Жизнь и служба в отдаленных гарнизонах Российской Империи. – Б. М. Кузнецов

За годы существования «Военной Были» на ее страницах было напечатано много интерес­ных трудов и воспоминаний, посвященных ис­тории и боевым подвигам русских войск и кораб­лей Российского Флота; многократно были опи­саны и военно-учебная деятельность и быт поч­ти всех наших военных училищ и кадетских корпусов. Но все же недостаточно еще была описана повседневная жизнь и служба, на пер­вый взгляд — серая и монотонная, на самом же деле интересная и значительная, славных на­ших полков и батарей, стоявших гарнизонами в глухих пограничных городках и местечках на отдаленных окраинах Российского государства.

Правда, что воспоминания об этом могут по­казаться сейчас не имеющими большого значе­ния, но если правильно сказано, что «несчаст­ны те, кому нечего воспомнить», то к нам, ста­рым русским офицерам, это выражение не мо­жет быть применено: с глубоким душевным волнением вспоминаем мы эту нашу жизнь и службу, воспитавшие нас и научившие нас жер­твовать всем во имя долга и Родины.

Происходя из военной семьи и следуя семей­ной традиции, я окончил кадетский корпус и ар­тиллерийское училище. В вопросе о выборе ва­кансии после окончания училища я тоже не ко­лебался: службу на окраине я всегда считал го­раздо более заманчивой, интересной и поучи­тельной, чем в холодном Петербурге, в госте­приимной, но безалаберной Москве или же в «не русской» Варшаве. Будучи же уроженцем Кавказа и потомком кавказских офицеров, я и не искал для себя никакого другого места служ­бы, как на Кавказе.

По своим выпускным баллам я имел полную возможность взять вакансию в 23-ю артилле­рийскую бригаду, в Гатчине, городе, который мне нравился и где я, будучи на старшем кур­се, «оставил свое сердце». Но мое семейное положение, даже если бы я и хотел это сделать, ли­шало меня такой возможности: на моем попе­чении была моя мать, вдова с небольшой пенси­ей, вместе с которой я предполагал жить после производства в офицеры, две сестры, учившие­ся в Институте и брат, кадет; всем им я должен был помогать.

Оставалось лишь выбрать, куда именно вы­ходить мне на Кавказ?

Единственную вакансию в Кавказскую грена­дерскую артиллерийскую бригаду, в Тифлисе, взять мне не удалось: ее перехватил у меня окончивший училище вторым Тифлисец Завад­ский. В 21-ую бригаду, во Владикавказе, вакан­сий не было вообще. Оставалась лишь 20-я ар­тиллерийская бригада, стоявшая в Ахалцыхе и Ахалкалаках. Бригада была старая, славная кавказская, места же ее стоянок, поскольку это не были ни Тифлис, ни Владикавказ, меня уже не интересовали. В нее я и вышел.

Впоследствии я никогда не раскаивался и не жалел об этом своем выборе. Два года, прове­денные мною в бригаде, научили меня многому; я прочно стал на ноги и хорошо узнал солдата. Должен сказать при этом, что дельные, практи­ческие советы подпрапорщика, фельдфебеля батареи, очень помогли в этот период мне, как и всем, я думаю, молодым офицерам, только что выпущенным из училища и поэтому знакомым лишь с «теорией» службы.

Одно из преимуществ полков и артиллерий­ских бригад, стоявших на далеких окраинах, за­ключалось в том, что в них всегда был большой некомплект офицеров и, не говоря уже о том, что только что прибывший молодой офицер мог сейчас же получить должность со «столовыми» деньгами, он имел, кроме того, возможность сра­зу же начать проявлять большую, разумную инициативу в строевом деле, опираясь, разумеется, на авторитет командира батареи и фельд­фебеля.

20-я артиллерийская бригада входила в ди­визию славных кавказских полков: 77-ой Тенгинский, 78-ой Навагинский, 79-ый Куринский и 80-ый Кабардинский. 1-й дивизион бригады, лег­кий, стоял в г. Ахалцыхе, Тифлисской губер­нии, рядом с Аббас-Туманом, где жил и умер Наследник Цесаревич Георгий Александрович; 2,-й дивизион, горный, квартировал в городке Ахалкалаки, который и на город-то не был, во­обще, похож. Жителей в нем было 2-3 тысячи, преимущественно армян, а располагался он на плоскогорье, на высоте в 5.600 футов над уров­нем моря, у подножья старого вулкана, горы Абула. Все это плато называется Армяно-Духоборским плоскогорьем и на нем лежат Ардаган, Джелаус, Александрополь и Каре. Почва этого плато — серый камень вулканического проис­хождения, на котором нет никакой раститель­ности, кроме небольших искусственных сади­ков в оврагах, где протекает какая-нибудь ма­ленькая речушка вроде Ахалкалак-чая. Удиви­тельно, что даже при такой неблагодарной поч­ве духоборы, выселившиеся из России, основа­ли несколько сел, обработали землю так, что она стала давать прекрасную пшеницу, развели молочный скот и имели прекрасный конский завод.

Недалеко от Ахалкалак берет свое начало река Кура. По берегам ее начинаются сады с чудесными яблоками «шехолма», которые мест­ные детишки, в надежде выклянчить копеечку, бросают в вашу коляску, проезжающую мимо. То тут то там возвышаются развалины старых, когда то грозных крепостей эпохи армянского царства Урарту и Александра Македонского. Дорога вьется по горам змейкой и такой узкой, что встречные арбы и коляски едва-едва могут разъехаться, причем внешние колеса все таки висят над пропастью.

Весь район подвержен частым землетрясе­ниям. Лет за двадцать до моего приезда, в райо­не Ахалкалак, во время сильного и длительного (до 9 подземных толчков) землетрясения про­валилось, как говорили старожилы, несколько армяно-курдских селений и на их месте образо­валось озеро, наполненное чистой водой, в ко­тором позже завелись форели. Помню я и назва­ние этого озера — Чалдыр.

На пути к месту моей службы приехав с матерью в Тифлис, я оставил ее в гостиннице, а сам пошел явиться в Комендантское управле­ние, так как рассчитывал пробыть в городе не­делю, чтобы навестить в Институте сестру и, во­обще, повидать знакомых. По дороге в Комен­дантское управление я встретил офицера моей бригады, представился ему, и он дал мне не­сколько практических советов, один из которых был очень оригинален: для представления ко­мандиру бригады генералу Фролову, участнику Турецкой войны, лучше было сперва заказать себе лакированные сапоги, так как именно по ним он и судил о молодом офицере. Офицер в лакированных сапогах приобретал его симпа­тию на все время службы в бригаде. На мою бе­ду, в бытность в училище эти сапоги вышли у нас из моды, и все мы заказывали себе хромо­вые, полутвердые; теперь же мне приходилось доставать из сундука мои старые лакированные сапоги и отдавать сапожнику расширить их. Представившись командиру бригады я эти са­поги, конечно, выбросил.

