительного курса артиллерийского училища, а пятый — призван из запаса. Получалось, что не только высшее начальство, но также средний и младший командный состав являлись в батарее  людьми новыми и солдаты, идущие в бой, посту­пали под начальство совершенно незнакомых им офицеров.

            Три четверти нижних чинов были запас­ные и притом самых старших сроков службы, по десяти и более лет не призывавшиеся на повто­рительные сборы, позабывшие все, чему их учи­ли на действительной службе и совершенно не знавшие материальной части новых скорострель­ных пушек, которыми была вооружена бригада.

            Таким образом, несмотря на печальные уроки первой половины войны, военное министер­ство с каким-то непонятным упрямством продол­жало политику роковых ошибок. Вновь отправля­емые на театр военных действий первоочередные части почти ничем не отличались по своей спа­янности и боеспособности от отправленных в начале 1901 года в Манджурию второочередных корпусов. И в тех и в других начальники были {9} новые, а большинство солдат — запасные стар­ших сроков службы, плохо или совершенно необученные. Единственным преимуществом нашей «кадровой» батареи перед второочередными яв­лялось наличие 13-ти кадровых фейерверкеров (унтер офицеров) и 90 кадровых канониров (ря­довых). А в батарее по спискам числилось 28 фейерверкеров и 248 канониров, т.е. кадровые составляли всего 33 процента.

            Командиры батарей (личный состав дру­гих батарей ничем не отличался от нашей) со­знавали эти дефекты и видели, что, не говоря уже о нижних чинах, даже офицерский состав не был достаточно подготовлен для войны. Но при суматохе мобилизации, когда все время батарей­ных командиров было поглощено вопросами хозяй­ственными, им некогда было заниматься обучени­ем своих подчиненных.

            Офицеры батареи приняли меня, единстве­нного в бригаде вольноопределяющегося, очень радушно и по их инициативе командир предоста­вил мне место в офицерском вагоне, так что я совершил длинное путешествие с большим, по сравнению с солдатами, комфортом.

            Наш командир, подполковник Деггелер, был пожилой, совершенно седой человек, более 25 лет прослуживший в захолустном гарнизоне западного края. Тяжелые условия службы отра­зились на его характере: он был угрюм, нераз­говорчив, а подчас — резок и груб.

 

Кроме того, он питал большое пристрастие к спиртным напи­ткам и почти всю дальнюю дорогу находился под винными парами.

            Старший офицер батареи, штабс-капитан Падейский, по собственному желанию откоманди­ровался из академии Генерального штаба, чтобы принять участие в войне. Это был светский, на­читанный, остроумный и веселый человек, обще­ство которого доставляло всем большое удоволь­ствие. Номинально он числился заведывающим {10} хозяйством, но, так как Деггелер хотел сосредо­точить в своих руках и строевую и хозяйствен­ную часть, то Падейский охотно передал командиру фактическое ведение хозяйства, подписы­вая лишь для проформы разные ведомости и тре­бования.

            Поручик Митрофанов, добродушный толс­тяк, был единственным офицером, прослужившим три года в батарее, которого хорошо знали и любили солдаты.

Два подпоручика — Беляев и Пашков — не успели еще освоиться с новизной своего офицерского положения, любовались звездочками на своих погонах и прислушивались к «малино­вому» звону савельевских шпор.

            Из двух прапорщиков запаса на лицо был лишь один — 40 летний московский купчик Саха­ров, принявший заведывание артельным довольствием (продовольствием солдат). Должность эта привлекала прапорщика по двум причинам: во-первых, избавляла его от опасностей строе­вой службы, во-вторых, давала возможность скопить во время похода изрядную «экономию».

            Сахаров оказался большим трусом и ны­тиком. При всяком удобном и неудобном случае он уверял собеседников, что непременно поги­бнет в Манджурии, если не от японской шимозы, то, во всяком случае — от сердечной болезни. Весельчак Митрофанов предсказывал ему более прозаический конец на рогах «порционного» бы­ка. Прапорщик отвечал на шутки Митрофанова сердитыми взглядами и продолжал охать, зара­нее оплакивая горькую участь своих детей, ко­торым суждено остаться сиротами.

            Но предстоящие опасности не помешали Сахарову быстро сойтись с угрюмым командиром, с которым он вместе выпивал и сообща заведывал хозяйством батареи, деля с Деггелером «экономические остатки».

            Еще задолго до погрузки батареи, {11} Деггелер и Сахаров, запершись в канцелярии, высчи­тывали возможности наиболее выгодных закупок фуража и продуктов. Они достали «справочные цены» из лежавших по нашему маршруту городов. Цены эти оказались на много выше существовав­ших в Волковыске и закупка овса, сена и мяса на месте могла принести большую «экономию». Поэтому в батарее началось лихорадочное заго­товление фуража. Количество вагонов и платфо­рм, предназначенных для перевозки батареи, бы­ло точно определено и рассчитано на самый мини­мальный запас фуража и продуктов. Деггелеру предстояла трудная задача: либо выхлопотать для заготовленных им громадных запасов добаво­чные вагоны, либо умудриться втиснуть их в те­плушки, конские вагоны и на орудийные платфор­мы. Но Деггелеру удались обе комбинации. Нача­льник станции прицепил к эшелону лишний вагон под канцелярию, а фельдфебель, каптенармусы и взводные не только потеснили, в угоду команди­ру, людей в теплушках, но даже оставили в Вол­ковыске часть так называемого «неприкосновен­ного артиллерийского запаса».

            День отправки батареи был известен за две недели. Подвижной состав был подан за два дня и оба эти дня батарея свозила на вокзал и грузила обоз, фураж и продукты.

            Погрузка орудий и лошадей происходила поздно вечером, перед самым отправлением эше­лона. Наконец, к 10 часам вечера погрузка бы­ла закончена.

            На платформе собрались провожающие семьи и знакомые офицеров, представители горо­да и гарнизона. Было подано шампанское, произ­несены подобающие случаю речи, а солдатам роз­даны кисеты с подарками — папиросами, махоркой и мылом. Раздалась команда «по вагонам», про­звенел третий звонок, паровоз протяжно свист­нул и эшелон, поскрипывая обмерзшими буферами, тронулся в далекий путь.

 

{12}

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

            Кроме офицеров нашей батареи, с эшелоном ехал младший врач бригады, призванный из запаса доктор Гогин.

            Доктор оказался очень симпатичным,  но проповедывал довольно либеральные для нашего общества идеи, чем сразу вооружил против себя Сахарова.

            Прапорщик наш любил похвастать сво­им патриотизмом, подчеркивая при каждом удоб­ном случае, что, хотя он и мог «при своем ка­питале» отделаться от мобилизации, но, как до­брый патриот, принес себя в жертву отечеству.

            Офицеры наши были самых правых убеж­дений, но, ненавидя Сахарова за вечное нытье и, в особенности, за подозрительные «гешефты» с солдатским продовольствием, все они при сто­лкновениях прапорщика с доктором принимали сторону последнего. Сахаров страшно этим воз­мущался и шел искать защиты у командира. Но Деггелер, озабоченный хозяйственными расчетами не обращал внимания на жалобы прапорщика и, же­лая перевести разговор на другие, более прият­ные, темы, приглашал Сахарова в свое купе «про­пустить по маленькой». За этим любезным заня­тием прапорщик вскоре забывал свои обиды и, успокоившись, строил новые планы увеличения сек­ретных экономических сумм.

            Обычно столкновения доктора с Саха­ровым начинались рассуждениями о наших военных неудачах. Гогин, перечисляя ошибки высшего командования, предсказывал ожидающий нас в Манджурии полный разгром. Сахаров, горячась и размахивая руками, возражал и доказывал, что наши солдаты горят желанием отомстить врагу, {13} поэтому не может быть и речи об окончательном поражении. Наши неудачи он объяснял исключительно неравенством сил и выражал уверенность в разгроме японцев, как только на театр воен­ных действий прибудут вновь мобилизованные корпуса.

            — Полно вам, прапорщик, поражать перстом супостатов, — говорил доктор: дело совсем не в том, что у японцев на две - три дивизии больше, чем у нас, а в том, что, во-первых, каж­дый японец знает, за что он воюет, во-вторых, с радостью идет в бой и, в-третьих, верит в своих начальников. А полюбуйтесь-ка на наших «курлябчиков» (так называл фельдфебель Оцепа призванных из запаса польских крестьян), ко­торые, по-вашему, горят желанием сразиться с супостатом. Да ведь они волками воют в теплу­шках и проклинают совсем не японского Микадо, а скорее нас с вами.

            — Что с вами спорить, перебивал его Сахаров: вы — нигилист и радуетесь каждому пора­жению России. Я и говорить с вами больше не хочу.

            Но доктор был прав. Отбывая дневальс­тва в теплушках моего взвода, я наблюдал за настроением наших солдат и видел, как они «рвались в бой». Три четверти из них были крестьянами Седдецкой, Ломжинской и Люблин­ской губерний и плохо говорили по-русски. Будучи отцами семейств (некоторые имели даже же­натых сыновей), они тосковали по оставленным хозяйствам и целыми днями мрачно молчали, по­куривая трубки и греясь у печки. Ни смеха, ни песен никогда не доносилось из их теплушек. Но «курлябчики» оказались, однако, более дис­циплинированными, чем наши кадровые солдаты.

Последние, люди молодые и в большинстве неже­натые, ехали на войну с легким сердцем, все время горланили песни, играли на гармониях, шутили и смеялись, но одновременно — жестоко {14} пьянствовали и почти на каждой большой стан­ции устраивали дебоши. Ежедневно на тех разъ­ездах, на которых наш эшелон простаивал по несколько часов, пропуская вперед пассажирские поезда, фельдфебель Иван Иванович Оцепа выстраивал перед окнами офицерского вагона шеренгу протрезвившихся буянов, осужденных простоять положенное число часов «под шашкой».

            Право наложения такого наказания прина­длежало по уставу лишь командиру и старшему офицеру, но в нашей батарее большинство поставленных под шашку было наказано прапорщиком Сахаровым, который сам постоянно находился в полупьяном состоянии.

            Гогин открыто возмущался этим, но Саха­ров отвечал доктору, что он по долгу службы обязан наказывать солдат и что такими наказа­ниями он «подымает дух батареи».

            По расписанию мы должны были прибыть в Мукден на 40-й день, но уже вскоре после Вязь­мы начали сильно опаздывать, а в Челябинск прибыли с опозданием на 48 часов.

            Перевозка войск на театр военных дейс­твий происходила удивительно медленно и небре­жно. Казалось, что мы хотели показать Европе, что события на Дальнем Востоке нас совершенно не беспокоят. Следуя по одноколейному пути, эшелоны простаивали часами на каждом разъезде, не только ожидая встречные, но и пропуская вперед все пассажирские и даже товаропассажирские поезда. Такой порядок можно было еще как-нибудь оправдать в Европейской России, где и движение было более интенсивным и где задержка пассажирских поездов отражалась на согласовании их в узловых пунктах. Но на Самаро-Златоустовской и Сибирской дорогах, на которых в то время не было ни одного узлового пункта, это ничем не оправдывалось.

            К концу 1904 года Сибирская, Забайкаль­ская и Вост. Китайская дороги, несмотря на одну {15} колею, могли пропускать до 16 пар поездов в сутки, следовательно перевозить ежедневно це­лую дивизию. А на самом деле в Харбин прибыва­ло всего 4 эшелона в сутки, т. е. не более одного полка. В результате — перевозка 4-х корпусов, начавшаяся в декабре 1904 года, закончилась лишь в июне 1905 года и к началу мукденского боя ни один из мобилизованных осенью  1904 года корпусов не прибыл в действующую армию. А кто знает — не сыграли бы эти корпу­са решающей роли под Мукденом?

           

Перевалив через Урал, наш эшелон послал в "Новое Время" традиционную телеграмму, в ко­торой были указаны номер эшелона, батареи и бригады. Тогда никому и в голову не приходило, что по таким телеграммам японский генеральный штаб определял с точностью какие новые части вливаются в нашу Манджурскую армию.

            Как, вероятно, смеялись японцы, читая в наших газетах громовые статьи о необходимо­сти борьбы с японским шпионажем!

 

 

 

 

 

{16}

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 

            Эшелон наш продвигался с большим опозда­нием, простаивая на некоторых станциях  и разъездах по 5 - 6 часов. Стояли си­льные морозы. Как в офицерском вагоне, так и в солдатских теплушках было холодно и ощущал­ся недостаток в дровах. Мы проезжали по без­лесной Барабинской степи и, хотя на всех разъездах имелись большие запасы дров, но эшелон не имел права пользоваться ими. В расписании были точно указаны станции, где эшелоны могли снабжаться дровами, получать хлеб и горячую пищу, А отступлений от расписания (за исклю­чением самого главного — расписания движения) не полагалось.

            К счастью у нас была своя походная ку­хня, почему мы, независимо от расписания, мо­гли аккуратно два раза в день получать горя­чие обед и ужин.

            Но с дровами дело обстояло плохо. Сол­даты были вынуждены либо красть железнодорож­ные дрова, либо жечь деревянные приспособления теплушек.

            Подъезжая к Иркутску, мы узнали из мос­ковских газет (скорый поезд доставлял их на шестой день) о начавшемся под Мукденом большом сражении.

            Первые донесения главнокомандующего дышали бодростью и наш «непобедимый» прапор­щик с торжеством потрясал газетами перед доктором. Но Гогин не сдавался и советовал Са­харову не праздновать заранее победы.

            — Так, по-вашему, мы и этот бой проиграем? — спрашивал Сахаров.

{17}     — Обязательно проиграем, если еще не проиграли.

            — Да как же мы можем его проиграть, если после Шахэ в армию прибыли три свежих корпуса и начинает прибывать еще наш, четвер­тый?

