ВВЕДЕНИЕ
Актуальность темы исследования. Потребность общества в исторической памяти базируется на социально-психологических и аксиологических основани- ях; историческая память лежит в основе формирования групповой идентично- сти. «Поиск» идентичности в периоды переломных исторических эпох ставит общество перед выбором: что нужно помнить о прошлом, а что можно забыть1. В конце 1980-х гг. в нашей стране началось открытое обсуждение альтернатив- ной относительно официального нарратива версии исторической памяти насе- ления СССР о Гражданской войне, нэпе и «сталинщине». Потрясение, ставшее результатом осознания несоответствия между «историей» и «памятью», россий- ское общество в некоторой степени переживает до сих пор, что находит отра- жение в отечественной гуманитаристике. В последние годы тематика, связан- ная с изучением исторической памяти советского общества, обрела в России, переживающей очередной «переломный момент» своей истории, особенную популярность. Сегодня возможно говорить и о возросшем интересе к пробле- мам социальной памяти в рамках западной науки, об оформлении проблематики коллективной памяти в качестве самостоятельной научной дисциплины. По сло- вам П. Х. Хаттона, угасание коллективной памяти и традиций обостряет в век постмодерна научный интерес к проблемам памяти2. В современности традиции оказываются «раздробленными»; их изучение служит цели деконструировать стратегии отправления власти. Этот всплеск интереса происходит на фоне осоз- нания противоречий между «книжной» историей и «живой» поливариантной исторической памятью различных сообществ, а также под влиянием неослабе- вающей манипуляции общественным сознанием посредством государственной политики памяти. Сибирь, будучи частью СССР, ставшего ареной масштабных драматичных социально-политических событий первой трети ХХ в., оказалась в поле влияния советской политики памяти большевиков, пытавшихся «менять прошлое», конструировать определенные исторические образы в коллективной памяти. Содержание и средства советской политики памяти, каналы ее осу- ществления, ее рецепция обществом требуют уточнения, особенно на наименее изученных региональных материалах. Исследование этой проблематики прин- ципиально важно в перспективе осмысления ценностной и идеологической со- ставляющих исторической памяти современного российского общества, корни которой произрастают, в частности, из 20–30-х гг. ХХ в. – периода откровенного
1 Савельева И. М. Перекрестки памяти [Электронный ресурс] // Хаттон П. Х. Исто- рия как искусство памяти. СПб., 2004. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/ History/hatt/09.php (дата обращения: 20.03.2015).
2 Хаттон П. Х. История как искусство памяти. [Электронный ресурс]. СПб, 2004. URL:
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/History/hatt/09.php (дата обращения: 20.03.2015).
насилия со стороны государства над исторической памятью общества и над тра- диционной культурой памяти.
Принципиальна фокусировка внимания в рамках данного исследования на городах Западной Сибири, являвшихся административными центрами гу- берний, преобразованных в 1925 г. в округа, а в 1937 г. – в области. В начале ХХ в. определилась новая историческая роль сибирских городов, которым уже в недалеком будущем суждено было стать центрами концентрации основных экономических и демографических ресурсов Сибири. Города развивались так- же как центры культурной и политической жизни. С установлением советской власти именно города стали основными центрами трансляции коммунисти- ческой идеологии, где началось формирование ландшафта коллективной па- мяти, создававшегося на основе новых идейных оснований, менявших облик обжитой среды. А. С. Сенявский подчеркивает, что в этот период менялось само качество общества, перераставшего из сельского в городское3. Траурные и праздничные коммеморации, подчиненные целям пропаганды, были более масштабными и массовыми, нежели в сельской местности. За счет своих спец- ифичных пространственных, демографических, экономических и социокуль- турных характеристик урбанизированная среда представляет собой более бла- гоприятное пространство для трансформаций форм и практик традиционной культуры, обусловленных модернизацией. Город сам по себе является факто- ром изменений коллективной памяти. Иными словами, город как особый со- циокультурный организм играет свою, до сих пор практически не изученную роль в трансформациях культуры памяти, в процессах формирования ланд- шафта коллективной памяти и осуществления коллективных коммемораций.
Необходимо отметить и то, что в Западной Сибири в 20–30-х гг. ХХ в. был сильно обеднен культурно-исторический ландшафт. Лишившись значительного числа достопримечательностей, города нашего региона в значительной степени утратили привлекательность с точки зрения культурного туризма и краеведения. Один из наиболее ярких примеров разрушений межвоенного периода – историче- ский некрополь, имевший источниковедческую, эстетическую и мемориальную ценность. Уничтожение памятных мест неизбежно сопровождалось процесса- ми деградации традиционной культуры памяти. Такая деградация и в настоящее время представляет собой серьезную проблему. Созданные в западно-сибирских городах межвоенных лет революционные мемориалы до сих пор составляют основу ландшафта коллективной памяти. Однако слабо осмыслены основания и принципы их включения в культурно-историческую среду городов нашего ре- гиона, специфика их сосуществования со старыми памятными местами и вклю- чения в коммеморативные практики (функционирования). Необходимо уточне- ние и их символического значения. Важную роль в формировании исторической памяти сибиряков в 1920–1930-х гг. играли музеи, деятельность которых в обо- значенном аспекте также до сих пор практически не изучена. Вышесказанное
3 Сенявский А. С. Российский тоталитаризм: урбанизация в системе факторов его становления, эволюции и распада // Власть и общество в СССР: политика репрессий (20–40-е гг.). М., 1999. С. 7–33.
дает основание подчеркнуть краеведческую значимость данного исследования, его воспитательный и просветительский потенциал.
Хотя изучение развития коммемораций в Сибири ХХ в. только начинается, можно признать, что историками, культурологами, этнографами, музееведами и краеведами создана историографическая почва для подготовки обобщающего исследования, посвященного основным коммеморациям в западно-сибирских городах 1920–1930-х гг. В первом разделее данной монографии охарактеризо- вана степень изученности данной проблематики. Здесь лишь остается отметить, что к настоящему моменту в значительной степени изучены социально-полити- ческий и идеологический контексты интересующей нас проблематики, широко разработана тема, посвященная общественному сознанию населения СССР меж- военных лет, политической культуре этого времени и политическим настроени- ям в обществе. Кроме того, давно и активно изучаются вопросы некрополисти- ки, исторической эортологии, истории музейного дела и мемориальной культуры в Сибири. Однако большая часть этих исследований выполнялась в рамках кра- еведения, этнографии и музееведения. Попыток комплексного изучения различ- ных коммемораций в историческом контексте на материалах Сибири 20–30-х гг. ХХ в. до сих пор не предпринималось. Этот вывод является основаниям для по- становки цели и задач данного исследования.
Цель настоящего исследования – раскрыть динамику основных комме- мораций в городах – административных центрах Западной Сибири в условиях становления и развития советской политической системы и связанных с ней контекстов социально-экономической, культурной и повседневной жизни в СССР на этапе между концом 1919 и серединой 1941 г.
Важно остановиться на объяснении значения понятия «динамика» в соци- альном контексте. Термин «динамика» имеет широкий общенаучный смысл, он используется не только в рамках гуманитарных наук, но и в естественно-науч- ном и онтологическом смыслах. Толковый словарь С. И. Ожегова и Н. Ю. Шве- довой определяет динамику в широком смысле как «движение, действие, раз- витие, изменение какого-либо явления под влиянием действующих на него сил, противопоставляемое состоянию относительного равновесия»4. С точки зре- ния нашего исследования важно определить, что именно понимается под ди- намикой в социально-гуманитарных науках, когда говорится об исторической динамике и динамике общества. В социальном смысле понятие «динамика» начал использовать О. Конт для обозначения процессов изменений социаль- ных явлений, их обусловленности, направленности и последствий. В рамках обозначенной проблематики социальной динамики изучались факторы, влия- ющие на изменения, закономерности приспособления индивидуума к системе общественных отношений или общества к новым условиям5. В рамках наше- го исследования мы имеем в виду историческую динамику коммемораций: их
4 Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1993. С. 168.
5 Динамика // Философский энциклопедический словарь [Электронный ресурс]. М., 1993. URL: http://mirslovarei.com/content_soc/dinamika-1398.html#ixzz39zuzokZc (дата обращения: 10.01.2015).
трансформацию, обусловленную менявшимися со временем политическими, социально-экономическими и культурными условиями; тенденции их развития как в традиционном, так и в новационном аспектах, а также изменения воспри- ятия коммемораций обществом.
Под политической системой, выступавшей главным условием динамики со- ветских коммемораций, мы подразумеваем сложную, разветвленную совокуп- ность различных политических институтов, социально-политических общностей, форм взаимодействий и взаимоотношений между ними, в которых реализуется политическая власть. Политическая система включает в себя государство, пар- тийную систему, политические отношения, политический режим, легитимность, политическую культуру, политическую деятельность. В структуре политической системы выделяют три подсистемы: институциональную (государство, политиче- ская инфраструктура, средства массовой информации), нормативную (право, мо- раль, нормы общественных организаций, обычаи и традиции) и идеологическую6.
Для реализации поставленной цели предстоит решить ряд взаимосвязан-
ных задач.
6 Система политическая // Политология: словарь-справочник. Новосибирск, 2006. С. 390–392.
Объектом исследования являются основные коммеморации в городах – административных центрах Западной Сибири: памятные места (некрополь, военно-революционные памятники, историко-краеведческие музеи), коммемо- ративные практики (праздничные и похоронно-поминальные), а также поли- тика памяти.
Предмет исследования определяется нами как динамический процесс коммемораций, изучение которых предполагает обращение к вопросам об ис- ходном состоянии коммемораций, сложившемся к началу изучаемого периода, о факторах их воспроизведения и трансформации в условиях формирования советской политической системы, а также о воздействии на развитие коммемо- раций социально-экономических факторов, контекстов духовной и повседнев- ной жизни; о роли различных социальных агентов динамики коммемораций (институтов власти, законодательства, тенденций развития культуры, тради- ций и конкретных людей); об идеологическом смысле содержания коммемора- ций, выраженном в политике памяти, о культурных формах их существования и бытования, о специфике восприятия различными социальными группами процессов развития коммемораций.
Территориальные рамки исследования ограничиваются пределами че- тырех городов, имевших статус главных административных центров Запад- ной Сибири: Томска, Омска, Новониколаевска (Новосибирска) и Барнаула. Выбор этих городов объясняется тем, что они представляют собой истори- ческое ядро Западно-Сибирского региона. В административном отношении на протяжении всего изучаемого периода эти города оставались в составе Сибири, в отличие, к примеру, от Тюмени, которая уже в 1923 г. вошла в со- став Уральской области. С 1804 г. Томск оставался центром Томской губер- нии. В апреле 1917 г. была создана Алтайская губерния с центром в Барнауле. В августе 1919 г. Омск стал центром Омской губернии. В июне 1921 г. была сформирована Новониколаевская губерния из частей Томской, Омской и Ал- тайской. В 1925 г. был создан Сибирский край, административным центром которого стал Новониколаевск (с 1926 г. – Новосибирск). Помимо Омской, Томской и Алтайской губерний, в состав края вошли также Енисейская гу- берния (с центром в Красноярске) и Ойратская АО. Однако города – центры двух последних, упраздненных административных единиц мы не включаем в территориальные рамки нашего исследования, поскольку традиционно, в силу исторических, географических и социокультурных причин Красно- ярск считается городом Восточной Сибири, как и Иркутск – центр губернии, присоединенной к Сибирскому краю в 1926 г. В Ойратии (ныне – Республика Алтай) существовала выраженная национальная специфика, не позволяющая включить ее в единое социокультурное пространство Западной Сибири, где доминировало русское население. После реформы административно-терри- ториального деления СССР (1930 г.), проводившейся с целью разукрупнения краев и областей, был выделен Западно-Сибирский край с центром в Новоси- бирске, в составе которого оказались Барнаул, Томск и Омск, а также Ойра- тия и Хакасия, которая вскоре отошла ко вновь образованному Красноярско-
му краю. В 1937 г. Западную Сибирь разделили на Новосибирскую область
(Томск был в ее составе) и Алтайский край7.
Хронологические рамки исследования ограничиваются периодом с конца
1919 до середины 1941 г. Именно в конце 1919 г. в Омске, Томске, Новонико- лаевске и Барнауле была восстановлена советская власть. Фактически в стране и в регионе еще продолжалась Гражданская война, но в городах – администра- тивных центрах Западной Сибири боевые действия прекратились. Уже к этому времени относятся первые масштабные коммеморации, организованные боль- шевиками. Начавшаяся в 1941 г. Великая Отечественная война резко изменила повседневную жизнь сибиряков, что отразилось на траурных и праздничных коммеморативных практиках, государство поставило новые задачи в сфере политики памяти. Весь обозначенный период мы условно называем межвоен- ным. Осуществленное нами исследование позволяет учитывать и внутреннюю периодизацию, которая обычно используется историками, изучающими поли- тические и экономические процессы в СССР. Проведенное нами исследование дает возможность убедиться в том, что эта периодизация подходит и для исто- рии коммемораций, которые зависимы от политики и экономики.
На первом этапе с конца 1919 до 1929 г. происходило восстановление эко- номики страны, осуществлялось преодоление хозяйственной разрухи, вне- дрялась в жизнь новая экономическая политика, свернутая правительством в 1928 г. Одновременно большевики вели борьбу с контрреволюцией. Внутри партии шла активная борьба, постепенно укреплялся сталинский политиче- ский режим, оцененный в дальнейшем частью историков как тоталитарный. На этом этапе происходило утверждение советских методов пропаганды, по- средством которой осуществлялась мобилизация общества на достижение по- литически обусловленных задач.
Второй выделяемый нами этап длился с 1929 до середины 1941 г. Год 1929-й стал «годом великого перелома». Англоязычные историки иногда называют этот год «революционным». В стране развернулась пропаганда начинающейся эпиче- ской борьбы за индустриализацию, правительство взяло курс на форсированные темпы создания мощной национальной промышленности. В 1930 г. началась сплошная коллективизация сельского хозяйства, культурная революция. Вспых- нуло массовое народное недовольство, одновременно фиксировался энтузиазм значительной части общества, одобрявшей политику государства. Поднялась первая в этом десятилетии волна политических репрессий. Все эти события со- провождались изменениями в области политики памяти, что отразилось на от- ношении власти к роли музеев в процессах формирования определенной версии коллективной исторической памяти масс, к дореволюционным и новым памят- ным местам. Иным смыслом наполнились и массовые коммеморативные прак- тики. Во второй половине 1930-х гг. устойчивое, практически центральное ме- сто в коммеморативном нарративе заняла фигура живого генерального секретаря партии И. В. Сталина. Так выстраивалась однозначная концепция связи времен:
7 Тархов С. Изменения административно-территориального деления России в ХVIII–ХХ вв. // Логос. 2005. № 1. С. 72–84.
прошлого, настоящего и будущих перспектив. Государство стремилось в этот пе- риод к тому, чтобы всецело подчинить себе коммеморативную сферу культуры и процессы мемориализации во всей стране.
Методология исследования. Исследование, представленное в данной моно- графии, выполнено в общем контексте так называемого «культурного поворота», еще в 1970-х гг. задавшего один из векторов развития историографии политиче- ской истории, как и исторической науки вообще. «Культурный поворот» отразил стремление гуманитариев к познанию «культурного измерения» исторических, социальных и политических реалий. В частности, это означает поиск возможно- стей увидеть не только традиционно изучаемые историками контуры политики, но и механизмы власти, которые функционировали за пределами собственно по- литики, около политики: в сфере массовой культуры, искусства, просвещения и т. д.8 В англоязычной историографии 1980-х гг. обнаружилось противостояние позиций традиционных советологов и «ревизионистов», настаивавших на необ- ходимости изучения культурной истории как некоей цепи релевантных событий в области культурной и интеллектуальной жизни. Именно в контексте данного противостояния пришло осознание того, что ни политическая, ни социальная история не могут быть полноценно рассмотрены вне культурной и интеллекту- альной истории9. «Ревизионисты» впервые обратили внимание на массовые зрелища, юбилеи, музеи, кино и «вечера воспоминаний», ставшие уже в начале
1920-х гг. формами выражения различных версий коллективной памяти комму- нистов и беспартийных граждан, а значит, и различного осмысления процессов политизации истории10. Это позволило расширить представление о политиче- ском, поставить вопрос о «политическом воображаемом», об общественной ре- цепции государственной политики, о влиянии различных средств пропаганды и индокринации на сознание и стратегии поведения людей; о неформальных ре- сурсах политики, а также о процессах «обмирщения» политического, включения политики в контексты повседневности.
Базовой методологической опорой нашего исследования служат работы, выполненные в рамках подхода, известного на Западе как «memory studies› («memory research») и представленного как во французской (П. Рикёр, М. Хальб- вакс, П. Нора и др.), так и в немецкой (Т. Адорно, Я. Ассман, Ю. Хабермас, Ю. Шеррер и др.) исторических школах11. Согласно заключению Б. Зелицера,
«общие контуры» исследований, ведущихся в рамках «memory studies», таковы: коллективная память трактуется как процесс постоянного развертывания, транс- формаций и видоизменений; считается, что коллективная память непредсказуе-
8 Takiguchi J. Cultural History of Early Soviet Russia and Its Repercussion to Political
History // Acta Slavica Japonica. 2008. Vol. 25. P. 224.
9 Добренко Е. М. Сталинская культура: вслушиваясь в письмо, читая голос [Элек- тронный ресурс] // Новое литературное обозрение. 2012. № 5. URL: http://www. nlobooks.ru/node/2642 (дата обращения: 03.01.2015).
10 Corney F. С. Telling October: Memory and the Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, 2004. Р. 10.
11 Хаттон П. Х. Указ. соч.
мо отражает прошлое (не всегда рационально и логично); коллективная память рассматривается с точки зрения вырабатываемых ею стратегий обращения со временем в интересах тех или иных социальных групп; память рассматривается в связи с пространством, «местами» (а также «фигурами», под которыми подраз- умевается память о персонах) и ландшафтами памяти, прослеживается топогра- фия социально значимых воспоминаний; коллективная память понимается как субстанция избирательная, социально распределенная, потенциально конфликт- ная; она воспринимается в «инструменталистской» перспективе, с точки зрения использования ее социальными группами для достижения определенных целей и получения тех или иных выгод и преимуществ12.
Понятийный аппарат «memory studies» обширен и неоднозначен в опреде- лениях. Поэтому необходимо объяснить значение и контекст использования основных понятий, применяемых автором данного исследования: «коллектив- ная память» («социальная память»), «историческая память», «коммемора- ция», «политика памяти», «проработка прошлого».
Выбор определений заставляет обратиться, прежде всего, к работам со- циолога М. Хальбвакса – одного из наиболее авторитетных родоначальни- ков «memory studies», представителя школы Э. Дюркгейма. Еще в 1920-х гг. Хальбвакс пришел к выводу о том, что память – это не чисто индивидуальный процесс хранения и обработки полученных впечатлений, этот процесс опре- деляется обществом. Воспоминания индивида строятся по модели, заданной не прошлым, а нынешним обществом, которым заведомо сформирован некий социально-мемориальный каркас, опорные, базовые воспоминания, названные Хальбваксом «ориентирами», или «рамками» памяти. «Рамки» воспоминаний задаются также их пространственно-временным фоном. Это чрезвычайно важ- но учитывать, поскольку социальная память не отличается статичностью, она меняется не только в зависимости от политики, но и от временных, от про- странственных обстоятельств. Большинство воспоминаний, согласно выводам Хальбвакса, возникают у индивида тогда, когда их актуализируют окружаю- щие, «свои собственные воспоминания человек, как правило, приобретает, воссоздает в памяти, узнает и локализует именно в обществе»13. Кроме того, коллективные рамки памяти «служат орудием, которым пользуется коллектив- ная память для воссоздания таких образов прошлого, какие в данный период согласны с господствующими идеями данного общества»14.
Согласимся с наблюдением П. Рикёра, который отметил некоторое преуве- личение значения социальных рамок памяти над ее индивидуальной состав- ляющей в выводах, сделанных М. Хальбваксом. Рикёр справедливо, на наш взгляд, корректирует вывод Хальбвакса, акцентируя его же выражение, не вы- несенное в резюме: «Каждая индивидуальная память является точкой зрения
12 Цит. по: Васильев А. Г. Современные «memory studies» и трансформация класси- ческого наследия // Диалог со временем: память о прошлом в контексте истории. М.,
13 Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007. С. 28.
14 Там же. С. 30.
на память коллективную… эта точка зрения меняется в зависимости от занима- емого мной места… это место само меняется в соответствии с отношениями, которые я поддерживаю с другими социальными кругами»15.
М. Хальбвакс разводит понятия социальной (коллективной) и историче- ской памяти. Ключевыми характеристиками социальной (коллективной) памя- ти в контексте нашего исследования являются следующие тезисы. Во-первых, социальная память – это сильно расширенный вариант автобиографической памяти, которая дополнена памятью других членов социальной группы о наи- более значимых для нее событиях. Индивидуальная и коллективная память теснейшим образом, имманентно взаимосвязаны, они взаимно проникают друг в друга. В своей работе «Коллективная память» Хальбвакс отметил, что запо- минание дат, фактов, названий, крупных событий, важных персонажей, празд- ников, которые нужно отмечать, характерно для изучения школьником истории, которая пока не наполняется переживаниями и не соотносится с живой памя- тью16. Учтем эту мысль в качестве второго ключевого тезиса. В-третьих, соци- альная память изменчива и непостоянна, она разная у разных социальных групп, эмоциональна и противоречива. В-четвертых, будучи содержательно изменчи- вой, социальная память обычно фиксирует мысль о неизменности социальной группы, поскольку социальная память должна поддерживать существование этой группы. Таким образом, социальная память – это фактор формирования и поддержания идентичности группы, которая постоянно переосмысляет и «ре- организует» прошлое. В-пятых, при повторениях память меняется: со временем индивидуальные версии памяти, принадлежащие разным субъектам, сливаются в стереотипные образы, которые сообщают форму коллективной памяти. Так от- личительная специфика индивидуальных воспоминаний стирается, происходит движение к идеализированному образу – имаго, который может отразиться в не- кой материальной, возможно, символической форме. Память неизбежно угасает с исчезновением самой группы. Коллективная память, по мнению Хальбвакса, не совпадает с историей, «история начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, затухает или распадается социальная память».
Как происходит сближение живой социальной памяти с «большой» историей масштаба страны и нации и как формируется феномен «исторической памяти»? Изначально над памятью индивида осуществляется насилие, приходящее извне, усилиями трансляторов «большого» исторического нарратива (учителей, исто- риков, экскурсоводов и др.), но постепенно индивид свыкается с непривычной чуждостью исторического прошлого. «Вживание» в «большой» (национальный, государственный) исторической нарратив происходит при помощи общения с литературой, с родственниками, которые открывают память о предках, с людь- ми, относящимися к разным социальным группам и способными так или иначе
«оживить» в своих воспоминаниях прошлое. Со временем и личная, и коллек- тивная память обогащается историческим прошлым, и так формируется именно историческая память – гибрид, прежде всего, книжной истории и живой со-
15 Цит. по: Рикёр П. Память, история, забвение. М., 2004. С. 173.
16 Рикёр П. Указ. соч. С. 547.
циальной памяти. По выражению философа В. В. Панкова, «историческая па- мять – это фактор, обеспечивающий идентификацию политических, этнических, национальных, конфессиональных групп, формирующегося у них чувства общ- ности и достоинства»17. П. Рикёр считает, что главным референтом исторической памяти является нация. Но между индивидом и нацией имеется много других групп, в частности, профессиональных, религиозных, семейных, поэтому меж- ду коллективной памятью и памятью исторической продолжает существовать скрытое несогласие: они далеко не всегда гармонично перекликаются, могут даже конфликтовать и вытеснять одна другую.
Как уже было подчеркнуто, понятие «историческая память» остается дискус- сионным. Уточняются его содержание, отличия от понятий «историческое созна- ние» и «исторические представления». По наблюдению Л. П. Репиной, «харак- терная для социальной (групповой) памяти избирательность (тенденциозность) действует от ситуации настоящего – через идеал “светлого” будущего (в той или иной его версии) или, напротив, из страха перед ним, рождающего ностальгиче- ский культ “славного” прошлого, – к образу минувшего, соответствующего задан- ной исторической траектории»18. Репина продолжает: «При таком “встречном” движении речь может идти как о сознательной манипуляции прошлым со стороны власть предержащих или их оппонентов, так и об эффектах коллективного бессоз- нательного»19. В этом плане особенно перспективным выглядит изучение кульми- национных точек истории, ее переломных периодов, всегда отмеченных высоким общественным интересом к прошлому, острыми политическими дебатами, конку- ренцией социально-политических проектов и «позиционной войной» в историо- графии. Данный вывод особенно значим в контексте нашего исследования.
Историческая память общества выражается в коммеморациях, которые могут быть как индивидуальными, так и коллективными. Однако и в индивидуальной коммеморации отражен социальный контекст. Под коммемеморацией мы под- разумеваем сознательный социальный акт передачи нравственно, эстетически, мировоззренчески или технологически значимой информации (или актуализа- ции ее) путем увековечения определенных лиц и событий, т. е. введения образов прошлого в пласт современной культуры20. Коммеморация также может быть понята как процесс, который мобилизует разнообразные дискурсы и практики в репрезентации события, содержит в себе социальное и культурное видение па- мяти о событии и служит выражением солидарности группы21.
Формы коммемораций разнообразны. В рамках данного исследования мы выделяем следующие из них: 1) памятные места – объекты материальной сре-
17 Панков В. В. Проблема рационального и иррационального в историческом позна- нии: автореф. дис. … канд. ист. наук. Магнитогорск, 2006. С. 14.
18 Репина Л. П. Историческая память и современная историография // Новая и но- вейшая история. 2004. № 5. С. 39.
19 Там же.
20 Святославский А. С. Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры: автореф. дис. … д-ра культурологии. М., 2012. С. 1.
21 Sherman D. The Construction of Memory in Interwar France. Chicago, 1999. P. 7.
ды, обжитой человеком, намеренно созданные с целью запечатления, хранения и трансляции коллективной памяти об актуальных для общества исторических событиях и лицах. К памятным местам мы относим кладбища (некрополь), скульптурные памятники и монументы, установленные в честь исторических деятелей и исторических событий, а также экспозиции и выставки историче- ских (краеведческих) музеев; 2) коммеморативные практики, предполагаю- щие целенаправленную, часто стереотипную и ритуализованную деятельность, необходимую для сохранения и трансляции коллективной памяти. В рамках нашего исследования под коммеморативными практиками мы подразумева- ем похоронно-поминальные практики, торжества, посвященные годовщинам и юбилеям важных для государства и общества политических событий, исто- рико-экскурсионную и памятникоохранительную деятельность музеев.
Помимо указанных выражений, мы также предлагаем использовать термины
«салютационные места» и «салютационные практики» – от лат. «saluto», озна- чающего «приветствие», «приветствование», «визит для засвидетельствования почтения». Введение этих понятий позволяет акцентировать торжественность, особенно уважительное и признательное отношение со стороны общества к кол- лективной памяти об отдельных событиях и лицах. К примеру, «салютационным местом» для большевиков начала 1920-х гг. являлся коммунистический некро- поль, в то же время статус «салютационного места» в глазах этой социальной группы утрачивает некрополь старой дореволюционной элиты.
Коммеморации формируются как на уровне коммуникативной памяти –
«живой», бытующей в повседневной жизни, выражаемой в устных рассказах, в спонтанной мемориализации, в похоронно-поминальных практиках и пр., так и на уровне культурной памяти – монументальной, официальной, «твердой», малоэмоциональной, канонизирующей культурные тексты о событии22. В бо- лее широком смысле можно говорить и о «коммеморативной культуре» (куль- туре коммеморации, мемориальной культуре) – как о культуре увековечива- ния современной мемориализатору культуры, так и о реконструкции прошлой (ушедшей) по отношению к современности культуры23.
Государство всегда в той или иной степени стремится контролировать коммеморативную сферу культуры – сферу социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки24. Степень государственного контроля проявляется в политике памяти, т. е. в способах и самих процессах идеологизации прошлого, создания с помощью памяти о нем необходимых вла- сти социальных представлений и национальных символов25. Важно пояснить, что политика памяти, как и историческая политика, в СССР не была институ-
22 Асман Я. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая иден- тичность в высоких культурах древности. М., 2004. С. 50–62.
23 Святославский А. В. История России в зеркале памяти: механизмы формирова- ния исторических образов. М., 2013. С. 9.
24 Святославский А. В. Среда обитания как среда памяти. С. 4.
25 Савельева И. М., Полетаев А. В. Социальные представления о прошлом: типы и механизмы формирования. М., 2004. С. 41.
циализирована и оформлена в систематическом виде, она была «растворена» в советской идеологии и пропаганде. Не существовало и самого понятия «поли- тика памяти», которое является порождением современной науки. «Политика памяти» представляет собой методологический конструкт, который включает в себя следующие элементы: официальное отношение представителей власти к историческому прошлому, отраженное в высказываниях политических лиде- ров, нормативных документах, «догматических» учебных и научных текстах; выбор коммуникативных средств, которые использует государство для своего влияния на коллективную память населения; особенности реализации процес- са трансляции в массы выгодной для носителей власти версии коллективной памяти о прошлом.
Классик французской школы «Анналов» Ф. Ариес подчеркивал значи- мость роли монументов в публичной сфере, в политике, делая вывод о том, что коммеморативные практики стали важнейшим способом современной по- литической репрезентации26. Сегодня, говоря о политике памяти, французский историк Ю. Шеррер демонстрирует связь этого понятия с родственными ему понятиями «исторической политики» (Geschichtspolitik), «политики прошлого» (Vergangenheitspolitik) и «политики идентичности» (Identitätspolitik). Отмечает- ся, что историческая политика – более жесткое и узкое понятие. Она направлена на формирование общественно значимых исторических образов и образов иден- тичности, которые реализуются в ритуалах и дискурсе, претерпевая изменения со сменой поколений или по мере эволюции социальной среды. По словам Шер- рер, историческая политика – «это намного более широкое явление, чем история на службе политики. Это также нечто большее, чем просто формирование и за- крепление нормативного или догматического мировоззрения, поскольку вклю- чает в себя передачу самого разного рода воспоминаний и опыта, а также поиск забытых фактов и следов отвергнутых альтернатив»27.
В рамках данного исследования наше внимание акцентировано не только на проблемах взаимодействия политики и коллективной памяти, общей для на- ции в целом. Работая с региональными материалами, мы также рассматриваем проблемы влияния политики на локальный компонент коллективной памяти сибиряков, на социальную память таких малых социальных групп, как семья. В этом смысле более уместным становится использование термина, имеющего более широкое значение, нежели «историческая политика» – «политика памя- ти». Мы исходим из представления о том, что политика памяти не достигает эффекта абсолютной манипуляции сознанием индивида. Память не может пол- ностью слиться с политической идеологией. Наше исследование подтверждает мысль сторонников «динамически-коммуникативного» подхода к изучению социальной памяти о существовании ограничений, накладываемых контек- стом самого процесса коммуникации между обществом и властью. По сло- вам А. Г. Васильева, «с точки зрения этого подхода, память конструируется не
26 Хаттон П. Х. Указ. соч.
27 Шеррер Ю. Отношение к истории в Германии и Франции: проработка прошлого, историческая политика, политика памяти // Pro et contra. 2009. Май-август. С. 91.
только “сверху”, правящими элитами, но и “снизу”, со стороны подчиненных групп»28, имеющих собственные интересы, взгляды и социально-политические и культурные ориентации.
В европейской историографии используется еще один близкий к понятию
«политика памяти» термин – «проработка прошлого». Это выражение взято из контекста обсуждения проблемы отношения немцев к памяти о национал-со- циализме и Второй мировой войне. В. Адорно подчеркивает, что данное по- нятие отражает процессы вытеснения из памяти сюжетов о вине и насилии, сопряженные с неспособностью преодолеть «позорное прошлое». Таким обра- зом, «проработку прошлого», не являющуюся исключительно немецкой про- блемой, целесообразно воспринимать как тактический прием политики памя- ти, который можно наблюдать и на примерах советской истории29.
Основной подход, обозначенный нами как «memory studies», дополнен в рамках данного исследования междисциплинарным принципом. Будучи исто- рическим, наше исследование учитывает также культурологические контек- сты, контексты культурной антропологии и музееведения. Антропологический ориентир нашего исследования позволяет поставить в центр внимания челове- ка, его частную жизнь и повседневные практики, связанные с традиционным пластом культуры, которые менялись под воздействием государственной по- литики. Обращение к исследовательскому опыту культурологов дает возмож- ность ввести в язык исследования круг понятий, содержание которых разрабо- тано, прежде всего, представителями этой науки.
В частности, историками редко используется культурологическое поня- тие «некрокультура». Под «некрокультурой» подразумевается значимая сфе- ра системы культуры общества, в которой закрепляется понимание сущности смерти в различных видах и формах воздействия на нее (через манипуляции с телом, ритуалы, погребальные обряды и т. п.)30. В погребальных традициях отражены механизмы накопления, трансляции и воспроизводства социально- го опыта через культуру. При изучении некрокультуры мы разводим значение понятий «похоронная традиция» и «похоронный стереотип». Стереотип, хотя он может складываться длительно, включен в социальное пространство
«здесь и сейчас», функционирует только в нем, он обновляется в зависимо- сти от ситуации; традиция же обращена в прошлое, она не подвержена рез- ким изменениям.
В рамках культурологии детально разработано еще одно актуальное для нас понятие – «памятник». По определению А. В. Святославского, памят- ник – это объект действительности, приобретший со временем мемориальные свойства; в более узком смысле – это артефакт, который изначально рожда- ется памятником в своей основной социокультурной функции, это объект на-
28 Васильев А. Г. Указ. соч.. С. 32.
29 Адорно Т. Что означает «проработка прошлого» // Память о войне 60 лет спустя: Россия. Германия. Европа. М., 2005. С. 64.
30 Качемцева А. А. Традиции некрокультуры как форма сохранения социально- исторической памяти // Вестн. Бурят. гос. ун-та. 2010. № 6. C. 276–279.
меренной коммеморации. Святославский подчеркивает аксиологическое зна- чение памятника и изменчивость его восприятия. Так, предлагается выявлять и учитывать его исходный смысл, заложенный автором памятника; репродуци- рованный смысл, в основе которого лежит интерпретация исходного матери- ала субъектами, воспринимающими сам памятник, и импликативный смысл, рождающийся в итоге восприятия субъектами исходного смысла31. Обращение к опыту музееведения, в рамках которого преимущественно изучается исто- рия музейного дела, дает нам возможность понимания принципов и методов экспозиционной деятельности музеев, а также деятельности, направленной на охрану памятников. В своем исследовании мы используем также ряд понятий, разработанных в контексте музееведения: «музеефикация», «ме- мориал» и «экспозиция». Музеефикацией называют направление музейной деятельности, заключающееся в преобразовании историко-культурных или природных объектов в музейные объекты с целью максимального сохранения и выявления их историко-культурной, научной и художественной ценности32. Под мемориалом мы понимаем (итал. memorualе, от лат. memorialis – памят- ный) архитектурный ансамбль, воздвигаемый на памятном месте в память об историческом событии или выдающейся личности. Мемориал, как пра- вило, представляет собой синтез архитектуры, малых архитектурных форм и монументальной скульптуры. Элементами мемориала могут являться му- зеи, культовые сооружения (храмы, часовни) и захоронения. Часто мемориал соединен с музейной экспозицией33. В свою очередь, под экспозицией (от лат. expositio – выставление на показ, изложение) понимается основная форма презентации музеем историко-культурного наследия в виде искусственно со- зданной предметно-пространственной структуры. Экспозиция включает ар- хитектуру, музейные предметы и их коллекции, воспроизведения музейных предметов (объектов), научно-вспомогательные материалы, специально соз- данные произведения экспозиционного искусства, тексты, информационные технологии и пр. Экспозиция создается в соответствии с единым идейным замыслом. Она является центральным звеном музейной коммуникации и ос- новным музейным продуктом34.
В числе общенаучных и конкретно-исторических методов исследования нами применялись анализ и синтез материала, сравнительно-исторический и историко-генетический методы, последний из которых предполагает после- довательную характеристику процессов и событий в рамках хронологической логики. Востребованными оказались и методы «устной истории». По есте- ственным причинам в настоящее время поколение, у которого межвоенное время запечатлелось в памяти как лично пережитый опыт, стало малочис-
31 Святославский А. В. История России в зеркале памяти. С. 29–30.
32 Каулен М. Е. Музеефикация историко-культурного наследия России. М., 2012. С. 13.
33 Мемориал [Электронный ресурс] // Российская музейная энциклопедия. URL:
http://www.museum.ru/rme/dictionary.asp?9 (дата обращения: 12.11.2014).
34 Там же.
ленным. Однако нам удалось записать на аудионосители несколько интервью с респондентами из Новосибирска, рассказавшими о своем раннем довоенном детстве. Также мы составили беседы и с теми, для кого этот опыт был известен из рассказов более старшего поколения. Интервью преимущественно строи- лось в опоре на анкету, включавшую вопросы о памятных местах и похоронах. Полученные нами материалы отражают субъективное восприятие и эмоцио- нальное переживание индивидом реалий культуры памяти недавнего прошло- го, а также их оценку с позиции современности. Для поиска данных о лицах, упокоившихся на старых городских кладбищах Западной Сибири, нами приме- нялись традиционные методы некрополистики, построенные на работе с ме- трическими источниками и сохранившимися мемориальными артефактами – остатками надгробий в местах старых кладбищ.
Композиция основной части монографии построена в опоре на сконстру- ированную и апробированную нами в ходе работы над этой монографией ав- торскую исследовательскую модель изучения коммемораций. При выработке модели мы учитывали собственную гипотезу о том, что развитие всей комме- моративной сферы происходило в межвоенные годы в рамках общих тенден- ций. Поэтому избранные нами в качестве основных примеров коммеморации (памятные места и коммеморативные практики) рассматриваются в рамках единой логики, которая определяется постановкой задач. Характеристика ди- намики каждой из коммемораций представлена в нашем исследовании после- довательно, в рамках отдельных разделов, которые структурированы в соот- ветствии с предлагаемой нами исследовательской моделью.
Ее первый элемент – это краткое описание исходного состояния комме- морации в досоветский период. Второй элемент – характеристика условий и факторов динамики коммемораций в межвоенный период. В числе таких ус- ловий и факторов мы выделяем фоновую политическую обстановку, решения партии и правительства, культурно-интеллектуальный фон эпохи, инициативы местных органов власти, личные инициативы жителей городов. Также второй элемент модели предполагает обозначение влияния на коммеморации социаль- но-экономических условий, контекстов местной культурной и повседневной жизни, а также духовной среды. Третий элемент предполагает определение содержания государственной политики памяти, влиявшей на динамику комме- мораций, а также способов и особенностей реализации на практике этой по- литики. Четвертый элемент – выявление черт преемственности в развитии коммемораций с традицией, сложившейся в культуре дореволюционной Рос- сии. Пятый элемент – характеристика черт новационного, нетрадиционного для культуры дореволюционной России, развития коммемораций. Изменения в коммеморативной сфере порождали в обществе разные оценки, соответ- ственно, седьмой элемент модели предполагает определение особенностей ре- цепции коммемораций.
Основное содержание данной монографии состоит из пяти разделов. Пер- вый из них посвящается обзору историографии заявленной нами темы и источ- ников ее изучения. В последующих разделах реализуется охарактеризованная
выше авторская исследовательская модель. Во втором разделе представлены ре- зультаты использования этой модели на отдельных примерах старых кладбищ Томска, Новосибирска, Барнаула и Омска. В третьем разделе приведена общая характеристика развития траурных (похоронно-поминальных) коммеморатив- ных практик во всех этих городах. Здесь рассматриваются массовые похороны
«жертв колчаковщины», прощание сибиряков с В. И. Лениным, С. М. Кировым, В. В. Орджоникидзе и другими «героями» всесоюзного масштаба межвоенных десятилетий, а также религиозные и гражданские похороны, практиковавши- еся городским населением. В четвертом разделе также обобщенно, без раз- бивки материала по территориальному признаку, характеризуется специфика праздничных коммемораций, стандартных для всех городов Западной Сибири. В этом разделе мы останавливаемся на анализе коммеморативной составляю- щей октябрьских торжеств, годовщин Первой русской революции и местных праздников, связанных с памятью о событиях Гражданской войны. Выбор этих праздников обусловлен тем, что, во-первых, они входили в число наиболее зна- чительных с точки зрения власти, во-вторых, именно эти торжества восприни- мались как исторические даты в чистом виде, в-третьих, их организация луч- ше всего отражена в сохранившихся источниках. Пятый раздел, как и второй, скомпонован по территориальному признаку. Здесь отдельно охарактеризован коммеморативный аспект работы музеев Омска, Томска, Новосибирска и Бар- наула. В 20–30-х гг. ХХ в. перед всеми этими музеями стояли общие задачи и проблемы, однако опыт реализации этих задач и решения проблем у каждого музея был индивидуальным, поэтому его нельзя описать обобщенно, как, на- пример, опыт организации юбилеев Октябрьской революции.
Данное исследование было бы невозможным без помощи коллег: препода- вателей и заведующего кафедрой истории и политологии Новосибирского го- сударственного технического университета Кущенко Сергея Владимировича, а также материальной и моральной поддержки декана факультета гуманитар- ного образования Марка Валерьевича Ромма. Особую благодарность хочется выразить профессору Владимиру Александровичу Звереву, без советов и до- брых наставлений которого едва ли увидела бы свет эта монография. Поддерж- ку автору на разных этапах исследования и подготовки монографии оказали многие замечательные ученые и преподаватели, которым автор выражает глу- бокое признание. Это – Борис Иванович Колоницкий, Валентина Георгиевна Рыженко, Наталья Петровна Матханова, Петр Петрович Вибе, Наталия Нико- лаевна Родигина, Сергей Александрович Красильников, Михаил Яковлевич Рожанский, Сергей Иванович Черных, Игорь Александрович Вальдман. Автор монографии не может оставить без благодарности и свою семью: родителей Лидию Васильевну и Ивана Петровича, сына Павла и супруга Евгения Вале- рьевича, проявлявших терпение и горячо переживавших за эту книгу.
В ГОРОДАХ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ В 1920–1930-х гг.:
ОПЫТ ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ И ПОТЕНЦИАЛ ИСТОЧНИКОВ
1.1. Городские коммеморации Западной Сибири межвоенного времени: историография вопроса
Проблематика исторической памяти сибиряков обрисовалась лишь в новей- шей историографии. По наблюдению иркутского философа М. Я. Рожанского, подготовившего фактически первую работу, обобщающую различные сюжеты, которые связаны с данной проблематикой, «существуют особенности функци- онирования памяти в том социальном пространстве, которое называется Сиби- рью»35. В центре внимания Рожанского – конфликты и рассогласования между разными версиями и даже «мирами» коллективной памяти сибиряков о событи- ях, персонах и реалиях прошлого региона, актуальной в контексте выстраивания идентичности различных социальных групп, а также проблемы идеологизации и деидеологизации представлений сибиряков о региональном прошлом. Исследо- вание М. Я. Рожанского поднимает круг проблем, значимых и в контексте наше- го исследования: о роли памятника в конструировании ландшафта коллективной памяти и групповой идентичности, о значении политического фактора в обыден- ных оценках прошлого. Михаил Яковлевич приходит к выводу о том, что «совет- ская эпоха как идеократическая использовала ресурс “мест памяти” в максималь- ной степени и не только увековечивала свои идейные смыслы, но и стремилась вычеркнуть приметы предшествующих эпох, рассматривая их исключительно как символы, которые надо заменить новыми, советскими», что отчетливо видно в сибирских городах36. При всей справедливости данного вывода, очевидно, что историческая память жителей советской Сибири – еще слабо, фрагментарно изу- ченная проблематика, в рамках которой лишь предстоит найти ответы на множе- ство сложно поставленных вопросов. Еще не существует обобщающих работ, по- священных проблемам коллективной памяти жителей городов Западной Сибири в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами. Отчасти проли- вает свет на обозначенную проблему книга американского историка К. Петроне, посвященная вопросам коллективной памяти советских граждан 1920–1930-х гг. о Первой мировой войне: роли многогранного дискурса этой войны, постепен- но исчезавшего в 1930-х гг., в формировании советской идентичности и морали через представления о героизме, о насилии и патриотизме37. Сегодня К. Петроне разрабатывает, несомненно, актуальное в рамках славистики исследовательское поле, однако этот историк не работает с сибирскими источниками.
Среди российских опытов в области изучения исторической памяти совет- ского общества обращают на себя внимания работы Е. В. Волкова38. Предметом
35 Рожанский М. Я. Сибирь как пространство памяти. Иркутск, 2014. С. 3.
36 Там же. С. 4.
37 Petrone K. The Grate War in Russian Memory. Bloomington, 2011.
38 Волков Е. В. «Колчаковщина» в советском игровом кино // Новый исторический вестник. 2013. Вып. 35. С. 84–108, и др.
изучения этого автора стало белое движение в исторической памяти общества, отраженное, в частности, в игровом кино. Подобные исследования имеют, не- сомненно, далеко идущие перспективы, позволяющие расширить диапазон мнений и представлений об историческом прошлом России.
Несмотря на преимущественную неизученность поставленной нами про- блемы, следует признать, что в исследовании смежной с ней тематики достиг- нуты значительные результаты. Имеющуюся историографию вопроса целесоо- бразно разделить на несколько групп по проблемному принципу. Использовать проблемно-хронологический принцип в данном случае затруднительно, по- скольку вопросы истории коллективной памяти в рамках сибиреведения были поставлены недавно.
Историческая память общества зависима от политических, социальных, эко- номических и культурных контекстов эпохи. В межвоенный период историческая память советского общества испытывала существенное влияние со стороны госу- дарства, именно поэтому в контексте нашего исследования целесообразно обра- тить внимание на наиболее значимые работы, посвященные специфике полити- ческой системы (политического режима) СССР в период сталинизма. Дискуссия о ее определении до сих пор не закрыта. Так, немецкий историк Й. Баберовски от- казывается видеть в сталинизме тоталитарный режим, полагая, что он был скорее авторитарным, но террористическим, с тоталитарными притязаниями39. Однако концептуальное осмысление исторических процессов в СССР, характерных для
20–30-х гг. ХХ в., все-таки до сих пор выстраивается преимущественно вокруг понятия «тоталитаризм», введенного в научный оборот уже в 1930-х гг. Общую характеристику тоталитарному политическому режиму, как антидемократическо- му, дали еще в 1950–1960-х гг. К. Фридрих, З. Бжезинский, Х. Арендт, Р. Арон, И. А. Ильин, Р. Талкер. Усилиями этих авторов обобщалась политическая прак- тика нацистской Германии, фашистской Италии и СССР. К. Фридрихом и З. Бже- зинским были предложены следующие ключевые характеристики тоталитарного режима: есть массовая партия, которая осуществляет власть; власть организована недемократическим способом, она выстраивается в жесткую иерархию и замыка- ется на лидере режима; доминирующую роль в политической мобилизации масс играет официальная идеология, являющаяся инструментом навязывания одно- го и единственного видения мира и приобретающая в связи с этим сакральные черты; тоталитарный режим беспредельно расширяет свое внедрение в личную жизнь граждан; этому режиму присущ террористический полицейский контроль над обществом40. На протяжении последующих десятилетий концепция тотали- таризма получила значительное развитие, а также испытала серьезную критику. Опыт ученых США, ставших главным мировым центром изучения тоталитариз- ма, обобщен в докторской диссертации Е. В. Мороз41. По выводам этого историка, уже в конце 1930-х гг. советский тоталитаризм («левый») рассматривался в кон-
39 Баберовски Й. Красный террор. История сталинизма. М., 2007. С. 6–7.
40 Friedrich Carl. J., Brzezinski Zb. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge, 1965.
41 Мороз Е. В. Феномен тоталитаризма в американской историографии (1930–
1980-е гг.): автореф. дис. … д-ра. ист. наук. Кемерово, 2006.
тексте религиозно-критической концепции как «новая религия» или «псевдорели- гия», возникшая в результате сокрушения церкви42. Важным вкладом в разработ- ку теории тоталитаризма стал вывод Х. Арендт о решающем факторе включения широких народных масс в политику в процессе формирования тоталитарных политических систем43. Американские историки убедительно доказали принад- лежность тоталитарных режимов ХХ в., существенно повлияли на моральную оценку этого явления мировым сообществом, вплотную подошли к вопросам о причинах возникновения и факторах разрушения тоталитарных политических систем. Уже к середине 1990-х гг. стали очевидными слабые места концепции тоталитаризма и было признано ее несовершенство. Однако пришлось признать и то, что понятие «тоталитаризм» все-таки отражает реальное сходство ряда по- литических режимов, возникших в разных странах в ХХ в.
Опыт изучения специфики именно советского тоталитаризма, имевшийся к концу 1990-х гг., обобщил А. В. Голубев44. В контексте нашего исследования имеют значения следующие тезисы, сформулированные Голубевым. Во-пер- вых, тоталитаризм – это феномен, который следует признать порождением догоняющей модернизации. Во-вторых, тоталитаризм характеризуется объе- мом власти, стремлением контролировать не только действия, но даже эмоции и мысли населения. В этом смысле специфика тоталитаризма состоит в степе- ни контроля и его средствах. В-третьих, тоталитарный режим является массо- вым. В рамках тоталитарной политической системы осуществляется массовая поддержка движения к тотальной цели, имеющей общенациональное значе- ние. Общество в тоталитарном государстве вовсе не отдалено от политики, оно политизировано, но в нужном государству духе. Именно эти характеристи- ки важнее однопартийности, харизматического лидерства и прочих внешних атрибуций. В-четвертых, успешность в реализации политического целеполага- ния в условиях советского тоталитарного режима складывается из сочетания приемов насилия и опоры на определенные механизмы массового сознания, сильно мифологизированного. В-пятых, тоталитарный режим является аль- тернативной гражданскому обществу, а не демократии. А. В. Голубевым под- черкнуто, что уничтожение основ гражданского общества сопровождалось огромным ростом политической мобилизации общества. По данным Голубева, многие советские граждане понимали абсурдность и необоснованность об- винений в адрес «врагов народа» и «вредителей», однако до 30 % населения поддерживало сталинскую политику. В условиях массовой политической пас- сивности такой процент значителен. Важен и еще один вывод: общество скорее примирилось с террором, нежели поддерживало его.
Окончание холодной войны и «культурный поворот» в англоязычной исто- риографии способствовали деидеологизации и усложнению представлений
42 Мороз Е. В. Феномен тоталитаризма в американской историографии (1930–
1980-е гг.): автореф. дис. … д-ра. ист. наук. Кемерово, 2006. С. 25–26.
43 Там же. С. 32.
44 Голубев А. В. Тоталитаризм как феномен истории ХХ в. // Власть и общество
западных историков о сталинизме. По словам американского советолога Ш. Фи- цпатрик, «Пятнадцать лет назад еще живо было застарелое представление, буд- то “советская идеология” – нечто насильно скармливаемое режимом населению и пассивно потребляемое атомизированными представителями последнего. То, что у нас появился “сталинистский субъект” как “полноправный идеологический агент”, – большой шаг вперед»45. Современная историческая наука постепенно отказывается видеть в сталинизме лишь его репрессивную сторону и насилие над массами. Наоборот, подчеркивается ориентир тоталитарного государства на массовое сознание и массовые запросы, популизм, способность улавливать и ис- пользовать общественные настроения. Неоднозначности восприятия обществом политики и пропаганды советского государства посвящены, в частности, работы А. Я. Лившица, характеризующего общественные настроения и политические эмоции населения СССР46, а также С. Дэвид, строящей свои выводы преимуще- ственно в опоре на сводки о политических настроениях47.
Общеизвестно, что тоталитарный режим старался максимально эффектив- но для себя использовать историю, что, в частности, отразилось в известном афоризме академика М. Н. Покровского об истории как о политике, «опроки- нутой» в прошлое. В 1920–1930-х гг. власть усердно работала над «проработ- кой прошлого», над целенаправленным формированием определенной версии исторической памяти общества. Историческая политика и политика памяти советского государства на сегодняшний день изучены слабо. Особенно это касается межвоенного периода. Однако в числе существующих общих работ, где освещаются проблемы политики памяти и исторической политики 1920–
1930-х гг., необходимо назвать книгу Н. Е. Копосова «Память строгого режима. История и политика в России»48, в которой характеризуются процессы форми- рования исторического сознания советского общества. Представляют интерес также исследования профессора Шеффилдского университета (Великобрита- ния) Е. А. Добренко, который дает интерпретацию сталинскому историческому нарративу в контексте культурной традиции на основе анализа «Краткого кур- са ВКП (б)». Этот исследователь показывает прямое влияние «догматическо- го» текста «Краткого курса», в частности, на художественное кино, рассматри- ваемое как средство реализации исторической политики49. Добренко приходит к заключению, что в советском историческом нарративе собственно историю заменила логика, построенная на панисторических представлениях. «Краткий курс ВКП (б)», по мнению Добренко, это – «своего рода книга бытия и теого-
45 Фицпатрик Ш. Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ в. М., 2011. С. 18.
46 Лившиц А. Я. Настроения и политические эмоции в Советской России (1917–
1932 гг.). М., 2010.
47 Дэвис С. Мнение народа в сталинской России. Террор, пропаганда и инакомыс- лие (1934–1941 гг.). М., 2011.
48 Копосов Е. Н. Память строго режима. История и политика в России. М., 2011. С. 77–105.
49 Добренко Е. А. Музей революции. Советское кино и сталинский исторический нарратив. М., 2008.
ния», где скрыты реальные мотивы социальных явлений. Еще одна характер- ная черта сталинского исторического нарратива, выделенная Добренко, – виде- ние истории в категориях заговора50.
Государственная историческая политика реализуется главным образом посредством разных форм пропаганды. Вопросы формирования советской пропаганды, ее содержания, форм и рецепции неоднократно поднимали аме- риканские и британские историки, перу которых принадлежит ряд обобщаю- щих работ. В первую очередь, заслуживают внимания исследования советолога П. Кенеза, рассматривающего, в частности, отражение пропаганды в советской периодической печати, стенгазетах и художественном кино51. Нельзя обойти вниманием и исследование советолога М. E. Леное, построенное, в частно- сти, на анализе периодики, служившей основным каналом пропаганды52. Ин- тересно и исследование Дж. Брукса, в центре внимания которого – советская печать и ее механизмы воздействия на читателей: создание и внедрение осо- бых структур мышления, моральных императивов, представлений о времени и пространстве в сознание граждан53. В последние годы наряду с феноменом пропаганды, применительно к советскому обществу исследуется и феномен индокринации – насильственного навязывания личности (группе, народу) цен- ностей, целей, идеологий путем использования латентных приемов. Содержа- ние индокринации, формы и приемы индокринирования в СССР обобщены, в частности, томским политологом А. И. Щербининым54.
Цель пропаганды состояла не только в формировании определенной си- стемы политических убеждений, но и в управлении политическими действи- ями людей, и в мобилизации общества на достижение неких общих целей. Советская политика памяти также осуществлялась в контексте общих тенден- ций социальной мобилизации. Поэтому важно обратиться и к общим работам, характеризующим советскую социальную мобилизацию и ее формы. Ключе- вые особенности социальной мобилизации – всеобъемлющего и многоликого феномена – описаны новосибирским историком С. А. Красильниковым, кото- рый определяет ее как «целенаправленное воздействие институтов власти на массы, основанное на подавлении или искажении свободных и рациональных предпочтений, мотиваций и действий индивидов и отдельных групп для приве- дения общества в активное состояние, обеспечивающее поддержку реализации
50 Добренко Е. А. Музей революции. Советское кино и сталинский исторический нарратив. М., 2008. С. 239–309.
51 Kenez P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilization (1917–1929). Cambridge – New York, 1985; Kenez P. Cinema and the Soviet Society forms the Revolution to the Death of Stalin. New York, 2001.
52 Lenoe M. E. Close to the Masses. Stalinist Culture, Social Revolution and Soviet
Newspapers. Cambridge – London, 2004.
53 Brooks J. Thank You, Comrade Stalin! Soviet Public Culture from Revolution to Cold
War. Princeton, 2000.
54 Щербинин А. И. Тоталитарная индокринация: у истоков системы: политические праздники и игры // Полис. 1998. № 5. С. 79–96; Он же. Тоталитарная индокринация как управление сознанием: учеб. пособие. Томск, 2012.
целей и задач, объявляемых приоритетными и признаваемых общественным большинством»55. По мнению С. А. Красильникова, социальная мобилизация в период сталинизма являла собой «деформированный, искаженный и фальси- фицированный вариант модели общественного договора западного типа»56. Им выделены такие характеристики социальной мобилизации, как институцио- нальность, всеохватность, непрерывность, интенсивность, агрессивность, кон- фликтность, экстраординарность и ресурсозатратность. Отмечено, что такой тип социальной мобилизации утверждался в СССР постепенно, войдя в зенит лишь в 1930-х гг.
Одной из форм социальной мобилизации в межвоенном СССР являлись идеолого-пропагандистские кампании, которые охарактеризованы С. Н. Уша- ковой. Этот историк приводит характеристику подачи политических кампаний газетными изданиями, окончательно утратившими в 1930-е гг. ценность в каче- стве достоверного источника информации57. В отечественной историографии сложился и более широкий взгляд на социальную мобилизацию периода ста- линизма: как на частный случай в целом характерного для России со времен Ивана Грозного мобилизационного типа развития общества в условиях хро- нического дефицита ресурсов и опережения вырастающих перед обществом задач степени его зрелости58. Определение советской политической системы как мобилизационной существовало уже в советской литературе. Еще до рас- пада СССР, в частности на примерах периода сталинизма, А. Галкиным были отмечены ее слабые стороны: инертность; краткосрочность эффективности, постепенное ослабевание в результате перенапряжения общественной органи- зации в условиях чрезвычайных мер, снижение темпов развития тех сфер, за счет которых осуществляется мобилизация в других сферах; негативная кадро- вая селекция, выход на «первые роли» людей только лишь преданных режиму, конформистов59.
Среди англоязычных работ, посвященных проблемам советской мобилиза- ции, обращает на себя внимание, прежде всего, исследование Д. Пристланда60. Этот автор связывает возникновение стратегий мобилизации с левыми тече- ниями внутри большевизма. Пристланд выделяет два основных внутрипар- тийных течения 1920–1930-х гг., которые условно называет «обновленческим» (ориентир на «оживление» всех сторон советской жизни, на мобилизацию
55 Красильников С. А. Социальная мобилизация как системная характеристика ста- линского режима: природы, формы, функции // История сталинизма. Итоги и пробле- мы изучения. М., 2011. С. 150.
56 Там же.
57 Ушакова С. Н. Идеолого-пропагандистские кампании как способ социальной мо- билизации советского общества в конце 1920-х – начале 1940-х гг. М., 2013.
58 Никифорук В. П. Мобилизационный тип развития: особый путь России от Ивана
Грозного до Владимира Путина. М., 2000.
59 Галкин А. Общественный прогресс и мобилизационная модель развития // Ком- мунист. 1990. № 18. С. 23–33.
60 Pristland D. Stalinism and the Politics of Mobilization. Ideas, Powerand Terror in Inter- War Russia. Oxford., 2007.
масс, на стимуляцию энтузиазма и укрепление политической воли) и «техни- цистским» (опора на рационализм, научность, разработку новых технических достижений и методов управления), противостоявших друг другу. Этот автор убедительно доказывает победу «обновленчества», которое, по его мнению, изначально ориентировалось на возрождение революционного духа, но в ито- ге его и «убило».
Ряд авторов рассматривает в контексте тактики мобилизации масс на реа- лизацию глобальных задач, в частности, и ситуацию, связанную с убийством С. М. Кирова. Идеологизации гибели лидера партийной организации и члена правительства, а также ее использованию в мобилизационных целях уделяется внимание в работах как отечественных, так и зарубежных авторов, которые расходятся во мнениях относительно виновников преступления, однако соли- дарны в выводах об «эпохальном» политическом значении этого события, по- зволившего И. В. Сталину обосновать усиление террора61.
Тоталитарный режим в России формировался в определенных, уже сло- жившихся культурных условиях. Неоднократно отмечалось, что сам приход к власти большевиков в значительной степени был обусловлен ментальными характеристиками российского общества. А. В. Голубев подчеркивает инерт- ность российской политической культуры в канун Октябрьской революции, неприятие обществом идей модернизации, высказывавшихся представителями либеральных политических сил, поиском альтернативы этому пути дальней- шего экономического и социально-политического развития. Голубев предпола- гает, что в программах большевиков народ увидел такую альтернативу, однако на практике их модернизационные планы оказались куда более радикальными. Становление тоталитарного политического режима быстро меняло общество, массовое сознание и вело к утверждению новых ценностей и эсхатологических представлений. Соответственно можно говорить о формировании советской политической культуры – системы исторически сложившихся, относительно устойчивых и воплощающих опыт предшествующих поколений людей уста- новок, убеждений, представлений, моделей поведения, проявляющихся в дея- тельности субъектов политического процесса и обеспечивающих воспроизвод- ство политической жизни на основе преемственности62.
Среди обобщающих работ, посвященных специфике советской полити- ческой культуры, необходимо назвать исследование В. А. Щегорцова. Еще на рубеже 1980–1990-х гг. им были выделены специфичные черты политической культуры советского общества: слабая развитость политической системы с пре- обладанием во властных структурах не государственных, а партийных органов;
61 Балан В. Сталин и убийство Кирова [Электронный ресурс] // Лебедь: независимый альманах. 2002. 1 дек. (№ 300). URL: http://www.lebed.com/2002/art3162.htm (дата об- ращения: 14.03.2015); Кирилина А. А. Неизвестный Киров. Мифы и реальность. СПб,
2002; Эгге О. Убийство, развязавшее сталинский террор. М., 2011; Conquest R. Stalin and the Kirov Murder. Oxford, 1989; Knight A. Who Killed Kirov? The Kremlin’s Grates Mystery. New York, 2000; Lenoe M. E. The Kirov Murder and Soviet History. Yale, 2011, и др.
62 Культура политическая // Политология: словарь-справочник. С. 189.
демократическое несовершенство общественных отношений, наличие автори- тарного режима единоличной власти; политический и идеологический монопо- лизм правящей партии с жесткой ориентацией на сугубо классовые ценности, отсутствием свободы инакомыслия; морально-психологическая атмосфера по- дозрительности и недоверия, контроль общественности над личностью; наличие политической идеологии закрытого общества с ограниченной, дозированной ин- формированностью людей о событиях в стране и мире; стереотипизация поли- тического мышления и установок; качественно и количественно ограниченные знания политической теории, позволяющие манипулировать массовым сознани- ем; искусственная политизированность миросозерцания, насаждение и внедре- ние во все сферы жизни системы политико-идеологических критериев и оценок; преобладание харизматических убеждений и установок, безоговорочная вера в вождя и его сподвижников; слабая развитость самостоятельного политическо- го мышления, привычка к интеллектуальному потреблению готовых штампов, лозунгов и т. п.; слабая развитость навыков политической активности граждан; жестко регламентированное политическое поведение, сводимое главным обра- зом к двум видам деятельности: мобилизации сил на поддержку и выполнение принятых руководством решений и борьбу с различными отклонениями от них; страх перед наказанием за политическое инакомыслие и не санкционированная сверху политическая деятельность63. По словам В. А. Щегорцова, «Политическая культура советских людей этого периода представляла собой <…> харизматиче- ский, индифферентный (патриархальный) тип, в сочетании с верноподданниче- ским типом политической культуры»64.
В качестве очевидной, яркой черты советской политической культуры меж- военных лет исследователями отмечено формирование героических культов, которые немецкий историк Я. Плампер определяет как символическое выраже- ние чрезвычайного возвышения какого-либо лица над всеми окружающими65. Разработка теории советских политических культов осуществлялась, в частно- сти, Э. Шлисом и К. Гиртцем, по выводам которых эти культы стоит признать порождением массовой политики, а их возникновение было возможно лишь в условиях закрытых обществ и борьбы с религией (эти культы признаются квазирелигиозными)66. Разработка темы советских героических культов пред- ставлена в имеющейся историографии, прежде всего, на примерах культов во- ждей – В. И. Ленина и И. В. Сталина, однако в последнее время появляются также работы, посвященные прочим героическим культам67. Наиболее значи-
63 Щегорцов В. А. Эволюция политической культуры советского общества: [Элек- тронный ресурс]: автореф. дис. … д-ра филос. наук. М., 1991. URL: http://cheloveknauka. com/evolyutsiya-politicheskoy-kultury-sovetskogo-obschestva (дата обращения: 14.03.2015).
64 Там же.
65 Плампер Я. Алхимия власти. Культ Сталина в изобразительном искусстве. М.,
66 Там же. С. 11–13.
67 Рапопорт Е. Политика мифотворчества. Случай пионеров героев [Электронный ресурс] // Гефтер: Интернет-журнал. 2013. 20 дек. URL: www.gefter.ru/archive/10887 (дата обращения: 14.03.2015).
мыми, концептуальными работами, посвященными сущности культа Лени- на, который целенаправленно создавался в изучаемый нами период, стоит признать исследования О. В. Великановой68, а также немецких историков Н. Тумаркин69 и Б. Энкер70. В контексте нашего исследования важно под- черкнуть, что эти авторы обратили внимание на роль организации похорон В. И. Ленина в формировании политического культа вождя. Представляет интерес и новаторское исследование Дж. Г. Хартзока, посвященное роли культа Гражданской войны в формировании советской идентичности. Этот исследователь работает преимущественно с визуальными источниками, главным образом, с советским кино71. Образ врага («колчаковщины») в ре- презентациях художественного кино исследован, как мы уже сообщали, Е. В. Волковым72.
Один из векторов развития политической истории Советского Союза задан так называемым «культурным поворотом». Историками, работающими в рам- ках этого направления, в значительной степени разработана проблематика, свя- занная с «эстетизацией политики» – с политической символикой и публичны- ми политическими ритуалами, в числе которых были праздничные и траурные торжества. Сделан убедительный вывод о том, что в военно-революционные годы, в годы становления советской политической системы и на этапе ста- линизма политическая жизнь управлялась с помощью символов и ритуалов. В этой связи необходимо назвать исследования Б. И. Колоницкого, посвящен- ные революционному периоду73, а также В. В. Глебкина74. Этот автор обраща- ет внимание на то, что после Октябрьской революции большевики работали над установлением собственных ритуалов, противостоявших религиозным. Глебкин утверждает, что эти ритуалы должны были подтверждать наличие но- вого сакрального образования – государства, строившего коммунизм. Однако политические ритуалы ХХ в. Глебкин называет «лишь отзвуком религиозно- го действа». Они служили возвышению политических ценностей над бытом, над миром повседневного. Глебкин также отмечает «вторичность» советской культуры, которая возникла на уже освоенном пространстве, которое нельзя игнорировать75.
68 Великанова О. В. Образ В. И. Ленина в государственной идеологии и обществен- ном восприятии в Советской России: автореф. дис. … канд. ист. наук. СПб., 1993.
69 Tumarkin N. Lenin lives! The Lenin Cult in Soviet Russia. Cambrige – Masachusetts – London, 1983.
70 Энкер Б. Формирование культа Ленина в Советском Союзе. М., 2011.
71 Hartzok J. G. Children of Chapaev: the Russian Civil War cult and the creation of
Soviet identity, 1918–1941. [Электронный ресурс]: PhD diss., University of Iowa,
72 Волков Е. В. «Колчаковщина» в советском игровом кино // Новый исторический вестник. 2013. Вып. 35. С. 84–108.
73 Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 г. СПб., 2011, и др.
74 Глебкин В. В. Ритуал в советской культуре. М., 1998.
75 Там же. С. 17, 44.
Проблемы советской политической символики активно разрабатывают- ся и зарубежными советологами, многие из которых исследуют визуальные репрезентации сферы политического. К примеру, плакатная символика и ис- пользование плакатного искусства в целях пропаганды изучается В. Боннелл76. Идеологическое значение государственных праздничных торжеств, выражен- ное в символической форме, исследуется К. Корни, К. Петроне, С. Хэттери77. В этих работах показана парадная, официальная сторона сталинизма, служив- шая ширмой, скрывавшей террор. На сегодняшний день доказано, что полити- ческая символика являлась мощным средством воздействия на сознание и эмо- ции советских людей.
С. Коткин определяет сталинизм не просто как политический режим, но и как особый образ жизни, как систему ценностей78. По выводам этого автора, «отменив» религию, «мещанские» ценности и эстетику «класса экс- плуататоров», советское государство было вынуждено предложить обще- ству альтернативную систему ценностей, которая и была разработана в се- редине 1930-х гг. Официальной советской культуре сталинизма посвящена также работа Д. Л. Хофманна, по мнению которого, в середине 1930-х гг. официальная культура претерпела резкий переход к консервативным ценно- стям и возрождение памяти о национальных героях царской России, а также о классиках русской литературы. По мнению Хофманна, в этот период власть использовала некоторые элементы традиционной культуры для укрепления социалистического строя79. Историками также охарактеризована «концеп- ция культурности», предложенная советским массам в середине 1930-х гг.80. Именно этой проблеме посвящена статья В. В. Волкова, который отмеча- ет поверхностную сущность данной концепции и ее политизацию. Волков выявляет критерии определения культурности, к которым относит умение одеваться со вкусом, соблюдение правил личной гигиены, общественную активность, новый быт, грамотную разговорную речь, широкий кругозор и «начитанность». Вопросам становления социалистического образа жизни посвящаются также работы иторика Т. Вихавайнен81. Проблема утверждения советских форм досуга в контексте формировании новых культурных ценно- стей «без религии» на примере истории Парка культуры им. М. А. Горького
76 Bonnell V. E. Iconography of Power. Sowiet Political posters under Lenin and Stalin. Berkley, 1997.
77 Corney F. C. Telling October. Memory and the Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, 2004; Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. Celebrations in the Time of Stalin. Bloomington, 2000; Chatterjee C. Celebrating Women: Gender, Festival Culrure and Bolshevik Ideology, 1910–1939. Pittsburgh, 2002.
78 Kotkin S. Magnetic Monumentain. Stalinism as Civilization. Berkley. 1995. P. 23.
79 Hoffman D. L. Stalinist Values: The Cultural Norms of Soviet Modernity. Ithaca, 2003.
80 Волков В. В. Концепция культурности (1935–1938 гг.). Советская цивилизация и по- вседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1/2. С. 194–213.
81 Вихавайнен Т. Нормы и ценности повседневной жизни: становление социалисти- ческого образа жизни в России. 1920–1930-е гг. СПб., 2000.
в Москве разработана К. Кухер82. Исследователями поставлена и еще одна важная в контексте нашего исследования проблема противоречий между со- ветскими ценностями «нового человека» и культурно-исторической средой городов, сложившейся в дореволюционный период. В этом смысле, прежде всего, заслуживает внимания исследование Н. Б. Лебиной и В. С. Измозика, выполненное на материалах Ленинграда 1920–1930-х гг.83
Необходимо обратить внимание также и на основную литературу, посвя- щенную ключевым событиям в городах Западной Сибири во время револю- ции 1905 г., Октябрьской революции и Гражданской войны. Без обращения к этим работам невозможно понять акценты советской пропаганды, исполь- зовавшей историю, а также оценить степень искажения ею фактов. Совет- ская историография этой темы фактически неохватна и сильно зависима от идеологических контекстов84. Однако нельзя обойти вниманием отдельные статьи «Сибирской советской энциклопедии», посвященные военно-револю- ционным событиям85, а также третий и четвертый тома фундаментального обобщающего коллективного труда «История Сибири»86. Несомненно, важно указать и на книги коллективного обобщающего серийного издания «Исто- рия рабочего класса Сибири»87.
Поскольку в 1920–1930-х гг. велась активная работа над увековечиванием памяти погибших подпольщиков, партизан и красноармейцев, важно также упомянуть советские краеведческие издания, посвященные судьбам людей, признанных в тот период героями революционной борьбы88. Эти книги отра- жают продолжение довоенного этапа мемориализации героев, утратившего ак- туальность после распада СССР.
Среди постсоветских исследований политической истории Западной Сиби- ри нам представляется важным остановить внимание на работах В. П. Зиновье-
82 Кухер К. Парк Горького. Культура досуга в сталинскую эпоху (1928–1941 гг.). М., 2012.
83 Измозик В. С., Лебина Н. Б. Петербург советский. «Новый человек» в старом пространстве (1920–1930-е гг.). СПб., 2010.
84 Подробнее см.: Плотникова М. Е. Советская историография Гражданской войны в Сибири (1919 – первая половина 1930-х годов). Томск, 1974; Гарипова Л. Г. Совет- ская историография Гражданской войны в Сибири (конец 60-х – 80-е гг.): автореф. дис.
… канд. ист. наук. Томск, 1991.
85 Колчак Александр Васильевич // Сибирская советская энциклопедия. М., 1931. Т.
86 История Сибири с древнейших времен до наших дней. Т. 3: Сибирь в эпоху капи- тализма. Л., 1968. С. 251–494; Т. 4: Сибирь в период строительства социализма. Л.,
87 Рабочий класс Сибири в дооктябрьский период. Новосибирск, 1982. (История ра- бочего класса Сибири); Рабочий класс Сибири в период строительства социализма (1917–1937 гг.). Новосибирск, 1982. (История рабочего класса Сибири).
88 Люди большевистского подполья Урала и Сибири. 1918–1919. М., 1988; Гузее- ва В. Т. Семья Шамшиных. Шаги в бессмертие. Новосибирск, 1989, и др.
ва89 и М. В. Шиловского90, посвященных событиям Первой русской революции; на постсоветских коллективных трудах об Октябрьской революции и Граждан- ской войне в Сибири91, а также на работах В. И. Шишкина92, В. Л. Кожевина, А. И. Шумилова, В. Б. Шепелева93, Д. Г. Симонова94, Н. С. Ларькова95, Д. Р. Ти- мербулатова96, В. Г. Михеенкова97 по этой тематике. Современные справочные данные об основных событиях военно-революционных лет в Западной Сибири и их участниках отражены также авторами трехтомного издания «Историче- ская энциклопедия Сибири»98.
Общий исторический фон социально-политической, культурной и по- вседневной жизни в городах Западной Сибири межвоенных лет, существен- но влиявший на состояние памятных мест и коммеморации, представлен в многочисленных исследованиях как советских, так и современных исто- риков. Из всего массива работ, посвященных этим вопросам, мы выделяем, прежде всего, наиболее ранние обзорные статьи, приведенные в четвертом томе «Истории Сибири в древнейших времен до наших дней»99. Общие проблемы социально-политической жизни в нашем регионе отражают ра- боты С. А. Папкова100. Вопрос политических репрессий проясняют и иссле- дования В. Н. Уйманова101. Социальным катаклизмам (голоду, эпидемиям) в жизни Сибири 1920–1930-х гг. посвящена монография В. С. Познанско-
89 Зиновьев В. П. Октябрьские события 1905 г. в Томске // Революция 1905–1907 гг. и общественное движение в Сибири и на Дальнем Востоке. Омск, 1995. С. 86–93, и др.
90 Шиловский М. В. Первая русская революция 1905–1907 гг. в Сибири. Новоси- бирск, 2012; Он же. Томский погром 20–22 октября 1905 г.: хроника, комментарий, ин- терпретация. Томск, 2010.
91 Сибирь в период гражданской войны. Кемерово, 1995.
92 Шишкин В. И. Гражданская война в Сибири (1920 г.) [Электронный ресурс] // Сибирская заимка. 2000. № 7. URL: http://zaimka.ru/soviet/shishkin2.shtml (дата обра- щения 12.03.2015)
93 Очерки истории города Омска. Т. 2: Омск. ХХ в. Омск, 2005. С. 7–117; Коже- вин В. Л. Омск и омичи в период революционных событий 1917-го – первой половины
1918 года // Энциклопедия города Омска. Омск, 2009. С. 251–269, и др.
94 Симонов Д. Г. Свержение советской власти в Сибири летом 1918 г. // Проблемы истории Гражданской войны на востоке России. Новосибирск, 2003. С. 3–36.
95 Ларьков Н. С. Начало Гражданской войны в Сибири: Армия и борьба за власть. Томск, 1995.
96 Тимербулатов Д. Р. «Баржи смерти» в Сибири в годы Гражданской войны (1918–
1919 гг.) // Вестн. Кемеров. гос. ун-та (КемГУ). 2011. № 4. С. 57–62.
97 Михеенков В. Г. Вузовская интеллигенция Томска в годы революции и Граждан- ской войны: автореф. дис. … канд. ист. наук, Томск, 2002.
98 Историческая энциклопедия Сибири: в 3 т. Новосибирск, 2009.
99 История Сибири с древнейших времен до наших дней. Т. 4: Сибирь в период строительства социализма. С. 177–433.
100 Папков С. А. Сталинский террор в Сибири 1928–1941. Новосибирск, 1997; Он же. Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири. М., 2012.
101 Уйманов В. Н. Ликвидация и реабилитация: политические репрессии в Западной
Сибири в системе большевистской власти (конец 1919–1941 гг.). Томск, 2012.
го102. Эпидемии тифа в городах Западной Сибири (1919–1920 гг.) и борьбе с нею уделено внимание в работах В. М. Лойко103, К. А. Семеновой104 и др. По- вседневный фон жизни в сибирских городах описан, в частности, В. И. Иса- евым105. Городская повседневность Новосибирска 1920–1930-х гг. изучалась также и автором данного исследования106. В. Л. Соскиным, С. А. Красильни- ковым и Е. Г. Водичевым определены основные контуры культурной поли- тики в Сибири межвоенного времени107. С. А. Красильниковым также оха- рактеризованы основные направления деятельности и историческая судьба Общества изучения Сибири и ее производительных сил (ОИС)108. История ОИС также привлекала внимание К. А. Кабанова109, О. А. Безродной110 и др. Вопросы отношений сибирского театра и органов власти в 1920-х гг. осве- щаются в монографии О. А. Литвиновой111. Жизнь вузовской интеллигенции Томска освещается в исследовании А. В. Литвинова112.
Говоря о духовной жизни городов Западной Сибири 1920–1930-гг., необ- ходимо также упомянуть книгу М. М. Громыко, посвященную реконструкции биографии старца Федора Томского и его посмертному почитанию. Автор отождествляет Федора Томского и императора Александра I, излагая религиоз- ный взгляд на эту проблему113. В Томске начала 1920-х гг. широко распростра-
102 Познанский В. С. Социальные катаклизмы в Сибири: голод и эпидемии 20–30-х гг. ХХ в. Новосибирск, 2007.