Во время этого нашего разговора с моим бу­дущим сослуживцем, мы неожиданно повстре­чались с Инспектором артиллерии нашего 1-го Кавказского корпуса, генерал-лейтенантом Махмет-Век Садык-Бек Мехмандаровым, героем Порт-Артура и Георгиевским кавалером. Узнав, что я только что произведен в офицеры, гене­рал захотел лучше со мной познакомиться и пригласил меня, вернее — приказал, придти к нему на квартиру, что я на другой день, скрепя сердце, и сделал. Во время моего посещения произошел характерный случай, рисующий кав­казскую среду и ее обычаи: уходя, я хотел при­нять пальто от деньщика, как вдруг Мехмандаров вырвал у него это мое пальто и, несмотря на мои протесты, сам подал его мне со словами: «Молодой человек, Вы еще не знаете кавказских адатов (обычаев)! Вы — мой гость!». Вообще на­до сказать, что Кавказская армия имела свои, особенные традиции: все, например, считались кунаками (приятелями), но при обязательном полном уважении к старшему в чине и в летах; таким же обязательным было и рыцарское от­ношение к женщине: никогда уважающий себя Кавказец не вступит в разговор с женщиной, не снявши фуражку.

Уже потом, будучи по молодости лет не­сколько раз вне очереди ординарцем у генера­ла Мехмандарова во время стрельб на полиго­не, я неизменно пользовался его расположени­ем и мягким обращением, чем не могли похвас­таться даже многие командиры батарей, кото­рых он нещадно цукал и гонял с полигона. Это отдавало, конечно, некоторым самодурством, но не вредило все же его популярности, которою он продолжал пользоваться и во время 1-ой Ми­ровой войны, уже командуя 2-ым Кавказским корпусом. Потом, уже после великой бескров­ной революции, будучи не то военным минист­ром, не то командующим армией Азербейджана (генерал был по происхождению татарин), Мехмандаров будто бы стал проявлять почему то руссофобские тенденции. Так, по крайней мере, говорили офицеры, попавшие туда на службу.

По прибытии в бригаду я был назначен во 2-ой ее дивизион, горный, стоявший в городе Ахалкалаки, как говорили — очень подходящем месте для самоубийц и для желающих готовить­ся в Академию. С первых же моих дней в бри­гаде я получил назначение на должность дело­производителя батареи, а уже через три месяца 2-ым старшим офицером. Все это потому, что у нас был большой некомплект офицеров: кроме командира батареи, подполковника Языкова, коренного офицера 34-ой артиллерийской бри­гады, ожидавшего перевода обратно в свою бри­гаду, был еще один штабс-капитан, как мы его называли — «пехотного образца», заведующий хозяйством. Старший офицер, капитан, находил­ся в Офицерской артиллерийской школе в Цар­ском Селе и таким образом мы, двое фендриков, я и подпоручик Арванитаки, выпущенный из Михайловского артиллерийского училища, ста­ли полными хозяевами батареи. Я очень подру­жился с Мишей Арванитаки, обаятельным че­ловеком, хорошим гимнастом и прекрасным офицером.

Командир батареи сказал нам прямо: «Вот вам расписание занятий, разворачивайтесь во­всю, науки вы знаете лучше меня! А относи­тельно внутренней службы и хозяйства, обра­щайтесь к Якову Ивановичу, фельдфебелю бата­реи. Он вам будет все говорить. Меня оставьте в покое. Я, вот, посижу у окна, посмотрю на за­нятия, а если что надо будет, говорите прямо; раз в неделю пожалуйте ко мне на занятия по стрельбе, а потом жена даст нам закусить…»

И настало для нас прекрасное время, что то вроде медового месяца. Оба мы были влюблены в службу, знания училище дало нам солидные, и мы сразу стали для всего дивизиона инструк­торами по новому горному орудию Шнейдера-Крезо, образца 1909 года, с очень сложной сис­темой компрессора и накатника. Скажу, как курьез: в нашей батарее был еще взвод старых горных клиновых орудий образца 1881 года, стрелявших на дистанцию в полторы версты. Впрочем, мы скоро сдали их в Тифлисский ар­сенал.

Самым большим нашим удовольствием было, с разрешения, конечно, командира батареи, вы­водить батарею на пол-дня в поле, испортив этим, к великому неудовольствию фельдфебе­ля, расписание дня. Как окончивший училище портупей-юнкером я считался старше Арвани­таки и поэтому разыгрывал роль командира ба­тареи. Солдатам такие выезды были более по вкусу, чем монотонные занятия в казармах. Ми­ша Арванитаки, как я уже сказал, был хоро­шим гимнастом и особенно любил вольтижиров­ку, я же гонял смену ездовых, людей сырых и неуклюжих.

С начальством мы имели мало дела, так как от командира бригады нас отделяло расстояние в 66 верст, командир же нашего дивизиона, пол­ковник князь Левон Таймуразович Вачнадзе, был оригинал «образца Турецкой войны 1877 го­да», по старинке признававший для артиллерии лишь открытые позиции и никак не могущий постичь секрета только что введенного угломе­ра Турова-Михайловского.

Дежурному по дивизиону офицеру, который приходил к командиру с вечерним рапортом и часто заставал его бессмысленно вертящим не­счастный угломер, приходилось давать Вачна­дзе настоящие «уроки». Приняв рапорт, князь вдруг огорашивал дежурного офицера фразой вроде: «Держу пари, что и Вы этого не знаете! Да это и невозможно понять!»

Приходилось объяснять, начиная с азов, идею угломера, которую воспринимали даже наши фейерверкера, но которая не вмещалась в старой голове князя. Однажды нам с Арвани­таки пришлось вычертить для князя чертеж, в разрезе, сложного компрессора и накатника орудия, но здесь бедный князь уже совершенно зашел в тупик и вернул чертеж нам обратно.

У князя Вачнадзе была привычка очень громко здороваться с батареями, выпалив «Здо­рово!», а потом добавляя «такая-то!». От таких его выкриков вздрагивали даже кони, а бата­рейный песик начинал бешено лаять и носиться вдоль строя.

