Проникнутые бесконечным уважением к незабвенной эпохе освободительной войны, и зная по опыту, какое возвышающее влияние имеет она в среде нашего русского народа, мы приступили к собранию рассказов, подобно первым трем, составляющим настоящую книжку. Как ни ничтожен наш начальный труд, однако он в некотором роде иллюстрирует дивные стороны характера русского солдата, его безграничное презрение к смерти, удаль и отвагу, не раз наполнявшие сердца всего мира трепетом восторженного умиления. Принося глубокую благодарность отставному подполковнику Чугуевского уланского полка Костенко, первому, сообщившему нам дорогие ему воспоминания о боевой деятельности нижних чинов названного полка, мы скромно надеемся, что его примеру последуют и другие кавалерийские офицеры — очевидцы и участники великих событий 1877-78 годов. Накапливающийся материал будет издаваться по возможности немедленно. Свои воспоминания мы просим адресовать в город Седлец, ротмистру Тихановскому.
_______________
Героям освободительной войны.
Не нам, не нам, — отчизне милой,
Служили доблестно они:
Трудами, кровью и могилой
Венчая подвиги свои.
Промчалось! Замерли Балканы,
Спокойно плещется Дунай;
Умолкли трубы, барабаны,
Победоносных русских стай…
Свершилась жертва искупленья,
Ниспала благости роса…
Хвала вам, ратники спасенья,
России гордость и краса!
Друзья, к ним взоры обратите,
Земной отвесьте им поклон.
И добрым словом помяните
Героев дивный легион…
Тихановский.
Кашевар пригодился.
Часто приходится слышать, что если кашевар, то уж ни к какому другому делу такой солдат не пригоден. Плохо солдат что-нибудь исполняет, рассердится на него обучающий — кашеваром укорять начинает. Случается, что всякую брань в начале переберет, а как выдохнется, тут ему кашевар вспоминается. Бранится вообще не должно; кто же предполагает, что кашевар есть слово ругательное, тот это думает по необразованию, потому что ничем доказать не может, что на войне кашевары в делах стоять за свою родину не умели. Конечно, на эту должность назначаются фронтовики послабей, но в бою душа человеческая – это первое. Вот по этому поводу послушайте, что я расскажу.
Под Плевной, в особенности после 18 июля, нашим войскам было нелегко. Турки в эту пору еще крепки были. Даже Плевну сдавать совсем не собирались. Осман-паша хвастался, что раньше земля на небо упадет, чем он русским ключи от нее передаст. Эта фраза, тем не менее, ничем не оправдалась; в ноябре мы взяли Плевну, весь ее гарнизон и самого Османа. Чугуевский уланский полк, входя в состав войск, окружавших Плевну, усердно нес сторожевую службу, занимая постами линию между деревнями Тученицей и Врбицей. Люди уставали сильно, круглые сутки приходилось держать ушки на макушке. Неприятель, пользуясь высокой кукурузой, подбирался к часовым и если тот мало-мальски зазевается, то снимала его с седла шальная, вражеская пуля. Понятно, что раненых, в главное больных было достаточно, но ввиду того, что на войне каждый человек куда как полезен, — эскадроны, выступая на передовые посты, забирали с собой все, что только способно было держать в руках оружие. Случилось так, что вижу безусловной необходимости 4-й эскадрон Чугуевцев, отправляясь 23 июля в охранение, должен был забрать с собой и своего кашевара. Снаряжал его взводный, как только мог, дал ему лошадь, навесил карабин, напомнил приемы пикой, одним словом сделал все, что требуется от рачительного начальника. Поставил во фронт в заднюю шеренгу. Тронулись. Едет кашевар, пожимается, с непривычки и карабин мешает, и пика одна обуза, и лошадь между ногами как-то неладно толкается, а тут еще начал он о котле задумываться: неровен час еще, куда подевается, что тогда?