103 Лойко В. М. Большевики Западной Сибири в борьбе за ликвидацию последствий колчаковщины (конец 1919–1920 гг.): по материалам Томской, Омской и Алтайской гу- берний:. автореф. … дисс. канд. ист. наук. Новосибирск, 1957.
104 Семенова К. А. Здравоохранение города Томска: время становления (1860-е –
1919 г.). Томск, 2009. С. 39–51.
105 Исаев В. И. Необычные судьбы обычных людей: советская повседневность в 1920–1930-е гг. Новосибирск, 2008.
106 Красильникова Е. И. Жизнь в городе-акселерате: обеспечение потребностей но- восибирцев в межвоенное время (конец 1919 – первая половина 1941 гг.). Новоси- бирск, 2008.
107 Советская культурная политика и практика ее реализации в Сибирском регионе. Очерки истории. Новосибирск, 2006; Соскин В. Л. Российская советская культура (1917–1927 гг.): очерки соц. истории. Новосибирск, 2004.
108 Красильников С. А. Общество изучения Сибири: от рассвета до заката (1925–
1931) // Наука в Сибири. 2000. 12 мая.
109 Кабанов К. А Роль Общества изучения Сибири и ее производительных сил (ОИС) в изучении освоения сибирского региона // Культура и интеллигенция России: интеллек- туальное пространство (Провинция и Центр). ХХ век. Омск, 2000. С. 112–116.
110 Безродная О. А. Общество изучения Сибири и ее производительных сил: трагиче- ский финал // Седьмые всероссийские краеведческие чтения. М.; Омск, 2013. С. 577–584.
111 Литвинова О. А. Власть и театральная культура в сибирской провинции в годы нэпа. Барнаул, 2005.
112 Литвинов А. В. Профессорско-преподавательский корпус Томского университе- та (20–30-е гг. ХХ в.): автореф. дис. … канд. ист. наук, Томск, 2002.
113 Громыко М. М. Святой праведный Федор Кузьмич – Александр I Благоверный:
исследование и материалы к житию. М., 2007.
нились слухи о чудесных явлениях старца. Осмысление их природы и значения строится нами в опоре на работы социологов, фольклористов, антропологов и литературоведов: Е. Е. Левкиевской М. В. Загидуллиной, А. П. Назертяна, А. А. Чамеева и Р. Л. Красильникова114.
Необходимо упомянуть и о справочных изданиях, содержащих хрони- кальные данные по истории западно-сибирских городов115, а также работах, посвященных истории градостроительства в Сибири, формированию город- ской среды с ее культурной и коммунально-бытовой подсистемами116. Более широкий взгляд на градостроительство межвоенных лет, на процессы фор- мирования городской среды в СССР представлен в обобщающих работах городоведов, историков архитектуры и градоустройства: М. Г. Мееровича, Е. В. Конышева, Д. С. Хмельницкого117. Их исследования следует учитывать, определяя условия и факторы динамики коммемораций в городах Западной Сибири.
Круг вопросов, поставленных нами в контексте данного исследования, до определенной степени изучен историками, этнографами и краеведами, рабо- тавшими над проблемами культуры русского некрополя, истории памятни- ков и монументов в городском пространстве, похоронных практик, траурных и праздничных торжеств и истории отечественного музейного дела в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами, а также в предыду- щий период.
Наибольший вклад в изучение истории старинных кладбищ России и Си- бири внесли некрополисты. В переводе с греческого слово «некрополь» оз- начает «город мертвых». Обычно «некрополями» называют комплексы погре- бений (кладбища, захоронения в храмах, могильники и пр.). Но современное научное определение некрополя может включать: 1) совокупность захоронений
114 Левкиевская Е. Е. Слухи как речевой жанр [Электронный ресурс]. URL: //www. ruthenia.ru/folklore/1s09_program_levkievskaya.htm. (дата обращения: 12.03.2015); Заги- дуллина М. В. Мифотворческая функция слухов в рамках фолькнета: к вопросу о рас- ширении классической теории фольклора // Вестн. Челяб. гос. ун-та. 2009. – № 34. Фи- лология. Искусствоведение. Вып. 36. С. 37–42; Назартян А. П. Архетип восставшего покойника как фактор социальной самоорганизации // Вопр. философии. 2002. – № 11. С. 74–79; Чамеев А. А. Лицом к лицу с призраками, или Шаг во тьму // Готический рассказ XIX–ХХ вв. М., 2010. C. 5–21; Красильников Р. Л. «Живой труп» в русской литературе [Электронный ресурс]. URL: http://www.booksite.ru/fulltext/suda/kov/6_03. htm (дата обращения: 12.03.2015).
115 Барнаул. Летопись города. Барнаул, 1994. Ч. 1; Новосибирск. 100 лет. События. Люди. Новосибирск, 1993; Цыплаков И. Ф. Корона сибирской столицы. Хроника исто- рического центра г. Новосибирска. Новосибирск, 2003, и др.
116 Баландин С. Н. Новосибирск. История градостроительства (1893–1945 гг.). Но- восибирск, 1978; Кочедамов В. И. Омск. Как рос и строился город. Омск. 1960; Шабу- нин Е. А. Храмы Новосибирска. Исторический путеводитель. Новосибирск, 2002, и др.
117 Меерович М. Г., Конышева Е. В., Хмельницкий Д. С. Кладбище соцгородов: гра- достроительная политика в СССР (1928–1932 г.). М., 2011; Хмельницкий Д. С. Зодчий Сталин. М., 2007.
в пределах одного кладбища или в масштабах города, области, государства;
2) сочетание захоронений и мемориальных памятников, рассматриваемых как произведения изобразительного искусства и литературы и как исторический источник; 3) сочетание захоронений (включая и места, где уничтожены ме- мориальные памятники) и комплекса источников по истории формирования и существования кладбищ, включая списки захоронений и литературу, посвя- щенную данному вопросу118. Можно сказать и так: «некрополистикой» при- нято называть направление исторических исследований, посвященных уста- новлению, систематизации и интерпретации сведений о местах погребений, принадлежащих определенному локусу, о надгробиях и памятниках, а также о людях, чьи останки были захоронены в этих местах. Российская некрополи- стика коренится еще в ХVIII в. Однако по выводам историка С. В. Шокарева,
«уже в России XVI–XVII вв. проявлялось восприятие некрополя (кладбища, усыпальницы – Е. К.) как части истории, ориентировавшей людей Средневе- ковья на личностное восприятие прошлого, осознание своей связи с ним»119. Такое восприятие некрополя утвердилось в XVIII–ХIХ вв. Ментальная инди- видуализация нововременной эпохи (XVIII в.) дала жизнь новым видам исто- рических источников, к числу которых относятся и некрополи (первые «кни- ги памяти»), которые как мемуары и портретная живопись свидетельствуют о пробуждении в обществе интереса к «частным историям» и внутреннему миру личности120. Русские некрополи эпохи классицизма испытывали на себе однозначное влияние государственной политики памяти. В них фиксировались сведения о главных лицах государства, репрезентировавшихся в качестве геро- ев своего времени.
Романтизация смерти начала ХIХ в., когда кончина воспринималась как момент «возвышения духа», избавления человека от земных страданий и пере- хода в иной мир, где душу ждет покой и свет121, актуализировала составление некрополей. Некрополистика этого периода развивалась в духе романтической историографии, уделявшей пристальное внимание нравственно-психологиче- скому облику людей, «делавших историю». Поэтому в ХIХ в. продолжалась систематизация надгробных надписей с могил благородных и знаменитых пе- тербуржцев и москвичей122. ХIХ в. принадлежит признание пользы некрополей
118 Шокарев С. Ю. Русский средневековый некрополь: обряды, представления, повсед- невность (на материалах Москвы XIV–XVII вв.) // Культура памяти. М., 2003. С. 141.
119 Там же. С. 187.
120 К примеру: Список эпитафий с надгробий Лазаревского кладбища и церквей- усыпальниц Александро-Невской лавры // Историческое, географическое и топогра- фическое описание Санкт-Петербурга от начала заведения его с 1703 по 1751 г. СПб.,
121 Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992. С. 341.
122 Павлов А. Описание Александро-Невской лавры с хронологическими списками особ, погребенных в церквах и на кладбищах. СПб., 1842; Беляев В. О кладбищах в Санкт-Петербурге. СПб., 1872; Орлов А. Надгробные надписи из всех монастырей и со всех кладбищ московских. М., 1834; Мартынов А. Надгробная летопись Москвы. [М.], [1895], и др.
с точки зрения генеалогии и биографики. Также повествования о кладбищах, как о местах святого упокоения, в ХIХ в. часто сопровождали описания горо- дов, храмов и монастырей123.
В начале ХХ в. наступил расцвет отечественной некрополистики. Нача- лось изучение надгробий столичных кладбищ как произведений искусства: их атрибуции и стилистической принадлежности124. Была осознана и поль- за некрополей для изучения социальной и духовной жизни ушедших поко- лений125. Развитие интереса к столичным некрополям выразилось в начале ХХ в. в издании работ о московских кладбищах А. Г. Саладина, П. А. Роси- ева126 и др. На рубеже ХIХ и ХХ вв. Великий князь Николай Михайлович выступил организатором грандиозного исследовательского проекта по изу- чению некрополей российских столиц и провинции, именуемого сегодня как
«Русский некрополь». Изначальным методом некрополистики являлось пере- писывание надгробных надписей с уцелевших могил. Надгробия, в отличие от метрических книг, которые ограничивались сообщением о количестве про- житых лет, информировали о дате рождения усопшего127. В первую очередь изучались некрополи столиц, и лишь во вторую очередь – некрополи про- винциальных городов и заграничных кладбищ с русскими захоронениями128. К работе над «Русским некрополем» были привлечены опытные исследова- тели: Б. Л. Модзалевский, В. И. Саитов, В. В. Шереметьевский, В. А. Андер- сон129. Под руководством великого князя Николая Михайловича вышел также и «Русский провинциальный некрополь»130, подготовкой которого занима- лись все те же авторы: В. В. Шерементьевский, В. И. Саитов, Б. Л. Модзалев- ский и др. К работе привлекались и провинциальные священнослужители, которые собирали сведения о состоянии местных кладбищ и захоронений. Усилиями русских некрополистов начала ХХ в. был собран значительный массив сведений о старинных кладбищах, до сих пор лишь частично опу- бликованный. Вообще, в начале ХХ в. изучались исторические некрополи
123 Озеров Ю. В. История погребальной культуры российской провинции в кон- це XVIII – начале ХХ вв.: на примере Курской губернии: дис. … канд. ист. наук. Курск,
124 Врангель Н. Забытые могилы // Старые годы. 1907. № 2. С. 35–49, и др.
125 Чех С. С. Опыт исследования Старого Симферопольского кладбища // Изв. Тав- рич. уч. арх. комиссии. 1918. № 55. С. 321–329.
126 Саладин А. Г. Очерки истории московских кладбищ. М., 1995; Росиев П. А. За- бытые могилы на московских кладбищах // Исторический вестник. М., 1906. Т. CIV. Июнь. С. 822–847.
127 Шилов Д. Н. «Русский некрополь» великого князя Николая Михайловича (исто- рия создания, неопубликованные материалы и проблемы их изучения и издания): авто- реф. дис. … канд ист. наук, СПб., 2004. С. 3.
128 Там же.
129 Петербургский некрополь, или справочный исторический указатель лиц. М.,
1883; Саитов В. И. Петербургский некрополь. Т. 1–4. СПб., 1912–1913; Саитов В. И., Модзалевский Б. Л. Московский некрополь. М., 1907–1908, и др.
130 Русский провинциальный некрополь. М., 1914.
разных регионов страны131. В этот период впервые предметом изучения стал и сибирский (иркутский) некрополь132.
Октябрьская революция предопределила дальнейшее развитие некрополи- стики в нашей стране. В начале 1920-х гг. составлялись описания некрополей большевиков и красноармейцев133. Однако уже в 1930-е гг. некрополистику в дореволюционном понимании власть ликвидировала как «реакционное» на- правление науки. Классовый подход противоречил концентрации внимания на памяти о людях, не оставивших заметного следа в перипетиях классовой борь- бы или оказавшихся «по ту сторону баррикад» в этой борьбе. Советские иссле- дователи продолжали изучать лишь могилы декабристов, классических рус- ских писателей и художников134. Не могли обойти своим вниманием советские историки и старинные могилы московских царей и бояр в силу неоспоримого источниковедческого значения этих памятников135. Также опыт некрополисти- ки пригодился и для увековечивания памяти героев Великой Отечественной войны136. Пожалуй, образцом поздней, официозной советской некрополистики можно признать «Некрополь на Красной площади» А. С. Абрамова137. В пере- строечные годы некрополистика оживилась. Теперь активнее публиковались данные о могилах и кладбищах, имеющих художественную ценность и исто-
131 Жеребцов А. И. Кладбище Саратовского мужского Спассо-Преображенского мо- настыря. Саратов, 1911; Чернопятов В. И. Некрополь Крымского полуострова. М.,
1910; Агафонов Н. Я. Казанский некрополь 1747–1894 // Агафонов Н. Я. Казань и ка- занцы. Казань, 1906. Кн. 1. С. 58–113, и др.
132 Мокеев Н. Иркутское Иерусалимское кладбище // Сибирский архив. 1912. –
№ 12. С. 927–938.
133 Братская могила: Биографический словарь умерших и погибших членов Мо- сковской организации РКП (б). М., 1922. Вып. 1.; М., 1923. Вып. 2.
134 К примеру: Чулков Н. П. Москва и декабристы // Декабристы и их время: труды московской и ленинградской секции по изучению декабристов и их времени. М.; Л.,
135 Сизов С. Еще раз о трех «неизвестных» гробницах Архангельского собора // Го- сударственные музеи Московского Кремля.: Материалы и исследования. М., 1973. Вып.
№ 1. С. 289–295.
136 К примеру: Памятники советским воинам, погибшим в Великой Отечествен- ной войне 1941–1945 гг. и захороненным в Москве. М., 1985; Их имена вечно будут жить в народе. Кладбище героев Великой Отечественной войны в Ужгороде. Ужго- род, 1961, и др.
137 Абрамов А. С. У кремлёвской стены. М., 1987 и другие издания.
рическую значимость в марксистском понимании138. Появились и обобщаю- щие работы искусствоведов по истории русских и советских надгробий, а так- же искусствоведческие труды, в которых давалось описание исторических некрополей российских столиц139. Уже в 1980-х гг. отдельные энтузиасты (как М. Д. Артамонов) занялись составлением некрополей в русле дореволюцион- ных традиций.
В 1990-е гг. проснулся интерес к истории православия, возрождалась па- мять о русском духовенстве и церквях. Поскольку при церквях часто существо- вали погосты, они тоже стали попадать в поле зрения историков, занимавших- ся церковной проблематикой. Продолжилось изучение городских некрополей. На источниковедческую ценность подобных источников стали обращать вни- мание такие крупные историки современности, как С. О. Шмидт140. В 1990-х гг. неоднократно устраивались конференции по некрополистике, тесно связан- ной с проблемами генеалогии141. Характерные для этого периода реабилитация белого движения и эмигрантов первой волны, жертв сталинских репрессий, а также празднования юбилеев Великой победы давали жизнь новым направ- лениям отечественной некрополистики142. Этому десятилетию принадлежит и первая диссертация по некрополистике143. А в 1996 г. была основана серия книг «Российский некрополь», издание которых продолжается и сегодня.
Современные «некрополисты» (особенно провинциальные) оказались в иных условиях, нежели их единомышленники начала ХХ в. Использовать старые методы сбора информации для некрополей (списывать надписи с над-
138 К примеру: Александро-Невская лавра. Архитектурный ансамбль и памятники некрополей. Л., 1986. С. 65–273; Турчин В. С. Надгробные памятники эпохи классициз- ма в России: типология, стиль, иконография // От Средневековья к Новому времени: Материалы и исследования по русскому искусству XVIII – первой половины XIX века. М., 1984. С. 211–228; Пирютко Ю. М. Лазаревская усыпальница – памятник русской культуры XVIII–XIX вв. // Памятники культуры. Новые открытия: ежегодник 1998. М.,
139 Ермонская В. В. Советская мемориальная скульптура (к истории становления и развития русского советского художественного надгробия). М., 1979; Компа- нец С. Е. Надгробные памятники XVI – первой половины XIX вв. М., 1990; Алексан- дро-Невская лавра. Архитектурный ансамбль и памятники некрополей. – Л., 1986.
140 Шмидт С. О. Исторический некрополь в системе культуры России // Московский некрополь. История, археология, искусство, охрана. М., 1991. С. 17–20.
141 Московский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1991; Мо- сковский некрополь: история, археология, искусство, охрана. М., 1996, и др.
142 Шулепова Э. А. Русский некрополь под Парижем. М., 1993; Белые. Книга памя- ти жертв политических репрессий в Тульской области (1917–1987). Тула, 1999; Книга расстрелянных: Мартиролог погибших от руки НКВД в годы большого террора (Тю- менская область). Тюмень, 1999. Т. 1–2; Воинский некрополь Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. Ваганьковское кладбище. М., 1994.
143 Шокарев С. Ю. Московский некрополь XV-начала XX вв. как социокультурное явление (источниковедческий аспект): дис. … канд. ист. наук. М., 2000.
гробий в полевых условиях) оказалось затруднительно: большинство старых кладбищ по всей стране подверглись уничтожению в советские годы. Поэто- му для установления данных о погребенных на уже несуществующих клад- бищах исследователям пришлось обращаться к метрическим книгам, книгам советских ЗАГСов и прочим письменным источникам, что повлекло за собой усложнение и в некоторой степени размывание некрополистики как жанра. Из- менились и глобальные контексты развития мировой исторической науки. Со- временное влияние антропологии на социальную историю побуждает истори- ков ценить данные и о «маленьких людях», поэтому становятся актуальными сведения обо всех захоронениях на старых кладбищах, а не только о могилах некогда уважаемых и известных людей. В современной России издаются и раз- рабатываются в виде электронных ресурсов некрополи различных провинци- альных городов. Свои некрополи есть во Владимире, в Смоленске, Воронеже, Калязине (Тверская область), Калуге, Рыбинске и т. д.144 Продолжается изда- ние материалов, собранных еще в начале ХХ в. Также продолжается изуче- ние истории мемориального искусства, характерного для традиций русского некрополя145.
Отдельного внимания заслуживают исследования, посвященные некропо- лю городов – административных центров Западной Сибири. Работа «Томский некрополь. Списки и некрологи погребенных на старых томских кладбищах (1827–1939 гг.)» отличается богатством интересно скомпонованных источни- ков, среди которых списки горожан, погребенных на старинных томских клад- бищах, с указанием дат их кончины и похорон, биографические статьи, не- крологи, тексты эпитафий, дошедших до нашего времени. Издание снабжено исторической справкой о старинных томских кладбищах. Осуществление этого исследовательского проекта курировалось опытными историками Н. М. Дми- триенко и В. П. Зиновьевым. Основным источником получения сведений для этого справочного издания стала томская газетная периодика. В этом же изда- нии дана краткая историческая справка о местонахождении, времени и услови- ях существования старинных томских гражданских: Вознесенского, Каштак-
144 Акиньшин А. Н., Попов П. А., Фирсов Б. А. Воронежский некрополь. Вып. 1: Но- востроящееся кладбище. СПб., 2001.; Акиньшин А. Н. Воронежский некрополь. Вып. 2: Лютеранские и католические захоронения на Вознесенском (Чугуновском) кладбище. СПб., 2003; Алексеев В. Л. Ярославский некрополь. Вып. 1: Тугова гора. Ярославль,
2000; Бугров Ю. А. Курский некрополь. Никитское и Всехсвятское кладбища: Опыт научного исследования. Курск, 2003. Владимирский некрополь. Старое (Князь-Влади- мирское) кладбище. Владимир, 1996; Гладышев В. Ф. Перми старинное зерцало: Исто- рия Перми в зеркале некрополя. Пермь, 2001; Калужский некрополь. Калуга, 2009; Кулешов С. Я. Смоленский некрополь. СПб., 2004; Кубарев А. Г. [Калязинский некро- поль]. Город Калязин Тверской губернии. СПб., 1997; Кученкова В. А. Тамбовские го- родские некрополи. Тамбов, 2001; Рыбинский некрополь (по картотеке Н. К. Эссена из архива Б. Л. Модзалевского). СПб., 1998; Тульский некрополь. Тула, 2008; Федо- ров П. В. Мурманский некрополь, Мурманск, 2008, и др.
145 Акимов П. А. Русское надгробие XVIII – первой половины ХIХ в.: автореф. дис.
… канд. искусствоведения. М., 2008.
ского, Северного, Преображенского и монастырских кладбищ146. Исследования исторического некрополя Томска продолжаются и в настоящее время. Центром изучения этой проблематики является Томский государственный университет. При участии студентов и аспирантов в недавнее время было подготовлено не- сколько новых публикаций в рамках томской некрополистики147. Параллельно сотрудники Государственного архива Томской области издали справочник «Ка- толический некрополь г. Томска (1841–1919) гг.»148. Добавляет новые сведения о томском некрополе и издание документов из коллекции великого князя Нико- лая Михайловича, подготовленное Д. Н. Шиловым, снабженное развернутым предисловием, содержащим критику публикуемых источников149. В 2005 г. был опубликован «Омский некрополь», где приведены сведения о снесенных ом- ских кладбищах и биографические статьи о некоторых лицах, погребенных на этих кладбищах150. В настоящее время омичами ведется работа по подготов- ке второго тома издания. В 2009 г. был опубликован также и «Новосибирский некрополь», в подготовке которого принял участие и автор данного исследо- вания151. Эта книга представляет собой не справочник, а научно-популярное краеведческое издание, выполненное в опоре на традицию российской некро- полистики и направленное на повышение внимания общественности к пробле- мам истории старых кладбищ Новосибирска.
Характеризуя имеющиеся итоги изучения истории некрополя городов Западной Сибири, нельзя обойти вниманием и многочисленные работы по краеведению и археологии. Прежде всего, обращают на себя внимание, как наиболее ранние, работы о православной церкви в Томске, в которых упоми- нается тема кладбищ. В 1900 г. протоиерей Д. Н. Беликов привел сведения о самом старом городском православном кладбище на мысу Воскресенской горы у Троицкой соборной церкви152. А в книге К. Н. Евтропова «История Троицкого кафедрального собора в Томске» кратко упомянуто Вознесенское кладбище153. В 1912 г. была опубликована замечательная краеведческая рабо- та А. В. Адрианова «Томская старина», где приводились и более подробные
146 Томский некрополь. Списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). Томск, 2001.
147 Томский некрополь. Южное кладбище. Вып. 1: Восточная сторона. Томск,
2010; Томский некрополь. Южное кладбище. Вып. 2: Западная сторона. Томск, 2013; Дмитриенко Н. М., Монгуш А. А. О публикации траурных сообщений в томской газе- те «Красное знамя» (1940–1962) // Вестн. Том. гос. ун-та (ТГУ). 2012. – № 10 (636). С. 89–91.
148 Католический некрополь г. Томска (1841–1919 гг.). Томск, 2001.
149 Томский некрополь (по документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА). СПб., 2010.
150 Омский некрополь. Исчезнувшие кладбища. Омск, 2005.
151 Новосибирский некрополь. Новосибирск, 2009.
152 Беликов Д. Н. Старинный Свято-Троицкий собор в городе Томске. Томск, 1900. С. 7–8.
153 Евтропов К. Н. История Троицкого кафедрального собора в Томске. Томск, 1904. С. 25; 44.
сведения о томских кладбищах. Описывая пространственную организацию старинного Томска, Адрианов упоминал Шведскую гору (Каштак), где, по его словам, в петровское время хоронили преимущественно пленных шведов, со- сланных в Сибирь по царскому указу. Адрианов не только излагал известные ему городские легенды, но и проводил собственные полевые исследования. В частности, он нашел могильную плиту коменданта Томска Т. Т. Девильне- ва, умершего в 1794 г. и похороненного на Шведской горе. А. В. Адрианов привел и некоторые сведения о местах погребения легендарных жителей Томска (могила старца Федора Кузьмича на кладбище мужского Алексеев- ского монастыря и др.)154.
Свою лепту внесли в определение местоположения старинных томских кладбищ и характера имевшихся на них погребений томские археологи и ан- тропологи, прежде всего С. М. Чугунов, определивший местонахождение мно- гих старинных кладбищ Томска и описавший элементы погребального обряда православного населения Томска: использование кедровых гробов-колод, обы- чай ставить детские гробики на материнские гробы и пр.155 В середине 1950-х гг. сведения, собранные в Томске С. М. Чугуновым, были дополнены археоло- гом А. П. Дульзоном, который изучал старинное татарское кладбище близ со- временного Коммунального моста через Томь156. А в 1960 г., при составлении археологической карты Омска, А. Ф. Палашенков привел некоторые сведения о старинных омских погостах157.
Советские краеведы и историки обращали лишь эпизодическое внимание на старинные городские кладбища. Е. И. Лясоцкий упоминал кладбище на Вос- кресенской горе в Томске158, а А. П. Уманский и другие краеведы описывали уцелевшую в советский период могилу Н. М. Ядринцева на Нагорном кладби- ще Барнаула, сообщали и о прочих, уничтоженных в 1930-х гг., захоронениях выдающихся барнаульцев159. Главным образом в работах советских краеведов фигурировали сюжеты о захоронениях (не только на кладбищах) революцио-
154 Адрианов А. В. Прошлое Томска // Город Томск. Томск, 2012. С. 108; 119.
155 Чугунов С. М. Материалы для антропологии Сибири: Древнее кладбище близ города Томска «Тоянов городок» // Изв. Император. Том. ун-та (ИИТУ). Томск, 1902. С. 34; Он же. Материалы для антропологии Сибири: старинное татарское и следы других кладбищ в Юрточной части г. Томска // ИИТУ. 1904. С. 11; Он же. Материалы для антропологии Сибири: Антропологический состав населения г. Томска по данным пяти старинных православных кладбищ // ИИТУ. 1905. С. 237–240, и др.
156 Дульзон А. П. Археологические памятники Томской обл.: (Материалы к архео- логической карте Среднего Приобья) // Тр. Том. област. краевед. музея. Томск, 1956. – Т. 5. С. 113.
157 Палашенков А. Ф. Материалы к археологической карте Омска // Изв. Ом. отд- ния. Геогр. о-ва СССР. Омск, 1960. С. 19–22.
158 Лясоцкий И. Е. Прошлое Томска в названиях его улиц, построек и окрестностей. Томск, 1952. С. 10.
159 Уманский А. П. Памятники культуры Алтая. Барнаул, 1959. С. 178–181; 12; 42–
46; Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР: Алтайский край. С. 42–46, и др.
неров, борцов за советскую власть и других героев советского идеологическо- го дискурса160.
В первой половине 1990-х гг. в сибирских городах появились новые краеведческие работы, освобожденные от идеологической предопределен- ности их содержания и ориентированные на восстановление биографиче- ских сведений о людях, некогда живших, умерших и похороненных в сибир- ских городах. Так, краткую справку по истории омских кладбищ приводит Н. М. Пугачёва. В ее справочной статье даны сведения о старинных и совре- менных омских кладбищах; охарактеризованы обстоятельства их существо- вания и приведены сведения о некоторых известных омичах, которые были там захоронены161. Продолжая исследование этой темы, в середине 1990-х гг. Н. М. Пугачева в соавторстве с П. П. Вибе подготовили развернутую статью о Старо-Северном кладбище Омска, включавшую биографические очерки о лицах, погребенных на этом кладбище162. В 1990 – начале 2000-х гг. в ом- ских газетах и краеведческих изданиях было опубликовано несколько ста- тей, принадлежащих перу И. Бродского, А. Лосунова, Ф. Надя, Н. Руденко, И. Шахитова и др.163 Также интерес представляют статьи Н. И. Лебедевой и Г. И. Сороколетовой, посвященные истории старинного, закрытого еще в ХIХ в., Кадышевского кладбища в Омске164. Изучение истории томских кладбищ продолжила в это время В. Соловьёва, посвятившая статью Южно- му кладбищу165, а также С. В. Привалихина, вернувшаяся к теме монастыр- ских кладбищ166.
Первому десятилетию ХХI в. принадлежат и краеведческие работы, посвя- щенные истории кладбищ Новосибирска. Краевед М. И. Корсакова работала над определением местоположения старинных новосибирских кладбищ (Вос- кресенского, Нового, Магометанского, Закаменского, братских могил перио-
160 Памятники и памятные места Омска и Омкой обл. Омск, 1967. С. 144–147; Па- мятники Новосибирска. Новосибирск, 1980. С. 52–62; Усольцева Л. С. Дом Ленина. Сквер героев революции. Новосибирск, 1990.
161 Пугачева Н. М. Кладбища Омска // Омский историко-краеведческий словарь. М.,
162 Пугачева Н. М., Вибе П. П. Старо-Северное кладбище города Омска // Памятни- ки истории и культуры Омской области. Омск, 1995. С. 145–165.
163 Бродский И. Кладбища Омска // Омский вестник. 1994. 27 янв.; Он же. Метаста-
зы беспамятства // Омский вестник. 1996. 5 янв.; Бродский И., Лосунов А. Чтить со- граждан своих // Вечерний Омск, 1999. 2 апр.; Надь Ф. Мысли на кладбище // Ом- ская правда. 1990. 7 июня; Он же. Их давно уже нет на свете… // Вечерний Омск.
164 Лебедева Н. И. Читая книгу истории: Кадышевское кладбище Омска // Пробле- мы сохранения и изучения историко-культурного наследия в памятниках Омского При- иртышья. Омск, 2005. С. 89–93; Сороколетова Г. И. Кадышевское кладбище на картах г. Омска // Там же. С. 94–96.
165 Соловьева В. Южное кладбище // Сибирская старина. 1992. С. 11–12.
166 Привалихина С. В. Мой Томск. Томск, 1999. С. 99–116.
да Гражданской войны, захоронений военнопленных), сообщала о времени их открытия. Она описала их внешний облик и прояснила вопрос о службах, отвечавших за их благоустройство167. Краевед, председатель Историко-родос- ловного общества М. Н. Добрынин, принимавший активное участие в инвента- ризации кладбищ Новосибирска, также является автором работ по их истории. Он называет и не сохранившиеся, и существующие городские кладбища, ука- зывает время их открытия, ликвидации (тех, что уничтожены), местоположе- ние, некоторые другие общие сведения168. История еще одного новосибирского кладбища – Заельцовского мемориального – стала предметом исследования историка В. И. Баяндина169. В последние годы дополнялись также и сведения о томских старинных кладбищах. Н. М. Дмитриенко, составляя хронику жизни Томска, упоминала захоронения выдающихся томичей и указывала даты за- крытия некоторых кладбищ170.
Некрополь Барнаула также изучался в историко-краеведческом контексте. В 1995 г. в Барнауле появилась первая работа В. Ф. Гришаева об истории некро- поля Барнаула, где рассказывалось о создании Нагорного кладбища и строи- тельстве Иоанно-Предтеченской церкви; о наиболее интересных захоронениях на Нагорном кладбище (о могилах организаторов и руководителей горно-за- водского производства, художников, архитекторов, ученых, деятелей образо- вания, литераторов); об уничтожении кладбища в советское время171. В это же время была опубликована и статья А. В. Котнева, посвященная также Нагор- ному кладбищу172. Котнев, как и Гришаев, кратко описал основные события в истории Нагорного кладбища. Он также дал характеристику результатам археологических раскопок, которые велись в этой местности на территории уничтоженного Нагорного кладбища, пояснив особенности его зонирования и описав найденные исследователями останки церкви и могил известных бар- наульцев – В. К. Штильке, Г. Менье.
В контесте нашего исследования важно учитывать и работы, посвящен- ные истории кладбищенского хозяйства в России и Сибири в частности. Этот вопрос изучен слабо, однако, к примеру, участию православной церкви
167 Корсакова М. И. Погосты, кладбища, братские могилы // История города. Ново- николаевск – Новосибирск: Ист. очерки. Новосибирск, 2005. С. 349–364.
168 Добрынин М. Н. Кладбища Новосибирска (Новониколаевска) // Материалы Но- восибирской генеалогической конференции, проведенной Новосибирским истори- ко-родословным обществом совместно с Домом народного творчества Новосибирской обл. Новосибирск, 2003. С. 6–9.
169 Баяндин В. И. Заельцовское мемориальное кладбище советских воинов // Ново- сибирск: энциклопедия. Новосибирск, 2003. С. 330.
170 Дмитриенко Н. М. День за днем, год за годом: хроника жизни Томска. Томск,
171 Гришаев В. Ф. Барнаульский некрополь: (К истории Нагорного кладбища) // Со- хранение и изучение культурного наследия Алтайского края. Барнаул, 1995. Вып. 5, ч. 1. С. 171–177.
172 Котнев В. А. Материалы по истории Нагорного кладбища г. Барнаула // Сохране- ние и изучение культурного наследия. С. 178–185.
в благоустройстве дореволюционных кладбищ посвящены работы Е. В. Кара- ваевой173. История кремации в советской России исследовалась, в частности, Л. А. Головковой174.
Подводя итог, отметим, что история городских кладбищ Западной Сибири изучается давно, наибольших успехов в исследовании этого вопроса достиг- ли томичи, в значительной степени эта тематика разработана также в Омске и Новосибирске. В меньшей степени она изучена в Барнауле. Несмотря на то, что краеведы и некрополисты собрали уже много сведений по истории запад- но-сибирских городских кладбищ, все-таки стоит отметить, что эти данные пока имеют в большинстве случаев описательный характер, поэтому дальней- шая работа по изучению старинных кладбищ сибирских городов в контексте проблем исторической памяти общества способствовала бы проблематизации темы истории кладбищ, ее более глубокому и разностороннему осмыслению.
Историография создания советских памятников и мемориалов в сибирских городах 1920–1930-х гг. ХХ в. также значительна. Прежде всего, стоит упо- мянуть общие работы культурологов и искусствоведов, посвященные харак- теристике места памятника в культурной среде российских городов. В этом отношении наиболее интересны исследования А. В. Святославского, которому принадлежит попытка концептуального осмысления среды обитания как сре- ды памяти на материалах отечественной культуры175. Осмыслению специфики и значения всесоюзной «ленинианы» первых лет советской власти посвящено исследование Н. Ю. Андриановой176.
Общим тенденциям развития советского монументального искусства: его смысловому наполнению, поиску пластических форм, творчеству ведущих скульпторов 1920–1930-х гг. – посвящен обширный пласт преимущественно искусствоведческой литературы. Уже в 1950–1980-х гг. был обобщен материал по истории монументальной скульптуры межвоенных десятилетий, определе- ны стилистические и идеологические особенности развития этого вида искус- ства в «ленинский» и «сталинский» периоды177. Отдельного внимания заслу-
173 Караваева Е. В. Устройство сельского православного погоста в конце XIX – на- чале ХХ в. (на примере Томской губернии) // Макарьевские чтения. Горно-Алтайск,
174 Головкова Л. А. Из истории советских крематориев [Электронный ресурс]. URL:
http://russdom.ru/node/4102. (дата обращения: 15.03.2015).
175 Святославский А. В. Указ. соч.; Он же. Памятник в культуре России: Краткий исторический очерк // Культура памяти. М., 2003. С. 53–75; Он же. Городской мону- мент как объект восприятия: некоторые аспекты современной мемориальной культуры
// Преподаватель. XXI век. 2010. № 1. С. 356–364, и др.
176 Андрианова Н. Ю. Концепция пролетарской культуры монументальная ленини- ана как отражение идеологических установок в обществе в первые годы советской вла- сти (1917–1927). М., 2008.
177 Монументы СССР. М., 1964; Иванова И. В., Стригалев А. А. Советская монумен- тально-декоративная скульптура. М., 1967; Толстой В. П. Ленинский план монумен- тальной пропаганды в действии. М., 1961; Он же. У истоков советского монументаль- ного искусства. 1917–1923 гг. М., 1983, и др.
живают исследования, посвященные творческому поиску классиков советского монументального искусства, задававших стандарты развития мемориальной скульптуры по всей стране178. Среди англоязычных работ стоит отметить обоб- щающие исследования 1990-х гг., принадлежащие М. Боуну, Б. Тейлору и др. Эти авторы, впервые после холодной войны, предприняли попытку комплекс- ного, концептуального осмысления советского изобразительного искусства в контексте советской культуры и сталинской политики179.
Среди современных исследований обращают на себя внимание работы, по- священные процессу формирования советской культурной политики межвоен- ного времени (О. А. Симонова)180 и проблемам ее реализации в сфере монумен- тального искусства (Н. В. Шалаева)181; значению мемориальных досок конца ХIХ–ХХ в. с точки зрения сохранения исторической памяти общества и выра- жения государственной политики памяти (Е. А. Беседина, Т. В. Буркова)182.
Интерпретации символического значения памятников межвоенных лет в городах Западной Сибири способствует знакомство с исследованием П. Бер- ка, выполненным в рамках визуальной истории, в которой содержится расшиф- ровка символов власти и политического протеста в западной культуре Нового и Новейшего времени183.
Памятники и монументы, созданные в сибирских городах между Граж- данской и Великой Отечественной войнами, еще в советское время были описаны авторами однотипных справочных изданий184. Публикация крае- ведческих работ, выполненных в этой традиции, продолжилось и в постсо- ветское время. Примером может послужить интересная научно-популярная книга, подготовленная омичами при участии краеведческого музея «Памят- ники истории и культуры Омска»185. В последние два десятилетия краеведы вновь и вновь возвращаются к этой тематике. Так, истории монументальной
178 Воронов Н. В. Вера Мухина. М., 1989; Боброва С. Л. Творчество С. Т. Коненкова в 1920–1940-е гг.: автореф. … дис. канд. искусствоведения. М., 1992, и др.
179 Art of the Soviet. Painting, Sculpture and Architecture in a One-party State, 1917–
180 Симонова О. А. К. С. Малевич и В. А. Луначарский: полемика в искусстве и куль- турная политика страны советов в 1917–1935 гг. // Вестн. Рус. христиан. гуманитар. акад. 2011. № 2. С. 230–238.
181 Шалаева Н. В. План советской монументальной пропаганды // Вестн. Челяб. гос. ун-та. 2014– № 8. С. 30–35.
182 Беседина Е. А., Буркова Т. В. «В этом здании жил и работал»: мемориальные до-
ски как образ исторической памяти // Тр. ист. фак. С. – Петербург. ун-та. 2013. № 16. С. 45–67.
183 Burke P. Eyewitnessing. The Uses of Images as Historical Evidence. Ithaca, New
York, 2001. Р. 59–80.
184 Материалы свода памятников истории и культуры РСФСР: Алтайский край. М.,
1990; Наш родной город. Исторические места и памятники Томска. Новосибирск, 1982; Памятники истории и культуры Барнаула. Барнаул, 1983; Памятники Новосибирска. Но- восибирск, 1980; Полухин Т. А. По историческим местам Барнаула. Барнаул, 1972; Синя- ев В. С. Памятные места города Томска. Томск, 1957; Усольцева Л. С. Указ. соч.
185 Памятники истории и культуры Омска. Омск, 1992.
скульптуры Томска уделено внимание и в книге журналиста С. Привалихи- ной «Мой Томск»186. Вклад в изучение мемориальной культуры Сибири со- ветских лет внесли и сотрудники Научно-производственного центра по со- хранению историко-культурного наследия Новосибирской области, давшие негативную оценку сибирского монументального искусства изучаемого пе- риода187. Новым этапом осмысления места и роли революционных мемори- алов в культурной среде западно-сибирских городов стали работы омских культурологов – В. Г. Рыженко, Д. А. Алисова, В. Ш. Назимовой188. Советские памятники и монументы рассматриваются этими авторами в контексте гра- достроительной мысли и тенденций развития духовной культуры тех лет. Однако до сих пор не поставлен и не изучен вопрос о городских памятниках Западной Сибири как об узловых элементах ландшафта коллективной памяти городских жителей, не исследована динамика смыслов, отражавшихся в этих коммеморациях на разных этапах.
Развитию похоронных традиций и обычаев в России посвящено огромное количество исследований: фольклористов, изучающих преимущественно тра- диционные обрядовые песни и плачи, и этнографов, в центре внимания кото- рых – структура, смысл похоронного обряда и его региональные особенности. Еще во второй половине ХIХ в. классики русской этнографической науки по- святили ряд трудов происхождению и развитию погребальных обычаев славян и народным представлениям о смерти189. В похоронной обрядности они видели неотъемлемую часть народной и, в первую очередь, крестьянской духовной культуры.
Советские этнографы продолжили изучение похорон в контексте семей- ной жизни190. Но углубление в проблематику, связанную с устойчивыми во времени похоронными обрядами, базировавшимися на религиозных пред- ставлениях, было чревато нарушением тонкой грани идеологической кор- ректности. Поэтому лишь с середины ХХ в. этнографы приступили к изу- чению не только крестьянской, но и рабочей похоронной обрядности191, игнорируя, однако, обряды других социальных групп. В 1960-х гг. Октябрь-
186 Привалихина С. В. Указ. соч. С. 83–98.
187 Правоторова А. А., Гусаченко В. Л. Город и наследие. Новосибирск, 2002.
188 Рыженко В. Г. Образы и смыслы советского города в современных исследова- тельских опытах (региональный аспект). Омск, 2010. С. 198–213; Рыженко В. Г., Нази- мова В. Ш., Алисов Д. А. Пространство советского города (20-е – 50-е гг.): теоретиче- ские представления, региональные социокультурные и историко-культурологические характеристики (на материалах Западной Сибири). Омск, 2004. С. 184–191.
189 Котляревский А. А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868; Зеле- нин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: умершие неестественной смертью и русалки. М., 1995; Костомаров Н. И. Домашняя жизнь и нравы великорус- ского народа: утварь, одежда, пища и питьё, здоровье и болезни, нравы, обряды, приё- мы гостей. М., 1993, и др.
190 К примеру: Токарев С. А. Этнография народов СССР. М., 1958. С. 85–86.
191 К примеру: Куприянская В. С., Полищук Н. С. Культура и быт горнозаводского
Урала (конец XIX – начало XX вв.). М., 1971. С. 83–84.
ская революция, «привнесшая просвещение в народные массы», считалась основным фактором «положительного» влияния и на похоронные обычаи, которые стали освобождаться от «пережитков» прошлого, особенно прису- щих «застойному быту» крестьянской семьи, и обретать гражданский («про- грессивный») характер. Отмечалось, что похороны революционеров носили
«новый общественный характер», превращаясь из действа, наполненного религиозным смыслом, в «грандиозные революционные манифестации»192. Но советские этнографы были вынуждены признать «живучесть» на селе традиционных похоронных обрядов. С точки зрения нашего исследования важно вспомнить и труд М. Г. Рабиновича, который очертил общие контуры эволюции похоронного обряда в городах Х–ХIХ вв. и выявил константы по- хоронной обрядности, обнаруживающиеся, по свидетельствам источников, и в западно-сибирских городах 1920-х гг.
В 1980-х – начале 1990-х появились отдельные исследования, посвя- щенные именно гражданским похоронам в дореволюционной России и в СССР193. Специалисты установили связь между «литературными» похо- ронами середины ХIХ в. и формированием обряда «красных похорон» в пе- риод Первой русской революции, описали обрядовую специфику «красных похорон» начала ХХ в., объяснили ее политическое значение и обозначили роль партийных и культурно-просветительских органов в создании новой обрядности. Н. С. Полищук убедительно показала дореволюционные истоки формирования гражданского похоронного обряда советской поры и вписала
«красный» похоронный обряд в контексты модернизировавшегося на рубе- же веков быта и нравов рабочей среды194. В конце 1980-х гг. актуализировал- ся интерес и к похоронам В. И. Ленина в рамках истории партии, что нашло, в частности, отражение в исследовании В. В. Рябова, имеющего описатель- ный характер195.
Сегодня интерес ученых постепенно смещается от внешней стороны народной обрядности к вопросам национального самосознания, народной памяти, нравственных идеалов, веры и т. п. В обобщающих этнографиче- ских трудах похоронные обычаи и обряды по-прежнему рассматриваются в контексте уклада семейной жизни и обрядов жизненного цикла челове-
192 Народы европейской части СССР. Этнографические очерки: в 2 т. М., 1964. Т. 1. С. 472–473; 477–478.
193 Гедрене Р. К. Гражданские похороны в Литве // Традиционные и новые обряды в быту народов СССР. М., 1981. С. 125–134; Полищук Н. С. Обряд как социаль- ное явление (на примере «красных похорон») // Советская этнография. 1991. № 6. – С. 25–39.
194 Полищук Н. С. Обычаи и нравы рабочих России (кон. ХIХ – нач. ХХ вв.) // Рабо- чие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций (1861 – февр. 1917 г.). СПб.,
195 Рябов В. В. В дни всенародной скорби… По страницам отчета комиссии по уве- ковечиванию памяти В. И. Ульянова (Ленина) // Вопросы истории КПСС. 1988. № 5. С. 98–108.
ка196. Теперь ученые дают более адекватную оценку роли религии в формиро- вании похоронно-погребальных обрядов197. Уделяется внимание и изменениям в похоронно-поминальной обрядности, произошедшим в советское время. Но, по наблюдениям этнографа И. А. Кремлевой, эта тематика мало изучена198.
Если этнографов интересуют главным образом похоронные традиции, то историкам интересны изменения в похоронной обрядности, обусловленные модернизационными процессами и политикой. Во-первых, темы похорон каса- ются те, кто изучают ментальность и особенности духовного мира россиян199. Обретает актуальность эта тематика и для социальных историков. Характе- ризуя феномен революционной жертвенности, затрагивает проблему влияния идеологии на похоронную обрядность В. С. Тяжельникова, которая анализи- рует истоки и значение новой революционной похоронной атрибутики200. Дан- ное исследование – это показательный пример сегодняшней интенсификации междисциплинарного диалога, в ходе которого социальные историки обраща- ются к этнографическим и культурологическим материалам, необходимым для воссоздания поведенческих моделей представителей различных социальных групп и специфики их восприятия власти. В этом отношении интересна и ра- бота Е. А. Бесединой, анализирующей внедрение в повседневную жизнь рабо- чих рубежа веков практики, выработанной социал-демократами, в том числе и «красных» похорон201. Политические похороны революционной Франции нашли описание в исследовании Б. С. Итенберга202. Эта работа углубляет наше представление об истоках ритуала «красных похорон». Представляют интерес и работы культурологического характера В. Беляевой, Г. Михайлина203, М. Мо-
196 Русские. М., 1999. С. 517–531; Украинцы. М., 2000. С. 324–326.; Тюркские наро- ды Крыма. М., 2003. С. 80–86; 302–306; 411–416; Прибалтийско-финские народы Рос- сии. М., 2003. С. 115–117; 273–278; 419–425, и др.
197 Православная жизнь русских крестьян ХIХ – ХХ вв.: итоги этнографических исследований. М., 2001. С. 72–87.
198 Русские. С. 518.
199 Бердинских В. А. Крестьянская цивилизация в России. М., 2001. С. 233–237; Озеров Ю. В. История погребальной культуры российской провинции в конце ХVIII – начале ХХ вв. (на примере Курской губернии): автореф. … дис. канд. ист. наук. Курск,
2004; Янгиров Р. Прощание с мертвым телом [Электронный ресурс] // Отечественные записки. Журнал для медленного чтения. 2007. – № 2. URL: http:// www.strana-oz.ru (дата обращения: 15.03.2015).
200 Тяжельникова В. С. «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». Генезис и эволю- ция революционной жертвенности коммунистов // Социальная история. Ежегодник –
1998–1999. М., 1999. С. 411–433.
201 Беседина Е. А. Российские социал-демократы в рабочей среде: повседневная ре- волюционная практика (1905–1907 гг.) // Рабочие – предприниматели – власть в ХХ в. Кострома, 2005. С. 6–13.
202 Итенберг Б. С. Россия и Парижская коммуна. М., 1971. С. 138–139.
203 Беляева Г., Михайлин В. «Вы жертвою пали»: феномен присвоения смерти в со- ветской традиции [Электронный ресурс] // Археология русской смерти. Блог по некро- социологии, антропологии, фольклористике: практики памяти и визуализация смерти. URL: http://nebokakcofe.ru/archives/1339 (дата обращения: 15.03.2015).
гильнер204, раскрывающие проблему использования смерти и ее образов в по- литических целях.
В последние годы исследователи проявили интерес и к похоронам по- литической элиты дореволюционного периода, в первую очередь, русских царей. Придворные траурные церемониалы стали объектом исследования М. О. Логуновой, подготовившей по этой теме кандидатскую диссертацию в 2010 г.205 Описанию траурных церемоний в семье Романовых, прежде все- го, похоронам Александра III, уделено внимании в диссертации С. А. Лима- новой206. Траурным церемониалам также посвящена книга «Ритуал печаль- ного кортежа» с обширным цитированием источников, свидетельствующих об императорских похоронах в России207. Описание похорон премьер-ми- нистра П. А. Столыпина, убитого в 1911 г., приводится в исследовании В. В. Востриковой208.
Первые этнографические труды о похоронах русских в Сибири опублико- ваны уже в начале ХХ в.209, в 1920-х гг. эстафету подхватил иркутянин Г. С. Ви- ноградов210. Сибирская похоронная «причеть», адаптировавшаяся к новым социально-политическим условиям советского времени, заинтересовала в 1920-х гг. этнографа Н. Хадзинского211. Ритуальный фольклор изучали в эти годы также А. Соколова и М. К. Азадовский212. В дальнейшем изучение по- хоронной обрядности в Сибири шло в том же русле, что и в других регионах нашей страны. Изучались главным образом похоронные обычаи коренных народов Сибири и выявлялись местные особенности похоронной обрядности
204 Могильнер М. Российская радикальная интеллигенция перед лицом смерти // Там же.
205 Логунова М. О. Траурный церемониал в Российской империи // Власть. 2010. –
№ 3. С. 111–115; Она же. Траурный цермониал в Российской империи в XVIII – XIX вв.:
автореф. дис. … канд. ист. наук. СПб., 2010.
206 Лиманова С. А. Официальные церемонии в городском пространстве Петербурга и Москвы в царствование Николая II.: автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2013. – С. 20–21.
207 Ритуал печального кортежа: ритуал похорон российских императоров. СПб.,
1998.
208 Вострикова В. В. Похороны Столыпина [Электронный ресурс] // Фонд русское либеральное наследие. URL: http://rusliberal.ru/full/novostnoj_razdel_tcentralnij/aleksej_ kara-murza_petr_stolipin_tragicheskaya_figura/ (дата обращения: 15.03.2015).
209 Неклепаев И. Я. Поверья и обычаи Сургутского края // Обряды, обычаи, поверья. Тюмень, 1997. С. 208–214.
210 Виноградов Г. С. Смерть и загробная жизнь в воззрениях русского старожилого населения Сибири // Сб. тр. профессоров и преподавателей Иркут. гос. ун-та. Иркутск,
211 Хадзинский Н. «“Покойнишний вой” по Ленине» // Сибирская живая старина. Иркутск, 1925. С. 53–64.
212 Соколова А. Материалы для изучения партизанской поэзии (песни и причита- ния) // Сибирская живая старина. Иркутск, 1926. Вып. I. С. 159–162; Азадовский М. К. Ленские причитания. Чита. 1922.
русских213. К характеристике сибирского похоронного крестьянского обряда обращались и историки214. Однако городские сибирские похороны, и тем бо- лее «красные похороны» в Сибири – это практически неизученная тематика. Лишь отдельные, наиболее масштабные похороны жертв Гражданской войны описаны историками, которые, однако, некритично относились к первоисточ- никам и не пытались интерпретировать обрядовую сторону таких похорон, подчеркивая лишь их политическое значение215. Однако в последнее время стали появляться работы о распространении «красных похорон» в разных регионах СССР и их восприятии местными жителями216. Существует также опыт описания пионерских похорон в контексте идеологии советского го- сударства217. Совсем недавно А. Д. Соколовой была защищена кандидатская
213 Бардина П. Е. Быт русских сибиряков Томского края. Томск, 1995. С. 192–196; Она же. Материалы о похоронно-поминальном обряде русского населения Средне- го Приобья в конце XIX–начале XX вв. // Обряды народов Западной Сибири. Томск,
// Восток – Запад: проблемы взаимодействия. Новосибирск, 2013. С. 108–116, и др. Новиков А. В., Майничева А. Ю., Кравцов В. М., Грес М. В. Прошлое Болотнинской земли. Новосибирск, 2003. С. 88; 90; 93; Томилов Н. А., Шаргородский Л. Т. Погре- бальный обряд барабинских татар // Обряды народов Западной Сибири. Томск, 1990. С. 124–125; Фурсова Е. Ф. Женская погребальная одежда русского населения Алтая
// Традиции и инновации в быту и культуре народов Сибири. Новосибирск, 1983. – С. 78–82, и др.
214 Миненко Н. А. Русская крестьянская семья в Западной Сибири ХVII – первой половины ХIХ в. Новосибирск, 1979, С. 252–267; Андюсев Б. Е. Традиционное созна- ние крестьян-старожилов Приенисейского края 60-х гг. ХVIII – 90-х гг. ХIХ в.: авто- реф. … дис. канд. ист. наук. Красноярск, 2002. С. 13, и др.
215 Корсакова М. И. Указ. соч. С. 359; Памятники Новосибирска. Новосибирск,
216 Овсейчик В. Трансформация погребально-поминальной обрядности в советское время: на примере белорусов Подвинья // Мифологические модели и ритуальное пове- дение в советском и постсоветском пространстве. М., 2013. С. 170–178; Соколова А. Д.
«Нельзя, нельзя новых людей хоронить по-старому!». Эволюция похоронного обряда в Советской России [Электронный ресурс] // Отечественные записки. Журнал для мед- ленного чтения. 2013. – № 5. URL: http://www.strana-oz.ru/2013/5/nelzya-nelzya-novyh- lyudey-horonit-po-staromu (дата обращения: 15.03.2015).
217 Маслинская С. Г. (Леонтьева). «По-пионерски жил, по-пионерски похоронен»: материалы к истории гражданских похорон 1920-х гг. // Живая старина. 2012. – № 3. – C. 49–52.
диссертация по этнографии «Трансформация похоронной обрядности у рус- ских в ХХ–ХХI веке», где большое внимание уделено вопросам советской идеологии и концептуализации смерти: общественным и личным аспектам218.
Отдельного внимания, несомненно, заслуживают работы британского историка К. Мэрридэил – автора ряда статей и монографии, посвященной про- блемам восприятия смерти и особенностям бытования коллективной памяти в российском обществе ХХ в.219 Причины «беспамятства», разрыва поколений и культурных традиций этот автор видит в бесчеловечности и жестокости по- литической истории нашей страны, уже в начале ХХ в. погрузившейся в войны и конфликты, жертвами которых стали миллионы людей. Исследования Мер- ридэйл теснейшим образом соприкасаются с предметом нашего собственного исследования, однако свои выводы этот историк строит лишь на материалах Европейской России.
Тема праздничных коммемораций в западно-сибирских городах 1920–
1930-х гг. специально не изучалась. Однако историография вопроса форми- рования праздничной советской культуры обширна и многоаспектна. Пре- жде всего, необходимо остановить внимание на работах, характеризующих городскую праздничную культуру дореволюционного периода, поскольку именно эти работы позволяют составить представление о характере изме- нений, происходивших в сфере государственных торжеств в 1920–1930-х гг. ХХ в. Знакомство с этими работами позволяет также увидеть некоторую пре- емственность в сфере праздничной культуры. Традиционно праздники, как и похороны, исследовались в контексте этнографии. Среди классических этнографических работ, освещающих тему праздника в царской России, стоит упомянуть произведения родоначальников эортологиии И. М. Снеги- рева, А. В. Терещенко, И. М. Сахарова, дающие обзор русских праздников: церковных и простонародных, восходящих к язычеству220. Начало изучения дворцовых церемониалов и государственных торжеств в ХIХ в. было поло- жено бытописателями. Так, в частности, Забелин описал значение царских палат в отношении разных придворных обрядов, торжественных приемов и собраний221. Значительное развитие изучения темы светских праздников и политических торжеств в дореволюционной России отражает современ- ная историография. О. Ю. Захаровой исследованы светские церемониалы
218 Соколова А. Д. Трансформации похоронной обрядности у русских в XX– XXI веке: автореф. дис. … канд. ист. наук. М., 2013.
219 Merridale C. Night of Stone. Death and memory in Twentieth-Century Russia. London,
2000; Merridale C. Death and Memory in Modern Russia // History workshop journal. 1996. N 42. P. 1–18; Merridale C. Revolution among the Dead: Cemeteries in Twentieth–Century Russia // Moritaly. 2003. Vol. 8, N. 2. P. 176–188.
220 Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. 1837–
221 Забелин И. М. Домашний быт русских царей [Электронный ресурс]. URL: http://
bookz.ru/authors/ivan-zabelin/doma6naa_884/1-doma6naa_884.html.
в России ХVIII – начале ХХ в., в частности, светские праздники; светским ежегодным праздникам императорского двора посвящается работа О. Г. Аге- евой, официальным светским праздникам, устраивавшимся в форме массо- вых торжеств, также посвящаются работы Р. М. Байбуровой, Д. Д. Зелова, А. Ф. Некрыловой,222 государственные праздники и юбилейные торжества в российских столицах периода правления Николая II подвергнуты анализу а работе С. А. Лимановой223. Праздничные и выходные дни России начала ХХ в., а также формы организации досуга населения – проблема, разработан- ная С. Ю. Малышевой224. Различным формам досуга жителей столиц начала ХХ в. посвящено исследование Е. Д. Уваровой225. Все эти работы позволяют судить о предыстории советских праздников и досуговых мероприятий, орга- низаторы которых так или иначе использовали дореволюционный опыт.
Отдельный интерес в контексте нашего исследования представляют иссле- дования, подготовленные на материалах Западной Сибири. В их числе, прежде всего, работы Н. В. Бутаковой, Ю. М. Гончарова, А. В. Куприянова, Н. В. Пар- шуковой, С. А. Шилина226. Историками нашего региона описаны разнообразные примеры массовых празднований памятных дат политического и культурного значения в дореволюционной Сибири, а также предприняты попытки обобще- ния эмпирического материала, однако коммеморативой стороне торжеств осо- бенного внимания не уделено.
Государственные праздники 1920–1930-х гг. ХХ в., устраивавшие- ся в советской России, были описаны некоторыми исследователями уже в 1960–1980-х гг. (B. C. Аксенов, И. М. Бибикова, Д. М. Генкин, С. Герасимов,
222 Агеева О. Г. Светские ежегодные праздники русского двора от Петра до Екатери- ны Великой // Отечественная история. 2006. № 2. С. 11–26; Байбурова Р. М. Праздни- ки в Москве 100 лет назад // Развлекательная культура России XVIII–XIX вв.: очер- ки истории и теории. СПб., 2000. С. 258–280; Зелов Д. Д. Официальные светские праздники как явление русской культуры конца XVII – первой половины XVIII века (история триумфов и фейерверков от Петра Великого до его дочери Елизаветы); Не- крылова А. Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища кон- ца XVIII – начала XX в. СПб., 2004.
223 Лиманова С. А. Указ. соч. С. 22–25.
224 Малышева С. Ю. «Еженедельные праздники, дни господские и царские»: время отдыха российского горожанина второй половины XIX нач. ХХ вв. // Ab imperio. 2009.
№ 2. С. 225–269.
225 Уварова Е. Д. Как развлекались в российских столицах. СПб., 2004.
226 Бутакова Н. В. Общественный быт горожан Томской губернии во второй по- ловине ХIХ – начале ХХ в.: автореф. дис. … канд. ист. наук, Барнаул, 2005; Гон- чаров Ю. М. Городские праздники в Западной Сибири в середине XIX – нача- ле XX века // Вестн. ТГПУ. 2004. № 4. С. 9–15; Куприянов А. И. Русский город в первой половине XIX века: Общественный быт и культура горожан Западной Си- бири. М., 1995; Он же. Городская культура русской провинции (конец ХVIII – пер- вая половина ХХ в.). М., 2007; Паршукова Н. П. Литературные праздники в Барна- уле в конце ХIХ – нач. ХХ вв. // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири. Барнаул, 2003. Кн. 2. С. 477–480; Шилин С. А. Обще- ственные праздники в Барнауле (конец ХIХ – нач. ХХ в.). Барнаул, 2008.
В. П. Толстой, П. Г. Ширяева)227 и др. Безусловно, все эти авторы не могли иг- норировать узких идеологических рамок, которые не оставляли возможности для критичного взгляда на праздничную культуру межвоенных десятилетий. Также стоит отметить, что перечисленные авторы уделяли больше внимания педагогическим, художественным и прочим аспектам праздников, не ставя перед собой специальной задачи представить их в контексте истории полити- ческого развития страны.
Советский праздничный календарь, специфика массовых торжеств и их идеологическое значение в последние годы активно изучаются как россий- скими, так и зарубежными учеными. В России эта тематика исследуется пре- имущественно на региональных материалах228. Однако стоит отметить, что в области современной российской эортологии имеются существенные до- стижения, к числу которых, несомненно, стоит отнести работы С. Ю. Малы- шевой, выполненные на материалах Татарстана. Автор не только детально описывает изменения в праздничном календаре и разъясняет принципы ор- ганизации торжеств, но также выявляет рецепцию советской праздничности и интерпретирует символику и историческую мифологию революционных праздников 1920-х гг.229
Не менее интересны работы томского политолога А. И. Щербинина, рассма- тривающего государственные праздники 1920–1930-х гг. как средство полити- ческой индокринации230. В контексте нашего исследования необходимо также упомянуть книгу Г. А. Бордюгова «Октябрь. Сталин. Победа. Культ юбилеев
227 Аксенов B. C. Организация массовых праздников трудящихся (1918–1920): по- собие по курсу «История массовых праздников». Л., 1974; Бибикова И. М. Как праздновали десятилетие Октября // Декоративное искусство. 1966. № 11. С. 5–10; Генкин Д. М. Массовые праздники. М., 1975; Герасимов С. Первое празднество Ок- тябрьской революции // Искусство. 1957. № 7. С. 44–45; Толстой В. П. Агитацион- но-масовое искусство. Оформление празднеств, 1917–1932, таблицы. М., 1977–1989. Т. 1–4.; Ширяева П. Г. Из истории становления революционных пролетарских тради- ций // Советская этнография. 1970. № 3. С. 38–48, и др.
228 Деканова М. К. Трансформация российской праздничной культуры в кон- це XIX – первой трети XX в.: центр и провинция: дис. … канд. ист. наук. Самара, 2009; Котылева И. Н. Праздничная культура европейского Северо-Востока России в 1918 г. – начале 1930-х гг.: дис. … канд. ист. наук. Сыктывкар, 2005; Мордасова М. А. Празднич- ная культура Южного Урала в 1917–1941 гг. дис. … канд. ист. наук. Челябинск, 2005; Фролова А. В. Праздники русских Архангельского Севера в XX – начале XXI века: тра- диции и инновации: дис. … канд. ист. наук. М., 2007; Шаповалов С. Н. Историческая трансформация российских (советских) государственных праздников в 1917–1991 гг. (на материалах Краснодарского края и Ростовской области): автореф. дис. … канд. ист. наук. Краснодар, 2011.
229 Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, мифы (1917–1927). Казань, 2005.
230 Щербинин А. И. «Красный день календаря»: формирование матрицы восприя- тия политического времени в России // Вестн. Том. гос. ун-та. Философия. Социоло- гия. Политология. 2008. № 2. С. 52–69, и др.
в пространстве памяти»231. В этом исследовании внимание автора сконцентри- ровано на советской политике памяти, отраженной в характере проведения торжеств. Большое внимание уделено октябрьским торжествам, на примере которых демонстрируются попытки власти управлять коллективной памятью населения страны. Однако в этом исследовании, имеющем обзорный характер, акцент делается только на юбилейных датах, внимание неюбилейным годов- щинам Октябрьской революции не уделяется.
В культурно-антропологическом ключе рассматривает советские перво- майские массовые торжества С. Б. Адоньева, интерпретируя демонстрации в контексте мифологии и идеи «социального тела»232. В. В. Глебкин отдельно исследует митинги и демонстрации, видя в них семантическое ядро советских праздников. Этот автор обращает на происхождение советских ритуалов и их связь с дореволюционными традициями233. Наконец, в отечественной науке ак- туализировалась проблематика коммемораций в связи с изучением советской культуры памятных дат. Различным коммеморациям, приуроченным к 50-ле- тию Русско-японской войны, посвящена статья Н. А. Антипина234. В этой работе рассматриваются практики, направленные на формирование, трансформацию, актуализацию и деактуализацию образов войны в культурной памяти советско- го общества. Немалый вклад в разработку тематики, связанной с массовыми праздниками 1920–1930-х гг., внесли зарубежные советологи. Предметом ис- следования немецкого историка М. Ральфа стало идеологическое и культур- ное значение советских праздников для общества. Этот автор попытался по- казать контекстуальную и эстетическую взаимосвязь торжеств 1920–1930-х гг. (в том числе проходивших в Новосибирске) с российскими праздниками им- перского периода, послевоенного времени, с торжествами тоталитарных Гер- мании и Италии235. С. Корни предпринята попытка концептуального осмыс- ления сакрализации Октябрьской революции в официальном дискурсе, форм и способов формирования в коллективной памяти народа определенной версии военно-революционных событий. В числе каналов трансляции советской вер- сии памяти о революции представлены, в частности, и государственные празд- ники236. Таким образом, можно признать, что исследование Корни наиболее тесно соприкасается с предметом нашего собственного исследования. Глубо- кий анализ идеологического значения двадцатилетнего юбилея Октябрьской революции предложен также в книге К. Петроне, упомянутой нами выше237.
231 Бордюгов Г. А. Октябрь. Сталин. Победа. Культ юбилеев в пространстве памяти. М., 2010.
232 Адоньва С. Б. Дух народа и другие духи. СПб., 2009. С. 261–281.
233 Глебкин В. В. Указ. соч. С. 93–109.
234 Антипин Н. А. 50-летие Русско-японской войны в СССР: коммеморативные практики (1954–1955) // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории.
235 Ральф М. Советские массовые праздники. М., 2009.
236 Corney C. F. Telling Octiber. Memory and the Making of the Bolshevik Revolution.
2004.
237 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 149–174.
На примере юбилея автор демонстрирует приемы «коррекции» исторической памяти о революции и ее подчинения общим идеологическим контекстам ста- линской политики периода «большого террора». Будучи в целом новаторскими, работы зарубежных исследователей строятся преимущественно на материалах Москвы и Ленинграда, слабо отражая региональную специфику. Можно также констатировать факт отсутствия работ, созданных на основе анализа эмпири- ческого материала, относящегося ко всему межвоенному периоду, включая не- юбилейные даты. В тени остаются локальные сибирские революционные празд- ники, годовщины Первой русской революции и другие торжества, имевшие в 1920-х–1930-х гг. второстепенное значение, однако игравшие свою важную роль в процессах формирования исторической памяти советского общества.
Изучение проблем репрезентации исторического прошлого в музейном про- странстве предполагает обращение к исследовательскому опыту музееведов. Традиции, сложившиеся в музейном деле в дореволюционный период, идейные установки, интересы и профессиональные приоритеты российских музейщиков подвергались изучению как советских, так и современных историков238.
Общие контуры развития музейного дела в СССР 1920–1930-х гг. были описаны группой ученых, возглавляемых А. М. Разгоном. В результате этим авторским коллективом было подготовлено семь выпусков издания «Очерки истории музейного дела» (1957–1971 гг.). В контексте нашего исследования особый интерес представляют труды музееведов Л. Н. Годуновой, О. В. Ионо- вой, Д. А. Равикович, Т. Н. Семененко, А. В. Ушакова о культурной политике государства, органах управления музейным делом, выставочной и научно-ис- следовательской деятельности исторических музеев в 1920–1930-х гг.239 Позже была опубликована обобщающая работа Д. А. Равикович о формировании госу- дарственной сети музеев240.
В начале 1990-х гг., на этапе демократизации отечественной историогра- фии, историки вновь обратились к вопросам советской государственной по-
238 Малицкий Г. Л. Музейное строительство в России к моменту Октябрьской рево- люции // Научный работник. 1926. № 2. С. 43–56; Разгон А. М. Этнографические музеи в России (1861–1917 гг.) // Очерки истории музейного дела в России. М., 1961. Вып. 3. С. 231–268; Он же. Исторические музеи в России. 1861–1917. М., 1979; Турьин- ская Х. М. Этнографическое музееведение в конце ХIХ – нач. ХХ вв. (историографиче- ское исследование). М., 2008, и др.
239 Годунова Л. Н. Органы управления музейным делом в СССР. 1917–1941 гг. // Музейное дело в СССР. М., 1989. Вып. 19. С. 13–42; Ушаков А. В. Научно-исследова- тельская работа музеев исторического профиля (1917–1959) // Музейное дело в СССР. М., 1989. Вып. 19. C. 45–71; Семененко Т. Н. Выставочная работа музеев (1917–нач.
1950-х гг.) // Музейное дело в СССР. М., 1989. Вып. 19. С. 99–124; Равикович Д. А. Ор- ганизация музейного дела в годы восстановления народного хозяйства (1921–1925 гг.)
// Очерки истории музейного дела в СССР. М., 1969. Вып. VI. С. 97–145; Ионо- ва О. В. Музейное строительство в годы довоенных пятилеток (1928–1941) // Очерки истории музейного дела в СССР. М., 1963. Вып. 5. С. 84–118, и др.
240 Равикович Д. А. Формирование государственной музейной сети (1917 – первая половина 60-х гг.). М., 1988.
литики в области музейного дела241. Среди постсоветских изданий по истории музейного дела в СССР, освобожденных от идеологических клише предыду- щих десятилетий, особенного внимания заслуживают издания «Российская музейная энциклопедия»242 и «Музейное дело России»243, где представлена ха- рактеристика основных этапов деятельности отечественных музеев в разных направлениях.
Переломным этапом в истории российских музеев, изменившим вектор развития экспозиционной, выставочной, памятникоохранительной и экскур- сионной деятельности, стал Первый всероссийский музейный съезд 1930 г. Одной из первых попыток осмысления роли этого съезда в истории отече- ственного музейного дела стала работа, подготовленная А. Б. Закс244, где в духе времени давалась позитивная оценка съезда. Иной, критический взгляд на зна- чение съезда представлен в работе Г. А. Кузиной245. Более развернутая оценка съезда, ориентированного на подчинение музейного дела целям социалисти- ческого строительства, подготовлена томскими историками Н. М. Дмитриенко и Л. А. Лозовой. В их статье определен состав делегатов, раскрыто содержание основных докладов, авторы которых выступали за превращение музеев в поли- тико-просветительные учреждения, раскрыты требования к музейным работ- никам овладевать марксистской методологией и создавать музейные экспози- ции с опорой на формационную теорию общественного развития246. Влияние этого съезда на дальнейшее развитие музейного дела в советских музеях на примере Дальнего Востока раскрыто в статье Н. И. Рубан247.
Еще один важный вопрос – охраны музеями памятников – изучался в советской России историками и юристами. Уже в 1940–1970-х гг. ХХ в. к этой проблематике обращались В. К. Гарданов, Ю. Оснос, Д. А. Равикович, И. С. Смирнов и др.248 С 1980-х гг. ведется более детальное изучение право-
241 Кузина Г. А. Государственная политика в области музейного дела в 1917–1941 гг.
// Музей и власть. Ч. 1: Государственная политика в области музейного дела (XVIII– XX вв.). М., 1991. С. 96–172.
242 Российская музейная энциклопедия. М., 2001.
243 Музейное дело России. М., 2003.
244 Закс А. Б. Всероссийский музейный съезд // Вопросы истории. М., 1980. – № 12. С. 164–167.
245 Кузина Г. А. Указ. соч.
246 Дмитриенко Н. М., Лозовая Л. А. Первый музейный съезд как фактор эволюции музейного мира России // Вестн. ТГУ. История. 2013. № 6 (26). С. 193–197.
247 Рубан Н. И. Первый Всероссийский музейный съезд, его влияние на развитие
дальневосточных музеев [Электронный ресурс]. URL: http://www.museumstudy.ru/
content/files/ruban_1_s_ezd.pdf.
248 Гарданов В. К. Музейное строительство и охрана памятников культуры в первые годы Советской власти // История музейного дела в СССР. М., 1957. С. 7–36; Ос- нос Ю. Октябрьская революция и памятники художественной культуры // Искусство.
1917–1967 гг. // Тр. НИИ музееведения и охраны памятников истории и культуры. М.,
вых основ истории памятникоохранительной деятельности в РСФСР249. Име- ется также опыт обобщения по истории сохранения музеями историко-куль- турных ценностей250 и музеефикации историко-культурных объектов251. Однако результаты деятельности музеев Западной Сибири в этой сфере до сих пор не обобщались и не рассматривались в контексте сохранения и формирования исторической памяти сибиряков. Параллельно в России стали официально пу- бликоваться работы об инициированных государством разрушениях памятни- ков. Еще в 1930-х гг. данной проблеме было уделено внимание за рубежом252, позже книги на эту тему выходили в «самиздате»253. К настоящему моменту существует обширная историография вопроса сноса памятников в разных ре- гионах нашей страны254, в том числе и в Западной Сибири255.
В современной науке поставлен также вопрос о роли музеев в формировании коллективной памяти общества. Эта проблематика разрабатывается культурологами О. А. Божечко и Е. Е. Герасименко256. Изучаются также подходы к построению экс- позиции исторического музея – актуальные для прошлого и для современности257.
249 Богуславский А. В. Из истории советского законодательства об охране памятников (Декрет 5 октября 1918 г.) // Правоведение. 1987. № 5. С. 87–93; Галай Ю. В. Правовая охрана культовых памятников в первые годы Советской власти // Памятники истории и культуры Верхнего Поволжья. Горький, 1990. С. 36–44; Жуков Ю. Н. Роль права в охра- не культурно-исторического наследия в первые годы Советской власти // Советское госу- дарство и право. 1983. № 11. С. 117–122; Он же. Становление и деятельность советских органов охраны памятников истории и культуры. 1917–1920. М., 1989.
250 Киндзерская М. А. Музейное дело и сохранение историко-культурных памятни- ков России (начало ХХ в. – конец 1930-х гг.): автореф. … дис. канд. культурологии. Краснодар, 2005.
251 Каулен М. Е. Указ. соч. С. 173–257.
252 Савицкий П. Н. Разрушающие свою Родину (снос памятников искусства и рас- продажа музеев СССР). Прага, 1936.
253 The destruction of the Church of Christ the Saviour [“самиздат”]. London, 1988, и др.
254 Длужневская Г. В. Утраченные храмы Петербурга. СПб., 2003; Михай- лов К. Взорванная память. Уничтожение памятников русской воинской славы. М.,
2007; Личак Н. А. Система охраны памятников во второй половине 1930-х гг. // Науч. ведомости Белгород. гос. ун-та. Сер.: История. Политология. Экономика. Информати- ка. 2010. – № 16, Т. 19. С. 202–208; Она же. Разрушение памятников церковного зод- чества Ивано-Вознесенской губернии в 1920–1930-х гг. // Изв. Тул. гос. ун-та. Гумани- тар. науки. 2010. – № 2. С. 83–91; Тимофеева Т. П. «Лежит в развалинах твой храм». О судьбах церковной архитектуры Владимирского края (1918–1939 гг.). Документаль- ные хроники. Владимир, 1999, и др.
255 Фурсова Е. Ф. Закрытие православных церквей в городе Новосибирске в 1920–
1930-е гг. // Новосибирская область в контексте Российской истории. Новосибирск,
краткая энциклопедия города. Томск, 2004. С. 379–380, и др.
256 Божченко О. А. Музей в формировании исторической памяти: автореф. … дис. канд. культурологии. СПб., 2012; Герасименко Е. Е. Музей в институцианализации со- циальной памяти: автореф. … дис. канд. культурологии. СПб., 2012.
257 Дукельский В. В поисках музейной концепции истории // Музейная экспозиция. Тео- рия и практика. Искусство экспозиции. Новые сценарии и концепции. М., 1997. С. 33–41.
Отдельно следует остановиться на историографии развития музейного дела в городах Западной Сибири. Обзор деятельности сибирских музеев в 1920-х – начале 1930-х гг. был дан в нескольких статьях «Сибирской советской энци- клопедии»258. В конце 1960-х гг. В. Л. Соскин привел обобщенные сведения о характере «музейного строительства» 1920-х гг. в Сибири, где упомянуты краеведческие музеи Омска, Томска, Новосибирска и Барнаула259. Однако в те годы, как подчеркивал Варлен Соскин, история музейного дела в Сибири была изучена еще очень слабо260. Уже 20 годами позже историография данной те- матики значительно расширилась. В настоящее время наблюдается подъем интереса к музейной тематике. Музейному миру всей Сибири посвящены обобщающие работы О. Н. Шелегиной261. Собственный вариант систематиза- ции накопленного исследователями эмпирического материала, а также обзор выявленных источников представлен в учебном пособии О. Н. Труевцевой262. Периодизация истории этнографических и исторических музеев Сибири раз- работана Н. А. Томиловым263. Тема основания и функционирования сибирских музеев на раннем этапе их существования разработана в обобщающей статье Н. М. Щербина264.
В рамках сибирского музееведения подготовлено много работ, посвящен- ных истории отдельно взятых музеев. В 1980-х гг. большой вклад в изучение истории омского музея внесли этнографы, которые останавливали внимание на вопросах комплектования его коллекций265 и обзорно характеризовали раз-
258 Алтайский отдел Государственного русского географического общества // Си- бирская советская энциклопедия. М., 1929. Т. 1. С. 88; Новосибирский музей // Там же. М., 1932. Т. 3. C. 791–792.
259 История Сибири. Л., 1968. Т. 4. С. 266–267.
260 Соскин В. Л. Основные итоги и задачи изучения истории культурного строи- тельства Сибири (1917–1937 гг.) // Историческая наука в Сибири за 50 лет: основные проблемы истории советской Сибири. Новосибирск, 1972. С. 124–136.
261 Шелегина О. Н. Музеи Сибири: очерки создания, развития, адаптации. Новоси- бирск, 2010. С. 15–48.
262 Труевцева О. Н. История сибирского музея: методология, историография, источ- ники: учеб. пособие. Барнаул, 1999. С.29–70.