Несмотря на нашу отдаленность от такого соблазнительного центра как Тифлис (116 верст на лошадях, по шоссе, а затем 2-3 часа по же­лезной дороге), мы, молодежь, пользовались каждым случаем съездить туда, иногда под предлогом командировки в арсенал, но часто и на свой собственный счет, «проветриться», на два-три дня.

Содержание наше позволяло такую роскошь: основной оклад младшего офицера, подпоручи­ка, был 82 рубля в месяц, плюс — столовые, по должности, 8-15 рублей в месяц, но самой глав­ной нашей поддержкой были так называемые «дровяные» деньги, ибо зимний период в на­шем районе, когда мы должны были отапливать казармы, Инженерным Ведомством считался в 5 месяцев. Климат был довольно суровый и мо­розы доходили до 10-15 градусов. В 1913 году, по слухам, исходившим от Интендантства, по слу­чаю исполняющегося 300-летия царствования Дома Романовых, должны были быть прощены все «переборы», вот мы и рассчитывали полу­чить за год круглую сумму в 200-300 рублей и, в этом ожидании, жили, понятно, «в счет буду­щих благ». Кроме того, тем, кто жил на квар­тире в городе, полагались и квартирные деньги, что то около 14 рублей, но многие жили в специ­ально приспособленной под квартиры казарме, если, конечно, там было место.

В общем, жили мы безбедно и одевались не хуже, а, пожалуй, лучше, чем в столицах; моло­дежь — всегда в серо-синих бриджах, специ­ально заказываемых в Тифлисе, и в безупреч­ных полутвердых сапогах. Потом стали носить кавказские чулки (кожаные до колен, которые просто натягивались на ногу, а головки были твердые; шпоры — небольшие, незвенящие, из­делия наших собственных батарейных масте­ров.

У некоторых офицеров нашего дивизиона имелись еще красные рейтузы (чакчиры) и они иногда их надевали. Происхождение их было таково: наш горный дивизион был сформиро­ван в 1910 году из горного Туркестанского ди­визиона, в котором, из-за скорпионов, ездовые носили шаровары из бараньей кожи (сафьяно­вые),*), так как скорпионы не переносят будто бы запаха баранины. Офицеры же носили по-гусарски, чакчиры. Мне, слава Богу, не приш­лось их заказывать, так как вышел приказ за­прещавший носить такие рейтузы.

Шашки у нас были довольно дорогие, кав­казские.

В городке нашем, скорее деревне, унылой и безотрадной, было казначейство, почта, неболь­шая тюрьма и очень похожая на инвалидов из «Капитанской Дочки» местная воинская коман­да, выставлявшая посты для охраны тюрьмы и казначейства. В самом городке, в старой крепо­сти, стояла 1-ая Терская казачья батарея с учеб­ной командой казачьего артиллерийского диви­зиона. В этой же крепости находился в скрытом виде и парк нашей бригады под командой пол­ковника Садокова, маленького роста человека, отчаянного картежника, но страшно боявшегося своей огромной жены. На большом, ровном месте, отделенном от города оврагом, по дну ко­торого протекала речушка Ахалкалак-чай, бы­ли раскинуты казармы 78-го пехотного Навагинского полка и нашего 3-х батарейного диви­зиона. Здесь было все: казармы для солдат, офицерское собрание, церковь, бани, хлебопе­карни, площадки для учений и далеко на конце — склады и пороховые погреба.

Как я уже говорил выше, местность была безотрадная, голая, кругом серо-черный камень, часто дули сильные ветры и, ко всему этому, еще и бич этого района — частые землетрясе­ния.

По приезде моем с матерью, только что уст­роились мы на городской квартире, как в пер­вую же ночь не смогли уснуть: в какий то мо­мент дом наш тряхнуло и потом толчки про­должались еще раз пять за ночь с небольшими промежутками. Мы стояли все время в дверях под притолокой, боясь обвала стен. Интересно, что первыми начинают чувствовать приближе­ние землетрясения животные: лошади переста­ют жевать сено, собаки начинают выть, куры беспоксются и кудахчут. Людиже, особенно вновь прибывшие, выбегают на улицу и боятся возвращаться в дома. Примитивные селения

 

*) Чембары

 

курдов и армян просто проваливаются и засы­паются землей, тем более, что они и так наполо­вину врыты в землю, с дырой для дыма на кры­ше.

Казенные постройки, казармы и пр. по при­чине частых землетрясений строились на «пры­гающем» фундаменте, то есть — в фундамент клали мешки с песком «тычком» и «логом», а окна и двери в них были очень больших разме­ров, с широкой притолокой, чтобы при первых же толчках можно было бы сразу становиться под ними. Иногда, во время таких землетрясе­ний были видны фигуры полураздетых людей, стоящих на окнах с детьми под мышками.

Почему же в этих гиблых местах располага­ли такое большое количество войск? Объясня­лось это, конечно, стратегическими соображе­ниями и, в первую очередь, близостью границы. С проведением железных дорог необходимость держать войска так близко от границы может быть и утратила свое прежнее первостепенное значение, но… раз казармы построены, то дол­жен же кто то в них жить, неправда-ли?

Раз, будучи дежурным по дивизиону, я об­ходил ночью конюшни и заметил, что кони по­чему то перестали жевать сено и захрапели. По­том меня качнуло так сильно, что я чуть не упал. В это же самое время до меня донесся храп дневального, безмятежно спавшего на охапке сена. Поскольку он никак не реагировал на катаклизм, пришлось разбудить его не сов­сем деликатным способом.

Наиболее частыми бывают землетрясения в декабре и апреле месяцах и, особенно, в полно­луние. Я вспоминаю Пасху 1913 года, когда я жил уже на «зеленом острове», казарме для хо­лостых офицеров. На первый день праздника мы, молодежь, решили пригласить к себе на ужин всех наших семейных офицеров с жена­ми, чтобы отплатить им за их постоянное госте­приимство. Был накрыт обильный пасхальный стол, в зале стоял рояль, столики для картеж­ников (тогда в Закавказье была в моде игра «фрапп»), лото для неиграющих в карты и про­чее. Пир наш был в разгаре, как вдруг нас сра­зу тряхнуло баллов так на 9. Очевидно мы, празднуя, пропустили начальные, более легкие толчки. Наш тапер, поручик «трамплинной» академии, он же «роялист», сразу очутился под роялем. Картежники смешались, а дамы ин­стинктивно прижались к кавалерам. Минута молчания…, а потом веселье пошло дальше и следующих толчков мы уже не замечали.

Бывали случаи, что некоторые солдаты не пе­реносили этих местных «особенностей» и их пе­реводили тогда в другие гарнизоны.