            — Видите ли, отвечал доктор: если наша армия усилилась на три корпуса, то за это вре­мя японский главнокомандующий получил целую армию Ноги, освободившуюся после сдачи Порт-Артура. Это, во-первых. А, во-вторых, вы сами видите, как нас везут на фронт. Бой начался, судя по телеграммам, 8 дней тому назад, а мы еще и до Иркутска не доехали. В лучшем случае мы доползем до Мукдена через две недели, но я готов держать пари, что мы до Мукдена вооб­ще не доедем, так как к этому времени он бу­дет уже в японских руках.

            Доктор и на этот раз оказался прав, однако не только Сахаров, но и другие попут­чики не хотели верить его предсказаниям.

            Медленность нашего продвижения нер­вировала молодежь (меня и двух подпоручиков). Мы боялись, что опоздаем к развязке и не при­мем участия в происходящем решительном сражении.

            На каждой большой станции мы броса­лись к книжному киоску и покупали свежие га­зеты, впиваясь глазами в телеграммы главнокомандующего. Но из этих телеграмм трудно было выяснить действительное положение на фронте. В них говорилось об отдельных мало­важных эпизодах: о геройском подвиге какой-либо охотничьей команды, о лихом отражении японской атаки на какую-то сопку, или о пле­нении одного японского офицера.

            Под впечатлением известий о завязав­шемся сражении, Деггелер счел нужным начать занятия с батареей. Во время движения поезда он собирал в своем купе офицеров и {18} фейерверкеров, а на остановках вызывал из теплушек солдат, которых заставлял упражняться в сигнализации.

            Мукденский бой отразился также и на движении нашего эшелона. Очевидно было дано распоряжение ускорить движение воинских поез­дов. Поэтому от станции «Зима» мы помчались вперед со скоростью курьерского поезда, не пропуская больше пассажирских поездов и не останавливаясь на разъездах.

            Простояв под Иркутском, на станции Иннокентьевской три часа, чтобы дать возможно­сть нашим солдатам попариться в прекрасно оборудованной этапной бане (а это было далеко не лишним после 30-ти дневной дороги), мы поздно вечером двинулись к Байкалу и на рассвете при­были на станцию Лиственничную, на берег озера.

            Никогда не забуду того впечатления, которое произвел на меня Байкал. Поезд наш ти­хо шел по самому берегу скованного льдом «свя­щенного моря», противулежащий берег которого, окаймленный высокими горами, казался таким близким, а на самом деле находился от нас в 80-90 верстах. Жуткая, дикая красота, мерт­вое и в то же время прекрасное царство. И сре­ди этой, скованной льдом пустыни, — извивающаяся по крутому обрыву бесконечная пара рельс скрывающаяся на каждой версте в прорезанных сквозь грандиозные скалы туннелях.

            К вечеру мы прибыли на восточный бе­рег Байкала, на станцию Мысовую, откуда начи­нается Забайкальская дорога.

            Через день мы поднялись по красивой петле на перевал Яблонового хребта и поезд наш вошел в длинный туннель, на западном пор­тале которого было написано «к Великому оке­ану», а на восточном — «к Атлантическому оке­ану». Спустившись с Яблонового хребта мы ста­ли приближаться к границам Китая.

            В Чите мы узнали из газет об {19} оставлении Мукдена.

            Известие это сильно нас удручило.

            Наше маленькое общество собралось в купе, отведенное под столовую. Обыкновенно наши обеды протекали шумно и весело. Штабс-капитан Падейский развлекал нас интересной беседой, весельчак Митрофанов острил, Саха­ров спорил с доктором, а подпоручики подзадаривали спорящих. На этот раз в столовой цари­ло угрюмое молчание. Даже никогда неунывающий Митрофанов и тот сидел молча, нахохлившись в своем углу. Штабс-капитан нервно курил, а ко­мандир с Сахаровым молча чокались и хлопали рюмку за рюмкой.

            Доктор не напоминал прапорщику о сво­ем предсказании. Он был также расстроен и, ви­димо не ожидал, что его пророчество так быс­тро исполнится.

            Только в конце обеда, Сахаров, нагру­зившийся по случаю поражения более обыкновен­ного, не выдержал и, злобно взглянув на Гогина, процедил сквозь зубы;

            — Ну что, накаркали? Довольны?

            Доктор отмахнулся от него и ничего не ответил. Наш «нигилист» не менее нас чувствовал горечь поражения...

            На станции Манджурия нам встретились санитарные поезда, перевозившие раненых из-под Мукдена. Легко раненые выходили на площа­дки вагонов, их тотчас окружали наши солдаты, расспрашивая о подробностях боя.

            Большинство этих раненых были совер­шенно деморализованы и утверждали, что армия погибла, вся артиллерия оставлена японцам, Куропаткин застрелился, а остатки разбитых пол­ков бегут к Харбину.

            Один из раненых офицеров рассказал нам кошмарные подробности отступления от Мук­дена. Паника, по его словам, охватила всех, начиная с корпусных командиров и кончая каше­варами. Пехота пробивалась штыками через {20} отступавшие обозы, артиллеристы, спасаясь, ру­били постромки, бросая орудия и зарядные ящи­ки, а кавалерия опережала в бегстве пехоту.

            Но на вопрос, сохранилась ли хоть ча­сть армии и где она теперь находится, офицер с уверенностью ответил, что наименее деморализованная армия Линевича стягивается к Телину, под которым отступление будет вероятно приостановлено.

            Через три дня мы прибыли в Харбин.  Здесь царил полный хаос.  Все пути на станции были забиты составами с санитарными и интендантскими эшелонами. На одном из тупи­ков стоял длинный ряд платформ с тяжелыми ору­диями, при виде которых мы облегченно вздохну­ли, полагая, что эти орудия были благополучно вывезены после боя. Но оказалось, что их пог­рузили и вывезли еще в начале сражения, учас­тия в котором они не приняли.

            Вокзал был битком набит «эвакуирова­вшимися» с фронта офицерами и чиновниками. Было невозможно пробиться к буфету и газетно­му киоску. Настроение прибывших с фронта было подавленное, они считали войну безнадежно про­игранной. Но многочисленные офицеры располо­женных в Харбине тыловых учреждений были на­против бодры и уверяли, что никакого разгро­ма не произошло, а было — заранее предусмотренное отступление. Конечно, каждое отступление сопровождается неизбежными потерями складов и материальной части, но панику раз­водят лишь бежавшие с фронта трусы.

            Потолкавшись на вокзале и поговорив с тыловыми героями, прапорщик наш воспрянул духом и с новой энергией набросился на докто­ра, который недоумевал, почему нас везут да­льше, когда война кончена?

            Эшелон наш простоял в Харбине целый день, не получая дальнейшего маршрута.

Только поздно вечером в наш вагон {21} явился комендант станции и передал новое на­значение: вместо Мукдена — Гунжулин.

            Из железнодорожного указателя (карт у нас не было) мы узнали, что наш конечный пункт находится в 100 верстах к северу от Телина.

            Комендант сообщил нам также, что в Гунжулине находится штаб вновь назначенного  главнокомандующего генерала Линевича и что части отступивших армий расположены между Телином и Маймакаем.

 

 

{22}

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 

            От Харбина поезд наш снова пополз чере­пашьим шагом. На каждой станции нас встречали толпы китайцев. В теплых си­них кофтах, с неизменными трубками в зубах, они с любопытством посматривали на на­ши пушки, переговаривались между собой, кача­ли головами и любезно улыбались, когда кто-ни­будь из офицеров подходил к ним.

            Чумазые китайчата с корзинками, напол­ненными яйцами и издававшими противный запах бобового масла лепешками шмыгали вокруг ваго­нов, предлагая свой товар:

            — Валоньи яйца, валоньи яйца, китайска лепеска, шибко шанго

            — Вишь, вороньи яйца продают, смеялись солдаты, но, желая вступить в разговор с «китаем», покупали у китайчат и яйца и лепешки.

            Китайчата бойко говорили на ломанном русском языке, вставляя слова и выражения, ко­торые мы считали чисто китайскими, а китайцы — истинно русскими.

            — Луска капитана шибко танго, ипонска капитана — пу шанго (русский офицер хороший, а японский офицер — не хороший) — лебезил пе­ред нашими офицерами старый китаец со слезя­щимися косыми глазами. После такого предисло­вия он хотел что-то спросить, но не мог, ибо весь его запас «русских» слов был им исчерпан.

            Позже мы узнали, что китайцы приходи­ли на железную дорогу, чтобы выяснить, будут ли русские отступать дальше, или остановятся здесь. Этот вопрос был для них чрезвычайно ва­жен: если русская армия придет сюда, то им на­до сниматься с мест, оставлять свои фанзы, бросать необработанными поля и уходить на {23} запад, к границам Монголии, или на восток, в горы. Ибо, к нашему стыду, совместная жизнь русских войск с местным населением оказыва­лась невозможной. Мы не давали «манзам» (кре­стьянам) обрабатывать полей, отбирая от них семена для прокорма наших лошадей, а, разме­щаясь по фанзам, выгоняли из них хозяев. По­этому китайцы, узнавая о приближении русских, покидали насиженные гнезда и, погрузив на двухколесные арбы весь свой скарб, жен и де­тей, спешили уйти подальше от названых го­стей.

            У самого Гунжудина поезд наш был заде­ржан на несколько часов: японский разъезд взорвал небольшой железнодорожный мост на последнем перегоне. Когда путь был исправлен, мы тронулись дальше и к вечеру, на 48-й день путешествия, прибыли по назначению.

            Гунжулин — маленькая станция южной ве­тки Восточно-Китайской дороги — стал центром расстроенной после небывалого разгрома полу­миллионной армии. Небольшой вокзал, как и в Харбине, был битком набит офицерами, врачами, интендантами и сестрами милосердия. Проник­нуть в буфетный зал было немыслимо и офицеры составляли длинную очередь, чтобы добраться до буфета и там закусить окаменелой колбасой или выпить стакан полухолодного мутного чаю.

            Через два часа после прибытия эшелон был разгружен, орудия и зарядные ящики — за­пряжены и, с наступлением сумерок, батарея двинулась со станции на отведенный ей бивак.

            Так как все находившиеся вокруг стан­ции казенные здания, домики железнодорожных служащих и казармы пограничников были заня­ты штабами, канцеляриями и лазаретами, нам пришлось расположиться на ночлег под откры­тым небом.

            Было уже поздно, люди устали. Поэтому, разбив коновязи и установив в «парке» орудия, {24} солдаты разложили костры и расположились во­круг них. Никому не хотелось возиться с рас­становкой палаток, которые нужно было доста­вать из обозных повозок.

            Офицеры, кроме командира, оставшегося на станции со своим неизменные спутником Са­харовым, расположились пить чай также вокруг костра. Напившись чаю и завернувшись в бурки, мы, несмотря на сильный холод, быстро засну­ли. Ночью костер погас, но мы этого не заме­тили. Проснувшись на рассвете, я понял, поче­му мне под буркой стало теплее; за ночь выпад снег и покрыл нас толстым пушистым слоем. Взглянув на моих соседей по ночлегу, я уви­дел огромные кучи снега, из которых подымал­ся пар.

            Тому, кто никогда не бывал на маневрах, или в походе, незнакома картина ночного би­вака. А картина эта не только оригинальна, но, пожалуй, даже поэтична. Привязанные к коновя­зям лошади фыркают и громко жуют сено. Иногда какая-нибудь задира, прижав уши, набрасывае­тся на свою соседку и начинает ее кусать. Обиженная таким нападением соседка визжит и брыкается. На шум подбегает дневальный и гро­мкими окликами разгоняет драчунов. Когда во­зня на коновязи стихает, слышатся приглушен­ные голоса переговаривающихся дневальных. В ночной тишине отчетливо раздаются шаги совершающего в «парке» обход часового.

            С рассветом бивак оживает. Солдаты со смехом борятся друг с другом, чтобы отогреть закоченевшие за ночь руки и ноги, шумно умываются и, вскочив на неоседланных лошадей, отправляются на водопой. Взводные громко по­крикивают, стараясь установить порядок, но лошади, также продрогшие за ночь, не слушаю­тся начальства и, распустив хвосты, прыгают («козлят»), пытаясь сбросить с себя всадни­ков» Но, напрыгавшись и напившись, лошади {25} успокаиваются. Начинается «уборка» - тщательный туалет лошадей, которые ежатся и жмутся от скребниц. Затем раздается команда: «навешивать торбы» (мешки с овсом). Когда лошади напоены, вычищены и накормлены, тогда и солдаты присту­пают к чаепитию. Офицеры еще спят, и сонные денщики начищают их сапоги и ставят самовары.

            Напоив и почистив свою лошадь, я верну­лся к нашему костру и в компании с проснувшим­ся доктором напился горячего чаю. Так начался мой первый день на войне.

            В этот же день начали прибывать и дру­гие батареи и вскоре вся наша бригада собралась в Гунжулине.

            Целую неделю мы простояли на этом бива­ке, ожидая дальнейших приказаний. Части отсту­пивших армий все еще не были приведены в поря­док. Отдельные роты и полковые обозы искали свои полки, полки не могли найти штабов своих дивизий, а начальники дивизий тщетно пытались узнать в штабе армии, где находятся штабы их корпусов. Некоторые части при отступлении про­скочили за Гунжулин, другие остались далеко позади. Уцелевшие дивизионные обозы, полевые госпиталя и артиллерийские парки самовольно располагались в чужих корпусных районах. При­ходившие на назначенные им стоянки части тре­бовали очищения захваченных квартир. Происходи ли бесконечные пререкания между начальниками.

            У всех участников мукденского сражения были еще свежи в памяти переживания кошмарно­го отступления и люди, благополучно вышедшие из опасности, охотно делились ими и рассказы­вали подробности.