263 Томилов Н. А. Периодизация истории исторических и краеведческих музеев Си- бири // Социально-экономическое и историко-культурное наследие Тарского Приир- тышья. Тара, 2009. С. 121–127.
264 Щербин Н. М. История создания, становления и развития общественно-краевед- ческих музеев в Сибири (вторая половина ХIХ – первая треть ХХ в.) // Роль музе- ев в формировании и трансляции региональной идентичности. Новосибирск, 2012. С. 266–282.
265 Томилов Н. А. Этнографические коллекции в омских музеях // Советская этно- графия. 1981. № 5. С. 84–95; Шумилов А. И. Из истории создания историко-революци- онного отдела Омского краеведческого музея // Музееведение Западной Сибири. Омск,
витие музейного дела в Омске266. В 1990-х гг. продолжилось изучение истории коллекций267, исследовалась деятельность омского музея как учреждения куль- туры и науки268, уделялось внимание участию различных социальных групп в работе музея269, уточнялась история здания музея как памятника культуры и истории Омска270. В 2000-х гг. этот музей, как и другие крупные музеи Сиби- ри, попал в исследовательское внимание омских городоведов: Д. А. Алисова, изучающего взаимосвязь городской среды и культурной жизни городов Запад- ной Сибири271, и В. Г. Рыженко, затронувшей историю музея в контексте автор- ской методологической модели «интеллигенция – культура – город»272.
В последнее годы продолжается активное изучение истории омского му- зея. Важно, что омские краеведы и музееведы обращаются к истории Омского краеведческого музея на этапе его деятельности между Гражданской и Вели- кой Отечественной войнами. В частности О. А. Безродной предложена широ- кая характеристика разноплановой деятельности музея в 1921–1934 гг.273 Судь- бы и творчество омских музейщиков 1930-х гг. являются предметом изучения А. В. Ремизова. В частности, этим автором реконструированы биографии выда- ющихся омских краеведов Ф. В. Мелехина, А. Ф. Палашенкова и др.274 Обращают на себя внимание также работы О. В. Блиновой, Г. С. Епериной и др., посвящен- ные комплектованию отдельных исторических коллекций в первой трети ХХ в.275
266 Назарцев Т. М. Развитие музейного дела в Омской области // Музееведение За- падной Сибири. Омск, 1988. С. 14–16.
267 Мартынова Л. С. Этапы комплектования коллекций омского краеведческого му- зея // Музей и общество на пороге ХХI в. Омск, 1998. С. 2–30, и др.
268 Вибе П. П. Основные этапы истории и перспективы развития Омского государ- ственного историко-краеведческого музея // Музей и общество на пороге ХХI в. Омск,
269 Гефнер О. В. Роль военных в организации Омского музея // Музей и общество на пороге ХХI в. Омск, 1998. С. 148–150; Томилов Н. А. Интеллигенция в музейном деле Западной Сибири 1920-х гг. // Культура и интеллигенция России в переломные эпохи (XX в.). Омск, 1993. С. 79–81.
270 Гуменюк А. И. Дворец генерал-губернатора Западной Сибири в Омске // Памят- ники истории и культуры Омска. Омск, 1992. С. 75–80, и др.
271 Алисов Д. А. Административные центры Западной Сибири: городская среда и со- циально-культурное развитие (1870–1914). Омск, 2006; Городская среда и культурный облик Омска // Очерки истории города Омска. Омск, 2005. Т. 2. Омск. ХХ в. С. 146, и др.
272 Рыженко В. Г. Интеллигенция в культуре крупного сибирского города в
1920-е гг.: вопросы теории, истории, историографии, методов исследования. Екатерин- бург; Омск, 2003. С. 280–316, и др.
273 Безродная О. А. Западно-Сибирский краевой музей (1921–1934 гг.) // Изв. Ом. гос. ист-краевед. музея. Омск. 2013. – № 18. С. 31–51.
274 Ремизов А. В. Омское краеведение 1930–1960-х гг. Очерк истории. Омск, 2010. С. 67–70; 173–233.
275 Блинова О. В. Архив Великой войны: особенности истории комплектования // Вто- рые Ядринцевские чтения. Омск, 2014. С. 148–149; Еперина Г. С. Омск в годы Первой мировой войны: обзор коллекции документов в фондах ОГИК музея // Там же. С. 177–180.
В 1940–1980-х гг. появлялись отдельные публикации, представлявшие крат- кий экскурс в историю Томского краеведческого музея276. Многие публикации этого периода были краткими и акцентировали внимание на отдельных узких аспектах работы музея. В последние два десятилетия сотрудники Томского об- ластного краеведческого музея и томские историки проделали большую работу по изучению начального этапа существования музея, истории комплектования его коллекций, биографий людей, чей вклад в развитие музея трудно перео- ценить277. Отдельного внимания заслуживает публикация сборника наиболее интересных документов музейного архива278. Наконец, в 2011 г. была защище- на кандидатская диссертация С. Е. Григорьевой, посвященная комплексному анализу истории томского музея в период с 1920 г. до современности279. Важ- но отметить, что С. Е. Григорьева отдельно изучала опыт томских музейщиков в создании экспозиции, в том числе и ее исторической части. Однако автором не привлекались к исследованию источники, хранящиеся в Государственном архиве Новосибирской области (в том числе из фонда партийной ячейки му- зея), мало использовались источники из Центра документации новейшей исто- рии Томской области, не был мобилизован в достаточной мере массив газетных источников 1920–1930-х гг. Ею практически не рассматривалась работа том- ских музейщиков над созданием историко-революционой части экспозиции.
История Музея археологии и этнографии ТГУ также изучалась в разных аспектах. К примеру, проблемы основания музея затронуты Н. В. Вакало- вой280 и Н. Д. Дмитриенко281. Наибольший вклад в изучение формирования коллекций этого музея внесен Ю. И. Ожередовым, который также подготовил
276 Елизарьева М. К созданию Томского областного музея краеведения // Красное знамя. 1949. 16 апр.; Рудая И. Рождение краеведческого музея в Томске // Красное зна- мя. 1979. 12 июня, и др.
277 Артюхова И. В. Традиционная культура русских в фондах Томского областного краеведческого музея. Томск, 2010; Дмитриенко Н. М. У истоков музейного дела в Томске // Тр. ТОКМ. Томск, 2002. С. 178–187; Кулемзин В. М. Михаил Бонифатие- вич Шатилов и Владимир Клавдиевич Арсеньев в сибиреведении // Тр. ТОКМ. Томск,
278 Андреева Е. А. История Томского краеведческого музея языком архива // Тр. ТОКМ. Томск, 2002. С. 3–156.
279 Григорьева С. Е. История Томского областного краеведческого музея: 1920–
2000-е гг.: автореф. дис. … канд. ист. наук. Томск, 2011.
280 Вакалова Н. В. История возникновения и развития музеев Томской губернии: ав- тореф. дис. … канд. ист. наук. Барнаул, 2006.
281 Дмитриенко Н. М. У истоков музейного дела в Томске // Тр. ТОКМ. Томск,
№ 381. С. 119–122.
несколько обобщающих исторических обзоров, посвященных музею Томско- го университета282.
История Новосибирского краеведческого музея изучена слабее. Одним из первых ее затронул Н. А. Томилов, предложивший периодизацию истории му- зея283. Собирательская деятельность музея, формирование его коллекций ха- рактеризовались омскими этнографами284. В начале 2000-х гг. к его истории об- ращались И. В. Сальникова, Н. В. Мелихова и Т. В. Гришанова, участвовавшие в работе над составлением «Энциклопедии Новосибирска»285. Ими были со- браны некоторые биографические данные о лицах, работавших в музее до Ве- ликой Отечественной войны, кратко подытожены основные достижения музея на разных этапах его деятельности. Восьмидесятипятилетие новосибирского музея в 2005 г. стало для его сотрудников новым поводом обратиться к истории музея, в том числе и в межвоенный период. В итоге были подготовлены статьи И. В. Сальниковой и Н. В. Мелиховой286.
История музейного дела в Барнауле дореволюционного периода представ- лена в работах Ю. А. Абрамовой, В. Ф. Гришаева, Л. С. Рафиенко и Я. В. Фро- лова. Этими исследователями описано создание первых музеев на Алтае, фор- мирование его коллекций, особенности работы с посетителями287. В последние
282 Ожередов Ю. И. Музей и музейное историко-культурное наследие // Культуры и народы Северной Азии и сопредельных территорий в контексте междисциплинарно- го изучения. Томск, 2008. Вып. 2. С. 21–38, и др.
283 Томилов Н. А. История музеев Западной Сибири: проблема периодизации музей-
ного дела // Декабрьские диалоги. Омск, 2000. Вып. 3. С. 19–22; Он же. Деятельность Новосибирского краеведческого музея в 1920-е – начале 1930-х гг. // Общественное дви- жение и культурная жизнь Сибири (XVIII–XX вв.). Омск, 1996. С. 123–136; Он же. Но- восибирский областной краеведческий музей в 1920–1987 гг. // Проблемы музееведения и народная культура. Новосибирск, 1999. С. 65–113; Он же. К истории Новосибирского краеведческого музея // Этнографическое обозрение. 1993. № 1. С. 96–102, и др.
284 Жигунова М. А., Томилов Н. А., Деш О. В. Собирательская работа Новосибир- ского областного краеведческого музея в конце XX века // Русский вопрос: история и современность: материалы VI междунар. науч.-практ. конф. «Русский вопрос: исто- рия и современность». Омск, 2007. С. 394–397.
285 Гришаева Т. В. Нагорская (Ивановская) Наталья Николаевна // Энциклопедия. Новосибирск. 2003. С. 455–456; Мелихова Н. В. Кравков Михаил Алексеевич // Там же. С. 454; Сальникова И. В. Краеведческий музей // Там же. С. 455–456.
286 Сальникова И. В. Документальная летопись Новосибирского государственного
краеведческого музея // Образовательная деятельность музея. 85-летию музея посвя- щается. Новосибирск, 2005. С. 48–66; Сальникова И. В. Первые коллекции Новоси- бирского государственного краеведческого музея и их собиратели // Там же. С. 67–70; Мелихова Н. В. Кравков Михаил Алексеевич – геолог, писатель, краевед, директор Но- вониколаевского городского музея // Там же. С.71–72.
287 Абрамова Ю. А. Музей общества исследования Алтая (из истории АГКМ в 1891–
1920 гг.) // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 23–31; Гришаев В. Ф. Барна- ульский музей в 1863 г. // Алтайский сборник. Барнаул, 1993. Вып. 17. С. 32–38; Рафиен- ко Л. С. П. К. Фролов и Барнаульский музей ведомства кабинета // Краеведческие записки. Барнаул, 1999. Вып. 3. С. 7–13; Фролов Я. В. Археологические и этнографические коллек- ции барнаульского музея в ХIХ в. // Там же. Барнаул, 2011. Вып. 9. С. 223–232, и др.
годы были также подготовлены некоторые работы, посвященные истории му- зея в советское время288. Ю. А. Абрамовой была специально рассмотрена дея- тельность музея в 20–30-х гг. ХХ в.289 Т. В. Тишкиной охарактеризован процесс формирования музейной сети на Алтае в начале 1920-х гг., показан процесс становления Барнаульского краеведческого музея в качестве центра краеведе- ния на Алтае290.
Приведенный историографический обзор позволяет констатировать сле- дующее. Изучение тематики, связанной с исторической памятью советского общества, на сегодняшний день только начинается. На примерах Сибири эта проблематика почти не разработана. Однако для этого подготовлена почва: в значительной степени изучены социально-политический и идеологический контексты интересующей нас проблематики, достигнуты значительные резуль- таты в изучении общественного сознания населения СССР межвоенных лет, политической культуры этого времени и политических настроений в обществе. Давно и активно изучаются вопросы некрополистики, исторической эортоло- гии, истории музейного дела и мемориальной культуры в Сибири. Однако до сих пор большая часть этих исследований выполнялась в рамках краеведения, этнографии и музееведения. Попыток комплексного изучения различных ком- мемораций в историческом контексте на материалах Сибири 1920–1930-х гг. до сих пор не предпринималось.
1.2. Основные источники исследования
С целью реализации общего замысла данного исследования нами был ис- пользован широкий круг разнообразных исторических источников разных ти- пов, которые выделяются исходя из такого критерия, как способ отражения в них исторической информации. Так, нами были мобилизованы письменные, устные, визуальные и вещественные источники. Часть из письменных источников пред- ставлена опубликованными материалами, однако в значительной степени наше исследование базируется на неопубликованных источниках, хранящихся в архи- вах Западной Сибири, Москвы и Санкт-Петербурга. В их числе документы из фондов Российского государственного исторического архива (РГИА); Государ- ственного архива Российской Федерации (ГАРФ); Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ); Государственного архива Новосибирской области (ГАНО); Новосибирского городского архива (НГА); Го- сударственного архива Алтайского края (ГААК); Государственного архива Том- ской области (ГАТО); Центра документации новейшей истории Томской области
288 Падалкина О. В. Музей глазами современников // Алтайский сборник. Вып. ХVII. Барнаул, 1999. С. 6–24.; Попова И. В. Этнографическая коллекция АГКМ: фор- мирование, презентация // Краеведческие записки. Барнаул, 2009. Вып. 8. С. 187–200; Старейший музей Сибири. Барнаул, 2008. С. 11–87, и др.
289 Абрамова Ю. А. Барнаульский музей в 1917–1941 гг. // Краеведческие записки. Барнаул, 2001. Вып. 4. С. 57–66, и др.
290 Тишкина Т. В. Музеи Алтая в первой половине 1920-х гг. // Вопросы музеологии.
(ЦДНИТО); Исторического архива Омской области (ИАОО); ведомственного архива Томского областного краеведческого музея им. М. Б. Шатилова и архива Музея археологии и этнографии (МАЭС) им. В. М. Флоринского Томского го- сударственного университета. К числу неопубликованных относятся и устные источники – аудиозаписи интервью автора данной монографии с пожилыми си- биряками, рассказавшими о своем детстве. Преимущественно неопубликован- ными являются также визуальные источники из фондов государственных архи- вов, частных коллекций и семейных фотоальбомов.
К числу письменных источников, положенных в основу нашего исследова- ния, относятся, в частности законодательные и нормативные материалы, как опубликованные, так и неопубликованные. Из числа дореволюционных зако- нодательных источников нами был использован «Устав медицинской полици- и»291. Данный источник потребовался для определения предыстории советского законодательства в области кладбищенского хозяйства и организации похо- рон. Установление исторического контекста проведения траурных торжеств, связанных с кончиной членов семьи Романовых, и торжеств, приуроченных к открытию памятников и юбилейным датам исторических событий, осущест- влялось нами в опоре на соответствующие церемониалы, хранящиеся в фон- де церемониальной части МИДВ в РГИА292. Помимо фонда церемониальной части МИДВ, интерес с точки зрения установления исторических контекстов организации государственных праздников представляют решения комиссии по вопросу о дне всенародного празднования 300-летия царствования Дома Ро- мановых293. Понимание советской специфики массовых коммемораций невоз- можно без выяснения их дореволюционной предыстории в сибирских городах. В этой связи представляют интерес постановления Томской городской управы о празднованиях, приуроченных к различным памятным датам, о торжествен- ных литургиях, об увековечивании памяти отдельных лиц294.
Важными законодательными источниками нашего исследования послужили декреты Советской власти, Конституции СССР 1924 и 1936 гг., Гражданский ко- декс РСФСР 1922 г.295 К группе законодательных источников относятся также ди- рективные документы высших органов Коммунистической партии: съездов, кон- ференций, пленумов ЦК, Сиббюро ЦК РКП (б)296. Законодательные источники, касающиеся музейного дела, содержатся в фондах Главнауки (Главного управления
291 Устав медицинской полиции // Свод законов Российской империи, повелением государя Николая I составленный. СПб, 1857. Т. 13. С. 159.
292 РГИА. Ф. 473.
293 Там же. Ф. 1320.
294 ГАТО. Ф. Д– 233.
295 Декреты Советской власти. М., 1957–1989. Т. 1–13; Основной закон (Конститут- ция) СССР 31 янв. 1924 г. [Электронный ресурс]. URL: http://www.hist.msu.ru (дата об- ращения: 15.03.2015); Конститутция (Основной закон) СССР 5 дек. 1936 г. // Там же; Гражданский кодекс РСФСР 1922 г. // Кодификация российского гражданского права. Екатеринбург, 2003. С. 607–773.
296 КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1898–
1986). 9-е изд., доп. и испр. М., 1983–1989. Т. 1–7, и др.
научных и музейных учреждений Наркомата просвещения РСФСР)297 и Нарком- проса (Министерства просвещения РСФСР)298 Государственного архива Россий- ской Федерации. В частности, нами были востребованы «Декрет о регистрации, приеме на учет и хранении памятников искусства и старины»; «Инструкция об охране, учете и регистрации памятников старины и искусства»; «Постановление ВЦИК об охране археологических памятников»; «Постановление ВЦИК о по- рядке охраны памятников зодчества»; «Постановление Наркомпроса о меропри- ятиях главков по изучению жизни и деятельности В. И. Ленина»299 и др. В контек- сте данного исследования представляют также интерес директивные документы фонда Центрального Комитета КПСС (отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП (б) РГАСПИ300, где отложились планы проведения праздничных политических тор- жеств в СССР. Эти документы позволяют судить о направленности государствен- ной политики памяти и ее конкретном содержании в разные годы. Для понимания процессов мемориализации и политического смысла массовых коммемориаций в городах Западной Сибири имеет также значение директивная документация неко- торых комитетов и комиссий, отвечавших за проведение идеологических кампаний. Для нас представляют интерес документы, отложившиеся в фондах комиссии ЦИК СССР по организации похорон и увековечиванию памяти В. И. Ленина301 и Всесо- юзного пушкинского комитета302. Важными источниками исследования стали так- же нормативные документы местных органов власти регионального и городского значения: документы Сибревкома, президиума Западно-Сибирского крайисполко- ма, постановления горсоветов и горисполкомов, отложившиеся в региональных архивах303, а также публиковавшиеся в газетах. Поскольку местные органы власти отвечали за благоустройство и поддержание порядка в городах, эти материалы по- зволяют судить о времени, причинах и обстоятельствах закрытия старых городских кладбищ, открытия новых, реорганизации пространственного и функционального значения исторического некрополя городов Западной Сибири; о закладке и откры- тии памятников; а также о решениях местных органов власти, связанных с регио- нальной спецификой проведения всесоюзных идеологических компаний и поли- тических торжеств. За организацию и проведение государственных праздников и траурных мероприятий на местах также отвечало Сибирское бюро ЦК РКП (б)304, губернские, окружные, уездные и городские комитеты партии, деятельность кото- рых нашла отражение в соответствующей документации, представленной планами мероприятий, различными постановлениями и циркулярами305.
297 ГАРФ. Ф. А-2307.
298 Там же. Ф. А-2306.
299 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 2; 8; 9; 17.
300 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60.
301 Там же. Ф. 16.
302 ГАРФ. Ф. А-305.
303 ГААК. Ф. Р-312; ГАНО. Ф. Р-1; ГАТО. Ф. Р-430; ГИАОО. Ф. Р-235.
304 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 1.
305 ГААК. Ф. П-1. Оп. 1; Ф. П-2. Оп. 3; 4; Ф. П-4. Оп. 5; Ф. П-6. Оп. 2; ГАНО. Ф. П-10. Оп. 1; Ф. П-18. Оп. 1; Ф. П-13. Оп. 1; ИАОО. Ф. П-1. Оп. 3.; Там же. Ф. П-7. Оп. 1; ЦДНИИТО. Ф. 1. Оп. 1; Ф. 76. Оп. 1; Ф. 4. Оп. 1; Ф. 80. Оп. 1.
Важным этапом нашего исследования стало изучение регистрационной документации – метрических книг, составлявшихся священниками городских церквей и соборов Западной Сибири, а также книг ЗАГСов. Эти материалы, хотя и не без колебаний, источниковеды все-таки относят к актовым источ- никам306. Обращение к данным материалам обусловлено следующими обстоя- тельствами. Как уже подчеркивалось, исторический некрополь Западной Си- бири – это слабо, фрагментарно изученная тема. Поскольку практически не сохранилось подлинных старинных могильных плит, традиционно служащих некрополистам первоисточниками для установления круга лиц, погребенных на старых кладбищах, нам пришлось востребовать сохранившуюся регистра- ционную документацию. Метрические книги – это реестры, содержащие офи- циальные записи актов гражданского состояния и записи о сопровождавших эти акты религиозных обрядах. Метрические книги велись вплоть до середины марта 1918 г. Они содержали обязательный раздел «О умирающих», где под- робно фиксировались сведения об умерших лицах (полное имя, возраст, чин, вероисповедание, причина смерти, даты кончины и отпевания, место погребе- ния). Именно поэтому данные источники стали незаменимы в контексте наше- го исследования.
Как показано в историографическом обзоре, наиболее разработанной исто- риками является тема томского некрополя, по которой существуют публика- ции, свидетельствующие о большой источниковедческой работе томичей, фак- тически снимающие с нас задачу работы с томскими метрическими книгами. Краеведами также была частично разработана тема омского некрополя. Однако с точки зрения задач нашего исследования, сведений о массовых захоронени- ях на кладбищах Омска в опубликованных работах приводится недостаточно. Поэтому для того чтобы составить более полное и объективное представле- ние о социокультурном составе лиц, упокоившихся в омской земле, нами были мобилизованы метрические книги омских церквей: Богородице-Братской, Бо- городице-Знаменской, Богородице-Скорбященской тюремной церкви, Воскре- сенского военного собора, Никольского казачьего собора, Всехсвятской клад- бищенской церкви, Пророко-Ильинской церкви, Успенского кафедрального собора307. Нами были выборочно просмотрены книги, составленные в 1910–
1919 гг., поскольку еще «свежие» захоронения этих лет формировали общее впечатление о характере некрополя в 20–30-х гг. ХХ в. Этого оказалось доста- точным для нашего исследования, поскольку омский некрополь более раннего периода изучался некрополистами начала ХХ в. Их наработки были нами так- же использованы, о чем подробнее будет сказано далее.
Наименее изучены некрополь Новосибирска и некрополь Барнаула. Ав- тором данного исследования было просмотрено значительное число метри- ческих книг приходов православных церквей этих городов. Тщательнее были подвергнуты анализу новосибирские метрические книги, поскольку алтайский
306 Источниковедение новейшей истории России: теория, методология, практика. М., 2004. С. 79.
307 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6; 11.
некрополь в целом лучше отражен в газетах, которые и послужили нам в ка- честве основного источникового материала, необходимого для реконструкции исторического некрополя Барнаула. Нами были выборочно просмотрены ме- трические книги храмов Новониколаевска (Новосибирска): Александро-Не- вского собора, Покровской, Пророко-Даниловской, Вознесенской, Закаменской и Воскресенской (Кладбищенской) церквей, составлявшиеся в период между
1900 и 1920 гг.308 Из коллекции барнаульских метрических книг мы использо- вали книги Знаменской и Покровской церквей309.
Судить о захоронениях лиц, умерших после марта 1918 г., приходится в опо- ре на книги записей актов гражданских состояний. Однако доступ к этим источ- никам ограничивает законодательство. Нам удалось использовать соответству- ющие книги, составлявшиеся в Новосибирске в период с 1919 по 1927 г.310 Как и метрические книги, эти источники отражали основные сведения об умерших, за исключением их вероисповедания. Зато эти книги фиксировали адрес, по которому были прописаны умершие лица, что дало дополнительный материал к осмыслению социального контекста истории новосибирского некрополя.
Обширный пласт неопубликованных источников нашего исследования пред- ставлен делопроизводственными материалами. В их числе нормативные до- кументы (положения, уставы, инструкции); протокольная документация (про- токолы, стенограммы); деловая переписка (отношения, докладные записки, заявления); информационные документы (информационные сводки о политиче- ских настроениях, докладные записки, сообщения); учетная (журналы посеще- ний, инвентарные книги) и отчетная документация (отчеты, балансы, доклады) из фондов 11 архивов и двух музеев. Среди документов, хранящихся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), интерес представляют отчетные материалы о проведении политических праздников из фонда Центрального Комитета КПСС (отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП (б))311. Также нами были востребованы документы, свидетельствующие о ра- боте комиссии ЦИК СССР по организации похорон и увековечиванию памяти В. И. Ленина312, отражающие подготовку к траурным мероприятиям (определе- ние ритуальных особенностей похорон, их музыкального сопровождения, лозун- говой базы), а также отклик регионов страны на смерть первого советского вождя (опись венков, коллекция телеграмм, содержащих соболезнования, выраженные Н. К. Крупской) и отчеты о проведении официальных траурных мероприятий на местах. К нашему исследованию также привлекались источники, отражающие характерные для 1930-х гг. процессы формирования политических культов ге- роев. Это – документы из личных фондов В. В. Куйбышева313 и С. М. Кирова314,
308 ГАНО. Ф. Д-56. Оп. 1.
309 ГААК. Ф. 144. Оп. 6.
310 ГАНО. Ф. 2189.
311 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60.
312 РГАСПИ. Ф. 16.
313 Там же. Ф. 79.
314 Там же. Ф. 80.
чьи биографии были связаны с городами Западной Сибири (письма почитате- лей, телеграммы, содержащие соболезнования родным усопших «вождей»). Среди делопроизводственной документации, хранящейся в ГАРФ, представляет интерес переписка чиновников Главнауки с музеями Сибири о штатах, сметах, деятельности и пополнениях музея315. Важными источниками нашего иссле- дования стали делопроизводственные источники, отражающие повседневную работу сотрудников краеведческих музеев городов Западной Сибири316. Нами были использованы годовые отчеты о работе музеев, протоколы заседаний му- зейных советов, экспозиционные планы, штатные расписания, переписка музеев с различными учреждениями, штатные расписания, книги отзывов и регистра- ции посетителей и т. п. Эти источники позволяют судить о проблемах в работе сибирских музейщиков, связанных с изменениями идеологических установок государства, экономических контекстов и контекстов местной социокультурной среды, о специфике взаимоотношений между членами коллектива, о восприятии посетителями музеев экспозиции и экскурсий. Сложности работы сибирских музейщиков в напряженных социально-политических условиях 1930-х гг. еще более рельефно отражены в документации первичных партийных ячеек музеев, представленных главным образом протоколами их заседаний317. Деятельность за- падно-сибирских музеев, связанная с охраной памятников, созданием историче- ских экспозиций, проведением экскурсий и просвещением населения в области краеведения отражается также в фондах различных научных и культурно-про- светительских организаций и обществ: Общества изучения Сибири и ее про- изводительных сил318; Западно-Сибирского отдела Российского географическо- го общества319, Омского отделения Всероссийского географического общества Академии наук СССР320, Омского общества краеведения321. Свой вклад в поиск сведений об обустройстве памятных мест в городах Западной Сибири внесли члены Новосибирского областного отделения Всероссийского добровольного общества охраны памятников истории и культуры, делопроизводственная до- кументация которого также была востребована нами322. Делопроизводственные материалы фондов коммунального хозяйства являются также информативными источниками, позволяющими выяснить вопросы, связанные с благоустройством городских кладбищ и парков, разбивавшихся на их месте, с конкурсами проек- тов памятников героям и жертвам Гражданской войны323. Не меньшее значение
315 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 348.
316 ГААК. Ф. 66; Ф. Р-288; ГАНО. Ф. Р-1813; ИАОО. Ф. Р-1076; Музей археологии и этнографии Сибири (МАЭС) им. В. М. Флоринского Томского государственного уни- верситета. Инвентарные книги; ОГУК «Томский областной музей им. М. Б. Шатило- ва». Ф. 1.
317 ИАОО. Ф.П-1659; ГАНО. Ф.П-357.
318 Там же. Ф. Р-217.
319 ИАОО. Ф. 86.
320 Там же. Ф. Р-1075.
321 Там же. Ф. Р-1074.
322 ГАНО. Ф. Р-2054.
323 ГАТО. Ф. Р-199.
имело обращение к фондам чрезвычайных комиссий по борьбе с тифом324. Эти документы помогают понять глубину демографического и культурного кризи- са, в который погрузилась Сибирь в период Гражданской войны, увидеть мас- штабы жертв, оценить степень деградации культуры памяти и некрокультуры в условиях Гражданской войны.
Нами были также использованы различные делопроизводственные доку- менты местных партийных органов, касающиеся планирования мероприятий в рамках проведения праздничных и траурных кампаний, отчетов о проведе- нии торжеств, расшифровок стенограмм торжественных заседаний, критики имеющегося опыта. Среди подобных материалов отложились и источники, позволяющие судить о рецепции массовых коммемораций местным насе- лением. Негативное и равнодушное отношение населения к политическим праздникам отражено в документах, посвященных критическому разбору мероприятий членами партийных организаций325. Отдельного внимания за- служивают прежде засекреченные документы фондов головных партийных организаций, содержащие сводки и докладные записки о политических на- строениях жителей Западной Сибири, в том числе в дни политических тор- жеств326. Собранные информаторами сведения об антисоветских высказыва- ниях и поступках представителей населения концентрировались в райкомах партии, передавались обкомам, обобщавшим эти данные. Подобные источ- ники не могут вызывать полного доверия, поскольку возможность проверить достоверность их содержания отсутствует. Однако, как подчеркивает исто- рик С. Дэвид, на информаторах лежала большая ответственность за прав- доподобие сводок327. Скептично смотреть на содержание сводок побуждает и то, что часто они фиксируют фразы, вырванные из общего контекста, пред- ставленные в пересказе, содержащем интерпретацию. Сводка может также отражать единичное высказывание на общем фоне позитивного отношения к политической обстановке.
К числу неопубликованных документов, лежащих в основе нашего ис- следования, относятся и разнообразные коллекции краеведческих и исто- рических материалов, скомплектованные в первой трети ХХ в. В первую очередь необходимо назвать материалы коллекции, собранные в начале ХХ в. по инициативе великого князя Николая Михайловича в рамках про- екта, получившего в дальнейшем известность как «Русский некрополь». В 1909 г. омские и томские кладбища стали объектом внимания священ- нослужителей, являвшихся исполнителями задания Николая Михайлови- ча. В итоге были описаны могилы духовных лиц, дворян, лиц, состоявших на военной и гражданской службе, педагогов, общественных деятелей, к числу которых были отнесены также врачи, купцы и благотворители. Эти данные, как, в частности, показывает просмотр метрических книг омских
324 ГАНО. Ф. Р-34; ГИАОО. Ф. Р-846.
325 ИАОО. Ф.П-7. Оп. 1. Д. 204; ЦДНИТО. Ф. 80. Оп. 1. Д. 121, и др.
326 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2.; Ф. П-2. Оп. 2; Ф. П. 3. Оп. 2. Ф. П. 4. Оп.1.
327 Дэвис С. Указ. соч. С. 23.
церквей, не были исчерпывающими. Кроме того, совершенно ничего не сообщают документы из коллекции великого князя о могилах «простых», не знатных людей328. Однако материалы коллекции отражают официальное мнение государства и местной элиты относительно того, память о каких людях представлялась в начале ХХ в. ценной. Источниковедом Д. Н. Ши- ловым были обработаны и опубликованы сведения, собранные в Томске329. Мы также использовали неопубликованные источники этой коллекции, созданные в Омске и хранящиеся ныне в фонде Управления делами ве- ликого князя Николая Михайловича МИВД в РГИА330. Данные источники необходимы для изучения состава лиц, погребенных на старых кладбищах городов Западной Сибири. Они отражают представления современников о салютационных местах. Кроме того, документы этой коллекции содер- жат описания надгробий, а значит, проливают свет на особенности мест- ной мемориальной эстетики.
Отдельно стоит назвать коллекции документов по истории Сибири и, в частности, сибирских городов331, коллекции сибирских Истпартов, где хра- нятся рукописи краеведческих записок изучаемого периода (к примеру, «Исто- рический очерк Омска» С. И. Кочнева332), публицистических работ и текстов публичных выступлений, посвященных Сибири («Речь на юбилее минусин- ского музея» Г. Н. Потанина333); рукопись В. Д. Вегмана «Культурная жизнь Сибири»334); биографические материалы о революционерах и подпольщиках, описания маршрутов экскурсий 1920-х гг. по революционным местам городов Западной Сибири и т. п.
В числе источников нашего исследования важное место занимают мемуары сибиряков. Нами были выявлены тексты воспоминаний, записанные в разные годы и при разных обстоятельствах. В целях исследования мы использовали отдельные мемуары досоветского периода («На заре сибирского самосозна- ния» Г. Е. Катанаева335), а также воспоминания 1920–1930-х гг., хранящиеся в фондах Истпартов и в коллекциях ГАНО, ЦДНИТО, ЦДНИОО; ГАТО336, в личных фондах В. В. Куйбышева и С. М. Кирова из РГАСПИ337. Отдельные рукописи мемуарного содержания представлены в фонде Общества изучения Сибири и ее производительных сил (ОИС) ГАНО. Также нами были исполь- зованы мемуары, написанные в 1950–1970-х гг., среди которых есть как опу-
328 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 15–25.
329 Томский некрополь (по документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА). СПб., 2010.
330 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д 24.
331 ГААК. Ф. 86. Оп. 1;
332 ИАОО. Ф. П-19. Оп. 1. Д. 344.
333 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 70. Л. 2–14.
334 Там же. Ф.П-5. Оп. 4. Д. 68.
335 Катанаев Г. Е. На заре сибирского самосознания: воспоминания генерал-лейте- нанта Сибирского казачьего войска. Новосибирск, 2005.
336 Там же. Ф. П-5; ЦДНИТО. Ф. П-Ф. 4204; ИАОО. Ф.П-19; ГАТО. Ф. Р-1612.
337 РГАСПИ. Ф. 79; 80.
бликованные338, так и неопубликованные тексты339 и воспоминания сибиряков, изданные в постсоветские годы340. Отдельную группу воспоминаний представ- ляют неопубликованные тексты, составленные по инициативе новосибирского отделения общества «Мемориал»341.
Мемуары разных лет имеют свою отличительную специфику. Уже в начале
1920-х гг. Истпарты инициировали сбор воспоминаний участников и очевидцев Гражданской войны о пережитых ими политических событиях. У истоков соз- дания этой мемуаристки, по новому направленной в социальном и тематиче- ском смысле, стояли такие деятели Истпарта, как М. С. Осьминский и В. И. Не- вский. Именно им принадлежала идея акцентировать в воспоминаниях не личность мемуариста, а сами события, которые он описывает342. В 1922 г. один из циркуляров комиссии Истпарта при ЦК РКП ставил цель «создать историю Октябрьской революции, действительную, не приукрашенную, не извращен- ную, освещенную с пролетарской точки зрения»343. Характерна формулировка и еще одной программной установки: «Создать классовую пролетарскую исто- рию Октябрьской революции и революционного движения вообще, основан- ную на исследованиях по методу исторического материализма»344. Реализация этих задач предполагала запись воспоминаний на основе анкетирования и бе- сед. В задачи агитаторов губкомов входила рассылка писем участникам Граж- данской войны с просьбой принять участие в этой программе и с примерным перечнем вопросов. Прежде всего, авторами мемуаров, отложившихся позже в архивах, стали подпольщики, красноармейцы и партизаны. Так зазвучали
«голоса из народа». Пафос подобных акций незамысловат: власть демонстри- ровала способность слушать и слышать «массы», за которыми признавалась решающая роль в истории.
Мемуары первой половины 1920-х гг. представлены рукописями («самоза- писями»), а также печатными расшифровками исходных рукописных текстов. Заметно, что авторы этих воспоминаний руководствовались установкой изла- гать, прежде всего, запомнившиеся им факты и свидетельствовать о героизме павших борцов с «колчаковщиной». Многие из авторов воспоминаний 1920-х гг., в отличие от дореволюционных мемуаристов – представителей среды ин- теллигенции, были малограмотными людьми, не умевшими пространно изла- гать мысли в письменной форме. Это отразилось на качестве текстов, которые
338 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 4. Д. 11; 42; 49, и др.
339 Воспоминания о революционном Новосибирске. Новосибирск, 1959; Лав- ров И. М. Мои бессонные ночи: роман-воспоминание. Новосибирск, 1977, и др.
340 Мой Новосибирск. Книга воспоминаний. Новосибирск, 1999; Барнаул в воспо- минаниях старожилов. ХХ век. Барнаул, 2005. Ч. 1; Барнаул в воспоминаниях старожи- лов. ХХ в. Барнаул, 2007. Ч. 2. C. 225; Память сердца. Воспоминания новониколаевцев. Новосибирск, 2003.
341 ГАНО. Ф. Р-600.
342 Источниковедение новейшей истории России. Теория, методология и практика.– С. 304.
343 ИАОО. Ф.П-1. Оп. 1. Д. 1464. Л. 88.
344 Там же. Ф.П-4204. Оп. 1. Д. 100. Л. 1.
обычно отличает краткость и отсутствие фиксации рефлексии (мемуары оми- чей А. Ф. Ильина, Э. Шенберг и др.)345. По рукописям видно, что их авторам было трудно и непривычно писать. Однако эти источники все-таки отража- ют авторскую позицию и индивидуальность. В 1925 г. сотрудники томского Истпарта обратились к тринадцати революционерам с просьбой написать воспоминания об их «героической борьбе». Мемуаристам был предложен чет- кий план, который включал вопросы о месте событий, ключевых датах, роли автора воспоминаний в изложенных событиях. Потенциальным мемуаристам задавались вопросы о событиях Февральской и Октябрьской революций, об организации коллективов ячеек большевиков и их работе, о возникновении со- ветов и их ликвидации в 1918 г., об антиправительственных стачках, о восста- ниях кулаков, о контрреволюции, о подполье при Колчаке и о подвигах това- рищей. Оговаривалось, что уже собранный Истпартом материал недостаточен для официального освещения событий в печати. От мемуаристов требовалось
«писать кратко, без лишних комментариев и правдиво»346. В итоге такой жест- кой диктовки правил записи воспоминаний появлялись тексты, однотипно ос- вещавшие события.
С середины 1920-х гг. сотрудники Истпарта неоднократно устраивали встречи (вечера) «старых большевиков» и участников Гражданской войны с целью совместного обсуждения пережитого в «годы героической борьбы». Эти встречи были приурочены к юбилейным датам и необходимы для сбора материала о местных военно-революционных событиях, которые требовалось освещать в печати, на митингах и в музейных репрезентациях. Примером мо- жет послужить расшифровка стенограммы беседы омских большевиков о за- бастовке железнодорожников, устроенной в феврале 1907 г.347 Собравшиеся (С. П. Молотовников, Ф. Г. Виноградов и др.) спорили о фактах, вспоминали детали событий, предлагали различные оценки происходившего. Однако со временем расшифровки стенограмм подобных встреч перестали отражать сво- бодный диалог, наполнялись оценками и выводами, строго соответствовавши- ми государственной идеологии. Эти источники отражают особенности памяти лиц, участвовавших в борьбе за советскую власть, об их военно-революцион- ном прошлом, а также государственную политику памяти. Показательно, что в архивах межвоенных лет отложились мемуары лишь тех людей, чьи заслуги были официально признаны властью, соответственно, солидарных большеви- кам. Поэтому данные тексты фрагментарно отражают коллективную память сибиряков о недавнем для того времени кровавом прошлом. Воспоминания за- писывали также журналисты, заинтересованные в сборе материала для газет- ных публикаций в дни годовщин военно-революционных событий348.
Другой, не политический, а краеведческий тип воспоминаний второй по- ловины 1920-х гг. представлен текстом из фонда ОИС ГАНО. Он был написан
345 ИАОО. Ф.П-19. Оп. 1. Д. 335; 411, и др.
346 ЦДНИТО. Ф.П-4. Оп. 1. Д. 434. Л. 29–30.
347 ИАОО. Ф.П-19. Оп. 1. Д. 367.
348 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 7. Д. 33, и др.
по призыву краеведческого музея М. В. Можаровым, жившим в Новосибирске и пожелавшим принять участие в реконструкции истории этого города. Мему- ары Можарова выражают индивидуальный, обывательский взгляд на местную историю, мало зависимый от идеологических контекстов. Так, не затрагивая политических тем, автор свободно рассуждает о том, какое событие напрямую связано с «рождением» города (открытие первого базара), каких мемориаль- ных досок, не связанных с местной политической историей, недостает Новоси- бирску (доска на первом доме города), как менялось с годами мнение местных жителей о перспективах развития этого населенного пункта349.
Вообще, музеи присоединились к записи воспоминаний мемуаров на во- енно-политические темы в конце 1920-х гг. Музейщики опрашивали главным образом подпольщиков, стараясь собрать больше фактов. Мы можем говорить о попытках музейных работников применять методы «устной истории». Одна- ко не всегда работа над записью воспоминаний доводилась до конца. К при- меру, в ЦХДТО сохранились конспекты записей беседы сотрудницы музея К. Н. Юхневич со «старыми большевиками», которые не были расшифрованы, отредактированы и напечатаны350. В конце 1920-х – в 1930-х гг. некоторые из бывших подпольщиков уже зарекомендовали себя как хорошие рассказчики. Они неоднократно составляли новые тексты воспоминаний, многие из которых предназначались для публикации в газетах. Эти мемуары кратко сообщали све- дения о павших героях и отдельных эпизодах Гражданской войны. На рубеже десятилетий подобные заметки еще не содержали цитирования лозунгов, тен- денциозных выводов и обобщений, отражали именно личное участие автора в событиях.
Мемуары 1930-х гг., посвященные военно-революционной тематике, отли- чаются однозначностью оценок, подчиненных идеологии. Как правило, они представляют собой отредактированные и отпечатанные тексты. Некоторые из них написаны в художественной манере. Таковы мемуары Г. И. Шамшина о подпольщице Е. Б. (Дусе) Ковальчук, написанные в годы третьей пятилет- ки351. Такая манера подачи материала объясняется ориентиром на потенциаль- ного читателя, на которого эти тексты должны были оказывать воспитательное и политико-просветительское воздействие.
Важно пояснить, что в архивах Западной Сибири сохранилось огромное количество воспоминаний о событиях, связанных с революцией 1905 г., с Фев- ральской и Октябрьской революциями, с событиями Гражданской войны. Нет оснований отказывать авторам этих воспоминаний в искренности. Однако оче- видно, что смысл создания «заказных», официальных мемуаров понимался утилитарно, их составление всецело подчинялось государственной политике памяти. Поэтому субъективное восприятие личностью исторических событий и эмоции авторов в этих текстах притуплены, слабо выражены. Очевидно и то, что эти тексты, как и любые мемуарные источники, отражают личностные ха-
349 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 116.
350 ЦДНИТО. Ф. П-4204. Оп. 1. Д. 27 и др.
351 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 652.
рактеристики и историческую память сообществ на момент их написания, а не во время описанных событий. Поэтому доминантой в рассказе о Гражданской войне может быть похвала гению Сталина.
Важно остановиться и на конкретной содержательной стороне мемуаров этой группы. В текстах воспоминаний нередко фигурируют сюжеты, связанные с похоронами и поминовением жертв и героев военно-революционных событий, с политическими торжествами, проходившими в условиях конспирации. Мемуа- ры объясняют особенность включения памятных мест в культурную и политиче- скую топографию городов, охваченных войной: к примеру, поясняется значение кладбищ как мест массовых расстрелов. Отдельные тексты объясняют смысл переименований тех или иных улиц после Гражданской войны, в воспоминаниях названы имена «жертв колчаковщины», выражено отношение когорты подполь- щиков и старых большевиков к процессам увековечивания памяти о павших то- варищах. Достоверность изложенных фактов не всегда вызывает доверие, однако
«забывчивость» и преувеличения имеют определенный смысл, обусловленный, как правило, идеологически. И в этом отношении данные источники интересны и полезны в контексте нашего исследования сами по себе.
В 1950–1960-х гг. запись воспоминаний на военно-революционные темы, ставшие традиционными, продолжалась352. Однако, во-первых, стоит от- метить, что эти тексты подчинялись политике памяти тех десятилетий, ког- да они создавались; во-вторых, обычно добавляли мало новых фактов к уже известной событийной канве местной истории, поэтому их использование в контексте данного исследования имеет мало смысла. Однако нельзя обойти вниманием опубликованные мемуары новосибирцев 1950-х гг.353 В них откри- сталлизовалась официальная версия местной военно-революционной истории с ее героическим некрополем. Авторами стали люди, чья «компетентность» не вызывала сомнений, поскольку они были хорошо известными участника- ми подполья и родственниками местных героев первой величины. В контексте нашего исследования обращают на себя внимание воспоминания И. И. Шеина, М. Ф. Никитина, Л. В. Романова, М. Н. Сухачевой – Овечкиной, Л. А. Красно- польского. Эти рассказы представляют собой официальную репрезентацию таких интересных нам сюжетов, как тифозная эпидемия, протестные граждан- ские похороны тех, кого большевики чтили как героев, гибель председателя Новониколаевского Совдепа В. Р. Романова и его соратников и т. п.354
С рубежа 1960–1970-х гг. публиковалась документальная проза мемуарного характера, затрагивавшая интересующую нас тему коммемораций. Особенный интерес представляет автобиографический роман («роман-воспоминание») но- восибирского писателя и актера театра оперетты И. М. Лаврова «Мои бессон- ные ночи»355. Существенное внимание в романе уделено довоенному детству автора, который вспоминает конфликт поколений родителей и детей, росших
352 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 4. Д. 11; 42, и др.
353 Воспоминания о революционном Новосибирске. Новосибирск, 1959.
354 Там же.
355 Лавров И. М. Указ. соч.
в 1920-х гг. и воспитывавшихся в советской школе. Автору присуще острое ощущение разрыва времен, разрушения связи между поколениями. В качестве наиболее острого конфликта между поколениями в романе представлен сюжет о комсомольском воскреснике на месте старого кладбища в Новониколаевске. Воскресник служил цели разрушения погоста. Воспоминания Лаврова свиде- тельствуют о том, что к теме разрушения кладбища и молодежь, и родители неоднократно возвращались в спорах, содержание которых автор романа при- водит по памяти. Лаврову также вспоминаются ночные демонстрации, при- уроченные к похоронам В. И. Ленина, искренняя печаль школьников и едкие замечания в адрес вождя со стороны отца автора романа. Этот текст состав- лялся уже не по шаблону и не по инициативе партийных работников, именно поэтому в нем выражена более непосредственная оценка прошлого.
В 1989–1991 гг. активисты общества «Мемориал» инициировали запись вос- поминаний лиц, переживших политические репрессии. Нами было просмотрено и использовано два десятка текстов таких воспоминаний из коллекции, храня- щейся в ГАНО. Большинство из этих текстов ранее не использовались в качестве исторических источников. Все они являются автобиографическими сочинени- ями, в которых доминирует тема политического ареста, нахождения под след- ствием, в местах лишения свободы. Авторами некоторых текстов стали родные и близкие репрессированных. При том, что по большей части эти воспоминания имеют антисоветский характер, в них угадывается влияние мемуарного наррати- ва советского периода. Говоря о задержании, допросах, избиениях, пребывании в тюрьме или лагере, мемуаристы преимущественно используют те же речевые формулировки и композиционные приемы построения текста, которыми поль- зовались «пятигодники» и подпольщики времен «колчаковщины». Общим яв- ляется и акцент на несправедливости задержания и осуждения, на беспочвенно- сти обвинений. Однако пафос героизма в этих воспоминаниях отсутствует. Эти тексты представляют большой содержательный интерес. Они свидетельствуют о нюансах политических настроений в обществе 1920–1930-х гг., о религиозно- сти, о реакциях на официальные торжества и об отношении к культам вождей. При этом важно, что авторам, писавшим воспоминания в 1989–1991 гг., уже не нужно было лгать, умалчивать и выдумывать факты из соображений политиче- ской корректности. Безусловно, не всеми сокровенными переживаниями и оби- дами лица, пострадавшие от репрессий, делятся с читателями их воспоминаний, однако эти тексты откровенны и эмоциональны.
В 1991 г. была опубликована книга историка и краеведа В. Д. Славнина
«Томск сокровенный», подготовленная в перестроечное время356. Это произведе- ние сочетает в себе жанр мемуаров и краеведческой научно-популярной книги, посвященной истории родного города автора. Славнин родился на Алтае и вы- рос в Томске. Именно этапы личного погружения автора в «томскую старину» и осознания ее ценности и есть основная тема произведения. Книга, по замыслу автора, должна была стать альтернативной стандартной советской краеведческой литературе, пропитанной идеологическим пафосом. Среди героев книги – том-
356 Славнин В. Д. Томск сокровенный. Томск, 1991.
ские музейщики, в том числе М. Б. Шатилов, А. А. Адрианов (сын областника и краеведа А. В. Адрианова), дед автора – музейный хранитель В. Д. Славнин, их жизнь и профессиональная деятельность характеризуется в нравственном кон- тексте. Славнин вспоминает разрушенное Преображенское кладбище, реакцию отца и его друзей на вандализм, а также сюжет о «спасении могилы Г. Н. Пота- нина», осуществленном по инициативе отца мемуариста. Сравнивая моральный аспект отношения к памяти об умерших представителями разных поколений, В. Д. Славнин обращается также к теме старинных томских кладбищ XVII– XIX вв., застроенных и забытых томичами еще до революции. В качестве ре- зультата сталинской политики памяти Славнин видит поколенческий разрыв, на который смотрит с разочарованием и пессимизмом.
На рубеже ХХ и ХХI вв. в городах Западной Сибири было опубликовано несколько сборников воспоминаний старожилов, посвященных их родным го- родам: «Мой Новосибирск. Книга воспоминаний», «Память сердца», «Барнаул в воспоминаниях старожилов». Авторы воспоминаний, опубликованных в этих сборниках, обычно описывают реалии истории своей семьи на фоне городской повседневности прошлого, в мемуарах неоднократно затрагивается тема ста- рых кладбищ, их разрушения и создания на их месте парков. Некоторые мемуа- ристы упоминают старые, снесенные памятники, их местоположение и общий вид. Эти воспоминания уже лишены выраженного идеологического контекста, в них мало событийной истории и оценок прошлого.
Нами были использованы и опубликованные публицистические произведе- ния, в которых заостряется внимание на проблемах культуры Сибири, в частно- сти на развитии музеев357. Важными источниками нашего исследования стали также произведения дореволюционных краеведов358, томских исследователей, пытавшихся выяснить биографическую связь между императором Александром I и старцем Федором Томским359; труды классиков городоведения 1920-х гг.360 и си- бирских краеведов 1920–1930-х гг.361, научные и отчетные работы музейщиков
357 Ядринцев Н. М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и исто- рическом отношении. Новосибирск, 2003.
358 Адрианов А. В. Томская старина // Город Томск. Томск, 1912. С. 101–182.
359 Всев. Долг-ов. Старец Федор и его кельи // Сиб. вестн. 1881. 28 авг.; Голи- цын С. Н. Народная легенда об Александре отшельнике // Русская старина. 1880. № 11. С. 742–744.; В. Д. Старец Федор Козьмич в 1837–1864 гг. // Русская старина. 1892. № 5. С. 452–456; Новое в легенде о Федоре Кузьмиче // Том. вестн. 1912. 17 нояб., и др.
360 Анциферов Н. П. Главная улица города // На путях краеведения. М., 1926. С. 99–106; Он же. «Непостижимый город…». СПб., 1991; Гревс И. М. Краеведение и экскурсионное дело // Вопросы экскурсионного дела по данным Петроградской экс- курсионной конференции 10–12 марта 1923 г. С. 3–10, и др.
361 Вегман В. Д. Как и почему пала в 1918 г. Советская власть в Томске // Путь борь- бы. Томск. 1923. Вып. 1. С. 25–48; Он же. Восстание омских рабочих против колчаков- щины. 22 декабря 1918 г. // Cиб. огни. 1934. – № 1. С. 200–207; Он же. Вооруженные восстания против Колчака в городах и рабочих районах Сибири. Новосибирск, 1928, и др.; Прибыткова-Фролова А. М. Памятники архитектуры XVIII–XIX вв. в Томске // Труды Томского краевого музея. Томск, 1929. Т. 2. С. 19–29, и др.
Западной Сибири362, позволяющие судить об аксиологическом аспекте их воспри- ятия прошлого, как региона, так и отдельных городов, о степени разработанности той или иной научной тематики музеями в межвоенное время, об интересе к не- крокультуре краеведов, к историческому некрополю Сибири.
Советская политика памяти, историческая память общества развивались во взаимосвязи с исторической наукой, выражавшей официальный взгляд на прошлое России. Именно поэтому в числе наших источников произведения историков 1920–1930-х гг.: труды академика М. Н. Покровского, в которых дается оценка революционному движению в России и Гражданской войне363;
«Краткий курс истории ВКП (б)»364 и другие научные произведения историков межвоенного периода. Полезными для понимания советской политики памяти оказались и отдельные произведения литературоведов-пушкинистов 1930-х гг.: Н. Л. Бродского и В. Я. Кирпотина365.
Нами также использовались богословские произведения православных ав- торов, необходимые для понимания смысла традиционного похоронно-поми- нального обряда, значения погребения в землю, христианских представлений о загробной жизни и «общении» живых и усопших366.
К данному исследованию в качестве источников привлекались и произведе- ния художественной литературы, в которых представлены описания похорон. Городские похороны начала ХХ в. с их ритуальными деталями и социальной характеристикой получили описание в повести «Октава» революционного пи- сателя С. П. Петрова (Скитальца)367. Образ похорон комсомолки, покончившей жизнь самоубийством, представлен в повести Б. Л. Васильева «Завтра была вой- на»368. Взгляд на похороны, представленный в этих произведениях, пристрастен, обусловлен политической позицией автора. Однако именно эти обстоятельства и приближают нас к пониманию того значения похорон, которое в них видели со- временники. Интерес в качестве источников данного исследования представляют и русские сказки о мертвецах, собранные и обработанные в ХIХ в. Н. А. Афанасье- вым и В. И. Далем369. Использование этих источников нужно для понимания тра-
362 Мелехин В. Ф. Пять лет работы музея. 1923–1928 гг. (краткий отчет). Омск,
(1922–18 марта 1926 г.) // Тр. Том. краев. музея. Томск, 1927. Т. 1. С. 2–30, и др.
363 Покровский М. Н. Октябрьская революция. М., 1929.
364 Краткий курс истории ВКП (б) [Электронный ресурс]. URL: http://www.lib.ru/ DIALEKTIKA/kr_vkpd.txt.
365 Бродский Н. Л. Пушкин: биография. М., 1937; Кирпотин В. Я. Александр Серге- евич Пушкин. 1799–1837. М., 1937, и др.
366 Закон Божий для семьи и школы / сост. протоирей С. Слободский [Б. м.], 2002; Иов (Гумеров), иером., Гумеров П., свящ. Вечная память: православный обряд погре- бения и поминовения усопших. М., 2011; Митрофан (монах). Загробная жизнь: как живут наши умершие, как будем жить и мы по смерти. СПб., 1897.
367 Октава // Скиталец. Повести и рассказы. Новосибирск, 1985. С. 4–50.
368 Васильев Б. Л. Завтра была война. М., 1986.
369 Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. М., 1982; Даль В. И. Упырь. Страш- ные легенды, предания и сказки. СПб., 2010.
диционного, сохранившегося в русской культуре с языческих времен отношения к смерти, мертвецам, а также природы суеверных страхов, касающихся некрополя.
Периодическая печать. Наиболее обширный пласт опубликованных источни- ков нашего исследования представлен газетной периодикой. Использование этой группы источников чрезвычайно важно, ведь именно газеты в межвоенное время были главным средством массовой информации, оказывающим решающее воздей- ствие на общественное сознание через агитационно-пропагандистские каналы. Нами были использованы полные комплекты основных ежедневных советских га- зет, выходивших в Новосибирске, Томске, Омске и Барнауле в изучаемый период. В первую очередь в их числе стоит назвать региональное издание «Советская Си- бирь» (конец 1919 – первая половина 1941 г.), основанное в декабре в 1919 г. в Ом- ске как орган Сибревкома и Сибирского областного бюро РКП (б). С июня 1921 г.
«Советская Сибирь» издавалась в Новониколаевске. С октября 1921 г. по ноябрь
1922 г. газета являлась также изданием Новониколаевского губернского комите- та РКП (б) и губернского исполнительного комитета. В дальнейшем газета стала изданием Новосибирского областного комитета и городского комитета ВКП (б), областного и городского Советов трудящихся Новосибирска. Нами также были востребованы советские новониколаевские газеты «Красное знамя» (1920 г.),
«Большевик» (1923 г.) и «Новосибирский рабочий» (1932 г.). Из числа томских газет было использовано основное городское издание «Красное знамя» (конец
1919 – середина 1941 г.), выходившее в январе 1920 г. под названием «Сибирский коммунист», а позднее, до октября 1921 г., под названием «Знамя революции». На протяжении изучаемого двадцатилетия газета являлась изданием Томского гу- бернского революционного комитета, в дальнейшем – окружных и городских пар- тийных, советских и профсоюзных органов. Из числа омских газет источником нашего исследования послужил «Рабочий путь» (1922 – первая половина 1941 г.) – орган Омского губернского (впоследствии областного) и городского комитета пар- тии, а также Омского исполнительного комитета. Издание «Рабочего пути» нача- лось в 1922 г. после «переезда» в Новониколаевск «Советской Сибири». Однако газета имела предысторию, считается, что еще с марта 1917 г. она издавалась под названием «Известия Омского Совета рабочих и военных депутатов»370. В декабре
1934 г. газета была переименована в «Омскую правду». Еще одна газета, ставшая источником нашего исследования, – «Красный Алтай» (1920 – первая половина
1941 г.), переименованная в октябре 1937 г. в «Алтайскую правду». Эта газета так- же являлась органом местных советских, партийных и профсоюзных органов.
В целях установления исторической ретроспективы нами были использо- ваны и некоторые дореволюционные газеты, настроенные оппозиционно по отношению к большевикам. К их числу принадлежит барнаульское издание
«Жизнь Алтая» (были использованы подшивки номеров за 1917–1918 гг.), выходившая на средства купца В. М. Вершинина, позиционировавшая себя в качестве «внепартийной и прогрессивной» газеты. Ее редакторы и авторы придерживались либерально-демократических взглядов, исповедовали идеи областничества. Также нам стали полезны: кадетская газета «Народная сво-
370 Евдокимова Н. «Омская правда» отмечает 95-летие // Омская правда, 2012. 14 марта.
бода» (1919 г.), выходившая в Барнауле; меньшевистское издание «Алтайский луч» (1918–1919); газета омских кадетов «Сибирская речь» (1917–1919 гг.); неофициальное кадетское, либерально-демократическое издание Томска «Си- бирская жизнь» (1918–1919 гг.).
Газетные источники обладают богатым содержанием. Из всего массива ин- формации интерес с точки зрения задач нашего исследования представляют планы проведения массовых торжеств, репортажи с мест праздничных и тра- урных мероприятий; афиши мероприятий в праздничные дни; краеведческие статьи и заметки, посвященные памятным местам, памятным датам, памяти о выдающихся людях; новости, связанные с памятными местами и торжества- ми; некрологи; траурные объявления. Особенно стоит заострить внимание на объявлениях о похоронах. Именно эти источники послужили нам основой из- учения исторического некрополя городов Западной Сибири межвоенных лет и похоронных практик. Объявления, подававшиеся гражданами, представля- ют собой более или менее точную летопись местных событий. По количеству и содержанию объявлений можно судить о социальном статусе умерших, о ха- рактере похоронных практик в разных городах, о степени политизации похо- рон. Однако стоит учитывать фрагментарность общей картины похоронных реалий, отраженной в печати. Газетные объявления, несомненно, позволяют увидеть лишь общие тенденции и, возможно, не очень четко. Кроме сказанно- го, важно и то, что газеты отражают общий фон пропаганды, очередные идео- логические задачи. Будучи рупором власти, газета крайне субъективно репре- зентирует практически любой материал. Именно поэтому газетные репортажи и статьи исторического содержания нельзя воспринимать на веру. По замеча- нию С. Н. Ушаковой, к концу 1930-х гг. «Советская Сибирь», как и вся сибир- ская печать, окончательно потеряла ценность как источник правдоподобной информации, она содержала лишь агитационные материалы, вела работу над организацией разного рода кампаний, соревнований и починов371. Советская печать часто выдавала желаемое за действительное, была предвзята в оценках событий. Со временем печать все боле становилась средством манипуляции общественным сознанием. Однако именно эта специфичная черта газетной пе- риодики отражает особый источниковедческий потенциал. В контексте данно- го исследования изучение газетных материалов необходимо, прежде всего, для понимания изменений идеологичеких установок правящей партии и содержа- ния государственной политики памяти, выраженной в пропаганде.
Из числа «толстых» журналов, издававшихся в Сибири между Гражданской и Великой Отечественной войнами, нами было использовано в качестве источ- ника ежемесячное издание «Сибирские огни», выходившее с 1922 г. В журна- ле печатались преимущественно литературно-художественные произведения и общественно-политические статьи. Издание выходило при поддержке Сиб- бюро ЦК РКП (б). Редколлегия остро реагировала на идеологическое заостре- ние тех или иных проблем, подбирая материалы, актуальные как в культур- ном, так и в политическом смысле. Журнал предлагал статьи и литературные
371 Ушакова С. Н. Указ. соч. С. 61.
произведения, необходимые для создания определенной атмосферы в празд- ничные дни в преддверии «круглых дат». Статьи о героическом революцион- ном прошлом, печатавшиеся в канун знаменательных дат, несомненно, должны были корректировать контуры исторической памяти сибиряков, способствовать формированию определенного представления о подвигах героев революции и подполья372. Показательно, что рубрика «Из прошлого» была в 1920–1930-х гг. представлена преимущественно материалами на военно-революционные темы. Не оставались без внимания и темы, связанные с «народной скорбью». Так, к примеру, появлялись статьи о реакции общества на смерть В. И. Ленина, стихи о вожде373. Нередко в «Сибирских огнях» публиковались некрологи374. Журнал освещал проблемы культурной жизни, на его страницах появлялись репортажи о состоянии и актуальных задачах развития сибирских музеев375. Использование этого издания, признававшегося современниками лучшим в регионе, помогает в реконструкции содержания советской политики памяти, общего фона социаль- но-политической жизни, отраженного в зеркале культуры.
Для установления факторов изменения отношения в советское время к тра- диционным кладбищам и похоронам нами использовались отраслевые журна- лы по коммунальному хозяйству: «Коммунальное хозяйство», «Коммунальное дело», а также журнал «За социалистическую реконструкцию городов», изда- вавшиеся в 1920–1930-х гг. Из материалов, опубликованных на страницах этих изданий, особенно интересны в контексте нашего исследования статьи, посвя- щенные характеристике проблем кладбищенского хозяйства в СССР, вопросам внедрения кремации, санитарным и хозяйственным проблемам городов, в том числе и сибирских, озеленению, нормам планировки. Эти материалы отража- ют развитие градоустроительной и коммунальной мысли, а также ее зависи- мость от решений партии и правительства.
Еще одну группу источников нашего исследования составляют справочные издания, построенные на материалах сибирского региона: как дореволюцион- ные, так и межвоенные376. В старых справочниках приводятся основные сведе-
372 Орлов П. 1905 г. в Омске // Сиб. огни. 1925. № 4–5. С. 159–173, и др.
373 Зазубрин В. Я. Смерть [На смерть В. И. Ленина] // Сиб. огни. 1924. № 1. – С. 3–6.
374 Сергей Миронович Киров // Сиб. огни. 1934. № 6. С. 1–4., и др.
375 Краеведческие музеи Сибкрая // Cиб. огни. 1928. № 3. С. 250, и др.
376 Весь Омск. Омск, 1911; Весь Новосибирск. Новосибирск, 1931; Весь Новонико- лаевск. М., 1925; Весь Томск. Адрес – календарь и справочник по г. Томску, Томск,
1918; Вольский З. Вся Сибирь: справ. кн. по всем отраслям культурной и торгово-про- мышленной жизни Сибири, СПб.,1908; Вся Сибирь: справочная и адресная книга на
1924 г. Л., 1924; Вся Сибирь со включением Уральской обл.: справочная и адресная книга на 1925–1926 гг. М., 1925; Вся Сибирь и Дальний Восток: справочная книга на
1926 г. Л., 1926; Город Томск. Томск, 1912; Новосибирская обл.: экономико-географи- ческое описание. Новосибирск, 1939. Новосибирск: справочник по городу и району. Новосибирск, 1935; То же, 1936; По Оби и г. Барнаул, 1912–1913 гг. Барнаул, 1919; Сибирь в 1923–1924 гг. Новониколаевск, 1925; Справочник милиционера по Новоси- бирску. Новосибирск, 1939.
ния о городах: их административном статусе и районировании, о численности и составе их населения, о состоянии коммунального хозяйства, о культурной ситуации в городе. Справочники содержат списки переименования улиц, от- ражают их принадлежность к тем или иным районам. По справочным издани- ям можно судить о процессах, связанных с увековечиванием памяти отдель- ных лиц, в честь которых называли, а также переименовывали предприятия и учреждения (обувная фабрика им. С. М. Кирова в Новосибирске и пр.). Эти справочники помогают ориентироваться в среде межвоенных городов Запад- ной Сибири. Однако, в плане критики источников, стоит отметить некото- рую приукрашенность реальной обстановки. Особенно это касается изданий
1930-х гг., которые уделяли много внимания планам и проектам, меньше – ре- альным достижениям.
К справочной литературе, имеющей значение источника данного иссле- дования, мы также относим эмпирические материалы, собранные томскими некрополистами. Томские «некрополи» нельзя признать первоисточниками, поскольку на их составлении сказались субъективные факторы, однако соста- вители этих изданий стремились к точному цитированию просмотренных ими городских газет, содержащих некрологи и траурные объявления, а также ме- трических книг костелов377.
В целях осуществления задач этого исследования нами были созданы и устные источники, послужившие материалом для исследования. Их ис- пользование было чрезвычайно важно для выявления неофициального, обы- вательского взгляда на некрокультуру межвоенного времени. Устный нарратив
1920–1930-х гг. принципиально отличается от газетного, практически всецело подчиненного идеологии. По естественным причинам во втором десятилетии ХХI в. трудно найти респондентов, готовых ответить на вопросы о состоянии сибирских городских кладбищ межвоенных лет, тем более что «мрачность» темы далеко не всегда вызывает желание рассказывать у пожилого собеседни- ка. Для многих людей эта тема интимна, далеко не все, кому предлагается рас- сказать о виденных в детстве похоронах, соглашаются это сделать, недоумевая по поводу того, кому эта тема может быть интересна. Именно поэтому нам уда- лось записать лишь два полноценных интервью, посвященных воспоминаниям именно об историческом некрополе Новосибирска. Нашими собеседницами стали пенсионерки Е. А. Иванова (1934 г. рожд.) и Г. Д. Ким (1933 г. рожд.). Обе они смогли описать по памяти старые, уже не существующие новосибирские кладбища и похороны близких такими, какими они их запомнили с детских лет, пришедшихся на довоенный период. Эти рассказы позволяют составить пред- ставление об эмоциональном фоне обывательских похорон этого периода и об их коммеморативном значении для окружения семьи умерших. Важна и фак- тологическая сторона рассказов. Безусловно, фактическое содержание устных воспоминаний не может претендовать на исключительную точность. Однако, использование данных источников – это зачастую практически единственная возможность узнать о похоронах людей, не занимавших высокого положения
377 Томский некрополь.
в советском обществе, ничем не прославившихся. Рассказы наших собеседни- ков наполнены глубоким личным содержанием. Говоря о похоронах 1930-х гг., эти люди излагают свои детские воспоминания, которые часто связаны с трав- матическим психологическим опытом. В услышанных нами рассказах фигу- рируют сюжеты о похоронах матери и сестры – самых близких людей, с ко- торыми была установлена тесная психологическая связь. Рассказчицам было трудно найти в себе душевные силы проговорить этот травматический опыт. Как и в случае с рассказами репрессированных, собеседники, соглашающие- ся говорить о похоронах, преодолев первое затруднение в поиске подходящих слов, говорят монологом, назидательно, стараясь вложить в свой рассказ нечто такое, что очень значимо именно для них. Им сложно было вписать похороны и поминовение близких в контекст официальной советской истории. У людей этого поколения сохраняется старая привычка не афишировать соблюдение их окружением христианских похоронно-поминальных обрядов. Заметно, что для наших собеседников коллективная память семьи, которая насыщена пережи- ваниями, существует отдельно от формальной истории страны и народа. Для многих ситуация похорон, о которых идет разговор, – это своеобразный ката- лизатор, позволяющий судить об «истинном» моральном облике окружающих людей. Отношение, выраженное окружением к родным и близким умершего, становится для наших рассказчиков критерием нравственной оценки как кон- кретных людей, так и общества в целом. Нередко рассказчики проводят парал- лели и с современностью, указывая на статичность либо изменчивость похо- ронных практик и отношений к ним в обществе.
Вообще о старых кладбищах Новосибирска и похоронах 1930–1940-х гг. ХХ в. нами было составлено более десятка бесед с пожилыми людьми. Взгляд на эту тему «через поколение», в опоре на воспоминания и рассказы родителей, был представлен в беседах с В. К. Лобановой (2008; 2012 гг.) и Г. А. Кочергиной (2008). Фрагментарно эта тема затрагивалась в беседах о повседневной жизни новосибирцев и производственной повседневности новосибирского авиацион- ного завода им. В. П. Чкалова с В. Г. Дугалюковым (2004 г.) и с С. В. Перепеча- евым (2004 г.).
Нами были также использованы разнообразные источники визуального типа, как натурально-изобразительные, так и художественно-изобразитель- ные. В частности, источниками для нас послужили фотографии, снятые в из- учаемый период. Большинство визуальных источников нашего исследования имеют отношение к траурной тематике. Наиболее ранними по времени созда- ния являются официальные советские снимки «жертв колчаковщины» и массо- вых политических похорон в городах Западной Сибири, устроенных на этапе восстановления Советской власти. Эти источники отражают большевистский подход к визуальной репрезентации «жертв колчаковщины» и их похорон. Ори- гиналы исследованных нами фотоматериалов хранятся в западно-сибирских архивах. Однако эти источники, копии которых неоднократно публиковались в региональной исторической литературе, как советского, так и постсоветского периодов, до сих пор привлекают внимание общественности, о чем красноре-
чиво свидетельствует их размещение на разнообразных краеведческих и по- литических сайтах (преимущественно, имеющих отношение к КПРФ) в сети Интернет378. Имеющиеся в широком доступе снимки можно условно разделить на три категории. Фотографии первой категории, снятые до похорон, фиксиру- ют картины сваленных грудой тел погибших. Снимки второй категории запе- чатлели прощание с погибшими, шествие похоронной процессии и ритуал по- гребения. На снимках третьей категории изображены лишь участники похорон (близкие погибших).
Эти источники целесообразно рассматривать в контексте советской визу- альной пропаганды, выражавшейся во множестве различных форм. В дорево- люционный период сложились правила изображения усопших, базировавши- еся на каноне православной иконы. Большевики использовали эту традицию, однако ошибкой было бы считать, что они ее воспроизводили. В отдельных случаях эта традиция намеренно ломалась с целью эпатажа и заострения об- щественного внимания на том или ином событии. Поэтому визуальные репре- зентации смерти и похорон в советской культуре различны. Характер изобра- жения зависит от статуса усопших, контекста их смерти и ее идеологической интерпретации.
Представляет интерес комплект снимков, выполненных в Томске при пе- резахоронении жертв неудачного восстания против режима Колчака. В ком- плекте есть снимок, выполненный фактически с высоты птичьего полета, отражающий массовость и порядок траурного шествия. Есть также снимки, за- печатлевшие момент вскрытия изначально устроенной братской могилы. Эти источники позволяют судить о некоторых специфичных ритуальных особенно- стях массовых «красных похорон», таких как использование черных траурных и красных знамен, лозунгов, православной атрибутики и т. п. Снимки отража- ют и эмоциональный фон прощания.
Также среди «траурных» фотографических источников более позднего вре- мени мы выделяем группу снимков, опубликованных в периодической печати, и группу снимков из частных фотоальбомов. Первая группа представляет собой официальные репрезентации похорон государственных и политических деяте- лей, а также деятелей культуры. Отдельные изображения запечатлели посмерт- ные изображения местных знаменитостей. Эти изображения позволяют судить о тенденциях развития официальной некрокультуры, о степени ее политизации и идеологической составляющей, о степени преемственности с дореволюцион- ной традицией, о характере использования этой традиции носителями власти. Технические средства 1930-х гг. позволили публиковать в газетах довольно
378 Гражданская война в Сибири. [Фотоматериалы]. URL: http://gorod.tomsk.ru/ index-1231783842.php (дата обращения: 15.03.2015); Омский обком КПРФ. Депута- ты от партии. Наглядная агитация. Газеты «Красный путь» и «Омское время». URL: http://www.omsk-kprf.ru/?q=node/8260 (дата обращения: 15.03.2015); 15 ноября – день победы российского пролетариата в гражданской войне // Прорыв: общественно-поли- тический журнал. URL: http://proriv.moy.su/publ/15_nojabrja_den_pobedy_rossijskogo_ proletariata_v_grazhdanskoj_vojne/4–1–0–435 (дата обращения: 15.03.2015) и др.
четкие фотографии с похорон героев этого десятилетия. Примеры многочис- ленны, это посмертные снимки С. М. Кирова, В. В. Куйбышева, А. М. Горького, С. Г. Орджоникидзе, Н. К. Крупской, академика М. А. Усова, жившего и рабо- тавшего в Томске и др. Нами замечено, что данные изображения практически в полной мере соответствовали дореволюционной иконографической тради- ции. Мы считаем, что эти, широко растиражированные фотографии служили идее утверждения порядка и стабильности в стране, где фактически существо- вали серьезные социально-политические проблемы.
Иное значение имеют похоронные семейные фотографии из частных аль- бомов, запечатлевшие этап последнего прощания близких с усопшим. Неверно считать, что сообщение, содержащееся в этих источниках, сугубо лично и эмоци- онально. Эти снимки служили цели «задокуметировать» важное в истории семьи событие. Для людей 20–30-х гг. ХХ в. фотографирование было нерядовым собы- тием. Любительское фотографирование семьи «для себя» почти не практикова- лось. Фотосъемка, как правило, выполнялась профессиональным фотографом, чаще всего в ателье. Фото предназначалось для демонстрации. Однако эти источ- ники создавались для использования в узком кругу людей, близких усопшему, и все-таки отражали аспекты приватной жизни семьи. Еще до революции фото- графирование было вписано в структуру погребального обряда, служило целям последующего конструирования истории семьи. Снимки отражают элементы сохранявшейся похоронной обрядности в условиях культурных перемен.
Еще одну тематическую группу фотографических источников нашего ис- следования составляют изображения видов городов, отдельных зданий, счи- тавшихся памятными местами, памятников и монументов. Часть подобных изображений хранится в архивных коллекциях, формировавшихся, как прави- ло, в связи с юбилейными датами военно-революционных событий. К приме- ру, к десятилетию Октябрьской революции томский фотограф Н. В. Татауров отснял дома, где располагались конспиративные квартиры подпольщиков в пе- риод Гражданской войны379. Такие снимки позволяют судить не только о внеш- нем виде и состоянии памятных мест в изучаемый период, но также о тенден- циях мемориализации и советской политики памяти. Отдельные фотографии вновь открытых памятников, монументов и памятных мест, значение которых актуализировалось в разные годы, опять-таки в связи с годовщинами и юби- леями военно-революционных событий, публиковались в газетах. Подобные снимки также служили визуальной пропаганде. Их появление в ежедневных газетах, являвшихся основным средством массовой информации, способство- вало усвоению и запоминанию массовыми читателями стандартной советской символики и визуальных образов, связанных с конкретными политическими событиями, как локального, так и всесоюзного значения. Источниками нашего исследования послужили также фотографии из газет, иллюстрирующие репор- тажи о праздничных коммеморациях: выставках, театральных премьерах и т. п.
К числу художественно-изобразительных источников нашего исследования относятся зарисовки томских художников, занимавшихся в начале 1920-х гг.
379 ГАТО. Ф. Р. 1313. Оп. 2.
краеведением, прежде всего, А. Л. Шиловского. Эти рисунки по сей день хра- нятся в Томском краеведческом музее им. М. Б. Шатилова. Значительная их часть была опубликована в электронном издании Л. Ю. Исаевой, посвящен- ном творчеству А. Л. Шиловского и его вкладу в сохранение культурного на- следия Томска380. Начавшаяся в первые годы Советской власти музеефикация культурных ценностей побудила томских краеведов заняться изучением, опи- санием и визуальной фиксацией архитектуры и городской среды «старого Том- ска», в результате чего и была сформирована замечательная коллекция работ Шиловского и его помощников, обладающая не только исторической, но и ху- дожественной ценностью. Эти рисунки передают, говоря словами Н. П. Ан- циферова, «дух места», интерес к которому был одной из наиболее оригиналь- ных и продуктивных краеведческих идей первой половины 1920-х гг. Сами по себе эти рисунки выступают свидетельством личной инициативы томской интеллигенции в деле увековечивания памяти о прошлом сибирского города, творческого, лишенного формализма подхода томских музейщиков к реше- нию стандартных, политизированных задач, поставленных государством пе- ред музеями. А. Л. Шиловский, как и некоторые другие сибирские художники, участвовал в конкурсах памятников героям революции и Гражданской войны. Сохранившиеся после этих конкурсов рисунки, авторство которых не всегда удается определить – это также важная группа источников данного исследова- ния, позволяющая более полно реконструировать особенности мемориальной культуры 1920-х гг.
Нами использовались и картографические источники – планы городов За- падной Сибири разных лет, позволяющие наглядно увидеть динамику роста Томска, Новосибирска, Барнаула и Омска, определить местоположение памят- ных мест на разных этапах истории городов. Часть этих источников была опу- бликована в краеведческой литературе381. Однако мы использовали и оригина- лы картографических источников, хранящихся в местных архивах382.
В числе источников данного исследования также и вещественные источ- ники. В первую очередь речь идет об остатках исторического некрополя го- родов Западной Сибири. Их осмотр обусловлен установкой, заложенной еще выдающимся краеведом И. М. Гревсом. Он считал, что, изучая историю города, нельзя ограничиваться одними документами, историческими планами города, литературными источниками и т. п. Необходимо наглядное, зрительное и вме- сте с тем эмоциональное восприятие истории383. Именно поэтому для нас важ- но было посетить места старых кладбищ в Томске, Новосибирске, Барнауле и Омске. Сохранность исторического некрополя в этих местах незначительна. Старые городские кладбища к настоящему времени разрушены. Их террито-
380 Исаева Л. И. Вклад А. Л. Шиловского в сохранение памятников архитектуры в Томске. Томск, 2009.