Хотя и у нас, в Дагестане, откуда я родом, нередко бывали землетрясения, мать моя тоже не выдержала и уехала жить к старшей дочери в Темир-Хан-Шуру. Я же, оставшись один, переехал на жительство в казарму для холостых офицеров, которую почему то называли «зеле­ным островом», вероятно, по причине нашего возраста и в отличие от другой казармы, проз­ванной «сумасшедшим островом». Там жили только семейные, вечно между собой ссоривши­еся, но, конечно, по пустякам.

Я попал «на перевоспитание» к нашему «мен­тору», штабс-капитану Кванчехадзе, прослу­жившему свои молодые годы в Сибири и мно­гому там научившемуся. Он демонстрировал, например, способность выпить сразу 5-6 рюмок ликеру, держа их между пальцами и не пролив при этом ни капли. Впрочем, в мое время он уже совершенно не мог пить.

Для собственного удобства мы, жильцы «зе­леного острова», с помощью батарейных масте­ров переделали на сбой лад нашу казарму, пред­назначенную первоначально под лазарет, раз­бив ее на отдельные комнаты, пробили необхо­димые двери и все покрыли коврами. Но за не­достатком технических средств электрические звонки проведены не были, а так как наша «денщичья сила» жила в другом конце корридора, в одной общей комнате, то мы вызывали их выстрелами из револьвера в потолок, при­чем каждый имел свое определенное число вы­стрелов. Как то раз, не дождавшись своего ден­щика, несмотря на стрельбу, разъяренный Кванчехадзе пошел посмотреть, в чем дело и застал там милую, уютную картину: все ден­щики сидели кружком и пили «кохвей» с пе­ченьем, за что Кванчехадзе полил их всех этим самым «кохвеем». Жилось денщикам, впрочем, совсем не плохо, и каждый из них был очень предан своему офицеру, доказав это впослед­ствии, на войне. Самым несчастным из них все считали скромного Никиту, потому что он ни­как не мог разбудить утром своего поручика Струкова, который в ответ на уговоры денщика вставать, только мычал или же собирался стре­лять в Никиту; проснувшись же ругал его за то, что тот не разбудил его во время.

Питались солдаты в батареях очень хорошо. По Царским дням им давалась на второе, как они ее называли, «сладкая рисовая каша», то есть кавказский пилав и, иногда, котлеты, ко­торые лепили назначенные для этого люди. В канцелярию всегда приносилась «проба», и нам с Арванитаки ее не хватало; мы посылали за до­бавкой, а потом шли обедать в собрание. Если же мы бывали приглашены обедать к кому ни­будь из семейных, то обед из собрания брали и съедали денщики, почему «ряшки» у них пря­мо лопались, а фельдфебель не мог пройти ми­мо кого-либо из них без того, чтобы не пообе­щать поспустить, при случае, с них жиру».

Один взвод 5-ой батареи нашего дивизиона, пробывший некоторое время в Персии в отряде генерала Ляхова, привез с собой большую сумму экономических денег, что то около 20 тысяч рублей. Получилась эта экономия от разницы между справочными ценами и покупными: на­пример, интендантская цена, положим, на сено 4-5 копеек пуд, а покупалось оно в Персии по 2-3 копейки или же доставалось совсем даром в брошенных жителями курдских селениях, нам враждебных, Интендантское Ведомство должно было эти деньги отобрать, и заведующий хозяй­ством 5-ой батареи, вместе с опытным писарем, всячески старался упрятать эти деньги в раз­ных других статьях отчетности. Пришлось все же поделиться и с другими батареями.

Поэтому жили мы богато. В нашей батарее было три экипажа: один на резиновых шинах, запряженный парой духоборских коней, для ко­мандира батареи; второй, похуже, для заведую­щего хозяйством и для нас, молодых; третий, драндулет, запрягавшийся парой батарейных коней, — для семейств подпрапорщиков.

По очереди мы отпрашивались проехать в Тифлис, боясь только одного, как бы не попасть в попутчики командиру дивизиона, который, чтобы подешевле проехать, привязывался ехать вместе. Для меня, молодого, ехать с ним было просто несчастьем, так как приходилось на всем протяжении 116 верст слушать его поучения и разговоры на служебные темы. Вспоминаю те­перь об этих поездках, как прямо со службы, из седла, захватив лишь небольшой чемодан, переодевшись во все новое, зимой — натянув валенки и гостевой тулуп, усаживаешься в ко­ляску, и маленькие, быстрые армянские кони мчатся, как ветер, до первой остановки, стан­ции Абазбек, где наскоро съедаешь шашлык, за­пивая его кахетинским вином, которое приня­то пить не стаканами, а бутылками; садишься опять в коляску и летишь дальше, стараясь не­заметно проскочить Ахалцых, стоянку нашего 1-го дивизиона, чтобы не застрять там в «го­стях» надолго.

Потом на следующей остановке «Страшный окоп», названной так в память большого боя с персами во времена Цицианова, опять — шаш­лык и вот уже подкатываешь к станции Бор­жом, прямо к подходящему поезду Кутаис-Тифлис. Возница-армянин точно знал расписа­ние поездов и так рассчитывал свой аллюр, что мы никогда не опаздывали. Через 2-3 часа — уже в Тифлисе, и прямо из номера гостиницы заказываешь билет в оперу… И все это — за один день!

Устраивались у нас в гарнизонном собрании (Навагинского полка) иногда и танцевальные вечера, на которых мы, артиллеристы, всегда бывали желанными танцорами… Вот уже сидят в зале все те же гарнизонные дамы: дама — «броненосец», дама — «дредноут», просто «Лю­бочка» и другие… Музыка уже не в первый раз играет «для слуха», а молодежи все нет и нет. Mолодежь же, проходя, исчезает в буфете, «наби­раясь настроения», до тех пор, пока хозяин со­брания не вытолкнет всех в зал… и пошла пи­сать гарниза…

Если нет вечера и нет повода для научного спора на артиллерийские темы у себя дома, то вызывается батарейный экипаж, и компания, иногда — с дамами, катит в город, в единствен­ное синема, которое находилось при школе, в ведении учителя. Очередной мальчишка сидел в будке и крутил ручку аппарата; иногда он за­сыпал, и картина шла вверх ногами или же ос­танавливалась совсем. Тогда мы стучали в буд­ку стэком, призывая его к порядку. Если кино останавливалось надолго, мы заваливались в духан, вызывали сазандарей» (музыкантов) и, под звуки армянских мотивов, сидели там до утра. Надо сказать, что благодаря способности купцов-армян доставать все самое наилучшее, вплоть до контрабандных товаров, мы ели и пи­ли не хуже, чем в столицах, а шампанское бы­вало у нас самых лучших марок.