            На наш бивак часто заходили офицеры ра­сположившейся по соседству с нами 25-й артил­лерийской бригады и их рассказы давали нам представление о причинах происшедшей катаст­рофы. По их словам положение наших армий пе­ред началом боя было вполне удовлетворительное.

{26}     У японцев отнюдь не было значительного прево­сходства в силах. Но японцы удивительно смело и с большим искусством маневрировали, а мы никогда не могли во время парировать их мане­вров. Целые японские дивизии неизвестно куда исчезали и наши войска стреляли по пустым окопам, а в то же время на наши фланги нео­жиданно набрасывался вдвое превосходивший нас противник, сбивавший и легко обходивший наши фланги. Наше же маневрирование сводилось к бесцельным переброскам с одного фланга на другой целых корпусов, совершивших за время боя по несколько 60-ти верстных переходов и пос­тоянно опаздывавших на тот участок, где тре­бовалось подкрепление.

            Офицеры больше всего осуждали высший командный состав: генералы не проявляли ника­кой инициативы, ожидали директив из штаба Куропаткина, которые, будучи получены на пози­циях, уже не соответствовали изменившейся об­становке. Там же, где немногие, к сожалению, начальники проявляли личную инициативу, дело шло хорошо.

            Младший командный состав и солдаты до самого конца дрались отлично и отдельные ча­сти достойны самых высших похвал. Но, когда обнаружился глубокий обход нашего левого фла­нга и явилась угроза перерыва железной доро­ги, начальство растерялось и паника достигла ужасающих размеров. Потерявшие голову люди, стараясь вырваться из охватывавшего их коль­ца, забыли не только чувство долга и дисциплины, но и присущее каждому человеку состра­дание к близким. Каждый думал лишь о собстве­нном спасении. Во время этой, охватившей всех, паники была брошена половина артиллерии и бо­льшая часть обозов.

            Действия нашей многочисленной конницы были весьма неудовлетворительны. Некоторые {27} казачьи полки отступили чересчур поспешно и еще более усилили панику. А между тем — две конных дивизии могли бы легко задержать пре­следование японцев и спасти брошенные пушки и обозы.

            Под Телином темп японского преследо­вания настолько замедлился, что благодаря энергии некоторых начальников — Церпицкого, Гершельмана и других — многие части оправи­лись и стали вполне боеспособными. Под при­крытием этих частей остатки разбежавшихся ко­рпусов были приведены в порядок и, наконец, армии окончательно остановились на линии Сыпингая (в 60 верстах к югу от Гунжулина). Высланные вперед разъезды могли обнаружить передовые части японцев лишь за станцией Щуанмяуза, в 30 верстах к югу от Сылингая.

 

 

 

{28}

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

 

            Через несколько дней на бивак явился неожиданно наш новый бригадный коман­дир — генерал Булатов, один из немно­гих начальников, сохранивший в полном порядке свою часть и не потерявший под Мукденом ни одного орудия«

            Новый командир произвел на нашу моло­дежь самое благоприятное впечатление. Вопреки установившейся традиции, он принял командова­ние не на заранее подготовленном смотру, а за­просто, на биваке. Генерал Булатов оказался требовательным, но не придирчивым, строгим, но не резким, был знатоком артиллерийского дела и очень скоро вся бригада стала относи­ться к нему с искренним уважением.

            Вслед затем был получен приказ сняться с бивака и перейти к станции Годзядань, где всей нашей дивизии был отведен квартиро-бивачный район близь деревни Мадиопа.

            Во время перехода из Гунжулина в Год­зядань поднялся тот отвратительный южный ве­тер, который в Манджурии дует иногда целые не­дели, сушит почву и подымает тучи песку, про­никающего даже в закрытые чемоданы. Из-за это­го ветра переход в 30 верст показался страшно утомительным. Наконец мы все таки добрались до полуразрушенной при отступлении станции Годзядань и, свернув от нее на восток, пришли в назначенную нам Мадиопу.

            Деревня оказалась покинутой жителями. Фанзы стояли без оконных рам и дверей: прохо­дившие войска растащили их на топливо. На око­лице стояла маленькая кумирня и осколки разби­тых солдатами глиняных божков валялись на {29} дороге. На перекрестке дорог при въезде в деревню, каким-то чудом уцелели два деревянных гро­ба, прикрытых цыновками. Китайцы хоронят сво­их покойников на перекрестках дорог, выстав­ляя гробы на сложенных из камня алтарях. Наши солдаты обыкновенно разбивали гробы, забирая доски на топливо, а кости покойников выкиды­вали на дорогу.

            Разместиться в отведенных нам 12-ти по­луразрушенных фанзах бригада не могла. Поэто­му фанзы были отданы управлению бригады и ко­мандирам батарей, солдаты же разместились по палаткам.

            С приходом в Годзядань обнаружилось, что все огромные склады гаоляна и чумизы, за­готовленные интендантством еще осенью 1904 го­да, были сожжены при отступлении. Поэтому рас­положенные вокруг Годзядани части должны были приобретать фураж собственным попечением. Но заготовка фуража оказалась делом очень труд­ным: стоял март месяц, поля были еще совершен­но голые, в покинутых жителями деревнях не оказалось ни зерна гаоляна, ни снопа чумизной со­ломы. А между тем привезенные с собой запасы подходили к концу. Пришлось начать фуражиров­ки в ближайших окрестностях.

            Обыкновенно наши фуражировки состояли в том, что мы доезжали до первой встречной фа­нзы и, если крыша на этой фанзе еще уцелела, т. е. не была снята фуражирами других батарей, то полусгнившая солома и гаоляновые стебли бы­стро разбирались, грузились на повозки и дос­тавлялись в батарею, где эта пародия на корм отдавалась изголодавшимся лошадям. Но с каждым днем приходилось ездить за крышами все да­льше и дальше и вскоре вокруг нашего бивака не осталось ни одной целой крыши.

            Случалось, что когда солдаты приступали к разборке крыши, появлялся перепуганный кита­ец и с криком «ломайла» (грабят) бросался {30} защищать свое добро. Вполне признавая права разоряемого нами китайца, мы, тем не менее, были поставлены в необходимость продолжать наш гра­беж, ибо не смели вернуться на бивак без фура­жа. В таких случаях офицер вступал в перегово­ры с китайцем и давал ему 10-20 рублей. Но большинство хозяев отказывались от денег и ви­дя, что их протесты не помогают, бросали бума­жные деньги на землю и удалялись с горькими причитаниями.

            Мы сознавали, что разоряем китайцев, но не могли поступать иначе, ибо не могли умо­рить с голоду наших коней. Правда, можно было бы платить больше за крыши, но батарейные ко­мандиры не разрешали: им нужна была экономия.

            Главнокомандующий, генерал Линевич, из­давал строгие приказы, запрещавшие под угрозой расстрела разорение фанз, кумирен и прочие виды мародерства. Штабные офицеры и адъютанты командующих армиями возмущались грабежами вой­ск. Но — их лошади получали прекрасное интен­дантское сено и не дохли с голоду.

            Чтобы положить конец мародерству, о ко­тором начали писать иностранные корреспонденты, штабы стали высылать патрули полевых жандармов, а от имени главнокомандующего были отпе­чатаны на китайском языке и расклеены на пере­крестках дорог прокламации, в которых говори­лось, что в случае самовольного, без согласия хозяина, захвата солдатами фуража и порчи иму­щества, пострадавшие могут обращаться с жало­бами к комендантам корпусных штабов.

            Мера эта привела к совершенно непредви­денным результатам. Все настоящие хозяева раз­бежались, но, узнав о прокламациях Линевича, в покинутых фанзах появились мнимые хозяева безработные «кули» (поденщики), бродячие па­рикмахеры и другие мошенники. Выгодные для ба­тарейных командиров фуражировки кончились. Те­перь фуражиров встречали дежурившие около фанз {31} «хозяева» и запрашивали за крышу по 100 и 150 рублей. Если офицер, бросив китайцу 40 - 50 рублей, приказывал солдатам разбирать крышу, «хозяин» с воплями «ломайло» бросался в бли­жайший корпусной штаб. Верно изобразив на бу­маге замеченный им на погонах фуражиров номер части, он жаловался на произведенный у него грабеж. Штаб отправлял китайца в сопровождении жандарма к командиру части, который и дол­жен был уплатить требуемую «хозяином» сумму.

            Начальники дивизий вскоре разъяснили главнокомандующему создавшееся положение, по­сле чего, хотя прокламации и остались висеть на перекрестках дорог, но отданное комендантам распоряжение было отменено. Тогда исчезли и мнимые хозяева.

            Вскоре по приходе нашего корпуса в Годзядань был назначен смотр новоприбывшим частям главнокомандующим. Войска построились в поле около станции. Офицеры надели ордена, а сол­датам было приказано постричься и побриться.

            Генерал Линевич, бодрый старичок, молодцевато сидевший на сибирском маштачке, стал объезжать полки и батареи, здороваясь с войсками.

«Бог в помощь, братцы, в предстоящей вам боевой работе» — прибавлял генерал к обычному приветствию.

           

Эти слова главнокомандующего были поня­ты, как намек на предстоящий бой, и сердца мо­лодежи встрепенулись. Мы воспрянули духом и решили, что новый главнокомандующий, опираясь на прибывшие свежие подкрепления, перейдет в решительное наступление и отплатит японцам за пережитый нашей армией позор.

{32}

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

 

            Bce крыши вокруг Годзядани были уже съ­едены, а интендантский фураж из Харби­на все еще не приходил. Лошади наши ху­дели и начальство стало серьезно опа­саться, что, в случае наступления, батареи не будут в состоянии двинуться с биваков. Тогда командир бригады приказал каждой батарее отпра­вить разведчиков в дальнюю фуражировку, в рай­он Гирина. В этом, отдаленном от позиций, рай­оне не было никаких войсковых частей, китайцы остались на местах, а интендантство заготовок не производило. Следовательно — там должны бы­ли быть значительные запасы фуража.

            От нашей батареи в эту фуражировку были назначены поручик Митрофанов, я и 15 разведчи­ков. С нами было отправлено 8 повозок из бата­рейного обоза.

            Когда мы, проехав 20 верст, покинули рай­он биваков нашей армии и углубились в живопис­ные предгорья северной Манджурии, то увидели перед собой совершенно другую страну. Все чаще и чаще стали попадаться обработанные поля, а вместо покинутых населением деревень — обитае­мые фанзы и неразрушенные кумирни.

            Работавшие на полях китайцы бросали при нашем приближении мотыги и спешили к своим фа­нзам, где тотчас подымался плач женщин и зап­рягались арбы. Мы подъезжали к испуганным «манзам» и объясняли им, что едем в Гирин, здесь оставаться не намерены и никого обижать не бу­дем. Манзы вежливо улыбались, подымали вверх большие пальцы рук и говорили, что «капитана шибко шанго», но мало верили нашим миролюбивым заверениям.

{33}     На вопрос, имеется ли у них для прода­жи чумиза (китайское просо», они отрицательно качали головами и показывали руками в сторону Гирина, где, по их словам, было «шибко много чхумиза». А у них в деревне нет ни чумизы, ни гаоляна, ибо здесь недавно проходили хунхузы (разбойники) из шайки Чансолина и «тху тхун ломайло» (все разграбили). В каждой деревне, встречавшейся нам по пути, повторялось то же самое, ни в одном дворе мы не видели ни гаоля­новых стеблей, ни снопов чумизной соломы. И всюду жители называли имя того же предводителя хунхузов - Чансолина.

            Вскоре мы встретили конный отряд китай­ских солдат, которым командовал молодой, щего­левато одетый, офицер с синим стеклянным шари­ком на шапке, что указывало на его высокий чин. По наружному виду китайские солдаты ничем не отличались от «манз», были одеты в такие же рваные кофты, лишь за плечами у них болтались наши русские берданки.

            Китайский офицер объяснялся довольно хорошо по-русски. Он сказал нам, что приходи­тся племянником гиринскому дзянь дзюню (губер­натору), который послал его преследовать поя­вившихся в этом районе хунхузов, предводитель­ствуемых дерзким и жестоким Чансолином.

            — Этот хунхуз, рассказывал нам племянник дзянь дзюня, грабит и богатых и бедных, сжига­ет прошлогодние запасы гаоляна и чумизы и жестоко расправляется с крестьянами, пытающимися скрыть зерно. Чтобы выведать у упорствующих, где зарыт гаолян (китайцы на зиму зарывают зерно в ямы) Чансолин пытает их, прожигая ладо­ни тонкими чумизными угольками. А, выпытав у упрямца то, что ему нужно, Чансолин сначала выкапывает зерно, а затем «делает кантрами» (рубит голову) хозяину.

            Узнав о цели нашей поездки, китайский офицер предложил Митрофанову заехать в импань {34} (усадьбу) его родственника, богатого землевла­дельца, у которого мы найдем нужный нам фураж. Мы присоединились к китайскому отряду и вскоре подъехали к расположенной в живописном ущелье «импани».

            Двор усадьбы китайского помещика был об­несен со всех сторон глинобитной стеной. Посередине двора стояла длинная, разделенная на три комнаты, фанза, вокруг которой находился целый ряд амбаров, хлевов и чуланов« Во дворе возвышались громадные стога гаоляна и чумизной соломы.

            Хозяин импани, пожилой и богато одетый китаец, провел нас в чисто прибранную фанзу, стены и под которой были устланы новенькими циновками. Через несколько минут слуги прине­сли на лакированых подносах угощение: малень­кие чашечки с горячей водой, ящик с нескольки­ми сортами сухого чая и другой ящик с печень­ем.

            После чаепития Митрофанов приступил к делу, быстро сговорился с помещиком и вскоре все наши повозки были нагружены прекрасным зерном и соломой. Поручик, очень довольный резу­льтатами фуражировки, хотел было, несмотря на поздний час, двинуться в обратный путь. Но хо­зяин стал его отговаривать.