381 Весь Омск. Справочник. Омск, 1912. С. 95, 118, 154; Кочедамов В. И. Омск. Как рос и строился город. Омск, 1960. С. 18–20; Город Томск. Томск, 1912, и др.
382 НГА. Ф. Р-331. Оп. 1. Д. 107; 108, и др.
383 Лихачев Д. С. Книга беспокойств. М., 1991, С. 394.
рии застроены либо переоборудованы в парки. Однако, как мы уже отметили, наличие старых карт и планов городов дает возможность установить их преж- нее местонахождение, определить их размеры. Своеобразным источником ис- следования становится существующая городская среда, в которой «раствори- лись» кладбища. Несмотря на существенные изменения городского пейзажа, до сих пор остается возможность оценить то, как кладбища были «вписаны» в обжитое пространство города.
Отношение к историческому некрополю в разных городах Западной Сибири различно. В Омске была предпринята попытка реконструкции мемориального Казачьего кладбища. В 2005 г. 22 июня на его месте состоялось открытие ме- мориального сквера. Там представлены уцелевшие к началу ХХI в. старинные надгробия и их обломки, позволяющие составить частичное представление об особенностях местной некрокультуры. Значима также попытка создания мемо- риального парка на месте старинного Нагорного кладбища в Барнауле. ВДНХ, располагавшаяся в советское время на его месте, в 1990-е гг. пришла в запу- стение и производила впечатление, пожалуй, не менее удручающее, чем неког- да разрушенный погост. В последние годы это место изменилось. Здесь были снесены развалины местного ВДНХ, восстановлены памятники и надгробия на некоторых могилах выдающихся барнаульцев, известных и за пределами их города, установлен поклонный крест. Желая быть толерантными, барнауль- цы сохранили памятник В. И. Ленину, существующий здесь со времен ВДНХ. Однако здесь почти нет старых надгробий, сегодня можно судить лишь о тер- ритории кладбища, о специфике его пространственной организации. В Ново- сибирске не предпринималось ни одной попытки отметить мемориальными знаками Воскресенское и Успенское кладбища, стертые с лица земли. Однако нами были найдены надгробия двоенных лет, перенесенные на действующее Заельцовское кладбище с уничтоженного Успенского. На территории старо- го Закаменского кладбища в настоящее время строится православный храм, но никаких попыток реконструировать некрополь не предпринимается. Зато здесь еще можно отыскать единичные надгробия, выполненные кустарным способом. Ничтожная степень сохранности исторического некрополя городов Западной Сибири побуждает к использованию контекстных источников, по- зволяющих судить об общей специфике отечественной некрокультуры первой трети ХХ в. В этой связи важным этапом данного исследования стало посеще- ние и детальный осмотр относительно хорошо сохранившихся старых клад- бищ Москвы (кладбище Донского монастыря), Санкт-Петербурга (Никольское и Смоленское) и Гродно (Старое кладбище на ул. Антонова). Эти кладбища дают примеры пространственной организации старых кладбищ, специфики устройства семейных некрополей, мемориальной скульптуры с ее богатой символикой, эпитафий, характерных для разных десятилетий. Некрокультура Сибири, как и других регионов, имела собственную отличительную специфи- ку, однако обращение к этим источникам позволяет судить о специфике соот- ношения культуры сибирского некрополя с культурными контекстами страны в целом.
Источниками данного исследования стали и городские военно-революци- онные монументы 1920–1930-х гг., существующие в каждом городе Западной Сибири. Вместе эти объекты формируют особое символическое поле эпохи, своеобразный «культурный слой» городской среды. Обнаружение памятников в их натуральном виде важно для понимания специфики включения данных объектов в обжитое городское пространство и оценки их реальных масштабов, несомненно, влияющих на восприятие. Безусловно, за последние десятилетия эти объекты претерпели изменения, поэтому и существует необходимость од- новременного использования визуальных источников 1920–1930-х гг.
В том же смысле, что и монументы, мы воспринимаем как источники своего исследования здания западно-сибирских городских музеев (те, в ко- торых размещались музеи в межвоенные годы), музейные вещи, до сих пор экспонирующиеся и выставляющиеся (к примеру, мебель и бытовые предме- ты из «ампирного зала» дома Асташова в Томске). Эти предметы позволяют добавить ясности к пониманию характера исторической части экспозиции в 1920–1930-х гг.
Итак, приведенный выше обзор источников позволяет нам считать доста- точно репрезентативной и разнообразной источниковую базу исследования. В числе источников, мобилизованных нами, есть как новые, прежде не извест- ные исследователям, так и источники, хорошо знакомые историкам. Однако, думается, что новая постановка исследовательских задач и вопросов к источ- никам позволит нам продемонстрировать то, что их потенциал еще далеко не исчерпан.
СТОЛКНОВЕНИЯ ТРАДИЦИЙ И ПОЛИТИКИ ПАМЯТИ
2.1. Исторические кладбища Томска
К моменту восстановления советской власти в декабре 1919 г. историче- ский некрополь Томска был представлен четырьмя основными действовав- шими кладбищами. Два из них являлись монастырскими и находились при Иоано-Предтеченском женском и Алексеевском мужском монастырях. Дей- ствовали еще и два общегражданских кладбища: Вознесенское и Преображен- ское. Предыстория томского некрополя насчитывала более 300 лет. Однако уже в ХIХ в. старинные приходские томские кладбища практически исчезли с лица земли, будучи застроенными. Как уже сообщалось в историографическом раз- деле, в начале ХХ в. в Томске велись раскопки старых кладбищ, иницииро- ванные антропологом С. М. Чугуновым. Забытые захоронения еще в XVIII– XIX вв. неоднократно находили и строители, которые, по мнению краеведа В. Д. Славнина, «богобоязненно» перезахоранивали обнаруженные скелеты384.
До революции устройство кладбищ подчинялось религиозным традици- ям народов России. В Сибири доминировала православная традиция. В вос- приятии местных жителей, воспитанных в атмосфере религиозной культуры, кладбища, несомненно, являлись святыми местами, где происходит «встреча» с умершими предками. Протоиерей Г. Дьяченко объяснял значение погребе- ния следующим образом: «Нашему бренному телу суждено сначала умереть и истлеть, а потом опять воскреснуть. Места, где погребаются усопшие, суть нивы, в которых рукою смерти сеются наши тела, как семена. Земля – матерь наша – есть храмина, где среди тления сохраняется наше нетленное»385. Чело- век, по христианским убеждениям, был сотворен из праха, во прах (в землю) он должен быть возвращен и после смерти, откуда будет взят Богом в «будущем веке» и оживотворен. Пока же не настало это время, усопший должен покоить- ся в земле «как путник после долговременного странствия». У православных погребение в землю считается Божией заповедью, данной Адаму после грехо- падения, а могила – святым местом поминовения усопшего и моления за его душу386. Уход за могилами близких и прародителей, а также поминальное моле- ние о них мыслится христианами как священный долг; эти духовные практики не сочетаемы с настроением мирского праздного отдыха.
Традиционно церковь заботилась о содержании и санитарном состоянии кладбищ. По требованию дореволюционного законодательства священнослу- жители участвовали в деятельности по отведению мест для захоронений и их благоустройству. Уже в начале ХIХ в. законодательство предусматривало не-
384 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 177.
385 Закон Божий для семьи и школы. С. 563.
386 Иов (Гумеров), иером., Гумеров П., свящ. Вечная память: православный обряд погребения и поминовения усопших. С. 22, 46.
прикосновенность старых, закрытых кладбищ при учреждении новых, их за- стройка и перезахоронения без особого дозволения запрещались. В сфере ох- раны порядка на кладбищах духовное ведомство сотрудничало со светскими властями, прежде всего с полицией387. Все работы на кладбищах выполняли артели могильщиков, артельный староста входил в состав церковного притча. Законодательство второй половины ХIХ в. предусматривало возможность по- вторных захоронений в уже существующих могилах по истечении так называ- емого «кладбищенского периода», который равнялся 30 годам. Для устройства семейных захоронений (некрополей) существовала возможность откупа мест захоронений388. На кладбищах выделялось до семи разрядов мест погребений, отражавших социальный и экономический статус усопших.
Еще с середины XVIII в. контексты роста городов и развития медико-сани- тарных знаний заострили экологические и гигиенические проблемы больших приходских кладбищ, нередко располагавшихся в центре крупных населенных пунктов. Именно из санитарных соображений указом императрицы Екатери- ны II кладбища были вынесены за пределы городской черты. По правилам второй половины XIX в. кладбища должны были располагаться за городом на выгонной земле, на расстоянии не менее 100 сажен от последнего жилого стро- ения. Их огораживали заборами или земляными валами389. Однако на практике это не касалось монастырских кладбищ и небольших погостов при храмах, где сохранялась возможность для погребения священнослужителей и благотвори- телей. До революции при церкви обычно хоронили духовных лиц и тех, кто строил этот храм либо жертвовал деньги на его строительство. Такие могилы высоко чтились. В качестве томского примера можно назвать погребение купца П. В. Михайлова, дважды избиравшегося городским головой и прославивше- гося благотворительностью. Он был погребен в ограде Троицкого кафедраль- ного собора. В начале ХХ в. вопросы санитарной безопасности кладбищ для населения городов Западной Сибири неоднократно поднимались местными жителями и городскими думами всвязи с распространением инфекционных заболеваний, среди которых наиболее сильные страхи вызывала холера. Это обстоятельство приводило к необходимости отвода особых «холерных» участ- ков на городских кладбищах. Города росли, соответственно и местоположение кладбищ менялось – они находились уже не на окраинах, их плотно «обступа- ли» кварталы жилой застройки, что также вызывало множество критических замечаний. В итоге ставился вопрос о закрытии кладбищ, который в начале ХХ в. далеко не всегда решался положительно.
Большие могильники представляли проблему для хозяйственников и сани- тарных врачей. Однако в начале ХХ в. кладбище расценивалось и как некро- поль – объект мемориальной культуры, обладающий идеологическим потен- циалом. Символы некрополя оказывались востребованными как сторонниками самодержавия, так носителями либеральных и леворадикальных взглядов.
387 См. подробнее: Караваева Е. В. Указ. соч.
388 Начала теории православного кладбищенского хозяйствования. М., 1995. С. 23.
389 Устав медицинской полиции. С. 159.
В первом разделе мы уже подчеркивали рассвет некрополистики, пришедший- ся на начало ХХ в. Напомним, что наиболее заметная инициатива сбора не- крополистами материала исходила от великого князя Николая Михайловича – представителя правящей фамилии, очевидно заинтересованного в разработке новых культурных ресурсов власти, в числе которых могли быть и провин- циальные некрополи – своего рода «доски почета», хранилища памяти о тех, кто выступал социальной опорой монархии (прежде всего, дворяне, иерархи церкви, чиновники, высшие военные чины), а также и тех, кто воспринимался как верные подданные, посвятившие жизнь службе государю и народу (учи- теля, приходские священники, почетные граждане и пр.). В Сибири, особенно в начале ХХ в., отношение к некрополю задавали и контексты областничества,
«пробуждавшегося общественного сознания» жителей региона. Память о за- слугах местной интеллигенции и «класса предпринимателей»: ученых, пе- дагогов, священнослужителей, купцов-благотворителей, врачей, инженеров, военных, писателей, – отраженная в мемориальных формах некрополя, была востребована в условиях борьбы сибиряков за преодоление колониального положения региона в рамках Российской империи. Для местных жителей, не- равнодушных к перспективам дальнейшего развития Сибири, мемориальные погосты, формировавшиеся в последней трети ХIХ – начале ХХ в., выступали подтверждениями ее культурного, социального и экономического прогресса.
С началом Первой русской революции свою долю символического мемори- ального пространства на элитных кладбищах пытались отвоевать и социали- сты. Еще в 1905 г. в Томске началась борьба за существование революционных памятных мест, представленных могилами. Так, в ходе демонстрации 18 янва- ря погиб молодой печатник И. Е. Кононов, державший в руках красное знамя. Революционеры добились погребения его тела на мемориальном кладбище женского монастыря. Уже в советское время мемуарист по фамилии Феофанов рассказывал о том, что в последний путь Кононова провожала шеститысячная толпа390. Не исключено преувеличение, к которому мы еще вернемся. Здесь же важно подчеркнуть особые почести, выраженные в адрес Кононова его това- рищами. На могиле простого рабочего уложили мраморную плиту, на которой были выбиты слова: «Товарищу Иосифу Егоровичу Кононову, убитому на де- монстрации 18 января 1905 г. 18 лет отроду»391. Оградка могилы была декориро- вана изображением пуль, которые, по воспоминаниям «старых большевиков» неоднократно удалялись полицией и восстанавливались революционерами392. Погребение И. Е. Кононова на монастырском кладбище было вызовом власти и «буржуазии», выступало демонстрацией силы оппозиции, которая стреми- лась символически вписать жертву своей борьбы в анналы местной истории. Тем, кто создавал и защищал это памятное место, было принципиально важно показать правомерность расположения могилы молодого, ничем особенно не прославившегося при жизни печатника среди могил томской профессуры, стат-
390 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 1. Д. 295. Л. 3.
391 Всеобщая забастовка в Томске // Красное знамя. 1935. 9 янв.
392 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 67. Л. 2–3.
ских советников и епископов. Кононова прославила лишь его смерть – ранняя и героическая, с точки зрения социалистов. Молодого печатника хоронили как невинную жертву, мученика, достойного глубокого почитания после смерти.
Остановимся подробнее на характеристике наиболее показательных при- меров погребений, существовавших в пределах томских кладбищ к 1920 г. Старейшими из них являлись монастырские погосты. Кладбище при мужском Богородице-Алексеевском (Алексеевском) монастыре возникло еще в 1663 г. Очевидно, что оно было элитным. Как свидетельствуют записи, подготовлен- ные священнослужителями для «Русского провинциального некрополя», здесь покоились церковные иерархи, наиболее знатные, состоятельные и почитае- мые и в дореволюционные годы томичи, из них некоторые оставили этот мир уже около сотни лет назад. Среди них были настоятели монастыря: архиман- дриты Иеронима (ум. в 1829 г.), Феофилакт (ум. в 1817 г.), игумен Даниил (ум. в 1806 г.), епископ Томский и Семипалатинский Платон (ум. в 1876 г.). На этом погосте имелись могилы дворян: томского вице-губернатора, князя А. И. Веди- щева (ум. в 1807 г.), князя В. А. Кекуатова (ум. в 1887 г.) и др. Достопримеча- тельными считались также могилы томского губернатора Н. В. Родзянко (ум. в. 1871 г.); почетных граждан, к примеру, благотворителя монастыря Н. С. Со- сулина (ум. в 1870 г.). На кладбище Алексеевского монастыря имелись также могилы слепого старца Константина (Мартиченко), год кончины которого не был указан на надгробии, и «великого благословенного старца» Федора Кузь- мича (ум. в 1864 г.), которому молва приписывала царское происхождение393. По слухам, распространившимся после смерти старца изначально в Томске, а позже и по стране, за именем Федора Кузьмича скрывался сам император Александр I, который не умер в 1925 г. в Таганроге, а лишь инсценировал свою смерть, стремясь покончить с опостылевшими ему обязанностями государя, со светским образом жизни и желая остаток жизни посвятить Богу394.
В годы Гражданской войны на кладбище мужского монастыря с почестями хоронили лиц, в чьей смерти власть «белых» однозначно обвиняла большеви- ков. В их числе был Н. А. Златомрежев – священник, который, если верить либе- ральной газете «Сибирская жизнь», был расстрелян большевиками в 1918 г.395
Здесь также упокоились многие военные армии А. В. Колчака, павшие в боях, к примеру, поручик И. А. Вяткин (ум. в 1918 г.)396, начальник гарнизона Том- ска С. В. Снежков (ум. в 1918 г.)397. На этом кладбище было предано земле тело студента Томского университета, депутата Сибирской областной думы, рас- стрелянного, по сообщению либеральной печати, большевиками в Иркутске398.
393 Томский некрополь (по документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА). С. 18–19.
394 Всев. Долг-ов. Указ. соч.; Голицын С. Н. Указ. соч.; Новое в легенде о Федоре
Кузьмиче и др.
395 Томский некрополь. Списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 182.
396 Там же. С. 183.
397 Там же. С. 185.
398 Там же. С. 184.
Похороны всех этих лиц были пышными и политизированными, о добродете- лях и мученической смерти практически каждого из них красноречиво расска- зывали газетные некрологи. На этом монастырском кладбище продолжались также погребения старой коммерческой элиты, к которой можно причислить, в частности, купца А. И. Родюкова399.
Еще одно старинное кладбище Иоанно-Предтеченского женского мона- стыря (открыт в 1864 г.), также отличалось множеством погребений томских знаменитостей, людей, имевших при жизни высокий социальный статус. Здесь покоились останки основательницы монастыря, игуменьи Евпраксии (ум. в 1877 г.), игуменьи Серафимы (ум. в 1878 г.), иереев и протоиереев, священ- ников и дьяконов. Еще в начале ХХ в. некрополисты из числа духовных лиц, работавшие по заданию Великого Князя Николая Михайловича, обращали внимание на могилы выдающихся представителей местной интеллигенции: архитектора, спроектировавшего задние томского университета П. П. Нарано- вича (ум. в 1894 г.), доктора медицины А. Н. Хохрякова (ум. в 1884 г.), про- фессоров Томского университета П. С. Климентова (ум. в 1902 г.), Д. И. Тимо- феевского (ум. в 1903 г.), М. Н. Попова (ум. в 1908 г.), Э. Г. Салищева (ум. в
1901 г.). В современной краеведческой литературе специально акцентируется внимание на том, что при Иоано-Предтеченском монастыре существовало так называемое «профессорское кладбище» – самый известный, обособленный уголок этого монастырского погоста400. А для первых томских некрополистов достопримечательными являлись также могилы юродивой Домны Карповны (ум. в 1872) и чиновников высших рангов (М. А. Архангельский, Е. И. Донец- кий, П. И. Фризель и др.)401.
В годы Гражданской войны это кладбище, так же как и кладбище мужско- го монастыря, стало местом упокоения многих людей, выступавших против советской власти. Среди лиц, погребенных здесь под «контрреволюционны- ми» знаменами, были поручик С. Н. Прохоров-Кондаков (ум. в 1918 г.) – сту- дент ТГУ, «первая жертва активного выступления сознательной молодежи с оружием в руках против бежавших насильников» (по сообщению газеты
«Сибирская жизнь»)402. Здесь также торжественно хоронили военных, павших в боях с Красной армией и с партизанами403; купцов (П. П. Рукавишников)404; продолжали предавать земле останки томских профессоров (М. Ф. Попов405, Н. М. Хвостов406).
Вознесенское кладбище, действовавшее и после Гражданской войны, воз- никло еще в ХVIII в. Краевед С. Привалихина так определяет его местонахож-
399 Там же. С. 184.
400 Привалихина С. Мой Томск. Томск, 1999. С. 105.
401 Там же. С. 20–22.
402 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 182.
403 Там же. С. 195.
404 Там же. С. 201.
405 Там же. С. 196.
406 Там же. С. 211.
дение: «в северо-восточной загородной части на участке между современными улицами Дальне-Ключевской, Пушкина в протяжении до того места, где те- перь стоит школа-интернат № 3, а с западной стороны – овраг, разделяющий Воскресенскую и Каштачную горы»407. До революции, по мнению местных некрополистов, кладбище было достопримечательно могилами городского го- ловы З. М. Цибульского (ум. в 1882 г.), ходатайствовавшего об открытии Том- ского университета и жертвовавшего деньги на это мероприятие. Упокоились здесь и известные томские купцы – благотворители, жертвовавшие средства на строительство томских храмов, социальных и культурных учреждений: С. С. Ваглусов (ум. в 1890 г.), Ф. Х. Пушников (ум. в 1898 г.), Е. Н. Кухтерин (ум. в 1887 г.), И. А. Еренев (ум. в 1899 г.), Е. И. Королев (ум. в 1900 г.), в честь которого была названа одна из улиц Томска и др. Здесь имелось много могил чиновников высоких рангов, к примеру, титулярного советника А. Аграмкова (ум. в 1833 г.), коллежского советника Я. П. Банникова (ум. в 1858 г.); предста- вителей духовенства, к примеру, священника церкви пересыльной тюрьмы Иоанна (Тыжнова) (ум. в 1888 г.), священника Воскресенской церкви Алексия (Орлова) (ум. в 1863 г.), многочисленных почетных граждан, военных чинов408. Имелось также огромное количество мещанских и крестьянских могил.
Уже в начале ХХ в. Вознесенское кладбище было признано переполнен- ным, однако городская дума Томска так и не приняла окончательного решения о его закрытии. По данным авторов «Томского некрополя», это было связано с тем, что к участку на Каштаке, предназначавшемуся для устройства нового могильника, не провели удобной дороги409. В годы Гражданской войны и по- слевоенной разрухи Вознесенское кладбище разрослось еще больше. К зиме
1919 г. Томск был наводнен беженцами и военными, население города удвои- лось. В условиях антисанитарии, переполнения жилых помещений и недостат- ка медикаментов началась эпидемия тифа, жертвами которой ежедневно стано- вилось до 150 человек410. В фонде Чрезвычайной комиссии по борьбе с тифом (Чекатиф), Государственного архива Новосибирской области отложились до- кументы, свидетельствующие о количестве умерших от тифа томичей. Всего за период с 18 декабря, когда начались подсчеты, по 18 апреля, когда «Чекатиф» закончил работу, томскими врачами было зафиксировано 3344 смерти411. Оче- видно, что реально жертв тифа было больше, поскольку эпидемия началась раньше середины декабря 1919 г. и окончательно «сошла на нет» позже сере- дины апреля. Кроме того, безусловно, не все жертвы были учтены, поскольку многие обыватели болели и гибли в домашних условиях, не обращаясь в ле- чебные учреждения. Многочисленными жертвами тифа стали томские врачи
407 Привалихина С. Указ. соч. С. 103.
408 Томский некрополь. По документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА. С. 23–26.
409 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 5.
410 Ларьков Н. С. Декабрьские события 1919 г. в Томске. С. 47.
411 ГАНО. Ф. Р-34. Оп. 1. Д. 113. Л. 7–97.
и сестры милосердия, массовые гибели которых начались уже осенью 1919 г. Газета «Сибирская жизнь» писала об этом: «Конца не видно жертвам, которые несет население и врачебная семья в частности при совершенной и всеобщей жизненной разрухе»412. Повышенная смертность, вызванная эпидемией, вела к еще большему переполнению кладбищ.
Преображенское (Ново-Еланское) кладбище было открыто позже Воз- несенского, в 1871 г.413 Оно располагалось на участке между современными улицами Усова, Вершинина, Нахимова и Коларовским трактом414. До револю- ции, судя по воспоминаниям, оно было менее престижным, чем Вознесенское, здесь «хоронили простой люд»415. Соответственно, существовали проблемы с его содержанием и благоустройством. Однако составители дореволюцион- ного томского некрополя зафиксировали существование на Преображенском кладбище также немалого количества могил священников: Федора (Ершова) (ум. в 1909 г.), Льва (Герасимова) (ум. в 1886 г.), Александра (Румянцева) (год смерти не известен); офицеров, среди которых был подполковник Г. И. Тол- мачев (ум. в. 1902 г.), отставной капитан М. Г. Сердул (ум. в 1891 г.), капитан В. Т. Епачинцев (ум. в 1905 г.); чиновников, среди которых доминировали коллежские асессоры; представителей местной интеллигенции: художника И. Н. Сухих (ум. в 1908 г.), заведующего школой села Бердского М. Н. Василье- ва (ум. в 1907 г.), учителя И. А. Балахнина (ум. в 1896 г.). Встречались также купеческие могилы, к примеру, Е. И. Сорокина (ум. в 1888 г.), могилы дворян (Е. И. Медведев, скончавшийся в 1894 г.) и почетных граждан (А. А. Смирен- ский, умерший в 1909 г.)416.
Разумеется, что после окончания боевых действий благоустройство том- ских кладбищ оставляло желать лучшего. К слову, не стоит идеализировать состояние сибирских кладбищ и в дореволюционный период. Случаи ванда- лизма и бесхозяйственного отношения к кладбищам отмечались, в частности, и в конце XIX в.417 Однако «разруха» больно ударила по кладбищенскому хо- зяйству. Безусловно, имело значение и закрытие монастырей, произошедшее в 1920 г., а также эмиграция лиц, не принявших власть большевиков, и, как следствие, переставших ухаживать за могилами близких, демографический кризис, обострение санитарно-эпидемической ситуации.
Изменения исторического некрополя Томска, как и других городов За- падной Сибири, после восстановления советской власти были неизбежны. В первую очередь приходится учитывать политический фактор этих измене-
412 Цит. по: Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых том- ских кладбищах (1827–1939 гг.). С. 204.
413 Привалихина С. Указ. соч. С. 104.
414 Там же. С. 104.
415 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 6.
416 Томский некрополь. По документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА. С. 26–29.
417 К. Г-въ. Несколько слов о современном состоянии городских кладбищ в Тоболь- ской губернии // Тобольские епархиальные ведомости. 1882. № 9.
ний. Преобразования в сфере кладбищенского хозяйства вписывались в об- щую концепцию политики большевиков, направленную против капитала. Еще
7 июля 1918 г. был обнародован декрет СНК о кладбищах и похоронах. Со- гласно этому законодательному документу, все кладбища, крематории и морги, а также организация похорон граждан поступали в ведение местных совдепов. Деление мест погребения на разряды упразднялось. Оплата мест на кладбищах отменялась. Разрешалась кремация418. Этот декрет стал первым официальным шагом к радикальным изменениям в сфере отечественной некрокультуры. Кон- трреволюция и свержение советской власти в Западной Сибири привели к пре- кращению действия советского законодательства, ставшего, однако, вновь ак- туальным после падения «колчаковщины».
В 1922 г. была осуществлена реформа похоронного дела, вызванная нэпом, а значит и возвратом к товарно-денежным отношениям. Сами ком- мунальщики отмечали, что к концу Гражданской войны кладбищенское хо- зяйство находилось в кризисном состоянии: не хватало бесплатных гробов, многочисленные умершие и погибшие скапливались на кладбищах, подолгу ожидая погребения, поскольку недоставало рабочих рук могильщиков, нару- шались санитарные нормы419. Наконец, в 1922 г. Декрет 1918 г. о кладбищах и похоронах был отменен. Вводилась оплата за место на кладбище, за похо- роны и погребение. Похоронные услуги населению стали оказывать частные похоронные бюро, предлагавшие разнообразные надгробия и ритуальную атрибутику. При этом кладбища находились в ведении коммунальных отде- лов местных советов, которые несли ответственность за их санитарное со- стояние, за соблюдение на кладбищах порядка и чистоты. Стоимость места на кладбище определял президиум местного исполкома420. Законодательство предполагало изоляцию церкви от кладбищенского хозяйства, однако на практике без ее участия на местах было трудно обходиться. Поэтому фак- тическое участие церкви в благоустройстве кладбищ еще несколько лет со- хранялось.
В ходе реформы 1922 г. уточнялись правила закрытия переполненных клад- бищ. Сообщалось, что при переполнении и невозможности расширения суще- ствующего кладбища, во избежание нарушения санитарных норм, следовало
«теперь же озаботиться отводом новых мест для погребения, с соблюдением санитарных правил», которые отдельно оговаривались. Допускалось погре- бение умерших без гробов в ямах глубиной не менее 1 аршина при условии множественного скопления трупов на новом кладбище. При этом требовалось
418 Декрет Совета Народных Комиссаров от 07.12. 1918 г. о кладбищах и похоронах
// Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1917–1918 гг. Управление делами Совнаркома СССР. М. 1942. С. 1275–1276.
419 Ансеров С. Этапы похоронного дела в Москве // Коммунальное хозяйство. 1922.
№ 12. С. 12–14.
420 Инструкция о порядке похорон умерших граждан и о пользовании кладбищами
// Коммунальное дело. 1922. № 1. С. 59; Реформа похоронного дела // Коммунальное хозяйство. 1922. № 7. С. 18.
лишь соблюдение расстояния между телами не менее 0,5 аршина421. Это по- становление отражает драматичные реалии: высокую смертность, запустение и антисанитарию на старых кладбищах, осознаваемые в качестве серьезной проблемы.
Свертывание нэпа привело к закрытию частных похоронных бюро и от- мене платы за место на кладбище. В 1929 г. сферу кладбищенского хозяйства страны вновь реформировали. Санитарные требования к содержанию кладбищ заметно повышались. Благоустройство городских кладбищ и контроль над их санитарным состоянием целиком и полностью ложились на органы местно- го коммунального хозяйства. Коммунальщики должны были поддерживать четкую разбивку кладбища на участки, которые более не определялись по религиозному признаку. Захоронения должны были осуществляться в строго последовательном порядке. Это мешало «подхоранивать» усопших к семей- ным некрополям. Четко определялась площадь могилы (4 квадратных метра для взрослых и не менее 2 квадратных метров для детей, не достигших де- сятилетнего возраста), ее длина (2 метра) и ширина (1 метр). Обязательной была могильная насыпь высотой не менее 0,5 метра. Требовалось сохранять насыпь даже в случае отсутствия надгробия. Содержание надгробий вменя- лось в обязанность лицам, которые их устанавливали. В случае если надгро- бия находились в «ненадлежащем состоянии», коммунальные органы должны были добиться в срок, определенный одним годом, от лиц, ухаживавших за могилой, исправления надгробия. В противном случае оно удалялось с клад- бища. Однако забота о надгробиях выдающихся людей: революционеров, об- щественно-политических деятелей, деятелей науки и искусства, а также о над- гробиях, имевших высокую художественную ценность, ложилась на самих коммунальщиков и районные исполкомы. Новые правила запрещали наносить вред благоустройству кладбищ. Категорически запрещалось устройство брат- ских могил и «могил лентой», постановка одного гроба на другой. Устройство склепов допускалось лишь с дозволения санитарной комиссии. «Вырывать» (эксгумировать) тела допускалось лишь по требованию судебно-следственных органов под надзором санитарных врачей. При этом процессе запрещалось присутствие посторонних лиц. «Выкапывать» трупы с единственной целью перезахоронения запрещалось. Повторное погребение в старой могиле допу- скалось не ранее чем через 20 лет.
Отдельно и подробно разъяснялись правила закрытия старых кладбищ и открытия новых. Закрытию по решению Горсовета подлежали кладбища, земельные участки которых были полностью использованы, а также в случае невозможности повторного использования старых могил. Допускалось частич- ное закрытие кладбища. Немедленное использование территории закрытого кладбища допускалось лишь «под парки, зеленые насаждения, покосы при ус- ловии ненарушения земельного покрова». Под застройку эти территории до- пускалось использовать лишь после полной минерализации тел – не ранее чем
421 Об устройстве кладбищ и погребении умерших // Коммунальное дело. 1922.
№ 2. С. 41.
через 20 лет при сухих почвах и через 30 лет при влажных. Новые кладбища, по правилам, открывались не менее чем в 500 метрах от последнего жилого строения с учетом возможности использования их территории под зеленые на- саждения и места отдыха населения422. Безусловно, эти утилитарные правила требовали ускорения процесса закрытия старых кладбищ, уже давно перепол- ненных, неухоженных, лишенных порядка. Заметно и то, что правила одно- значно не оговаривали судьбу могил выдающихся людей: не было ясно, нужно ли сохранять их надгробия после закрытия старых кладбищ? Другой не про- ясненный вопрос: что делать с территорией старого кладбища? Нужно ли уда- лять надгробия и «заравнивать» землю? Если да, то в какие сроки это делать?
С государственной политикой в отношении кладбищенского хозяйства были связаны и другие факторы изменений, коснувшиеся некрополя городов Западной Сибири после Гражданской войны. Среди них мы выделяем: во-пер- вых, новые веяния в сфере градостроительной мысли и коммунального хозяй- ства, государственную коммунальную и градоустроительную политику, а так- же хозяйственные и градоустроительные решения местных органов власти, направленные и на решение давно существовавших коммунальных проблем; во-вторых, изменения в сфере культурной политики, к которым мы относим антирелигиозную пропаганду, концептуальные представления о «новом быте»,
«культурности» и «культурном досуге».
Уже в начале ХХ в. в России стала известна градоустроительная концеп- ция «города-сада», разработанная англичанином Э. Гоуардом. В России, в том числе и в Сибири, вплоть до середины 1920-х было немало последователей этой теории. Не вдаваясь в детали концепции, отметим важность ее значения в осмыслении проблем российских городов, очевидно нуждавшихся после Гражданской войны в рациональной перепланировке, в преодолении антиса- нитарии, в «оздоровлении» городской среды. В середине 1920-х гг. отрасле- вые журналы коммунальщиков все больше заостряли внимание на экологии и благоустройстве городов, предлагая вниманию читателей статьи о вреде для человека городской пыли, грязи и нечистот, о методах озеленения, о нормах проектировки жилых кварталов, о реконструкции старых городских центров и т. п. Нередко авторами данных статей были активисты общества городов-са- дов423. В рамках градоустроительного дискурса ставился и вопрос о состоянии кладбищ, которое признавалось плачевным. Отмечалось их «переполнение», вред трупного яда и инфекций для человека, а также хозяйственная запущен- ность и неэстетичность.
Уже в начале 1920-х гг. активно обсуждалась мысль о необходимости пе- рехода к кремации. Политическая обусловленность нововведения кремации
422 Правила НКВД и НК Здрав РСФСР № 198/Б/197/МВ от 7/11 июня 1929 г. об устройстве кладбищ и порядке погребения // Бюлл. НКВД РСФСР. 1929. № 23–24. С. 458–462.
423 Косякова Е. И. (Красильникова Е. И.) Обсуждение концепции города-сада на страницах советских журналов 1920-х гг. // История культура Сибири в исследователь- ском и образовательном пространстве. Новосибирск, 2004. С. 210–214.
считается очевидной. Положительно о кремации отзывался В. И. Ленин. Среди первых умерших, преданных огню в образцовом для всей страны крематории Донского кладбища (открыт в 1927 г.), были старые большевики и чекисты424. В 1930-х гг. кремировали тела С. М. Кирова, С. Г. Орджоникидзе, В. В. Куйбы- шева и других «героев» сталинской эпохи. Известно, что к 1920 г. относятся первые опыты кремации в Петрограде. В это же время осуществлялись попыт- ки кремации тел массовых жертв Гражданской войны в наспех оборудованных с нарушением всяких технологических требований крематориях в Сибири (Но- вониколаевск). В отраслевых журналах коммунальщиков первые статьи, дока- зывавшие необходимость перехода к кремации, публиковались с 1922 г.
Однако, признавая кремацию выходом из проблем санитарии в кладбищен- ском хозяйстве, коммунальщики изначально видели два основных препятствия к строительству крематориев: «религиозные предрассудки большинства насе- ления», которые, впрочем, не расценивались как серьезная проблема, а также отсутствие материальных средств. Н. Алексеев информировал читателей, что российские гигиенисты пытались добиться кремации еще в дореволюционное время, однако Синод дал категорический отказ. При этом со страниц советской печати церковь обвинялась в корыстном расчете, поскольку она получала до- ход от содержания кладбищ и осуществления погребений. Теперь противосто- яние церкви считалось раз и навсегда преодоленным425.
Труднее, по мнению другого автора – С. Ансерова, было преодолеть без- денежье. С его позиции, выходом из ситуации было открытие новых загород- ных кладбищ, отдаленных от жилой застройки426. Хорошо зная проблемы мо- сковских кладбищ, Ансеров настаивал на необходимости их «сокращения», на
«уплотнении» старых могил, переживших «кладбищенский период», и ско- рейшего открытия кладбищ на новых местах427. В публикациях последующих лет мысль о необходимости строительства крематориев утверждалась бесспор- но. Статьи информировали читателей о санитарных преимуществах крема- ции, о технологии этого процесса, о постановке дела кремации за рубежом428. В 1925 г. создание крематориев преподносилось печатью как «государствен- ная задача». Приводилось указание народного комиссара здравоохранения Н. А. Семашко: «борьбу за введение этого красивого, культурного и экономич- ного способа захоронения следует вести по выработанным формам советской общественности, то есть при пробуждении инициатив самих рабочих масс»429. Делался вывод о том, что кремация решает проблемы «кладбищенского кризи-
424 Головкова Л. А. Указ. соч.
425 Алексеев Н. Кремация и оздоровление городов // Коммунальное хозяйство.
426 Ансеров С. Кремация и ее осуществление // Там же. № 11. С. 7–8.
427 Ансеров С. Этапы похоронного дела в Москве // Там же. № 13. С. 13–14.
428 Инж. Бунге. Трупосжигание и его значение в коммунальном хозяйстве // Комму- нальное хозяйство. 1924. – № 1. С. 8–10; Лазарев В. Устройство крематориев и техника кремации // Там же. 1924. – № 1. С. 10–12; Обзор открытых и решенных к постройке крематориев за границей за 1925 г. // Там же. 1925. № 24. С. 76–81, и др.
429 Ге Ф. Погребение в земле или кремация? // Там же. № 18. С. 32.
са городов», является экономичной, эстетичной, выступает признаком «высо- кой культуры», облегчает транспортировку умершего и похоронные хлопоты его семьи430.
Пропаганда кремации была очень выраженной. В 1925 г. в Москве прошла выставка, посвященная кремации, которая, в частности, на наглядных приме- рах демонстрировала недостатки погребения в землю. На выставке присут- ствовали картины переполненных кладбищ, плакаты, изображавшие «кладби- щенскую фауну», снимки разлагавшихся трупов. Все эти материалы должны были убедить посетителей в преимуществах кремации – «признака высокой культуры»431. В последующие годы в отраслевых журналах по коммунально- му хозяйству публиковались отчеты о деятельности московского крематория, которая признавалась успешной и перспективной432. Подчеркивалось, что кре- мация – это «культурнейшее оружие в руках нашего государства в борьбе с ве- ковыми предрассудками, суевериями, косностью широких масс»433. При этом крематорий описывался как фабрика, как конвейер, утилизирующий трупы.
По мнению К. Мэрридэил, в 1920-х гг. потребность в крематориях была обусловлена, прежде всего, высокой смертностью, а с началом массовых ре- прессий и расстрелов крематории были необходимы также для незаметной
«утилизации трупов», которые, в частности, предавались огню в московском крематории на кладбище Донского монастыря, после чего прах помещался в общих ямах434. Сибирь также познала все ужасы сталинских репрессий. В за- стенках НКВД гибли бесчисленные подследственные и осужденные, места за- хоронений многих из которых до сих пор не установлены. В конце 1980 – на- чале 1990-х активисты общества мемориал собрали немало данных о братских могилах жертв репрессий за пределами городов, в сельской местности. Однако остается неясным до конца – где «закапывали» жертв своих расправ томские чекисты. Вероятно, этим целям могло служить и Преображенское кладбище, спешно закрытое в 1939 г.
Во второй половине 1920-х гг. мысль о необходимости крематориев горо- дам Сибири звучала в региональной печати, однако местные власти не нахо- дили финансово возможным оборудование крематориев в западно-сибирских городах435. Мы приходим к заключению, согласно которому, в нашем регионе борьба со старыми кладбищами выразилась в иной тактике, о которой говорил, в частности С. Ансеров, – в закрытии старых и открытии новых загородных кладбищ, тем более что этот процесс начался еще до революции и поддержи- вался законодательством, разрабатывавшимся в 1920-х гг.
430 Там же.
431 Бартель Г. Первая в России выставка по кремации // Коммунальное хозяйство.
432 Бартель Г. Обзор деятельности по кремации за 1927 г. // Там же. 1928. № 5. С. 8–10; Годовщина кремации // Коммунальное хозяйство // Там же. № 19–20. С. 139–140.
433 Бартель Г. Обзор деятельности по кремации за 1927 г. С. 10.
434 Marridale C. Night of stone. P. 193.
435 Вместо земли – огонь // Красный Алтай. 1927. 12 окт.
В 1926 г. местные власти Томска вновь обратили внимание на «перепол- нение» Вознесенского кладбища. Горсовет принялся за рассмотрение во- проса о выборе места под новое кладбище, которое планировалось открыть в 1928 г.436 В качестве подходящей для этих целей рассматривалась территория возле железнодорожного моста через р. Ушайку. Наконец, 19 августа 1928 г.
«Красное знамя» объявило о закрытии Вознесенского кладбища. Газета подво- дила итоги: еще дореволюционная городская дума закрывала это кладбище, но позже вновь разрешила продолжать на нем погребения; в целом кладбище про- существовало более 100 лет. В 1927 г. президиум Томского горсовета решил за- крыть кладбище женского монастыря, а в 1930 г. было принято решение о его ликвидации437. Кладбище мужского монастыря закрыли в 1929 г.438 В 1939 г. официально закрыли и Преображенское кладбище439. Согласно действовавшим правилам, новые кладбища открывались за пределами городской черты, вдали от жилищной застройки.
В 1928–1932 гг. в СССР доминировала градоустроительная концепция соц- города, который должен был «преодолеть инерцию столетий»440. В этот период началась индустриализация, сопровождавшаяся высокими темпами урбани- зации, которую государство инициировало и стремилось контролировать. Из- бранная властью система расселения представляла собой дезурбанистическую структуру, состоявшую из опорных, урбанизированных промышленно-сели- тебных образований – соцгородов. Население соцгородов было преимуще- ственно оторвано от малой родины и ее традиций мемориальной культуры, фактически привязано к предприятию, лишено культурного выбора. Соцгород воплощал разрыв с традицией, отражал призыв к материализации трудо-моби- лизационной и военно-мобилизационной организации населения441. Традици- онному, тем более старому кладбищу в соцгороде не было места. Действующее кладбище рассматривалось утилитарно – как зеленая зона. В идеале его дол- жен был вытеснить крематорий.
С 1933 г. обостряется интерес государства к культурному наследию страны, которое подлежало критике и переоценке. «Переоценка» нередко приводила к уничтожению памятников архитектуры и других объектов наследия. По сло- вам историка архитектуры Д. С. Хмельницкого, к этому моменту архитекторам стало ясно, что «Сталину нравится архитектура богатая, пышная, торжествен- ная»442. Социалистическая реконструкция городов предполагала «чистку фаса- дов», т. е. создание иллюзии благополучной жизни, символически отраженных в помпезных дворцах, жилых высотках, Московском метро и т. п. К середине
436 Отвод места для нового центрального кладбища // Красное знамя. 1927. 13 дек.
437 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 7.
438 Там же.
439 Там же.
440 Лялин В. Строительство социалистических городов // Коммунальное хозяйство.
441 Меерович М. Г., Конышева Е. В., Хмельницкий Д. С. Указ. соч. С. 122–123.
442 Хмельницкий Д. С. Указ. соч. С. 136.
1930-х гг. было решено, что архитектура должна быть «бодрой, здоровой, про- стой и радостной»443. При такой расстановке приоритетов старые кладбища вновь ставились под угрозу исчезновения, не отвечая этим характеристикам.
Закрытие старых кладбищ, несомненно, было связано также с антирелиги- озной политикой и пропагандой, в которой выражалось отношение к религии и церкви как к политически опасным институтам. Общеизвестно, что религия воспринималась как препятствие для нового идеологического воспитания. Уже в первой половине 1920-х гг. сибирская ВЧК неоднократно обращала внимание на контрреволюционные настроения верующих. Так, делались выводы об ин- теграции вокруг православной церкви торговцев, интеллигенции, «обыватель- щины», бывших белых офицеров, которые расценивались как потенциально опасные, контрреволюционные элементы, распространяющие антисоветские настроения. Вызвало опасения и «распространение сектантства», случаи «ис- ключения из секты» баптистами лиц, сочувствовавших советской власти444.
Одной из наиболее громких кампаний начала 1920-х гг. стало развенча- ние культа святых мощей, которое предполагало вскрытие раки, извлечение и демонстрацию мощей, преподносившихся как «совершенно обыкновенные кости». Подобные мероприятия производили эффект десакрализации святынь некрокультуры и пространства смерти в сознании населения. Старые кладби- ща изобиловали религиозной символикой: здесь имелись и храмы, и часовни, и кресты. На кладбищах была представлена не только православная символи- ка. Несомненно, что для «сектантов» кладбища также были важными памятны- ми местами, с которыми связывалась их религиозная идентичность. Поэтому кладбища, наполненные крестами, подлежали уничтожению, как и культовые сооружения, являвшиеся до сих пор неотъемлемой частью культурного ланд- шафта сибирских городов. Новая волна антирелигиозной пропаганды началась в 1937–1938 гг., когда обострилась реакция верующих на массовые репрессии. Поэтому, в частности, партийные органы Сибири в 1937 г. принимали решения об усилении антирелигиозной пропаганды. На этом фоне выглядит логичным закрытие Преображенского кладбища в Томске в 1939 г.445
Культурная жизнь и досуг советского человека должны были проходить в обстановке без религии. Концепция «нового быта» предполагала его обоб- ществление и «оздоровление», жизнь в коллективе, отказ от старых бытовых привычек, традиционных для приватной семейной жизни. Если религиозный философ начала ХХ в. Н. Ф. Фёдоров считал, что «поселение должно быть крепостью, защищающей могилы отцов», что заброшенные кладбища долж- но преобразовать в «учебные или воспитательные крепости при храмах», что с точки зрении сохранения духовности общества одинаково значима роль университетов, музеев, церквей и погостов446, то советские градостроители отдавали приоритет совершенно иному объекту – парку культуры и отдыха.
443 Хмельницкий Д. С. Указ. соч. С. 160.
444 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 376. Л. 165 об.; 174.
445 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 2. Д. 146. Л. 1–3.
446 Фёдоров Н. Ф. Философия общего дела. Новосибирск, 1993. С. 27–28.
Показательно высказывание: «Целесообразным представляется создание цен- трального парка культуры, на территории которого расположатся центральные учреждения города. Сюда будут относиться Дом советов (где будут находить- ся партийные и общественные организации города), центральный клуб – дом культуры, центральная библиотека, рабочий университет, стадион, школы»447. Парк мыслился как место массовой пропаганды советской культуры и проле- тарского творчества448, как место, где трудящиеся будут восстанавливать физи- ческие силы, культурно развиваться и получать моральное удовлетворение449.
До революции даже Преображенское кладбище было обнесено двухметро- вой стеной из кирпича с ажурной кованой решеткой по верху. Центральная аллея, которая вела к церкви, еще в 1920-х гг. была заасфальтированной450. Но после Гражданской войны томичи массово обнищали и уже не имели возмож- ности устанавливать на могилах своих близких дорогие, искусно оформлен- ные надгробия. Кроме того, безусловно, военно-революционные потрясения вели к упадку морали. В результате от хулиганов страдали погосты и клад- бища. Участились случаи мародерства и дерзкого вандализма. Прежде всего, разграбляли погребения некогда состоятельных людей – именно их близкие некогда могли позволить себе кованые решетки оградок и мраморные памят- ники. В действиях многих вандалов, несомненно, присутствовал оттенок дове- денного до абсурда революционного максимализма. Вандалы разрушали и вы- брасывали на дорогу венки, выворачивали и опрокидывали могильные плиты, ломали и били каменные украшения. В 1926 г. был зафиксирован случай круп- ного вандализма на еврейском кладбище. Хулиганы разгромили более четы- рех десятков могил, они разбивали мраморные памятники, скидывали осколки в ров. Вандалы орудовали на этом кладбище каждую ночь: то сваливали па- мятники, то срывали и похищали с надгробий декоративные детали. Дошло до того, что они забросали камнями похоронную процессию. Вообще, по словам газетчиков, с наступлением летнего времени томские кладбища превращались в «хулиганские притоны»451. Эта проблема была общей для Западной Сибири. Здесь, как и по всей стране, переживавшей социально-культурные трудности послевоенного времени, власть сквозь пальцы смотрела на разрушение мест, связанных с коллективной памятью о «бывших».
Безусловно, на состоянии томских кладбищ сказывалась советская поли- тика памяти, более выраженная и отчетливее направленная на исторический некрополь, нежели политика царского правительства. В изучении и сохране- нии исторического некрополя провинциальных городов монархическая власть проявила заинтересованность лишь в начале ХХ в. Собранные некрополиста-
447 Цит. по: Костюрина Н. Ю. Досуг и быт нового советского города 1930-х гг.: про- екты и действительность // Вестн. ДВО РАН. 2006. – № 3. С. 150.
448 Я. Московский парк культуры и отдыха // Коммунальное хозяйство. 1928. –
№ 11–12. С. 20–22.
449 Парк культуры и отдыха // Коммунальное хозяйство. 1929. № 7–8. С. 23.
450 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 199.
451 Безобразия на кладбище // Красное знамя. 1926. 17 мая.
ми материалы так и не были внятно использованы в идеологических целях. Сохранение исторического некрополя Томска к началу ХХ в. стоит признать заслугой церкви, университета, общественных организаций и, конечно, от- дельных семей. Большевистская политика памяти проявлялась последователь- нее. Отчасти это было связано с тем, что Западная Сибирь и Томск в частности стали одним из эпицентров Гражданской войны: здесь лилась кровь, проис- ходили перестановки власти, действовало подполье. Сибиряки не со стороны наблюдали за войной, а были ее активными участниками. Война шла и в ком- меморативной сфере. В похоронах «жертв красного террора» на монастыр- ских кладбищах отразилась борьба диктатуры Колчака за самолегитимацию, попытка конструировать свою героическую историю, создавая репрезентации собственного наследия. То же делали позже и большевики. При этом комме- моративные инициативы в значительной степени исходили от рядовых боль- шевиков и их близких. Соперничество между разными политическими силами в экспансии территории монастырских кладбищ, которые к тому времени кон- центрировали память о наиболее значимых для томичей персонах, означало стремление овладеть ландшафтом коллективной памяти и в конечном итоге умами и сердцами жителей этого города. Окрепнув, советская власть уже не видела смысла бороться за место на старом кладбище, отражавшем сложные реалии социально-политической жизни страны нескольких последних десяти- летий. В середине 1920-х гг. переосмыслялась отечественная история, наса- ждался большевистский исторический нарратив, очернявший прошлое; этот процесс сопровождал борьбу с инакомыслием, с вариативностью историче- ской памяти общества.
Центральным памятным местом героического революционного некрополя Томска стала братская могила на бывшей Новособорной площади, о которой речь пойдет отдельно. Одиночные «коммунистические» могилы на старых клад- бищах дополняли этот некрополь в начале 1920-х гг. Однако в условиях разрухи этой «второстепенной» части некрополя местные власти практически не уделя- ли внимания. Забота об этих памятных местах была уделом «простых» томичей, которые могли и не поддерживать большевиков. Будучи, прежде всего, памятны- ми местами отдельных семей и малых неформальных сообществ, такие моги- лы не интересовали горсовет всерьез. «Расправа» с историческим некрополем, объяснявшаяся горсоветом хозяйственными причинами, выражала ориентир культуры эпохи сталинизма на будущее, а не на прошлое, особенно в тех его сег- ментах, которые не представлялись полезными с точки зрения идеологии. В акте уничтожения кладбищ проявилось стремление перечеркнуть «неудобное», обес- ценившееся прошлое и сконструировать новое. Для местных властей старые кладбища не имели аксиологического смысла. В разрушении некрополя проя- вилось и бескультурье хозяйственников, упивавшихся доставшейся им властью, их высокомерное и категорично отрицательное отношение к доводам томской интеллигенции, пытавшейся отстоять некрополь. Драматизм ситуации состоял в том, что объект культурного наследия был отдан в распоряжение коммуналь- щиков, которые не могли оценить его духовного значения.
Между тем как страна менялась, старые томские кладбища длительное вре- мя существовали преимущественно в рамках традиции, сложившейся до ре- волюции. Собственно, статичность кладбищенского бытия и являлась основ- ной причиной «нападок» на старые кладбища Томска. После восстановления Советской власти, ввиду высокой платы за могильное место на престижных монастырских погостах, достигавшей в 1922 г. 800 рублей, погребения здесь осуществлялись единично. Так, в 1922–1923 гг. на обоих кладбищах было со- вершено только 31 погребение452. Стоит учесть и то, что при монастырях была упокоена старая элита, которая не могла вызывать симпатий новой власти. Од- нако сразу после Гражданской войны Советская власть еще не определилась с местом нового почетного кладбища, подходящего для захоронения героев наставшей эпохи. Поэтому монастырские погосты могли в некоторых случаях послужить для погребения тех, чьи заслуги пред обществом советская власть в начале 1920-х гг. признала. К примеру, в 1920 г. скончался исследователь Монголии и Китая, путешественник, почетный гражданин Томска и Сибири, один из лидеров сибирского областничества Г. Н. Потанин. Его останки с по- честями похоронили на кладбище женского Иоано-Предтеченского монасты- ря, среди могил других выдающихся представителей томской интеллигенции. Краевед В. Д. Славнин вспоминал, что «по соседству» с Г. Н. Потаниным поко- ились А. В. Адрианов – археолог, этнограф, музейщик, публицист, расстрелян- ный в марте 1920 г. большевиками и погребенный без официальных почестей, а также выдающийся хирург Э. Г. Салищев453. Советская печать посмертно бла- годарила лишь усопшего Г. Н. Потанина за его научную, писательскую дея- тельность454.
Хотя в 1920 г. монастыри были закрыты, монастырские кладбища еще не- сколько лет фактически продолжали действовать. Авторы «Томского некропо- ля» считают, что последнее погребение на кладбище мужского монастыря со- стоялось в 1924 г.455 Однако нами выявлены и более поздние захоронения. В их числе – могила Б. С. Желтовского, погребение останков которого состоялось в 1925 г.456 Также формулировка одного из похоронных объявлений («бывший мужской монастырь, похороны 22 января») позволяет полагать, что на клад- бище мужского монастыря в 1928 г. были преданы земле останки усопшего протоиерея С. А. Путодеева457.
На кладбище женского монастыря после Гражданской войны продолжа- ли хоронить представителей старой томской элиты. Так, в 1922 г. здесь был погребен профессор С. М. Тимашев – директор детской клиники. Очевидно, что выбор места для захоронения останков этого человека подчинялся доре-
452 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 1–31.
453 Славнин В. Д. Томск сокровенный. С. 201.
454 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 212.
455 Там же. С. 7.
456 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 27 янв.
волюционной логике. То же можно сказать и по поводу еще одного примера. В 1926 г., после отпевания в Духовской церкви, на кладбище женского мона- стыря предали земле тело «бабушки» М. А. Шмурыгиной458 – бывшей пред- принимательницы, вдовы В. И. Шмурыгина, занимавшего при жизни пост директора Сибирского общественного банка459. Останки М. А. Шмурыгиной, по всей видимости, «подхоронили» к уже имевшейся здесь могиле ее сына К. В. Шмурыгина, служившего некогда бухгалтером в банке (ум. в 1904 г.)460. Также в 1926 г. газета «Красное знамя» опубликовала объявление о погребении на этом монастырском кладбище останков начальника службы пути Томской железной дороги В. А. Языкова461. Его похороны были гражданскими, памят- ник – советским, несмотря на то, что кладбище располагалось при монастыре. Вероятно, Языков также должен был, по мнению близких, упокоиться рядом с его родными. Возможно и то, что, по старой памяти, близкие Языкова счита- ли погребение именно на этом кладбище более престижным.
В 1920-х гг. массовые захоронения производились на двух кладбищах го- рода: на Вознесенском и Преображенском. Если в предреволюционный период хоронить останки на Вознесенском кладбище можно было лишь по особым разрешениям, то в период с 1920 по 1928 г. здесь безо всяких особенных разре- шений было предано земле внушительное количество тел усопших. Используя численные данные по месяцам о количестве погребений на томских кладби- щах за 1922–1923 гг., мы подсчитали, что на Вознесенском кладбище только за этот небольшой отрезок времени добавилось не менее 428 могил462. Объявле- ния о похоронах, размещавшиеся в томских газетах, также позволяют сделать вывод о том, что и в последующие годы это кладбище активно заполнялось. В местных газетах за 1926 г. похороны на Вознесенском кладбище упомина- лись чаще других.
Среди могил на Вознесенском кладбище, появившихся в 1919–1926 гг., стоит назвать погребение врача – жертвы тифа А. И. Чистякова (ум. в 1919 г.)463; молодого печатника А. И. Дедова – еще одной жертвы «сыпняка» (ум. в 1922 г.); убитого начальника конвойной команды И. Н. Гусева (ум. в 1924 г.)464; хирур- га железнодорожной больницы А. П. Мышкина (ум. в 1925 г.)465. Интересно и объявление о похоронах на Вознесенском кладбище члена Томской окруж- ной коллегии защитников Б. Е. Пульера (умер в 1926 г.)466.
458 [Объявление] // Там же. 1926. 26 февр.
459 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 34.
460 Там же. С. 91.
461 [Объявление] // Красное знамя. 1926. 17 авг.
462 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 1–31.
463 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 200.
464 Там же. С. 228.
465 Там же.
466 [Объявление] // Красное знамя. 1926. 6 окт.
Последнее объявление о погребении усопшего на Вознесенском кладбище до его официального закрытия «Красное знамя» опубликовало 22 июня 1927 г., когда после отпевания в Богоявленской церкви похоронили останки томича С. Н. Глушкова. Позже, несмотря на то, что кладбище официально больше не действовало, хоронить здесь усопших жители Томска продолжали. К примеру, в 1930 г. тут предали земле останки инвалида Гражданской войны, доброволь- ца Красной армии Ф. Г. Заведеева467; в 1931 г. был похоронен рабочий М. С. Без- сонов468, а также некто П. П. Носков469; в 1932 г. – В. М. Иванов470; в 1933 г. – Л. И. Бандура471 и т. д. Ежегодно от одного до шести объявлений о похоронах на этом официально закрытом кладбище фиксировала пресса на протяжении всего третьего десятилетия ХХ в. Видимо, за отдельную плату можно было
«подхоронить» усопшего к семейному некрополю.
По данным за 1922–1923 гг., активнее других использовалось Преображен- ское кладбище. За период с сентября 1922 по июль 1923 г. включительно на Преображенском кладбище было погребено в одиночных могилах не менее
657 усопших472. В начале 1920-х гг. потребовалось расширение Преображен- ского кладбища. Кроме того, за его оградой в начале 1920-х гг. осуществлялись погребения умерших в братских могилах: не менее 505 человек за указанный выше отрезок времени473. После закрытия Вознесенского и монастырских клад- бищ фактически до Великой Отечественной войны Преображенское кладбище было в Томске основным. Стоит обратить внимание на целый ряд захоронений выдающихся томичей, которые скончались в 1920–1930-х гг. и были погребе- ны на Преображенском кладбище. Это: профессор медицинского факультета ТГУ К. А. Кытманов (ум. в 1925 г.)474; П. Н. Лащенков – также профессор ТГУ, ушедший из жизни практически одновременно с Кытмановым475. Стоит упомя- нуть и таких выдающихся людей, как член-корреспондент АН СССР, профес- сор ТГУ, ботаник, исследователь Сибири П. Н. Крылов (ум в. 1931 г.)476; декан строительного факультета Сибирского строительного института Г. В. Ульянов- ский (ум в. 1931 г.)477, профессор медицинского факультета ТГУ С. В. Лобанов (ум. в 1930 г.)478; профессор В. Н. Гутовский (ум в. 1933), занимавший долж- ность директора Сибирского института металлов, исследователь Кузнецкого угольного бассейна479; профессор Сибирского института народного хозяйства,
467 [Объявление] // Там же. 1930. 19 февр.
468 [Объявление] // Там же. 1931. 16 янв.
469 [Объявление] // Там же. 9 янв.
470 [Объявление] // Там же. 1932. 4 янв.
471 [Объявление] // Там же. 1933. 17 февр.
472 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 1–31.
473 Там же.
474 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 14 сент.
475 [Объявление] // Там же. 29 апр.
476 [Объявление] // Там же. 1931. 28 дек.
477 [Объявление] // Там же. 24 мая.
478 [Объявление] // Там же. 1930. 27 июля.
479 Проф. В. Н. Гутовский [Некролог] // Там же. 1933. 14 окт.
один из старейших агрономов Томска, статистик, разработчик планов эконо- мического развития края М. Г. Александровский (ум в. 1933)480; артист цир- ка, дрессировщик, основатель школы атлетов и учитель циркового искусства А. В. Лапидо (ум в. 1936)481.
В приведенном нами списке фигурирует в основном томская профессура. Такова специфика сохранившегося посредством газетных источников некро- поля Томска 1920–1930-х гг. Это неслучайно. Историками уже замечено, что вузовская интеллигенция Томска в общей массе не разделяла политической позиции советской власти482. Однако до начала массовых репрессий профес- сура шла на деловое сотрудничество с властью, которая старалась всячески поощрять томских ученых. К установленным приемам такого поощрения от- носились: выдачи «академических пайков», назначение льгот, повышение за- работных плат, награждение ученых путевками в санатории, избрание их в ор- ганы местной власти, присуждение им высоких званий, пышные празднования их юбилеев483. Добавим к этому списку и особое отношение власти к памяти усопших профессоров. Печать по заказу местных властей акцентировала вни- мание на смерти и погребении вузовской интеллигенции, публикуя многочис- ленные похоронные объявления и некрологи. Судя по объявлениям, похороны профессуры были пышными, сопровождались политизированными панихида- ми, в ходе которых, однако, прославлялись заслуги усопших перед советской наукой. В результате интеллигенция должна была удовлетворяться данными коммеморативными действиями, которые выражали благодарность усопшим за их труд и добродетели. Это практика ассоциируется с важной составляющей христианской культуры памяти, в традициях которой, несомненно, воспиты- валась томская интеллигенция. Власть в подобных случаях имела собствен- ную выгоду, повышая статусные характеристики «своего» некрополя памятью о наиболее образованных «советских» людях.
Однако не только томская профессура удостаивалась в данный период пыш- ных проводов в последний путь и благодарностей. Также к числу людей, с по- честями погребенных на Преображенском кладбище в 1930-х гг. и особенно отмеченных прессой, можно отнести, к примеру, ударника завода «Металлист» Г. С. Селиванова (ум. в 1931 г.)484 и трагически погибшую женщину-следовате- ля М. А. Байгулову (ум. в 1931 г.)485. Печать выразила этим людям признание. Современным краеведам и историкам музейного дела будет интересно и то, что благодаря почти незаметному частному газетному объявлению нам стало известно также о дате смерти и месте погребения Б. Е. Шатилова – пожилого отца репрессированного директора Томского краеведческого музея М. Б. Ша-
480 М. Г. Александровский [Некролог] // Там же.
481 Александр Васильевич Лапидо [Некролог] //Там же. 1936. 26 окт.
482 Михеенков В. Г. Указ соч. С. 20, 23, 34.
483 Литвинов А. В. Профессорско-преподавательский корпус Томского университе- та (20–30-е гг. ХХ в.). С. 18.
484 [Объявление] // Красное знамя. 1931. 21 марта.
485 Мария Байгулова [Некролог] // Там же. 14 авг.; [Объявление] // Там же.
тилова. Б. Е. Шатилов умер в ноябре 1935 г. и был погребен на Преображен- ском кладбище486.
Хотя официально Преображенское кладбище не действовало с июля 1939 г., здесь, как и на закрытом Вознесенском кладбище, продолжали хоронить умер- ших. Так, в конце 1939 г. земле этого могильника с почестями предали тело академика М. А. Усова (ум. в 1939 г.)487. Видимо, хоронить такого выдающегося человека на новом кладбище, не имеющем мемориального статуса, обществен- ность посчитала недостойным (позже останки академика будут перенесены). Возможно, что захоронение академика на официально закрытом кладбище было обусловлено желанием его семьи. В 1940 г. «Рабочий путь» опублико- вал еще три объявления о похоронах на «бывшем Преображенском кладби- ще». Кроме него, до 1939 г. действовали отдельные кварталы Вознесенского кладбища, традиционно использовавшиеся отдельными религиозными груп- пами и меньшинствами (католики, единоверцы). В 1939 г. открылось Северное кладбище за станцией Томск-2 и Южное (Коларовское) кладбище488.
До нас не дошли источники, которые могли свидетельствовать об одномо- ментном уничтожении надгробных памятников на территории старых томских кладбищ, не планировалось на их месте и разбивки парков, как в Новоси- бирске и Барнауле. «Бывшие» кладбища постепенно застраивались жилыми домами и заводскими корпусами, на месте кладбища Иоано-Предтеченского монастыря вырос студенческий городок. В 1930-х гг. поверженные памятники и могильные плиты Горкомхоз, как и в других городах, продавал обывателям на их хозяйственные нужды.
Нами также зафиксированы случаи погребения отдельных лиц в ограде старинной Воскресенской церкви. После революции было официально запре- щено хоронить усопших в ограде кафедрального Троицкого собора, у часовни Иверской Божьей матери, на территории монастырей489. Но этот запрет, види- мо, не коснулся других церквей. В начале 1920-х гг. место у церкви можно было купить. Нами зафиксирован такой случай приобретения могильного места у Воскресенской церкви за 15 тысяч рублей в 1923 г.490 Примером захоронений на Воскресенском погосте, относящихся к первой половине 1930-х гг., может служить могила О. Н. Садовской (ум. в 1923 г.)491. Интересно, что на Воскре- сенском погосте при церкви похоронили в 1924 г. кандидата в члены партии С. И. Тимофеева492. Как и в случае похорон на монастырском кладбище лиц, солидарных (возможно, лишь внешне) с советской властью, ритуал прощания с Тимофеевым был гражданским. Однако такой видимый парадокс вовсе не
486 [Объявление] // Там же. 30 нояб.
487 Академик Михаил Антонович Усов [Некролог] // Там же. 1939. 30 июля.
488 Томский некрополь: списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 7.
489 Привалихин С. Указ. соч. С. 106.
490 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 8.
491 [Объявление] // Красное знамя. 1923. 1 марта.
492 [Объявление] // Там же. 1924. 26 сент.
парадоксален для начала 1920-х и даже для 1930-х гг. Примеры захоронений большевиков у подножий храмов многочисленны, они встречаются повсемест- но. К примеру, в некогда почетных кварталах при храме Николая Чудотворца на Никольском кладбище, расположенном на территории Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, до сих пор сохранились могилы тех, кого советская власть чтила как героев и выдающихся людей. В сознании того поколения ме- сто при церкви оставалось особенно почетным. Кроме того, размещая «свои» могилы среди могил старой элиты, большевики пытались вытеснить коллек- тивную память об этой элите.
В газетах за 1930-е гг. изредка встречаются объявления о погребениях на Воскресенском кладбище. К примеру, в 1932 г. в этом месте было предано зем- ле тело студента Вани Новикова493. Вероятно, в газетных объявлениях подразу- мевался все тот же небольшой погост при Воскресенской церкви.
В 1920-х гг. кладбища, в соответствии с дореволюционной традицией, делились по религиозному признаку на обособленные части. Старое Преоб- раженское кладбище, спланированное в дореволюционный период, сохра- нило признаки этого деления и в 1930-х гг. Самыми большими из религи- озных участков оставались православные. К Вознесенскому православному кладбищу примыкали небольшие Лютеранское, Старообрядческое (Старо- верческое), Католическое, Иудейское, Единоверческое и Магометанское кладбища, где в начале 1920-х гг. осуществлялись единичные погребения494. Обрядовая специфика оформления этих могил отвечала религиозным тради- циям. К примеру, польские католические кладбища делились центральной дорожкой на две части, усопших хоронили ногами к дороге, получалось, что часть из них лежит головой на восток, другая часть – головой на запад; в из- головье могилы устанавливали четырехконечный крест495. Рядом с Преобра- женским кладбищем располагались еще одно Лютеранское и Магометанское кладбища. Со временем под действием антирелигиозной пропаганды весь этот комплекс могильников стали называть обобщенно «Преображенским кладбищем».
В 1920-х гг., как и до революции, сохранилось традиционное ранжиро- вание могил по трем «разрядам». Наиболее престижным, а соответствен- но, и более дорогостоящим, считалось погребение первого разряда, которое стоило в три раза дороже «третьеразрядного» могильного места. Обычно в братских могилах хоронили бесплатно, однако иногда с бедняков, которые не могли позволить себе достойные похороны, взималась небольшая плата (5–10 рублей)496. Своего рода традицией можно считать и завышение цен на отдельные кладбищенские места, спекуляцию таковыми. В 1926 г. «Рабо- чий путь» фиксировал учащение случаев взимания произвольных средств за рытье могил. Горсовет устанавливал таксу на отвод мест под могилы: 6 ру-
493 [Объявление] // Там же. 1932. 15 марта.
494 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 8.
495 Недзелюк Т. Г. Указ. соч. С. 114–115.
496 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 270. Л. 8.
блей стоило место первого разряда, 2 рубля – место второго разряда, 50 копе- ек – место третьего разряда497.
Внешний облик кладбищ, по всей видимости, долго оставался в значитель- ной степени традиционным. В Томске еще сохранялось множество старинных надгробий из резного камня и металла. Дореволюционные томские некропо- листы описывали виды надгробий: плита из точильного камня, мраморный па- мятник, чугунная плита, чугунный крест и т. п. Некрополисты зафиксировали существование на могилах богатых купцов С. С. Ваглусова, Е. Н. Кухтерина и Ф. Х. Пушникова мраморных часовен498. Надгробия были разнообразными, но наиболее распространенной формой надгробия являлся деревянный крест, предпочтение которому многие обыватели отдавали и в межвоенные годы. В ре- лигиозном понимании кладбище оставалось святым местом. В православной традиции крест в качестве надгробного знака напоминает живым о неизбежно- сти смерти и бренности земной жизни, о вечности мироздания и бессмертии души, о добродетелях и заслугах усопшего, о необходимости молиться за него. Также крест традиционно выражает благодарность живых усопшему за его земные заслуги499. Крест так многозначен и ценен для христиан, что многие не могли отказаться от этой формы надгробия, как и от отпевания.
Нововведением советского времени стали могильные памятники в виде пирамидок, увенчанных пятиконечными звездами. Эта форма надгробного па- мятника, символически противостоявшего христианскому пониманию смерти, была связана с художественными традициями классицизма революционной Франции и гражданским отношением к погребальной атрибутике.
Складывается впечатление, что известие о предстоящем закрытии Возне- сенского кладбища, как и Преображенского, не останавливало томичей, желав- ших похоронить своих близких именно там. Сказывалось традиционное стрем- ление к формированию семейных некрополей, символически воссоединявших супругов и родственников после кончины. Скорее всего, многие жители города не ожидали, что официально закрытые кладбища так скоро будут подвергнуты разрушению. Главным аргументом обывательской логики в пользу похорон на закрытом кладбище оставалось удобство посещения могил, находящихся в од- ном месте, и расчет на то, что в ближайшие годы старые кладбища все равно не исчезнут.
Как мы уже заметили, в Томске 1920-х гг. сохранилась традиция погребе- ния умерших на погостах при церквах. Однако таким традиционным способом было невозможно выделить могилу выдающегося человека, умершего при со- ветской власти, да еще и выражавшего критическое отношение к православ- ной церкви. Поэтому, отталкиваясь от уже сложившейся традиции, томичи избрали альтернативный вариант почетного погребения, прежде не практико- вавшийся в городах Западной Сибири. В 1926 г. умер известный томский про-
497 Такса на рытье могил // Рабочий путь. 1926. 30 окт.
498 Томский некрополь. По документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА. С. 23–26.
499 Святославский А. В. Традиция памяти в православии. М., 2004. С. 95.
светитель и книжник, бывший предприниматель, почетный гражданин Томска и Сибири П. И. Макушин. Благодаря этому человеку в Томске было основано первое просветительское общество, открыт первый книжный магазин, первая библиотека. На его средства был построен и Дом науки, который сам Макушин хотел видеть народным университетом. Эта мечта исполнилась незадолго до его смерти. Именно в ограде Дома науки и был, по собственному завещанию, погребен П. И. Макушин после кончины.
Он сам придумал символическую форму собственного надгробия – верти- кально поставленную рельсу с закрепленным на ее верхушке фонарем500. Еще до революции в оформлении надгробий выдающихся представителей опреде- ленных профессий использовались символические изображения профессио- нальных атрибутов: книг на надгробиях писателей, оружия у военных и т. п.501. Фонарь на могиле П. И. Макушина, несомненно, символизировал просвещение. Сложнее интерпретировать рельсу: вероятнее всего, она означала технический и культурный общественный прогресс. Однако для Петра Ивановича, исколе- сившего тысячи верст по России в качестве миссионера и просветителя, рельса могла означать буквально и все эти дороги, а фигурально – тяжелый, но верный путь распространения знания. Для Макушина, боровшегося за просвещение масс, Дом науки в самом деле был храмом. Петра Ивановича, как и томских купцов, жертвовавших средства на строительство церквей, хоронили у стен его
«детища». В день годовщины смерти тело П. И. Макушина было перенесено в склеп, сооруженный в усадьбе Дома науки502. Это событие отвечало еще доре- волюционной традиции, согласно которой, открытие памятников и обновление монументов приурочивается к памятным датам, с ними связанными. Пройдет всего несколько лет, изменится внутренняя политика советского государства, с позиции местных органов власти П. И. Макушин станет антигероем истории Томска, и эта знаковая могила придет в запустение. Памятник в виде рельсы, увенчанной фонарем, до настоящего времени не сохранился.
После Гражданской войны появилось Коммунистическое (Партийное) кладбище – новый, отдельный участок Преображенского. Здесь, в частности, упокоились сельский педагог С. М. Тепляшина (ум. в 1924 г.)503; председатель месткома строительной конторы № 6 Т. В. Костриков (ум. в 1924 г.)504; управля- ющий отделения Госбанка в Петропавловске Г. П. Моисеевский (ум. в 1929 г.)505 и др. Отведение особого участка на кладбище для могил коммунистов и пред- ставителей советской номенклатуры, как людей «новой веры», укладывает- ся в традиционную логику, хотя и выглядит внешне нововведением. Нельзя сказать, что в Томске четко соблюдалось правило хоронить коммунистов на
500 Последняя просьба П. И. Макушина // Красное знамя. 1926. 6 июня.
501 Ермонская В. В. Указ. соч. С. 19.
502 Памятник П. И. Макушину // Красное знамя. 1927. 2 июня.
503 Томский некрополь. Списки и некрологи погребенных на старых томских клад- бищах (1827–1939 гг.). С. 221.
504 Там же. С. 228.
505 Там же. С. 239.
Партийном кладбище. В 1920-х гг. земле Вознесенского кладбища также пре- давали тела умерших большевиков, красноармейцев и советских служащих. Однако общая масса дореволюционных и современных могил с крестами на Вознесенском кладбище, по всей вероятности, раздражала советскую власть, которая все более тенденциозно стремилась к избавлению от памяти об анти- героях большевистского исторического нарратива. К концу 1920-х гг. по всей стране началось целенаправленное уничтожение старых кладбищ. Показатель- но, что пока советская власть не утвердилась в стране прочно и основательно, она не рисковала покушаться на исторический некрополь. На раннем этапе собственной легитимации социалисты добавляли могилы своих героев к уже давно существовавшим некрополям; после победы в Гражданской войне, кон- струируя свой некрополь, большевики начали постепенно вытеснять некро- поль «бывших»; и лишь на этапе укрепления сталинского режима от старых могил становилось возможным избавиться радикально и окончательно. Уже само фактически одномоментное закрытие и уничтожение старых кладбищ выглядит инновацией в истории томского некрополя.
Принципиально важен вопрос рецепции жителями Томска старых кладбищ и процессов их разрушения. В условиях разгула вандализма начала 1920-х гг. дело доходило до того, что местные жители самостоятельно устраивали обла- вы на хулиганов и избивали их, не дожидаясь помощи со стороны милиции. По всей видимости, традиционное отношение к кладбищу как к святому месту побуждало городских жителей защищать могилы земляков от вандалов. Если простые обыватели били вандалов, то интеллигенция пыталась законными методами защищать отдельные, наиболее значимые с точки зрения ее коллек- тивной памяти могилы. Так, в 1929–1930 гг. директор краеведческого музея М. Б. Шатилов неоднократно делал запросы в Главнауку Народного комисса- риата просвещения и Томский городской отдел коммунального хозяйства по поводу сохранения могил профессоров Э. Г. Салищева и Д. И. Тимофеевско- го, областника Г. Н. Потанина и писателя Н. И. Наумова на кладбище бывше- го женского монастыря, а также часовни, украшавшей могилу старца Федора Кузьмича506. На свои письма М. Б. Шатилов получил категорический отказ, мо- тивированный отсутствием исторической ценности этих объектов507.
В университетском Томске интеллигенция задавала особый тон бережного отношения к погостам и старым могилам как памятникам прекрасной, усколь- зающей старины. Едва в этом городе отгремели последние сражения с армией А. В. Колчака, местные деятели культуры приступили к изучению деревянного зодчества Томска. Выдающийся архитектор и художник А. Л. Шиловский вы- полнил серию рисунков, изображавших виды города и отдельные строения. Он также зарисовывал старые кладбища и могильный декор погостов томской округи. Шиловскому принадлежит и подробное описание вида старого клад- бища г. Колывани, эстетических особенностей находившихся там надгробий и крестов 1835–1919 гг. Художник фиксировал: «Могильные плиты здесь пря-
506 Андреева Е. А. Указ. соч. С. 69.
507 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 19. Л. 51.
моугольные, полированные, надписи на них изысканно строги и красивы, но чем современнее плита, тем менее совершенна ее обработка…»508. М. Б. Шати- лов, столкнувшись с упорным стремлением представителей местных органов власти уничтожить старые кладбища, уже в канун своего ареста пытался хоть как-то сохранить память о могилах выдающихся томичей: он составлял схемы расположения отдельных погребений на Вознесенском кладбище и описывал внешний облик отдельных надгробий. Эти записи (вероятно, не в полном объ- еме) сохранились в музейном архиве509.