Было еще одно развлечение, правда – редкое: если выпадал большой снег, брали розвальни, сделанные в батарее, запрягали их двумя бата­рейными уносами и катали наших дам по доро­гам и без дорог, иногда выворачивая их в снег на поворотах. Я, по училищной привычке, са­дился в первый унос, а Арванитаки — в корень. Командир батареи не очень любил давать для этого лошадей, но иногда их необходимо было промять и, если все было в порядке, фельдфе­бель был даже доволен, а тем более ездовые, приводившие и уводившие коней, потому что хорошо получали на водку. Такие поездки я видел в 23-ей бригаде, в Гатчине, куда портупей- юнкером ездил в отпуск.

Некоторые офицеры имели собак фокс-терь­еров, которых мы приспособили для травли ли­сиц. Фоксы умели отыскивать лисьи норы и рылись в земле до тех пор, пока из норы не вы­скакивала лисица, а мы бешено гнались за нею верхами. Но это была скорее забава, а не охота.

В ненастные зимние вечера мы навещали всей компанией одну очень милую, жившую в городе семью начальника местной команды, ка­питана Белецкого, которого мы называли про­сто «Стасей». Женат он был на дочери коман­дира Дербентского полка, очень милой даме, и к ней часто приезжала сестра, Сонечка, как го­ворили «для ловли женихов». Брат же ее был адъютантом нашего дивизиона и как раз перед моим приездом уехал в авиационную школу на Каче, в Крыму. Была еще и третья сестра, кур­систка, за которой безуспешно ухаживал наш «ссыльный» штабс-капитан Вацлав Гилевич. В годы «пробной» революции 1905-06 гг. он, буду­чи бригадным адъютантом 19-ой артиллерий­ской бригады, предупредил одного из офицеров бригады, замешанного в революционном движе­нии, о предстоявшем его аресте. Офицер этот скрылся заграницу, а Гилевич был за этот се­рьезный проступок переведен на Кавказ, без права службы в России. Был он очень милым человеком и интересным собеседником. Даль­нейшую его судьбу во время войны и револю­ции я не знаю, капитан же Белецкий перед са­мой войной получил долгожданное назначение командиром роты в 206-м пехотном Сальянском полку 52-ой дивизии 3-го Кавказского корпуса и был убит в первом же бою, под Тарнавкой.

За год до моего прибытия в дивизионе прои­зошла драма: поручик Сиротинский влюбился в приехавшую к родственникам погостить ба­рышню, но встретил серьезного соперника в ли­це другого претендента на ее руку и сердце — нашего командира дивизиона, князя Вачнадзе, старого холостяка. Опекуны девицы предпочли последнего. Бедный же Сиротинский застрелил­ся и чуть не увлек с собою на тот свет другого, спавшего за стеной человека: пуля пробила сте­ну как раз над его головой.

В самом начале войны застрелился, тоже как говорили из-за несчастной любви, один из бывших обитателей нашего «зеленого острова», поручик Каргаретели, на год старше меня по выпуску из моего же училища.

Бывали ли у нас «купринские» истории? На­до сказать, что если и случалось что нибудь осо­бенное, грозившее перейти в скандал, то такие истории быстро ликвидировались без огласки и никаких дуэлей ни у нас, ни в Навагинском полку не было.

Дамы, за которыми стайкой ходила моло­дежь, иногда ссорились между собой, но ссоры эти никогда не переходили границ приличия. Командир Навагинского полка, полковник Коль- бе, умел крепко держать в руках своих офице­ров: как то, еще до моего приезда в дивизион, когда группа подвыпивших офицеров полка пе­рестреляла ночью только что поставленные в городе электрические фонари на улицах, пол­ковник Кольбе заставил их заплатить за причи­ненные убытки. Со мной лично был случай, ко­торый мог иметь серьезные последствия, но он закончился благополучно: в городе нашем, как я уже упоминал, стояла 1-ая Терская казачья батарея и учебная команда казачьего артилле­рийского дивизиона и в то время, как у нас был всегдашний некомплект офицеров, у Терцев был избыток таковых, и казачья офицерская молодежь томилась от вынужденного безделья, развлекаясь по всякому случаю попойками с лезгинкой и со стрельбой. Особенно выделял­ся среди них своей необузданностью хорунжий Т., впоследствии доблестно павший в бою с кра­сными. Как-то раз я и еще один офицер Нава­гинского полка сидели в собрании после танцев в обществе своей дамы, молодой, лет 18-ти, де­вушки, надо сказать, весьма недалекой. Вдруг перед нами появляется пьяный Т. и ни с того ни с сего выпаливает какую то грубость. Мы вско­чили, как два петуха, и сейчас же к нашему «ментору», старшему среди нас штабс-капитану Кванчехадзе. Решено было дела так не остав­лять и послать хорунжему Т. вызов. Мне все это очень льстило, и я уже воображал себя ка­ким-то Печориным, но на следующий же день все мы были поражены прибытием к нашему «зеленому острову» большой кавалькады ка­зачьих офицеров в парадной форме. Приехав­ший с ними командир их батареи сказал нам, что все они сопровождают хорунжего Т., кото­рый должен извиниться перед нами за свое поведение в собрании. Затем та же церемония была повторена перед хозяином собрания и, ко­нечно, перед оскорбленной девицей. После чего все кончилось примирением и общим с казака­ми «надиром» с вызовом зурны.

Так проводили мы, конечно, только наше свободное время: ведь, кроме забав и развлече­ний, кроме ежедневных строевых занятий в ба­тарее, на нас, молодых офицерах, лежало еще много других обязанностей, как, например, обу­чение новобранцев грамоте. Два или три раза в год, зимой, приезжали к нам в гарнизон специ­ально командируемые из штаба Кавказского военного округа офицеры Генерального штаба для чтения докладов и проведения военных игр совместно с пехотой. Хорошо я помню, напри­мер, приезжавшего к нам капитана, тогда, Ша­тилова, ныне покойного генерала, доблестного помощника генерала Врангеля. Военная игра велась в собрании Навагинского полка на кар­тах, и, раз, помню, на местности.

Кроме того, по распоряжению Инспектора артиллерии корпуса, каждый офицер дивизио­на должен был сделать не менее одного докла­да в год, на избранную им же самим тему. Для своего доклада я выбрал «начало авиации и планерное дело».