            — Чансолин, как и все хунхузы, жаден, но труслив. Он никогда не осмелится напасть на вооруженных русских днем, но обязательно попытается ограбить вас ночью.

            Так как было уже поздно и нам пришлось бы всю ночь ехать по незнакомым дорогам, то Митрофанов решил последовать совету хозяина и заночевать в импани.

            Весь двор был полон скота и загроможден стогами соломы. Поэтому мы оставили наши пово­зки и лошадей за воротами, где вокруг костра расположились солдаты. А Митрофанова и меня гостеприимный хозяин пригласил на ужин.

{35}     Несмотря на наше предубеждение к китай­ской кухне, ужин этот понравился нам. Блюда, которых было не менее двадцати, подавались на маленьких тарелочках и состояли из цыплят, при­правленного соей мяса, различных сортов риса и зелени. Все это было вкусно приготовлено и чисто подано.

            Уже совсем стемнело. Мы кончили ужинать и курили, разговаривая с хозяином и его родст­венником« Вдруг снаружи раздались выстрелы и крики «Чансолин».

            Мы выбежали на двор и, натыкаясь в тем­ноте на стога, пробрались к воротам и присоеди­нились к нашим солдатам. Из ущелья загремели новые выстрелы и пули стали ударяться в стены импани.

            Мы решили оставить нагруженные повозки за воротами, а лошадей ввести в импань и за ее стенами выдержать осаду. Положение наше было незавидное, ибо у нас не было винтовок. (Артил­леристы вооружены только шашками и револьвера­ми.)

Тогда Митрофанов вспомнил о берданках ки­тайских солдат и послал за ними. Но никого из этих храбрых воинов мы найти не могли. Исчез также и их начальник.

            Из рассказов пограничников мы знали, что хунхузы смелы, когда не встречают отпора и, на­против, избегают столкновений с энергичным про­тивником. Нам отнюдь нельзя было показать им, что средства нашей обороны так ничтожны. Поэто­му Митрофанов приказал нам зарядить револьверы и занять стену по обеим сторонам ворот. По его команде мы начали стрелять выдержанными залпа­ми в ту сторону, откуда явственно доносился шо­рох приближавшихся хунхузов.

            Хотя ни один из наших выстрелов не мог за дальностью расстояния ни убить, ни ранить кого либо из нападавших, однако уже после вто­рого залпа огонь хунхузов начал ослабевать, Вскоре он совсем прекратился, а еще через нес­колько минут до нас донесся топот удалявшихся {36} от импани лошадей. Хунхузы скрылись и больше нас не беспокоили.

            Когда все успокоилось, мы поставили у ворот часового и вернулись в фанзу, куда не замедлил явиться пропавший во время тревоги китайский офицер. На наш вопрос, где он нахо­дился во время перестрелки, племянник дзянь дзюня ответил, что он со своими солдатами ох­ранял наш тыл, заняв заднюю стену импани. Но мы не поверили нашему «защитнику» и были пра­вы, ибо всю ночь слышали, как он вытаскивал из чуланов, успокаивал и ругал своих перетру­сивших воинов.

            Через два дня мы благополучно вернулись в батарею, привезя с собой обильные запасы фуража.

            В бригаде мы узнали, что имя Чансолина уже известно в армии. Он был союзником япон­цев и по их заданию уничтожал в тылу нашей армии все запасы продовольствия и фуража. По­этому главнокомандующим за его голову была назначена высокая награда — 10.000 рублей.

            Через десять лет после японской войны Чансолин стал маршалом и диктатором всей Манджурии.

 

 

 

 

{37}

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

 

            С отходом наших армий на север от Телина оказалось, что у нас совершенно отсут­ствуют карты того района, который  мы занимаем и в котором нам предстоит сражаться и маневрировать. А воевать и, особенно, мане­врировать без карт — невозможно. В штабах бы­ли карты, но очень старые, неточные и мелкого масштаба (25 и 50 верстные). Чтобы исправить этот недочет, штаб армии предписал частям спе­шно приступить к производству так называемых «маршрутных съемок».

            Маршрутная съемка заключается в том, что партия съемщиков отправляется по определенно­му пути (маршруту) и заносит на бумагу все ме­стные предметы (населенные пункты, реки, мосты и леса), встречающиеся ей по пути. Другая пар­тия следует параллельно, на расстоянии 3-5 верст от первой. На таком же расстоянии от второй лежит маршрут третьей партии и т. д. Расстояния между наносимыми на карту местными предметами определяются по часам и аллюрам. Такая съемка не отличается особенной точнос­тью и к ней прибегают только при полном отсут­ствии других карт данной местности.

            Для производства маршрутных съемок были наряжены партии от каждой батареи и эскадрона. От нашей батареи были назначены штабс-капитан Падейский, подпоручик Беляев, я и два старших фейерверкера. Нам было приказано  произвести съемку от Годзядани до Маймакая, причем мы до­лжны были следовать до Маймакая по одному мар­шруту, а возвращаться по другому.

            От офицеров, проделавших первую половину кампании, мы слышали рассказы о том, как в {38} начале войны наши топографы производили съемку южной Манджурии. Отметив какую либо деревню и желая узнать ее название, они спрашивали мес­тных жителей, которые на все вопросы отвечали «путунда» (не понимаю). Полагая, что так называется деревня, топографы отмечали на карте «Путунда». В результате на наших картах часто встречались деревни «Путунда 1-я», «Путунда 2-я», или «Путунда большая» и «Путунда малая». Мы принимали эти рассказы за анекдоты, но при производстве съемки увидели, что такие случаи вполне возможны.

            С первых же шагов нам пришлось встретить­ся с трудностями обозначения населенных пунк­тов. Подъезжаешь к группе фанз и не знаешь, как назвать эту деревню. Китайцы, покидая свои фанзы, оставляли караульщиками стариков и ста­рух, которые не могли следовать за беженцами. И вот, разыскав в одной из фанз полуглухого и полуслепого старика, спрашиваешь его: «шима пуцза — дзяо ши маминза?» (как называется эта деревня). Но старик только качает головой  и твердит одно и то же слово: «путунда».

            Однако нам повезло. Мы встретили едущего в Маймакай молодого, хорошо говорившего по-рус­ски, китайца, оказавшегося подрядчиком интендантства 2-й армии. С его помощью мы правиль­но обозначили все лежавшие на нашем пути дере­вни.

            Так как мы старались добросовестно испол­нить возложенную на нас задачу, то двигались медленно и, сделав два привала, чтобы подкормить наших коней, только к вечеру прибыли  в Маймакай.

            Маймакай был первый китайский город, ко­торый мы видели. Нам хотелось хорошенько его осмотреть и начальник нашей партии решил, что мы, переночевав в Маймакае, останемся в нем весь следующий день и только после второй ночевки двинемся в обратный путь.

{39}     Город Маймакай находится на Большой Ма­ндаринской дороге и окружен, как и большинст­во других китайских городов, высокой глинобит­ной стеной. В город ведут большие ворота с ти­пичной башней,  украшенной головами драконов и других чудовищ. Тотчас при въезде находится кумирня, которую мы решили осмотреть. У входа в кумирню стояли часовые, поставленные кварти­ровавшим в Маймакае штабом 2-й армии. Мера эта способствовала сохранению кумирни. Все жертве­нники и идолы были целы и ничего из кумирни не было расхищено. Среди идолов находился «шибко булесой бог» (так назвал его наш проводник) — чудовище в 6 аршин высоты с тремя парами рук и ног. Кроме этого «большого бога», в кумирне и боковых капличках было еще около 50 мень­ших. Все они были довольно искусно вылеплены из глины и пестро раскрашены.

            К нам подошли с поклонами ламы, предло­жившие возжечь курительные свечи и повертеть барабаны с накрученными на них печатными моли­твами. Мы их поблагодарили, но они всей гурьбой следовали за нами, стараясь объяснить нам достопримечательности своего храма. Раздав ла­мам несколько рублей и провожаемые их благодарственным бормотанием, мы отправились для ноч­лега на офицерский этап, находившийся в центре города.

            Весь следующий день был нами посвящен осмотру города.

            Жизнь в Маймакае била ключом. В городе царил образцовый порядок, что составляло нема­лую заслугу штаба 2-й армии генерала Каульбарса. На улицах патрулировали военные полицей­ские, наблюдавшие за поведением солдат. Обыва­тели не боялись грабежей, поэтому, совершенно не стесняясь присутствием многочисленных офицеров и солдат нашей армии, спокойно продолжа­ли свои обычные занятия.

            Улицы кишели двигавшимся взад и вперед {40} народом. Большинство обывателей по-видимому  занимались торговлей. Бесконечный ряд лавок тянулся по обеим сторонам главной улицы. Все лавки, в которые мы входили, были удивительно похожи одна на другую: то же внутреннее обору­дование и те же товары. Специальных магазинов, торгующих одним видом товаров (мануфактурных, обувных, бакалейных) я не видел. В каждом мо­жно было купить всевозможные вещи, начиная с прекрасных шелковых материй и кончая чаем и лекарствами.

            Уличная жизнь в городе была очень ожив­ленной. Торговцы овощами, сладостями и съест­ными припасами, уличные сапожники и парикмахе­ры сидели на корточках перед своими лотками и инструментами, громко зазывая покупателей и клиентов. Тут же расположились и рестораторы со своими жаровнями, распространявшими удушли­вый чад и нестерпимую вонь столь любимого ки­тайцами бобового масла.

            Потолкавшись в этой толпе и закупив раз­ных безделушек — вееров, лакированных шкатулок и лубочных картин, мы очень сытно и недорого пообедали в офицерской столовой штаба, снова переночевали на этапе и на следующий день, за­кончив съемку, вернулись в бригаду.

            Потянулись скучные, однообразные дни.

            Иногда разносились слухи о готовящемся наступлении. Тогда бивак оживал. Начальство осматривало лошадей, фейерверкеры ввинчивали в шрапнели дистанционные трубки, а «курлябчики» зажигали восковые свечи и пели церковные гимны. Но через некоторое время слухи эти оп­ровергались и наступившее оживление замирало.

            Близость железной дороги позволяла офи­церам часто ездить в Гунжулин, где находились походные лавки офицерских экономических обще­ств, откуда привозилось вино, закуски и сладо­сти. Офицеры нашей батареи, кроме Деггелера и Сахарова, не отличались пристрастием к вину, {41} но наше маленькое собрание часто посещали офи­церы других батарей. Наиболее частым гостем и собутыльником Деггелера был старичок Свентицкий, командовавший 1-й батареей.

            Свентицкий бесспорно являлся старейшим батарейным командиром Манджурской армии. Хо­дил он, опираясь на палку, был совершенно лыс, но любил посидеть в компании за бутылкой вина и зло подшутить над приятелями. Нашего коман­дира он часто изводил, доказывая, что Деггелер скрывает свои года и старше его по службе.

            — Ну это ты, братец, врешь, возражал Дегге­лер: ведь ты начал службу, когда наша артилле­рия была вооружена медными единорогами.

            — Господа, обращался к нам Свентицкий: су­дите сами, кто из нас старше? Ведь Деггелер участвовал при осаде Трои и, сидя в деревянном коне, наводил из него свой угломер.

            Глядя на этих двух старцев, невольно при­ходила в голову мысль, зачем их перевели к нам из оставшихся в России бригад и отправили в действующую армию, где нужны были молодые и здоровые офицеры, а не страдающие старческими недугами и запоем рамолики?

 

 

 

 

{42}

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

 

            Как громом поразила нас весть о Цу­симской катастрофе.

            Единственная газета, которую мы регулярно получали — «Вестник Манджурских армий» — постепенно подго­товляла нас к этому трагическому известию. Сна­чала в ней появилась краткая телеграмма о нача­вшемся у берегов Японии морском сражении, в ко­тором японцы понесли якобы огромные потери. О наших потерях не было сказано ни слова. Через день была помещена другая телеграмма, сообщавшая о том, что несколько наших крейсеров сое­динились с владивостокской эскадрой и что бой, в котором обе стороны понесли чрезвычайно тя­желые потери, еще продолжается. И только на 7-й день было опубликовано официальное сообще­ние о постигшем Россию ужасном поражении.

            Последняя надежда выиграть войну была по­теряна. Все ясно понимали, что теперь не может быть и речи о продолжении кампании.

            Тяжелое чувство охватило нас, молодежь. Все мы (говорю о подпоручиках и о себе) отправились на войну добровольно, пожертвовав своей карьерой. Подпоручикам оставалось всего несколько месяцев до окончания дополнительного курса училища, дававшего им большие преимущес­тва перед офицерами, кончившими только два ку­рса.

А я вышел из Пажеского корпуса также за несколько месяцев до перехода в специальные классы, не имел теперь никакой надежды быть принятым обратно и оставался с незаконченным образованием. Тогда, в 1904-м году, все это нас не останавливало, мы были воодушевлены иде­ей и верили, что наша армия, в конце концов, одо­леет храброго и сильного противника. А теперь что дало нам поступление в действующую армию?

{43}     Надежды испытать войну, пережить все ее невз­годы и опасности и проявить себя каким либо подвигом — рушились. Мы ничего не испытали, кроме горького разочарования, нудной дороги, фуражировок в тылу и ничего не видели, кроме дезорганизованной армии и чужой, неприветливой и разоренной нами страны. Стоило ли ради это­го жертвовать карьерой и отказываться от тех преимуществ, которыми будут пользоваться наши, оставшиеся в Петербурге товарищи?

            Уже начали распространяться слухи о пре­дстоящих в Америке мирных переговорах и мне стало ясно, что участия в настоящей войне,

т. е. в боевых операциях, нам принять не приде­тся. Слухи о близком мире росли и крепли. Сол­даты чутко к ним прислушивались и не скрывали своей радости, особенно запасные, полагавшие, что теперь их сразу распустят по домам.