В середине 1920-х гг. сотрудница Томского краеведческого музея, архитек- тор А. М. Прибыткова-Фролова в самых теплых выражениях высказывалась о томской старине. В ее восприятии старые дома, богатые «сочными деталя- ми», были «полны мягкой прелести». Из слов Прибытковой-Фроловой следует, что в Томске 1920-х гг. еще повсеместно бытовали местные легенды, была жива память о «томских тузах» и уже не существующих объектах городской среды, связанных с их именами («живут и теперь воспоминания о саде Горохова»). Исследователи старинного томского зодчества использовали в своих поисках бытовавшие в Томске «устные предания» старожилов (к примеру, им расска- зали, что, по слухам, колокольню костела спроектировал декабрист Г. С. Ба- теньков). Показательно и то, что А. М. Прибыткова-Фролова часто применяла в своей статье старые названия улиц города, лишь в скобках указывая совет- ские. Особенно много теплых слов произнесла исследовательница в адрес
«томского ампира», или ампира «в томском значении». Этот стиль «особенно полюбился нам» – отмечала она.
Ампир, безусловно, ассоциировался с Александром I и Федором Кузьмичом, внимание которому ожидаемо было уделено уже на следующей странице ста- тьи. Описывая в общем архитектурное своеобразие Томска, Прибыткова-Фро- лова не обошла вниманием «наиболее давних свидетелей прошлого» – томские храмы, среди которых упомянула церковь бывшего Алексеевского монасты- ря. «К церкви с восточной стороны примыкает кладбище со старинными па- мятниками 1807, 1812 гг., заросшее деревьями и травой. Есть там интересная, полуразвалившаяся часовня, деревянная, но оштукатуренная, есть и каменная часовня над могилой загадочного старца, известного под именем Федора Кузь- мича», – сообщает автор статьи. Из этого отрывка заметно, что в 1920-х гг. сре- ди интеллигенции сохранялось поэтичное и интригующее восприятие этого, до сих пор важного для томичей памятного места510.
Сюжет о могиле Федора Кузьмича на кладбище мужского монастыря за- служивает особенного внимания. Со второй половины ХIХ в. это место почи- талось томичами как святое. Над могилой, по свидетельству купца С. Ф. Хро- мова, чьим духовным наставником старец был при жизни, появлялись три чудесные звезды, мерцавшие и игравшие. Здесь регулярно служили пани- хиды, во время которых фиксировались случаи исцеления больных. Моги-
508 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 4. Д. 84. Л. 1.
509 Там же. Оп. 1. Д. 19. Л. 51.
510 Пибыткова-Фролова А. М. Указ. соч. С. 54.
ла неизменно привлекала богомольцев, как низкого, так и самого высокого социального происхождения: великих князей и видных государственных де- ятелей511. Уже в 1920-х гг., опираясь на воспоминания краеведов старшего поколения, В. Д. Славнин сообщал, что Федором Кузьмичем интересовались, прежде всего, мещане и купцы, среди интеллигенции середины ХIХ в. он не был известен. Память старца лелеял настоятель мужского монастыря Иона. В 1920-х гг. поток паломников к часовне не иссякал, потянулись к ней и экс- курсанты. Экскурсии были разными: краеведческими и атеистическими512. Неоднократно жители Томска и его округи рассказывали о чудесных видени- ях самого старца, происходивших как во сне, так и наяву. Источники говорят о том, что чудеса продолжались и в 1920-е гг. К примеру, старец являлся быв- шим монахам Алексеевского монастыря незадолго до их расстрела. Акаде- мик М. М. Громыко описывает многократные появления белой фигуры стар- ца в нескольких метрах над его могилой в начале второго десятилетия ХХ в. По мнению Марины Михайловны, эти явления были реальными и «служили укреплению людей в вере в обстановке разгула темных сил»513. Однако заме- тим, что чудеса, реальность которых недоказуема, «обросли» слухами и ста- ли достоянием местного фольклора.
М. М. Громыко не обращает внимания на газетные публикации начала
1920-х гг. в «Красном знамени» и «Советской Сибири», отражающие слухи, ходившие в Томске о Федоре Кузьмиче, поднявшемся из могилы. Между тем в газетных текстах представлен образ более сложный и неоднозначный, чем образ православного святого Федора Томского. Печать сообщала: согласно слухам, ночами на кладбище мужского монастыря видят могильные огоньки (свидетельство присутствия темной силы, по народной примете) и призрачную фигуру в белом. Молва моментально связала этот образ с памятью о томском старце Федоре Кузьмиче514. Печать дает понять, что в 1920-х гг. томичи не оце- нивали увиденное однозначно: они трактовали его или как чудесное видение, или как привидение. Молва и газеты превратили старца в призрачного, воин- ственного, но справедливого мстителя разрушителям могил и осквернителям памяти предков. Едва ли являющийся людям православный святой может ве- сти себя жестоко, причиняя кому-либо вред. Но именно такие действия, судя по газетному тексту, молва приписала «восставшему из могилы» старцу. Согласно слухам, зафиксированным газетой «Советская Сибирь», «целый месяц ночью выходил [призрачный старец] в белом саване на могилу и плакал»; по другой версии, милиционер стрелял в привидение, но «рука-то у него и отнялась», а начальник милиции после этого умер. Кое-кто говорил и о том, что комсо- молец «пытался взять его в обхват, да пал ниц, и сейчас оторвать его от земли не могут». В ответ на эти слухи газета предложила «разгадку» таинственной истории, являвшейся ничем иным, как подстроенной «мистификацией попов».
511 Громыко М. М. Указ. соч. С. 400, 415.
512 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 193.
513 Там же. С. 428.
514 Проделки шарлатанов и легковерие дураков // Красное знамя. 1924. 17 авг.
По словам газетчиков, призрак старца изображал живой человек, бегавший по кладбищу в белых простынях на ходулях515.
Возникает вопрос: почему оказалось недостаточно публикации в городской газете и понадобилось освещать этот случай в региональном издании, да еще и дважды? Видимо, опасные своей неполиткорректностью, слухи действитель- но стали местной сенсацией и потребовались дополнительные усилия для того, чтобы прекратить их распространение. Показательно, что и сегодня коренные томичи могут рассказать историю про кладбищенское привидение и зловещие могильные огоньки. По своей сущности слухи способны серьезно мешать укоренению в общественном сознании информации, транслируемой властью посредством официальных источников. По словам фольклориста Е. Е. Левки- евской, «слух, существующий в рамках устной культуры и неформального дис- курса, является источником и способом передачи информации, альтернатив- ной официальному дискурсу»516. Слух несет в себе неформальную (а потому зачастую более искреннюю) оценку событий и актуальных для общества про- цессов. Более того, слухи – это полноценная форма массовой коммуникации, существующая со времен глубокой древности, и вовлекающая распространи- телей слухов в устойчивую традиционную модель создания и разделения пота- енного знания517. Выполняя задачу разрушения слухов о появлении призрака, журналисты советских сибирских газет вступали в борьбу с устойчивой куль- турной традицией, естественно оберегавшей саму себя. Кроме того, как по- казывает последняя публикация в «Советской Сибири», эти слухи не только претендовали на роль истины. Они угрожали ростом недоверия и неуважения населения к представителям советской власти (милиции) и комсомолу, которые якобы оказались неспособными противостоять силам тьмы. Обратная сторона этого недоверия – социальные и иррациональные коллективные страхи – были тоже крайне нежелательны с точки зрения власти. Дважды в газетных публика- циях говорится об интересе томской интеллигенции к приведению. Эти упоми- нания неслучайны. Именно томская научная и художественная интеллигенция поддерживала и культивировала в этом городе позитивно окрашенную память о томской старине. Показательно и то, что томские интеллигенты не спешили отказываться от веры.
Из газетных материалов понятно, что к 1924 г., несмотря на радикальную политику памяти советской власти, Федор Кузьмич – герой, подлежавший несомненной дискредитации, был еще живым коллективным воспоминанием для разных групп городского сообщества томичей. Автор стихов лишь на- мекнул на легенду о старце, не раскрывая ее полного содержания. Это сви- детельствует о том, что читательской аудитории «Красного знамени» Федор Кузьмич и его история были хорошо знакомы. Журналист «Советской Сиби- ри» тоже не называет легенду о старце «забытой», выбирая выражение «по- лузабытая легенда». Вероятнее всего, что Федор Кузьмич оставался как раз
515 Слухи и обывательские ухи // Сов. Сибирь. 1924. 9 сент.
516 Левкиевская Е. Е. Указ. соч.
совершенно не забытой фигурой, а хотя бы «полузабытым» его стремилась представить советская печать.
Ясно, что «проработка памяти» о Федоре Кузьмиче была частью програм- мы по дискредитации героев царской и православной России как общегосу- дарственного, так и локального масштаба. Высмеиванию томских газетчиков в этот период подвергалась, к примеру, и святая Татьяна, день памяти кото- рой томские студенты традиционно весело отмечали, укрепляя таким образом идентичность своей социальной группы. В местной печати появились злые сатирические строки: «Но революции метла из школы Таню упразднила…»518.
Любимый томичами Федор Кузьмич был конкурентом новым, «вечно жи- вым в сердцах», героям революции и Гражданской войны. Нами замечено, что одним из общих приемов дискредитации памяти о «старых» героях была де- конкретизация сведений о них в публицистических и художественных текстах. Образ неясного призрака-старца хорошо подходил для этих целей. Видимо, поэтому газетчики воспользовались городскими слухами, которые показались им удобными с точки зрения актуальных задач антирелигиозной пропаган- ды. Прием высмеивания старых героев также был рассчитан на развенчание легенды, жизнь которой, видимо, имела реальное фольклорное продолжение (хотя мы не можем полностью исключить реальность чудесных явлений стар- ца). Смех должен был уничтожить веру в легенду. Эту же цель преследовали газетчики, предлагая рациональные объяснения появлений призрака «мисти- фикацией попов» и хулиганством. Наконец, грубые выражения в адрес тех, кто верит слухам, и оскорбления должны были подействовать как угроза на тех, кто еще сомневался в правоте газеты.
По нашему мнению, появление слухов о «гуляющем мертвеце» имело сложную природу. Помимо чудесных видений образа старца, которые, вероят- но, могли иметь место (на этом настаивает М. М. Горомыко), эти слухи базиро- вались на архетипической основе народного сознания, на фольклорных тради- циях, а также на традициях русской литературы и готического литературного нарратива Западной Европы. Философ А. П. Назертян считает, что архетип
«восставшего покойника» и сопряженный с ним иррациональный страх по- смертного мщения старше, чем все другие человеческие страхи, которые свя- заны со смертью. Образ мертвеца с признаками произвольного поведения, по мнению Назертяна, уходит корнями в чрезвычайно глубокую древность, когда механизмы духовной культуры только формировались. Основанное на древнем страхе стремление избегать мертвых, которые могут причинить вред живым, присуще всем культурам.
С другой стороны, с древнейших времен существует культ предков – за- щитников и покровителей рода. Будет мертвый вредить или помогать живым, зависит, прежде всего, от поведения и отношения живых к умершему519. Со- гласно этнографическим наблюдениям, в народном понимании русских «гуля- ющие» мертвецы начинают беспокоить своими появлениями живых в случае
518 Рабочий Иванов. Старая закваска // Рабочий путь. 1923. 4 февр.
519 Назартян А. П. Указ. соч. С. 75.
неверного исполнения культа мертвых, неуважения к их памяти. Непочтитель- ное отношение советской власти к памяти старца Федора Кузьмича и множе- ства других, прежде высоко чтимых персон, стало очевидным для всего Том- ска, в результате чего коллективное бессознательное актуализировало архетип
«восставшего покойника». Поэтому распространились слухи и о страшной мести «обиженного» мертвеца, ведь именно местью, по традиционной (до- христианской) логике, чревато непочтительное отношение к памяти и могиле усопшего. Видимо, традиционно мыслившая часть жителей Томска ожидала и желала мистического отмщения. Зафиксированные «Советской Сибирью» слухи напрямую сообщают, что призрак перешел к действиям, безжалостно наказав милиционера и комсомольца. Праведным и верно поступающим лю- дям умерший (если это не колдун), согласно традиционным представлениям, помогает, или ограждает их от зла. Пожалуй, в социально-политических усло- виях молодого советского государства такой защиты в глубине души желали многие люди, внутренне не принимавшие советскую культурную политику.
Однако не только социально-политическая напряженность начала 1920-х гг. провоцировала, на наш взгляд, появление и распространение слухов о восстав- шем из гроба старце. К его личности и судьбе у томичей сохранялся острый интерес. Размышления об особенностях биографии царя переплетались в народ- ном сознании с традиционными представлениями об условиях, необходимых для упокоения души умершего. Согласно этим представлениям, если человек не ре- шил своих моральных, духовных и даже материальных проблем и затруднений при жизни, он едва ли упокоится и после смерти, и, скорее всего, «застрянет» между жизнью и смертью, влача призрачное существование. Поскольку многие томичи верили в тождество Федора Кузьмича и Александра I – царя «отцеубий- цы», фантазии на тему страшного греха императора, вероятно, дополнительно провоцировали мысли о его «неупокоенности».
Пресса фиксировала ночное паломничество к старому кладбищу и «не- далеких» ротозеев, и образованных людей, еще до революции читавших в библиотеке, созданной П. И. Макушиным, мистические произведения А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя, В. Скотта и Ч. Диккенса. Филологи подчер- кивают, что бурное развитие готической литературы, заглавными героями которой являются призраки, в XIX в. выражало стихийный протест романи- стов против чрезмерной рассудочности и нормативности классической эсте- тики520. Русская литературная традиция, связанная с мистическими образами неупокоенных душ, базируется на фольклоре. Существует много русских на- родных сказок о восставших из гроба мертвецах. Сказки на эту тему были, в частности, записаны и опубликованы А. Н. Афанасьевым и В. И. Далем. Образ «гуляющего» мертвеца в сказках типичен: он неизменно появляется в полночь на кладбище, облаченный в белый саван. Характерны и повторя- ющиеся появления «гуляющего» мертвеца из ночи в ночь. Мертвецы в этих сказках злы и опасны для живых людей. Даже если при жизни умерший был добрым человеком, встреча с ним после его кончины не сулит ничего хо-
520 Чамеев А. А. Указ. соч. М., 2010. C. 6.
рошего. Мертвец может наброситься на живого и съесть его. Если этого не произойдет, человеку, встретившему ожившего мертвеца, грозит оцепенение (окаменение) или таинственная смерть утром521.
В анализируемых нами слухах, пересказанных газетчиками, Федор Кузьмич предстает во многом типичным фольклорным «ожившим мертвецом», ведь он появляется в полночь на кладбище в белом саване и карает тех, кто осмели- вается к нему приближаться. Однако образ, зафиксированный в газетах, не- сомненно, сложнее традиционного фольклорного образа. В народных сказках фигурирует образ ожившего мертвеца с присущей ему телесностью. Подобные сказочные персонажи не именуются «призраками» и «привидениями». Инте- ресующий же нас газетный персонаж назван именно «привидением». Уже само это слово адресует нас к литературной традиции. Именно к ней восходят такие черты образа призрака старца, зафиксированные газетами, как неестественно высокий рост, горящие глаза, зеленый цвет всей фигуры, непомерная физиче- ская сила. Страдания и плач призрака – это тоже скорее литературный, нежели фольклорный мотив. Плачущий, а значит, страдающий герой – это уже не при- митивное злобное чудовище из сказок, а личность, наделенная разумом и чело- веческими чувствами. В русской литературной традиции многие из «оживших мертвецов» – лишние люди своей эпохи и кающиеся после смерти грешники. Таким образом, мстительность призрака имеет и литературные истоки522. Фе- дор Кузьмич, восставший из гроба, мстит только представителям советской власти, направленность его мистической агрессии, безусловно, классовая. Во многих русских литературных произведениях о призраках присутствует ми- фологема мести, причины которой обычно сложнее, чем в фольклоре. Месть мертвецов в классических русских литературных произведениях, таких как
«Пиковая дама», «Русалка», «Каменный гость» А. С. Пушкина, «Страшная месть», «Шинель», «Вий» Н. В. Гоголя, вершится, как правило, не по причине непочтительного отношения к могилам и памяти об усопшем. Важным моти- вом мести могут стать личные счеты и, что особенно важно в контексте нашего исследования, социальная несправедливость.
Слухи о видении призрака старца, если их расценивать как особый жанр фольклорного творчества, также, на наш взгляд, противостояли советскому стремлению объяснить с рациональной позиции необычное и неизвестное. Сознание и интеллигенции, и неграмотных, но по-своему культурных людей противилось, по нашему мнению, топорной антирелигиозной пропаганде, вы- разившейся в Томске не только в закрытии монастырей, но и в непочтительном отношении к могилам предков, святым местам и в воинственной рассудочно- сти. Прежде Федор Кузьмич был гордостью и святыней для томского духовен- ства и значительного числа православных верующих из числа мещан, мелких торговцев и крестьян; для краеведов история царя-старца была таинственной и «красивой легендой», облагораживавшей грубый культурный ландшафт си-
521 Афанасьев А. Н. Народные русские сказки. М., 1982. С. 470–481; Даль В. И. Упырь. Страшные легенды, предания и сказки. СПб., 2010. С. 26, 28, 32, 49, 153–164.
522 Красильников Р. Л. Указ. соч.
бирского города. Коренные томичи, для которых и старые кладбища, и Федор Кузьмич были частицей Родины и томской старины – прекрасной, объединяв- шей их на ментальном уровне, болезненно переживали грубое уничтожение городского некрополя.
Стоит особенно подчеркнуть, что образ призрака, запечатленный в сибир- ских газетах, является собирательным. Газетчики, по всей видимости, описы- вали разные по происхождению слухи, в формировании и распространении которых приняли участие как необразованные и малограмотные «старорежим- ные» люди, так и читающая интеллигенция, знакомая и с русской классикой, и с готической литературой Европы. Сами журналисты фактически поучаство- вали посредством своих публикаций в распространении слухов о призраке, скомпилировав их, дополнив собственной «рациональной» версией разгадки этой мистической истории и, вероятно, какими-нибудь прежде не названными деталями образа призрака.
В 1925 г. «Советская Сибирь» снова вернулась к сюжету о Федоре Кузь- миче. На этот раз история с видением (привидением) упоминалась журнали- стом в числе других признаков позорной «обывательщины», «гнилой стари- ны», на многочисленных обломках которой все-таки восходят «ростки новой советской культуры». Газетчик А. Кручина писал в ироничной манере: «На монастырском кладбище поднимался из земли легендарный старец Федор Кузьмич (по преданию Александр I) и костлявым пальцем грозил безбожной Советской власти. Тогда к монастырскому кладбищу стекались люди, дежу- рили всю ночь, чтобы увидеть привидение»523. В печати середины 1920-х гг. нередко появлялись аналогичные политизированные статьи, фельетоны и даже стихи о «безобразии» старых провинциальных городов и их «куль- турном перерождении». Очевидно, что слухи о старце сохраняли в Томске актуальность, а печать продолжала борьбу с «мракобесием», бесцеремонно насмехаясь над религиозной культурой. Однако и этого было недостаточно для разрушения коллективной памяти томичей о старце. По воспоминаниям В. Д. Славнина, в конце 1920-х гг. в Томске вновь заговорили о том, что Фе- дор Кузьмич «является». Некоторые томичи посчитали, что эти слухи спро- воцировали «органы», чтобы окончательно избавиться от надоевшей святы- ни. Разрушение часовни на могиле старца произошло в одну из ночей 1930 г. В дальнейшем могила старца была обращена в выгребную яму, однако сами мощи остались нетронутыми524.
С одной стороны, в Томске 1930-х гг. жили люди, безразличные к судьбе исторического некрополя, сыпавшие мусор на старые могилы и кравшие над- гробия для личных хозяйственных нужд. Но, с другой стороны, официально закрытые томские кладбища ужасали многих местных жителей картиной «раз- градия» и «мерзости запустения». В частности, интеллигенция тяжело пере- живала оскорбление семейной памяти и памяти о людях, некогда уважаемых
523 Кручина А. Старый Томск // Сов. Сибирь. 1925. 7 июля.
524 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 194.
в кругах образованных людей. Томичи еще долго продолжали посещать старые томские кладбища, превратившиеся в руины.
По воспоминаниям краеведа В. Д. Славнина, его отец, решивший найти могилы родителей на старом Переображенском кладбище в начале 1950-х гг., лишь приблизительно вышел к месту их упокоения, «увиденное довело отца до слез и обострения болезни»525. Похожие чувства, по свидетельству В. Д. Слав- нина, испытал также краевед А. А. Адрианов (сын А. В. Адрианова), репресси- рованный в 1935 г., вернувшийся в Томск в середине 1950-х гг. и пришедший на кладбище «поклониться родным могилам», которые оказались совершенно разрушенными526.
2.2. Городские кладбища Новониколаевска–Новосибирска
К концу Гражданской войны в Новониколаевске функционировало три кладбища. Первое и старейшее из них – Воскресенское – было открыто на ка- бинетских землях в 1896 г. по просьбе жителей Новониколаевского поселка (статус безуездного города этот населенный пункт получил только в 1903 г.). К середине указанного 1896 г. в Новониколаевском поселке уже проживало более восьми тысяч человек, потребность в наличии своего кладбища стояла остро, поскольку новониколаевцы были вынуждены пользоваться кладбищами окрестных деревень527. Первое кладбище города со временем стали называть Старым городским. В 1907 г., согласно православной традиции, построили и освятили кладбищенскую Воскресенскую церковь528. По названию церкви с этой поры именовали и погост. К середине первого десятилетия ХХ в. в прес- се и на уровне городского самоуправления стал обсуждаться вопрос о закры- тии Старого кладбища529. К этому времени по причине активной застройки территории, выделенной Новониколаевску, Воскресенское кладбище оказа- лось практически в центре. На соседних улицах строили кирпичные особняки местные богачи, не желавшие соседства их усадеб с кладбищенской ледянкой, наполненной мухами, переносящими заразу. Соседство с кладбищем местные жители считали неблагоприятным с санитарной и эстетической точек зрения. Полиция указывала на то, что кладбище является местом сходок преступников. После продолжительных дебатов кладбище частично закрыли, сохранив не- большой погост возле церкви для погребения усопших священнослужителей и состоятельных людей, заранее «выкупивших места на кладбище». Этот по- гост был окончательно ликвидирован предположительно в 1924 г.
В 1900 г. близ первого православного храма города – собора Александра Невского появилась могила инженера-путейца, руководившего строитель- ством собора и скоропостижно скончавшегося «от удара», – Н. М. Тихомирова.
525 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 198.
526 Там же. С. 203
527 РГИА. Ф. 468. Оп. 23. Д. 1082. Л. 2.
528 Шабунин Е. А. Указ. соч. С. 33.
529 Почетное кладбище // Обская жизнь. 1912. 20 апр.; [Хроника] // Сибирская новь.
Этот человек был хорошо известен местным жителям, на его похороны со- бралась многолюдная толпа, а могила стала одним из первых памятных мест Новониколаевска, связанным с формировавшимся локальным компонентом коллективной памяти жителей поселка530.
В 1911 г. официально открылись два новых кладбища, находившиеся за пределами городской черты. Одно, располагавшееся по Каменской доро- ге за Граничной улицей, получило название Нового городского (в дальней- шем известно также как Успенское). Его открытие планировалось с 1906 г. Уже в 1907 г. здесь неофициально появился небольшой могильник, который в дальнейшем стали называть Старым русским кладбищем. Второе кладби- ще открыли на окраине Закаменской части города, на меже надела крестьян деревни Усть-Ини531. По местоположению его назвали Закаменским. Воскре- сенский погост в канун военно-революционных потрясений, несомненно, являлся элитной частью новониколаевского некрополя. Видимо, близ Вос- кресенской церкви были упокоены останки местных дворян. Среди них были Абариновы из Воронежской губернии532, Байковы из Твери533, Е. П. Верж- бицкая из Витебской губернии (ум. в 1903 г.)534, А. И. Жалиховский из Вят- ской губернии (ум. в 1906 г.)535, И. Н. Самойлович из Тверской губернии (ум. в 1905 г.)536, В. С. Соколовская из Варшавы (ум. в 1905 г.)537, В. А. Чуфаров- ский из Москвы (ум. в 1905 г.)538 и др.
Здесь были также захоронения почетных граждан и их детей: М. В. Бази- левской (ум. в 1911 г.)539; А. П. Виноградова (ум. в 1907 г.)540; Б. В. Гаврилова (ум. в 1907 г.)541; А. А. Добронравова (ум. в 1905 г.)542; известной благотвори- тельной деятельностью купчихи Е. И. Жернаковой (ум. в 1911 г.)543; крупного предпринимателя, мукомола И. М. Луканина (ум. в 1916 г.)544; дочери его род- ственника, почетного гражданина А. М. Луканина Антонины (ум. в 1905 г.)545 и др. На Воскресенском кладбище имелись также могилы купцов: Ф. И. Ма-
530 См. подробнее: Косякова Е. [Красильникова Е. И.]. Божья нива // Новосибирский некрополь. С. 24–25.
531 Корсакова М. И. Указ. соч. С. Т. 2. С. С. 325.
532 ГАНО. Ф. Д-156. Оп. 1. Д. 2718. Л. 286 об.; ГАНО Ф. Д-156. Оп. 1. Д. 2722. Л.
347; 415 об., и др.
533 Там же. Д. 2722. 11. Л. 281.
534 Там же. Д. 2773. Л. 417 об.
535 Там же. Д. 2720. Л. 227 об.
536 Там же. Д. 2719. Л. 208 об.
537 ГАНО. Ф. Д-156. Оп. 1. Д. 2719. Л. 250 об.
538 Там же. Л. 239 об.
539 Там же. Д. 2725. Л. 334 об.
540 Там же. Д. 2722. Л. 283 об.
541 Там же. Л. 251 об.
542 Там же. Д. 2719. Л. 208 об.
543 Там же. Д. 2725. Л. 343.
544 [Объявление] // Алтайское дело. 1917. 7 февр.
545 ГАНО. Ф. Д-156. Оп. 1. Д. 2719. Л 276 об.
шинского из Бийска (ум. в 1908 г.)546; А. Ф. Смирнова из Семипалатинска (ум. в 1907 г.)547; А. И. Сурикова – рано ушедшего из жизни сына городского головы (ум. в 1904 г.)548; К. А. Туркина из Царицина – совладельца Алтайской фабрич- но-промышленной кампании (ум. в 1907 г.)549; П. И. Кривцова – самоубийцы, купеческого сына (ум. в 1908 г.)550 и др.
Здесь покоились и духовные лица: священник Александро-Невского собо- ра В. И. Флоринский551 (ум. в 1917 г.), заштатный псаломщик П. П. Смолин (ум. в 1915 г.)552 и др. В первые два десятилетия существования города здесь были также погребены останки многочисленных крестьян и мещан – выходцев чуть ли не из всех губерний Российской Империи. Это объясняется тем, что в Ново- николаевске не было коренного населения, его «первожителями» становились строители моста через Обь, железнодорожные рабочие, мелкие предпринима- тели, рассчитывавшие на хорошие заработки в быстро развивавшемся городе – транспортном узле, крестьяне-переселенцы, многочисленные криминальные элементы и т. п.
Новое городское кладбище, которое также быстро заполнялось, в 10-х гг. ХХ в. изначально использовали преимущественно люди «низкого» социаль- ного происхождения, однако и здесь появлялись могилы дворян: П. В. Вель- можина (ум. в 1913 г.)553, Е. Я. Пучеглазова (ум. в 1912 г.)554, М. П. Русанова (ум. в 1916 г.)555, а также и купеческие могилы: И. Т. Сурикова (ум. в 1913 г.)556, А. Н. Удадовой (ум. в 1913 г.)557, А. П. Корниловой (ум. в 1913 г.)558и др. Здесь также имелись захоронения интеллигенции, внесшей свой вклад в социальное развитие Новониколаевска, к примеру, первых городских врачей В. Ф. Сосуно- ва (ум. в 1913 г.)559 и В. И. Масмана (ум. в 1913 г.)560. С началом Первой мировой войны Новое кладбище стало также местом погребения воинов, умерших от ран в лазаретах Новониколаевска и беженцев из западных губерний Россий- ской империи, попавших в зону боевых действий561.
546 Там же. Д. 2723. Л. 301 об.
547 Там же. Д. 2722. Л. 344 об.
548 Там же. Д. 2718 Л. 293 об.
549 Там же. Д. 2722. Л. 336 об.
550 Там же. Д. 2723. Л. 285 об.
551 Там же. Д. 2733. Л. 126 об.
552 Там же. Д. 2731. Л 157.
553 Там же. Д. 2729. Л. 47 об.
554 Там же. Д. 2728. Л. 148 об.
555 Там же. Д. 2733. Л. 128 об.
556 Там же. Д. 2729. Л. 164 об.
557 Там же. Л. 130 об.
558 Там же. Л. 153 об.
559 Там же. Л. 155 об.
560 Там же. Л. 168 об.
561 Подробнее см.: Красильникова Е. И. Беженцы из Белоруссии в сибирском городе
Новониколаевске // Боевое братство славян на защите мира. Гродно, 2012. С. 83–87.
Закаменское кладбище, расположенное на окраине беднейшей части го- рода, использовалось преимущественно малообеспеченным местным насе- лением – вчерашними крестьянами, чернорабочими, грузчиками, мелкими кустарями. Здесь также имелось немало захоронений мещан, перебравшихся в Новониколаевск из Колывани. Контингент лиц, нашедших упокоение на этом кладбище, в 20–30-х гг. ХХ в. изменился несущественно.
В 1908 г. городская управа Новониколаевска выделила также участок под Магометанское (Татарское, или Узбекское) кладбище близ Татарской слободы (место современной ул. Татарской и Татарского спуска)562. Мы не располагаем данными о дореволюционных магометанских погребениях, однако, вероятно, контингент захороненных здесь людей не особенно отличался от контингента
1920-х гг.: чернорабочие, мелкие торговцы, домашние хозяйки.
Помимо Старого, Нового, Закаменского и Магометанского кладбищ, ме- трические книги и книги записей актов гражданских состояний, относящиеся к 1920 г., фиксируют названия кладбищ, которые трудно идентифицировать. В их числе: Гарнизонное, Дальнее и Братское. Возможно, под Гарнизонным подразумевается участок, отведенный под воинские захоронения на Закамен- ском или на Новом городском кладбище. Вероятно и то, что на территории военного городка в условиях тифозного мора возникло еще одно отдельное кладбище. Под Братским кладбищем может подразумеваться участок, отве- денный под братские могилы. Что такое Дальнее кладбище, ответить вообще очень сложно. Возможно, подразумевается Старое кладбище. Упоминается в документах и Солдатское кладбище. Возможно, это – то же самое, что и Гар- низонное кладбище, а может быть, речь идет о воинских кварталах на одном из кладбищ Новониколаевска. Стоит уточнить и то, что Новое городское кладби- ще в эти годы иногда именовали Ипподромским (по названию района его рас- положения), а иногда Центральным. В 1930-е гг. появилось еще одно название: Молоковское (от прилегавшей к кладбищу улицы Молоковской, названной в честь героя Советского Союза, летчика В. С. Молокова, посетившего Ново- сибирск в 1935 г.)563. Между Вагановской и улицей Ломоносова сохранялось и увеличившееся Магометанское кладбище, территория которого доходила до Вагановского разлива (оврага).
Кладбища Новониколаевска быстро росли вместе с самим городом. Одна- ко составители дореволюционного «провинциального некрополя», работав- шие по заданию Великого Князя Николая Михайловича, обошли их внима- нием. Возможно, им казалось, что на погостах сибирского городка с короткой историей нет смысла искать могилы, которые могут заинтересовать Великого Князя. Однако с позиции современности досоветский некрополь Новонико- лаевска, безусловно, интересен. Он отражал социокультурную специфику го- рода – транспортного узла и города предпринимателей. Пожалуй, в советское время большевики могли бы охарактеризовать новониколаевский некрополь как «буржуазный». Вероятно, наиболее красивые могильные памятники при-
562 Новосибирский некрополь. С. 175.
563 В. С. Молоков – герой Советского Союза // Сов. Сибирь. 1935. 28 февр.
надлежали дворянам и купцам, занятым торговлей и местным производством. Именно они могли расцениваться как местные достопримечательности.
Однако и в Новониколаевске наметилась тенденция борьбы левых полити- ческих сил за символическое пространство погоста. К примеру, в воспомина- ниях старого большевика И. И. Шеина, опубликованных в 1959 г., фигурировал сюжет о похоронах на Старом кладбище члена Обской группы РСДРП, банков- ского служащего, известного среди революционеров как Абрам. В 1908 г. этот человек, по свидетельствам мемуариста, «погиб от случайного выстрела». То- варищи устроили ему демонстративные гражданские похороны, на кладбище состоялся митинг, могила стала символом рабочего движения564.
В дальнейшем историческая судьба некрополя Новосибирска складыва- лась под влиянием тех же факторов, что и судьба томского некрополя. Однако некоторые обстоятельства все-таки заслуживают уточнения. Острейший демо- графический кризис, вызванный эпидемией тифа, охватившей Сибирь в конце
1919 – начале 1920 г., был выражен сильнее в Новониколаевске, чем в Томске. В Новниколаевске тиф выкосил почти половину населения. На улицах горо- да, в санитарных вагонах на вокзале, в помещениях, переоборудованных под
«ледянки», и на территории кладбищ оказались брошенными десятки тысяч погибших, из которых лишь часть была опознана565. Созданной в городе совет- ской властью после отступления армии А. В. Колчака Чрезвычайной комиссии по борьбе с тифом стоило неимоверных усилий «очистить» Новониколаевск от трупов. В 1933 г. «старый большевик» А. Денисов вспоминал: «Мы получили в наследство 62000 трупов. Могилы мы делали сразу на 8000 трупов, а потом заливали их известкой, чтобы не распространялась зараза. Частично сожгли их в Гофмановых печах. Опускали туда трупы сверху через люк… В каждом доме почти были расположены белогвардейцы, в каждом доме был тиф. Чтобы не хоронить мертвых, жители закапывали их в снег, вывозя на улицу, больше на Базарную площадь. Выйдешь, а из снега то ноги торчат, то еще что-нибудь. Мы свозили их к Военному городку. Когда эти 62 тысячи были сложены в штабеля, то получилась колоссальная скала, горы настоящие. Это было что-то кошмар- ное»566. Другие мемуаристы называли это зрелище «целыми лесами штабелей из трупов»567. Мертвецов свозили и из эшелонов, которые на многие десятки километров растянулись вдоль железнодорожной линии. В эти вагоны были сгружены погибшие солдаты армии Колчака, беженцы, пленные, партизаны. Разгружать такие вагоны приходилось вручную в ходе субботников, организо- ванных Чекатифом568.
564 Шеин И. И. В рядах обской группы РСДРП // Воспоминания о революционном
Новосибирске. С. 17.
565 Подробнее см.: Красильникова Е. И. Жизнь в городе-акселерате: обеспечение потребностей новосибирцев в межвоенное время (конец 1919 – первая половина
1941 гг.). С. 103–107.
566 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 3. Д. 92. Л. 104.
567 Там же. Оп. 2. Д. 557. Л. 64.
568 Там же. Л. 59–61.
Сначала умерших пытались закапывать в братских могилах, но рыть мерз- лую землю оказалось слишком тяжело. Тогда трупы попытались сжигать пря- мо на открытом воздухе, но это вело к большим тратам дефицитного угля569. В результате в здании кирпичного завода наспех оборудовали крематорий, где было предано огню огромное количество тел570. Для кремации использовались печи, которые ранее применялись для обжига кирпича. Этот опыт как «весьма остроумный» в 1925 г. был описан в журнале «Коммунальное дело», занимав- шемся пропагандой кремации571. Несомненно, 1919–1921 гг. стали временем острейшего кризиса культуры погребения и памяти как в Новониколаевске, так и во всей Сибири. Видимо, пошатнулось традиционное восприятие самого кладбища как святого места. Теперь оно ассоциировалось с «кучами» трупов, тифозной заразой и гуманитарной катастрофой, в которой вынуждены были выживать любой ценой десятки тысяч человек.
На состоянии новосибирского некрополя, уцелевшего после разорения Воскресенского погоста, безусловно, сказались особенности демографической и социально-экономической ситуации в городе. Сибирский Чикаго быстро раз- растался. В город приезжали все новые жители, многие из которых рассма- тривали Новосибирск в качестве временного пристанища. Если в 1921 г. насе- ление города составляло 62,7 тыс. человек, то в 1929 г. оно возросло до 141,2 тыс. человек572. К концу 1939 г. за счет промышленных строек и включения в городскую черту Новосибирска нескольких сельских поселений численность населения города возросла до 405,6 тыс. человек573. Хронически высокой была и смертность. Урбанизация и индустриализация сопровождались маргинализа- цией населения, разрывом с традиционной сельской культурой, отдалением от
«родной земли». Однако эти эффекты стали заметны в более отдаленной пер- спективе. В 1930-х гг. повседневную жизнь Новосибирска характеризует отте- нок рурализации574. В 1929–1930 гг. в городской черте Новосибирска оказалось и несколько сельских кладбищ, которые однозначно планировалось снести. Ныне эти кладбища застроены преимущественно заводскими и больничными корпусами. Однако в 1930-х гг. они еще являли собой островки традиционной сельской культуры в урбанизировавшейся среде. Городским же кладбищам, ко- торые также во многом сохраняли традиционный вид, хронически недоставало благоустроенности и порядка. Старожилы вспоминают их неухоженный вид и заброшенные могилы.
Особую остроту имели в Новониколаевске и проблемы градоустройства. Этот город был еще очень молодым, но темпы и специфика его роста стали
569 ГАНО. Ф. Р-34. Оп. 1. Д. 82. Л. 123.
570 Красильникова Е. И. Жизнь в городе-акселерате. С. 103–104.
571 Бартель Г. О введении кремации в СССР // Коммунальное дело. 1925. – № 4. С. 29.
572 Букин С. С., Исаев В. И. Новосибирцы. Очерки повседневной жизни. Конец
ХIХ – начало ХХI вв. С. 27–28.
573 Новосибирск. 100 лет. События. Люди. Новосибирск, 1993. С. 189.
574 Красильникова Е. И. Жизнь в городе-акселерате: обеспечение потребностей но- восибирцев в межвоенное время (конец 1919 – первая половина 1941 гг.).
причинами всесторонней неблагоустроенности. Особенно не хватало Ново- николаевску зелени, город буквально задыхался в пыли. Между тем градо- устроительная политика середины 1920-х гг. требовала активной работы над озеленением. Пропаганда призывала беречь каждое дерево. От местных ком- мунальных органов требовалось проведение «дня леса» под лозунгами: «Боль- ше зелени в городах! Больше растительности!»; «Развивайте и сохраняйте древесные насаждения!»575. Согласно инструкции НКВД РСФСР О проведе- нии дня леса в 1924 г., требовалось обратить внимание на уже существовав- шие сады и привести их в «благоустроенное состояние»576. Думается, именно в связи с обязанностью решать проблему озеленения Воскресенский погост в Новониколаевске был «переоборудован» в сад. В практическом смысле этот сад, появившийся на месте закрытого кладбища, был нужен коммунальщикам Новониколаевска для ежегодных отчетов о проведении дня леса.
Важно подчеркнуть и то, что Новониколаевск в изучаемый период стал региональной столицей. Это обязывало к формированию образцового город- ского пространства, среды, отвечавшей свежим градостроительным идеям. Го- род должен был также задавать тон идеологической работе в регионе, распро- странению и укоренению в общественном сознании советских ценностей. Мы считаем, что поэтому именно в Новосибирске начался процесс уничтожения исторического некрополя городов Западной Сибири, обусловленный советской политикой памяти. Первым от рук вандалов пострадал Воскресенский погост.
Нами замечено, что в полемике отечественных архитекторов и градостро- ителей первой половины 1920-х гг. образ кладбища нередко использовался сторонниками радикального обновления облика советских городов для того, чтобы подчеркнуть необходимость изживания старой эстетики и традиций. К примеру, на страницах журнала «Коммунальное хозяйство» была опублико- вана дискуссия между академиком А. В. Щусевым и его оппонентами. Щусев просил у Московского городского совета сохранить церковь Евпла на Мясниц- кой улице, объясняя свою позицию следующими доводами: «Москва – один из красивейших мировых центров, обязана она этим преимущественно своей стариной. Отнимите у Москвы старину, и она сделается одним из безобраз- ных русских городов». Некто Н. Попов возразил академику: «Мясницкой не нужны ни церкви, ни больницы… Москва – не кладбище былой цивилизации, а колыбель нарастающей, новой пролетарской культуры, основанной на труде и знании»577. Разумеется, в дискуссиях между сторонниками и противниками сохранения памятников прошлых эпох обычно побеждали вторые. Быстрому разрушению некогда мемориального Воскресенского погоста способствовало и то обстоятельство, что это кладбище было фактически закрыто еще до рево- люции, а официально действовавший небольшой погост («почетное» кладби-
575 Земблюхтер М. День леса в городах // Коммунальное дело. 1924. № 3–4. С. 25.
576 Инструкция НКВД РСФСР «О проведении дня леса в текущем 1924 г.» // Там же. С. 30–31.
577 Попов Н. (Сибиряк). Наш ответ академику Щусеву // Коммунальное хозяйство.
ще) уже не воспринимался советской властью как объект культурного наследия, более того, оно могло раздражать местных большевиков социальным составом контингента лиц, здесь погребенных. Тут практически не существовало могил, которые большевики могли бы причислить к героическому военно-революци- онному некрополю. Уничтожая Воскресенский погост, радикально настроен- ные новониколаевцы продолжали «бить буржуев и попов».
Разрушение некрополя классовых врагов можно признать продолжением революционной борьбы, в которую включалась и молодежь для ее политиче- ской социализации. Если поколение родителей воевало с еще живыми клас- совыми врагами, то поколению детей была дана также важная задача унич- тожения памяти о врагах. По форме бой, в который вступили комсомольцы, был скорее безопасной для их жизни игрой, но «играючи» ребята фактически лишали врага возможности оправдания в будущем. Уместно вспомнить хри- стианское сравнение могилы с посеянным семенем, которое, когда придет вре- мя, прорастет вечной жизнью. Большевики не признавали этой религиозной мистики, но с их материалистической позиции вражеские могилы воспринима- лись как опасные семена «сорняков» памяти. Даже те «враги» («попы» и «бур- жуи»), которые скончались задолго до революции, в результате этого погрома символически пополняли число побежденных, возвеличивая героизм больше- виков в их собственных глазах. Важно, что разрушителям некрополя пришлось
«бороться» не только с могильными крестами и плитами. У них были также реальные, живые оппоненты, которые устроили много шума, но фактически не смогли оказать сопротивления. Для участников события это должно было означать еще одну революционную победу.
С точки зрения интерпретации политики памяти, влиявшей на судьбу исто- рического некрополя в середине 1920-х гг., важно остановиться подробнее на том, как использовалась территория разрушенного Воскресенского кладбища в последующие годы. Как мы уже сказали, на его месте основали сад для до- суга граждан и стадион. По нашему мнению, созданием парков «на костях» Советская власть бросала максималистский вызов традиции, всему прошлому страны и народа. Действительно, на первый взгляд, парк становился символи- ческим антиподом заброшенного погоста. Кладбищенская религиозная эстети- ка и реальная бесхозность, установившиеся на погостах, отвращали разработ- чиков проектов социалистических городов, которые должны были создать на месте этого «позора» пространство, где воплощаются идеалы безупречной са- нитарии и культурного досуга без участия церкви. Если погост должен был об- ращать мысли человека в вечность через переживание в памяти прошлого, то парк – к светлому будущему, уже частично наступившему здесь, в рукотворном оазисе советского города. Однако при внешнем различии, на наш взгляд, меж- ду парком и кладбищем существует глубинная символическая связь, быть мо- жет, слабо осознанная советскими градоустроителями. Традиционно кладбище оформляется как цветущий сад, служащий напоминанием о трансцендентном и вечном христианском рае. Советский парк – это тоже, по сути, символ рая, но земного. Пространство сада, как кладбищенского, так и советского, ориенти-
рует человека на совершенствование, которое необходимо для достижения рая, однако в первом случае речь идет о духовном росте, а во втором – о выполне- ниях планов пятилеток. Таким образом, мы видим упрощение христианского культурного символа сада и его использование в идеологических целях.
Ранее мы уже кратко говорили о культурной политике СССР, являющейся контекстом разбивки садов на месте кладбищ. Вернемся к этой острой для Новониколаевска (Новосибирска) проблеме. Вообще, устройство городских садов как мест традиционных народных гуляний и развлечений началось в Сибири еще в середине XIХ в. Первым и особенно заметным в культурной жизни региона был роскошный сад с озерами и островами, созданный том- ским золотопромышленником Ф. А. Гороховым. Сад украшался фонтанами, скульптурами и ажурными беседками. Он вошел в историю как образчик не- виданной до сих пор в Томске роскоши и одновременно пошлости. В саду гремела музыка, полыхали фейерверки, хозяин сада устраивал для своих го- стей дорогостоящие званые обеды, где лилось рекой шампанское, подавались изысканные блюда. Этот сад был ориентирован, прежде всего, на состоятель- ных томичей, которых Горохов стремился убедить участвовать в его финан- совых махинациях, демонстрируя неслыханное богатство и непревзойден- ную успешность предпринимателя578. Гороховский сад остался бесподобным. В советское время его показную роскошь не могли не критиковать, но память об этом саде осталась актуальной, о чем свидетельствует хотя бы следующий факт: этому саду посвящалась одна из открытых лекций, читавшихся в крае- ведческом музее Томска579.
Создание садов на месте старых погостов неправильно считать исключи- тельно советской «традицией». К примеру, в конце ХIX в. в Омске был разбит Санниковский сад на месте старинного Кадышевского кладбища. Уже в 30-х гг. ХХ в. сад реконструировали и переименовали в честь В. В. Куйбышева580. Не стоит идеализировать и отношение жителей сибирских городов ХIХ в. к не- крополю. Как мы уже отмечали, советские археологи и строители неоднократ- но обнаруживали остатки старинных кладбищ в неожиданных местах. Терри- тории этих погостов были попросту затоптаны или застроены, память о них практически стерлась.
В молодом городе начала ХХ в. Новониколаевске первые сады были ос- нованы на прежде необжитых и нетронутых территориях. В их числе: обще- ственный сад развлечений Александровский (более известный в народе как
«Сосновка») и частный сад Альгамбра (был назван по аналогии с одним из московских садов). Гуляния в садах в выходные и праздничные дни были ориентированы на легкий отдых. Здесь устраивались танцы, выступали арти- сты, продавались напитки и снедь. С 1909 г. в Альгамбре работал театр «Яр», а в Александровском имелось театральное помещение для выступлений трупп
578 Томское купечество. Краеведческий дайджест. Томск, 2004. С. 9–12; Адриа- нов А. В. Указ. соч. С. 170–171.
579 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 31.
580 Омский некрополь. Исчезнувшие кладбища. С. 19.
гастролеров. Дореволюционный российский городской сад, как и сад европей- ский, был местом неформального общения, организованного и относительно безопасного времяпрепровождения, а также «необходимым оазисом в молохе больших городов»581. Кроме того, в начале ХХ в., с распространением мас- совой культуры, городские сады, открытые по всей стране с конца апреля по сентябрь, оказывались «чуть ли не основными площадками, где получали по- стоянную прописку легкие жанры» музыкального и театрального искусства, столь доступные для массового восприятия582. В духе этих практик в саду на месте Старого кладбища во второй половине 1920-х гг. выступали куплетисты, факиры, «летающие женщины» и другие балаганные артисты с заурядным, исключительно развлекательным репертуаром583. Одновременно с Кладбищен- ским садом в Новосибирске существовал также сад с рестораном «Юпитер», посетителями которого являлись преимущественно нэпманы, кутившие здесь до поздней ночи584.
В годы Гражданской войны городские сады становятся не только местом развлечений, но и одной из площадок, необходимых власти для установления коммуникации с местным сообществом через пропаганду. Так, в саду «Соснов- ка» проходил публичный судебный процесс над бароном Унгерном. Сад отны- не рассматривался как удобное место для политических консультаций, дебатов и народного просвещения.
В период хозяйственной разрухи едва ли можно говорить о попытках на- ведения порядка на кладбищах, пришедших в глубокое запустение. По по- нятным социально-политическим причинам многие могилы оказались бро- шенными, территория гражданских кладбищ никем не облагораживалась. В 1920 г. деревья Старого кладбища вырубались по причине острого дровя- ного кризиса. Работы, нацеленные на благоустройство этих памятных мест, начались лишь с 1924 г. Новое и Закаменское кладбища вновь огораживались, с их территории удалялись засохшие деревья, формировались центральные аллеи585. В соответствии с дореволюционной традицией сохранялись при- знаки деления кладбищ на кварталы по конфессиональному признаку. Ста- рое кладбище состояло из Православного, Католического, Протестантского (Лютеранского), Иудейского (Еврейского) и Магометанского. Здесь же суще- ствовало и небольшое Холерное кладбище (кварталы № 140, 142, 152, 153). План города Новониколаевска 1923 г. также отражает и зонирование Нового кладбища, в состав которого входили: «Старое русское кладбище 1907 г.», участки Холерного, Еврейского, Католического (Польского), Магометанско- го, Лютеранского, Старообрядческого, Баптистского (Евангелического) клад- бищ, располагавшихся на правой стороне. По левой стороне размещалось
581 Кухер К. Указ. соч. С. 41.
582 Уварова Е. Д. Указ. соч. С. 87.
583 Организуем в садах культурный отдых // Сов. Сибирь. 1930. 15 мая.
584 Красильникова Е. И. Жизнь в городе-акселерате: обеспечение потребностей но- восибирцев в межвоенное время (конец 1919 – первая половина 1941 гг.). С. 76.
585 НГА. Ф.Р-33. Оп. 1. Д. 106. Л. 6.
Военное кладбище, братские могилы и шесть больших кварталов Православ- ного кладбища586.
Закаменское кладбище в период разрухи утратило свою упорядоченность и требовало уточнения плана, а также очистки. Несомненно, на его удручаю- щем состоянии сказалась близость еще недавно переполненного незахоронен- ными трупами Военного городка, который находился в нескольких минутах ходьбы. Соответственно именно на Закаменское кладбище удобнее всего было доставлять подводы с мертвецами во время тифозной эпидемии. В 1923 г. здесь вновь четко обозначили места под Православное, Лютеранское, Еврейское, Ка- толическое, Военное кладбище, оставили в плане и резервные земли. Как и до революции, в 1920-х гг. территория кладбищ ранжировалась «по разрядам» или «поясам». Согласно таксе 1927 г., лучшие места на Новом кладбище, от- носившиеся к первому поясу (ближе к церкви), стоили 5 рублей, худшие места в шестом поясе выделялись бесплатно587.
Также, следуя традиции, уже в 1925 г. на территории Нового кладбища по- строили и освятили православный храм в память Успения пресвятой Богороди- цы. В ограде этой церкви, опять-таки по традиции, сформировался небольшой погост, где упокоились священнослужители, многие из которых стали жертва- ми гонений на церковь уже в 1930-х гг.588
В межвоенные годы на гражданских кладбищах оставалось еще много дореволюционных надгробий, оформленных в соответствии с религиозными традициями. Поскольку старые кладбища Новосибирска к настоящему време- ни уничтожены, утрачены и практически все надгробия первой трети ХХ в. Однако в настоящее время жители города еще изредка отыскивают чудом уце- левшие надгробные памятники. Некоторые из них были перенесены на откры- тое в годы Великой Отечественной войны Заельцовское кладбище. Тщательно обследовав его территорию, мы, в частности, отыскали старинные надгробия на могилах М. П. Сабуровой (ум. в 1921 г.) и А. С. Сабуровой (ум. в 1922 г.). Оба надгробия оформлены в виде величественных каменных крестов, укра- шенных резными цветами и листьями. В соответствии с дореволюционной традицией на крестах высечены не только имена усопших, даты их кончи- ны, но также указан их возраст, место рождения (Уфимская губерния), а так- же сокращенный текст Трисвятого («Стый Бже, Стый безсмертный, помилуй нас»). На Заельцовское кладбище переносили прах и других людей (инженера Н. М. Тихомирова, профессора А. И. Прибыткова и пр.), усопших до Великой Отечественной войны. Но очевидно, что надгробия над их новыми могилами также обновлялись. Лишь памятный знак на могиле Митрополита новосибир- ского Никифора (в миру Н. П. Асташевского) сохраняет старинные очертания небольшой часовни, увенчанной крестом. Очевидно, что существовали и ме- нее искусно выполненные надгробия в форме крестов и могильных плит, ко- торые в 1920-е гг. тесали кустари. Одно из таких надгробий чудом уцелело на
586 ГАНО. Ф. Р-1124. Оп. 4. Д. 8. Л. 3.
587 НГА. Ф. Р-33. Оп. 1. Д 177. Л. 1; 12; 12 об.
588 Шабунин Е. А Указ. соч. С. 57.
месте уничтоженного в 1960-х гг. Закаменского кладбища. Не очень ровная плита прямоугольной формы с изображением православного креста и сегодня сообщает о том, что под ней покоятся дети – братья Таракановы, скончавшиеся в 1918 г.
В 1930-х гг. после закрытия похоронных бюро и запрета на предприни- мательскую деятельность в похоронной сфере изготовлением надгробных па- мятников занималась организация «Камнетрест»589. Его рекламное объявление содержало изображение примера памятника – небольшого столпа, выполнен- ного в традициях классицизма. Еще с 1920-х гг. в Новосибирске, как и во всей стране, нововведением мемориальной культуры советского времени стали мо- гильные памятники в виде пирамидок, увенчанных пятиконечными звездами, о которых мы уже упоминали ранее. Однако, вероятно, именно в 1930-х, в пе- риод усиления антирелигиозной пропаганды, эта форма надгробия станови- лась все популярнее.
Старожил нашего города Г. Д. Ким так описала по памяти Успенское клад- бище второй половины 1930-х гг.: «Успенское кладбище. Это – Березовая роща (сейчас парк). И там – маленькая церквуха. У меня умерла в сороковом году сестренка двухлетняя, и я была там на похоронах… И в моей памяти – кре- сты. То есть, тогда не ставили каких-то дорогих, больших памятников, все кресты, кресты, кресты. Деревянные кресты все у меня в голове»590. Образ Успенского кладбища, сохраненного в памяти другой жительницы нашего го- рода Е. А. Ивановой похож на тот, что сложился в памяти Г. Д. Ким: «Кладбище не было ухоженным, таких каких-то памятников, как сейчас, гранитных, не было, обыкновенные кресты стояли. А в то время, кресты-то, знаешь как, еще и преследовались… Звездочки. Но, кладбище-то старое было, большое, всякие были памятники. Потом, там, где сейчас троллейбусный парк, была барахолка, памятники уже все убрали, но могилы-то были, так по могилам на барахолку и ходили. Вот и мамину могилу, сначала обходили, потом затоптали уголок, потом еще уголок, так и втоптали…»591. Этой рассказчице запомнились и нео- бычные, оригинальные надгробия на могилах летчиков-испытателей: «Рядом с маминой могилкой два летчика были похоронены. Я была маленькая, но пом- ню: два таких деревянных постаментика и пропеллеры, сделанные из дерева что ли? И это был для нас ориентир»592.
То, что приметные могилы служили ориентиром, свидетельствует об от- сутствии четкой пространственной организации кладбища, о плохой «читае- мости» его среды. Хотя могилы близких были жителям города «родными», кладбище в целом отпугивало. Судя по рассказам, Успенское кладбище, в соот-
589 [Объявление] // Новосибирск: справочник по городу и району. Новосибирск,
590 Подробнее см.: Красильникова Е. И. Старинные городские кладбища и похороны в отражении устных воспоминаний (на примере Новосибирска предвоенных лет) // Вос- поминания и дневники как историко-психологический источник. СПб., 2011. С. 130.
591 Там же. С. 131.
592 Там же.
ветствии с народной традицией, воспринималось как «страшное» место. Кро- ме того, источники фиксируют реальную небезопасность городских кладбищ той поры: вечерами на них собирались хулиганы, случалось даже, что на клад- бищах находили убитых. Особенно много газеты сообщали о беспорядках, ца- ривших на Магометанском (Татарском) кладбище.
Там в январе 1926 г. был найден труп Марии Кузнецовой, которую убил и мертвой бросил среди могил бывший сожитель – рецидивист Павел Мои- сеев593. Также пресса сообщала, что «окрестность Татарского кладбища – это самое жуткое место для прохожих, особенно ночью», поскольку там орудова- ли вечно пьяные хулиганы, с ножами наподавшие на шедших мимо людей594. Обыватели, жившие по соседству, похоже, привыкли к виду кладбища, но пре- достерегали детей от присутствия на нем или около него в вечернее время595.
Несомненный интерес представляют отдельные захоронения Нового клад- бища. В 1920–1922 г. здесь упокоились некоторые из числа бывших новонико- лаевских дворян, очевидно, не имевших возможности уехать за границу, к при- меру, А. П. Абаринов, живший на ул. Ядринцевской и работавший плотником596. В этот период появилось немало могил представителей интеллигенции: учите- ля С. Г. Мартышкина597, бывшего директора реального училища Г. Бутовича598, преподавателя гимназии из города Ишима А. Романова599, врача Г. Гудкова из Уфы600, саратовского музыканта И. Родионова601 и др., а также студентов – бе- женцев с Волги и Урала, вероятно, поддерживавших режим А. В. Колчака: М. Попова602, Н. Спасского603 и др.
В 1920-х гг. в Новониколаевске активно формировался революционный некрополь, о чем можно судить по публикациям в газетах. Печать нередко сообщала о смерти и предстоящем погребении революционеров и деятелей большевистского подполья. Обратим внимание на наиболее яркие примеры. Из газет нам известно, что в 1925 г. на Новом городском кладбище были захо- ронены останки артиста драмы, революционера и героя труда Г. А. Соколова604, а также молоденькой сотрудницы издания «Советская Сибирь» Алевтины Ко- вальчук605 – дочери знаменитой новониколаевской подпольщицы Е. Б. Коваль- чук. Сама Евдокия Борисовна в 1919 г. покончила с собой в тюрьме, не выне-
593 Мешала жить // Сов. Сибирь. 1926. 8 янв.
594 Хулиганы с татарского кладбища // Там же. 1925. 14 сент.
595 Красильникова Е. И. Старинные городские кладбища и похороны в отражении устных воспоминаний. С. 131.
596 ГАНО. Ф. Р-2189. Оп. 1. Д. 520. Л. 10.
597 Там же. Д. 700. Л. 20.
598 Там же. Д. 92. Л. 43.
599 Там же. Л. 188.
600 Там же. Л. 77.
601 Там же. Д. 379. Л. 53.
602 Там же. Д. 92. Л. 74.
603 Там же. Л. 11.
604 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1925. 6 февр.
605 [Объявление] // Там же. 22 апр.
ся пыток колчаковской контрразведки, и тайно была похоронена товарищами в неустановленном месте606. Акцентируя внимание на смерти Али, подполь- щики вполне традиционно конструировали генеалогию подполья и поколен- ную революционную преемственность. Фактически революционная история Новониколаевска была короткой, но пример семьи Ковальчук, как и пример героической семьи Шамшиных, позволял делать вывод, что за идеалы Октября отдает жизнь уже второе поколение трудящихся, что подтверждает верность большевистского пути.
Заметно, что с середины 1930-х гг. региональное газетное издание «Со- ветская Сибирь» начало публиковать значительное количество похоронных объявлений. В эти годы партийные органы и государственные учреждения устраивали пышные прощания с умершими коммунистами, революционерами, чекистами, ударниками производства, директорами предприятий. Такие похо- роны сопровождались политизированными панихидами и служили средством морального поощрения активных «строителей социализма», которым гаран- тировались почетные проводы в последний путь и «вечная память». В числе тех новосибирцев, кому оказывались особые посмертные почести, можно на- звать «активного работника по чистке партии», члена партии с 1906 г. Д. П. Ва- сильченко (ум. в 1935 г.)607; «старейшего» сурдопедагога, заведующую школой для глухонемых детей А. Д. Огурцову (ум. в 1935 г.)608; профессора НИИВИ- Та А. И. Прибыткова (ум. в 1935 г.)609; молодую артистку колхозно-совхозного театра А. И. Тюрину-Авдееву (ум. в 1936 г.)610; летчика гражданской авиации В. Ф. Галата (ум. в 1938 г.)611; «старейшего» физкультурника, директора стади- она «Спартак» В. Н. Михайлова, (ум. в 1941 г.)612.
Как мы уже отметили, знаковым событием в истории новосибирского не- крополя стало окончательное закрытие и уничтожение Воскресенского пого- ста. Собственно, именно с уничтожения этого, некогда элитного погоста начал- ся процесс разрушения исторического некрополя городов всего региона. Еще в июле 1923 г. горсовет принял решение о создании на месте Старого кладбища сада613. К этому подстегивала реформа кладбищенского хозяйства 1922 г., тре- бовавшая повышения внимания к санитарии и благоустройству, а также эпопея с озеленением. На плане Новониколаевска 1924 г. Воскресенское кладбище все еще было обозначено. Возможно, план содержал несколько устаревшие дан- ные. С другой стороны, понятно, что уничтожение кладбища производилось в несколько этапов, не за один год. В документах новониколаевского Горком- хоза, датированных 10 мая 1925 г., используется выражение «Бывшее Старое
606 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 652. Л. 2.
607 Васильченко Денис Петрович [некролог] // Сов. Сибирь. 1935. 28 сент.
608 Огурцова Александра Дмитриевна [некролог] // Там же. 9 апр.
609 [Объявление] // Там же. 10 мая.
610 [Объявление] // Там же. 1936. 6 янв.
611 [Объявление] // Там же. 1938. 2 сент.
612 [Объявление] // Там же. 1941. 3 июня.
613 История Центрального парка [Электронный ресурс]. URL: http://parknsk.ru/
about.php (дата обращения: 10. 07. 2015)
кладбище»614. Наиболее запомнившимся сюжетом, связанным с разрушением старейшего некрополя Новониколаевска, стал комсомольский воскресник, со- стоявшийся поздней весной 1924 г. На это время указывают свидетельства оче- видца событий И. М. Лаврова. Он подчеркивал, что достопамятный воскресник состоялся в период буйного цветения яблонь и черемух (в климатических усло- виях Новосибирска и его округи это обычно происходит в конце мая – начале июня). Жители города были заранее предупреждены о предстоящем уничто- жении кладбища. Желавшие перезахоранивали своих родственников: могилы раскапывали, укладывали скелеты в новые гробы, батюшка отпевал останки, гробы заколачивали и увозили на новые кладбища615.
Уже в 1929 г., как было упомянуто выше, такие перезахоронения были запре- щены, однако закон, действовавший с 1922 г., это допускал. Перезахоронения длились не один год. Известно, что за организацию этого дела брались некото- рые общественные и религиозные организации. К примеру, уже в 1925 г. иудеи Новониколаевска создали так называемое «Еврейское погребальное братство», которое предлагало всем «гражданам еврейской национальности» содействие в организации перезахоронений, сообщая с помощью газеты о наличии у орга- низации соответствующих разрешений от местных органов власти616.
В своих воспоминаниях актриса З. Ф. Булгакова отмечала: немногие придер- живались того мнения, что «заботиться нужно о душе, а не о костях, потому что кости – это прах и тленье и им все равно, где лежать». Наоборот, рассуждали так:
«Как это по нашим покойникам кто-то будет ходить, как это тут будут смеяться и песни петь?»617. Такая позиция соответствует православному отношению к че- ловеческим останкам. Разумеется, с чувствами верующих разрушители кладбища не считались. Для актера и писателя И. М. Лаврова, который родился и рос в Но- вониколаевске, воскресник, посвященный «разгрому» кладбища, запал в душу ярчайшим детским воспоминанием. Много лет спустя он описал свои чувства, возникшие от увиденного: «Мне стало нехорошо. Я так чувствовал себя, когда видел вещий сон перед отцовским дебошем»618. Мальчик стал свидетелем того, как «весной комсомольцы решили переделать кладбище в парк». Распевая во все горло «Смело мы пойдем за власть Советов!», ребята, вооруженные лопатами, пришли на место старого погоста. Воскресенская церковь уже пострадала от их вторжения, крест был свернут. Стоял солнечный майский день, «среди шумящих на ветру берез залязгало железо, затрещало дерево, выворачивали кресты, памят- ники, оградки, стаскивали их в кучу»619. Молодые люди, должно быть, чувствова- ли себя исполнителями «великой миссии» очищения советской земли от «смра- да» дореволюционного старья. Молодежь не осознавала важности некрополя для
614 НГА. Ф. –33. Оп. 1. Д. 106. Л. 26.
615 Булгакова З. Ф. Судьбе говорю спасибо // Мой Новосибирск. Книга воспомина- ний. С. 50–63.
616 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1941. 3 июня.
617 Булгакова З. Ф. Указ. соч. С. 53.
618 Лавров И. М. Указ. соч. С. 122.
619 Там же. С. 121.
семейной памяти и не признавала его духовного значения. Другой старожил Но- восибирска А. С. Тростонецкий так рассказывал о воскреснике по сносу кладби- ща: «Рабочие сворачивают с могил памятники и надгробия, а оркестр наяривает
«Марш энтузиастов», заглушаемый криками «Антихристы!» и проклятиями по- жилых людей»620. Кладбище сносили именно под «Марш энтузиастов», который зачастую звучал во время субботников и на соцстройках.
Пожилые люди, собравшиеся на кладбище, пытались предотвратить разо- рение погоста. И. М. Лавров воспроизводит в своих воспоминаниях словесную перепалку между защитниками кладбища и его погромщиками. Противники разрушения кладбища взывали к совести, напоминали о Божьей каре за разру- шение святого места, называли комсомольцев «дикарями», забывшими о том, что в земле погоста лежат их «деды, которые возводили этот город». Участники воскресника отвечали, что «было объявлено: «Кто хочет перенести родных на новое кладбище – переносите», люди переносили, а здесь остались безнадзор- ные могилы». Формулировка «безнадзорные могилы» по словам И. М. Лавро- ва вызвала новую вспышку раздражения у «стариков», которые, как и ребята. перешли от разумных аргументов к взаимным оскорблениям621. Такой «диа- лог» был возможен только в первой половине 1920-х гг., когда постановления Горсовета еще не являлись для сибиряков не обсуждаемыми и бесспорными, а советская власть с ее культурной политикой далеко не у всех вызывала со- гласие. В это время антирелигиозная пропаганда лишь постепенно набирала обороты, горожане еще не боялись защищать свою веру открыто, а диспуты между православными прихожанами Вокзальной (Пророко-Даниловской церк- ви) и обновленцами, если верить газетам, переходили в драки622.
Люди, вышедшие защищать старое кладбище от комсомольцев, не смогли остановить ораву «строителей нового мира». Ребята, испытавшие на себе мощ- ный заряд советской пропаганды, воспринимали аргументы в пользу сохране- ния могил как антисоветскую пропаганду. Безусловно, с идеологической по- зиции места старому кладбищу в центре города не было. Уже в начале 1920-х гг. дореволюционное духовное наследие советская пропаганда выставляла как
«отжившее», недостойное сохранения. Власть намеренно использовала в деле уничтожения «вредной памяти» молодежь, которая являлась сильной физиче- ски, но еще имела слишком бедный опыт духовной жизни. Еще Т. В. Адорно было отмечено: «Люди с характером, завязанном на авторитете, идентифи- цируют себя с реальной властью как таковой, независимо от ее конкретного содержания. Они, в сущности, располагают лишь слабым я и поэтому в ка- честве эрзаца нуждаются в идентификации с большим коллективом»623. Эта характеристика подходит и для толпы новониколаевских подростков. По сло- вам И. М. Лаврова, разрушителей лишь раззадорили крики защитников некро- поля: «Мелькали лопаты, сравнивая холмики, громко звучали топоры и пилы,
620 Тростонецкий А. С. Нахаловка // Мой Новосибирск. Книга воспоминаний. С. 38.
621 Лавров И. М. Указ. соч. С. 123.
622 Вокруг Вокзальной церкви // Сов. Сибирь. 1926. 19 сент.
623 Адорно Т. В. Указ. соч. С. 71.
с треском и шумом валились березы – прорубали аллеи…»624. Однако важно отметить, что некрополь крушили не только дети, судя по воспоминаниям, на воскресник пришли и рабочие, готовые исполнить постановление Горсовета625. Едва ли без их участия комсомольцы чувствовали себя так уверено.
Старое кладбище быстро исчезло, но все-таки едва ли корректно было счи- тать его в полном смысле «старым». Известно, что некоторые захоронения по- явились здесь уже после Гражданской войны. Так, в апреле 1920 г. земле этого погоста было предано тело служащего И. Ф. Колчина626. В середине декабря того же года на Старом городском кладбище похоронили полуторагодовалого мальчика Сашу Завьялова627. Видимо, родные этих усопших все еще пытались формировать семейные некрополи. Но не только семейная память и религи- озные чувства являлись причинами несогласия новониколаевцев с решением разбить на месте погоста парк. Это кладбище было одним из немногих в горо- де, связанных с локальным компонентом исторической памяти жителей Ново- николаевска. Именно поэтому, вплоть до уничтожения оно привлекало внима- ние местных краеведов. Источники отрывочно свидетельствуют о том, что при бюро краеведения, размещавшемся в здании Государственного западно-сибир- ского краевого краеведческого музея, существовало некое общество некропо- листов, названное в последующие годы презрительно «Обществом изучения купеческих могил». Дореволюционные краеведческие традиции, к которым можно отнести и увлечение образованных людей некрополистикой, находили в начале 1920-х гг. сторонников и продолжателей в сибирских городах. Но уже к концу 1920-х гг. деятельность новониколаевского общества некрополистов была осуждена как «реакционная», а их наработки не стали хранить628.
Как мы понимаем, закон был на стороне разрушителей Старого кладбища. Их действия не считались правонарушением. Однако воскресник шокировал тех, кто хорошо помнил дореволюционный период, когда законодательство предусматривало неприкосновенность старых, закрытых кладбищ. Возможно, описание достопамятного воскресника производит тяжелое впечатление и на наших современников в силу изменившегося правосознания. Все-таки действу- ющее ныне законодательство Российской Федерации предусматривает уголов- ную ответственность за надругательство над местами людских захоронений (ст. 244 УК РФ). Но уголовный кодекс, действовавший в СССР 1920–1930-х гг., не относил подобные деяния к числу преступных. Современные юристы счи- тают подобные деяния преступлениями против общественной нравственности и подчеркивают важность общественного контроля над проявлениями ванда- лизма629. Однако защитники старого новониколаевского кладбища попросту
624 Лавров И. М. Указ. соч. С. 123.
625 Тростонецкий А. С. Указ. соч. С. 38.
626 ГАНО. Ф. Р-2189. Оп. 1. Д. 92. Л. 391
627 Там же. Д. 379. Л. 67.
628 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1 б. Л. 21.
629 Давитадзе М. П. Уголовное право на защите нравственных ценностей общества
// Нравственность для ХХI века. М., 2008. С. 91.
не могли воззвать молодежь к законному порядку, поскольку советская власть этих лет вполне допускала то, что теперь считается вандализмом.
В парк культуры территория, прежде принадлежавшая кладбищу, пре- вращалась постепенно. Обследование коммунальщиками закрытого погоста весной 1925 г. показало наличие на его территории большого количества со- крушенных крестов, разбитых памятников и оградок. Отмечалось, что для преобразования этого места в сад требуются колоссальные усилия. Помимо удаления обломков памятников требовалось провести озеленительные работы, поскольку местами существовали густые заросли, местами деревья засохли либо зеленые насаждения вовсе отсутствовали630. Временем основания Клад- бищенского сада, предназначенного для целей досуга, считается 1925 г.
Итак, Кладбищенский сад, переименованный скоро в Центральный, был организован в соответствии с уже сложившейся до революции традицией и практическим опытом работы в области агитации и пропаганды последних лет. В новом саду построили сцену и концертные площадки для выступления передвижных театров, чтения лекций и проведения дискуссий, а также соля- рий. Солярий появился в саду неслучайно. Его создание обусловлено влияни- ем концепций оздоровления городской среды, актуальных не только для нашей страны этих лет, но и для стран Запада в целом. Солярий – открытая площадка, окруженная уютным кольцом зелени, необходимая тем, кто является сторонни- ком новых форм «культурного» и «здорового» отдыха, казался вполне умест- ным на затоптанных могилах.
В середине 1920-х гг. Новониколаевский горсовет признавал, что по срав- нению с другими городами Западной Сибири Новосибирск остается самым отсталым в смысле благоустройства631. Недостаток зелени, свежего воздуха и пыль стали привычными для его жителей еще в начале ХХ в. Теперь устрой- ство сада на месте кладбища оправдывалось и необходимостью сохранить зе- леный массив, сформировавшийся на кладбище благодаря традиции сажать деревья и кустарники у могил. К концу 1930-х гг. место могильных плит в саду заняли скульптуры идеологического значения: «Сталин», «Теннисистка», ста- туи других спортсменов, которые расположились вдоль центральной аллеи. Эти образы нового мира фактически вытесняли из памяти местных жителей прежние, актуальные для семейной и локальной идентичности образы усоп- ших близких, земляков и их могил.
Значительная часть территории Старого кладбища, отделенная от форми- ровавшегося сада улицей Фрунзе, была передана в 1925 г. под строительство стадиона «Спартак», который открылся уже в 1927 г. И это тоже неслучайно. Советская власть изначально видела в развитии массового спорта возмож- ность укрепить моральные устои и консолидировать общество632. «Советская Сибирь» с гордостью освещала новости создания стадиона. В начале августа
1927 г. его строительство считалось практически законченным. Газета при-
630 НГА. Ф. –33. Оп.1. Д. 106. Л. 26–26 об.
631 Там же. Л. 7.
632 Кухер К. Указ. соч. С. 51.
водила снимок, на котором видны деревянные трибуны и обнесенное часто- колом футбольное поле633. Однако содержание и дальнейшее строительство спортивного комплекса требовало значительных средств, которых не хватало в
1920-х гг. Однако внимание власти к массовому спорту постоянно возрастало, в хорошей физической подготовке власть видела аспект советской культурно- сти, а в спортивных мероприятиях – средство формирования ценностей кол- лективизма. Именно поэтому спортивный стадион в сибирской столице имел далеко идущие перспективы развития. В 1935 г. городской стадион передали обществу «Спартак». В связи с этим на оборудование стадиона была выделена значительная денежная сумма – 230 тыс. руб., которая пошла на оборудование теннисного корта, катка и восстановление беговой дорожки634.
Из-за малочисленности рабочего класса в Новосибирске 1920-х гг. развле- кательная и просветительская деятельность сада не могла быть ориентирована исключительно на рабочих, как того требовала пропаганда. Поэтому изначально в саду устраивались вполне традиционные гуляния по уже сложившемуся до- революционному трафарету. В середине 1930-х гг., когда Новосибирск стал го- родом промышленных строек, сад переориентировался на организацию досуга для рабочих. В 1930 г. «Советская Сибирь» признала этот сад лучшим, наиболее благоустроенным: здесь имелись недавние древонасаждения, были устроены клумбы, готовилась танцевальная площадка и павильон кино, планировалось устроить и электрифицированные карты пятилеток635. С 1935 г., в духе време- ни сад назывался Сталинским. Его дальнейшее благоустройство осуществля- лось по образцу Парка Горького в Москве. Здесь оборудовали летнюю сцену, читальню, открытое кино, фонтан, душ. Рекламные объявления, относящиеся к сентябрю 1938 г., приглашали жителей города на ежедневные развлекатель- ные программы в сад, где играли два духовых оркестра, работали аттракционы, бильярды, ресторан, буфет, а танцы под открытым небом продолжались до двух часов ночи636. Реклама также сообщала, что 11 и 12 сентября 1938 г. устраивались гуляния с «массой огня в воздухе» (фейерверк) в десять вечера и в час ночи637.
Старожил Новосибирска В. Г. Дугалюков так рассказывал нам о саде пред- военных лет: «Детьми мы ходили в Парк Сталина. К тому, что прежде на этом месте располагалось кладбище, относились, совершено нормально, ведь все религиозное было запрещено. Там были карусели, к примеру, чертово коле- со, был ресторан, там, где сейчас находится сцена, сцена же была на другом месте. В парке проходили танцы, выступали артисты, играл духовой оркестр. Там продавали мороженое, конфеты, газировку с сиропом и разливное пиво. Массовики устраивали развлекательные программы, конкурсы. Я хорошо за- помнил драки мешками и бег в мешках»638.
633 Наш стадион // Сов. Сибирь. 1927. 4 авг.
634 Городской стадион передан обществу «Спартак» // Там же. 1935. 4 дек.
635 Организуем в садах культурный отдых // Сов. Сибирь. 1930. 15 мая.
636 [Реклама] // Cов. Сибирь. 1938. 4 сент.
637 [Реклама] // Cов. Сибирь. 1938. 11 сент.
638 Записано автором от В. Г. Дугалюкова в Новосибирске в 2002 г.
И. М. Лавров запомнил танцплощадку, духовой оркестр, сияние огней в до- щатом ресторане, «который гудит как базар, где звякают вилки, ножи и стака- ны». Запомнились писателю и полупустынные боковые аллейки, где «в тем- ноте мелькали какие-то фигуры, изредка вспыхивали спички, краснели глазки папирос, в кустах шептались, тихо смеялись, по дорожкам шаркали ноги, ме- стами из темноты приплывал запах цветов, а над всем этим неслись звуки вальса». Все скамейки парка были заняты парочками. О чем рассказывал Илья Лавров девушке Вере, сидя на такой парковой скамеечке? «Я рассказывал Вере о том, что этот шумный, сияющий сад был когда-то глухим, жутковатым клад- бищем… о том, как срывали могилы, выламывали кресты, оградки, а толпа старух выла, глядя на это»639. Даже в романтической обстановке пережитые впечатления не давали молодому человеку забыть тот, потрясший его день. Ко- нечно, старое кладбище окрасилось под идеологическим давлением для Ильи Михайловича в мрачные тона, но память о нем сохранилась. Он рассказывал Вере об этом дне как о чем-то интимном, лично для него значимо, видимо, внутренний конфликт памяти не был для него разрешен.