У командира батареи, как я уже говорил, раз в неделю бывали обязательные для офицеров занятия по теории стрельбы. Иногда эти заня­тия происходили у командира дивизиона, и я вспоминаю по этому поводу, что он имел при­вычку, обращаясь на этих занятиях к молодому офицеру, называть его не по чину или имени и отчеству, а просто «молодой человек!». Нас это возмущало и мы решили, между собой, проу­чить его: никто на это обращение не отзывался и не подымался с места. Наконец, командир ди­визиона понял.

Мы, живущие вместе, выписывали много во­енных журналов: «Артиллерийский журнал», «Армия и Флот», «Разведчик» и другие и часто вели между собой споры по поводу прочитанно­го. Особенно горячо обсуждался модный в то время вопрос об арестах офицеров. Много и ча­сто писал тогда на эту тему в «Разведчике» из­вестный военный писатель Егор Егоров (Ельчанинов. Почти все мы были согласны с его точ­кой зрения: подвергать офицера аресту, да еще с содержанием на гауптвахте, совершенно не­совместимо с его достоинством. По нашему обще­му мнению взысканием для офицера могли слу­жить только замечания, выговоры в приказе, ограничения по службе и по пенсии и, наконец, увольнение от службы в отставку, с мундиром или без оного и без пенсии. Старики, конечно, этого не признавали, говоря: «как это так, не арестовывать? Вот посидит с месяц на гауптвах­те и поймет, как надо служить!». Мы даже по­слали однажды статью в «Разведчик» с изложе­нием наших взглядов, но, так и не дождавшись ответа, разъехались в разные концы Империи. О себе же, лично, могу сказать, что, будучи ка­детом и юнкером, я никогда не сидел под арес­том, хотя и был очень живого характера и толь­ко в корпусе иногда стоял на штрафу».

Была у нас и дивизионная верховая езда, обязательная для всех офицеров, и в голове все­гда шел командир дивизиона, князь Вачнадзе, сидя на коне молодцеватой посадкой николаев­ской эпохи, вытянув ноги вперед и играя стре­менем на носке. На этой езде бывало заметно, что некоторым офицерам нелегко, а командир 5-ой батареи, например, и на коня то садился с трудом, хотя и не был еще стар, лет 45-46-ти. На барьеры шла только молодежь.

Иногда устраивались и зимние пробеги, в которых участвовали любители и команда раз­ведчиков, — в Ардаган, где стоял 1-й Кавказ­ский мортирный дивизион, за 90 верст и, чаще, в Ахалцых, в гости к нашему 1-му дивизиону, за 66 верст. Пробеги эти были большим удоволь­ствием и хорошей тренировкой. Несмотря на зи­му и ледяной ветер, мы сидели в седлах в од­них бобриковых (верблюжьих) тужурках, без наушников, и никогда не болели, были черны, как негры, и здоровы, как бычки.

Интересными бывали и ежегодные маневры, хотя и происходившие всегда в одном и том же районе: Саганлугские позиции, гора Милле Дю­зе, Каракурт, Караурган (на турецкой границе). В дни дневок наши офицеры часто пользова­лись приглашениями турецких офицеров наве­стить их по ту сторону границы. Прием бывал всегда очень дружественный, но нам всегда ре­комендовали не злоупотреблять доверием та­можни и не провозить обратно никаких товаров и покупок, вообще.

За год до моего приезда в бригаду, в 1-м ди­визионе произошел трагический случай: прохо­дя через город Карс для участия в корпусных маневрах, дивизион имел дневку в расположе­нии Куринского полка, и солдаты-пехотинцы были присланы для ознакомления с действиями при орудиях. Объяснения им давал командир взвода, подпоручик Пестов, бывший портупей-юнкер моего училища, на год старше меня по выпуску. Солдаты, как мухи, облепили орудие со всех сторон. По какой то невыясненной при­чине орудие оказалось заряженным не учеб­ным, а боевым патроном, и когда Пестов дернул за шнур, грянул выстрел, и всех стоящих впе­реди буквально разметало; были десятки жертв, убитых и раненых солдат. Несчастный Пестов чуть не сошел с ума и его охраняли от самоубий­ства. Его посадили в крепость, судили и разжа­ловали. Потом он был восстановлен в чине, но тяжелое воспоминание не смогла изгладить да­же начавшаяся война.

После маневров, возвращаясь по штаб-квар­тирам, все части участвовали в ночном штурме крепости Каре. Зрелище бывало фееричное, но малоправдоподобное: два отдела крепости, Чорохский и Карабахский (если мне не изменяет память) разделялись большим ущельем и, чтобы перебрасывать войска гарнизона с одного отде­ла крепости на другой, по обоим скатам ущелья были устроены широкие лестницы с колоссаль­ным количеством высоких ступеней. Никакому солдату не было под силу спуститься и, затем, подняться по такой лестнице, да еще с полной выкладкой. Устройство этих лестниц так и оста­лось для нас непонятным.

В 1913 году нашему дивизиону было разре­шено следовать домой по другому маршруту, по железной дороге до ст. Боржом, а оттуда — через перевал Бакуриани, походом. В Боржоме находятся известные источники минеральной воды, которая пахнет йодоформом и имеет свой­ство прекрасно опохмелять после попойки. Име­ние это принадлежало Великому Князю Але­ксандру Михайловичу.

Чтобы дойти до перевала, нужно было прой­ти по зигзагообразной дороге три растительных пояса, с чудной альпийской травой на самом верху, от которой наши кони не могли оторвать­ся. Там, наверху, мы заночевали, а под утро проснулись от страшного холода: все кругом было покрыто инеем.

Почти у самой вершины горы находится са­натория имени Государя Императора для тубер­кулезных больных и к ней идет от Боржома ма­ленькая железная дорога — «кукушка», еле- еле подымаясь через станции, расположенные одна над другой: Демби, Цеми, Цагвери и Николаево.

Спустившись с перевала в сторону Ахалка­лак, мы были поражены контрастом: с одной стороны, сзади нас, цветущая субтропическая растительность, с другой, нашей, стороны, го­лый, серый камень, без травы и без единого де­рева!