            И вдруг в приказе по корпусу появилось совершенно неожиданное распоряжение о форми­ровании отряда из охотничьих команд всех 8-ми полков корпуса. Отряд этот должен был сменить на позициях передовой отряд 8-го армейского корпуса.

            Побывавшие в штабе корпуса офицеры рас­сказывали, что, несмотря на слухи о мирных пе­реговорах, штаб главнокомандующего энергично готовится к продолжению военных операций, что на передовых позициях усилилась деятельность разведчиков, что там ежедневно происходят уда­чные для нас поиски и что за последнюю неделю наши отряды продвинулись с боем на несколько верст к югу, оттеснив японскую передовую линию до Чантуфу. Как будто для подтверждения этих сообщений, ставка главнокомандующего бы­ла передвинута из Гунжулина в Годзядань, т. е. ближе к позициям. Таким образом формируемому передовому отряду нашего корпуса предстояла, невидимому, настоящая боевая работа.

            Более опытные офицеры, в том числе и {44} наш бригадный командир, не разделяли надежд повеселевшей молодежи. Не имея права и не же­лая высказывать своих взглядов на безнадежно­сть и бесцельность дальнейшего продолжения во­йны, они говорили намеками: указывали на недо­статочную организованность наших армий и на бо­льшие преимущества японцев, владеющих после взятия Мукдена удобными операционными линиями, дающими им возможность предпринять одновремен­ное наступление на Харбин и Гирин, в обход Сыпингайских позиций.

            Но приходившие из Годзядани вести говори­ли о другом: о том, что генерал Линевич теле­графировал Государю, прося его задержать мир­ные переговоры и дать возможность нашей армии выиграть последнее решительное сражение, за успех которого он ручается.

            Поэтому цель формирования охотничьего от­ряда становилась ясной и каждому из нас хоте­лось принять участие в подготовке к решитель­ной схватке с противником.

            Как добровольцу, мне сравнительно легко удалось, к зависти оставшихся в бригаде подпо­ручиков, добиться назначения в передовой отряд.

            Кроме меня в распоряжение начальника отря­да были командированы от нашей бригады трубач и два разведчика. Отряд уже выступил и нам при­шлось его догонять. Получив в штабе корпуса не­сколько пакетов на имя начальника отряда, мы рано утром выехали верхами из Годзядани.

            Передовой отряд находился у станции Щуанмяуза, в 60 верстах к югу от Годзядани, и путь наш лежал вдоль линии железной дороги. На поло­вине пути между Годзяданью и Сыпингаем мы про­ехали разъезд

85-й, являвшийся главной базой 2-й армии. Здесь находились интендантские склады, многочисленные госпиталя и стоял роскошный поезд командующего армией генерала Каульбарса.

            Вскоре показались знаменитые Сыпингайские позиции, о которых так много говорилось и {45} писалось и которые показались мне совсем не такими грозными и неприступными. По обеим сто­ронам жел. дороги возвышались два полевых фор­та и тянулись довольно жидкие проволочные за­граждения, впереди которых были вырыты волчьи ямы. Сами позиции не были заняты войсками, ра­сположенными квартиро-бивачно в соседних дере­внях. Впереди на «авангардных» позициях стояли авангарды — по два полка с артиллерией от каж­дого корпуса, а передовые отряды находились в 20-ти верстах впереди авангардов.

            За Сыпингаем шпалы и рельсы были сняты и мы, свернув с колонной дороги, поехали по железнодорожному полотну. До Сыпингая нам ча­сто встречались повозки и одиночные люди рас­положенных вблизи частей, но за Сыпингаем мы уже никого не видели и ехали по совершенно пу­стынной местности. Вечерело. Мы проехали уже более 20-ти верст от Сыпингая, Когда уже сов­сем стемнело нам попался шедший на встречу по полотну солдат.

            — Землячек, где тут штаб отряда 4-го кор­пуса? — спросили мы, обрадовавшись встрече с живым человеком.

            — А езжайте прямо, проедете два взорванных моста и как доедете до третьего, сразу повора­чивайте влево: тут в первой деревне и найдете штаб.

            Мы тронулись рысью и вскоре миновали два взорванных при отступлении моста, но затем дол­го ехали, напрягая в темноте зрение, чтобы не пропустить указанного нам поворота.

            Вдруг я услышал шорох в кустах и кто-то тихо нас окликнул. Мы остановились. К нам по­дошли вынырнувшие из темноты солдаты с винтов­ками в руках. Они спросили куда мы едем?

            — В штаб передового отряда 4-го корпуса.

            — Так чего же вы, земляки, к японцу едете, засмеялись солдаты: штаб, почитай, верстов за пять позади нас.

{46}     С удивлением мы узнали, что проехали не только поворот в штаб, но и линию аванпостов. Остановившие нас охотники оказались секретом, высланным от передовой заставы. По их словам в полуверсте впереди находился уже японский пост. Таким образом, мы чуть не попали в руки японцев и первый мой дебют на «настоящей» вой­не едва не оказался последним.

            Мы повернули назад и действительно через несколько минут нас остановил окрик: «стой, кто едет»? Это был передовой пост нашего отряда, который почему-то не заметил нас, когда мы пе­рвый раз проезжали мимо него.

            Начальник сторожевого участка, выругав нас «дураками, шляющимися по ночам впереди по­стов», приказал одному из охотников проводить нас до штаба. Проехав развалины, совершенно ра­зрушенной и сгоревшей станции Шуанмяуза, мы вскоре добрались до деревни, где находился штаб охотничьего отряда 1-го корпуса, которым кома­ндовал войсковой старшина Иолшин.

            Узнав от вестовых, что начальник отряда только что вернулся с объезда застав, я, нес­мотря на поздний час, решил ему явиться. Войдя в фанзу я увидел высокого худощавого штаб-офи­цера в кителе псковского драгунского полка. Это и был Иолшин, который, будучи переведен в Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, упорно не снимал драгунской формы.

            Иолшин принял от меня пакеты, быстро их просмотрел и стал расспрашивать, кто я, как и почему попал на войну?

            Выслушав мои ответы, Иолшин объявил, что назначает меня своим ординарцем и, позвав денщика, приказал ему накормить меня ужином и поместить в штабной фанзе.

{47}

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

 

            Мой новый начальник — Николай Михай­лович Иолшин — пользовался в армии репутацией большого чудака и ориги­нала. Интересной была и необычайная карьера этого незаурядного офицера, Молодым подпоручиком гвардейского пехотного Семеновского полка он поступил в академию ге­нерального штаба, курс которой окончил одним из первых. Прослужив затем, как офицер гене­рального штаба, некоторое время в штабах ка­валерийских дивизий, Иолшин полюбил кавалерийское дело и решил перевестись из генераль­ного штаба в строй одного из драгунских пол­ков. Этим переводом он поставил крест над своей карьерой и все товарищи по академии быстро обогнали его по службе. Во время русско-японской войны Иолшин был всего лишь подполковни­ком, а его товарищи давно уже командовали ди­визиями.

Страстно любя военное искусство, он поставил себе целью участвовать во всех вой­нах, где бы они не происходили. Преследуя эту цель, Иолшин участвовал в греко-турецкой, ан­гло-бурской и испано-американской войнах, со­вершил в 1900-м году китайский поход и теперь принимал участие уже в пятой войне.

            Иолшин обладал многими прекрасными каче­ствами военачальника; быстро ориентировался в обстановке, никогда не терял присутствия духа и был безумно храбр. Но, несмотря на это, его постоянно обходили назначениями и награ­дами. Причиной таких служебных неудач являлся упрямый характер Иолшина, часто доводивший его до крупных столкновений с высшим началь­ством.

{48}     Отряд, которым командовал Иолшин, состо­ял из 16-ти охотничьих команд (В каждом из 8-ми полков корпуса были сформированы пешая и конная охотничьи команды, от 80 до 100 шты­ков каждая.). Личный состав команд, обучение и дисциплинированность их — не оставляли желать лучшего. Конные охотники, конечно, не мо­гли равняться с регулярными кавалеристами, но и возлагавшиеся на них задачи не требовали специальных кавалерийских познаний. Сидели они на маленьких, чрезвычайно злых и упрямых монгольских лошадках, с которыми, однако, ве­ликолепно справлялись. Ни артиллерии, ни пу­леметов и даже полевых телефонов — в отряде не было.

            В начале отряд Иолшина занимал линию сторожевого охранения по обеим сторонам желе­зной дороги, входя в состав авангарда 8-го армейского корпуса. Соседями нашими были: на востоке — отряд 2-го Сибирского корпуса пол­ковника князя Трубецкого, на западе — оренбургский казачий полк полковника Волжина.

            Через несколько дней после моего прибы­тия отряд наш был разделен на два. 6 охотничь­их команд поступили под начальство войскового старшины Шишкина и остались занимать охранение на восток от жел. дороги, другие десять команд Иолшина получили участок на запад от жел. дор.

            Иолшин был страшно раздосадован таким разделением своего отряда и имел на это серь­езные основания.

            Он только что произвел тщательную разве­дку перед своим фронтом и готовился к смелому поиску вглубь вражеского расположения в райо­не Шахедзы. Во время своих разведок Иолшин об­наружил слабые места укрепленной японской по­зиции Шахедзы — копи, находившейся к востоку от жел. Дороги. Результаты этих разведок Иол­шин сообщил начальнику авангарда 8-го корпуса, в распоряжении которого состоял войск. Старшина {49} Шишкин. До прибытия Иолшина Шишкин командовал передовым отрядом 8-го корпуса, целый месяц простоял перед Шахедзами и не поинтересовался узнать, в каком состоянии находится эта пози­ция. Теперь ему захотелось воспользоваться плодами чужой разведки и он добился получения своего прежнего боевого участка.

            Деятельность нашего отряда была очень оживленной. Иолшин с утра до поздней ночи на­ходился на передовой линии, наблюдая в бино­кль расположение японских застав. Выезжая на позиции, он брал с собой своего денщика Ничипуренко и двух ослов, на которых навьючивалось все движимое имущество подполковника. Денщик и ослы должны были следовать в свите Иолшина, которую составляли: начальник штаба отряда штабе капитан Якобсон, четыре ординар­ца, трубач и казак, возивший отрядный значок.

Со всей этой свитой Иолшин галопом носился от заставы к заставе, по долине, отделявшей наши посты от японских. Японцы, конечно, не пропус­кали такого случая и открывали по кавалькаде сильный ружейный огонь.

            Всех прибывавших по какому либо случаю в отряд Иолшин обязательно брал с собой на объезд позиций и подвергал «боевому крещению». Иногда эти «крещения» оканчивались трагически, Так, на третий день моего пребывания в должно­сти ординарца, при объезде позиций был смер­тельно ранен прибывший в распоряжение Иолшина подполковник 118-го пех. Шуйского полка Степанов.     

            Капитан Якобсон возмущался таким «наезд­ничеством» и я вначале соглашался с ним, осу­ждая излишнюю и, как мне казалось, показную храбрость Иолшина. Позднее я однако понял, что носясь галопом по долине, наш начальник опре­делял частые перемены, происходившие в японской передовой линии.

            Служба ординарцев Иолшина была очень {50} утомительной. Он гонял нас по всем направлениям и сердился, если  посланный им ординарец ехал аллюром ниже полевого галопа.

            Кроме меня ординарцами начальника отряда были: зауряд-прапорщик Фотинский, вольноопре­деляющийся Клобуцкий и урядник Протопопов. Все мы, ординарцы, вскоре привыкли к характеру и требованиям Иолшина. Только капитан Якобсон и бедняга Ничипуренко не могли примириться с фантазиями «бешеного сумасброда» (так называл Иолшина его начальник штаба.).

            Перед каждым выездом на позиции Якобсон переодевался в чистое белье и отдавал распоря­жения своему денщику на тот случай, если с позиций будет привезен его труп. Ничипуренко, хотя и не боялся японских пуль, но и для него эти выезды были сплошным мучением. Иолшин тре­бовал, чтобы денщик с ослами не отставал от ординарцев, а ослы, как нарочно, устраивали под японским обстрелом забастовки, останавли­вались и начинали жалобно кричать. Ничипуренке приходилось буквально волочить их на поводу.

            Вечером 25-го июля Иолшин собрал в свою фанзу всех офицеров и объявил, что ровно  в полночь выступает с отрядом для производства усиленной разведки.

            С соблюдением строжайшей тишины восемь команд (две остались в сторожевом охранении) тронулись с бивака и сосредоточились за «Зеленой сопкой». Во время предыдущих разведок Иолшин рассмотрел и нанес на карту все находившиеся против нашего участка японские заставы. Он на­меривался, прорвав в двух местах линию неприя­тельского охранения, окружить главную японскую заставу, занимавшую укрепленную «Голодную со­пку». Объяснив задачу всем офицерам и унтер офицерам, Иолшин  послал поручика Вишневского с пешей командой шуйского полка обойти Голод­ную сопку и атаковать японцев с тыла. С оста­льными командами мы двинулись к занятой японскими постами деревне Эрдагоу.

            Начинало светать. Мы подошли к передовым фанзам Эрдагоу, в которой царила мертвая тиши­на. Из крайней фанзы выглядывали перепуганные китайцы«

            — Ипэн  ю (японцы есть)? - спросил их Иолшин.

            — Ю, ю - закивали китайцы: два ли — шибко много ипэн.

            Охотники перешли вброд речку и, рассыпав­шись цепью, вошли в высокий гаолян, совершенно скрывший весь отряд.

Прошло несколько минут.

            — Та-ку, раздался первый выстрел. Вслед за ним затрещала по всему нашему фронту оживлен­ная перестрелка и пули с жалобным свистом за­шелестели по гаоляну. Эрдагоу был занят нами.