Воспоминания И. М. Лаврова дают интерпретацию рецепции разрушения старого кладбища, которая представлена в контексте проблемы конфликта поко- лений: молодого, воспитанного в советской школе и верившего в советскую про- паганду и старшего – сомневающегося в советских ценностях. Воспоминания Лаврова свидетельствуют о том, что к теме разрушения кладбища и молодежь, и родители неоднократно возвращались в спорах. Очевидно и то, что у жителей города оставалось много сомнений в правильности устройства сада «на костях». Одна из героинь мемуаров комсомолка Сашка Сокол, утверждавшая, что «без- надзорные» могилы никому не нужны, спорила с матерью Ильи Михайловича о том, нужно ли сносить церкви и разрушать кладбища. На письменном столе де- вушки стол настоящий человеческий череп. Как-то он сочинила стихи: «На ча- совенке нет креста, / Колокол сняли давно, / Часовня косая пуста, / В выбитых окнах темно. / И где мужиков крестили, / Где в старину венчали, / Там в шапках они курили, / На пыльную паперть плевали. / На кладбище срыты могилы, / Гу- лянье в саду до утра…»640. Мать пыталась спорить, но в итоге предпочитала не возражать подросткам, максималистски отстаивавшим свою позицию.
Безусловно, в эти годы кладбище оставалось важным местом семейной па- мяти. Традиция посещения кладбищ с целью поминовения демонстрировала жизнеспособность. Мемуаристы вспоминают таких людей, кто посещал род- ные могилы ежедневно. Показательно, что после закрытия Закаменского и Но- вого кладбищ в послевоенный период, многие люди, чьи близкие покоились в этих местах, еще долго помнили местонахождение их могил. Е. А. Иванова вспоминала, что в 1980-х гг. православная церковь устраивала поминальный молебен в Березовой роще – на месте снесенного Нового кладбища, собрав- ший большое количество народа, пришедшего помянуть родных641.
639 Лавров И. М. Указ. соч. С. 251.
640 Там же. С. 153.
2.3. Старые кладбища Барнаула
После Гражданской войны в Барнауле продолжали функционировать два кладбища, открытые до революции. Нагорное (Предтеченское, Иоанно-Пред- теченское) было основано еще в 1772 г. на крутом берегу Оби за пределами жилой застройки. Еще в 70-е гг. ХIХ в. священнослужители кладбищенской Иоанно-Предтеченской церкви, в обязанности которых входила забота о по- госте, поделили его территорию на четыре разряда и определили стоимость погребений на каждом из участков. Элитный участок первого разряда распола- гался близ церкви. Здесь покоились самые богатые и уважаемые барнаульцы. Две трети погребений приходились на участок четвертого разряда. На Нагор- ном кладбище уже в 1870-х гг. ежегодно появлялось до 400 новых могил642. На рубеже ХIХ и ХХ вв. городская дума Барнаула признала Нагорное кладбище переполненным, поэтому был отведен участок земли в конце Московского про- спекта под Новое кладбище, известное в дальнейшем как Воздвиженское или Крестовоздвиженское (от названия построенной там в 1903 г. Крестовоздви- женской старообрядческой церкви).
Когда в начале ХХ в. барнаульское духовенство получило задание от вели- кого князя Николая Михайловича прислать в столицу список выдающихся лю- дей, погребенных на кладбищах этого города, священники не стали утруждать- ся данным заданием. Они отправили в Петербург формальный ответ, сообщив великому князю о том, что в Барнауле «сколько-нибудь замечательных по сво- ему происхождению или деятельности лиц в числе погребенных при церквях или на городских кладбищах нет». Исключением барнаульское духовенство признало лишь могилу «писателя и публициста Ядринцева, на могиле которо- го почитателями его поставлен дорогой памятник из серого мрамора со следу- ющим четверостишием на восточной стороне его: «Желал бы я, что б в недра дорогие / Мой прах ты приняла, родимая земля! / Лежать в чужой земле, где люди все чужие, / Где чуждые кругом раскинуты поля, / Я не могу… »643. То, что барнаульские священнослужители начала ХХ в. оставили исторический некрополь своего города практически без внимания, не означало, для местных жителей он не имел ценности.
В современной краеведческой литературе фигурируют такие имена выда- ющихся жителей Барнаула, погребенных на Нагорном кладбище: выдающий- ся изобретатель-гидротехник К. Д. Фролов (ум. в 1800 г.); горный специалист, организатор и руководитель горного производства В. С. Чулков (ум. в 1807 г.); ученик изобретателя И. И. Ползунова, участник строительства и испытания
«огнедействуемой машины» И. И. Черницын (ум. в 1809 г.); академики живо- писи И. И. Мягков (ум. в 1852 г.) и В. И. Петров (ум. в 1810 г.); один из пер- вых архитекторов Барнаула Я. И. Попов (ум. в 1863 г.); члены-корреспонденты Петербургской АН П. И. Шангин (ум. в 1816 г.) и Ф. В. Геблер (ум. в 1850 г.); фольклорист, этнограф и изобретатель С. И. Гуляев (ум. в 1888 г.); один из ос-
642 ГААК. Ф. Д-219. Оп. 1. Д. 12. Л. 6–6 об., 21–22.
643 Томский некрополь: по документам фонда великого князя Николая Михайлови- ча в РГИА. С. 33–34.
нователей общества попечения о начальном образовании в Барнауле и люби- тель исследований Алтая Н. И. Журин (ум. в 1891 г.); поборник просвещения В. К. Штильке (ум. в 1908 г.); французский путешественник, археолог Л. М. Ме- нье (ум. в 1862 г.)644. Этот список был воссоздан в советское время. В него не включены лица, входившие в круг местной «буржуазной» элиты, отличавшей именно барнаульское сообщество. Вообще на Нагорном кладбище покоились многие представители верхушки местного общества, в числе которых были и дворяне, к примеру, Черные645, почетные граждане, купцы. Обратим внима- ние на могилы лиц, чьи похороны, состоявшиеся в военно-революционный период, были отмечены местной периодической печатью и упоминались в га- зетных траурных объявлениях.
Газетные объявления отражают повседневную жизнь горожан, протекав- шую на фоне грандиозных политических событий. В стране менялась власть, разворачивалась война, а жизнь провинциалов все еще подчинялась старым привычкам, сохраняла упорядоченность во всем известных ритуалах и куль- турных практиках. Барнаульцы часто подавали объявления в местные газеты о смерти близких людей, обычно не разъясняя читателям, кем именно был усопший. Между тем понятно, что такие объявления, как правило, давали люди из среды местной буржуазии: предприниматели, почетные граждане, имевшие возможность устроить пышные похороны своим родным, а также представите- ли интеллигенции, включенной в густую сеть социальных связей.
Так, из объявлений известно о погребении на Нагорном кладбище
А. П. Пешкова – директора Барнаульского городского общественного банка им. Бодунова (ум. в 1917 г.)646; предпринимателя В. Ф. Морозова (ум. в 1917 г.)647 – представителя одного из богатейших семейных кланов Барнаула; А. Р. Миха- левского, который одновременно был управляющим барнаульского отделения
«Русского и для внешней торговли банка», председателем общества попечения о начальном образовании, председателем военно-промышленного комитета и председателем совета попечителей гимназии № 3 (ум. в 1918 г.)648; купчихи С. А. Айдаровой649; крупного торговца С. Я. Яковлева (ум. в 1917 г.)650. По всей видимости, на Нагорном кладбище были также похоронены предпринимате- ли И. П. Спорыхин651 и А. П. Бухалов (ум. в 1918 г.) – владелец пимокатной фабрики652. Купеческое происхождение имела и молодая певица К. С. Смирно- ва, выпускница второй женской гимназии Барнаула, умершая от туберкулеза в канун Февральской революции. Клава Смирнова также должна была поко-
644 Нагорное кладбище [Электронный ресурс]. URL: www//http://istai.ru/nagornoe- kladbishe/ (дата обращения: 22.03.2015).
645 ГААК. Ф. Д-144. Оп. 6. Д. 2550. Л. 112 об.
646 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1917. 9 марта.
647 [Объявление] // Там же. 1917. 16 мая.
648 [Объявление] // Алтайский луч. 1918. 2 марта.
649 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1917. 30 сент.
650 [Объявление] // Там же. 1917. 5 дек.
651 [Объявление] // Народная свобода. 1919. 4 янв.
652 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1918. 1 окт.
иться на Нагорном кладбище653. Из газет известно и о могилах интеллигенции на Нагорном кладбище военно-революционных лет: учителя мужской гимна- зии А. А. Филимонова (ум. в 1919 г.)654 и преподавателя свободных искусств Д. Н. Невского (ум. в 1919 г.)655; присяжного поверенного Н. Н. Новикова (ум. в 1919 г.)656; члена общества врачей Н. А. Заводовского (ум. в 1917 г.)657; доктора медицины, врача военного лазарета П. Н. Цветкова (ум. в 1919 г.)658.
На Нагорном кладбище были похоронены многие жертвы боевых действий, сражавшиеся против большевиков. В их числе были с почестями преданные земле: поручик С. А. Саяпин (ум. в 1917 г.)659, прапорщики В. И. Старосельцев (ум. в 1918 г.) и К. М. Субботин (ум. в 1918 г.)660, подпоручик А. П. Курковский (ум. в 1919 г.)661.
На Воздвиженском кладбище хоронили преимущественно простой люд: мещан, разночинцев, крестьян, многие из которых были переселенцами из самых разных губерний Российской империи: Воронежской, Виленской, Вятской, Гродненской, Нижегородской, Полтавской, Самарской, Тамбовской, Тульской, Харьковской, Черниговской и др. Однако иногда земле этого клад- бища предавали тела лиц, имевших высокий социальный статус. К примеру, в 1912 г. на Крестовоздвиженском кладбище были похоронены малолетние сыновья почетных граждан В. В. Зудилова662 и П. К. Романова из Вятки663. Встречались здесь и могилы чиновников довольно высоких для провинци- ального города рангов, к примеру, титулярного советника Н. П. Климова (ум. в 1912 г.)664. Изредка газеты Барнаула сообщали в траурных объявлениях о по- гребении в земле этого кладбища представителей интеллигенции. К примеру, в 1919 г., судя по данным печати, именно здесь была похоронена Н. В. Кули- ковская – женщина-врач665.
Вопрос о закрытии Нагорного кладбища и о создании вместо него еще од- ного был серьезно поставлен в 1910 г. Городская застройка подошла к клад- бищу вплотную, его территория подтоплялась Обью, случались обвалы зем- ли у обрыва. Но несмотря на троекратное прошение барнаульцев об отводе земли под кладбище в новом месте, императорский Кабинет не дал согласия, ссылаясь на «неудобство» предлагавшихся барнаульцами под кладбище участ-
653 [Объявление] // Там же. 1917. 21 февр.; К. С. Смирнова [Некролог] // Там же.
654 [Объявление] // Там же. 1919. 6 нояб.; [Объявление] // Народная свобода. 1919.
6 нояб.
655 [Объявление] // Народная свобода. 1919. 8 сент.
656 [Объявление] // Там же. 17 сент.
657 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1917. 8 мая.
658 [Объявление] // Народная свобода. 1919. 19 февр.
659 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1917. 18 мая.
660 [Объявление] // Там же. 1918. 24 окт.
661 [Объявление] // Народная свобода. 1919. 26 янв.
662 ГААК. Ф. Д-144. Оп. 6. Д. 1955. Л. 245 об.
663 ГААК. Ф. Д-144. Оп. 6. Д. 1955. ГААК. Ф. Д-144. Оп. 6. Д. 1955. Л. 251 об.
664 Там же. Л. 249 об.
665 [Объявление] // Народная свобода. 1919. 31 мая.
ков и собственную невыгоду666. Местные советские органы власти вернулись к данному вопросу только в 1931 г.667
Перед отступлением белой армии в конце 1919 г. барнаульские кладби- ща стали местами массовых расстрелов. Зимой 1919/20 гг. здесь оставались брошенными под открытым небом многочисленные трупы, которые было не- обходимо «ликвидировать» до наступления весны. Однако и в апреле пресса фиксировала наличие на Крестовоздвиженском кладбище «открытой» могилы, где лежало несколько трупов. Газета сообщала, что на мертвые тела посягают птицы и собаки, а местные жители, хотя и знают о сложившейся ситуации, не пытаются самостоятельно засыпать могилу землей668. Очевидно, сказывался естественный страх перед мертвыми и отвращение. После отступления армии Колчака в Барнауле, как и в других городах региона, воцарились хаос и ан- тисанитария, грозившие населению вымиранием. Здесь также существовала необходимость захоронения многочисленных тел погибших и предотвращения дальнейшего распространения тифа. В Барнауле, как и в других городах За- падной Сибири, гибли врачи, санитары и медицинские сестры. Показателен пример доктора В. И. Краснова, заведовавшего городской больницей669. Как и в других городах, в Барнауле жертв тифа и боевых действий хоронили на Братском кладбище, где рыли братские могилы.
После Гражданской войны городу Барнаулу, как и другим губернским горо- дам региона, пришлось пережить серьезные испытания, связанные с разрухой, тифозной эпидемией, миграциями населения и деморализацией общества. Кра- евед В. Ф. Гришаев отмечает, что именно в это время началось заметное запу- стение кладбищ и надругательство обывателей над надгробными памятниками.
В соответствии с советским законодательством церковь постепенно была отстранена от участия в содержании погостов. В 1924 г. президиум горсовета поручил охрану и содержание кладбищ «домзаку»670. Судьбу старых кладбищ Барнаула окончательно решила реформа 1929 г., установившая новые правила их закрытия. Реформа обращала внимание на необходимость «ликвидировать» переполненные кладбища, каковыми, несомненно, являлись кладбища Бар- наула. Принятие новых правил подстегнуло местные власти к радикальному разрешению кладбищенского кризиса. Прочие, стандартные для всей страны в 1920–1930-х гг. факторы изменений в сфере культуры некрополя, охарактери- зованные нами в начале этого раздела, повлияли и на барнаульский некрополь.
Медленно, с большим трудом этот город восстанавливался и отстраивал- ся после Гражданской войны. Коммунальное хозяйство длительное время оставалось слабым местом671. Вероятно, нерешенность большого количества
666 РГИА. Ф. 468. Оп. 27. Ф. 468. Д. 1750. Л. 7–7 об.
667 ГААК. Ф. Р-312. Оп. 1. Д. 256. Л. 1–1 об.
668 Новоцкий. По городу // Красный Алтай. 1920. 25 апр.
669 Кармашев В. Доктор Краснов [Некролог] // Там же. 1920. 12 июня.
670 Гришаев В. Ф. Указ. соч. С. 172.
671 Петров А. И. Планировка городов Сибкрая // Коммунальное дело. 1929. – № 2. С. 98–102.
коммунальных проблем привела к некоторому затягиванию со сносом старых кладбищ, которые окончательно утратили признаки благоустроенности к кон- цу 1920-х гг.
Контуры политики памяти, сказавшейся на судьбе барнаульского некро- поля, не оригинальны и в целом уже нам понятны: обесценивание памяти о «бывших людях» («буржуях» и «попах»); ослабление семейной памяти; фор- мирование советского героического некрополя; воспитание молодого поколе- ния в духе неприязненного отношения к прошлому; внушение атеистическо- го отношения к смерти и памяти об усопших. Однако стоит добавить именно барнаульские штрихи к общей картине. В этом городе уничтожение старых кладбищ не ограничилось сносом и распродажей надгробий – стандартными формами реализации политики памяти. В 1935 г. дело дошло до устроенно- го городскими властями «вскрытия» склепов на Нагорном кладбище. Целью являлась «добыча» драгоценностей, принадлежавших когда-то умершим. Это, в сущности, мародерское. мероприятие привлекло толпу зевак, которые по- могали специальной комиссии сортировать «добытые для нужд государства» кольца, перстни, браслеты, кресты и даже золотые зубы. Очевидец данного со- бытия Г. А. Чайкин вспоминал: «Могилы так и оставались незакрытыми, а по- сле ухода комиссии эту работу продолжила ребятня». Мальчишки вынимали из могил черепа и кости, которые потом валялись не только на кладбище, но и на улицах. «Поиски» драгоценностей на кладбище продолжались все лето
1935 г.672 Законность этого мероприятия сомнительна. Все-таки правила 1929 г. запрещали вскрытие могил иначе, чем в интересах следственных органов. При эксгумации не должны были присутствовать посторонние, тем более дети673.
«Вскрытие» кладбищ отражает абсолютно циничное и прагматичное отноше- ние к некрополю, культурная ценность которого совешенно отвергалась.
В 1936 г., когда в культурной политике государства стали очевидны консер- вативные тенденции и начался процесс возрождения памяти о некоторых «ге- роях» дореволюционной истории, местная газета «Красный Алтай» опубли- ковала статью под заголовком «Исторические могилы». В предвоенные годы государство давало установку историкам и деятелям культуры конструировать преемственность между историческими эпохами, искать признаки классо- вой борьбы в творчестве русских классиков, выявлять незаслуженно забытые в «эпоху царизма» имена выдающихся людей, не имевших высокого социаль- ного статуса.
К примеру, в контексте политики памяти этого времени в Барнауле актив- но популяризировали историю И. И. Ползунова – бедного, недооцененного современниками, изобретателя парового двигателя, жившего и работавшего в ХVIII в. в Барнауле. В упомянутой нами газетной публикации 1936 г. приво- дился небольшой список выдающихся людей, чьи останки были похоронены на Нагорном кладбище. В их числе: алтайский былиносказатель Л. Г. Тупицын,
672 Чайкин Г. А. [Воспоминания] // Барнаул в воспоминаниях… 2005. Ч. 1. С. 289.
673 Правила НКВД и НК Здрав № 198/Б/197/МВ от 7/11 июня 1929 г. об устройстве кладбищ и порядке погребения. С. 44.
краевед Н. С. Гуляев и уже упоминавшиеся нами В. К. Штильке, Г. Л. Менье и Н. М. Ядринцев. В газете сообщалось о том, что лишь на могиле Менье чу- дом сохранился чугунный памятник в виде ажурного креста. Прочие надгро- бия уже были уничтожены. Местонахождение могил Ядринцева и Штильке указывалось ориентировочно, а о могиле Тупицына сообщалось как об утра- ченной. Автор статьи С. Шаронов перечислил преимущественно те могилы, которые до революции почитали либералы и народники. Эти люди все еще помнились в Барнауле как местные герои. Однако автор не вспомнил ни одной
«советской» могилы, которых также было немало на Нагорном и Крестовоз- движенском кладбищах674. Вероятно, это можно объяснить слабым вниманием со стороны местных властей к советскому некрополю и общим ослаблением культуры памяти, в значительной степени поддерживавшейся дореволюцион- ной интеллигенцией и духовенством. Стоит учитывать и контекст репрессий против бывших алтайских партизан. Большинство из них было арестовано и уничтожено уже в 1937 г.675 Соответственно логичным выглядит замалчива- ние сведений об их могилах.
Больше в довоенные годы печать не обращалась к теме могил выдающихся барнаульцев. Закрытое Нагорное кладбище в печати рассматривалось исклю- чительно как будущий парк. В 1940 г. прошел конкурс проектов нового парка. Первую премию барнаульский горисполком присудил художникам Казарино- ву и Баранскому. С наступлением строительного сезона рабочие принялись за реализацию этого проекта. «Алтайская правда» сообщала, что строительство идет с большим энтузиазмом, новый парк озеленяется сиренью, акациями и та- тарником, возводятся танцевальная площадка и летний театр676. Одновременно Воздвиженское кладбище было перестроено в парк культуры и отдыха Мелан- жевого комбината. Газета и словом не обмолвилась о том, что парки строятся на местах уничтоженных кладбищ.
Вплоть до закрытия Нагорное кладбище оставалось наиболее традицион- ным и престижным. В начале 1920-х гг. именно здесь упокоились многие бар- наульские революционеры и те, кого считали героями Гражданской войны. Мы вновь видим пример борьбы различных политических сил за символическое пространство некрополя. Во второй половине 1920-х гг. газеты акцентирова- ли внимание на погребении на Нагорном кладбище новой советской интел- лигенции и бывших подпольщиков: народного учителя И. Н. Лампицкой (ум. в 1927 г.), работавшей в годы разрухи инструктором по детским домам, а позд- нее заведовавшей школой № 8677; художника и педагога В. А. Худяшева (ум. в 1927 г.)678; инженера С. М. Эпштейна (ум. в 1927 г.)679; «участницы революци-
674 Шаронов С. Исторические могилы // Красный Алтай. 1936. 3 авг.
675 Папков С. А. Обыкновенный террор. Политика сталинизма в Сибири. С. 201–203.
676 Премии авторам проекта Нагорного парка // Алтайская правда. 1940. 20 марта.
677 Учительница Лампицкая [Некролог] // Красный Алтай. 1927. 10 нояб.
678 Художник Худяшев [Некролог] // Там же. 21 авг.
679 [Объявление] // Там же. 1928. 18 окт.
онной борьбы», известной в городе как «Нюся Попова» (ум. в 1928 г.)680 и др. Объявления, публиковавшиеся в местной печати, далеко не всегда сообщали о месте предстоявшего захоронения усопшего. Однако источники этой группы позволяют все-таки увидеть, что в 1920-х гг. на Нагорном кладбище с поче- стями хоронили членов ВКП (б), к примеру, М. М. Кронберга (ум. в 1927 г.)681.
С 1928 г. в ежедневной газете «Красный Алтай» стали появляться объяв- ления о похоронах на новом, недавно открытом кладбище. Старинное Нагор- ное кладбище, как и Крестовоздвиженское, вскоре официально закрыли. Но погребения здесь продолжались: все еще появлялись свежие могилы старых большевиков и представителей партийной номенклатуры. Так, уже в 1930 г. на Нагорном кладбище был погребен В. Н. Тимугин – бывший командир партизанского отряда682; физкультурник-общественник П. Д. Ильиных683; агроном А. В. Тимофеев684; музыкант Б. А. Белозерский685. Барнаульцы, как и жители других городов, стремились к формированию семейных некропо- лей, задумывались о престиже места, избранного для погребения. Вероятно, они также не ожидали, что официально закрытые кладбища так скоро будут подвергнуты полному уничтожению. Однако, как мы уже показали, явной тенденцией советской «некрополитики» этого периода было избавление от старых кладбищ.
В ноябре 1931 г. горсовет Барнаула постановил окончательно закрыть оба старых кладбища ввиду их переполнения и невозможности расширения. Было также принято постановление об организации ряда субботников для устрой- ства на месте кладбищ садов и стадионов. Производить погребения умерших на старых кладбищах официально разрешалось до 1 августа 1932 г. К этому же дню планировалось огородить новое кладбище и произвести его разметку686.
Некрополь Барнаула 1930-х гг., представленный Новым (Загородным) кладбищем, до сих пор остается белым пятном в сибирском краеведении. Его изучение осложнено скудностью сведений, содержащихся в траурных объявле- ниях, из которых часто невозможно узнать о заслугах и профессии усопшего. Однако несколько интересных имен все-таки обращают на себя внимание. Сре- ди них Д. Е. Веронская (ум. в 1933 г.) – активная участница революции 1905 г., впоследствии учитель советской школы687; Н. Г. Осетрова – ударница производ- ства (ум. в 1935 г.)688; Е. П. Березовский (ум. в 1936 г.)689– ученый, заведовавший метеорологической станцией Барнаула; А. Н. Борисов (ум. в 1937 г.) – извест- ный художник, член союза художников, преподаватель и общественный дея-
680 [Объявление] // Там же. 14 апр.
681 [Объявление] // Там же. 1927. 11 окт.
682 [Объявление] // Там же. 1930. 1 дек.
683 [Объявление] // Там же. 11 сент.
684 [Объявление] // Там же. 19 мая.
685 [Объявление] // Там же. 27 дек.
686 ГААК. Ф. Р-312. Оп. 1. Д. 256. Л. 1–1 об.
687 [Объявление] // Красный Алтай. 1933. 24 мая.
688 [Объявление] // Там же. 1935. 12 окт.
689 [Объявление] // Там же. 1936. 20 нояб.
тель690; И. М. Горшенин (ум. в 1938 г.) – милиционер первого отделения мили- ции Барнаула, убитый при задержании подозреваемых691. Заметно, что печать постепенно высвечивала процесс формирования советского некрополя.
Строительство меланжевого комбината в начале 1930-х гг., а также соцго- родка положило начало социалистической реконструкции Барнаула. В после- дующие годы, в связи с образованием Алтайского края в 1937 г. и повышением административного статуса Барнаула, город стал обретать более благоустроен- ный вид; строились административные здания, новые кинотеатры, школы, об- лагораживались центральные улицы. Одновременно закрывались и сносились храмы. Город постепенно обретал советский облик. Росла численность его на- селения, становилось больше рабочих. В этих процессах отразилось преобра- жение социокультурного облика Барнаула, становившегося индустриальным центром и центром официальной советской культуры.
Принципиально важен вопрос восприятия барнаульцами уничтожения ста- рых кладбищ. Известно, что судьбоносное постановление горсовета явилось руководством к действию для коммунальщиков, принявшихся за снос надгро- бий. Как и в Томске, это вызвало ответную реакцию интеллигенции. Дирек- тор Барнаульского краеведческого музея обратился с письмом в Горкомхоз, где обращал внимание на безжалостное уничтожение памятников «выдающихся свойствами материала, из которого они сделаны, и художественным отличи- ем». Директор музея руководствовался законом. Горкомхоз действительно был обязан охранять надгробия выдающихся людей и памятники, ценные в эстети- ческом смысле. Однако, как мы уже отмечали, оставалось все-таки неясным, касается ли это требование закрытых кладбищ. Автор письма считал, что не- обходимо восстановить уже пострадавшие от разрушения памятники учено- му и публицисту Н. М. Ядринцеву (медный бюст на гранитном основании), механику-изобретателю К. Д. Фролову (каменный памятник с двумя чугун- ными плитами), врачу Ф. В. Гоблеру (чугунная плита на кирпичной основе), французскому ученому Г. Л. Менье (крест из чугуна), общественному деятелю Т. С. Бурнашеву (чугунная плита на кирпичном основании), одному из основа- телей Общества любителей исследования Алтая Н. И. Журину (яшмовая глы- ба). Просил директор музея и о сохранении уникального памятника ХVIII в. на могиле некого Черницына, а также искусно изготовленного из темно-зеленой яшмы и розового кварца надгробия мальчика Матвеева. Сотрудники музея про- сили не только восстановить все эти памятники, но также зарегистрировать их и принять меры к их охране692.
Судя по всему, это письмо осталось без ответа. Если даже ответ и суще- ствовал, вероятнее всего, Горкомхоз отказал музею. По крайней мере, нам уже знакома аналогичная ситуация, произошедшая в Томске. Уже вскоре повержен- ные каменные надгробия стали использовать для мощения улиц. Часть памят- ных знаков была просто сброшена в Обь с обрыва. Чугунные кресты пошли
690 [Объявление] // Там же. 1937. 24 нояб.
691 [Объявление] // Там же. 1938. 23 сент.
692 ГААК. Ф.Р-288. Оп. 1. Д. 4. Л. 27.
на переплавку. Ряд каменных плит был распродан Горкомхозом. Некоторые плиты пытался выкупить музей, но безуспешно693. В городе имелись и другие неравнодушные к судьбе исторического некрополя люди. К примеру, краевед Г. Д. Няшин в 1931 г. посетил Нагорное кладбище и зафиксировал отсутствие чугунной плиты с могил К. Д. Фролова, и бюста с памятника Н. М. Ядринцеву, которые были отправлены на переплавку; могила В. К. Штильке была завалена навозом, а от памятника на могиле С. И. Гуляева был отломлен крест694.
Процесс разрушения исторического некрополя Барнаула затянулся. Отдель- ные разбитые надгробия, заросшие травой и кустарниками, еще долго оставались на своих местах. Атмосфера таинственности и умиротворения привлекала сюда детей и молодежь, которые на всю жизнь запомнили побитые гранитные и мра- морные памятники. Барнаульские краеведы собрали и некоторые фотографии жителей города, сделанные в довоенные годы на Нагорном кладбище. Особенно интересен снимок мужчины с ребенком у подножия памятника Н. М. Ядринцеву, который свидетельствует о сохранении традиций локального компонента кол- лективной памяти даже после разрушения некрополя695.
Знакомство с мемуарами, где затронута тема старых кладбищ Барнаула, по- зволяет сделать вывод о том, что в сознании разрушителей погостов умершие переставали быть людьми. Могила уже не воспринималась в христианском смысле как «дом» усопшего человека. Был забыт и суеверный, восходящий к язычеству, страх перед местью покойника, которого потревожили живые. Не останавливали разрушителей ни соображения гигиены и санитарии, ни сочув- ствие к тем, для кого кладбища являлись местами, связанными с переживанием личного горя. Мемуаристы фиксируют крайний атеистический цинизм: «Когда копали озеро на территории нынешнего парка, вытаскивали гробы из ямы»696. Далее в цитируемом тексте воспоминаний сказано, что извлеченные из земли
«черепа и кости еще долго валялись на поверхности». На фоне этих картин происходила социализация подраставшего поколения, усвоившего обесценив- шееся отношение к некрополю.
Важно понять, как реагировало на уничтожение кладбищ большинство на- селения Барнаула. Хотя нам не известны воспоминания о начале ликвидации кладбищ, все-таки сюжеты об уже разоренных погостах часто встречаются в опубликованных мемуарах. Очевидно, что закрытые кладбища оставались для многих горожан памятными местами. Некоторые из тех, кто были детьми в 1930–1950-е гг., вспоминают, что взрослые водили их на старые кладбища, где семьи поминали своих близких. Делалось это, по всей видимости, «тихо». Страх перед репрессиями и осуждением был причиной молчания несогласных с уничтожением святынь. В воспоминаниях жителей Барнаула часто фигури- руют сюжеты о снятии крестов с церквей. Отмечается, что верующие не смели
693 Гришаев В. Ф. Указ. соч. С. 175–176.
694 Там же. С. 173.
695 Там же. С. 175.
696 Дмитриева Л. М. Барнаул в сознании жителей города // Барнаул в воспоминани- ях старожилов, ХХ в. Ч. 2. C. 259.
перечить, многие в толпе наблюдателей стояли, молча потупив головы, или тихо молились. Видимо, восприятие уничтожения кладбищ было похожим. Многие обыватели сомневались в нравственной возможности преображения памятных мест в увеселительные. Это подтверждается и такими мемуарными текстами: «Парк Меланжевого комбината – это бывшее кладбище. В 1942 г. его открывали, и я туда пошел… Я знал, что там было кладбище, мне было интересно посмотреть. Там работала танцплощадка, играл духовой оркестр, но я пошел дальше. И вот я увидел могилки еще не заглаженные, не заасфальти- рованные. Пошел в сторону стадиона, а там большая куча каменных крестов. И я не понимал: вот здесь кресты, а там танцуют и веселятся»697. Процити- рованные ними выше воспоминания Г. А. Чайкина позволяют увидеть детей, участвовавших в разорении Нагорного кладбища и игравших костями. Пока- зательно, что взрослые не препятствовали детям, не прогоняли их с кладбища, не объясняли им того, что выкапывать чужие кости ради забавы – это святотат- ство. Было ли дело в безразличии взрослых, легкомысленно отпускавших де- тей на улицу, в их нежелании спорить с властями, в отсутствии нравственного авторитета, которым в прежние времена мог обладать священник? Имеющиеся источники не дают однозначного ответа.
До сих пор в Барнауле случаются находки – следы исторического некро- поля. Так, к примеру, в 2010 г. в Нагорной части Барнаула на улице Тачалова во время ликвидации одной из свалок была обнаружена чугунная табличка с надписью, датированной краеведами началом XIX в. Текст на ней гласил:
«Мрамор и металл во времени падут. Одни достоинства в ряд с вечностью пойдут. Благодетелю благодарный Ф-в. 1810 г». Есть мнение, что она могла была установлена на надгробии изобретателя К. Д. Фролова, в десятилетнюю годовщину его смерти, сыном – П. К. Фроловым, начальником Колывано-Вос- кресенских заводов. Эта находка была передана на хранение в барнаульский музей «Город»698.
2.4. Городской некрополь Омска
На этапе между Гражданской и Великой Отечественной войнами для за- хоронений в Омске, как и в других городах региона, оставались открытыми дореволюционные Шепелевское и Казачье (Всехсвятское) кладбища, функци- онировало также «ведомственное» кладбище Омского сельскохозяйственного института, известное также как Институтское. Изначально это кладбище счи- талось иноверческим699.
Шепелевское кладбище, являвшееся самым большим в городе, было ос- новано во второй половине XIX в. Его использовали главным образом жители
697 Там же. C. 259.
698 Нагорный парк, Нагорное кладбище, ВДНХ [Электронный ресурс]. URL: www//
http://inform62.ru/lu-staikukleo-re (дата обращения 22.03.2015).
699 Сорокин А. П. «Места памяти»: проблемы сохранения, изучения и популяриза- ции исторических некрополей (на примере Омска и Тобольска) // Первые Ядринцев- ские чтения. Омск, 2012. С. 173.
правобережной части Омска. Кладбище располагалось на окраине, между ули- цами Гусарова и Чернышевского, за 1-й Ремесленной700. К 1917 г. кладбище со- стояло из общегражданского, холерного, военного и участка кладбища военно- пленных. Это кладбище находилось под наблюдением Крестовоздвиженской и Кладбищенской церквей. Метрические записи, составленные священника- ми этих и других храмов города, позволяют судить о социально-культурном составе лиц, погребенных на Шепелевском погосте. Омские некрополисты начала ХХ в., работавшие по заданию великого князя Николая Михайловича, а также современные омские краеведы обращали внимание, прежде всего, на могилы знатных и выдающихся жителей города: дворян, ученых, священнос- лужителей, деятелей культуры, педагогов, врачей, благотворителей. Однако для понимания направленности политики памяти местных властей на омский некрополь важно составить более полное представления о том, круг лиц каких
«чинов» покоился на старых кладбищах Омска.
В ходе просмотра метрических книг храмов Омска нами замечено, что в дореволюционный период и на этапе Гражданской войны земле Шепелев- ского кладбища было предано значительное количество останков людей, имев- ших в те годы очень высокий социальный статус. Это подтверждают и спи- ски, составленные первыми омскими некрополистами из числа духовных лиц. В 1909 г. некрополистами были зафиксированы могилы дворян А. М. Яновско- го (ум. в 1895 г.), являвшегося мировым судьей и статским советником; почет- ного каноника Ф. – А. Е. Сенчиковского (ум. В 1907 г.)701. В годы Первой ми- ровой и Гражданской войн здесь появилось значительное число могил дворян: жительницы Омска Е. В. Васильевой (ум. в 1919 г.)702, действительного стат- ского советника из Симбирской губернии Н. С. Волкова (ум. в 1919 г.)703, дирек- тора Волжско-Камского банка А. К. Двиняшинова (ум. в 1918 г.)704, А. Д. Косо- ловского из г. Волдая Новгородской губернии (ум. в 1919 г.)705, новорожденного сына дворянки из г. Вильно Е. А. Мазивской (ум. в 1917 г.)706, омских дворянок В. П. Сосуновой (ум. в 1915 г.)707 и Д. П. Сосуновой (ум. в 1919 г.)708, Т. С. Симо- нова, переехавшего в Омск из Курска (ум. в 1919 г.)709 и др.
В числе чиновников высших рангов (первой группы чиновничества) и чле- нов их семей, упокоившихся конце XIX – начале XX вв. на Шепелевском клад- бище, омские священнослужители в 1909 г. называли, в частности: статских советников И. Е. Андреева (ум. в 1907 г.), И. И. Емельянова (ум. в 1877 г.), И. А. Камше (ум. в 1905 г.); коллежских советников С. Г. Петрова (ум. в 1894 г.),
700 Омский некрополь… С. 20.
701 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 17.
702 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 1451. Т. 3. Л. 776 об.
703 Там же. Л. 611 об.
704 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 1451. Т. 3. Л. 551.
705 Там же. Л. 950 об.
706 Там же. Л. 101 об.
707 ИАОО. Ф.16. Оп. 6. Д. 1210. Л. 13 об.
708 Там же. Д. 1451. Т. 3. Л. 570 об.
709 Там же. Л. 551 об.
И. Ф. Гусева (ум. 1890 г.) и др.710 К периоду Первой мировой и Гражданской войн относятся могилы вдовы статского советника Л. А. Могилянской (ум. в 1917 г.)711, управляющего акцизными сборами Тобольской губернии, действи- тельного статского советника Н. Н. Апехтина (ум. в 1915 г.)712. Авторы «Ом- ского некрополя» полагают, что его останки были захоронены на Казачьем кладбище, однако, согласно записи в метрической книге, тело Н. Н. Апехтина, умершего в возрасте 55 лет, отпевали в Успенском кафедральном соборе, после чего похоронили именно на Шепелевском кладбище. Еще на одного выдающе- гося омича, одного из основателей омского медицинского общества, – И. А. Чу- ловского, уже обратили внимание краеведы. Останки этого человека, также являвшегося статским советником, были погребены на Шепелевском кладби- ще в 1911 г.713 Чиновником высокого VI ранга был также коллежский советник В. П. Софийский (ум. в 1915 г.)714, упокоившийся на Шепелевском кладбище.
В Омске жили многочисленные чиновники низших рангов, что также сказа- лось на специфике городского некрополя. Шепелевское кладбище было богато могилами коллежских асессоров и членов их семей, встречались здесь и захо- ронения чиновников более высоких рангов, к примеру, титулярных советников, их родных и близких. В качестве примеров можно упомянуть могилы титу- лярного советника Н. П. Решетинского (ум. в 1882 г.)715 и вдовы титулярного советника Т. Д. Соловьевой (ум. в 1919 г.)716.
Обращают на себя внимания и имена почетных граждан, живших в Ом- ске и похороненных после смерти на Шепелевском кладбище. К примеру, в их числе были А. Капенцев (ум. в 1910 г.)717, Ф. Я. Муратовский (ум. в 1915 г.)718. Хоронили здесь своих близких и представители купечества, к примеру, Щер- бинины719 и Перфильевы. И. Я. Перфильев, умерший в 1895 г., был внесен в список дореволюционных омских некрополистов как купец первой гильдии и почетный гражданин720. В качестве благотворителя, строившего Крестовоз- движенскую церковь, был отмечен купец Н. И. Скалетов (ум в 1870 г.)721.
Среди могил духовных лиц на Шепелевском кладбище можно назвать ме- ста упокоения протоиерея Стефана (Знаменского), канонизированного рус- ской православной церковью в 1984 г.722; могилы священников: Владимира
710 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 17–18.
711 ИАОО. Ф.16. Оп. 6. Д. 1325. Л. 84 об.
712 Там же. Д. 1210. Л. 98 об.
713 Таскаев И. И. Чуловский Иван Александрович // Омский некрополь. С. 48.
714 ИАОО. Ф.16. Оп. 6. Д. 1210. Л. 151 об.
715 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 17.
716 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 1451. Л. 395 об.
717 Там же. Д. 888. Л. 109 об.
718 Там же. Л. 130 об.
719 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 888. Л. 171 об.
720 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 19.
721 Там же. Л. 19 об.
722 Лосунов А. М. Знаменский Стефан Яковлевич (Святой праведный Стефан Ом- ский) // Омский некрополь. С. 41–43.
(Побединского), служившего в омском Воскресенском соборе (ум. в 1893)723, законоучителя Омского уездного училища Иоанна (Надеждинского) (ум. в 1907)724, Федора (Былкина), служившего в селе Ильинке Омского уезда (ум. в 1919 г.)725.
Заслуживают внимания и могилы представителей интеллигенции, внесшей свой вклад в социокультурное развитие города предвоенных лет и в период Гражданской войны. В списке дореволюционных некрополистов фигурирова- ли фамилии учителей гимназии И. П. Лебедева (ум. в 1903 г.), Э. Н. фон Штерна (ум. в 1902 г.), смотрителя Приготовительного пансиона Сибирского казачье- го войска Н. А. Попова (ум. в 1892 г.); доктора медицины Н. Л. Зеланда (ум. в 1902 г.); врача А. Ф. Дьяконова (ум. в 1886 г.); лекарей военного госпиталя Н. М. Карповского (ум. в 1842 г.), И. С. Попова (ум. в 1866 г.) и др726. Многие из представителей интеллигенции, жившей в Омске, встретили смерть в период отступления колчаковских войск морозной осенью-зимой 1919 г. из опальной столицы. Среди них были учительница Омского уезда Е. Н. Усольцева727; пре- подаватель Омского среднего сельскохозяйственного училища, агроном, имев- ший воинское звание подпоручика, П. Н. Комаров728. Светлой памяти достойны врачи и сестры милосердия, боровшиеся за жизни тысяч омичей и беженцев в разгар тифозной эпидемии и павшие от этой смертоносной болезни. Среди них: врач из Екатеринбурга В. А. Сычнин729; врач Омского эпидемического го- спиталя № 9 В. П. Ванчагов730; фельдшер С. Д. Соколов; юная сестра милосер- дия заразно-эпидемической больницы В. Я. Чувалко731 и др.
Стоит упомянуть и некоторые могилы на Военном (Николаевском)732 кладбище, являвшемся участком Шепелевского. Здесь покоились лица раз- ных воинских званий, среди которых были полковник В. А. Логинов (ум. в 1891 г.), подполковник И. А. Вахлачев (ум. в 1880 г.), братья А. А. Акулин – полковник и А. А. Акулин – подполковник, умершие в один год (1907), и др.733
Даже по формальным записям метрических книг заметна выраженная поли- тизация отдельных смертей и похорон, имевших место в 1918–1919 гг. Так, в апреле 1919 г., после гибели молодого знатного дворянина Е. Н. Дурново, воспитывавшегося в омском кадетском корпусе, священник Воскресенско- го военного собора в графе «причина смерти» записал: «Жертва насилия большевиков»734. В метрических книгах этих лет неоднократно повторялись
723 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 17.
724 Там же.
725 ИАОО. Ф. Д-16. Оп. 6. Д. 1451. Л. 601 об.
726 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 18 об.
727 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 1451. Т. 3. Л. 565 об.
728 Там же. Л. 314 об.
729 Там же. Л. 959 об.
730 Там же.
731 Там же. Л. 975 об.
732 Там же. Оп. 11. Д. 3. Л. 468 об.
733 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 17 об. –18.
734 ИАОО. Ф.16. Оп. 11. Д. 1. Л. 389 об.
подобные формулировки, свидетельствующие о политической ориентации омского духовенства. На Военном кладбище было много могил рядовых, солдат, ратников, стрелков, унтер-офицеров735, погибших от ран в омских ла- заретах, или от тифозной заразы, которая начала выкашивать армию Колчака уже летом 1919 г. Здесь же в период Гражданской войны были погребены добровольцы Чехословацкой армии. Колчаковская городская управа потру- дилась над тем, чтобы облагородить этот участок, посторив ограждение, из- готовив надгробия в виде крестов и украсив могилы736. Чехословацкий гар- низон выражал городской управе благодарность и надежду на сохранение могил их соотечественников в порядке после ухода чехов из города. На этом кладбище покоились также военнопленные и военные медики. К примеру, близ часовни в апреле 1919 г. предали земле тело фельдшера стрелкового батальона В. А. Егорова737.
Примечательно и то, что Шепелевское кладбище хранило память о тех, кого большевики после восстановления советской власти обычно причисля- ли к «колчаковской своре». В 1918–1919 гг. на Шепелевском кладбище были погребены: главный казначей при штабе Верховного главнокомандующе- го А. Д. Кислицин738; умерший летом 1919 г. от ран поручик отряда генерала В. О. Каппеля М. В. Семенов739 и др.
Казачье кладбище было основано во второй четверти XIX в. близ однои- менного форштадта740. По данным омских краеведов, в начале ХХ в. его счита- ли старым сословным кладбищем сибирских казаков. По данным метрических книг, действительно, большинство захоронений этого кладбища принадлежало казакам. Также здесь было немало могил мещан и крестьян. В состав этого кладбища входили православный, католический, братский, холерный участки и участок кадетского корпуса. Здесь упокоилось немало выдающихся жителей Омска. Именно это кладбище в досоветский период считалось мемориальным. В 1859 г. на кладбище по традиции была построена Всехсвятская церковь, ко- торую местные власти закрыли в 1939 г.
На этом кладбище покоились останки многочисленных дворян, к примеру, потомственного дворянина П. П. Халдеева (ум. в 1883), барона П. Ф. Маноеля (ум. в 1866)741. Остановим также внимание на дворянских захоронениях во- енно-революционного периода. В их числе захоронения М. А. Даниловой (ум. в 1919 г.)742, девицы О. А. Дурново (ум. в 1917 г.)743, Л. А. Пантре (ум. в 1914 г.)744;
735 Там же. Д. 3.
736 Омский некрополь. С. 171.
737 ИАОО. Ф.16. Оп. 11. Д. 3. Л. 467 об.
738 Там же. Оп. 6. Д. 1451. Т. 3. Л. 784 об.
739 Там же. Л. 613 об.
740 Омский некрополь. С. 22.
741 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 20.
742 ИАОО. Ф.16. Оп. 11. Д. 1451. Л. 400 об.
743 Там же. Д. 109. Л. 188 об.
744 Там же. Д. 68. Л. 144 об.
П. А. Потанина (ум. в 1917 г.)745; Л. В. Сахаровой (ум. в 1914 г.)746; М. В. Стали- евской (ум. в 1916 г.)747, сенатора А. Н. Шалашникова (ум. в 1919 г.)748 и др.
Помимо многочисленных захоронений низшего чиновничества здесь также существовало значительное число могил чиновников высших рангов: статских советников П. Е. Родюкова (ум. в 1899), И. Ф. Зюкова (ум в 1895 г.), Д. И. Черневского (ум. в 1886 г.)749, а также члена казацкой судебной палаты К. Н. Андреева (ум. в 1919 г.)750. Стоит упомянуть и могилы надворного совет- ника И. Г. Александрова (ум. в 1919 г.)751, статского советника, врача Н. В. Ку- дрявцева (ум. в 1913 г.)752, отставного действительного статского советника А. П. Куртукова (ум. в 1916)753; отставного надворного советника А. В. Сере- брякова (ум. в 1917 г.)754; надворного советника, служившего в Петроградском государственном банке, П. И. Софронова (ум. в 1918 г.)755 и др.
Казачье кладбище привлекает внимание могилами генералитета царских времен: П. Н. Иванова (ум. в 1887 г.), Ф. Я. Солнцева (ум. в 1889 г.), Н. Н. Гре- дянина (ум. в 1892 г.), А. И. Симонова (ум. в 1857 г.), С. И. Кирикова (ум. в 1907 г.), А. Л. Гинтовта (ум. в 1860 г.) и др.756 Здесь также покоились остан- ки многочисленных почетных граждан, живших в Омске. Среди них были: А. А. Сикорская (ум. в 1918 г.)757 и С. Г. Сивов (ум. в 1917 г.)758, прописанные в Омске, а также С. И. Соклов, прибывший из Москвы (ум. в 1914 г.)759. Среди купцов, упокоившихся на Казачьем кладбище, можно вспомнить С. П. Волко- ва (ум. в 1875 г.), Ф. А. Сараева (ум. в 1901 г.), В. Н. Шкроева (ум. в 1885 г.) и Г. В. Шкроева (ум. в 1897 г.)760, И. С. Зайцева (ум. 1910 г.)761, В. П. Кузнецова (ум. в 1870 г.)762, П. А. Потапову (ум. в 1910 г.)763 и др. Среди омских купцов, по- гребенных на Казачьем кладбище, были и благотворители: А. Л. Елизаров (ум. в 1882 г.), М. И. Галкин (ум. в 1880 г.). Надгробие последнего украшала стихот-
745 Там же. Д. 109. Л. 157 об.
746 Там же. Д. 68. Л. 229 об.
747 Там же. Д. 94. Л. 232 об.
748 Там же. Д. 145. Л. 227 об.
749 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 21.
750 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 139. Л. 164 об.
751 Там же. Л. 154 об.
752 Там же. Оп. 6. Д. 1080. Л. 200 об.
753 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 139. Л. 227 об.
754 Там же. Д. 109. Л. 162 об.
755 Там же. Д. 120. Л. 246 об.
756 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 21 об. –22 об.
757 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 120. Л. 218 об.
758 Там же. Оп. 6. Д. 1324. Л. 131 об.
759 Там же. Оп. 11. Д. 68. Л. 177 об.
760 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 25.
761 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 888. Л. 79 об.
762 Огородникова Л. И. Кузнецов Владимир Петрович // Омский некрополь. С. 68–69.
763 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 888. 174 об.
ворная эпитафия: «Почтит тебя народ за гробом, потомство память сохранит по делам твоим, перед Богом святая церковь возвестит»764.
На Казачьем кладбище нашли последнее пристанище омские протоиереи А. И. Сулоцкий (ум. в 1884 г.), Ф. С. Калугин (ум. в 1900 г.), И. Тихомиров (ум. в 1904 г.), И. Богоявленский (ум. в 1905 г.), Д. С. Понамарев (ум. в 1853 г.), а также священники: Н. Архангельский (ум. в 1892 г.), И. В. Ксенофонтов (ум. в 1899 г.), М. Г. Николаевский (ум. в 1887 г.) др.765.
Обратим внимание и на захоронения интеллигенции. Здесь покоился дирек- тор Сибирской военной гимназии К. А. Линден (ум. в 1874 г.), директор гим- назии Д. Тихомиров (ум. в 1877), воспитатель Сибирского кадетского корпуса Г. П. Коробко (ум. в 1900 г.)766, доктор медицины В. А. Баулин (ум. в 1896 г.), вра- чи В. А. Соколов (ум. в 1906 г.), Д. Н. Сукин (ум. в 1899 г.), Н. И. Пахалков (ум. в 1838 г.) и др.767 Отметим и могилы, появившиеся на Казачьем кладбище в во- енное лихолетье. В 1918 г. здесь было предано земле тело директора Омского механико-технического училища А. И. Пудовкина768, а также учителя коммерче- ского училища Д. А. Овежникова769 и нотариуса Н. П. Щербакова. Также в 1919 г. на Казачьем кладбище были погребены останки учительницы Л. И. Лошковой770, врача С. В. Мурзаева771 – жертв тифа. От тифа скончался и омский ученый – гео- граф А. Н. Седельников772. С осени 1919 г. тиф выкашивал жителей и временных обитателей Омска семьями, но и другие инфекционные заболевания в услови- ях войны едва ли качественно лечились. Многие становились жертвами плев- рита и пневмонии. Примером может послужить художник В. К. Романов и его трое малолетних детей, скончавшихся от «воспаления легких» и погребенных на Казачьем кладбище773. Особого внимания заслуживают захоронения старшего врача Омской железной дороги Г. Г. Бромберга (ум. в 1918 г.)774 и председателя совета Омской учительской семинарии А. Н. Седышникова (ум. в 1919 г.)775.
На небольшом участке кадетского корпуса покоились преимуществен- но воспитанники и преподаватели этого учебного заведения. В предвоенные годы кадетское кладбище пополнилось могилами подростков К. В. Сидорова, В. В. Вахрушева и др.776
На Казачьем кладбище, как и на Шепелевском, были погребены лица, смерть которых не обошла политизации, тенденциозной для Омска, как для
764 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 25.
765 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 20.
766 Там же. Л. 24.
767 Там же. Л. 24 об.
768 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 120. Л. 230 об.
769 Там же. Л. 193 об.
770 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 139. Л. 188 об.
771 Там же. Л. 192 об.
772 Авербух С. Д. Седельников Александр Никитич // Омский некрополь. С. 87–88.
773 ИАОО. Ф. 16. Оп. 11. Д. 139. Л. 181 об.
774 Там же. Д. 120. Л. 217 об.
775 Там же. Д. 139. Л. 154 об.
776 ИАОО. Ф. 16. Оп. 6. Д. 954. Л. 232 об.
одного из важнейших эпицентров белогвардейского сопротивления большеви- кам. Здесь покоились убитые белогвардейцы, добровольцы Карпато-Русского батальона, погибшие в 1918 г.777 На Казачьем кладбище в 1918–1919 гг. было захоронено много жертв убийств, о чем особенно красноречиво сообщают ме- трические книги Всехсвятской кладбищенской церкви, отпевавшей в эти годы данный контингент. Большинство убитых и «удушенных» являлись молоды- ми мужчинами 25–30 лет. Этим убийствам нередко придавалась политическая окраска, что отражалось и на записях в метрических книгах типа: «убит боль- шевиками». Однако метрические документы фиксируют также немало случаев убийств, происходивших в Омске на бытовой почве и на почве семейных ссор. Примечательны убийство Е. П. Трюшиной, совершенное ее супругом поручи- ком778, а также двойное убийство Е. Коноваловой и Д. Ф. Коржова, произошед- шее в один день с самоубийством мужа убитой А. Коновалова. По всей вероят- ности мы имеем дело со случаем трагедии, произошедшей на почве ревности в условиях братоубийственной войны, когда, казалось бы, люди начинали осо- бенно ценить жизнь и бороться за ее сохранение779.
Обращают на себя внимание и могилы Казачьего кладбища, принадлежав- шие лицам, близким к колчаковским правительственным кругам и элите белой армии. В их числе: В. И. Хорошина – жена помощника военного министра, ге- нерала майора Б. И. Хорошина780 и супруга полковника Сибирского казачьего войска Н. В. Калачева (1918)781.
Приведенный нами обзор отражает внимание к омскому некрополю со сто- роны местных жителей, принадлежавших к разным социальным группам. Ом- ское духовенство из числа составителей «провинциального некрополя» отнес- лось к заданию великого князя довольно ответственно, предоставив длинный список имен, доказывавший значимость Омска как города верноподданных государю военных и чиновников. В период диктатуры Колчака идеологиче- ский потенциал омского некрополя также активно использовался. Меньшими сведениями мы располагаем относительно формирования большевистского не- крополя в годы Гражданской войны. Однако это объясняется тем, что именно Омск являлся «белой» столицей, где контроль над использованием символиче- ского пространства должен был быть более выраженным.
Как и в других городах региона, в дореволюционном Омске существо- вали могилы священнослужителей и благотворителей у подножия церквей. К примеру, близ Пророко-Ильинской церкви покоились останки священника Д. А. Клепикова (ум. в 1909 г.), строителя храма генерала-поручика Н. Г. Ога- рева (ум. в 1789 г.), купцов Г. В. Кузьмина (ум. в 1890 г.), Г. А. Терехова (ум. в 1896 г.) и Р. А. Тереховой (ум. от 1897 г.). При Крестовоздвиженской церкви были преданы земле строитель храма, купец первой гильдии Г. П. Андреев (ум.
777 Там же. Оп.11. Д. 120. Л. 251 об.
778 Там же. Д. 125. Л. 11 об.
779 Там же. Л. 10 об.
780 ИАОО. Ф. 16. Оп.11. Д. 139. Л. 158 об.
781 Там же. Д. 120. Л. 213 об.
в 1867 г.) и священник П. Н. Афанасьев (ум. в 1897 г.)782. При других церквах Омска также существовали погосты. Однако за годы активной антирелигиоз- ной пропаганды многие из этих памятных мест были заброшены. По сведени- ям омского краеведа Н. Лебедевой, при разборе Пророко-Ильинской церкви было обнаружено захоронение человека в генеральской форме. Сегодня, опи- раясь на записи дореволюционных омских некрополистов, мы можем уверенно утверждать, что останки принадлежали генералу-поручику Н. Г. Огареву. Од- нако некоторые до сих пор полагают, что тело могло принадлежать основателю Омской крепости И. Д. Бухольцу783. Закрытие и разрушение церквей неизбежно приводило к утрате этих памятных мест. Делопроизводственная документация Омского краеведческого музея сохранила упоминание о получении имущества закрытых церквей. В частности сообщается, что в 1930 г. из Казачьего собора музей получил «все ценности за исключением решетки и памятника на мо- гиле»784. В настоящее время признаков существования погоста при Казачьем соборе нет.
Факторы изменений культуры некрополя в Омске в целом такие же, как и во всем регионе. Однако необходимы некоторые уточнения. После установ- ления в 1918 г. «одинаковых похорон» и формального уничтожения деления погребений на разряды, родственники усопших все-таки могли организовать за свой счет похороны с соблюдением религиозных обрядов. По местному по- становлению, религиозные общества допускались к участию в поддержании порядка на все еще фактически закрепленных за ними участках кладбищ785.
В 1920 г. состоялась муниципализация кладбищ. Акт обследования Ше- пелевского кладбища сообщал о его удовлетворительном состоянии: обва- лившихся могил обнаружено не было, старые могилы «оказались в исправно- сти», территория была обнесена проволокой786. С одной стороны, это может свидетельствовать о повышенном внимании со стороны колчаковских властей к некрополю. Однако, с другой стороны, нет оснований полностью доверять этому документу. Все-таки Омск, как и другие города региона, пострадал от тифозной эпидемии зимой 1919/20 г. Здесь также существовала острая про- блема «очистки» улиц и помещений от трупов, скапливавшихся сотнями. При этом складывается впечатление, что масштабов новониколаевской трагедии Омск все-таки не испытал. Но с точки зрения порядка, санитарии и опасно- сти возникновения новых вспышек эпидемии ситуация являлась критической. С января до конца марта 1920 г. омские коммунальщики были заняты, глав- ным образом, «ликвидацией трупов». Изначально предпринимались попытки организации субботников с целью уборки тел умерших, но людей, желавших участвовать в таких субботниках, практически не находилось. Те же, кто при-
782 РГИА. Ф. 549. Оп. 2. Д. 24. Л. 25.
783 Лебедева Н. История омских храмов [Электронный ресурс]. URL: http://www. omsktime.ru/projects/church/ilia.html (дата обращения:14.03.2013)
784 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 121. Л. 65.
785 Там же. Ф. 47. Оп.1. Д. 25. Л. 7.
786 Там же. Л. 1 об.
влекался к субботникам насильственным путем, старались при первой возмож- ности убежать с кладбища. Поэтому коммунальщики были вынуждены поста- вить вопрос о мобилизации для осуществления погребений крестьян, которые должны были работать под надзором конной милиции. Мерзлую землю было чрезвычайно трудно копать, поэтому братские могилы готовили с использова- нием динамита. Мертвецов с улиц, из лазаретов, казарм, госпиталей, больниц, с эвакуационного пункта тысячами свозили на Военное кладбище, где посте- пенно хоронили в братских «подрывных» могилах.
Только к 20 декабря коммунальный подотдел принял на кладбище к погре- бению 10846 трупов787. За день удавалось предать земле около 150 тел, однако такой темп работ являлся довольно медленным. По данным за 3 марта 1920 г.,
2907 трупов еще только дожидалось погребения на Военном кладбище. Одна- ко, по всей видимости, этот могильник оказался уже переполненным, поэтому с 10 марта оставшиеся трупы с Военного кладбища увозили в иные места788.
В Омске, как и в других городах, остро стояли проблемы благоустройства, однако Омск был не настолько пыльным и грязным, как, к примеру, Новоси- бирск. В Омске не было и такого выраженного недостатка зелени, срочного создания нового сада не требовалось. Антирелигиозная пропаганда привела к скорому закрытию монастырских кладбищ в Томске. В Омске монастырских кладбищ не существовало. И это, по всей видимости, стало одним из факторов более продолжительного существования омского некрополя. Вероятно и то, что переполнение омских кладбищ было не столь очевидным, как в Барнауле, поэ- тому на протяжении всего изучаемого периода ими продолжали пользоваться.
Видимо, в силу указанных причин особенность судьбы исторического не- крополя Омска в межвоенный период несколько отличается от общих тенден- ций, присущих региону. Казачье и Шепелевское кладбища просуществовали дольше других дореволюционных кладбищ городов Западной Сибири. В 1935–
1936 гг. Омским горсоветом был поставлен вопрос о закрытии Казачьего клад- бища в связи с планами местных властей построить на его территории новую больницу789. Но лишь 15 августа 1941 г. Исполнительный комитет Омского областного совета депутатов трудящихся все-таки принял решение закрыть Шепелевское и Казачье кладбища790. В итоге Казачье кладбище функциони- ровало до 1942 г., Шепелевское также было закрыто в 1940-х гг. (точная дата не установлена). Однако в условиях войны и восстановительного периода раз- рушений памятников, «вскрытия» могил, переустройства мест скорби в уве- селительные места не состоялось. Развалины исторического некрополя Ом- ска исчезали постепенно. Сначала было разрушено и застроено Шепелевское кладбище, и лишь в 1970-х гг. окончательно было стерто с лица земли Казачье.
Если говорить о социально-экономических и повседневных контекстах истории омских кладбищ, нельзя обойти вниманием реалии, описанные в га-
787 ИАОО. Ф. 47. Оп.1. Д. 25. Л. 20–47.
788 Омский некрополь. С. 173.
789 Омский некрополь. С. 179.
790 ИАОО. Ф.Р-1089. Оп. 1. Д. 228. Л. 61.
зетах, возможно, утрированные, но все-таки изображенные с натуры. В Омске,
«освобожденном» от армии А. В. Колчака и покинутом сотнями противников советской власти, старые кладбища, хранившие, как мы показали выше, па- мять о «бывших», невозможно было избежать запустения и вандализма на все еще богатых погостах. Несомненно, на состоянии городских кладбищ сказа- лась общая деморализация, вызванная военно-революционными потрясения- ми, и антирелигиозная пропаганда. Вопиющая бесцеремонность вандалов вы- зывала резонное возмущение жителей города, о чем сообщала печать. В 1922 г.
«Рабочий путь» сообщал, что кладбищенские мародеры «днем открыто лома- ют и увозят решетки, ограды, даже целые памятники, приезжают с подводами, грузят добычу и спокойно уезжают»791. Сторожа не могли остановить разгра- бления некрополя, поэтому местные власти вынуждены были пойти на воору- жение кладбищенских сторожей792. Показательно то, что мародеры и вандалы не только разрушали и похищали надгробия, они не считали зазорным и раз- рывание могил с целью поживиться одеждой, в которой усопших проводили в последний путь. Несомненно, к этому подталкивала нужда, дефицит предме- тов первой необходимости, дровяной кризис и прочие обстоятельства хозяй- ственной разрухи. Но все-таки для того, что бы надеть или, хуже того, продать с целью наживы вещи «с покойника», нужно было довольно глубоко духовно и нравственно деградировать, о чем и гласила печать, призывавшая обывателей остановить «беспредел».
К примеру, в январе 1920 г. газета сообщала: «На Казацком Всехсвятском кладбище на днях обнаружено вскрытие могилы Кузнецова. Покойник, недав- но похороненный, оказался раздетым догола. Новый сюртук, брюки и прочее одеяние умершего были похищены…»793. Волна аналогичных происшествий прокатилась и по сельской округе Омска794. Видимо, поэтому коммунальщи- ки, не справлявшиеся с ситуацией, решили передать кладбища в аренду тем, кто настойчиво требовал порядка. Еврейское кладбище передавалось «прихо- жанам еврейских молитвенных домов» (надо полагать, общине верующих), Казачье – созданному кругом заинтересованных лиц кладбищенскому попе- чительству795. Видимо, вне серьезного вмешательства органов местной вла- сти в проблемы кладбищ все указанные меры по охране погостов не являлись достаточными.
На состоянии кладбищ сказывалось их местоположение вдали от город- ского центра. Окраина, периферия всегда является наименее безопасной ча- стью городского пространства. Именно поэтому близ Шепелевского кладби- ща, в месте, не особенно приметном для милиции и советских органов власти, хулиганы нэповских времен регулярно устраивали нешуточные кулачные бои, проходившие, по заявлению печати, фактически без правил, с применением
791 Кладбищенские мародеры // Рабочий путь. 1922. 10 марта.
792 Охрана кладбищ // Там же. 14 марта.
793 Вскрытие могилы // Там же. 6 янв.
794 Мертвых грабят // Там же. 10 мая.
795 Хроника // Там же. 4 мая.
дубинок, кирпичей, железных прутьев и ножей796. Печать неоднократно сооб- щала и о чрезвычайных происшествиях на территории кладбищ. К таковым стоит отнести самоубийство неизвестного мужчины, произошедшее на Шепе- левском кладбище в 1926 г.797, и случай изнасилования женщины на Еврейском кладбище798. Газета описала и еще одно ужасающее преступление: в 1926 г. незамужняя девушка родила тайком в сарае ребенка, задушила его, завернула в бумагу и, придя с этим свертком на кладбище, бросила его в свежую моги- лу799. Обращает на себя внимание также и заметка, сообщающая о том, что читатели «Рабочего пути» просят милицию отреагировать на обстановку, став- шую обычной для кладбища: «Кладбище по улице 5-й армии превратилось в место “отдыха” пьяниц, хулиганов и преступников. Жителям нет возможно- сти проходить мимо из-за бесплатных безобразных зрелищ»800.
Решая задачу интерпретации политики памяти, повлиявшей на историю го- родского некрополя нашего региона, важно уделить внимание омской печати. В первые годы Советской власти омские газетчики неоднократно обращали внимание на проблемы городских кладбищ: запустение, вандализм, кримина- лизация среды. С одной стороны, эти публикации отражали реальность, с дру- гой же, все-таки, по нашему мнению, выполняли идеологическую функцию. Эти публикации выступали способом формирования негативного обществен- ного мнения о старых памятных местах, еще воспринимавшихся верующими как святые места. Печать намеренно стремилась к дискредитации старых па- мятных мест, к деформации их образа в общественном сознании. Газета рабо- тала над тем, чтобы подготовить жителей Омска к разрушению исторического некрополя, представив его перед читателями уродливым, естественно разру- шающимся, не имеющим ценности и опасным. Неслучайно с этими материа- лами соседствуют материалы, посвященные пропаганде кремации801.
В 1926 г. в «Рабочем пути» была напечатана статья о состоянии Казачьего кладбища, имеющая явный идеологический контекст. Автор отмечал, что пре- жде на Казачьем кладбище было «тихо и спокойно», что это место отличалось
«редким благолепием», служило для чинных воскресных прогулок обывате- лей, чиновников и учащихся. С разрастанием города Казачье кладбище «об- ступила» плотная жилая застройка, через кладбище стало ежедневно ходить больше народа, «благолепию» пришел конец. «Убьют, ограбят, излают, изна- силуют! Шкеты, парижанки, ночлежники», – именно так автор кратко изложил высказывания местных жителей о Казачьем кладбище. Он также описал то, как кладбищенские завсегдатаи («шкеты» и «ночлежники») ломали деревянные кресты на дрова, а решетки – с целью сдать их скупщикам металла и прочего утиля, обрывали цветущие ветки кладбищенской сирени и яблонь на продажу;
796 Афанасьев С. Кулачные бои в Омске // Рабочий путь. 1924. 1 нояб.
797 Происшествия // Там же. 1926. 25 авг.
798 Насильники с Еврейского кладбища // Там же. 1927. 14 сент.
799 Детоубийство // Там же. 1926. 9 апр.
800 Письма читателей // Там же. 1928. 15 авг.
801 Вахмянин. Трупы сжигать // Там же. 1928. 11 янв.
как вечерами на кладбище веселились пьяные компании с гармошками, «ша- тались» проститутки; как в полуразрушенных часовенках на старых могилах ночевали и обильно сорили бездомные и беспризорники. В этом описании чувствуется явное осуждение. Автор говорил о гнусности хулиганства и про- ституции, просил обывателей защитить кладбищенскую зелень, которая была так необходима пыльному городу, но советский журналист не мог потребовать от жителей города остановить вандализм, защитить исторический некрополь от разрушения, ведь действия кладбищенских мародеров, как мы уже замеча- ли ранее, с точки зрения закона не считались преступными. К тому же власть стремилась искоренить коллективную память о людях, оказавшихся во время войны со стороны вражеских баррикад. Не будем забывать, что в Новосибир- ске к этому моменту уже было уничтожено старейшее кладбище, раздражав- шее представителей власти контингентом погребенных в земле этого погоста лиц. Именно в эти годы началось также и разрушение исторического некропо- ля Томска. Учитывая эти контексты, становится понятным, почему автор ста- тьи о состоянии Казачьего кладбища не придавал значения аморальности дей- ствий тех, кто осквернял погост. Более того, в заключении статьи прозвучало:
«Не кладбища жаль, а большого тенистого сада, на территории которого нашли себе приют тысячи могил. Но ведь могилы скоро сотрутся с лица земли, хоро- нить больше негде, а лес останется… Граждане лохмотники, любители сирени, топчите могилы, ломайте решетки, продавайте на толчок кресты, разрушайте часовенки, но не троньте деревьев!»802.
На примере Новосибирска и Барнаула мы показали, что перспектива уви- деть на месте старого кладбища в обозримом будущем городской сад воспри- нималась местными властями середины 1920-х гг. как актуальная задача. Пре- образование кладбищ в парки шло по всей стране. Как мы уже отмечали, был аналогичный дореволюционный опыт с созданием Санниковского сада на ме- сте старинного Кадышевского кладбища и в дореволюционном Омске. Показа- тельно, что вскоре в газете появилась новая заметка о планах горсовета снести Казачье кладбище, открыв новое за городом803.
Культура омского некрополя длительное время оставалась вполне тради- ционной. Кладбища по-прежнему делились на кварталы по религиозному при- знаку, сохранялась традиционная кладбищенская эстетика. Омский некрополь межвоенных лет до сих пор еще мало изучен краеведами. Между тем мест- ная печать содержит значительное количество траурных объявлений, которые являются ценным источником в контексте подобных исследований. Заметно, что на протяжении всего межвоенного периода в объявлениях гораздо чаще обозначалось Казачье кладбище, нежели Шепелевское. С одной стороны, это говорит о том, что Казачье кладбище оставалось более престижным, ведь там продолжали хоронить выдающихся людей, с другой стороны, это обстоятель- ство может говорить о том, что Шепелевским кладбищем омичи действитель- но стали пользоваться реже. Газеты содержат немало объявлений о смерти
802 Ли. На городских окраинах. Казачье кладбище // Там же. 1926. 29 мая.
803 Хроника // Там же. 1926. 10 авг.
и предстоявшем погребении лиц, об обстоятельствах жизни которых сегодня мы уже не можем судить. Однако омская печать, как и печать других городов, акцентировала внимание на похоронах людей, которым современники устраи- вали пышные похороны. Как и в других городах региона, советский некрополь должен был постепенно затмевать и вытеснять старый исторический некро- поль Омска. Здесь, кстати, как и везде, практиковалось повторное захоронение умерших в «старых» могилах и «вторичное использование» могильных плит дореволюционной поры.
Обратим внимание на некоторые имена из омского некрополя 1920–
1930-х гг., отмеченные в газетных объявлениях. Большинство из них пока не упоминались краеведами – разработчиками исторического некрополя Омска. Еще в 1922 г. земле Шепелевского кладбища было предано тело Н. К. Ивано- ва-Эммина – первого ректора Омского медицинского института804. В 1929 г. здесь появились могилы В. Е. Опарина – лесовода, одного из лидеров ом- ской аграрной науки, профессора, убежденного коммуниста805; заведующе- го Куломзинским лесным питомником В. М. Церингера806 и артиста драмы Е. Н. Бодрова807. В 1931 г. земле Шепелевского кладбища также было предано тело еще одного профессора, специалиста в области ветеринарии, С. А. Грю- нера. Этот ученый работал над исследованиями в области оленеводства, внес вклад в изучение болезней северных оленей, возглавлял кафедру, выпускав- шую уникальных для того времени специалистов – оленеводов. Печать сооб- щала также и о его участии в выпуске газеты «Искра» в дореволюционные годы808. Интересна также могила артиста театра драмы И. Орлова, скончав- шегося в 1936 г.809 (16 февр.)
Среди людей, погребенных в 1920–1930-х гг. на Казачьем кладбище, чьи судьбы могут быть интересны сегодня историкам и краеведам, стоит назвать А. И. Дроздова – врача, жертву тифа, умершего в 1922 г. на посту810; а также И. А. Позднякова – начальника резерва Омской губернской милиции, погибше- го в этот тяжелый год811. В 1925 г. ушел из жизни и был погребен на Казачьем кладбище А. В. Рязанов – коммунист, «красный профессор» Омского медицин- ского института812. В 1926 г. на Казачьем кладбище появилась могила К. И. Ке- скевича – партийного работника, убитого бандитами813. Интересны также мо- гилы П. С. Максимовича – преподавателя школы среднего комсостава милиции
804 Объявление // Рабочий путь. 1922. 7 янв.; Таскаев И. И. Иванов-Эммин Николай
Константинович // Омский некрополь. 1922. С. 43–45.
805 [Объявление] // Рабочий путь. 1929. 16 февр.
806 [Объявление] // Там же. 1929. 20 февр.
807 [Объявление] // Там же. 1929. 13 апр.
808 [Объявление] // Рабочий путь. 1931. 29 марта; Грюнер Сергей Александрович
[Некролог] // Рабочий путь. 1931. 29 марта.
809 [Объявление] // Омская правда. 1936. 16 февр.
810 [Объявление] // Рабочий путь. 1922. 12 янв.
811 [Объявление] // Там же. 23 янв.
812 [Объявление] // Там же. 1925. 23 сент.
813 [Объявление] // Там же. 1926. 21 янв.
и уголовного розыска (ум. в 1926 г.)814; Я. Лозовникова – секретаря Омского сель- ского райкома ВЛКСМ, утонувшего в реке при переправе по служебной необ- ходимости (ум. в 1929 г.)815. Среди могил Казачьего некрополя 1930-х – начала
1940-х гг. стоит назвать погребение Ф. И. Артамасова (ум. в 1932 г.) – ректора Комвуза, члена бюро горкома ВКП (б), в заслуги которого входила организа- ция коммунистических курсов в Новосибирске и в Омске816; профессора меди- цинского института И. П. Законова, с 1921 г. возглавлявшего кафедру судебной медицины817; стахановца К. Л. Василевского, трудившегося на Сибзаводе (ум. в 1938 г.)818; артиста цирка и председателя МК Госцирка А. Т. Казыркова (ум. в 1940 г.)819; старшего научного сотрудника ветеринарного института Х. Г. Чер- никовой (ум. в 1941 г.)820; П. И. Беляева, заведовавшего кафедрой физики в Си- бирском автодорожном институте им. В. В. Куйбышева (ум. в 1941 г.)821.
Омский некрополь межвоенных лет включал в себя также небольшое клад- бище сельскохозяйственного института, которое действовало приблизительно с 1912 до 1949 г. Его руины до сих пор сохранились на территории дендропар- ка. Однако уже практически не представляется возможным установить имена, лиц, погребенных в этом месте. Авторы «Омского некрополя» реконструиро- вали биографию одного из преподавателей сельскохозяйственного институ- та – В. К. Кокоулина, умершего в 1926 г. и погребенного на этом старом клад- бище822. К некрополю сельскохозяйственного института межвоенных лет мы можем добавить имя И. С. Федосеева, умершего в 1936 г.823
Запустение старых кладбищ удручало многих омичей, с другой стороны, эти обстоятельства, вероятно, меняли традиционное отношение к кладбищу, девальвируя его ценность как святого места. Однако интерес краеведов по- следующих лет все-таки отражает неравнодушное отношение к некрополю со стороны интеллигенции, стремившейся, по примеру интеллигенции Том- ска и Барнаула, сохранить хотя бы часть омского некрополя, который, видимо, расценивался ими как часть культурного наследия. Так, в 1950–1960-х гг. вы- дающийся омский краевед А. Ф. Палашенков составил мартиролог на основе сохранившихся до того времени памятников, а фотограф А. В. Борисов сделал ряд снимков сохранившихся памятников. В соответствии с современной исто- рической политикой и актуализацией некрополистики в рамках краеведческого движения 22 июня 2005 г. городские власти Омска открыли на месте уничто- женного погоста мемориальный сквер «Казачье кладбище»824.
814 [Объявление] // Там же. 31 дек.
815 [Объявление] // Там же. 1929. 11 сент.
816 [Объявление] // Там же. 1932. 30 июля.
817 [Объявление] // Там же. 1935. 8 нояб.
818 [Объявление] // Рабочий путь. 1938. 23 дек.
819 [Объявление] // Там же. 1940. 17 дек.
820 [Объявление] // Там же. 19 марта.
821 [Объявление] // Там же. 1941. 23 марта.
822 Бродский Е. И. Кокоулин Вениамин Прокопьевич // Омский некрополь. С. 108.
823 [Объявление] // Омская правда. 1936. 27 марта.
824 Лосунов А. М. История и современность Казачьего кладбища. С. 160.
Подводя промежуточные итоги нашего исследования, мы можем конста- тировать следующее. История старых кладбищ западно-сибирских городов в межвоенный период развивалась по единому сценарию, обусловленному об- щими для региона обстоятельствами и факторами. Во всех городах историче- ский некрополь был связан, прежде всего, с православными традициями куль- туры памяти, но повсюду после Гражданской войны эти традиции постепенно обесценивались и изживались. В межвоенные годы кладбища стали объектами коммунального хозяйства, что отразило процессы десакрализации отношения власти и общества к некрополю. Кульминацией этих процессов стал снос исто- рического некрополя, начавшийся в региональной столице – Новониколаевске. Разрушения продолжились в Томске, Барнауле и, наконец, в Омске. Безвозврат- но утраченными оказались как могилы старой, дореволюционной элиты, так и коммунистический некрополь, формировавшийся после Гражданской войны. Восприятие повсеместного сноса старых кладбищ населением было неодно- значным. Однако источники отражают наиболее острую негативную реакцию среди интеллигенции, считавшей себя хранительницей местной истории и тра- диций культуры памяти.
3.1. Массовые торжественные похороны героев и жертв Гражданской войны и проблемы формирования военно-революционного героического некрополя
в западно-сибирских городах
Большевистская мемориализация героев и жертв борьбы с «колчаковщи- ной» началась сразу после «освобождения» городов Западной Сибири. Со- ветские историки неоднократно писали о том, что при отступлении на вос- ток колчаковцы жестоко расправлялись с политическими заключенными из числа подпольщиков, партизан, красноармейцев и подобного им контингента, заточенного в тюрьмы. Изувеченные жертвы этих расправ подчас оставались незахороненными, брошенными на морозе под открытым небом, или наспех зарыты в землю без памятных знаков. Торжественные похороны «жертв кол- чаковщины» зимой 1919/20 г. были организованы советской властью в каждом западно-сибирском губернском городе. В Омске жертвы расправы с заклю- ченными были преданы земле в сквере у Дома Республики (бывший дворец генерал-губернатора), в Новониколаевске – на Базарной площади, переимено- ванной в Красную площадь, в Барнауле жертв партизанского сопротивления
«колчаковщине» хоронили на проспекте Ленина. И сегодня одна из могильных плит барнаульского мемориального комплекса сообщает: «Здесь похоронены партийные и советские работники, рабочие-железнодорожники и крестья- не-повстанцы (44 человека), расстрелянные колчаковцами в 1918–1919 гг.». Надпись на другой братской могиле этого комплекса свидетельствует: «Здесь похоронена группа партизан из армии Е. М. Мамонтова и восставших рабочих, погибших при освобождении Барнаула от колчаковцев в декабре 1919 г.».