На том посту, где был наш кашевар, пуля убила часового, на соседнем посту тоже. Дали знать в заставы и главный караул, а тут турки, вдруг набравшись смелости, понеслись на собравшиеся посты в атаку. Забыл кашевар о родных и знакомых, сам котел-кормилец и тот запамятовал. Стиснул зубы, перекрестился, ощетинил пику и бросился с товарищами навстречу скакавшим башибузукам. Не видел кашевар, как во фланг атаковавшим басурманам ударил подоспевший взвод рижских драгун, под командой корнета Решетилова, кипело в нем молодецкое, бурлило много жарче приготовляемых эскадрону щей, глаза кровью налились, проснулся в человеке зверь, задрожали в нем струны сокровенные, что у многих-то тысяч людей ни одного раза во всю жизнь даже и не шелохнутся. А турки кругом. С вынутыми шашками, с искривленными лицами, с диким, непонятным воплем, — смерти своей ищут, окаянные. Видит кашевар — лезут на него трое. Один сзади наседает, вот-вот полоснет шашкой. Волчком обернулся он на лошади, рванул пику вперед, уперлась она во что-то мягкое, взмахнул враг рукой и звякнула шашка о сырую землю. Выдернул из человеческого тела кашевар пику, и опять встретил ею другого нехристя, скакавшего справа. Разгорячился окаянный, и сам на смертоносное орудие напоролся. Только вскрикнул, выпустил поводья, да, как сноп, с лошади повалился. Едва успел кашевар пику выдернуть, а то чего доброго сломал бы он ее в предсмертных судорогах. Остался последний. Опешил. Невесть, думает, с каким ухарем столкнулся. Оно так и вышло. Вонзил кашевар лошади в бок шпоры. Гикнул не своим голосом и вперед. Отбил первый раз башибузук пику. Высоко поднялось ее острие, и на вершок над его головой проскользнуло. Замахнулся враг шашкой, да успел кашевар от удара уклониться. Перехватил он пику покороче. Освирепел и погрузил ее окровавленную сталь между ребер горе-рубаке. Свалился и этот. Только тогда очухался кашевар. Видит – вокруг никого. Обтер пот и погладил взмыленную лошадь; взглянул на трех убитых им башибузуков: один еще хрипел, плеская судорожно бившейся рукой в луже собственной крови. Может и жалость проснулась в русском человеке, да размышлять долго не приходилось. Надо было спешить к своим. Собирались молодцы-чугуевцы после жаркого дела к своему офицеру. Много хвалил потом кашевара командир полка, представил его к знаку отличия военного ордена, а герой просто по-хохлацки без всякого хвастовства рассказывал каждому интересовавшемуся: «Бог помог, побачив я, що бижать за мной трое их, и один от-от. Повернув я пику до его острием и придержав коня, вин и натрыкнувся, тоды повернув, держу пики, и другий наскочив, до третьего я сам подскакал, а вин взяв шашку та й махае, то я его заколов».
Вот какие и из кашеваров молодцы попадаются. Коль потребуется, могут они ратное дело править, а потому корить ими кого-либо совершенно бессмысленно.
_____________
Шутка рядового Малеванного
«Случилось это в ноябре 1877 года, в Болгарии, в приснопамятное время нашей Освободительной войны. Трудно приходилось порою кавалерии. Тут разведывай, там охраняй, говоря короче, дела было по горло. Как нарочно и турки в ту пору невесть с чего приободрились, лезут на наших, будто и взаправду что поделать могут. Осатанели; да только видим мы, что наступать им не по чину, обороняться еще кое-как могут, посмотрели, плюнули, да всерьез с ними считаться перестали». Так рассказывал своим деревенцам словоохотливый отставной Чугуевский улан Малеванный, видавшие кое-что на своем веку, и главным образом, любивший вспоминать о своем вооруженном пребывании в Турции.
— Быдто уж так пообвыкли, что турку за турку признавать перестали? — послышался чей-то недоверчивый голос.
— Это он по деревням, с чужого голоса иродом казался, — не замедлил возразить Малеванный, — примерно, как мороз итальянскому человеку, — пояснил он убедительно.
— Только все ж это страху подобно, — обратился к рассказчику молодой парень призывного срока: — тут тебе антилерия, тут тебя пяхота, а набольшее, что бусурманы, все ведь некрести?..
— Ну, такое с непривычки мерещится — войско, как войско, — снисходительно заметил Малеванный, — одно — головы красные, с дали на мухоморов смахивают.
В сходке кто-то захихикал.
— Да уж расскажу вам про их храбрость, — садясь на завалинку, промолвил Малеванный. — А ты, — обратился он к робкому парню, — памятуй, что не так страшен черт, как его малюют.