            Иолшин рассылал нас то в одну, то в дру­гую из наступавших команд. Он стал беспокоить­ся за шуйцев, ибо дело затягивалось и к японцам могли подойти подкрепления.

            Но вот впереди раздалось «ура». Перестре­лка сразу оборвалась. Иолшин пришпорил коня и мы поскакали к занятому японцами гребню. И тут мы заметили спускавшихся с него шуйцев. Впере­ди команды шел радостно возбужденный Вишневс­кий, рядом с ним гордо выступал с забинтован­ной рукой раненый охотник, а за ними, окружен­ные со всех сторон нашими солдатами, шли мале­нькие люди в фуражках с желтыми околышами.

            Шуйцы молодцами справились со своей зада­чей. Японцы, отвлеченные наступавшими с фронта командами, не заметили обхода и Вишневский без выстрела атаковал их с тыла. Вся застава — офи­цер и 21 солдат — были захвачены в плен, а двое яростно отбивавшихся и не пожелавших сдаться — заколоты.

            Поиск удался вполне. Иолшин приказал пре­кратить бой и отходить на линию сторожевого охранения.

{52}

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

 

            Совершив удачный поиск, отряд наш отошел на свои позиции и, так как Иолшин ожидал, что японцы предпри­мут контрнаступление, оставался до вечера в сторожевом резерве. Но японцы, подвезя из Чантуфу батарею, ограничились слабым артиллерий­ским обстрелом нашей передовой линии.

            Взятые нами пленные держались очень кор­ректно, вытягивались в струнку перед офицера­ми, но вежливо отказывались отвечать на расспросы о расположении японских войск. Офицер, имевший на груди медаль за отличие под Порт-Артуром, был очень смущен своим пленением, но вскоре оправился от него и принял предложение позавтракать с нами. Затем под конвоем 20-ти охотников пленные были отправлены в тыл.

            Пленение 22-х японцев, в том числе офице­ра, составляло в описываемый период крупное событие. О нем не только появилось сообщение в «Вестнике манджурских армий», но было даже упомянуто в очередной телеграмме главнокоман­дующего Государю.

            Успех, выпавший на долю нашего отряда, возбудил зависть соседей. Войсковой старшина Шишкин, также предпринявший 26-го июля развед­ку на своем участке, но не достигший никаких результатов, решил воспользоваться нашими тро­феями. Не успел наш конвой довести пленных до станции Шуанмяуза, находившейся на участке Ши­шкина, как на него «напали» солдаты Шишкинского отряда и, отбив пленных, сами повели их в штаб авангарда 8-го корпуса.

            Прибежавшие на позицию конвоиры доложили Иолшину об этом происшествии. Разругав конвой­ных за то, что они «без боя» отдали наши тро­феи, Иолшин выслал две конных команды и {53} приказал им во чтобы-то ни стало, прибегнув, если это понадобится, даже к оружию, овладеть обра­тно пленными.

К счастью, дело обошлось без кровопролития: «шишкинцы», увидя явное превосход­ство посланных за ними в погоню «иолшиновцев», возвратили пленных «без боя». Но происшествие это привело к настоящей войне между обоими соседями, враждой которых через несколько дней воспользовались японцы, чтобы отомстить нам за наш дерзкий набег

26-го июля.

            В виду начавшейся «войны с Шишкиным», Иол­шин приказал перенести штаб своего отряда из Шуанмяузы в деревню Талимпао, находившуюся в трех верстах к западу от железной дороги, и по­рвал всякую связь с коварным соседом. 27 июля мы перешли на новый бивак.

            На рассвете 30-го июля прискакавший с гла­вной заставы охотник разбудил нас донесением о начавшемся наступлении японцев.

            Поднялась обычная в таких случаях сумато­ха. Вестовые седлали коней, денщики бегали по фанзам, собирали и вьючили господские вещи, офи­церы спешно одевались и выбегали на двор. В пре­драссветной тишине ясно раздавались звуки все приближавшейся и усиливавшейся перестрелки.

            Наши команды были расквартированы доволь­но разбросано, в 2-3 верстах от Талимпао. Они не были связаны телефоном со штабом. Поэтому Иолшин приказал ординарцам скакать по коман­дам и вести их к штабу. Вскочив на коня я по­мчался в соседнюю деревню, в которой находились команды 119-го Коломенского и 120-го Сер­пуховского полков. Не успел я отъехать и верс­ты от Талимпао, как попал под сильнейший огонь японцев. Оказалось, что противник, обойдя с флангов занимавшие сторожевое охранение коман­ды 117 Ярославского и 118 Шуйского полков и, воспользовавшись чересчур поспешным отступлением отряда Шишкина, зашел в тыл нашему охранению и окружил нас с трех сторон.

{54}     Коломенцы и серпуховцы, встревоженные начавшейся перестрелкой, были уже построены и беглым шагом подошли к штабу. Иолшин разобра­лся в обстановке и решил прежде всего идти на выручку двух отрезанных на передовых позициях команд. В это время японцы, заметив начавшееся в Талимпао движение, начали обстреливать нас артиллерийским огнем.                        

            Рассыпав в цепь пешие команды и оста­вив в резерве четыре конных, Иолшин перешел в контр наступление. Вдруг на нашем правом флан­ге, в двух верстах от Талимпао, показались два эскадрона, шедшие на рысях по направлению к Щуанмяузе. Мы приняли их сначала за отступав­ших оренбуржцев, но вскоре увидели, что это не казаки, а японские драгуны.

            Не долго думая, Иолшин во главе четы­рех конных команд бросился галопом на перерез японской кавалерии. Так как конные охотники не имели ни шашек, ни пик, атака эта могла кончи­тся для нас очень печально. Однако этот безу­мно смелый маневр Иолшина завершился полным успехом. Приняв винтовки с примкнутыми штыками, болтавшиеся за спинами охотников, за казачьи пики, японцы уклонились от боя и, повернув на­зад, быстро скрылись в гаоляне. Задуманный ими глубокий обход нашего тыла и занятие Шуанмяузы были предотвращены.

После этой, недоведенной до конца, ата­ки, весь отряд наш начал энергично продвигаться вперед, соединился с оставшимися на передовых позициях ярославцами и шуйцами и вскоре вся пе­редовая линия была вновь нами занята. Неприятель, прикрываясь артиллерийским огнем, отсту­пил по всему фронту.

            Наши потери оказались довольно значительными: ярославцы потеряли трех охотников убитыми, шуйцы одного убитым и двух без вести пропавшими, остальные команды восемь ранеными.

{54}     На нашей заставе у Зеленой сопки, на которой японцы задерживались до самого конца боя, мы нашли целый тюк оставленных противни­ком прокламаций. В этих прокламациях наши солдаты назывались «товарищами» и приглашались «кончать бессмысленную войну».

            Заняв линию нашего сторожевого охра­нения, мы выяснили, что оба соседних участка полковника Волжина и войскового старшины Шиш­кина никем не заняты и фланги нашего отряда совершенно обнажены.

            Тогда Иолшин приказал четырем командам занять эти участки и отправил в штаб авангарда донесение о том, что он отбил наступление про­тивника, восстановил прежнюю передовую линию и занял своим отрядом оставленные полковником Волжиным и войсковым старшиною Шишкиным по­зиции.

            Нам пришлось двое суток занимать уча­стки всех трех отрядов, так как наши соседи не только отступили  до  авангардных позиций, но своими донесениями  о начавшемся «общем на­ступлении японцев»  так  напугали начальника авангарда, что он с двумя полками и тремя  батареями также бросил авангардные позиции и по­спешно отступил к Сыпингаю.

            После удачного поиска 26-го июля, за­кончившегося пленением целой японской заставы, и еще более удачного отражения японского наступления 30-го июля, весь отряд проникся ува­жением к своему начальнику, которого хвалили ободренные этими успехами солдаты.  Действия Иолшина, не только парировавшего нападение врага и сохранившего свои позиции, но также занявшего брошенные соседями позиции, призна­вались всеми, даже штабс капитаном  Якобсоном, исключительно смелыми и удачными.

            Начальник авангарда потребовал от него подробного донесения  о  происшедшем сражении и Иолшин должен был получить высокую награду, {56} но наш начальник остался верен себе. В своем донесении он не только резко осудил поспешное отступление соседей, но и действия самого на­чальника авангарда, не поддержавшего его и отступившего с авангардных позиций.

Понятно, что начальник авангарда, от которого зависело представление Иолшина к на­граде, ознакомившись с этим донесением, не дал ему дальнейшего хода и никакой награды Иолшин не получил.

 

 

{57}

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

           

            Лавры Иолшина, совершившего удачный  поиск, захватившего в плен целый  взвод японцев и отбившего неприяте­льское наступление, не давали спо­койно спать не только начальникам соседних участков, но и многим другим.

            А между тем мирные переговоры в Портсму­те заканчивались и с минуты на минуту можно было ожидать официального сообщения о заклю­чении мира и распоряжения о прекращении воен­ных действий. Это отнюдь не входило в расчеты только что прибывших в армию адъютантов, орди­нарцев и других «фазанов» (так прозвали строе­вые офицеры приезжавших из Петербурга за полу­чением боевых наград генералов и офицеров), которые рисковали вернуться в Россию без всяких отличий.

            Чтобы дать возможность отличиться своим адъютантам, командующий 3-ей армией, генерал Ботьянов, также принявший армию после Мукдена, прислал трех из них — штабе капитана Ольдерогге, подпоручиков Кутепова (это не А.П. Кутепов! -  ldn-knigi)  и Писаревского — в отряд Иолшина, как в единственную часть своей армии, находившуюся на передовых позициях.

Как и следовало ожидать, Иолшин принял  явившихся к нему «фазанов» весьма сухо и не­любезно. Подвергнув их предварительно «боево­му крещению», он посылал их 26-го июля в самые опасные места. На следующий день адъютан­ты командующего армией, решив, что они доста­точно выявили свою храбрость и вполне достой­ны награждения боевыми орденами, уехали обра­тно. Несмотря на приказание генерала Ботьянова, Иолшин отказался представить их к награ­дам, ответив Ботьянову, что его адъютанты исполняли боевую службу наравне со всеми чинами отряда и что он не находит возможным представить их к наградам в исключительном порядке. (Все три адъютанта тем не менее получили ор­дена с мечами).

            Так как число «рвущихся в бой» все увели­чивалось, то приказом по 2-й армии была назна­чена на 1-е августа усиленная рекогносцировка по всему фронту армии. Общее начальство над передовыми отрядами на этот день было переда­но недавно приехавшему из Петербурга гвардейскому полковнику Орановскому.

            Задача, которую получил наш отряд, была неясной. В ней говорилось об энергичных и в то же время осторожных действиях и запрещалось в случае успеха глубоко вторгаться в район, занятый противником.

            Иолшин решил использовать усиленную раз­ведку для того, чтобы окончательно завладеть «Голодной сопкой», на которой наш отряд захватил в плен японскую заставу. Сопка эта домини­ровала над нашими позициями и овладение ею да­вало нам возможность перенести всю передовую линию на более выгодные позиции.

            С раннего утра 1-го августа началось по всему фронту наступление наших отрядов. Охот­ники легко оттеснили японцев, оказавших толь­ко слабое сопротивление. Вскоре Голодная соп­ка была занята нами и Иолшин приказал укрепить ее окопами и проволочным заграждением.

           

Но оставление в наших руках Голодной со­пки не входило в расчет японцев.

Они принялись обстреливать сопку и прилегавший к ней район артиллерийским огнем. Между тем соседние отря­ды, потревожив и слегка потеснив противника, считали свою задачу выполненной и начали отступать. Все внимание японцев сосредоточилось на отряде Иолшина, закреплявшемся на отбитых от неприятеля позициях.

            Правее нас отступали оренбургские казаки, которым была придана только что прибывшая на {59} фронт гвардейская конно-пулеметная команда, вооруженная датскими ружьями — пулеметами. Начальник этой команды — поручик Эксе — видя, что на нашем участке завязывается серьезное дело, по собственной инициативе спешился  и, заняв позицию на нашем правом фланге, открыл пулеметный огонь по японским цепям. Коноводы пулеметчиков отошли назад к прикрывавшей  их сотне казаков. Одна из японских шрапнелей ра­зорвалась над этой сотней и казаки отступили, захватив с собой коноводов пулеметной команды. В это время ординарец полковника Орановского привез приказание об общем отступлении. Пору­чик Эксе оказался в затруднительном положении. На него наступали сильные японские цепи, заде­ржать их своими ружьями — пулеметами он не мог, отступать было не на чем. Тогда поручик обра­тился к начальнику нашего отряда с просьбой дать прикрытие и лошадей для его пулеметов, Иолшин приказал конной команде 117 Ярославско­го полка вывезти пулеметы и доставить их в штаб отряда.

            Соседние отряды давно уже отступили,  но Иолшин, несмотря на угрожавший его отряду ох­ват флангов, пытался удержать Голодную сопку. Но через некоторое время обнаружилось, что японцы сосредоточили против нашего участка це­лую бригаду и нам пришлось также отойти на свою передовую линию.

            Завладев снова Голодной сопкой,  японцы прекратили дальнейшее наступление и бой затих.

            Иолшин был страшно раздосадован такой не­удачей и вполне правильно критиковал действия и распоряжения полковника Орановского.   Наш «сумасброд» не знал, что «усиленная рекогнос­цировка» была задумана и проведена лишь  для того, чтобы дать возможность прибывшим к концу войны «фазанам» заслужить боевые награды. По­этому он недоумевал, почему Орановский, имея полную возможность удержать занятые нами {60} японские позиции, так поспешно отступил, не попы­тавшись даже оказать сопротивление наступав­шему неприятелю?