К моменту восстановления Советской власти в западно-сибирских городах уже имелись братские могилы тех, кого местные жители, поддержавшие совет- скую власть, считали жертвами «колчаковских палачей». В Омске, к примеру, существовала «братская могила тринадцати», где, по предположительным дан- ным, были погребены венгры-интернационалисты; могила двенадцати беглых политических заключенных; могила павших под Марьяновкой (находилась в примыкавшем к Омску Ленинске). Также в 1920 г. сибиряки перезахоранивали жертв боев и восстаний 1918 – первой половины 1919 г., к примеру, трупы участ- ников омского восстания, состоявшегося в декабре 1918 г. и жертв неудачного томского восстания против Колчака, состоявшегося в марте 1919 г. Уже в конце
1920-х гг. мемуаристы рассказывали, что томские повстанцы были убиты карате- лями за Артиллерийскими казармами и зарыты в яме на Татарском кладбище825.
Политические похороны не были новым явлением для России и Сибири в частности. В той или иной степени использование ситуации похорон в иде- ологических целях происходило во все времена. До революции официальные
825 ЦДНИТО. Ф. Р-4204. Оп. 4. Д. 28. Л. 5.
церемонии народного прощания с жертвами и героями политических конфлик- тов проходили в соответствии с религиозной традицией. Характерен пример похорон премьер-министра П. А. Столыпина, убитого в 1911 г. анархистом Д. Б. Богровым. Историк В. В. Вострикова приводит следующее описание:
«Прощание с телом началось еще с 10 часов утра 7 сентября в больнице Ма- ковского, на Мало-Владимирской улице, где скончался Столыпин. После двух часов дня закрытый гроб был вынесен из больницы, помещен на катафалк, с тем, чтобы быть перевезенным к месту захоронения. Возле гроба – почет- ный эскорт из двух жандармских офицеров, одного дворянина, одного земца и чинов Министерства внутренних дел и двух почетных часовых жандармов. За колесницей следовали вдова, дочь, брат покойного, представители государ- ственных органов, органов местного управления, общественно-политических организаций, церкви. За двумя хорами военной музыки, игравшими попере- менно похоронные марши, ехали эскадроны пеших и конных жандармов, на колесницах везли сотни венков, многие с надписями. Печальная процессия растянулась на несколько кварталов. По всему пути ее следования, по обеим сторонам улиц, в полном порядке стояли тысячи народа. Балконы, окна и даже крыши домов были усеяны народом, который благоговейно провожал процес- сию. Многие плакали. Процессия многократно останавливалась для проведе- ния молебна. Около шести часов пополудни гроб был установлен в Трапезной церкви Киево-Печерской лавры. Около него организовано почетное дежурство: попеременно сменяли друг друга предводители дворянства, председатели зем- ских управ и чины ведомства внутренних дел. Прощание с телом продолжи- лось 8 сентября. Возле гроба несколько раз совершались панихиды»826.
На похоронах П. А. Столыпина, устроенных в полном соответствии с пра- вославным обрядом, заупокойная литургия дополнялась политизированной па- нихидой. Протоиерей Г. Я. Прозоров произнес: «Петр Аркадьевич… глубоко верил, что Россия… быстро переживет свое лихолетье и выйдет из него с об- новленными силами, окрепшей, славной и могущественной. Нужно только ее успокоить и водворить порядок и законность. Этому великому и спасительному для России делу Петр Аркадьевич отдал всего себя, все силы своей богато ода- ренной души – выдающийся государственный ум, благородное и самоотвержен- ное сердце, железную волю. Работоспособность его была изумительная, причем Петр Аркадьевич никогда не кривил душой, а все делал открыто, честно, прини- мая всю ответственность на себя. Для лиц, стоящих у власти, нет греха больше- го, чем малодушное уклонение от ответственности»827. А настоятель Сретенской церкви протоиерей Климент сказал, обращаясь к покойному: «Не умрет… дело обновления России, начатое тобой, и не угаснет в нас вожженная тобой в наших душах твоя великая идея чистого национализма, духовного подъема русского на- родного самосознания и укрепления во всех слоях народа русского исконных начал…»828. Использовалась и политизация погребальной атрибутики. Епископ
826 Вострикова В. В. Указ. соч.
827 Там же.
828 Там же.
Холмский Евлогий возложил к гробу восьмиконечный крест из живых цветов с надписью: «Благодарная крестоносная Холмская Русь самоотверженному бор- цу и страдальцу за великую неделимую Россию». Погребение происходило под перезвон колоколов. Собравшиеся по традиции обнажили головы. Перед выно- сом тела жандармы обнажили шашки, при опускании гроба в могилу жандармы дали залп из орудий. В. В. Вострикова пишет, что в день похорон Столыпина во всех правительственных учреждениях столицы и церквах были отслужены заупокойные богослужения, а затем панихиды, а также в день погребения были отменены спектакли во всех Императорских театрах829.
В духе этой традиции устраивали торжественные похороны погибших во- инов «колчаковцы». Ритуал белогвардейских похорон оставался религиозным, сопровождался литиями и отпеванием, но был одновременно и политизиро- ванным. Как и на похоронах П. А. Столыпина, политизация пронизывала па- нихиды по усопшим, которые устраивались «над гробом», а также на девятый и сороковой дни с момента кончины «героев» и «жертв большевиков». О похо- ронах и панихидах обычно сообщала местная периодическая печать.
Ритуал похорон «жертв колчаковщины» имел отличительную специфику, которая складывалась под воздействием ряда факторов. Во-первых, формиро- вание ритуала массовых «красных» похорон проходило в рамках выработки левыми силами протестных политических практик наряду с демонстрациями, забастовками и т. п. Такие похороны были важным логическим звеном в цепоч- ке событий политического конфликта между противниками. Место похорон в последовательности событий могло быть разным. Чаще похороны симво- лически обозначали эпилог случившегося конфликта и одновременно пролог нового витка его развития. Политические похороны могли быть и элементом кульминации конфликта, когда накал политических эмоций был особенно вы- ражен. До 1920 г. в большевистских политических похоронах выражалось тре- бование быть услышанными и замеченными, публично почтить память тех, кого политические оппоненты считали антигероями, широко заявить о соб- ственной оценке событий, противоречившей их официальной трактовке. Зи- мой 1919–20 г. большевики вновь официально пришли к власти, но их позиция еще не была устойчивой. Эти траурные торжества являлись, по сути, первыми после «освобождения» западно-сибирских городов. Поэтому в массовых про- водах многочисленных «жертв колчаковщины» еще звучали протестные ноты. Именно поэтому большевистские похороны не могли точно воспроизводить привычные формы ритуала. Однако и сломать традицию большевики не мог- ли. Политические настроения населения были еще нестабильными, а спектр мнений о большевиках – широким830. Помпезные политические похороны не могли восприниматься населением однозначно с сочувствием и состраданием.
Во-вторых, выработка «красного» ритуала происходила под воздействием развития революционных дискурсов европейской культуры: литературного, художественно-изобразительного, праздничного и др. В восприятии гибели ге-
829 Вострикова В. В. Указ. соч.
830 Лившиц А. Я. Указ. соч. С. 303.
роев большевики отчасти воспроизводили отношение к смерти, характерное для традиций культуры классицизма и романтизма, отразивших этапы рево- люционного процесса во Франции. Очевидным образцом для «красных» похо- рон «жертв колчаковщины», как и других массовых революционных похорон в России, служили французские коммеморативные практики времен Париж- ской коммуны. Именно из революционной Франции 1870-х гг. в Россию при- шла сама форма гражданских похорон-демонстраций (манифестаций), в ко- торых могли участвовать тысячи человек (к примеру, похороны журналиста В. Нуара). Из французского опыта были заимствованы такие элементы ритуа- ла, как пение революционных гимнов («Марсельеза», «Интернационал»), не- сение красных знамен, торжественные клятвы на могилах героев мстить вра- гам и до последней капли крови защищать идеалы революции. Эти ритуальные особенности были восприняты русскими революционерами – участниками и очевидцами французских событий. В духе революционной традиции про- исходило прощание со знаменитым П. Л. Лавровым – участником Парижской коммуны, умершим в 1900 г. в Париже. По описанию историка Б. С. Итенберга,
«похороны Лаврова превратились в многолюдную интернациональную демон- страцию. Восьмитысячное шествие включало социалистов разных стран. Про- цессия сопровождалась звуками «Интернационала». Раздавались возгласы:
«Да здравствует социальная революция!»; «Да здравствует Интренационал»,
«Да здравствует Парижская коммуна»»831.
В России практика гражданских похорон распространилась по стране в ре- волюционно настроенных кругах уже в начале ХХ в. Этнограф Н. С. Полищук связывает их происхождение не с похоронными манифестациями революци- онной Франции, а с русскими «литературными» похоронами середины ХIХ в. По ее мнению, многолюдные похороны Н. А. Некрасова, Ф. М. Достоевского и других известных писателей, оказавших существенное влияние на обще- ственное мнение и социально-политические взгляды россиян, становились для их современников возможностью публичного выражения солидарности с иде- ями «учителей». Эти похороны отражали рост гражданского самосознания.
Следующим этапом развития массовых «красных» похорон Н. С. Поли- щук считает похороны периода Первой русской революции. Она подчеркива- ет, что этим похоронам еще не был присущ единый шаблон организации. По ее наблюдениям, существовали вариации: либо ритуал являлся строго граж- данским, либо сочетал религиозные и гражданские элементы. Однако все эти похороны были одновременно демонстрациями, а назначение подобной тра- урной процессии было не только в выражении скорби, но и в показе готовно- сти общества продолжать дело павших героев. Смысл похорон-демонстраций состоял в выражении верности идеалам погибших. Уже в 1905 г. в России на
«красных» похоронах появились знамена и алые ленты, украшавшие венки, началось хоровое пение революционных гимнов832.
831 Итенберг Б. С. Указ. соч. С. 138.
832 Полищук Н. С. Обряд как социальное явление (на примере «красных похорон»). С. 25–39.
Очевидно, что на выборе места для братских могил и на ритуале похорон сказался опыт погребения на Марсовом поле в Петрограде «борцов за свобо- ду» в марте 1917 г. Марсово поле избрали для погребения, поскольку планиро- валось, что именно в этом месте будет располагаться здание Учредительного собрания. Братская могила «под окнами» правительства, таким образом, долж- на была вечно напоминать об ответственности и верности идеалам револю- ции. Эти похороны были задуманы как всенародные, общегражданские. Гробы обивались красной тканью, украшались еловыми ветками. Опускание гробов в могилы сопровождалось стрельбой из пушки в Петропавловской крепости833. Важно, что для этих похорон была избрана символика революционного подпо- лья – красные знамена и красные банты, которые благодаря таким значимым мероприятиям стали восприниматься как общенациональные834.
Для организаторов похорон «жертв колчаковщины» существовал и еще один значимый образец: похороны борцов за установление советской власти в Москве, организованные 10 (24) ноября 1917 г. К. Мерридэйл обращает вни- мание на то, что вопрос о выборе ритуала и «нового советского языка смерти» был поднят уже через несколько часов после установления советской власти835. Погибшие (238 человек) были преданы земле «в самом священном месте Рос- сии» – у Кремлевской стены. Выбор места погребения советский некрополист А. С. Абрамов объяснял тем, что «Красная площадь видела, как казнили “бун- товщиков”, восставших против гнета господствующих классов; но впервые на ней торжественно хоронили восставших против строя помещиков и буржуа- зии, и победивших»836. Ритуал прощания был гражданским. Для фиксации вни- мания населения на этих массовых похоронах была остановлена работа пред- приятий и движение трамваев, закрыты театры, кинематографы, магазины. Участники похоронной демонстрации, «производившие впечатление стальной крепости и силы», несли многочисленные традиционные венки, цветы, а так- же штыки, красные знамена, транспаранты. Звучала революционная музыка, похоронный марш. Красные открытые гробы демонстранты несли на руках. Погребение длилось до утра837.
В-третьих, формирование ритуала «красных» похорон происходило под воздействием атеистического отношения к смерти и антирелигиозной пропа- ганды. Большевики стремились подчеркнуть именно гражданский смысл про- водов в последний путь павших товарищей. Декрет СНК 1918 г. о кладбищах и похоронах предполагал отстранение церкви от обязательного участия в по- хоронах и погребении. В 1920 г. «жертв колчаковщины» не отпевали, похорон- ная атрибутика исключала кресты и иконы. Однако при этом сразу заметно,
833 Измозик В. С., Лебина Н. Б. Указ. соч. С. 76–82.
834 Колоницкий Б. И. Политические символы и борьба за власть в 1917 г. [Электрон- ный ресурс] URL: window.edu.ru/resource/483/38483/files/spr0000031.pdf. (дата обраще- ния: 22.03.2015).
835 Merridale C. Death and memory in modern Russia. P. 7.
836 Абрамов А. С. Указ. соч. С. 11.
837 Абрамов А. С. Указ. соч. С. 3–12.
что ритуал этих похорон отталкивался от складывавшейся веками религиозной традиции: неизменной осталась последовательность ритуальных действий, по- рядок траурного шествия, способ погребения и т. п.
Организация массовых похорон «жертв колчаковщины» опиралась на опыт левых сил, имевшийся у сибиряков со времен Первой русской революции. К примеру, томичам запомнились политизированные гражданские похороны
«первого героя революции 1905 г.» И. Е. Кононова, могилу которого мы уже упоминали в предыдущей главе. Судить о том, как эти похороны проходили, трудно, поскольку в воспоминаниях очевидцев о них содержится много явных преувеличений и нестыковок. Один из мемуаристов 1920-х гг. сообщал, что в похоронах Кононова, переросших в демонстрацию, приняло участие до 600 человек838. Однако в тексте других воспоминаний приводится более скромная цифра – 200 человек839. Согласно официальной версии событий, прозвучавшей в одной из праздничных радиопередач 1935 г. в Томске, «труп Кононова рабо- чие выхлопотали домой на Петровскую улицу», в похоронах участвовали также студенты и курсистки. Молодежь несла красные флаги, на кладбище началось хоровое исполнение песни «Замучен тяжелой неволей» и других революцион- ных произведений, которое продолжалось до темноты, несмотря на попытки полиции разогнать демонстрантов840. В предвоенные годы мемуаристы, давав- шие интервью музейщикам, работавшим над созданием фонда документов о С. М. Кирове, добавили некоторые детали к этому сюжету. В частности, они вспоминали гражданскую панихиду на кладбище и выступление с речью мо- лодого Сережи Кострикова (Кирова). Эта речь, как и прочие, служила мобили- зационным целям. В соответствии с официальной риторикой второй половины
1930-х гг. сообщалось, что «у всех присутствовавших на похоронах появился энтузиазм, подъем, решимость бороться до конца»841. Е. М. Валова-Топоногова вспоминала также, что похороны И. Е. Кононова проходили под надзором ка- заков. Однако она сообщила и то, что этот надзор не был строгим, полиция не вмешивалась в похоронное действо, а после похорон никто не был арестован842.
О похоронах другой жертвы революционных событий в Томске вспоминала в конце 1930-х гг. старая большевичка Каширина – мать членов боевой дружины. Речь шла о подпольщике И. Писареве, скончавшемся в Тайге. На его похороны товарищи приносили многочисленные венки, украшенные красными металли- ческими лентами. Красными был также гроб и одежда усопшего. Перед похо- ронами была достигнута договоренность о том, что если жандармы не будут со- провождать процессию, революционеры не станут выбрасывать красный флаг. Однако полиция все-таки установила надзор над процессией, громко исполняв- шей революционные песни, в ответ на это был выброшен красный флаг843.
838 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 295. Л. 3.
839 ГАТО. Ф. Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 21.
840 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 67. Л. 2–3.
841 ГАТО Ф. Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 63.
842 Там же. Л. 21.
843 Там же. Л. 144.
Согласно воспоминаниям новониколаевского революционера И. И. Шеина о похоронах члена Обской группы РСДРП Абрама, погибшего в 1908 г., его хоронили под красными знаменами, траурные венки были украшены алыми лентами. На кладбище у могильной ямы вместо традиционной панихиды со- стоялся митинг. Шеин вспоминал, что жандармы пытались силой остановить эту похоронную процессию, ее участникам пришлось отбиваться844.
Также под красными знаменами новониколаевские большевики провожали в последний путь своих товарищей, погибших в ходе Чехословацкого мятежа летом 1918 г. Деятель новониколаевского подполья А. Денисов рассказывал, что один из рабочих профсоюзов организовал после этих кровавых событий похороны рабочего, убитого чешским офицером в упор (имя жертвы мемуа- рист не вспомнил). Согласно этим воспоминаниям, похоронная демонстрация проследовала к зданию тюрьмы, потом на кладбище (видимо, на Воскресен- ское, находившееся рядом с тюрьмой), а с кладбища – в центр города. Денисову запомнились лозунги: «Долой самозванцев!» и «Долой белогвардейцев!». Как и в других историях о «красных похоронах», Денисов говорил, что полиция теснила демонстрантов и предпринимала попытки их задержаний845. В период диктатуры Колчака большевики неоднократно устраивали похороны-демон- страции. К примеру, новониколаевский подпольщик В. Шешлев в конце 1920-х гг. описывал запомнившиеся ему похороны рабочего – члена союза колбасни- ков, убитого в ходе уличного конфликта с «белыми». Судя по воспоминаниям, похоронная процессия, следовавшая на кладбище, распевала революционные песни, у могильной ямы был устроен митинг846.
Важно пояснить, что в период «колчаковщины» жертв городских восста- ний каратели старались закапывать в землю безо всяких почестей и памятных знаков. Но люди, сочувствовавшие восставшим, знали эти места и тайком их посещали. В 1920-х гг. некоторые революционеры говорили, что помнили и сами расстрелы, и шевеление поверхности земли, которой закидывали из- мученных, но порой еще живых людей. Многим запали в память ужасающие картины брошенных под открытым небом тел убитых (к примеру, после неу- дачного декабрьского восстания в Омске – на льду Иртыша, на свалках и в За- городной роще)847, саней, наполненных нагими мертвецами – расстрелянными и замученными повстанцами, которых среди бела дня везли на всеобщем обо- зрении по центральным улицам848. Все это действовавшая власть предприни- мала для устрашения жителей городов, для демонстрации своей силы и на- глядного разъяснения того, что будет с теми, кто попытается ей противостоять. В 1920-х гг. некоторые мемуаристы описывали также картины, связанные со знаменитыми «баржами смерти», переправленными из тобольской и тюмен- ской тюрем, в Томск: «Валялись трупы на берегу Томи, их не уставали увозить
844 Шеин И. И. Указ. соч. С. 17.
845 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 557. Л. 1–3.
846 Там же. Оп. 4. Д. 1715. Л. 42.
847 Там же. Д. 437. Л. 3.
848 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1715. Там же. Л. 7.
на Каштак, палачи Колчака нисколько не задумываясь, ходили по трупам»849. В военных условиях не только трудно было установить имена погибших, но и часто просто найти места их захоронений, ведь там обычно не существовало даже насыпей. Неочевидность могил врагов по расчету действовавшей власти должна была вести к их забвению. По крайней мере, место погребения уже не могло стать платформой для митингов. Был расчет и на то, что родные не смо- гут посещать эти места, а значит, нити семейной памяти оборвутся.
Такое «закапывание» убитых и погибших не являлось исключительно «кол- чаковской» практикой. Известно, к примеру, что еще в 1905 г. царская власть организовала на специальном участке Преображенского кладбища в столице тайное ночное погребение жертв «Кровавого воскресения», умерших в го- спиталях после достопамятной демонстрации. Памятных знаков на могиле не устанавливали, никаких коммеморативных действий в этом месте не произво- дилось («ни яиц, ни водки, ни молитвы, ни кома земли»)850.
В отдельных случаях родным разрешалось забрать тела казненных и «заму- ченных». Но при этом похороны происходили под контролем надзирателей («под конвоем чехословаков»). Любые элементы торжественности и политизации за- прещались. Позже мемуаристы-подпольщики, объясняли это тем, что «убийцы боялись агитации и мертвых большевиков»851. Так, в начале июня 1918 г. в кустах на пути к Военному городку были расстреляны арестованные члены президиума Новониколаевского совдепа (А. И. Петухов, Ф. П. Серебренников, Ф. И. Горбань, Д. М. Полковников, Ф. С. Шмурыгин). Их тела были перенесены на территорию Нового кладбища, где и лежали под открытым небом вплоть до погребения. Под- польщица Е. В. Бердникова вспоминала о том, что рабочие пытались добиться участия в похоронах расстрелянных совдеповцев, но получили категорический отказ новой власти852. По воспоминаниям ее сестры подпольщицы В. В. Бердни- ковой, родным убитых разрешили подойти к телам погибших для прощания, посторонних в этот момент на кладбище не пускали, конвой окружил все клад- бище. Конвойные же переложили тела убитых в гробы. Родственники попро- сили перед опусканием гробов в могилы открыть крышки для последнего про- щания. Но из пяти гробов были открыты только два, в которых находились тела Ф. П. Серебренникова и Д. М. Полковникова. После этого военные произвели погребение. Во время опускания гробов в могильные ямы охрана стояла в позе боевой готовности со штыками наперевес853. Позже, в 1937 г., неким анонимным автором была предложена иная версия событий: похороны погибших товарищей организовала подпольщица Е. Б. Ковальчук, которой удалось «превратить похо- роны в политическую демонстрацию»854. Эта версия не вызывает особенного доверия. Данный рассказ не содержит никаких деталей и соответствует юбилей-
849 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 216. Л. 59.
850 Merridale C. Night of stone. P. 64.
851 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1715. Л. 17.
852 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 3. Д. 92. Л. 17.
853 Там же.
ному шаблону описания военно-революционных событий. Хотя не исключено, что в день похорон совдеповцев могла быть организована манифестация боль- шевиков, но не на кладбище.
Большевики не пожалели сил и средств на организацию массовых похорон в тяжелейших условиях военной разрухи. По сибирским городам, перенаселен- ным беженцами, уже расползлась тифозная зараза. Не работали коммунальные предприятия. Стояли транспорт и фабрики. В Омске был разрушен железно- дорожный мост. Выживанию населения также угрожал дровяной и продоволь- ственный кризис. Обостренной была криминальная ситуация. «Жертв колча- ковщины» пышно хоронили с почестями на фоне тяжелейшего гуманитарного кризиса. При этом тысячи жертв тифа и боевых действий лишь дожидались по- гребения. В сложившихся условиях политизированные похороны должны были выглядеть особенно заметно и неоднозначно: далеко не всех погибших борцов за Советскую власть проводили в последний путь с почестями, к тому же далеко не все, похороненные в этот день, были красноармейцами и большевиками.
Говоря о политике памяти, выражавшейся в этих коммеморациях, важно подчеркнуть, что они служили целям политической социализации. Б. И. Коло- ницкий подчеркивает, что миллионы людей в России начали приобщаться к по- литике только после Февральской революции. Именно политическая символи- ка и подобные массовые действа служили первичными средствами «обучения политике»855. Символическое выражение политических идей было нацелено на эмоциональное восприятие политики и ее переживание. Конкретное же полити- ческое значение этих коммемораций выразила, в частности «Советская Сибирь»:
«Сегодня в день похорон павших товарищей рабочие и крестьяне … должны окончательно похоронить всякую мысль о каком-либо соглашении с буржуа- зией. Буржуазия уходит с исторической сцены, оставляя за собой кошмарный кровавый след»856. Еще не закончилась Гражданская война, однако важно было создать видимость финальной победы над врагами. Массовые похороны в этом смысле должны были создавать в народном сознании ощущение поставленной точки в войне. Между тем, разумеется, как мы уже подчеркнули, многие жители губернских центров не выражали солидарности с советской властью. Поэтому массовые торжественные похороны жертв «колчаковщины» были призваны ра- зоблачить «палачей», продемонстрировать народу наглядно масштабы их пре- ступлений и удостоить почестей борцов, павших в ходе сопротивления врагам. Ради «разоблачения» врагов большевики уверенно блефовали.
Многие тела, погребенные в братских могилах героев, не были опознаны. Однако официальная пропаганда сообщала, что они принадлежали большеви- кам и их сторонникам. Горожане не могли не знать, что в братских могилах поко- ились не только большевики и красноармейцы. Даже политизированные тексты воспоминаний, собранные Истпартом в 1930-х гг., сообщали о том, что контин- гент людей, покоившихся в братских могилах, был различным. К примеру, в кра-
855 Колоницкий Б. И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политической культуры российской революции 1917 г. С. 5.
856 Стуков И. Надо поскорее покончить с чудовищем // Cов. Сибирь. 1919. 30 нояб.
еведческой рукописи омского музейщика И. С. Кочнева, составленной в 1931 г., говорилось: «В одной яме оказались и колчаковцы, и мобилизованные Колча- ком крестьяне, и добровольцы Красной армии»857. Однако широко подобная ин- формация не тиражировалась. Лишь в постсоветские годы сибирские историки частично восстановили справедливость, доказав, что в тех братских могилах покоились также многочисленные солдаты эсеры, меньшевики из белой армии Колчака858; а также люди, не имевшие отношения к политике859. Важно, что эти сведения появились в газетах и в популярных краеведческих изданиях. Показа- тельно и то, что до сих пор жители западно-сибирских городов пересказывают семейные истории и истории, услышанные от знакомых о случайных жертвах отступавших колчаковцев. К примеру, новосибирец К. В. Кузеванов рассказал нам, что слышал от коллеги историю о гибели его деда – крестьянина из села Кривощеково. Из воспоминаний следует, что герой этого рассказа приехал на новониколаевский базар с овощами, был задержан колчаковской полицией, всего лишь желавшей поживиться его товаром, попал в городскую тюрьму и вскоре был расстрелян «заодно с политическими заключенными», а позже похоронен как герой860. Тела подобных жертв хоронили вместе с останками тех, в ком боль- шевики признали своих соратников. Эти трупы использовались «для количе- ства», чтобы гиперболизировать масштабы жертвы большевистского подполья и Красной армии, принесенной на алтарь победы.
Использование в целях пропаганды тел случайных жертв опиралось на уже имевшийся у левых опыт. Так, историк Е. А. Беседина приводит аналогичные примеры «красных» похорон людей, лишь формально связанных с социал-де- мократами и погибшими вовсе не от рук классовых врагов, а самостоятельно наложивших на себя руки, или от опиума в период Первой русской революции. Этих «героев» хоронили по «красному» обряду, устраивая из похорон массовую революционную акцию861. Политика памяти, исходившая от государства, пред- писывала пересмотр самого смысла похорон. Еще в период Первой русской ре- волюции, как заключает Н. С. Полищук, похороны-демонстрации жертв клас- совой борьбы были направлены на «выражение солидарности с погибшим», олицетворяли «присягу на верность их идеалам» и протест против «произвола самодержавия»862. По мнению Е. А. Бесединой, «красные» похороны должны были оказать, прежде всего, эмоциональное воздействие на консервативно на- строенного обывателя и «через сердце достучаться до его политического созна- ния»863. Аналогичное понимание идеологического значения массовых похорон
«жертв колчаковщины» все еще сохранялось. В печати сообщалось: «Тысячи,
857 ИАОО. Ф. П-19. Оп. 1. Д. 344. Л. 47.
858 Шиловский М. В. Вопрос о городе // Новосибирск-Метро. 2007. 8 авг., и др.
859 Вибе П. П. Мемориальный комплекс «Памяти борцов революции» // Памятники истории и культуры Омска. С. 19.
860 Записано автором от К. В. Кузеванова в Новосибирске в 2013 г.
861 Беседина Е. А. Указ. соч. С. 11.
862 Полищук Н. С. Обряд как социальное явление. С. 35.
863 Беседина Е. А. Указ. соч. С. 12.
десятки тысяч рабочих, спаянных своей пролетарской солидарностью, выш- ли на улицу… чтобы показать буржуазии, что жертвы рабочих не уменьшают энергии рабочего класса, а увеличивают… Вчерашние, небывалые еще в Том- ске похороны, ясно показали с кем массы и куда они идут»864.
Одновременно обыватели должны были почувствовать, что победившая советская власть имеет в народе массовую поддержку. В последующие годы использование памяти о павших героях имело мобилизационное значение. Это ярко отражается в одном из мемуарных текстов 1933 г.: «Память о павших в бою с колчаковщиной, беззаветно отдавших свою жизнь за дело пролетари- ата, должна еще сильнее мобилизовать нашу волю на дальнейшую борьбу»865.
Широко распространенное мнение о «колчаковских зверствах», о которых много говорилось после Гражданской войны, в значительной степени породи- ла колчаковская же пропаганда устрашения путем демонстрации изувеченных тел их врагов. Теперь картины, изображающие горы тел погибших, исполь- зовала советская власть для дискредитации «белых». В газетах сообщалось, что тела погибших были изувечены подчас до неузнаваемости. При этом пе- чать тенденциозно подчеркивала крайнюю жестокость («зверство») «белобан- дитов», убивавших безоружных людей, многочисленность жертв и циничное отношение врагов к их личностному достоинству и памяти. Об убитых в Ново- николаевске газета «Красное знамя» сообщала: «Это были последние жертвы реакции в Новониколаевске и на 104 изуродованных трупах товарищей видна вся жестокость и злоба палачей, отчаявшихся в возрождении своего гнусного дела, которые поняли, что их дело проиграно»866. Характерна для настроений в печати и следующая мысль: «В Новониколаевске сотни, тысячи зверски за- мученных людей, сваленных в ямы, где попало. При взгляде на трупы кровь леденеет в жилах, не хочется думать, что Вас так могли истязать люди, на та- кую жестокость способны только звери»867. Аналогичный акцент внимания на
«зверствах» делали краеведы последующих лет868.
В Новониколаевске, прежде чем предать тела расстрелянных узников земле, погибших фотографировали. При этом известно, что для съемки специально было отобрано несколько особенно изувеченных тел869. Снимки выставлялись в городах на всеобщее обозрение в целях пропаганды ненави- сти к «колчаковщине». Эти фотографии можно было видеть и после похо- рон. Данное зрелище усиливало их эмоциональное последействие, должно было пробуждать ненавистнические чувства. Шокирующий эффект от про- смотра этих снимков объясняется, по нашему мнению, следующими обсто- ятельствами. Религиозная традиция, связанная с похоронно-поминальной сферой, предписывала ритуальное омовение тел, приведение их в порядок,
864 Похороны жертв контрреволюции…
865 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 437. Л. 16.
866 Красный М. Вы жертвою пали // Красное знамя. 1920. 22 янв.
867 Там же.
868 Памятники Новосибирска. С. 25–26, и др.
869 Корсакова М. С. Указ. соч. С. 359.
облачение в чистую одежду. Повреждение мертвых тел осуждалось с точки зрения народной культуры. Запрет на причинение телесного вреда мертвым восходит еще к языческим представлениям о возмездии со стороны покой- ника, с которым живые обращались непочтительно870. В этой связи снимки, зафиксировавшие погибших в «неупокоенном», не приведенном в порядок виде, должны были обострять обывательское чувство страха и потрясения от увиденного. При взгляде на эти снимки смотрящего шокирует состояние трупов: искореженные тела, застывшие в движении, позы, отражающие ужас и попытки защитить себя, развернутые анфас разбитые лица с открытыми остекленевшими глазами, оборванное белье.
На этих снимках всё противоречит правилам изображения усопших, сло- жившимся в дореволюционный период. Традиционно умерших фотографи- ровали лежащими в гробах среди цветов и траурных венков, головой напра- во, с руками, сложенными на груди. Покойного снимали строго в профиль, ни в коем случае не акцентируя следов болезни и увечий. Вопреки всякому канону, некоторые трупы на новониколаевских снимках изображены в верти- кальном положении, они словно поднимаются из груды мертвых, хаотично разбросанных тел, готовые не то к отмщению, не то к нападению на первого встречного. По крайней мере, такие мгновенные и автоматические ассоциации должны были возникать у человека, знакомого с традиционным фольклорны- ми сюжетами об «оживших мертвецах» и распространенными приметами, свя- занными с погребальным культом.
Демонстрация ран и увечий на фото политических похорон использовалась и в дальнейшем. К примеру, сохранилось фото массового прощания с комму- нистами, погибшими в ходе Колыванского восстания летом 1920 г. На снимке отчетливо видно, что одежда убитых, лежащих в гробах, испачкана кровавыми пятнами, но лица некоторых жертв все-таки закрыты белой тканью, видимо по этическим и эстетическим соображениям871.
В сущности, эти чудовищные в своей натуралистичности изображения сви- детельствуют о том, что большевики пренебрегали всякой этикой, не считались с культурной нормой, стремясь очернить врагов. Тела убитых были сфотогра- фированы не в том виде, в каком их оставили колчаковцы, и не на том месте, где они были найдены после отступления белых. Снимая убитых, большевики
«добавляли красок». Заметно их стремление сделать снимки более ужасаю- щими, чем у противников («колчаковцы» тоже фотографировали погибших соратников). «Инсталляция», сооруженная большевиками в Новониколаевске, выглядела циничной, кощунственной и аморальной, как с точки зрения право- славной традиции, так и с точки зрения народной культуры. Вероятно, поэтому газеты спешили внушить населению однозначную версию интерпретации этих визуальных материалов, многократно обвинив в «зверстве» колчаковцев. Соче- тание страшного изображения и обвинительных высказываний в адрес белых оказалось действенным средством пропаганды.
870 Meridail C. Night of stone: death and memory in ХХ-th century Russia. P. 41.
871 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 1588. Л. 1–2.
Зимой 1919/20 г. на массовые похороны жертв «колчаковщины» соби- рались огромные толпы, о чем свидетельствуют и имеющиеся фотоисточ- ники. О похоронах героев и жертв, а также об их значении сообщали мест- ные газеты872. Позже эти события были описаны сибирскими краеведами873. Остановимся на традиционных, восходивших к православной культуре, чертах ритуала массовых похорон жертв и героев, а также отметим черты ритуала, заимствованные из опыта организации революционных похорон разных лет.
На похороны-демонстрации, как и на все особенно торжественные массо- вые мероприятия, народ, в соответствии с существовавший и ранее практикой, собирался в центре городов, на главных площадях. Попытаемся определить, в какой степени ритуал «красных похорон» отличался от традиционного для России православного ритуала. До революции сложилась традиция службы па- нихид в память об усопших государственных деятелях, лицах возглавлявших местную администрацию, и местных знаменитостях в кафедральных соборах, куда стекались многочисленные толпы. В годы Гражданской войны, после па- дения советской власти, на центральных площадях городов Западной Сибири устраивались массовые ритуальные действа, приуроченные к печальным со- бытиям. Так, в Барнауле в сентябре 1918 г. совет приходских общин устроил на Соборной площади панихиду «по всем воинам барнаульцам и по всем прочим, павшим в ходе междоусобной брани»874.
Тех, кого признали героями, хоронили не на кладбищах, подчеркивая их исключительность. Мы уже отмечали, что еще до революции выдающихся лю- дей, имевших перед городом и церковью особые заслуги, хоронили вне преде- лов общих кладбищ, близ храмов, на строительство которых они жертвовали деньги. Заслуги героев сопротивления колчаковщине рассматривались также как исключительные. Поэтому их хоронили в наиболее людных местах с тем, чтобы память о них актуализировалась постоянно. Примечательно, что брат- ские могилы зачастую фактически соседствовали с православными святынями. К примеру, в Барнауле рядом с братскими могилами находилась часовня Алек- сандра Невского, а в Томске – Троицкий кафедральный собор (был известен в просторечии как «Новый собор»). Братские могилы, как новые сакральные места, «конкурировали» с храмами. В дальнейшем храмы будут «вытесняться» строившимися революционными монументами.
Интересно то, как на массовых похоронах решался вопрос с «выносом» тел. Традиционно умерших выносили из дома, больницы, в особенно торжественных случаях – из учреждения, где покойный служил при жизни, внеся весомый вклад в его развитие. В этом смысле вполне традиционным был вынос гробов с телами
872 К примеру: Похороны жертв контрреволюции // Сибирский коммунист. 1920. 24 янв.; Похороны // Красное знамя. 1920. 22 янв.; Похороны жертв колчаковского произ- вола // Сов. Сибирь. 1919. 2 дек., и др.
873 Вибе П. П. Указ. соч. С. 19–20; Корсакова М. И. Указ. соч. С. 359; Смолен- ский А. Ф. Историко-революционные памятники Омска. Омск, 1951. С. 46.
жертв в Омске из военного госпиталя875 (аналогичное решение знакомо нам по похоронам П. А. Столыпина). Сохранились сведения о том, что в Томске жертв мартовского восстания выносили из ограды арестантского отделения, ставшего их последним пристанищем. Туда и пришли родные, близкие и соратники погиб- ших для прощания. Как и на традиционных похоронах, прощание длилось около часа. В это время от арестантского отделения до Дома науки построились колон- ны демонстрантов, готовясь к траурному шествию до Новособорной площади. В Новониколаевске вынос состоялся из похоронного бюро. Гробы с телами уби- тых принял почетный караул воинских частей города876.
На похоронах героев и жертв «колчаковщины» богослужение заменяли ми- тингом, иконы, которые традиционно несли участники траурного шествия, – черными и красными транспарантами с революционными лозунгами. К приме- ру, на похоронах в Новониколаевске лозунги гласили: «Спите спокойно, борцы мировой революции, память о вас будет жить всегда» (заметно, что формули- ровка этого лозунга еще отвечала православной традиции), а также «Прощайте же, братья, вы честно прошли свой путь благородный» (на черном), «Пролета- рии всех стран, соединяйтесь», «Да здравствует международная социалистиче- ская Федеративная Советская Республика» и «Никто не даст нам избавленья: ни Бог, ни Царь и ни Герой, добьемся мы освобождения своею собственной рукой»877. Демонстранты несли также и красные знамена. Печать Новоникола- евска зафиксировала «море красных знамен»878. О таком же «море» сообщала и омская печать879. В репортаже о томских похоронах 22 декабря было сказано, что демонстранты несли «старые боевые знамена» томских большевиков. Если в период революции 1905 г. красное знамя бросало вызов царской власти880, то теперь оно олицетворяло единство сторонников революции и победивших советов, словно наглядно доказывая, что жертвы контрреволюции не были на- прасными. Символическому значению знамен уделяет особенное внимание историк В. С. Тяжельникова, по выводам которой, знамена олицетворяли суд в раннехристианском смысле, выявляя верных идее и указывая на них881. Зна- мена символически идейно объединяли участников похорон, однозначно мар- кируя их политические взгляды, а также указывая на политический характер самого похоронного действа. Красной тканью обтягивались и гробы, чем под- черкивалась жертвенность героев и их верность «правому делу» до смерти. Гробы могли быть и обычными «тесаными», но украшенными красными лен- тами (в Омске).
Опять-таки, как на традиционных, так и на «красных» похоронах звуча- ла музыка. До революции пышные похороны, как правило, сопровождал хор
875 Похороны жертв колчаковского произвола // Сов. Сибирь. 1919. 2 дек.
876 Похороны // Красное знамя. 1920. 24 янв.
877 Корсакова М. С. Указ. соч. С. 359.
878 Похороны // Красное знамя. 1920. 24 янв.
879 Похороны жертв колчаковского произвола // Сов. Сибирь. 1919. 2 дек.
880 Полищук Н. С. Обряд как социальное явление. С. 29–30.
881 Тяжельникова В. С. Указ соч. С. 420–421.
церковных певчих. От музыкального сопровождения, создающего особую дра- матичную атмосферу, советская власть не отказывалась. Конечно, церковные певчие не приглашались на «красные» похороны, но похоронный марш («Вы жертвою пали…»), а также и более оптимистичный и идеологически обосно- ванный «Интернационал», а также «Марсельеза» обязательно звучали в испол- нении самих демонстрантов и профессионального хора. Это массовое шествие со знаменами под музыку еще очень напоминало крестный ход. Далеко не все сибиряки заучили слова «Похоронного марша», поэтому в день массовых по- хорон в газетах публиковался текст, сочиненный А. Архангельским (А. А. Амо- совым): «Вы жертвою пали в борьбе роковой / Любви беззаветной народу / Вы отдали все, что могли за него / И жизнь свою, честь и свободу…»882. По боль- шому счету, значение музыкального сопровождения прощания с усопшим на традиционных и гражданских похоронах было схожим: в первом случае певчие напоминали убитым горем близким покойного о бессмертии души, во втором случае – об эпохальном значении дела, которому отдали жизнь умершие, чей подвиг бессмертен.
На гробы возлагали хвойные венки, путь до могил тоже усеивался хвоей. На традиционных похоронах аналогичным образом использовали живые цве- ты, символизировавшие рай. Но в традициях различных народов России ель и другие хвойные деревья тоже издавна ассоциировались с миром мертвых и имели культовое значение883. Хвойные (кипарисовые) венки, символизиро- вавшие заслуги усопшего, были также присущи декору некоторых русских надгробий эпохи классицизма. Согласно православной традиции и традиции классицизма демонстранты несли и возлагали на могилы венки из еловых веток и цветов. Их украшали красные ленты как со вполне традиционными для христианской культуры формулировками («Вечная память павшим то- варищам»), так и с сугубо политическими («Революционный дух ни в тюрь- ме, ни в земле не сгниет»; «Железная рука пролетариата отомстит за вас»884). Надписи на венках были разнообразны, во многих сочиталась традиционная похоронная лексика и политические контексты («Вечная память павшим бор- цам за идею социализма», «В память дорогим товарищам, павшим жертвой в борьбе с капиталом в лице палачей Колчака»885). В надписях на лентах тра- урных венков погибшие нередко назывались «мучениками», а их «палачи» проклинались. Некоторые венки предназначались конкретным лицам («тов. Васильеву», «Пане Согриной»)886.
Порядок шествия демонстрантов в разных городах мог быть различным, но логика построения оставалась общей, в целом сходной с традиционной. Сравнение построения этих процессий с траурными процессиями на похо-
882 «Похоронный марш» // Сов. Сибирь. 1920. 22 янв.
883 Ершов В. П. Ель – древо мертвых. [Электронный ресурс]. URL: http: // www. kizhi.karelia.ru/specialist/pub/library
884 Похороны жертв контрреволюции // Сибирский коммунист. 1920. 24 янв.
885 Там же.
ронах великих князей начала ХХ в. отражает много общих черт887. На рели- гиозных похоронах высоко поставленных особ шествие возглавляли люди с иконами и цветами, которыми осыпался путь процессии. На массовых похо- ронах «жертв колчаковщины» впереди гробов шли люди с черными траурными транспарантами, заменившими иконы. Путь траурной процессии, как мы уже отметили, осыпали хвоей. За гробом следовали члены Губернского революци- онного комитета (в Новониколаевске) или местная организация коммунистиче- ской партии (в Томске) со своими знаменами, уездный ЧК (в Томске чекисты несли транспарант с угрожающей надписью «Ни один контрреволюционер не уйдет от правосудия пролетариата»). В традиционном варианте за гробом должны были также следовать представители власти и родные усопших. Род- ственникам отвели почетное место «за гробом» в процессии только на похоро- нах «жертв колчаковского произвола» в Омске. В других городах родственники убитых не были отмечены особым местом в похоронной процессии. Видимо, трудно было их организовать, тем более что очень многие погибшие остава- лись неопознанными. Далее, как и на традиционных похоронах именитых лиц дореволюционной поры, шли части войск, хор, оркестр, частная публика. Осо- бенно было отмечено место профсоюзов – нового звена в процессии. До ре- волюции церемониалы подобных торжественных шествий четко прописывали специальные правительственные комиссии. Этот опыт был учтен и использо- ван советской властью.
Известно, что к началу торжественного перезахоронения томских жертв мартовского восстания могильная яма не была готова, поскольку было крайне трудно копать мерзлую землю. Поэтому совершить погребение организаторы похорон решили позже, а демонстрацию и митинг не откладывать. Гробы с те- лами усопших просто поставили на землю. Над ними, опять-таки, по традиции склонили знамена, потом дали несколько залпов салюта, как и на дореволюци- онных похоронах военных и членов царской семьи Романовых. Играла музыка, собравшиеся пели «Интернационал» и «Вы жертвою пали…». Место похорон было оцеплено войсками. После этого начался митинг, заменивший традици- онную панихиду.
Речи, звучащие на этом томском митинге, если верить газете, преимуще- ственно призывали собравшихся совместно поклясться оставаться верными делу, за которое погибли герои. Аналогичные клятвы звучали и на других мас- совых похоронах. Вообще, клятвы на могилах соответствовали религиозной традиции, но особенно этот элемент ритуала был характерен для культуры ро- мантизма, образы и смыслы которой актуализировались в военно-революцион- ный период. Формулировки клятв были довольно разнообразными, даже поэ- тичными, но сходными по смыслу («не опускать знамя мировой революции»,
«завершить то, во имя чего пали товарищи» и т. п.). Прощальные речи и клятвы публиковались также в газетах. Интересно, что не все подобные материалы были проникнуты непримиримой ненавистью к врагам и содержали угрозы. Под влиянием христианской традиции могла идти речь о милосердном отно-
887 РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 884.
шении к врагам. Так новониколаевский автор прощального слова М. Красный писал: «Дорогие товарищи, опуская вас в могилу вечного покоя, мы не мстим тем, кто, так зверски мучая, прекратил ваши драгоценные жизни. Мы дару- ем им жизнь, отменяя смертную казнь»888. «Советская Сибирь» зафиксирова- ла также одну из надписей на красном транспаранте в Омске, выполненную в этом же контексте милосердия: «Кровь погибших – на вас, палачи, но не на ваших детях». Газета поясняла, что пролетариат не собирается мстить детям классовых врагов, он выше этого889.
Заметно, что от участников «красных» похорон ожидалось не традицион- ное с точки зрения христианства слезное переживание горя, а злость и агрес- сия, адресованная классовым врагам. Слезы родных и близких воспринима- лись как естественное явление, но от прочих товарищей ожидались стойкость, сдержанность, соответствовавшие восприятию смерти в контексте культуры классицизма, ассоциировавшейся с эпохой Великой французской революции, а также и злоба, без которой нет эмоционального мотива к дальнейшей борь- бе. Сдержанное отношение к смерти товарищей и готовность с уверенностью, без страха отдать жизнь за «свободу пролетариата» большевики воспитывали в себе со времен Первой русской революции. Показателен в этом отношении пример листовки, составленной томскими революционерами для товарищей после гибели И. Е. Кононова, текст которой в 1939 г. по памяти воспроизвел томский революционер Е. М. Бронер. Листовка сообщала: «Он умер, как по- добает умереть всякому рядовому той великой армии, которая называется все- мирным пролетариатом. Он пал так, как готов пасть каждый из нас за рабочее дело… Кровь лилась в Петербурге, Москве, Риге, кровь пролилась и в Томске, кровь еще будет литься. Рабочий класс знает это, он знает, что нигде в мире свобода не ему не давалась, а добывалась кровью и жертвами. Тюрьмы и висе- лицы не запугают рабочий класс. Штыки и пули не остановят революционного движения пролетариата. Жертв уже положено было много, жертвы еще будут, без жертв не обойтись»890.
Развитие этих идей демонстрирует речь С. Борисова, прозвучавшая в Ом- ске на похоронах «жертв колчаковщины»: «Спокойствие! Твердость! Без ры- даний, без стонов!… Не будем считать наши раны и потери, мы не будем оглядываться на наш кровавый путь побед, а затаив в груди гнев и безумную боль за наших братьев, мы пойдем дальше к новым битвам и победам». Бо- рисов призывал мстить врагам: «Мы таим священное чувство мести. Наша месть – победа»891.
О злости и желании мстить за гибель товарищей, присущей большевикам на этапе окончания Гражданской войны, говорили и некоторые мемуаристы в середине 1920-х гг. Подпольщица И. Васильева из Томска, рассказывая о рас- стрелах соратников, попадавших в плен, описывала настроение тех, кто остал-
888 Красный М. Вы жертвою пали // Красное знамя. 1920. 22 янв.
889 Похороны жертв колчаковского произвола // Сов. Сибирь. 1919. 2 дек.
890 ГАТО. Ф. Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 4.
891 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 3. Д. 182. Л. 47.
ся на свободе: «Ну, как тут можно было ослабнуть духом, больше копилось злобы и росли ряды нашей организации»892.
Именно сдержанности и «крепости духа» власть ждала от живых бойцов, примером для которых должны были послужить герои, уже стоически при- нявшие смерть. «Советская Сибирь» опубликовала предсмертные записки уз- ников омской тюрьмы. Сегодня мы едва ли можем судить об их подлинности, однако очевидно, что записки отражают должное эмоциональное восприятие героической смерти. В этическом отношении эти записки, с одной стороны, соответствуют описаниям настроя парижских коммунаров, гордо встретивших гибель, согласно интерпретации ранних советских авторов. Так. И. Степанов в начале 1920-х гг. писал: «Стоически, гордо, с презрением к убийцам умирали не только Мильер и Варлен, Тони-Муален, Риго и Ферре: так умирали и тысячи безыменных героев, мужчин, женщин, детей и подростков»893. С другой сторо- ны, на примере газетной публикации предсмертных заметок омичей заметно и то, что оправданием их стоически спокойного восприятия смерти выступает по аналогии с христианской традицией непоколебимая вера. Традиционный христианский контекст нельзя исключить, ведь «жертвы колчаковщины» не- когда воспитывались в рамках этой культуры. Судя по текстам записок, при- говоренные к смерти верят в свои идеалы и светлое будущее: «Не унывайте и не жалейте меня. Я умираю за идею, я рада и совершенно спокойно жду своей смерти. Будьте и вы бодры и не падайте духом»; «Я умираю с верой, что голодные дни пройдут, наступят радостные и светлые»; «Боритесь! Ни од- ной дрожащей нотки, ни одного крика!»894. Возможно, далеко не все стоически, с чувством благородной ярости воспринимали кончину соратников, но счита- лось, что именно такие чувства должен испытывать борец. Вид страданий не- счастных и беззащитных родственников погибших (стариков-родителей, вдов, детей) должен был обострять классовую ненависть товарищей. Неслучайно
«Советская Сибирь» представила описание «впечатлений» очевидцев похо- рон: фигуры обезумевшего от горя старика, лишившегося сына-кормильца, молодой жены, похоронившей любимого мужа, несчастной вдовы с восемью детьми895. Стоит отметить, что на эмоциональный фон массовых похорон в Но- вониколаевске и Томске повлияло также их объединение с праздничными тор- жествами в честь юбилейной годовщины революции 1905 г. Совмещение по- хорон с праздником в этих городах должно было смягчать переживание утраты и настраивать народ оптимистически.
В день похорон газеты предложили читателям статьи о погибших героях и значении их жертвы. В этих материалах содержалось еще много традицион- ных похоронно-поминальных формулировок: «И легкой покажется им могиль- ная земля»; «Товарищи, мир вашему праху» и т. п. В некоторых формулировках авторы использовали традиционные образы, однако менялась их интерпрета-
892 Там же. Оп. 2. Д. 216. Л. 59.
893 Степанов И. Парижская коммуна 1871 года. М., 1923. С. 239–282.
894 Последние строчки // Cов. Сибирь. 1919. 2 дек.
895 Похороны жертв колчаковского произвола // Сов. Сибирь. 1919. 2 дек.
ция, образ отражал уже новый революционный смысл, к примеру, «Пусть ваша святая могила порастет цветами коммунизма»896.
По нашему мнению, в похоронах «жертв колчаковщины» было мало инно- вационного. Ритуальные черты «красных» похорон были относительно новы- ми, вернее сказать, они отвечали другой, не православной традиции, истоки которой были за пределами православной культуры. Красные знамена, лозун- ги, революционные песни были знакомы сибирякам и до Гражданской войны. Справедливо лишь то, что зрелище этих похорон было контрастно коммемора- циям периода «колчаковщины».
Восприятие этих похорон не могло быть однозначным. С одной стороны, печать и фотоисточники свидетельствуют о том, что похороны привлекли вни- мание значительной части населения. Уже отмечалось, что, к примеру, на по- хороны в Омске пришли десятки тысяч жителей города, Атаманского хутора, Куломзино, окрестных деревень897. «Советская Сибирь» свидетельствовала, что в Новониколаевске не только улицы, по которым следовала траурная процессия, но и все крыши, все заборы и прочие возвышения были заполнены людьми.
Кем были эти зрители на крышах и заборах? Очевидно, в их числе присут- ствовали не только лица, солидарные с большевиками, но и обычные зеваки, и те, кто мог с недоверием относиться к новой власти. В Сибири оставалось еще огромное количество людей, поддерживавших Колчака, для которых вос- становление Советской власти не означало стабилизации: их ждала трудовая повинность и бесплатный труд на субботниках, национализация частной соб- ственности, аресты и другие лишения. Едва ли массовые похороны вызывали у этой части населения особенное сострадание.
Для подпольщиков, для людей, преданных большевистским идеалам, по- хороны «жертв колчаковщины», видимо, были поистине святым делом. Со- ратники, безусловно, скорбели о погибших товарищах. Гибель узников тюрем в канун отступления белой армии неоднократно была описана в воспоминани- ях революционеров. Среди лиц, оставивших воспоминания об этих событиях, имелись бывшие заключенные, избежавшие казни (омич П. Т. Филин), родные погибших (А. В. Романов – сын убитого председателя Новониколаевского сов- депа В. Р. Романова), подпольщики, наблюдавшие за этими кровавыми собы- тиями со стороны (омич А. Ф. Ильин). В начале 1920-х гг. находились также люди, выжившие во время массовых расправ. К примеру, из мемуаров извест- но о таком чудом спасшемся узнике, которого А. Ф. Ильин назвал «товарищем Барановым». Согласно мемуарам, Баранов был доставлен вместе с другими за- ключенными в Загородную рощу. Когда началась расправа, он был ранен двумя пулями, упал в канаву, притворился мертвым. Он слышал «команду стрелять, залпы выстрелов, насмешку», слушал, как раненых добивали штыками. Ночью он выполз из канавы, куда сбрасывали убитых, и добрался до города898. Увидев Баранова в больнице, Ильин не узнал товарища – так изменило его пережитое,
896 Там же.
897 Очерки истории города. Омска. Т. 2. Омск. ХХ век. С. 94.
898 ИАОО. Ф. П-19. Оп. 1. Д. 308. Л. 9.
ведь он точно вернулся с того света. Эти и подобные им воспоминания проник- нуты сочувствием к жертвам и злобой к врагам.
В начале 1920-х гг. в западно-сибирских городах продолжали устраивать и массовые похороны «жертв контрреволюции». Этих убитых «подхоранива- ли» к уже существовавшим на центральных площадях некрополям. К примеру, в Барнауле в 1921 г. на проспекте Ленина появилась могила продработников, погибших в ходе «кулацкого» мятежа. В Омске в марте 1921 г. также состоя- лись массовые похороны восьми коммунистов, павших под Петропавловском. Их тела были преданы земле близ Дома Республики, захоронены в той же мо- гиле, где ранее упокоились 120 «жертв колчаковщины». Ритуальные особен- ности этих похорон соответствовали уже сложившемуся образцу: траурное шествие следовало со знаменами согласно заранее расписанному церемони- алу, два оркестра исполняли похоронный марш, у братской могилы состоялся митинг, гробы были обтянуты красной материей. Отличительной спецификой этих похорон было то, что гробы везли на автомобилях, что служило выраже- нием особых почестей, поскольку автомобили были еще редки в Сибири899.
Важно добавить, что в 1920 г. в братские могилы «подхоранивали» оди- ночные тела героев борьбы с контрреволюцией. К примеру, в Барнауле 6 но- ября 1920 г. торжественно предали земле братской могилы тело В. Карелина, который, по сообщению газеты, был «зверски убит бандитами»900. Кроме того, героический некрополь городов – административных центров Западной Си- бири дополнялся в 1920-е гг. одиночными могилами людей, прославившихся в период революции и Гражданской войны. Так, с особыми почестями в Бар- науле на проспекте Ленина близ уже существовавших братских могил были похоронены революционер и партизанский командир М. И. Ворожцов (Анато- лий), умерший от тифа, и партизанский командир Е. М. Мамонтов, убитый, по официальной версии, кулаками в деревне Власиха. Печать освещала похороны М. И. Ворожцова. Гроб с его телом торжественно выносили из здания бата- льона ВЧК. На церемонию были приглашены партизаны, подпольщики, члены горсовета. В память об Анатолии состоялось торжественное заседание прези- диума барнаульского губисполкома, где было принято решение о перименова- нии улицы Павловской, где некогда проживал герой, в «улицу Анатолия»901. Могилы Ворожцова и Мамонтова напоминали современникам о том, что, не- смотря на завершение Гражданской войны, «враг не дремлет» и люди, верные советской власти, должны быть в любой момент готовы ее защищать.
В 1927 г. новосибирский героический некрополь дополнила могила П. Е. Щетинкина – одного из руководителей партизанского движения в Сиби- ри, погибшего в Монголии. Все городские газеты Западной Сибири подробно информировали население о предстоящих торжественных похоронах героя. Прощание со Щетинкиным было задумано как всенародное, на похороны при- глашали «всех рабочих, служащих, членов профсоюзов, членов партии, быв-
899 Похороны убитых повстанцами // Сов. Сибирь. 1921. 12 марта.
900 [Объявление] // Красный Алтай. 1920. 6 нояб.
901 Памяти Анатолия // Красный Алтай. 1922. 15 янв.
ших партизан». Тело героя, прибывшее из Монголии, встречали на вокзале, откуда оно было перенесено в клуб транспортников. Участники революции и Гражданской войны заранее собирались в здании Сибревкома для формиро- вания почетных караулов902. Такая организация похорон напоминает церемони- ал прощания с великим князем Алексеем Александровичем, умершем в Пари- же903. Разумеется, на похоронах Щетинкина христианские панихиды и чтение молитв по дороге заменили митинги, устраивавшееся на железнодорожных станциях по пути в Новосибирск904. Почетный караул и траурное шествие ор- ганизовывались по дореволюционным образцам. После похорон состоялось траурное заседание участников революции и Гражданской войны, заменившее традиционные поминки.
Эти похороны, устроенные в период относительной политической стабиль- ности, были ориентированы скорее на установление связи времен. Революци- онная эпоха уже прошла, Гражданская война воспринималась как прошлое, а героизм П. Е. Щетинкина измерялся по шкале его былых достижений. Это подтверждает и печать, где был представлен репортаж почти рекламного ха- рактера о могиле Щетинкина: крестьяне, приезжающие на базар торговать, из интереса подходят к Дому Ленина, к свежей могиле героя; местные жители рассказывают им о заслугах Щетинкина и его героизме в «кровавое» время, которое уже не так живо помнится905.
Отдельного внимания заслуживает вопрос о поминовении «жертв кол- чаковщины» в последующие годы. Большевики не отрицали того факта, что множество павших героев оказались забытыми. Они не отрицали и того, что в первое время после «освобождения от колчаковщины» городов Западной Си- бири памяти об этих людях не было уделено должного внимания. Традицион- ное христианское поминовение предполагало заупокойные службы в девятый, сороковой дни после смерти человека, а также через полгода и в годовщины кончины. В эти дни было также принято посещать кладбище, вспоминать о за- слугах и добродетелях усопшего, устраивать поминальный обед. Разумеется, большевики ничего этого не делали. О «жертвах колчаковщины» официально вспоминали лишь в дни военно-революционных праздников, первый из кото- рых состоялся лишь в ноябре 1920 г.
Забвение происходило не только из-за разрыва с традицией. Причиной того, что советская власть плохо позаботилась об увековечивании памяти о «жерт- вах колчаковщины» по горячим следам, являлась разруха, на борьбу с которую бросили все силы. Большевики, одержавшие победу, были вынуждены, в пер- вую очередь, заняться преодолением страшной эпидемии тифа, разбором зава- лов, восстановлением дорог и продовольственного снабжения. Зимой 1920 г. в городах по нескольку раз сменился состав губревкомов. Уже в 1920–1922 гг. от ран и тифа погибло огромное количество людей, боровшихся против «кол-
902 Завтра мы опускаем в могилу… [Объявление] // Сов. Сибирь. 1927. 9 окт.
903 РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 884. Л. 5–9 об.
904 Щетинкин будет похоронен в Новосибирске // Красный Алтай. 1927. 6 окт.
905 У могилы Щетинкина // Сов. Сибирь. 1927. 18 окт.
чаковщины», среди них были и признанные герои локальных военных собы- тий, и рядовые борцы. Они уносили с собой в могилу память о сопротивлении контрреволюции. В этих катастрофических условиях многие фактические дан- ные были перепутаны или навсегда утрачены.
Однако ценность идеологического ресурса памяти о «павших героях» осознавалась большевиками. Как мы уже отметили, считалось, что эта память должна еще сильнее мобилизовать народную волю на борьбу за революцион- ные идеалы. В начале 1920-х гг. неоднократно говорили о многочисленных анонимных братских могилах бойцов, похороненных без почестей. Их суще- ствование было в некотором смысле удобно большевикам. Рассказы о таких могилах использовались как доказательство особенной аморальности и же- стокости колчаковцев. Заявлялось, что жертвы «черного адмирала» несчетны.
«Братские могилы – маленькие холмики, покрывшие пространство Сибири, пусть будут они вечным проклятием палачам рабочего класса, а для нас, остав- шихся, пусть они будут путеводной звездой в нашей борьбе за освобождение труда от ига капитала», – говорилось на вечере воспоминаний в Новониколаев- ске, приуроченном к двухлетию свержения «колчаковщины»906.
С начала 1920-х гг. большевики вели работу над конструированием героиче- ского революционного некрополя. Его основа была представлена общеизвест- ными братскими могилами, в которых, однако, преимущественно неизвестно, кто покоился. В начале 1920-х гг. сибиряки еще помнили имена местных рево- люционеров и подпольщиков, погибших в период «колчаковщины», но часто данные о местах их погребения были утрачены. Между тем могилы тех, кого официально признали героями первой величины, могли выгодно дополнить ге- роический некрополь, сделать его реально осязаемым, а не виртуально суще- ствующим. Проще было отыскивать братские могилы, сложнее обстояло дело с могилами одиночными. Примером напоминания в 1922 г. о «забытой могиле» можно считать омский случай с братским захоронением тринадцати беглецов из 1-го омского концлагеря (1918 г.). Кстати, в более поздней литературе фигу- рирует иное количество беглецов – двенадцать907. После изгнания колчаковцев на месте захоронения этих незадачливых беглецов большевики установили простой деревянный памятник, быстро развалившийся. Газета «Рабочий путь» призывала облагородить это место, пока о нем снова не забыли908.
По заданию властей работники Агитпропа, журналисты, сотрудники му- зеев и Истпарт собирали мемуары подпольщиков и партизан, а также состав- ляли их биографии. Этот сбор был затруднительным. Основным источником информации служили воспоминания живых очевидцев военных событий. Их просили записать воспоминания. Но получавшиеся в итоге тексты свидетель- ствуют о том, что многие из этих мемуаристов были едва знакомы с грамотой, писали с трудом и не умели пространно излагать мысли. Часто у них полу- чались обрывочные записки, содержащие лишь конкретные, кратко зафикси-
906 Вечер воспоминаний // Сов. Сибирь. 1921. 17 дек.
907 Вибе П. П. Указ. соч. С. 19.
рованные сведения, но не рефлексию над событиями. Мемуаристы начала
1920-х гг. старались вспоминать имена тех, кто покоился в братских могилах на центральных площадях. Так, омская подпольщица Арбузова назвала имена тех, кого знала лично: «Эльза Казак, Игнатий, Арбузов». Ее соратница Э. Штенберг назвала еще такие имена: «Музыкантек, беспартийные Ян Балтышев, Миллер и Карлсон». Опрошенный в то же время работниками Истпарта А. Ф. Ильин добавил к этому списку имя Егора Матвеевича Гордеева909.
Такие воспоминания мало что давали исследователям: требовалось рас- шифровать тексты, записанные на обрывках бумаги кривым почерком, устано- вить полные имена жертв, найти данные об их биографиях. Но нами замечено, что исследователи тех лет редко проявляли профессионализм и трудолюбие. Они часто оставляли воспоминания нерасшифрованными, практически не ра- ботали в архивах, не пытались восстановить важные биографические сведения о героях: об их родителях, воспитании, учебе, профессии и т. п. Революционе- ры и подпольщики как реальные люди, со свойственной им индивидуально- стью, часто оказывались забытыми. В описаниях их характеров использовался революционный этический шаблон, подменявший реальные личностные ка- чества. Данные о месте захоронения подпольщиков часто отсутствовали. Так, не удалось установить местонахождение могилы известной новониколаевской революционерки Е. Б. Ковальчук, которая повесилась в тюрьме, не выдержав пыток контрразведчиков. Говорили, что ее тело товарищи похоронили тайно, но где именно, так и не удалось узнать. Иногда восстановлению имен и поиску могил помогали родные героев. К примеру, тело первого председателя ново- николаевского совдепа В. Р. Романова было найдено и опознано родственника- ми после отступления колчаковских войск во рву за Старым (Воскресенским) кладбищем со стороны ул. Каменской910.
Юбилеи Октября особенно стимулировали работу над формированием ре- волюционного некрополя. Так в 1922 г. проводилась ревизия известных могил омских революционеров. Но в их числе было установлены лишь захоронения А. Нейбута (в документах могила была названа «одной из свежих и дорогих») и приблизительно названо место в лесу у Томского вокзала, где было закопа- но тело Ф. Суховерхова. Отмечалось, что тело И. Нохановича было сожжено, а мест погребения А. Иванова, К. Ильмера, Я. Бограда, И. Белопольского и дру- гих подпольщиков так и не удалось установить911. Большинство одиночных мо- гил подпольщиков, таким образом, не были известны в 1920-х гг., не нашли их и позже. Отсутствие могил компенсировалось по-разному. Иногда могила условно заменялась предполагаемым местом гибели героя, которое почитали как памятное место. Так, в Барнауле примерным местом убийства революцио- нера Третьякова считался угол Ленинского проспекта и 11-й Алтайской улицы. В 1920-х гг. здесь обычно останавливались с целью поминовения погибшего героя демонстранты, следовавшие к братским могилам как к своей конечной
909 ИАОО. Ф. П-19. Оп. 1. Д. 411. Л. 13–14 об.;108–108 об.; 184.
910 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 655. Л. 2.
911 Там же. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1581. Л. 5–20.
цели912. Также реальное отсутствие могил компенсировалось различными га- зетными публикациями, приуроченными к революционным праздникам, как правило, написанными по шаблону и содержавшими больше идеологической информации, чем исторической. Еще один вариант компенсации – переимено- вание улиц в честь революционных героев. При этом местные власти искали биографическую увязку между героем и улицей. Так, в честь В. Р. Романова, захороненного в братской могиле и не имевшего индивидуального надгробно- го памятника, переименовали улицу Вагановскую, ведь тело его обнаружили во рву на пересечении улиц Каменской и Вагановской. Эта небольшая улица в самом точном понимании стала для современников местом, напоминавшем о трагической гибели В. Р. Романова.
«Великий перелом» создал новый идеологический стимул к работе над революционным некрополем провинциальных революционеров. Идеологи- ческую работу в условиях социально-политических потрясений было не- обходимо значительно усиливать, поэтому требовалась актуализация рево- люционных фигур памяти. В 1930-х гг. было организовано много вечеров воспоминаний подпольщиков, где заслушивались доклады об их революци- онной борьбе. Эти вечера были приурочены к памятным датам: революцион- ным юбилеям, юбилеям городских восстаний против режима Колчака и из- гнания его армии из Западной Сибири. Уже в начале 1930-х гг. на вечерах воспоминаний бывших подпольщиков неоднократно звучала мысль о том, что из-за высокой степени конспирации большевиков в период диктатуры Колча- ка и больших людских потерь более или менее точная реконструкция истории подпольной борьбы вообще невозможна, как невосполнимо утрачены имена многих убитых подпольщиков. Но все-таки они считали свои воспоминания большой ценностью, сетовали о скором забвении героев и жертв Граждан- ской войны, старались назвать под запись имена тех, кто не был широко из- вестен в 1930-х гг., понимая, что в противном случае об этих людях, отдав- ших свою жизнь за революционные идеалы, уже больше никто не вспомнит. К примеру, новосибирский подпольщик А. Денисов однажды заявил: «В ча- сти погибших товарищей я должен сказать, кроме этой семьи Шамшиных, которая была наиболее героической, погибло еще много товарищей из про- фсоюзов: Федосеев, Крылов, Кузьмин, Леонтьев, Криворучко, Богданов»913. К этому списку участники вечера добавили также «замученную» А. Журин- скую («Шуру Журинскую»). Участники вечера, посвященного 15-летию Ом- ского восстания (произошло 22 декабря 1918 г.) назвали восемь новых фа- милий убитых: Пеменков, Ульянов, Лобанов, Поляков, Мищенко, Горбунов, Привалов, Сурованцевы914. Однако подобные сведения не тиражировались средствами печати, а стенограммы подобных вечеров отправлялись в архи- вы. Складывается впечатление, что реально власть не особенно нуждалась в новых сведениях о революционном сибирском некрополе. Мы объясняем
912 Барнаул в праздник Октября // Красный Алтай. 1927. 3 ноя.
913 ГАНО. Ф.П. 5. Оп. 2. Д. 557. Л. 35–39.
это тем, что в 1930-е гг. местный коммеморативный нарратив тенденциозно вытеснялся общесоветским.
Газеты 1930-х гг. публиковали время от времени типичные биографи- ческие материалы о героях революции и их могилах. Так 14 ноября 1934 г. омский «Рабочий путь» представил небольшую статью «Дорогая могила» об А. Нейбуте, фактически не содержавшую никаких новых сведений. Эта публикация могла лишь освежить в памяти омичей то, что и так им было известно, и «просветить» молодежь. В 1930-е гг. журналисты часто коверка- ли имена революционеров и путали даты их гибели. Очевидный казус про- изошел в 1939 г., когда в барнаульской газете «Алтайская правда» была опу- бликована статья о партизане М. И. Ворожцове, известном среди бойцов под именем Анатолий. Статья сообщала, что Анатолий умер 14 февраля 1921 г.915
Однако его кончина реально произошла годом позже. Ничего не сообщала статья и о могиле героя, которая между тем располагалась в общеобозримом месте – на Ленинском проспекте и являлась значимой частью героического революционного некрополя Барнаула.
3.2. Проблемы создания мемориальных знаков на братских могилах «жертв колчаковщины»
Важными элементами военно-революционных героических некрополей городов Западной Сибири стали монументальные памятники на братских мо- гилах. В контексте данного исследования необходимо обратить внимание на важнейшие тенденции мемориализации 1920–1930-х гг., ведь создание памят- ников было напрямую связано с культурой поминовения этого периода и с осо- бенностями формирования коллективной памяти о героях и жертвах военно-ре- волюционного периода.
Традиция установления памятников в России имеет длительную исто- рию. В Древней Руси мемориальная культура проявила себя, в частности, в сооружении часовен. Такие памятники, сочетая мемориальные и молит- венные функции, безусловно, мощно воздействовали на православное на- селение в идеологическом смысле. С XVIII в. в России также развивалась традиция создания светских мемориальных знаков: триумфальных арок и скульптур, символически связанных с античными образцами916. «Реали- стичные» памятники этого типа были ориентированы не только на право- славных жителей империи, они были обращены ко всем подданным, ак- центируя внимание на фигурах и местах памяти, призванных олицетворять национальное единство.
К числу созданных в городах Западной Сибири, но впоследствии уничто- женных большевиками памятников относятся часовни, отстроенные в честь трехсотлетия Дома Романовых в Барнауле и Новониколаевске. «Романовская» часовня при Знаменской церкви в Барнауле была заложена в юбилейный год
915 Бесстаршный полководец, большевик Анатолий // Алтайская правда. 1939. 11 дек.
и открыта в 1916 г.917 Новониколаевскую часовню Святителя и Чудотворца Николая начали строить в 1914 г. и завершили уже в 1915 г.918 Оба памятни- ка напоминали православным об идее богоизбранности правящей династии, что было особенно актуально для власти в атмосфере социально-политической нестабильности межреволюционных лет. Новониколаевская часовня стала для жителей города также и символическим указателем на их город как географи- ческий центр империи.
В начале ХХ в. в западно-сибирских городах планировалось также созда- ние скульптурных памятников Александру II. В 1911 г. страна отмечала пяти- десятилетие отмены крепостного права и начала в России «Великих реформ». Юбилейные торжества вызвали многочисленные коммеморативные инициати- вы, исходившие от населения, вдохновленного, в свою очередь, праздничным действом и публикациями в официальных печатных изданиях. Стремление увековечить память царя-освободителя затронуло и Сибирь, хотя здесь и не было крепостного права. Члены Барнаульской городской думы ходатайство- вали о разрешении сбора добровольных пожертвований на создание памят- ника Александру II. Сама дума обещала ежегодно вносить по 100 руб. в год в фонд памятника. Министерство внутренних дел утвердило эту инициативу и выразило желание рассмотреть проект памятника. Однако данный проект так и остался нереализованным919.
Открыть памятник Александру II планировали и жители Омска. Уже в июне 1912 г. были подготовлены соответствующие проекты архитекторов и скульпторов: И. А. Фомина, В. А. Шуко и А. А. Гречанникова. Комиссия, сформированная Академией художеств, куда вошли Л. Н. Бенуа, Л. Н. Поме- ранцев, М. Л. Чижов и др., устроила конкурс между этими работами. Про- ект победителя предполагал возведение памятника царю в полный рост на высоком классическом постаменте. Изображение государя практически не содержало атрибутов власти, авторы проекта ограничились лишь скипе- тром. Костюм Александра Николаевича также был скромен и прост. Однако на постаменте предполагалось выполнить хотя и традиционную, но выра- зительную в своем лаконизме фразу: «Царю Освободителю – благодарный народ». После некоторого упрощения проекта, вызванного необходимостью сэкономить средства, данный проект был утвержден. Предполагалось, что он будет установлен на Судебной площади, напротив собора, рядом со зда- нием Омских судебных установлений920. Размещение скульптурного памят- ника у церкви стало в России одной из мемориальных традиций. Хотя сам монумент и имел светский характер, его местоположение было знаковым для верующих, привыкших к храмозданию в честь святых князей и царей. Сосед- ство омского памятника со зданием судебных установлений подчеркивало, на наш взгляд, роль государя в процессах демократизации политической жизни
917 Шилин С. А. Указ. соч. С. 9.
918 Цыплаков И. Ф. Указ. соч. С. 44.
919 РГИА. Ф. 1284. Оп. 2111. Д. 128. Л. 191.
920 РГИА. Ф. 1284. Оп. 2111. Д. 128. Л. 191. Л. 3–4.
и в совершенствовании судебной системы. Реализация идей установки этих памятников так и не состоялась.
Вопрос о создании памятников в западно-сибирских городах был вновь по- ставлен после окончания Гражданской войны в Сибири. Основным фактором принятия соответствующих решений стала советская монументальная поли- тика. 10 октября 1918 г. на открытии Петроградских государственных свобод- ных художественно-учебных мастерских нарком просвещения Луначарский говорил: «Явилась потребность как можно скорей видоизменить внешность городов, выразить в художественных произведениях новые переживания, от- бросить массу оскорбительного для народного чувства, создать новое, в фор- ме монументальных зданий, монументальных памятников – эта потребность огромна»921. В 1918 г. В. И. Ленин разработал план монументальной пропаган- ды, основополагающим документом которого стал декрет СНК «О памятниках Республики»922. Этим документом СНК, в частности, постановил: «Памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг и не представляющие интереса ни с исто- рической, ни с художественной стороны, подлежат снятию с площадей и улиц и частью перенесению в склады, частью использованию утилитарного харак- тера; особой комиссии из народных комиссаров по просвещению и имуществ Республики и заведующего Отделом изобразительных искусств при Комисса- риате просвещения поручается, по соглашению с художественной коллегией Москвы и Петрограда, определить, какие памятники подлежат снятию; той же комиссии поручается мобилизовать художественные силы и организовать ши- рокий конкурс по выработке проектов памятников, долженствующих ознаме- новать великие дни Российской социалистической революции».
В соответствии с этим документом уже в 1919 г. на Марсовом поле в Пе- трограде был установлен монументальный памятник борцам за свободу, по- служивший всей стране образцом для подражания. Сразу после войны нача- лась активная работа над проектами памятников жертвам и героям. Не все эти проекты были реализованы, но, соглашаясь с мнением культуролога А. С. Свя- тославского, отметим, что фиксация внимания на памятниках, которые лишь планировалось создать, необходима для полноты анализа тенденций мемориа- лизации того или иного исторического периода923.
В 1920 г. органы власти обычно не располагали достаточными материальными возможностями для установления памятников на могилах, но задача мемориализа- ции героев и жертв воспринималась как первоочередная. Считалось необходимым создать монументальные памятные знаки об эпохальных событиях военно-рево- люционных лет, которые выполняли бы также функции аккумулирования и транс- лирования «правильной» версии коллективной памяти об этих событиях.
921 Цит. по: Первые монументы Октябрьской революции [Электрон. ресурс] URL:
http://kvistrel.ucoz.ru/news/pervye_monumenty_oktjabrskoj_revoljucii/2012–08–06–3424.
922 Декрет о памятниках Республики 12 апреля 1918 г. // Декреты советской власти. М., 1959. Т. 2: 17 марта – 10 июля 1918 г. С. 70.
Памятники создавались в условиях разрухи и жесткой экономии средств. Однако средства на эти мемориалы все-таки изыскивались, что говорило о стремлении установить памятники вопреки обстоятельствам. Особенно ак- туально это было для Новниколаевска – новой региональной столицы и Ом- ска – бывшей белой столицы. Историк архитектуры и краевед В. И. Кочедамов подчеркивал, что для создания омского революционного памятника не было нормальных условий. Именно поэтому скульптор Виноградов лепил статую методом намаза сырой цементной массы на каркас924. Увековечить память жертв и героев в граните средств не хватило. Также не каменным, а бетонным был памятник, установленный в Новониколаевске. Поэтому данные памятники олицетворяли и победу над разрухой, которая, как следует из воспоминаний подпольщиков, воспринималась в неразрывной связи с революцией и Граж- данской войной.