Всегда с нетерпением ждали мы выхода в лагерь на полигон под Александрополем. Серая жизнь среди все одних и тех же лиц в конце концов надоедала и всем хотелось увидеть дру­гих, свежих людей. Дивизион уходил, оставляя какого-нибудь пожилого семейного офицера «караулить» казармы. Переход наш через из­вестный перевал Гурджиель, на половине пу­ти, всегда сопровождался сильной грозой с дож­дем и снегом. Там и я получил на ночлеге «кре­щение». Ночью ветер сорвал нашу с Арванитаки палатку, и она, мокрая, накрыла нас. Долго мы под ней барахтались, пока денщики не освободи­ли нас. Натягивая потом сапог, я никак не мог всунуть в него ногу, как я ни старался. Когда же денщик полез в сапог рукой, то вытащил от­туда полураздавленную жабу…

Александрополь, город, где был артиллерий­ский полигон 1-го Кавказского корпуса, летом превращался в обширный лагерь, в котором со­биралось до 36 батарей. Там же находился и са­перный лагерь, а в самом городе стояли два пол­ка 39-ой пехотной дивизии, 153-й Бакинский и 154-й Дербентский, и 18-й драгунский Северский полк, а с 1910 года еще и только что сфор­мированный 1-й Кавказский конно-горный ар­тиллерийский дивизион.

Придя в Александрополь и отдохнув, начи­нали готовиться к стрельбам по расписанию. Как и на всех полигонах, все было уже измере­но и пристреляно, и был известен каждый ори­ентир. Но для нас, горняков, существовали так называемые «случайные» полигоны в горах, на склонах большого потухшего вулкана Абул. Эти стрельбы были интересны с баллистиче­ской точки зрения, так как сильно разрежен­ный воздух и разница в уровнях давали иногда несоответствие между прицелом и трубкой в 20 делений.

Приезд на полигон Инспектора артиллерии корпуса генерал-лейтенанта Мехмандарова бы­вал для командиров батарей настоящим испы­танием. Генерал требовал абсолютно скрытного подхода батарей к позиции и особенно присталь­но следил за продвижением командира батареи с наблюдателями и разведчиками к наблюда­тельному пункту. Ну, куда спрячешься на голой, лишенной растительности местности? Даже ползая на животе, несчастный командир бата­реи неизменно попадал в поле зрения Мехман­дарова, и сразу же посылался ординарец с при­казанием: «Назад, начинать снова!».

Бывая у генерала ординарцем, я следил за этими драмами, и сам нередко скакал до одуре­ния, передавая такие приказания.

Производились состязания между горными батареями на скорость перехода на вьюки и об­ратно, и однажды, помню, наш дивизион побил 1-й Кавказский конно-горный. Должен сказать, и, вероятно, все горные артиллеристы согласят­ся со мной, что наше орудие Шнейдера-Крезо, образца 1909 года, как вьючное было не совсем удачным: слишком тяжелы были вьюки, несмотря на специальный подбор и людей и коней. Самой тяжелой частью орудия была люлька с ком­прессором и накатником, весом в 7 пудов 20 фунтов. Четыре человека ее поднимали и клали на лошадь осторожно, чтобы не сломать ей спи­ну. Когда из Зугдид, Тифлисской губернии, бы­ли присланы для испытания вьючные «катера», или, по-русски, лошаки (отец — лошадь, мать — ослица), то и эти опыты оказались тоже неу­дачными. На узкой спине лошака, с двумя пот­никами, вьюк не держался, и центр тяжести был настолько высок, что один лошак с вьюком да­же скатился в пропасть.

Большой контраст представлял и я сам ря­дом с нашими высокими, сильными солдатами, уроженцами, главным образом, Воронежской или Ставропольской губернии. За мой малый рост солдаты называли меня, за глаза, конечно, поручиком Кузнечиковым и это до тех пор, по­ка я им не разъяснил, что фамилия моя проис­ходит не от насекомого, а от кузнеца. (Дамы называли меня просто «маленький» или «кар­манный офицерик»).

Один раз посетил нас Великий Князь Сер­гей Михайлович, известный, кстати сказать, своей грубостью в обращении с офицерами, хо­тя, надо отдать ему справедливость, очень мно­го сделавший для боевой подготовки артилле­рии. Задолго до его прибытия у многих, особен­но у командиров батарей, начиналась «медве­жья болезнь» и сыпались рапорта о заболева­нии. Я попал к Великому Князю ординарцем на все время его пребывания на полигоне. Нас, ор­динарцев, было несколько человек (от всех ча­стей) и мы представлялись ему на вокзале. Ве­ликий Князь, не посмотрев на нас и не приняв рапортов, сел в коляску, и мы помчались за ним в виде конвоя. На полигоне, стоя за ним, полу­чали различные приказания — скакать то туда, то сюда, но все так невнятно, так отрывисто, что не поняв и не осмеливаясь переспросить, ска­кали наугад, чтобы только скрыться с глаз Ве­ликого Князя. Слава Богу, со мной все обошлось благополучно, но командиры батарей испили чашу до конца, в особенности при стрельбе по способу Великого Князя.

После стрельб и занятий целые кавалькады офицеров, верхами и в колясках, спешили в го­род: в цирк, в синема, на скетинг-ринг, в ресто­раны или «в гости». После представления в цир­ке весь кордебалет обыкновенно приглашался в ресторан на ужин, и дым шел коромыслом до утра, когда на улицах становилось слышным ржание лошадей, приведенных ординарцами для выезда на стрельбу.

Столовались офицеры в общем полигонном собрании и неплохо, но разные обеды-встречи сильно «облегчали» карманы дороговизной шам­панского французских марок. При мне стало по­являться, по желанию Государя, наше, русское, Абрау-Дюрссо, которое было не хуже загранич­ного но гораздо дешевле.

Возвращаясь к нашей службе в Ахалкалаках, помню, как нравились нам командировки, особенно отдаленные. Приятное воспоминание оставила поездка на 28 дней в Батум для обуче­ния запасных. Красивый город с тропической ра­стительностью, купанье в море до декабря меся­ца, масса цветов, много хорошеньких гимназис­ток и, что нас особенно поразило, это их обычай присылать цветы с цветочницей нам на пляж. В долгу, мы, конечно, не оставались. Нас, поручи­ков и подпоручиков, было шестеро, от разных артиллерийских частей, и обучать нам пришлось элемент довольно забавный: пожилых людей, армян или грузин, призванных из ближайших мест Закавказья, прошедших в свое время во­енную службу в России или в Сибири, теперь — лавочников, духанщиков и пр. Все они смотрели на эти повторительные сборы как на отдых от их обычных занятий, были добродушны, всем говорили «ты» и, как дети, веселились и прыгали при каждом удачном попадании в цель. Заня­тия же велись при допотопных орудиях, самым новым из которых была клиновая пушка образ­ца 1877 года и одна поршневая, образца 1895 го­да.