            Когда мы вернулись в Талимпао начальник конно-пулеметной команды, нашедший своих ко­новодов, явился к Иолшину, поблагодарил его за оказанную помощь и попросил вернуть его ружья-пулеметы. Но Иолшин, обозленный на выс­шее начальство, притворился, что ничего не знает о происхождении этих, оказавшихся в его отряде, пулеметах.

            — Никаких ваших пулеметов я не видел, резко ответил он поручику: одна из моих команд подо­брала на поле сражения брошенные кем-то пулеме­ты и эти пулеметы являются моими трофеями.

            Поручику Эксе так и пришлось уехать из нашего отряда с коноводами, но без пулеметов.

            Иолшин послал донесение штабу армии, в котором с негодованием обрушился на Орановского, прибавив в конце, что вверенный ему отряд подобрал под Голодной сопкой 6 пулеметов.

До­несение Иолшина, за исключением критики дей­ствий Орановского, было тотчас передано в штаб главнокомандующего и в Петербург полетела те­леграмма о захвате нами шести японских пуле­метов.

            Но через несколько часов главнокомандую­щий получил новое донесение с жалобой на Иол­шина, захватившего чужие пулеметы и отказываю­щегося возвратить их хозяину. Заварилась каша. Потребовалось личное вмешательство генерала Линевича и лишь после этого наш упрямый начальник вернул ружья-пулеметы штабу 2-й армии.

            Происшествие с гвардейскими пулеметами и постоянные нарекания Иолшина на действия нача­льника авангарда кончились тем, что нашему от­ряду было приказано, сдав передовой участок оренбургским казакам, вернуться в Годзядань.

            Отзывать одного Иолшина, который за время командования отрядом бесспорно отличился, {61} казалось не совсем удобным. Оставлять же его на передовых позициях, когда заключение мира бы­ло уже предрешено, являлось и нежелательным и опасным. Лихой подполковник не понимал «игры в войну» и считал, что раз мир не заключен, то нужно вести войну по всем правилам военного ис­кусства. Штабам же нужна была именно «игра в войну», участники которой совсем не хотели раз­дражать врага и подвергаться опасностям. Им на­до было только, чтобы прибывшие к концу войны карьеристы успели побывать до заключения пере­мирия на передовых позициях для того, чтобы в их послужных списках могло быть указано, что они «участвовали в делах и перестрелках с не­приятелем».

            «Бешеный сумасброд», оставаясь на позици­ях, мог испортить все дело и обратить безобид­ную игру в серьезное столкновение.

            Поэтому его отряд был отозван в Годзядань «на отдых».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

{62}

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

            После четырех недель, проведенных на передовых позициях, мне не хо­телось снова возвращаться на скуч­ный бивак под Годзяданью. За отли­чие в делах 26-го и 30-го июля я был произве­ден в старшие фейерверкеры и представлен к георгиевскому кресту (знаку отличия Военного ордена). По приказу главнокомандующего все вольноопределяющиеся 1-го разряда, участвова­вшие и отличившиеся в боях, предназначались к производству в прапорщики для замещения офицерских вакансий. Благодаря этому приказу, мне удалось получить разрешение вернуться на позиции, где мне хотелось присутствовать при последнем акте войны— заключении перемирия.

            Было известно, что тотчас по ратификации мирного договора произойдет встреча русских и японских парламентеров и что встреча эта состоится между нашими и японскими передовы­ми постами на линии железной дороги.

            Мне повезло. 28-го августа, в день зак­лючения перемирия, я, в качестве начальника заставы на Зеленой сопке, был свидетелем вс­тречи парламентеров.

            Около 11 часов утра к нашей заставе, в сопровождении командира корпуса, начальника передового отряда, нескольких адъютантов и полевых жандармов, подъехал генерал квартир­мейстер штаба главнокомандующего.

            Спешившись начальство начало смотреть в сторону неприятеля, с нетерпением поджидая появления японских парламентеров. Но японцы, как победившая сторона, не торопились и зас­тавляли себя ждать.

            Более часа провели наши парламентеры на {63} Зеленой сопке и, проголодавшись, приступили, было к завтраку, как вдруг с японской стороны показались несколько всадников. Передовой вез белый парламентерский флаг.     Наши парламентеры бросили свой завтрак, сели на коней и поехали навстречу японцам. Вы­сланный вперед трубач также развернул белый флаг.

            Парламентеры встретились как раз по се­редине долины, разделявшей передовые посты обеих армий. С заставы было видно, как наш и японский генералы обменялись рукопожатиями, слезли с коней и уселись в тени дерева над ра­звернутыми картами. Свита почтительно отошла в сторону.

            Целый час просидели генералы под деревом, склонившись над картами.

            Наконец, обменявшись снова рукопожатиями, они сели на коней и шагом поехали к своим позициям. Командир корпуса, поздравив находившихся на заставе солдат с заключением «почет­ного для России мира», объявил о прекращении военных действий.

 

            Последний акт злополучной войны был сы­гран. Занавес опустился.

 

            Я вернулся в бригаду и с грустью думал, что через несколько недель буду произведен в прапорщики с тем, чтобы до конца демобилизации армии остаться в какой либо полуразрушенной манджурской деревушке.

            Началось томительное стоянье под Годзя­данью. И офицеры, и солдаты стремились домой, но было ясно, что о скором возвращении в Рос­сию нашего корпуса, который прибыл на театр военных действий одним из последних, не может быть и речи. Так прошел весь сентябрь. До нас стали доходить известия о происходивших в Рос­сии беспорядках и волнениях. Среди солдат на­чалось брожение. Раздавались голоса, что и со­лдатам надо устроить «забастовку» и требовать {64} от начальства немедленного возвращения моби­лизованных частей в Россию.

 

            Чтобы подтянуть армию и восстановить за­метно упавшую дисциплину, главнокомандующий приказал ежедневно производить строевые заня­тия, развлекать солдат гимнастикой, играми и музыкой. Но эти мероприятия не достигали цели  и армия, деморализованная уже после мукденского поражения, с каждым днем все более и более разваливалась.

            Я стал часто ездить в Годзядань, где в штабе главнокомандующего можно было узнать свежие новости и купить столичные газеты.

            В одну из таких поездок я встретился со своим товарищем по Пажескому корпусу — графом Милорадовичем. За год до войны Милорадович, от­личавшийся взбалмошным характером, несмотря на хлопоты своих влиятельных родственников, был исключен из корпуса. В начале войны он посту­пил добровольцем в один из казачьих полков, а так как генерал Линевич приходился ему дядей, то вскоре попал в его свиту.

            Милорадович был в форме казачьего урядника и на груди его красовались два георгиевских креста.

            Мы обрадовались друг другу и Милорадович потащил меня завтракать в штабную столовую. В штабе главнокомандующего Милорадович был своим человеком, имея свободный пропуск в поезд гене­рала Линевича. Мы вошли с ним в роскошный вагон ресторан, где, сидя за столиками, накрытыми бе­лоснежными скатертями, завтракали штабные гене­ралы и офицеры.

            За время войны я отвык не только от той  роскоши, которая царила в поезде генерала Лине­вича, но даже от простейших культурных привычек. В потертом мундире и порыжевших, давно нечищеных сапогах я чувствовал себя крайне стес­ненным, попав в общество элегантно одетых штаб­ных. Зато Милорадович чувствовал себя здесь {65} настоящим хозяином. Он непринужденно здоровал­ся и шутил с штабными офицерами, покрикивал на прислугу и, называя генерала Линевича «папашкой», спрашивал у вестовых, почему главнокома­н-дующий до сих пор не является завтракать?

            После завтрака Милорадович проводил меня на станцию, где я встретился с другим своим однокашником — бывшим фельдфебелем Пажеского корпуса и камер пажем Государя — Верховским. В начале 1905 года за какой-то серьезный про­ступок Верховский был лишен камер пажеского звания и переведен унтер офицером в действую­щую армию. Пробыв некоторое время в передовых отрядах, он получил Георгия и ожидал теперь производства в подпоручики.

            1-го октября в бригаде была получена об­радовавшая меня телеграмма главного начальни­ка военно-учебных заведений великого князя Ко­нстантина Константиновича, гласившая, что по высочайшему повелению я вновь определяюсь в Пажеский корпус для окончания военного образо­вания.

 

На основании этой телеграммы штаб армии предписал отправить меня немедленно одиночным порядком в Петербург. Таким образом, я избавля­лся от производства в прапорщики и получал во­зможность закончить свое образование.

            Сердечно распрощавшись с офицерами брига­ды и с солдатами своей батареи, я на следующий же день, получив предписание, воинский билет и кормовые деньги, отправился в Гунжулин.

            В Гунжулине чувствовалась гораздо более напряженная атмосфера, чем на нашем биваке. На вокзале стояла толпа солдат, враждебно посма­тривавших на отъезжающих в тыл офицеров. Из этой толпы раздавались угрозы выгнать офицеров из поезда, но усиленные патрули этапной роты сдерживали толпу и не подпускали солдат к вагонам. Ознакомившись с моими бумагами, комен­дант станции дал мне нумерованное место в ва­гоне третьего класса, в котором ехали {66} обер-офицеры, чиновники и сестры милосердия. Вагон был битком набит, и пассажиры с нетерпением ожидали отправления поезда. На платформе гудела толпа самовольно отлучившихся из своих частей солдат, пришедших на станцию с надеж­дой каким либо способом пристроиться в отхо­дящем на север поезде. Перед самым отправле­нием поезда несколько запасных ворвались в вагон. Началась паника, зазвенели разбитые стекла и прибежавшие патрули с трудом оттес­нили толпу от поезда. Ворвавшиеся в вагон бы­ли арестованы и под конвоем отведены к коменданту. Остальные с ругательствами разошлись, но вскоре кучки солдат стали снова собираться на платформе. Пассажиры нашего вагона нервни­чали, опасаясь нового нападения запасных, а поезд, как нарочно, продолжал стоять, хотя час его отправления уже давно прошел.

            Наконец один за другим прозвенели звонки, и поезд наш двинулся в путь, увозя тех счастливцев, которым удалось вырваться из опостылевшей всем Манджурии.

 

 

 

 

{67}

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

 

            В Харбине было уже известно, что на­чалась всеобщая забастовка, и что движение по Забайкальской дороге приостановлено. Говорили, что и из Харбина отправляется последний поезд, и что ехать с ним нет никакого смысла: все равно придется застрять на станции Манджурия. Многие полагали, что, если уж приходится сидеть, то лучше в Харбине, чем на пограничной станции, где, пожалуй, можно и с голоду умереть.

            Но я решил не оставаться в Харбине, в ко­тором царил настоящий «пир во время чумы». Не­сколько часов, проведенных в этом выросшем за время войны городе кафешантанов, публичных домов и игорных притонов, внушили мне такое к нему отвращение, что я, несмотря на предупре­ждения попутчиков, вернулся на вокзал и в тот же вечер выехал из Харбина с последним пасса­жирским поездом. Следующий отправился только через 15 дней.

            Кроме меня в отделении 3-го класса ехали два интендантских чиновника, купец-сибиряк, торопившийся вернуться в Иркутск и два солда­та пограничника. Забравшись на верхнюю полку, я снял сапоги и, накрывшись шинелью, заснул бо­гатырским сном.

            Когда я на следующее утро проснулся в Цицикаре, отделение наше значительно опустело, Исчезли оба пограничника, но с ними исчезли также моя новая папаха и сапоги.

            Спутники мои приняли живейшее участие в постигшей меня беде. Купец великодушно пожер­твовал мне свои ночные туфли, а один из чино­вников — свою старую интендантскую фуражку. В таком виде я и приехал на ст. Манджурия.

{68}     Дальше ехать оказалось невозможным.

            Движение было полностью приостановлено и вся линии Забайкальской дороги находилась в руках стачечного комитета, или «забастовщиков» как говорили застрявшие на станции офицеры. Вокзал был битком набит приехавшими из Харбина и немогущими отправиться дальше военными и штатскими пассажирами. Не только диваны и стулья, но и все столы в залах всех трех классов были заняты людьми, узлами и чемоданами. Оставаться на станции было немыслимо. Узнав, что в поселке при станции есть этап, я в ночных туфлях и в интендантской фуражке отправился разыскивать этапного коменданта.

            Добродушный старичок-комендант с недоу­мением воззрился на меня и, ознакомившись с моим предписанием, долго допытывался, почему я возвращаюсь в Петербург в таком маскарадном костюме. Узнав, что меня обокрали, комендант приказал каптенармусу выдать мне казенные са­поги и папаху и отправить меня на офицерский этап.

            На этапе уже третий день томились, иг­рая с утра до вечера в «тетку», три офицера: два прапорщика сибирских стрелковых полков и призванный из запаса поручик, возвращавшийся в Орел с 12-ю квартирьерами 36-й пехотной ди­визии. Я присоединился к их компании и должен был выучиться играть в «тетку» и в «девятый вал», за которыми мы и коротали время.

            Трое суток провел я с ними на этапе, каждое утро отправляясь на станцию узнать, не пойдет ли какой-нибудь поезд в сторону Иркут­ска, Но поезда не шли.

           

На четвертый день комендант вызвал по­ручика и предложил ему принять прибывший из Харбина эшелон ссыльнокаторжных, предназначе­нный к немедленному отправлению в Иркутск. Эти каторжане сражались в дружине генерала Селива­нова  против японского десанта, высадившегося {69} на острове Сахалине. Они были взяты японцами в плен и высажены ими на русский берег близь Владивостока. За участие в обороне Сахалина каторжники были амнистированы и возвращались на родину. Из Владивостока их направили особым эшелоном через Харбин в Сызрань, На стан­ции Манджурия стачечный комитет отказался про пустить эшелон сахалинцев на Забайкальскую дорогу. Тогда бывшие каторжане предъявили же­лезнодорожникам ультиматум: отправить их в течение 12 часов дальше. «В противном случае, заявили они, мы подожжем железнодорожный по­селок».