— Следовательно, — продолжал он прерванное повествование, — стояли этом мы в Болгарии, а против нас значит турки. Заняли они позицию на Сахар-Тепинской возвышенности, оттуда и вознамерились нам вред чинить. Сегодня вылазку устроят, завтра тоже, очень неспокойный генерал ими заведовал, — Сали-пашой прозывался. Отличаться все хотел… Известное дело, мы не для его отличий пожаловали. Обжегся. Наш отряд: Курский и Рыльский пехотные, мы, Чугуевцы и Рижский драгунский полки, да 18-я конная батарея ни шагу лишнего ему ступить не давали. Не приказано было, вот и все. Что говорить, трудненько было: пехота бывало на биваке песни поет, а наш брат на постах стоит — только оглядывается, не крадется ли откуда башибузук проклятый. Стоим это как-то мы, наш второй полуэскадрон второго эскадрона, с штабс-ротмистром Костенко на постах. Ночь прошла спокойно. Наступило утро, тихое да теплое такое, как сейчас помню. Я сам-четверт на третьем посту помещался. Скучно было, но я этой антимонии не поддавался. Любил посмеяться. За это меня и господа офицеры, и господин вахмистр — все вообще уважали. Показалось и солнышко, — хорошо эдак стало, — наконец, видим, подъезжает к нам и штабс-ротмистр Костенко со сменой из заставы. «Здорово, говорит, ребята, не слыхали ли ночью чего?» Отвечаем — все, мол, слава Богу, турка угомонился. Сменились. Поехали дальше. Шагов это пятьсот отошли, ан глядь к Поламарцы две бусурманские партии подъезжают. Штабс-ротмистр наш остановился, поглядел, да и говорит: «эх, лошадей неохота гонять, а то ударили б на них дюжиной». Тут меня как бы что кольнуло, осмелился я и скажи: «к чему, ваше благородие, всем тревожиться, дозвольте одному мне с ними побаловаться…». Как так, спрашивают. «Да так, мол, пужнуть их разик, вестимо со всеми не рубиться». Подумали это штабс-ротмистр, вижу: неохота им меня отпускать, а солдаты промеж себя перешептываются: попросим их благородие, чтоб дозволил Малеванному. Постояли это мы минутку в раздумье, затем штабс-ротмистр взглянули на меня, улыбнулись и говорят: «что же, коли охота, дерзай». Я это коню шпоры в бок да и айда к крайней хате. Мигом доскакал и за угол спрятался. Стою. Прошло этак минут несколько, слышу топот приближается, наконец и разговор доносится. Выглянул я из-за угла, вижу в шагах тридцати от меня человек так двадцать. Ну, думаю, пора, толкнул лошадь, да на них, а сам во все горло «оле» и разные другие слова отпускаю. Что же бы вы думали? Как повернутся они, как загогочут, только пятки засверкали. Захохотал я тут, что было силушки, изругался им напутственно, повернул коня, к своим не торопясь и поехал. Встретил меня штабс-ротмистр: «молодец, говорят, мы здесь все за животы взялись, глядя, как они удирать пустились…». Вот оно, значит, у страха глаза велики — закончил свой рассказ Малеванный, и, поправив на голове шапку, направился к своей избе.
________________
Взял ухваткой
Русский человек к смерти не готовится, а коль видит, что надо умирать, о жизни много не печалится. Судьбы не миновать, поэтому надо помнить, что опасность это понятие расплывчистое: иной часов пять под самым убийственным огнем простоит живехонек, другого же какой-нибудь обозной телегой как придавит, он и в глаза неприятеля не видел, смотришь, а смерть совершенно с другого конца подкралась. Твердо держался правила гибели не бояться эскадронный весельчак и рядовой Чугуевского уланского полка Пушкин. Свистят ли вокруг пули, или в атаку — прямо глядит вперед, врага высматривает, а о смерти и думать забыл. Надеялся на себя человек, верили, а потому ничего и не боялся. Однако, раз была и ему горячка; но не посрамился Пушкин, как был молодцом, так им и остался, хотя смерть, кажись, была неминуемая…
В то время теперешние разведчики назывались наездниками, но служба их была та же. Шарили они перед фронтом. Высматривали неприятеля, неудобства местности и докладывали обо всем начальству. В ноябре 1877 года наши под сильным натиском Сали-паши занимали позицию для боя.… Впереди, как водится, работали наездники, и, не смотря на свинцовый дождь пуль и ядер, делали свое дело. Был между ними и Пушкин, человек уже не молодой, бородач с сединой во всю голову. Когда турки, чтоб прогнать наездников (стрелки-то они плохие), выслали несколько таборов своей конницы, уланы-наездники отступили к своим. Турки погнались вовсю, но куда их лошадям поспевать за нашими! Уходил и Пушкин. С товарищами пересмеивается, бусурманам кулак показывает и пикой грозится, в шутку конечно. Проехали так шагов триста, видят овражек, а перед тем дожди были сильные, ступили, глядь — болото. Пришпорили своих коней молодцы, понатужились те, раза по три по грудь увязли, но своей службы не забыли — выхватили. Только у Пушкина лошадь так увязла, что на бок свалилась и лежит, не шелохнется. Спрыгнул наездник с седла, схватил коня за хвост, крикнул, рванул тот, хотел его Пушкин за поводья взять, да где тут? Не успел, только руками развел, увидав, как удирает его мерин к своим, высоко ногами подбрыкивая. Оглянулся назад: «ах, Ты, Господи» — шагах в сорока за ним погоня: скачут турки, некоторые ятаганы в зубах держат. Тут Пушкин, не долго думая, перекинул ногу через пику, ударил себя рукой по ляжке и давай галопом к своим поспешать; к тому времени и те заметили, что Пушкину беда неминуемая, поймали лошадь — ведут к нему.… На выручку спешат.… Только что могут поделать десять, даже храбрецов против целой сотни? Однако, туркам до того понравилась выходка Пушкина, что они и преследовать бросили, остановились и хохочут.… Оглянулся на них Пушкин, видит — опасность миновала, взял пику как следует и пошел к своим потихоньку. Когда доложили о случившемся командиру, он позвал к себе Пушкина, поблагодарил за находчивость и спросил: «зачем ты так сделал?». «Все равно, ваше высокоблагородие, ответил солдат, приходилось гибнуть, так по крайности хотелось повеселей умереть…».
Ротмистр Тихановский