Другой интересной командировкой была по­ездка в Ленкорань, крепость южнее города Ба­ку, 100-летие взятия которой праздновалось 31 декабря 1912 года. От нашей бригады на празд­нование были командированы три офицера и была какая то часть от 78-го пехотного Навагинского полка, участвовавшего в штурме кре­пости. Полку было по этому случаю Высочайше пожаловано шефство генерала Котляревского, а наш дивизион поднес Навагинцам большой портрет их нового Шефа, заказанный нами в Тифлисе. После парада, в собрании полка был торжественный обед и, как у нас говорили, «большой надир» с общей лезгинкой, которую танцевал со мной сам командир полка, милей­ший полковник Кольбе, вскоре произведенный в генералы и уехавший на службу в Сибирь.

Постепенно некоторые из близких моих со­служивцев покидали бригаду, переводясь на службу в другие города. Первым ушел в 47-ую артиллерийскую бригаду, в Самару, поручик Журули, выпуска из Михайловского артилле­рийского училища, гуриец по происхождению, лучший наш танцор лезгинки. Мы поднесли ему на прощанье только что введенную в армии са­блю на колесике, в которой он тотчас же и за­путался. За ним уехал в Академию поручик Климантов, а потом и мой друг, Миша Арвани­таки, представившись в Михайловскую грена­дерскую артиллерийскую бригаду и получив согласие общества офицеров, перевелся в Тиф­лис. Настал, наконец, и мой черед: мать ждала меня в Темир-Хан-Шуре, где собрались остатки нашей семьи, да и жить на два дома было трудно. С грустью расставался я с дивизионом, осо­бенно с фейерверкерами нашей батареи, которые меня провожали далеко за город и на прощанье «качали». Жалко было оставлять и мою кобы­лицу. Правда, что прибыв к новому месту служ­бы, в 1-й дивизион 52-ой артиллерийской бри­гады, я нашел там и старых кавказцев моей 20-ой артиллерийской бригады, так как на фор­мирование в 1910 году 52-ой бригады был взят 1-й дивизион 20-ой бригады из тех же моих Ахалкалак.

В новом дивизионе нашел я и друга по учи­лищу, поручика Славянова, выдающегося офи­цера, получившего в 1911 году первый приз за верховую езду. Про него и другого нашего учи­лищного офицера, штабс-капитана Чайковского, юнкера говорили, что он «сидит в седле, как Бог». Несчастному Славянову не повезло: в первые же дни войны, в 1914 году, сидя на кры­ше дома и корректируя стрельбу, он был тяже­ло ранен, — осколок гранаты оторвал ему ниж­нюю челюсть.

Вооружение моего нового дивизиона меня поразило: это были орудия образца 1900 года, без щитов, угломер был не панорамный, и в сво­ем формуляре каждое орудие имело более 10 тысяч выстрелов, сделанных в Японскую вой­ну. Нарезы были основательно стерты, и это, конечно, отражалось на точности стрельбы.

Летом 1914 года, с Владикавказского поли­гона, где батарей собиралось значительно мень­ше, чем на Александропольском, я по собствен­ному желанию был командирован в школу лет­чиков-наблюдателей в Карсский крепостной авиационный отряд. Авиация делала тогда свои первые, робкие шаги и не считалась даже от­дельным родом войск. Полеты были редки, ле­тали на примитивных аппаратах Ньюпора, где не было специального места для наблюдателя, и для него ставилось на бак с бензином, позади пилота, особое легкое сиденье. Через два меся­ца, при первых тревожных признаках надвига­ющейся войны, все мы были откомандированы обратно в свои части.

Не получив при мобилизации новых орудий, наш дивизион вышел на войну с теми же ста­рыми, расстрелянными пушками, но и из них наши батареи, по признанию самих немцев, стреляли не плохо. В прежнем моем, горном, ди­визионе лучшим стрелком считался капитан Желтухин, служивший в дивизионе с 1899 года и ни к чему, кроме бутылки и стрельбы, не про­являвший интереса. В новом же дивизионе та­ким выдающимся, даже отличным стрелком был капитан Закутовский. Во время войны, ко­мандуя нашим же дивизионом, он за искусное руководство огнем целой группы батарей полу­чил орден Св. Георгия. Но, будучи в то время адъютантом и ни на шаг не отходя от него, я был немало удивлен впоследствии реляцией по­двига: «…под губительным огнем неприятель­ской артиллерии и под действительным пуле­метным и ружейным огнем…» и т. д. В действи­тельности же наш наблюдательный пункт не обстреливался решительно никем и ничем. Пе­редовой же наблюдатель, поручик Смогаржевский, всю войну проведший в пехотных окопах, не мог получить и Георгиевского оружия…

Я, лично, считаю, что эта высшая награда за доблесть, орден Св. Георгия, наиболее справед­ливо давалась в пехоте. Подвиг пехотного офи­цера не может быть даже сравниваем с боевы­ми заслугами офицеров других родов войск: ка­валерист воодушевляется общим порывом, да­же, можно сказать, самим аллюром коня; авиа­тор увлечен в воздушной поединке чисто спортивным чувством. Когда же пехотный офи­цер, неделями сидящий в окопах, полных воды, грязи, под губительным огнем противника, ча­сто без пищи и без воды, находит в себе муже­ство поднять своих людей в атаку, он действи­тельно являет этим пример сознания долга, во­инского духа и самопожертвования.

Сам я — артиллерист и всегда поражался той легкости, с которой командиры батарей по­лучали орден Св. Георгия. Статут требовал «…искусной стрельбой, под сильным и губи­тельным огнем противника… заставить замол­чать артиллерию противника…», но я знаю слу­чай, когда во время позиционной войны в 1915 году, на реке Шаре, при поиске разведчиков на­ша артиллерия открыла ночью «мощный» огонь по воображаемому противнику, а потом ряд ко­мандиров батарей и командир бригады, кото­рый, как утверждали, спал в это время в штабе дивизии, получили Георгиевские кресты.

Думаю, что все же это бывало редко.

Оговорюсь: к боевой доблести пехоты я отно­шу и доблесть сапер, часто работающих само­отверженно под огнем противника. Заслуги же офицеров Генерального штаб должны, по моему, награждаться совершенно особым орденом, ибо не всегда их работа протекает под огнем, а в ты­лу, за планами и картами.

В заключение хочу сказать еще несколько слов о судьбе моего друга, Миши Арванитаки. При мобилизации он попал на формирование второочередной артиллерийской бригады и пробыл с ней первый год войны на Кавказ­ском фронте. Когда же часть, в которой он слу­жил, была переброшена на Германский фронт и, идя под Ригу, проходила по нашим тылам, Ар­ванитаки прислал мне записку, желая со мной встретиться. Но записка пришла слишком позд­но, уже после его смерти: в первом же бою он был разорван на куски снарядом. Мир его пра­ху!

Б. М. Кузнецов