            Угроза эта была далеко не шуточной, и стачечный комитет решил, как можно скорее из­бавиться от беспокойных пассажиров, отправив их эшелон на Читу. Но, опасаясь возможного буйства каторжан,  железнодорожники обратились к коменданту с просьбой назначить конвой для сопровождения эшелона.

            В распоряжении коменданта не было сво­бодных людей, но вспомнив о застрявшем на эта­пе поручике, с которым ехало 12 солдат кварти­рьеров, он решил назначить его начальником эшелона. Поручик обрадовался возможности выр­ваться из Манджурии, а мы попросили его при­нять нас, его партнеров по «девятому валу», в состав конвоя.

            Вечером мы уже сидели в предоставлен­ном конвою вагоне 3-го класса, прицепленному к длинному составу теплушек, в которых находилось 800 амнистированных каторжников.

            Наши случайные попутчики были преиму­щественно уголовными преступниками. Среди них находилось лишь несколько политических, сосла­нных на Сахалин за побеги из Якутской области. В начале мы немного побаивались порученных на­шей охране пассажиров, но вскоре увидели, что всякие опасения излишни. Каторжане были очень дисциплинированы. Каждая теплушка имела своего {70} старосту, который ежедневно являлся к началь­нику эшелона за приказаниями и которому, в свою очередь, беспрекословно подчинялись из­бравшие его каторжане.

            Пробыв долгие годы на каторге, амнистированные с понятным нетерпением стремились как можно скорее попасть домой. Железнодорожная забастовка, по их мнению, не имела к ним ни­какого касательства:

            — Забастовки против господ делаются, а мы нешто господа? — говорили они.

            Каждая задержка эшелона нервировала их. Если наш поезд стоял на какой-нибудь станции более получаса, к начальнику эшелона тотчас же являлись старосты.

            — Ваше благородие, обращались они к пору­чику: разрешите сходить к «забастовщикам». Опять происходит задержка, надо, видать, пото­ропить их малость.

            Поручик, которому также хотелось скорее попасть домой, ничего не имел против такого поторапливания и старосты шли разыскивать представителей стачечного комитета.  Визиты эти кончались тем, что нам немедленно давали путе­вую и эшелон отправлялся дальше.

            Так мы довольно скоро доехали до станции «Петровский завод», где положение осложнилось.

Железнодорожники категорически отказались про­пустить наш эшелон. Их представители пытались вразумить каторжан, объясняя им, что пропуск поезда явится срывом забастовки, и что своими требованиями каторжане идут против всего наро­да. Однако все эти рассуждения не действовали на каторжан. Они настаивали на своем требова­нии и угрожали «пустить красного петуха», если оно немедленно не будет исполнено. После долгих споров, уговоров и пререканий нам, наконец, подали паровоз. Каторжане успокоились, но ненадолго. Машинист, не желая вести поезд, сбе­жал с паровоза. Эшелон снова заволновался  и {71} мы стали опасаться, что каторжане действитель­но подожгут станционные постройки.

            Но в самую критическую минуту в наш ва­гон явился один из каторжников и попросил на­чальника эшелона разрешить ему сесть на паро­воз:

            — Я бывший машинист Сибирской дороги, все­го лишь два года, как сослан, и берусь довести поезд до следующего депо.

            Хотя мы и рисковали разбиться на каком-нибудь уклоне, поручив поезд машинисту, незна­комому с профилем пути, но поручик решил, что исход этот менее опасен, чем оставление возбу­жденного эшелона на станции.

            Сахалинец наш сел на паровоз и весь пе­регон до Мысовой (более 100 верст) мы проехали со скоростью курьерского поезда, не останавливаясь ни на одной станции. По всей линии была передана предупредительная телеграмма и нас пропускали без задержек.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

{72}

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

 

            На станции Мысовой нам уже без вся­ких пререканий подали паровоз и ма­шинист, получивший соответствующее распоряжение от стачечного комитета, повез нас вокруг Байкала.

            На одной из станций Кругобайкальской до­роги все-таки произошла задержка. Наши продо­вольственные запасы кончились. На станции и в железнодорожном поселке нельзя было ничего купить. Тогда каторжане попросили разрешение послать старост в ближайшее селение за проду­ктами. Поручик разрешил. Через час старосты вернулись с мешками, набитыми хлебом, колба­сой, свининой и битой птицей.

            У нас самих, кроме небольшой краюшки хле­ба, сахару и чаю, также не осталось никакой провизии, и мы приготовились голодать до само­го Иркутска. Но явившиеся в наш вагон старос­ты нанесли нам целую гору «кусочков» (так на­зывали каторжане собранную старостами провизию). Мы стали отказываться, но каторжане за­явили, что едем мы «одной артелью», что припа­сы добыты не воровством, а Христовым именем и что наш отказ обидит всю «артель». Пришлось принять эти подарки, за которые мы отблагода­рили кусками оставшегося у нас сахара.

Вскоре эшелон наш прибыл в Иркутск. Здесь мы узнали о прекращении забастовки и о манифе­сте 17-го октября.

            В Иркутске нам представилась возможность покинуть сахалинский эшелон и следовать даль­ше пассажирским поездом. Но мы так  свыклись с нашей «артелью», что решили ехать с каторж­никами дальше, тем более, что все отходившие в Россию поезда брались с бою и попасть в них представлялось делом довольно трудным.

{73}     От Иркутска эшелон наш двигался гораз­до медленнее, чем по Забайкальской дороге.

            Вся линия была забита эшелонами с демо­билизованными солдатами сибирских запасных баталионов и запасными старших сроков, возвраща­вшимися на родину. Эшелоны эти были настроены очень воинственно, не пропускали вперед ни пас­сажирских, ни санитарных поездов и угрожали же­лезнодорожному персоналу при каждой попытке за­держать их поезд.

            Наш «каторжный» эшелон оказался гораздо более спокойным и дисциплинированным и железно­дорожники, терроризованные запасными, удивлялись тому порядку, который царил в нашем поезде.

            Не буду останавливаться на описании того разложения остатков манджурской армии, которое мне пришлось наблюдать в пути от Иркутска до Самары. По Сибирской дороге двигался в Россию буйный поток солдатской массы, не признававшей никакого начальства, не терпевшей никаких возра­жений, привыкшей в Манджурии грабить «китаев» и продолжавшей теперь, по инерции, грабить своих русских лавочников.

            Деморализация, начавшаяся в армии после мукденского поражения, достигла своего апогея. Злоба, накапливавшаяся месяцами, прорвалась на­ружу в самых уродливых формах. Не желая разби­раться в том, кто являются виновниками их 20-ти месячной страды, запасные вымещали свою злобу на каждом, кто являлся каким либо начальством или носил «ясные погоны».

           

Начальство, растерявшееся от этого нео­жиданного бунта столь покорных и послушных до сего «землячков», не умело и не могло успокоить разбушевавшуюся стихию. И потребовались карате­льные поезда Ренненкампфа и Меллер-Закомельского, чтобы остановить этот двигавшийся с востока бурный поток, угрожавший залить Россию кровью и огнем пожаров.

{74}     В Сызрани поручик сдал свой эшелон этапному коменданту. Сахалинцы сердечно рас­прощались с нами и одиночным порядком разъеха­лись по разным направлениям.

            У меня остались самые лучшие воспоми­нания о совместном путешествии с каторжанами. За исключением нескольких тревожных часов, пе­режитых в Петровском заводе, весь длинный путь прошел без всяких инцидентов. По Сибирской до­роге каторжане не только не принимали участия в происходивших на станциях бесчинствах, но, напротив, сами уговаривали и успокаивали буй­ствовавших запасных.

            Расставшись со своими попутчиками, я пересел в скорый поезд и 2-го декабря 1905 го­да, ровно через год после моего бегства из Па­жеского корпуса, вернулся в Петербург.

            События, которыми закончился на Вели­ком Сибирском пути злополучный 1905-й год, дол­жны были послужить предостережением нашей воен­ной бюрократии.

            Но, к сожалению, через несколько лет события эти были забыты и 1917-й год оказался для преемников генерала Сахарова снова полной неожиданностью.

            Но для очевидцев демобилизации манджурских армий — солдатская «вольница» 1917-го го­да явилась повторением знакомой картины» Разни­ца была лишь в масштабе.

 

 

РУССКИЕ ВООРУЖЕННЫЕ СИЛЫ В МАНЖУРИИ

 

(после мукденского отступления)

 

 

            ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИЙ - ген. от инф. ЛИНЕВИЧ.

 

1-я АРМИЯ - ген. ад. КУРОПАТКИН.

 

1-й Сибирский корпус (ген. барон Штакельберг.)

            1 и 9 вост. сибирские стрелк. дивизии.

2-й Сибирский корпус (ген. Засулич.)

            3 и 5 вост. сибирские стрелк. дивизии.

3-й Сибирский корпус (ген. Иванов.)

            2 и 6 вост. сибирские стрелк. дивизии.

4-й Сибирский корпус (ген. Зарубаев.)

            2 и 3 сибирские пехотн. дивизии.

1-й армейский корпус (ген. бар. Мейендорф.)

            22 и 37 пехотн. дивизии.

Забайкальская и Сибирская казачьи дивизии.

Уссурийская конная бригада.

 

2-я АРМИЯ - ген. от кав. бар.КАУЛЬБАРС.

 

8-й армейский корпус (ген. Мылов.)

            14 и 15 пехотн. дивизии,

10-й армейский корпус (ген. Церпицкий).

            9 и 31 пехотн. дивизии.

16-й армейский корпус (ген. Случевский).

            25 и 41 пехотн. дивизии.

6-й Сибирский корпус (ген. Соболев).

            две второочередных дивизии.

1, 2 и 5 стрелковые бригады.

Урало-Забайкальская и Оренбургская казачьи дивизии.

Кавказская конная бригада.

 

3-я АРМИЯ - ген.от инф.БОТЬЯНОВ.

 

4-й армейский корпус (ген. Маслов)

            30 и 40 пехотн. дивизии.

13-й армейский корпус (ген. Плеве)

            1 и 36 пехотн. дивизии.

17-й армейский корпус (ген. бар. Бильдерлинг)

            3 и 35 пехотн. дивизии.

5-й Сибирский корпус (ген. Дембовский)

две второочередных дивизии.

3 и 4 стрелковые бригады.

2 отд. кавалерийская и пограничная кон. бриг.

 

ВСЕГО: 28 пехотных дивизий и 144 эскадрона.

 

 

Против этих трех русских армий стояли под верховным командованием маршала ЯМАГАТА

ЧЕТЫРЕ ЯПОНСКИХ АРМИИ: Куроки, Оку, Нодзу и Ноги, силой в 18 пехотн. дивизий и 16 резерв­ных бригад.

 

ВСЕГО: 26 пехотных дивизий и 72 эскадрона.

 

 

 

 

 

 

 

 

СОДЕРЖАНИЕ.

 

 

            ОТ АВТОРА                                                                                   3.

 

            ГЛАВА 1-я: Поступление канониром в 16-ю арт. бригаду. Сборный состав мобилизованных корпу­сов. Командир, офицеры и солдаты 5-й батареи. Отправление на войну                                          6.

 

            ГЛАВА 2-я: Прапорщик патриот и доктор пораже­нец. «Курлябчики» и кадровые солдаты. Медлен­ная перевозка войск. Телеграммы, помогавшие японской разведке                                       12.

 

            ГЛАВА 3-я: Начало мукденского сражения. Из­вестие о поражении. Рассказы раненых. Прибы­тие в Харбин                                  16.

 

            ГЛАВА 4-я: По южной ветке Китайской ж. д. Лю­бопытство китайцев. Гунжулин, Подробности мукденского поражения. Впечатления участни­ков боя                                                                                   22.

 

            ГЛАВА 5-я: Поход в Годзядань. Фуражировки в окрестностях бивака. Настоящие и мнимые хозя­ева. Объезд корпуса главнокомандующим генера­лом Линевичем                                     28.

 

            ГЛАВА 6-я: Дальняя фуражировка. Племянник дзянь дзюня. Китайский помещик. Предводитель хунхузов Чансодин                         32.

 

            ГЛАВА 7-я: Маршрутная съемка, Деревня «Путунда» (не понимаю.). Город Маймакай,  Участник осады Трои                           37.

 

            ГЛАВА 8-я: Цусимская катастрофа. Всеобщее уныние. Назначение в передовой отряд. На во­лосок от плена                                                 42.

 

            ГЛАВА 9-я: Мой начальник Н. М. Иолшин. Свита, денщик и ослы начальника отряда. Ослиная забастовка. Удачный поиск и пленение японс­кой заставы                                                                                         47

 

            ГЛАВА 10-я: Междоусобная война двух началь­ников. Нападение японцев на Талимпао. Смелая атака. Удачное отражение неприятельского на­ступления                                                                                                       52.

 

            ГЛАВА 11-я: Признаки предстоящего перемирия. Беспокойство «фазанов». Усиленная разведка по фронту 2-й армии. Мы захватываем собстве­нные пулеметы                                                                          57.

 

            ГЛАВА 12-я: Заключение перемирия. Армия раз­валивается. В ставке генерала Линевича. Ко­мандировка в Петербург                            62.

 

            ГЛАВА 13-я: Возвращение в Россию. Демонстра­ция запасных в Гунжулине. Всеобщая забасто­вка. Этап на станции Манджурия. Эшелон като­ржников                                                                                                   67.

 

            ГЛАВА 14-я: Наша «артель» и «кусочки». Бес­порядки на Сибирской магистрали. Бесчинству­ющие «землячки» и дисциплинированные катор­жники. Заключение                                              72.

 

            Русские вооруженные силы в Манджурии после мукденского отступления                                                                                                           75.