В поисках художественных средств выражения политических идей де- ятели искусства в начале 1920-х гг. обращались к образам, характерным для различных культурных эпох. При этом соблюдалась установка отвергать пра- вославную традицию памяти и формы мемориальной культуры, присущие се- ребряному веку. Актуализировались же традиции классицизма и романтизма, ассоциировавшиеся с Французской буржуазной революцией и Парижской ком- муной. На отношении к старым кладбищам и к памяти о жертвах военно-рево- люционных событий также сказался опыт революционной Франции. В 1791 г. Учредительное собрание постановило снести все внутренние кладбища при церквях и запретило делать захоронения в храмах. В 1792 г. конвент постано- вил сжечь семь томов генеалогических списков, признанных «пережитком раб- ской старины». А в 1804 г. было основано новое кладбище Cimetiere du Pere- Lachaise (кладбище Пер-Лашез), где после расстрела версальскими войсками коммунаров в 1871 г. часть каменной кладбищенской стены обрела мемориаль- ное значение как памятное место о расстреле925. В 1899 г. скульптором А. Бар- толоме было выполнено символическое барельефное изображение, в центре которого находилась фигура безоружной женщины, замершей в гордом порыве отдать жизнь за идеалы свободы.
Памятники должны были сообщать о наступлении новой эпохи, открыва- ющей путь к «светлому будущему». Наши наблюдения показывают, что со- ветская политика памяти, отразившаяся на создании военно-революционных памятников в городах Западной Сибири, выразилась в стремлении к унифи- кации образов, которые, как правило, не были напрямую связаны с местными событиями, не напоминали конкретные жертвы и конкретных героев. Совет- ские памятники устанавливались на «чистых» местах, они не занимали мест поверженных «памятников царизму», которых попросту не существовало в этих городах. Таким образом, они утверждали начало новой эпохи, служили ее первыми и главными символами, которые отчетливо доминировали в мемо-
924 Кочедамов В. И. Указ. соч. С. 60.
925 Андерсон В. Русский некрополь в чужих краях. Вып. I. Париж и его окрестно- сти. Петроград, 1915. С. XVIII – XI.
риальной среде городов и в последующие годы. Символы памяти словно сооб- щали пустоту дореволюционной истории, из которой будто нечего вспомнить.
Эти памятники, как и похороны героев, являлись средством легитимации власти большевиков, которые утверждали свою правоту в камне и бетоне, де- лая заявку на долгосрочность правления. Показательно, что в начале 1920-х гг. увековечивалась память не конкретных лиц, павших в боях, не убитых совде- повцев, не руководителей восстаний. Увековечивалась память о массах жертв и героев, олицетворявших поддержку власти большевиков как подлинной вла- сти народных масс. Для начала 1920-х гг. еще не было характерно формиро- вание политических культов вождей, большевики еще не отказались от идеи перманентной революции, их еще увлекали мысли о мировом революционном процессе. Именно поэтому были востребованы французские революционные символы, образы классицизма и романтизма.
Запоздалый памятник, появившийся в Томске к концу изучаемого периода, стилизованный под начало 1920-х гг., однако лишенный духа революционной романтики, появился, по нашему мнению, как реакция на окончательное ис- требление бывших колчаковцев, как подтверждение их вины и враждебности советским людям. В день юбилея освобождения Сибири от «колчаковщины» печать напомнила историю братской могилы. Прозвучала и пафосная мысль об очевидных успехах советской власти и оправданности жертв: «Мимо памят- ника бегут юноши, девушки. Они здоровы, счастливы, веселы. И, может быть, многие из них не знают о тех, кто в братской могиле. Но они знают другое. Они знают, что кровь, пролитая трудящимися в бою, не пропала даром, она дала свои результаты»926.
Политика памяти, отраженная в монументах, транслировалось в массы не только посредством уже готовых, установленных памятников, которые вклю- чались в праздничные коммеморации и ежедневно актуализировали советскую героическую историю. Используя главным образом печать, власть привлекала население к созданию памятников еще на этапе формирования их замысла. Это давало ощущение «народности» монумента. Благодаря публичному обсужде- нию проблем памятников, массовому участию в сборе средств, периодическим конкурсам проектов, в которых участвовало множество желающих, казалось, что памятники отражают народную волю, подлинные эмоции и историческую память граждан. В газетах 1920–1930-х гг. нередко публиковались изображе- ния всех описанных нами памятников. Иногда местная печать демонстриро- вала памятники, возведенные в других городах927. Обычно эти изображения появлялись в праздничные дни. Так власть отчитывалась в исполнении мемо- риальных планов, демонстрировала единство процессов мемориализации в ре- гионе и однородность ландшафта памяти Западной Сибири. Иногда в печати появлялись снимки памятников, возведенных в других регионах страны, чем подчеркивалось единство мемориальных процессов и во всей стране.
926 Александровский В. У братской могилы // Красное знамя. 1939. 14 дек.
927 Памятник на братской могиле борцам, погибшим за власть Советов в Омске
Конкурс проектов памятника для братской могилы в Новосибирске уже рас- сматривался в работах омского историка В. Г. Рыженко928. В Государственном архиве Новосибирской области этим историком был найден проект, составлен- ный секцией ИЗО Томского отдела народного образования. Автор проекта не указан. Однако в архиве Томского краеведческого музея сохранился эскиз, вы- полненный к этому проекту. В качестве его автора назван архитектор А. Л. Ши- ловский929. Проект, обнаруженный в Новосибирске, датирован 29 апреля 1920 г. Сохранились пояснения к проекту, составленные его автором. Памятник на проектном изображении напоминает высокую стрелу, увенчанную пятиконеч- ной звездой. Эта форма, тяготеющая к обелиску, ассоциируется с мемориаль- ными формами классицизма, известными в России с XVIII в. Надгробные па- мятники эпохи раннего классицизма отражали добродетель добросовестного исполнения человеком гражданского или религиозного долга вплоть до кончи- ны; настраивали на сдержанную и обезличенную скорбь, восприятие смерти без страха930. В традициях классицизма смерть понималась как нечто внешнее, не имеющее отношения к самой личности и ее доблести. Для надгробий была характерна имперсональная аллегоричность.
Важно и восприятие времени в контексте культуры классицизма, которое, как считалось, одновременно убивает и увековечивает. Могила же станови- лась не просто святым местом, но местом, предназначенном для назиданий потомству, в том числе гражданского и политического значения. Форма памят- ника – столп (колонна), использовавшаяся и в мемориальном искусстве, в клас- сической традиции означает триумф, победу и славу931. Высота памятника впе- чатляет: он выше среднего человека более чем в тридцать раз. В пояснениях говорилось, что грандиозные масштабы памятника отвечают мировому мас- штабу революции. Для Новониколаевска, где самые высокие здания не превы- шали двух этажей, реализация этого проекта была невообразима.
Автор проекта заявлял, что «отодвинутый ото всех зданий и поставленный
посередине площади в указанном на генеральном плане месте, он явится пун- ктом, вокруг которого будет развиваться новая пролетарская, общественная жизнь такого же масштаба, как и он сам». Кроме того, автор проекта выра- зил идею памятника в стихотворной форме: «Муку погибших героев / Лави- ною в небо вонзаю. / Железобетонной кометой / Звездно ея разрешаю». Ла- коничность формы этого памятника была эстетически новой для сибирского городка. Предполагалось, что памятник не должен «заключать ни надгробий, ни саркофагов, ни жалких тленных, обыкновенных реликвий об умерших, как
928 Рыженко В. Г. Образы и смыслы советского города в современных исследова- тельских опытах (региональный аспект). С. 198–213; Рыженко В. Г., Назимова В. Ш., Алисов Д. А. Пространство советского города (20-е – 50-е гг.): теоретические представ- ления, региональные социокультурные и историко-культурологические характеристи- ки (на материалах Западной Сибири). С. 184–191.
929 Исаева Л. Ю. Указ. соч. С. 212.
930 Акимов П. А. Указ. соч. С. 9.
931 Александро-Невская лавра. Архитектурный ансамбль и памятники некропо- лей. С. 75–76.
то венков, лент, именных досок», а «должно развертывать мозаикой по стенам и полу ход Русской и Мировой Революции». Обратим внимание на восприятие автором проекта традиционной кладбищенской символики, которая кажется устаревшей и неподходящей для оформления такого эпохального монумента. По наблюдению А. С. Святославского, «культура некрополя, в отличие от ком- меморативной культуры собственно городской среды, со своей камерностью и интимностью, формируется при участии огромного множества коммемора- торов – частных лиц, что открывает возможности масштабного коллективного творчества»932. Русские православные надгробия, сохранившиеся на кладби- щах имперского периода, как в Москве, Санкт-Петербурге, так и в провинци- альных городах, в определенной мере отражают индивидуальность усопше- го. До революции могила рассматривалась обществом как место для молитвы и коллективных воспоминаний семьи, тесного круга друзей, коллег, почитате- лей умершего, а также мысленного или даже мистического общения с челове- ком, «отошедшим в мир иной»933.
Проект памятника, разработанный А. Л. Шиловским, не предполагал ни камерности, ни интимности. «Герои революции», покоившиеся в братской мо- гиле, были безымянными, а памятник, установленный в их честь, мыслился как сугубо публичный, адресованный не близким людям, а абстрактному чело- вечеству. Как мы помним, массовые «красные» похороны героев и жертв «кол- чаковщины» также не предполагали интимности прощания, не предполагалось и сентиментальности. По замыслу автора этого проекта, памятник должен был оправдывать соответствующие этому эмоциональному фону слова песни: «За- ветную память погибших в бою / Сумеем без слез мы хранить».
Прием изложения великих событий в виде мозаики на полу и на стенах из- давна применялся в религиозном искусстве. Полы и стены византийских и ран- них русских храмов украшала такая «библия для неграмотных» – священное писание, представленное в мозаичных картинках. Идея изложить революцион- ные события подобным образом говорит о догматизме большевистской версии революции и гражданской войны, о попытке использовать в идеологических целях хорошо известный народу прием кодирования и передачи «священной» информации. Памятник мыслился как важнейший, центральный элемент го- родского ландшафта культурной памяти, видный отовсюду, постоянно напоми- нающий о великих событиях, но, как верно отмечает В. Г. Рыженко, совершен- но оторванный от «потребностей места» и локальных культурных традиций. Безусловно, замысел этого монумента был максималистским и невыполнимым на практике в Новониколаевске, охваченном хозяйственной разрухой.
В. Г. Рыженко обнаружила среди архивной документации и другой проект революционного монумента. Этот проект был разработан тоже в 1920 г. том- скими художниками и озаглавлен «Нина». Памятник отвечал эстетическим
932 Святославский А. С. Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры. С. 43.
933 Merridale C. Revolution among the dead: cemeteries in twentieth-century Russia. P. 177–178.
традициям позднего классицизма. Его сложная пирамидальная форма восхо- дила к «жертвеннику» – типу надгробного памятника (вертикальный объем, в сечении близкий к квадрату, с прямыми или суживающимися кверху боко- выми гранями). Монумент представлял собой сравнительно небольшую четы- рехгранную пирамиду. Каждая грань снабжалась надписями и изображениями.
На стороне А предполагалось изобразить «груду тел замученных Борцов за свободу» (заметна прямая связь с фотографиями жертв «колчаковщины») и разместить надпись «Вы сеяли разумное доброе вечное, спасибо сердеч- ное скажет Вам освобожденный народ». Эта формулировка соответствовала традициям мемориального искусства классицизма демонстрировать подвиги и добродетели усопших. На стороне Б по проекту находилась фигура матери убитых героев, склонившаяся над своими детьми и надпись «Дети мои, жаль мне Вас, но Ваша смерть есть гордость Вашей матери». Этот образ ассоции- руется с традиционной для позднего классицизма фигурой плакальщицы, вы- ражающей яркое и драматическое переживание смерти с обнажением личных чувств, но и гордость матери героев. На стороне В планировали изобразить живого борца за свободу, который готов продолжать борьбу и надпись «Това- рищи, память о Вас не умрет и Ваша смерть в каждом из нас родит жажду ме- сти». Наконец, на стороне Г автор проекта хотел изобразить жен героев и слова
«Дорогие наши Друзья, Мужественно Вы встретили смерть, но с не меньшим мужеством мы перенесем с Вами разлуку». Этот монумент был по проекту зна- чительно меньше и человечнее первого. Здесь идеологические мотивы смеши- вались с чувствами недавнего свидетеля войны, был заметен оттенок местных событий.
В конечном итоге был реализован проект монумента, который отличал наи- более оригинальный в художественном отношении замысел. Его авторами яв- лялись художник В. И. Невский (это имя было незаслуженно забыто на долгие годы и «восстановлено» благодаря поискам В. Г. Рыженко), художник-скуль- птор В. Н. Сибиряков и инженер В. И. Кудрявцев. Руку, сжимающую факел, со- здавали на народные деньги. Памятник по проекту не был таким исполинским, как обелиск, замысленный А. Л. Шиловским, но благодаря своей образности выглядел он впечатляюще. Однако формализм, неизбежно проявившийся как следствие обезличивания памятника, способствовал, на наш взгляд, стиранию памяти о тех настоящих людях, которые покоились под «красным факелом» (это наименование часто использовалось в первые годы после открытия па- мятника, поскольку изначально предполагалось, что железобетонный элемент, изображающий пламя, будет заменен подсвечивающимся элементом из цвет- ного стекла).
Отношение к гибели героев, выразившееся в художественном решении но- вониколаевского памятника, созвучно, на наш взгляд, характеристике воспри- ятия смерти человеком романтической культуры. Ф. Арьес отмечал, что «ро- мантическая революция чувств создала между нами и другими людьми такие связи, разрыв которых кажется нам немыслимым и нестерпимым. Поколение ранней эпохи романтизма было первым, отвергшим смерть. Оно возвеличи-
вало ее, гиперболизировало, и в то же время сделало любимого человека бес- смертным, ибо даже смерть не может с ним разлучить»934.
Далеко не случаен образ руки, держащей факел, который использовали ав- торы этого памятника. Символичен и жест каменной руки, и факел, который она сжимает. Американский историк П. Берк обращает внимание на символы свободы, характерные для европейской культуры. В период Парижской комму- ны во Франции распространились скульптурные и живописные изображения аллегории свободы – полуобнаженной женщины, держащей в высоко поднятой руке знамя революции. Среди таких изображений наибольшую известность получила «Свобода на баррикадах» Э. Делакруа – прославленного художни- ка эпохи романтизма. Жест центральной фигуры Свободы на этом полотне выражает страстный и решительный призыв к революционной борьбе. Выра- зительна оголенная грудь аллегорической фигуры, символизирующая «есте- ственную» потребность человека в свободном состоянии. Американская ста- туя Свободы держит в также высоко поднятой руке фонарь, который П. Берк интерпретирует как символ просвещения. Согласно античной легенде, Проме- тей дал людям огонь, благодаря которому появились искусства и ремесла. Ал- легорическая статуя жестом призывает к просвещению в духе свободы всего мира. Данные изображения восходят к традиционным античным образцам935. В первые послевоенные годы этот жест воспроизводился во многих скульптур- ных изображениях аллегорий и героев.
Показателен в этом смысле пример проекта памятника В. И. Мухи- ной Я. М. Свердлову, названный скульптором «Пламя революции». По про- екту – это вновь фигура полуобнаженной женщины, окутанной вихрем разве- вающихся на ветру драпировок. Женщина тоже держит факел на вытянутой руке, выражая прорыв, натиск, неодолимость. Изначально В. И. Мухина хотела вложить в руку статуи не факел, а венок, который бы в большей мере соответ- ствовал идее меморативного памятника, но скульптор отказывается от этого символа936. Скорее всего, В. И. Мухина решила, что нужен такой символ, кото- рый будет выражать не память и скорбь, а преодоление трудностей и движе- ние вперед. В начале 1920-х гг. образ горящего факела часто актуализировал- ся в прощальных речах на гражданских панихидах. К примеру, на похороны томского революционера Л. П. Шишкова, погибшего во время крестьянского восстания в Колывани, комсомольцы принесли траурный венок с лентой, на которой было написано: «Твой подвиг будет гореть ярким факелом молодому поколению на пути к коммунизму»937.
Важно, что скульпторы, работавшие над памятником в Новосибирске, ис- пользовали уже устоявшиеся в культуре символы. По смыслу новониколаев- ский памятник схож с проектом В. И. Мухиной. Однако стоит подчеркнуть, что памятник расположен на братской могиле. По всей видимости, авторы
934 Арьес Ф. Указ. соч. С. 477.
935 Burke P. Eyewitnessing. The Uses of Images as Historical Evidence. Р. 60–65.
936 Воронов Н. В. Указ. соч. С. 86.
937 Погибшему товарищу // Сов. Сибирь. 1919. 14 июля.
скульптуры не просто традиционно использовали широко известную симво- лику свободы и борьбы, но и решились «сломать» одну из старых традиций, связанных с оформлением надгробий. В декоре сохранившихся русских над- гробий и кладбищенских оградок первой половины ХIХ в. нередко встречают- ся изображения опущенных вниз факелов, означающих угасание жизни. Этот символ скорби был характерен, прежде всего, для мемориальной культуры классицизма938. Он использовался еще в античное время и, безусловно, был известен скульпторам, работавшим над новосибирским памятником. Изобра- жение поднятого вверх факела на надгробии – это вызов традиции. По нашему мнению, данный символ стоит читать как уверенность в бессмертии дела, нача- того людьми, отдавшими свою жизнь за советскую власть, как оптимистичное подтверждение ненапрасных жертв, как преодоление безысходности смерти.
Из речи, произнесенной председателем губернского исполнительного ко- митета Лавровым в день открытия памятника 7 ноября 1922 г., следует, что скала символизирует не могилу, а капитал, который пробивает рабочая рука. По словам Лаврова, монумент не просто напоминает о случившемся событии, но и одновременно «победно зовет нас вперед»939. Получается, образ памят- ника, как иконописный образ, не принадлежит только лишь прошлому, насто- ящему, или будущему, он мысленно помещается в особое временное измере- ние – в вечность, где существует лишь то, что всегда было, есть и будет. Из данной формулировки, ассоциирующейся с восприятием гибели в контексте романизма, следует, что погибшие словно не умерли на самом деле, а незримо присутствуют рядом и способны влиять на помыслы и поступки живых. В се- редине речи Лаврова звучал похоронный марш, а после того, как речь была окончена, заиграла жизнеутверждающая музыка. Такое композиционное реше- ние музыкального сопровождения торжества было присуще практически всем коммеморативным практикам тех лет. Скорбное поминовение героев пере- растало в праздник, ведь жертвы были словно приняты, а смерть символически преодолена. Так и в христианской логике день поминовения святых мучеников становится праздником для верующих.
Авторы проектов, не победивших в новониколаевском конкурсе, участво- вали и в других конкурсах, вновь предлагая свои ранее отвергнутые работы на суд жюри. Нами были обнаружены документы о конкурсах революцион- ных памятников, устраивавшихся в Томске в начале 1920-х гг. В частности, в декабре 1920 г. состоялся подобный конкурс проектов памятника на братской могиле жертв «колчаковщины» в Томске. Главный городской военно-револю- ционный мемориал по плану должны были установить на площади Революции (бывшей Новособорной площади).
Комиссия конкурсного бюро рассмотрела ряд работ, авторство которых, к сожалению, документы уже не всегда позволяют установить. Победа (первое и второе место) была присуждена художнику А. Н. Тихомирову, создавшему
938 Александро-Невская лавра. Архитектурный ансамбль и памятники некропо- лей. С. 79.
939 Октябрьские торжества в Новониколаевске // Сов. Сибирь. 1922. 9 нояб.
проекты под девизами «Молот с винтовкой в руке» и «Инона»940. Проекты этих памятников и авторские комментарии к ним на сегодняшний день утрачены, однако сохранилось описание символического значения памятника под деви- зом «Звезда», автор которого не занял призового места. Идея, сформулирован- ная автором, отражает общие тенденции государственной политики памяти. Автор пояснял, что задуманный им монумент не просто посвящается памяти жертв подавленного восстания, но является «трибуной свободного слова над гробами замученных героев»941. Эту фразу стоит понимать буквально: в начале
1920-х гг. у братских могил героев и жертв Гражданской войны в праздники устраивались политические митинги, коммеморативный аспект которых под- чинялся идеологическим целям. В контексте традиции все сказанное на моги- ле имеет особое значение. Обычно «над гробами» клянутся и дают обещания, особенно аморально выглядит ложь, произнесенная перед мертвыми. Именно поэтому трибуна на могиле воспринималась как место для самых искренних слов и пламенных речей.
После конкурса памятник по проекту победителя в Томске так и не поя- вился. По всей видимости, сказался финансовый кризис. Вероятно и то, что городские власти не были удовлетворены результатами местного конкурса. Возможно, в соответствии с дореволюционной практикой им хотелось устро- ить конкурс всероссийского уровня, что и было предпринято в 1923 г. Однако можно расценивать конкурс 1920 г. и как подготовительный этап к основному всероссийскому конкурсу 1923 г.
Теперь основное требование к идейному содержанию памятника было сформулировано следующим образом: «В общей основе он должен воплощать в исторической перспективе идею классовой борьбы и победы диктатуры про- летариата Советской власти над белогвардейщиной в Сибири и славную память жертв этой титанической борьбы»942. Двумя месяцами позже к этому добавили:
«Памятник должен быть вечным выразителем идеи Октябрьской революции, посему всякое случайное, местное, скоропроходящее толкование великой идеи не должно иметь места»943. В документах, отражающих подготовку к конкур- су, содержатся разные формулировки названия этого памятника. Изначально монумент посвящался «жертвам периода колчаковщины в Сибири»944; но уже через два месяца устроители конкурса отошли от фиксации внимания на реги- ональных событиях Гражданской войны, назвав монумент «памятником Ок- тябрьской революции»945. В итоговом информационном письме, объявлявшем о всероссийском конкурсе, значилось, что памятник посвящается «жертвам Октябрьской революции»946. Там же сообщалось, что «монумент должен уве-
940 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф.1. Оп.1. Д. 119. Л. 10; 10 об.
941 Там же. Оп. 3. Д. 118. Л. 27.
942 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 126. Л. 17.
943 Там же. Л. 22.
944 Там же. Л. 11.
945 ГАТО. Ф. Р-199. Оп. 1. Д. 126. Л. 12.
946 Там же. Л. 22.
ковечивать память передовых борцов, героев Октября, положивших жизнь за дело Пролетарской Революции и Светлого Будущего; памятник должен быть историческим монументом Октябрьской революции, символизирующим тита- ническую войну двух миров – старого и нового, крушения первого и торжество последнего».
Объявление о конкурсе публиковалось в газетах «Известия ВЦИК», «Прав- да», «Экономическая жизнь» по семь раз через неделю и в журнале «Комму- нальное дело», в нескольких региональных изданиях, также рассылались ин- дивидуальные приглашения к конкурсу отдельным «наиболее компетентным» организациям и лицам947. На конкурс, проходивший летом 1923 г., было пред- ставлено 26 проектов. Девизы некоторых из них повторяли девизы проектов прошлого конкурса, однако общее число участников стало большим. Документы этого конкурса почти не содержат фамилий его участников. Но мы можем на- звать города, откуда в Томск присылали проекты: Владивосток, Екатеринбург, Иркутск, Москва, Одесса, Омск, Пермь, Петроград, Саратов. Участвовал в кон- курсе и томич А. Н. Тихомиров – победитель прошлого конкурса, представив- ший новый проект под девизом «Радио» (возможно, был переименован один из проектов 1920 г.). В деле мы нашли единственный проект памятника: каран- дашное и цветное изображения948. Практически такой же рисунок ранее удалось обнаружить В. Г. Рыженко среди документов новосибирского конкурса, устроен- ного в 1920 г. (проект под девизом «Нина»). А это дает основания предполагать, что автором проекта мог быть именно А. Н. Тихомиров (кроме него из томичей в конкурсе 1923 г. участвовали только авторы из «колонии инвалидов»). По на- шему мнению, этот проект был вновь отвергнут, поскольку вызывал скорбные чувства, напоминал надгробие с традиционного кладбища, фиксировал внима- ние на памяти о конкретных жертвах, в то время как устроители конкурса хотели видеть воплощение оптимистичной идеи победы пролетариата.
Победителями стали петроградцы М. Г. Манизер и В. А. Витман. Но, ви- димо, нужную денежную сумму на возведение монумента так не удалось со- брать. В год десятилетия освобождения Сибири от «колчаковщины» томичи обращали внимание на то, что братская могила на площади Революции имеет лишь «убогую деревянную ограду», в то время, как, к примеру, в Новосибир- ске и в Красноярске на братских могилах были установлены памятники. От- мечалось, что не было даже мемориальной доски с перечнем фамилий погиб- ших949. В 1931 г. Томский горком ВКП (б) снова обсуждал вопрос о памятнике борцам революции на братской могиле. На этот раз с инициативой выступили комсомольцы, предложив свой проект, а также проект памятника В. И. Ленину. Изначально планировалось открыть эти монументы к четырнадцатой годов- щине Октябрьской революции950. Печать сообщала, что на памятники томские водники пожертвовали по два процента от своих августовских заработных плат
947 Там же. Л. 30.
948 Там же. Л. 13; 26.
949 ЦДНИТО. Ф.Р-4204. Оп. 4. Д. 28. Л. 5.
950 Там же. Ф.Р-80. Оп. 1. Д. 115. Л. 41–42.
и по одному проценту от сентябрьских, призывая и другие организации после- довать их примеру951.
Но то ли собранная денежная сумма оказалась недостаточной, то ли про- ект памятника жертвам «колчаковщины» не устроил местные власти, но в итоге в 1931 г. на площади Революции было решено возвести лишь памятник В. И. Ле- нину952. В последующем 1932 г. печать продолжала агитировать за сбор средств953. Однако основные мемориальные инициативы томичей сосредоточились вокруг памятника Ленину. Его заложили лишь в день 1 мая 1935 г.954, а открыли только к восемнадцатой годовщине Октября – 7 ноября того же 1935 г.955 Создание па- мятника «жертвам колчаковщины» началось лишь в 1939 г. – в год двадцатиле- тия со дня их достопамятной гибели956. Памятник имел скромные размеры, был лаконичен и прост в художественном решении. Расположенный в стороне от бо- лее монументальной фигуры Ленина, этот памятник не доминировал в мемори- альном пространстве площади. Его форма столпа отвечала мемориальным тра- дициям эпохи классицизма, отражая идеи славы и победы, подчеркивая заслуги павших героев. Традиционная ограда и характер размещения табличек с инфор- мацией о погибших у подножия стелы роднили этот памятник с надгробием на кладбище, создавая ощущение камерности. Интересно сравнить этот памятник с современными ему польскими надгробиями середины 1930-х гг. К примеру, на старом католическом кладбище Гродно можно видеть типы могильных памят- ников, выполненных в традициях классицизма и увенчанные крестами. Томский памятник отличает советская символика – наличие красной звезды и серпа с мо- лотом, которые заняли традиционное место святого распятия.
Неоднократно становились предметом омских исследователей памятники
у братских могил их города. П. П. Вибе, В. Г. Рыженко и другими авторами опи- сан памятник, ставший композиционным центром мемориального сквера «Па- мяти борцов революции». Это монумент был заложен в 1921 г., в пятидесятую годовщину Парижской коммуны, и открыт в 1923 г. Таким образом, воплощалась идея исторической преемственности между революционными событиями во Франции и в России. Выражением характерной для начала 1920-х гг. мысли об этой преемственности могут послужить выводы советского историка И. Сте- панова: «Никакой пощады не знает буржуазия по отношению к восставшему и побежденному пролетариату. Это показал конец Парижской Коммуны, это показали расправы контрреволюции после русской революции 1905 года, это много раз показало временное торжество контрреволюции в некоторых обла- стях современной России»957. Автором омского памятника стал Н. Н. Виногра-
951 Создадим памятник Ленину в Томске // Красное знамя. 1931. 4 авг.
952 ЦДНИТО. Ф.Р-80. Оп. 1. Д. 141. Л. 28 об.
953 Построим памятник В. И. Ленину // Красное знамя. 1932. 27 марта.
954 Первое мая на площади Революции // Там же. 1935. 4 мая.
955 В день 18-й годовщины Октября на площади Революции открыт памятник Вла- димиру Ильичу Ленину // Там же. 10 нояб.
956 Привалихина С. В. Мой Томск. С. 86.
957 Степанов И. Парижская коммуна 1871 г. и вопросы тактики пролетарской рево- люции. М., 1937. С. 282.
дов – в прошлом боец Красной армии. Историк П. П. Вибе поясняет, что фигура женщины олицетворяет революционную Россию, поднявшую знамя Париж- ской коммуны, а фигура мужчины – собирательный образ, олицетворяющий собой расстрелянную Парижскую коммуну, идеи которой не погибли и обре- ли новую родину»958. Строго говоря, прямой связи между омскими «жертвами колчаковщины» и «Парижской коммуной», конечно, не было. Образ, воплотив- шийся в памятнике, был оторван от реальных омских событий, в ходе которых погибли те, кто покоился в братской могиле.
Лишь в пояснительном тексте к памятнику сообщалось о жертвах колчаков- ских расстрелов («Славным коммунарам Всероссийской коммуны, расстрелян- ным Колчаком в ноябре 1919 г.»). Но отказ автора памятника от репрезентации местных событий соответствовал мемориальным тенденциям начала 1920-х гг. Этому монументу был присущ и официоз, и героическая революционная романтика, и стремление к максимальному обобщению, к формированию на уровне ярких визуальных образов ассоциаций советской истории с идеологи- чески окрашенным восприятием истории Европы. К тому же мы уже отметили существование серьезных проблем в установлении личности погибших, рекон- струкции их биографий, которые, к слову сказать, могли совершенно не соот- ветствовать канонам советского «жития». Отвлеченный образ компенсировал как недостаток информации, так и ее потенциальную неполиткорректность. В Омске, еще недавно являвшемся важным эпицентром событий Гражданской войны, важно было перебороть все сколько-нибудь позитивно окрашенные воспоминания обывателей, связанные с режимом А. В. Колчака. В выборе ху- дожественного решения этого памятника очевидно обращение к романтиче- ской традиции. Применительно к этому памятнику вновь читаются атрибуты аллегории свободы, присущие европейской культуре ХIХ в. В идее памятника заложена не только история, но и сильные эмоции, и надрыв, однако нет сен- тиментальности. В сущности, этот памятник нельзя расценивать как надгро- бие, поскольку он не отвечает особенностям именно мемориального искусства культуры романтизма – здесь не читается рассказ об обстоятельствах смерти героев, нет обращения к семейной памяти и скорби близких.
В образном решении этого памятника просматривается и уже сложивший- ся советский иконографический канон – присутствует героическая фигура, крепко сжимающая перед лицом смерти в руках знамя революции. Этот мотив повторяется из одного произведения искусства в другое, из одного рассказа о героях в другой. Таковы примеры картин советских художников М. Б. Греко- ва «Знаменоносец и трубач» (1934 г.), Г. М. Коржова «Поднимающий знамя» (1957–1960 гг.). Аналогичен пример рассказов о «первом томском герое рево- люции» И. Е. Кононове, который, как считается, был убит казаками в 1905 г. во время демонстрации, но не выпустил красного знамени из рук.
В 1927 г., к десятилетию Октябрьской революции, у братских могил в Барнауле был построен монумент959, который до наших дней не сохранил-
958 Вибе П. П. Мемориальный сквер «памяти борцов революции». С. 23.
959 По памятным местам Барнаула (1917–1919 гг.). С. 12.
ся. Автором проекта памятника являлся А. А. Дубровский, победивший в кон- курсе, в котором приняли также участие инженеры Истрюшкин и Иванов. Проект А. А. Дубровского печать характеризовала как простой, дешевый, но содержащий «художественную идею». Возведение памятника началось в мае и продолжалось всего два месяца960. Фото, публиковавшееся в газетах, свиде- тельствует о том, что он состоял из четырехгранного столпа, находившегося в центре композиции, у подножия которого располагалась трибуна, и еще двух меньших по размеру столпов, справа и слева от основного. Центральный столп был увенчан изображением серпа и молота, имелась и лаконичная надпись
«Борющихся павшим»961. Форма столпа отличалась опять-таки отвлеченно- стью от памяти конкретных людей, выражая общие идеи триумфа советской власти. В праздничные дни этот монумент использовался в качестве трибуны.
Судить о том, как воспринимались эти памятники населением, сложно из- за недостатка сведений. Едва ли их символическое значение было без разъяс- нений понятно всему населению, привыкшему к более конкретным мемори- альным формам, именно поэтому местная газетная печать неизменно уделяла внимание памятникам в праздничные дни. Как будет показано в разделе, по- священном музейным репрезентациям прошлого, к концу 1930-х гг. револю- ционные памятники существенно обветшали, будучи лишенными должной заботы. С другой стороны, показательны факты активного сбора средств на памятники и участия местной интеллигенции в конкурсах. Можно констати- ровать, что для коммунистов, особенно для подпольщиков, эти памятники зна- чили действительно много. Судя по воспоминаниям, еще до чехословацкого восстания большевики, ушедшие позже в подполье, готовились к реализации
«плана монументальной пропаганды». В частности, новониколаевцы копили деньги на памятник К. Марксу, которые позже были потрачены на помощь по- литическим заключенным962. Теперь их отношение к военно-революционным монументам определялось личным опытом политической борьбы, памятью о потерях товарищей, о тюрьмах и пытках. Именно поэтому бывшие подполь- щики обычно акцентировали внимание на проблемах военно-революционных монументов, призывая к их созданию и охране. Эти памятники увековечивали их собственное героическое прошлое.
3.3. Массовое прощание с В. И. Лениным, ленинские дни и траурные мероприятия, приуроченные к смерти крупных советских политических деятелей
В. И. Ленин скончался 21 января 1924 г. Ритуал прощания с вождем опи- рался на уже оформившиеся образцы «красных похорон» героев Граждан- ской войны. Однако сразу заметно и то, что во многом образец похоронного ритуала был заимствован из дворцовых церемониалов имперского периода. По выводам М. О. Логуновой, специально изучавшей этот вопрос, до начала
960 Памятник жертвам революции // Красный Алтай. 1927. 1 мая.
961 Памятник жертвам революции [рисунок] // Там же.
ХVIII в. траурный церемониал носил исключительно религиозный характер. Лишь в петровское время началось внедрение западно-европейских элементов траурного ритуала, которые сочетались с традиционными православными. Со времен Петра I похороны становились светской церемонией со своими деко- рациями, статистами, главными и второстепенными персонажами. Образцом для императорских похорон вплоть до начала ХХ в. служили похороны Петра Великого, однако каждый новый похоронный церемониал содержал измене- ния, связанные с конкретной исторической и политической обстановкой. На похоронах Петра I в печальной процессии приняло участие более 10 000 че- ловек; эта процессии представляла все элементы государственной символики и личных завоеваний императора; за гробом следовали ближайшие сподвиж- ники и родственники; место погребения было отдалено от места смерти963. На похоронах вождя мирового пролетариата религиозные сценарные элементы за- менялись гражданскими. Далее мы остановимся на таковых изменениях. При- менялись и дореволюционные приемы привлечения внимания населения всей страны к смерти политического лидера.
Ленин умер в период политической нестабильности, ставшей особым фак- тором выбора формы последнего прощания. В стране едва окончилась Граж- данская война, с трудом преодолевались проблемы бандитизма и хозяйствен- ной разрухи, споры и нарекания вызывал нэп. Волнения в Сибири вызывал продналог, воспринимавшийся как грабительский. Согласно сводкам о поли- тических настроениях, красноармейцы, получавшие зимой 1924 г. письма от деревенских родственников, возмущались и требовали демобилизации, считая несправедливыми поборы с солдатских семей. Массовые демобилизационные настроения в армии вызывало также плохое питание и старое обмундирова- ние964. Регион лихорадило и от забастовок рабочих, постоянно вспыхивавших на предприятиях всех губернских городов из-за мизерных зарплат965. Советская власть порождала массовые недовольства со стороны верующих, противив- шихся изъятиям церковных ценностей, не желавших вмешательства государ- ства в религиозную жизнь966. Осенью 1923 г. ВЧК очень настораживали анти- большевистские настроения эсеров, которые рассматривались как серьезная контрреволюционная сила967. Уже эти обстоятельства налагали на организато- ров последнего прощания с В. И. Лениным большую ответственность. Необ- ходимо было найти такие коммеморативные формы и приемы, которые будут способствовать стабилизации ситуации, позитивным изменениям в отношении общества к власти, а не усугублению волнений.
Известно, что решающую роль в выборе ритуала похорон и формы погре- бения вождя мирового пролетариата сыграл И. В. Сталин. При этом по поводу
963 Логунова М. О. Траурный церемониал в Российской империи в ХVIII– ХIХ вв. С. 13.
964 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 402. Л. 19; 21.
965 Там же. Д. 376. Л. 271–272 об.
966 Там же. Л. 165.
967 Там же. Л. 85.
организации прощания с вождем и его погребения велись жаркие дискуссии. В частности, многие не соглашались с помещением мумии Ленина в мавзолей, настаивая на традиционном погребении в землю. Петроградцы считали необ- ходимым похоронить Ленина в северной столице. Однако историк О. В. Вели- канова убедительно показала, что все окончательные решения о ритуале по- хорон были приняты «наверху», без учета всего разнообразия предложений, исходивших из народной среды. В то же время эти решения выдавались как
«глас народа»968. Большевики старались всячески подчеркнуть необычность похорон Ленина, их иное, нетрадиционное значение. Однако невозможность полностью дистанцироваться от религиозного отношения к похоронам, рас- пространенного в народной среде, осознавалось организаторами церемонии. В частности, это отразилось в записке А. В. Луначарского, адресованной ко- миссии по похоронам В. И. Ленина, где говорилось: «Церковных мотивов из- бежать нельзя»969. Согласно оценке историка А. Лившица, речь И. В. Сталина, произнесенная 26 января 1929 г. на заседании II Съезда Советов, посвященного памяти В. И. Ленина, по форме напоминала литургию, отличалась библейским слогом, привычным для России, но в принципе чуждым для большевиков970. На материалах Западной Сибири заметно, что по факту именно традиционное восприятие смерти и похорон во многом определило характер прощания сиби- ряков с вождем.
Говоря о политике памяти, выраженной в этих торжествах, стоит упомя- нуть о том, что в дореволюционный период траурные мероприятия служили средством демонстрации всему миру достижений правления усопшего монар- ха и незыблемости монархической власти971. Аналогичная задача решалась и на похоронах Ленина. Предполагалось, что после похорон многое еще будет напоминать сибирякам о свершившейся трагедии. Психологическое последей- ствие от коммемораций старались закрепить и усилить показами свежей доку- ментальной киноленты «Похороны тов. Ленина», собиравшей переполненные залы массового зрителя972. Очевидно, усилия агитпропов не пропадали даром. Среди сибиряков были те, кто искренне скорбели, проливали слезы, собирали деньги на памятники, сочиняли песни и стихи о вожде, вышивали полотенца для его «могилы». Уже в марте 1924 г. был зафиксирован резкий рост количе- ства заявлений от людей, желавших вступить в партию. К этому призывали некоторые лозунги в дни траура, к примеру: «Скончался учитель Ильич, не падай духом, не хнычь, иди по его пути, становись в РКП ряды»973. В целом по Новониколаевской, Томской, Алтайской и Омской губерниям только за один месяц поступило 2976 подобных заявлений974. В феврале 1924 г. сводки о по-
968 Великанова О. В. Указ. соч. 1993. С. 10.
969 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 48. Л. 1.
970 Лившиц А. Я. Указ. соч. С. 57.
971 Логунова М. О. Печальные ритуалы императорской России. С. 227.
972 Картина «Похороны тов. Ленина» // Рабочий путь. 1924. 9 апр.
973 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 81. Л. 18.
литических настроениях зафиксировали спад демобилизационных требований солдат. Это объяснялось тем, что траурные торжества пробудили у солдат еще недавно спавшее чувство воинского долга и «долга перед революцией»975. От- мечалось и то, что многие из них стали интересоваться биографией Ленина и политической обстановкой в мире.
Массовые проводы вождя мирового пролетариата в последний путь долж- ны были производить сильное эмоциональное впечатление не только на убежденных большевиков, но и на людей, которые были мало задействованы в политической жизни, на беспартийных, на молодежь, на тех, кто стоял в тол- пе в качестве зевак, на тех, кого заставили прийти на траурную демонстрацию агитаторы. В дни прощания с вождем писатель М. С. Шагинян отмечала, что смерть Ленина и похоронные коммеморации рождали новое к нему отноше- ние: «Он окончательно становится “нашим”, всеобщим, отдавая человечеству последний клочок своей самости – свое разделенное физическое бытие»976. С точки зрения политики памяти похороны стали важным этапом формиро- вания культа Ленина. Этот культ воплощал глубинные потенции русской по- литической культуры, в которой были заложены ценности харизматического лидерства977. О. В. Великанова считает, что во время траура осуществлялся пе- ренос харизмы В. И. Ленина на партию. Это было необходимо для легитима- ции власти978.
Траурные коммеморации были ориентированы на формирование среди на- селения преданности партии, «делу Ленина», идеалам революции в трактовке, актуальной для носителей власти. Траур настраивал население на вернопод- даннические чувства, что требовалось для сохранения установленного поли- тического режима979. Похороны служили выражению политической солидарно- сти граждан, мобилизации общества на достижение успехов экономического развития страны. Ритуал прощания служил и легитимации власти, которая со смертью вождя обретала еще более «великую», «героическую» историю. По- хороны Ленина были также поводом напомнить о «враждебности» советско- му государству и советскому народу всякой политической оппозиции. В этом смысле примечательны лозунги: «Мы шлем проклятие эсерам, чьи руки оба- грены кровью Ленина»; «Отравленная пуля предательской партии эсеров со- кратила дни Ленина! Вечный позор убийцам вождей рабочего класса!»980.
Советская власть использовала максимум возможностей (телеграф, ра- дио, печать) для тиражирования на всю страну сведений об этапах прощания с В. И. Лениным и его погребении, стремясь вовлечь наибольшее число членов общества в похоронно-поминальные коммеморации, создать у каждого жите-
975 Там же. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 402. Л. 31 об.
976 Цит. по: Миф о любимом вожде: Издание к выставке «Миф о любимом вожде». М., 2014. С. 27.
977 Великанова О. В. Указ. соч. С. 3.
978 Там же. С. 8.
979 Там же. С. 10.
980 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 81. Л. 38; 41.
ля страны ощущение личного присутствия на похоронах. Подобным образом в дореволюционные времена Печальная комиссия работала над изданием ма- нифеста о кончине государя и рассылала по всей империи тексты церемони- алов его похорон981. Однако тиражирование свежей информации о похоронах первого советского вождя проходило активнее.
Согласно плану траурной кампании на местах, сообщение о смерти В. И. Ленина прозвучало по всей стране 22 января. Большевики прекрасно осознавали неоднозначность восприятия населением смерти В. И. Ленина, в Кремле опасались контрреволюционных выступлений, поэтому на период траура по всей стране были усилены меры безопасности982. Сразу после кон- чины вождя Сиббюро ЦК РКП (б) получило секретную шифровку из Москвы, подписанную лично И. В. Сталиным, где содержалось распоряжение «принять меры к соблюдению твердого порядка, не допускать ни малейших проявлений паники». Шифровка сообщала о времени повсеместного объявления о смерти В. И. Ленина, а также распоряжалась об устройстве траурных митингов и де- монстрации в день похорон. В официальных выступлениях требовалось делать акцент на верности заветам Ленина, на укреплении союза рабочих и крестьян, на необходимости большего сплочения вокруг партии и советской власти983. Соответственно уже на 23 января были запланированы траурные «летучки», которые предполагалось устраивать силами райкомов в любых подходящих для этого местах984. Писатель В. Я. Зазубрин описал особую атмосферу, воца- рившуюся в городе Новониколаевске, узнавшем о кончине вождя, и особенно- сти восприятия происходивших событий: «В редакции все говорят вполголоса, ходят тихо, бесшумно; нет слов, чтобы говорить, нет сил, чтобы писать. За окном – замедленное движение, звучит похоронный марш… В Питере в сем- надцатом году после Октябрьских дней хоронили убитых. Были колонны де- монстрантов, знамена, оркестры. Были похороны, и не было, не чувствовалось смерти! Но теперь в необычном движении улицы, в необычном цвете знамен и повязок, в необычной тишине редакции – новое, многозначительное. Что? Не скажешь. И все же не смерть»985.
Думается, идеологический контекст этого отрывка сильнее эмоциональ- ного – В. Я. Зазубрин отразил скорее должное, нежели реальное переживание журналистами смерти вождя. Для создания у обывателей ощущения «замед- ления времени» было сделано немало. Траурные мероприятия сломали при- вычный ход течения повседневной жизни: была прекращена работа, отовсюду понеслись сведения о свершившейся трагедии. Пока круг избранных лично прощался с телом В. И. Ленина в Москве, в западно-сибирских городах, в со- ответствии с планом мероприятий, парткомы и партийные ячейки организовы-
981 Логунова М. О. Траурный церемониал в Российской империи в ХVIII– ХIХ вв. С. 112.
982 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 83. Л. 19.
983 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 403. Л. 2.
вали локальные демонстрации с участием отдельных групп населения. Двумя годами позже журналист «Советской Сибири» писал об этом моменте: «У всех появилась какая-то инстинктивная потребность собраться коллективно, осмыс- лить значение великой утраты»986. Эта «инстинктивная потребность» объясня- ется, прежде всего, слаженной организаторской работой агитаторов. Вероятно, в некоторой степени сказалось и влияние исконной народной традицией от- кладывать любые дела и спешить на похороны знакомого человека, тем более, если он знаменит. Партийным органам важно было вызвать у населения одно- временное ощущение скорби, силы и «мятежные военно-революционные ду- мы»987. В партийных ячейках, на предприятиях, в клубах и на улицах зачитыва- лись вслух газетные репортажи и краткие правительственные телеграммы. Их содержание могло ограничиваться краткой фразой, к примеру: «Его нет среди нас, но его дело останется незыблемым»988. Печать умалчивала о негативных высказываниях в адрес Ленина и его похорон, отражая лишь «всенародную скорбь», масштабы которой, безусловно, преувеличивались.
Мы уже отмечали, что в начале 1920-х гг. обряд «красных похорон» предпи- сывал их участникам эмоциональную сдержанность и стойкость. В данном слу- чае слезы были предписаны каждому, кто не имел возможности лично обнажить голову у гроба Ильича, но должен был прочувствовать значимость смерти вождя. Это отражалось в лозунге: «Широчайшие массы трудящихся всей России будут оплакивать своего вождя»989. О реках слез говорили и агитаторы, не боявшиеся преувеличений: «Когда было получено известие о его смерти, самые закаленные и испытанные товарищи заплакали, теперь плачет эта твердая, несокрушимая сила»990. Хотя, некоторые ораторы по-прежнему призывали к сдержанности. Ха- рактерен пример из речи омича Т. Ананьева, произнесенной в коммунистиче- ском клубе: «Не плакать надо, не петь похоронный марш, а сильнее сплотить свои ряды под звуками рабочего гимна»991. Аналогичный смысл содержали и некоторые лозунги, распространявшиеся по стране комиссией по похоронам В. И. Ленина. К примеру, «Не уныние и паника, а энергия и воля к дальнейшей борьбе!»992. Известие о кончине вождя на предприятиях слушали стоя. Некото- рые лозунги призывали к выполнению традиционных для похорон ритуальных действий, к примеру: «Обнажите головы перед светлой могилой великого учи- теля»993; «Склоним над нашим вождем боевые красные знамена»994. Само непре- станное чтение лозунгов в практическом смысле ассоциируется с традиционным произнесением у гроба молитв за упокой. Лозунги и летучие митинги, по наше-
986 А. Н. Сибирь в трауре // Сов. Сибирь. 1926. 22 янв.
987 Собрание памяти Ильича в клубе печатников // Сов. Сибирь. 1924. 24 янв.
988 ГАНО. Ф. П-10. Оп. 1. Д. 1006. Л. 31.
989 Там же. Л. 25.
990 Там же. Ф. Р-1. Оп. 1. Д. 1169. Л. 22.
991 Как встретили трудящиеся Омска известие о смерти В. И. Ленина // Рабочий путь. 1924. 24 янв.
992 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 81. Л. 11.
993 Там же. Ф. П-10. Оп. 1. Д. 1006. Л. 31.
994 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 81. Л. 11.
му мнению, заменяли литии, которые читаются у гроба на православных похо- ронах. Стоит учесть и то, что по традиции с момента выставления тела усопшего императора в поминальной комнате и до его похорон придворные и священники постоянно читали Евангелие над телом усопшего995.
Заметно, что ту часть общества, которая искренне скорбела, захлестнула волна переживаний, характерных для традиционных похорон. Крестьяне же, наблюдавшие за событиями со стороны и не вникавшие глубоко в суть дела, задавались вопросом: состоится ли отпевание лидера государства в церкви? Приходилось разъяснять им, что большевики «своих» так не хоронят996. Раз- умеется, похороны были гражданскими, на них не должно было идти речи о бессмертии души, но важно было сделать акцент на идее бессмертия общего дела революции. Но на практике мы видим, что ораторы не всегда могли подо- брать нужные слова, поскольку традиция еще все-таки владела их сознанием. Неслучайно писатель В. Я. Зазубрин говорил в эти дни о кончине вождя, что
«это не смерть» (надо понимать «смерть» в привычном смысле). Но, показа- тельно, что и мастер слова Зазубрин не смог в этот момент точно объяснить, что же это такое, если не смерть. О традиционном восприятии смерти вождя многими сибиряками свидетельствуют и творческие инициативы крестьян, со- чинявших «покойнишний вой по Ленину» (традиционная причеть), зафикси- рованный этнографами997.
До революции в дни похорон членов царской семьи запрещалась работа увеселительных заведений и торговля. Но в день похорон В. И. Ленина запре- тили также и работу вообще, чтобы вся страна сконцентрировала внимание на эпохальном прощании. Сибирский революционный комитет даже постановил соблюдать траур на протяжении целой недели (с 22 по 27 января) с запретом всех спектаклей, концертов и увеселений998.
Сохранилась стенограмма чрезвычайного заседания Новониколаевского горсовета, устроенного вечером 24 января 1924 г. Мы не можем полностью доверять этому тексту, поскольку очевидна его «шлифовка», но имеющаяся редакция все-таки содержит ряд цитат, свидетельствующих о неоднозначном понимании собравшимися происходивших событий. Судя по стенограмме, на- чалось заседание в соответствии с шаблоном аналогичных дореволюционных мероприятий. В выступлении заместителя председателя Сибревкома чувству- ется даже оттенок религиозности: «Пусть он умер, но дух его с нами, почтим его память вставанием»999. Выразив скорбь традиционно, ораторы, однако, за- тем попытались, руководствуясь соображениями политической прагматики, изменить общее эмоциональное состояние присутствующих, воспринимавших траурное собрание как похоронное. Уже на этом собрании важно было добить- ся деперсонализации личности В. И. Ленина, приступить к формированию
995 РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 884. Л. 1б, 31 об.
996 Пушкарев Г. Ленин помер // Сиб. огни. 1924. № 1. С. 173–176.
997 Хадзинский Н. Указ. соч. С. 53–64.
998 ГАНО. Ф. Р-1. Оп. 1. Д. 1169. Л. 10.
в коллективной памяти фигуры Ильича, символизирующей революцию, пар- тию, рабочий класс, вызвать у собравшихся оптимистические чувства и ожи- дания1000. Выступавшие говорили: «В наших рядах не должно быть паники… Ильич как человек умер, но как вождь он не может умереть, не умер рабочий класс, не умерла партия»1001.
Представляет интерес также резолюция одного из траурных собраний в Ом- ске. Этот источник акцентирует внимание на трагедии, на эмоциональных пере- живаниях: «Умер близкий и родной человек каждому в нашей партии, каждому рабочему и крестьянину не только в России, но и за границей… Это горе мы ни- когда не сможем забыть». Далее повторялась мысль о том, что «умер Ленин, но жива партия». Заканчивалась резолюция традиционным обещанием «бросить к могиле» Ленина капитализм, который будет уничтожен и традиционной «клят- вой у светлой могилы вождя» быть достойными учениками Ленина1002.
Кульминацией массового прощания сибиряков с Лениным стали ночные демонстрации-похороны, организованные также в опоре на образцы импер- ских церемониалов и практику «красных» похорон. На центральных площадях городов местные власти должны были собрать народ для проведения массо- вых коммеморативных мероприятий. Подобно тому, как дореволюционные це- ремониалы определяли порядок траурного шествия за гробом, теперь органы местной власти расписывали порядок построения и движения демонстрантов в ночь похорон вождя. В Новониколаевске подобных демонстраций было две. Первая, состоявшаяся 23 января на Октябрьской площади, была приуроче- на к известию о кончине В. И. Ленина1003. Вторая демонстрация, прошедшая
27 января, была приурочена к похоронам. Пятидесятитысячная толпа собира- лась у здания райисполкома. Начало церемонии обозначил похоронный марш (проведем аналогию: печальное шествие на царских похоронах, как и на право- славных похоронах вообще, начиналось под звуки церковного пения «Святый Боже»). На фоне похоронного марша звучали краткие выступления агитаторов (в дореволюционном варианте на этом этапе должна была состояться лития). Поскольку демонстрация имитировала похороны, колонны шли к братской мо- гиле на Октябрьской площади, ставшей новым сакральным местом. Здесь де- лалась остановка, устраивался митинг, заменивший православное отпевание. Затем, в соответствии со сложившимся «красным» погребальным ритуалом, исполнялись похоронный марш и «Интернационал» (мы уже отметили, что музыкальный компонент неотделим и от традиционных похорон). Толпа хо- ром пела «Вы жертвою пали в борьбе роковой, за вами идет свежих ратников строй…». В руках собравшихся пылали факелы, развевались на ветру красные флаги, искрились бенгальские огни, заменившие традиционные для право- славных похорон свечи1004.
1000 Там же. Л. 22 об.
1001 Там же.
1002 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 293. Л. 1.
1003 Кручина А. День траура // Сов. Сибирь. 1924. 24 янв.
1004 ГАНО. Ф. П-10. Оп. 1. Д. 1006. Л. 65.
По воспоминаниям новосибирского писателя и актера И. М. Лаврова, над площадью кружил аэроплан, бросая вниз красные ракеты1005. Был создан необ- ходимый эмоциональный фон для того, чтобы жители Новониколаевска, как и других городов, ощутили личное участие в похоронах и прочувствовали дра- матизм момента. В заключение траурного митинга в Новониколаевске один из ораторов сказал: «Дорогой товарищ Ленин, ты долго служил для блага народа и мы, твои ученики, тебя на кладбище снесли»1006.
Ильич умер «своей смертью», но драматизм похоронного сценария героя не мог обойтись без религиозных мотивов мученичества в речах собравшихся. Этот шаблон, многократно применявшийся в предыдущие годы на «красных» похоронах жертв и «героев» Гражданской войны, стал непременной чертой
«красных» похорон. Митинговавшие говорили: «Ты замучен тяжелой болез- нью, трудной и длительной работой». К. Мерpидейл видит в определении смер- ти вождя как «преждевременной» отголосок традиционного мифологического представления о том, что ранняя, неожиданная и мученическая смерть героя (жертва) является залогом, даже необходимым условием зарождения новой жизни, установления нового мирового порядка1007. Отметим также и то, что на митинге в Новониколаевске дело революции было названо «святым». Озвучена была и вера в то, что «наш учитель… сейчас пойдет к ранее павшим борцам, к своим ученикам»1008. Это высказывание соответствует еще языческим пред- ставлениям о встрече в загробном мире душ умерших. Неоднократно звучала церковная формулировка: «Вечная память и вечный покой!».
Как и на похоронах жертв «колчаковщины», был использован и еще один важный элемент традиционного обряда погребения – клятва на могиле. На братской могиле земляков, которая символически стала теперь для новони- колаевцев и могилой вождя, жители города клялись не отступать от идеалов ленинизма. В этот момент было словно включено новое хронологическое ме- рило: день смерти вождя стал для трудящихся контрольной датой, когда они отчитывались о своих экономических и политических достижениях за срок, истекший с того момента, когда страна осталась «без Ленина». При этом чув- ствуется, что по ассоциации с традицией рабочие и крестьяне держали отчет не только перед правительством и народом, но и перед усопшим вождем, с ко- торым часто выстраивали воображаемый диалог докладчики, выступавшие на собраниях и торжественных заседаниях. К. Мерридэйл считает, что в дорево- люцонном православном контексте умерший царь с небес «следит за своим народом»1009.
При опускании гробов царей и великих князей в могилы обычно давали залп салюта1010, со времен Петра I палили пушки, а еще ранее традиционным было
1005 Лавров И. М. Указ. соч. С. 44.
1006 Там же.
1007 Merridale C. Death and the memory in modern Russia. P.8.
1008 Там же. Л. 63.
1009 Merridale C. The night of stone. P. 26.
1010 РГИА. Ф. 473. Оп. 3. Д. 884. Л. 8 об., 69.
сопровождение опускания гроба колокольным звоном1011. Залп салюта всегда давали, как мы уже отметили, и на «красных» похоронах, подчеркивая особые заслуги усопших (погибших), символически приравнивая их к числу тех, кого признавали героями. По воспоминаниям очевидцев, в ночном Новониколаевске с каланчи на городском корпусе раздавался гул колокола, прозвучало восемь ударов, обозначивших время погребения1012. Салют прогремел по всей стране в 16 ч по московскому времени 26 января 1924 г. при вносе тела В. И. Ленина в Мавзолей. Тогда же все фабрики, заводы, паровозы, мельницы и лесопилки издали трехминутный гудок. Этот подчеркнуто пролетарский элемент ритуала дополнил традиционный звуковой фон похорон лидера государства. Во вре- мя гудка, звучавшего на ленинских похоронах, на пять минут все трудящиеся прекратили работу. Аналогичным образом прощались с вождем жители Омска, Томска и Барнаула, где на траурные демонстрации строем вышли десятки тысяч человек1013. Впечатляет пример Омска, в центре которого был вывешен огромный иллюминированный портрет, мимо которого шли колонны демонстрантов1014.
В литературе, посвященной политическому культу В. И. Ленина, существу- ет полемика в связи с оценкой степени религиозности ленинских коммемора- ций. Н. Тумаркин видит в практиках, связанных с памятью о Ленине, прежде всего религиозные истоки. По ее мнению, власть намеренно эксплуатировала религиозные мотивы и практики, придавая им лишь внешне новые формы1015. Б. Энкер отвергает это мнение, настаивая на политическом прагматизме боль- шевиков, их намеренном отказе от религиозности в ритуале прощания и ма- териалистическом подходе к формированию коммеморативных практик. По мнению Энкер, большевики ориентировались скорее на дореволюционные придворные церемониалы и формы социал-демократических похоронных торжеств1016, что подтверждает и наше исследование. Представляет также ин- терес точка зрения О. В. Великановой, по мнению которой, прагматичная по своей сути политика партии, направленная на увековечивание памяти о вожде, была столь эффективной, поскольку она опиралась на существовавшие в об- щественном сознании и до революции стереотипы, а также на традиционные государственные коммеморативные практики1017. И эта точка зрения в наиболь- шей степени подтверждается нашим исследованием. На примерах городов За- падной Сибири мы можем констатировать, что на улицах, за пределами залов торжественных заседаний горсоветов, советские агитаторы не могли справить- ся с эмоциями толпы, ощущавшей себя на традиционных похоронах. Ораторы, которые должны были акцентировать внимание на бессмертии дела партии,
1011 Логунова М. О. Траурный церемониал в Российской империи в ХУШ- ХIХ вв. С. 112.
1012 Лавров И. М. Указ. соч. С. 42.
1013 А. Н. Сибирь в трауре // Сов. Сибирь. 1926. 22 янв.
1014 Горбунов И. Около портрета // Рабочий путь. 1924. 25 янв.
1015 Tumarkin N. Lenin Lives! P. 232–244; 253–268.
1016 Энкер Б. Указ. соч. С. 369; 399.
1017 Великанова О. В. Указ. соч. С. 13.
на актуальных политических задачах, фактически не могли сосредоточиться на том, что следовало сказать. Говорили так, как им подсказывал жизненный опыт, сопряженный с традицией, и находили понимание демонстрантов. Имен- но эти острые эмоции были нужны для формирования культа Ленина – «люби- мого вождя», который имел так много общего с культами царей, но отличался гигантским масштабом и большей жизнеспособностью.
Как печать, так и секретные сводки о политических настроениях фикси- ровали внимание общества к смерти В. И. Ленина, неравнодушную реакцию. К примеру, сообщалось, что когда в Новониколаевске красноармейцы 21-й ди- визии узнали печальную новость, они кинулись будить спавших товарищей и рассказывать о случившемся1018. Грандиозное торжественное действо, ими- тировавшее похороны Ленина, ошеломляло и воодушевляло огромное коли- чество людей, шедших за большевиками на эмоциональном подъеме. Идеоло- гическое воздействие этого прощания оказалось весьма действенным: через ритуал многие искренне утвердились в своей солидарности с большевиками, ощутили «величие» исторического момента, собственную причастность к это- му моменту, а также личную ответственность перед товарищами, властью и вечностью, в которую символически ушел «Великий Ленин».
Но ясно и то, что далеко не все сибиряки прониклись скорбью в дни тра- ура. О. В. Великанова считает, что принятие «правильных» резолюций на пе- чальных собраниях стимулировалось искусственно. Этим историком были выявлены и негативные отзывы, звучавшие по всей стране, о Ленине в дни траура («Умер – туда ему и дорога», «Сколько народа погибло по его мило- сти» и т. п.)1019. Сводки о политических настроениях сибиряков также фикси- руют множество негативных реакций на печальное событие. К примеру, было записано, что в Новосибирске жена помощника начальника штаба встретила мужа со словами: «Колечка, ты не слыхал, что Ленин сдох?». Сообщалось и то, что кто-то из солдат 35-й дивизии выколол глаза на портрете вождя и сде- лал надпись «Одним меньше»1020. Неприязнь вызывали сами коммеморации. И. М. Лавров вспоминал, что «домовладельцы» недовольно шипели, глядя на демонстрантов: «Ишь, вылезли, глазеют»1021.
С другой стороны, отмечались различные страхи: «Удержатся ли комму- нисты без Ленина?», «Не последует ли раскол партии?» и т. п. Заметно, что многих волновал вопрос, кому достанется власть. Фиксировалась неприязнь к Л. Д. Троцкому, нежелание видеть «жида» в качестве нового вождя. Ходи- ли различные слухи: «Ленина отравили», «Троцкий поскандалил с Лениным, убил его и скрылся за границу» и т. п. Такая неоднозначность суждений и мне- ний создавала широчайший фронт работы для агитаторов, пропагандистов и чекистов, боровшихся за изживание разнотолков1022. Мы уже отметили, что
1018 ГАНО. Ф. П. –1. Оп. 1. Д. 402. Л. 29.
1019 Великанова О. В. Указ. соч. С. 11.
1020 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 402. Л. 42; 84.
1021 Лавров И. М. Указ. соч. С. 43.
1022 Там же. С. 37.
смерть Ленина произошла на фоне тяжелой экономической ситуации, когда вся страна и Сибирь в частности еще не восстановились после Гражданской вой- ны. Прощание с Лениным было дорогостоящим, многими воспринималась как
«трата денег». Когда вставал вопрос о сборе средств на памятник, не все были к этому готовы1023. Другие видели в смерти Ленина возможность отдохнуть от работы или получить дополнительный паек1024.
Едва ли в 1924 г. можно было предотвратить кухонные разговоры и пере- суды об умершем вожде. И. М. Лавров вспоминал, что в ночь похорон Ленина, его отец – бывший красноармеец – вместе с собутыльником ностальгировали за печкой по царской России: «Какая держава погибла, Боже ты мой!»1025. Поз- же отец осмеивал кирпичи, собиравшиеся поштучно на строительство Дома Ленина: «Да, умело Ванька с кухаркой управляют государством! Доуправля- лись! Аж своему вождю не на что памятник поставить! Как налетчики с боль- шой дороги разграбили чужое добро, нахрапом захватили дома, заводы, землю, золото. Скоро вот все это промотаете со своими делегатками в юбках выше колен! Что тогда запоете?»1026.
Заметно, что отклик жителей городов Западной Сибири на смерть вождя преувеличивала печать. Об этом, в частности, говорят следующие доказатель- ства. Всего на похороны Ленина в Кремль был прислан 861 венок. Многие вен- ки имели художественную ценность, отличались оригинальностью замысла и исполнения. Были среди них и самые обычные для первой половины 1920-х гг. венки, изготовленные из фарфора. Большинство траурных венков прибыло из Ленинграда, Москвы, Киева, Харькова, Белоруссии, Симбирска, Донбасса. Из Западной Сибири комиссия по похоронам Ленина не получила ни одного, даже самого дешевого венка1027.
Также, по традиции, вдова В. И. Ленина Н. К. Крупская получила множе- ство писем и телеграмм, содержавших соболезнования. Телеграммы приходи- ли от предприятий, детских домов, групп национальных меньшинств, от част- ных лиц и пр. Однако среди сохранившихся писем с соболезнованиями нет ни одного, присланного из Новониколаевска, Томска и Барнаула. В единственном письме из Омска скорбь выражена формально и стандартно, очевидно, что формулировки были заимствованы из лозунгов: «Конференция фабзавкомов и делегатов Омского райкома Союза металлистов выражает глубокую скорбь и соболезнование о смерти горячо любимого Ильича. В этот тяжелый момент мы все как никогда, не считаясь с партийностью, обязуемся еще теснее спло- тить наши ряды около его детища – нашей руководительницы – Российской коммунистической партии – и довести до победоносного конца его заветы, что будет лучшей и светлой памятью о дорогом Ильиче»1028.
1023 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 403. Л. 84.
1024 Дэвид С. Указ. соч. С. 167.
1025 Лавров И. М. Указ. соч. С. 47.
1026 Там же. С. 49.
1027 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 79. Л. 3.
1028 РГАСПИ. Ф. 16. Оп. 1. Д. 162. Л. 27.
«Ленинские дни». В 1925 г. отмечалось сразу несколько памятных дат, свя- занных с именем В. И. Ленина. Двадцать второго – двадцать третьего апреля праздновали день его рождения. В рабочих клубах, театрах, школах проходили соответствующие тематические вечера. Тридцатого августа траурными вечерами отмечали годовщину покушения на вождя1029. Но самые масштабные мероприя- тия развернулись в связи с годовщиной смерти Ленина. В январе 1925 г. была ор- ганизована «Неделя памяти вождей». Дни с 21 по 26 января стали кульминацией целого «праздничного каскада», который открывало 100-летие восстания дека- бристов. Сразу следом за этим праздником 1 января 1925 г. устроили торжества по поводу 20-го юбилея декабрьского вооруженного восстания в Москве; 15 ян- варя организованно вспоминали день гибели К. Либкнехта и Р. Люксембург;
21 января отметили день кончины В. И. Ленина; 22 января – 20-летний юбилей Первой русской революции; 26 декабря вспоминали похороны вождя1030. В по- следующие годы продолжали объединять памятные даты. К примеру, в 1936 г.
«Ленинские дни» соединили с празднованием годовщины революции 1905 г.1031
После 1925 г. дни рождения Ленина также отмечались тематическими вечерами, но в календаре эта дата не была отмечена как праздничная1032.
Остановимся на политике памяти государства, влиявшей на специфику торжеств разных лет. Сам В. И. Ленин считал, что организаторы памятных ме- роприятий, посвященных великому человеку, должны всегда связывать память о человеке с революционными задачами1033. Заметно, что еще до «великого пе- релома» фигура вождя в контексте памятных торжеств рассматривалась ути- литарно. Во-первых, это проявлялось в том, что власть стремилась внедрить в общественное сознание не память о Ленине как человеке, а представление о нем как о символе революции. Важно было изжить негативные представ- ления о Ленине, сформировать культ Ленина, закрепить в массовом сознании представление о нем именно как о вожде.
Литературоведу И. Разумнику принадлежат слова: «Как интересно жить в истоках мифа… Чем был в жизни Ленин – все равно. История будет жить ле- гендой о Ленине»1034. Поэт В. Коновалов сформулировал эту идею прямолиней- но: «Он не важен нам как личность, / Он не важен нам как гений, / А как сим- вол…»1035 Во-вторых, дни памяти преподносились не как дни скорби, но как праздники. Со временем обе эти тенденции усиливались. Власть стремилась подчеркнуть, что Ленин умер не напрасно, его дело живо и ведет общество к новым достижениям и успехам. Историк Б. Энкер считает, что дни памяти В. И. Ленина служили знаком революционной преемственности, принципиаль-
1029 ГАНО. Ф. П-10. Оп. 1. Д. 1007. Л. 99.
1030 ГААК. Ф. 86. Оп. 1. Д. 45. Л. 3.
1031 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 45. Л. 3.
1032 Щербинин А. И. «Красный день календаря»: формирование матрицы восприя- тия политического времени в России. С. 57.
1033 Адрианова Н. Ю. Указ. соч. С. 70.
1034 Цит. по: Миф о любимом вожде. С. 25.
1035 Коновалов В. Ты живой // Сов. Сибирь. 1924. 27 янв.
ности, легитимности, социальной мобилизации масс1036. Через ритуал памят- ного торжества народ должен был почувствовать себя наследником Ленина, признать партию в качестве его наследницы.
После 1927 г. празднества были ориентированы не на прошлое, а на современ- ность1037. В 1930-е гг. в коммеморативные практики, связанные с В. И. Лениным, вводится фигура И. В. Сталина. Это стало заметным после празднования пяти- десятилетия Сталина (1929 г.). Историк Я. Плампер выявил иконографическую специфику одновременной репрезентации образов В. И. Ленина и И. В. Сталина. Ленин обычно изображался слева, Сталин справа – в этом содержался намек не только на последовательность их правлений, но и на преемственность между по- литикой, проводившейся двумя политическими лидерами1038. В газетных репор- тажах с торжественных заседаний горсоветов, проходивших в «Ленинские дни» второй половины 1930-х гг., журналисты уделяли больше внимания эпизодам че- ствований Сталина, нежели формам коллективных воспоминаний о Ленине. Это также было необходимо для создания видимости революционной преемственно- сти между политикой двух вождей – мертвого и живого. В этом контексте было выгодно максимально обобщить образ Ленина, лишить его индивидуальных
«человеческих» характеристик. Поэтому на мероприятиях, посвященных воспо- минаниям об Ильиче, не заострялось особого внимания на деталях его револю- ционной биографии и политики.
Реализация советской политики памяти, направленной на формирование культа Ленина, осуществлялась с помщью разнообразных каналов и средств. Идеологические мысли доносились до общества посредством устного и пе- чатного слова, в символических изображениях и праздничных действах, а так- же средствами искусства. Все это в комплексе давало действенный результат, хотя и не гарантировало всеобщего позитивного восприятия обществом ком- мемораций.
Еще в досоветскую эпоху в городах Российской империи сложился сце- нарный шаблон политических праздников, который включал военный парад, крестный ход, торжественную литургию или молебен, торжественное заседа- ние городской думы, собрания в клубах, народные чтения и бесплатные теа- тральные постановки на исторические, политические и религиозные темы. Эта схема, отработанная десятилетиями, использовалась также в советское время для организации государственных праздников и торжеств, связанных с памят- ными датами. В дни памяти В. И. Ленина не устраивался лишь военный па- рад. Остальные сценарные элементы торжества легко адаптировались к новой памятной дате и новой идеологической системе: крестный ход заменили де- монстрацией с инсценировками, молебен преобразовали в митинг, обязатель- ными были торжественные заседания горсовета, собрания в рабочих клубах, бесплатные театральные постановки и показы кино, выставки.
1036 Энкер Б. Указ. соч. С. 391; 394.
1037 Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, исторические мифы (1917–1927). С. 13.
1038 Плампер Я. Указ. соч. С. 72.
В 1920-х гг. ленинские дни стандартно предварялись вечерами воспомина- ний. Их организация опиралась на традиционную практику дореволюционных праздничных тематических народных чтений в гимназиях, библиотеках и клу- бах. В 1925 г. планировалось рассказывать на вечерах о похоронах В. И. Ленина в Москве. Но из сибиряков мало кто лично присутствовал при его погребении. Поэтому в середине 1920-х гг. на вечерах обязательно звучал доклад о дости- жениях советского народа за период «уже без Ленина», зачитывались заранее отобранные агитпропами отрывки воспоминаний о вожде его соратников, де- кламировались политические стихи, агитаторами раскрывались в докладах темы
«Ленин и кооперация», «Ленин и Коминтерн», «Троцкизм» и пр.1039 В программу вечера могли включаться развлекательные элементы: демонстрация слайдов ди- апозитивом, физкультурные номера, инсценировки, песни и т. п.
Однако не всегда в 1920-х гг. вечера проходили в мажорной эмоциональной атмосфере. К примеру, рабочие Барнаульского лесозавода в 1926 г. устроили вечер, сохранивший элементы траура, поминального обряда. Они украсили свой клуб черными и красными флагами, начали мероприятие с прослушива- ния траурного марша. Далее им пришлось заслушать типичный для этого вре- мени отчетный доклад на тему «Два года без Ленина» и речь, прославляющую партию1040. Согласно отчетной документации о торжестве в Томском универси- тете, которое посвящалось памяти В. И. Ленина (1927 г.), на этом мероприятии звучали доклады «Ленин и наука», «Ленин и Красная армия», программа также включала в себя «очень выдержанное по своему содержанию траурное кон- цертное отделение»1041. Случалось, что в заключение вечера воодушевленные рабочие принимали резолюцию о перечислении средств на нужды культурной революции или иные государственные программы1042. К подобным мероприя- тиям активно привлекались беспартийные граждане, многие из которых вскоре официально изъявляли желание вступить в партию. Заметно, что в 1920-х гг. эмоциональный фон вечеров воспоминаний о вожде, проходивших в запад- но-сибирских городах, еще имел различные оттенки, не подчинялся строго единому стандарту. Главным было «произвести живое, глубокое впечатле- ние»1043. Поэтому иногда организаторы вечеров еще вполне традиционно «по- минали» В. И. Ленина.
В следующем десятилетии места скорби на вечерах воспоминаний остава- лось все меньше. Так, уже в 1930 г. основной задачей комсомольских вечеров стала проработка решений декабрьского пленума ЦК1044. В 1934 г. вечера вос- поминаний дополнялись газетными публикациями с рассказами о прощании сибиряков с вождем десятью годами ранее1045. На «траурных собраниях» устра-
1039 ГАНО. Ф. П-13. Оп. 1. Д. 1119. Л. 3.
1040 Траурный вечер у древоотделочников // Красный Алтай. 1926. 27 янв.
1041 ГАТО. Ф.Р-815. Оп.1. Д. 488.
1042 Кто и как готовится к ленинским дням // Красный Алтай. 1929. 19 янв.
1043 ГАНО. Ф. П-13. Оп. 1. Д. 962. Л. 50.
1044 Там же. Ф. П-3. Оп.3. Д. 326. Л. 63.
1045 Омск в дни траура в 1924 г. // Рабочий путь. 1934. 21 янв.
ивались читки литературных монтажей, повторялись рассказы о встречах Ле- нина с рабочими и детьми. К участию в вечерах привлекались «опытные бесед- чики» для обсуждения политических тем, «старые» рабочие, рассказывавшие истории о положении пролетариата при капитализме. Так, барнаулец Казанцев вещал на вечере рабочих лесозавода о случаях «замуровывания в стены и из- биения» рабочих капиталистами1046. Усиливалась зрелищность мероприятий. В практику вошла организация общегородских пионерских костров с демон- страциями самодеятельных номеров и пением революционных песен1047.
В 1925 г. в день годовщины со дня смерти В. И. Ленина в городах прошли колонны демонстрантов. На этих мероприятиях уже не было места скорбным переживаниям. В Новониколаевске демонстранты остановились у здания Си- бревкома. Там была принята присяга воинских частей, состоялся митинг, на- чался карнавал, где были представлены инсценировки из трех картин: «Маевка в царское время», «Маевка на западе», «Маевка в СССР» (не очень логично для января). Интересно то, что, по сути, печальная памятная дата рассматрива- лась агитпропом как веселый праздник. Задачей карнавала было «насыщение улицы злободневным политическим содержанием, сатирой, смехом, яркими переживаниями». Темы, предлагавшиеся для карнавальных воплощений, были далеки как от скорби, так и от фигуры самого Ленина: «Крах эры пацифизма»,
«Жилищный кризис по-польски», «Кооперация и крестьянство». Единствен- ная тема, содержавшая в себе коммеморативную составляющую – это «Катор- жане, осужденные за маевку» (вновь тема маевки в январе)1048. Разумеется, за этой идеологической карнавальной кутерьмой терялась личность вождя, не оставалось места скорби. Праздничный лозунг «Умер Ленин – жив ленинизм» воплощался в праздничном действе с максималистской буквальностью.
Демонстрации устраивались и в последующие годы. Примером может по- служить демонстрация 22 января 1931 г. в Томске1049. Демонстранты собрались на митинг, проходивший на площади Революции, где находилась братская мо- гила «жертв колчаковщины» и «красовались» руины Нового собора. Содержа- ние речей представителей партийных и советских организаций было скорее направлено на мобилизацию масс на колхозное строительство и выполнение плана пятилетки, нежели на коллективное воспоминание о Ленине. С площади революции ликующие колонны в сопровождении духового оркестра прошли по центральным улицам города1050.
По дореволюционному образцу горсоветы, как ранее городские думы, устраивали торжественные заседания, посвященные памяти вождя. И хотя траурный марш в начале таких мероприятий, в 1924 г., исполнялся, когда тело вождя еще не было даже внесено в Мавзолей, на подобном заседании в Ново- николавске прозвучало: «В наших рядах не должно быть паники. Довольно
1046 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 10. Д. 923. Л. 26.
1047 Памяти любимого вождя // Алтайская правда. 1938. 26 янв.
1048 ГАНО. Ф. П-10. Оп. 1. Д. 1004. Л. 54–55.
1049 План общегородской демонстрации 22 января // Красное знамя. 1931. 20 янв.
1050 Ленинские дни в Томске // Красное знамя. 25 янв.
петь похоронный марш! Будем петь “Интернационал” – песню победы»1051. За- седания горсоветов уже не были похожи на поминки. Они использовались для политического просвещения, для усиления «сплочения масс». Так, в 1927 г. на траурном заседании в городском театре Омска звучал официальный доклад о биографии В. И. Ленина, плавно перетекавший в характеристику политиче- ской ситуации в стране1052. С началом сталинских пятилеток эти собрания ис- пользовались для идеологического продвижения идей досрочной реализации пятилетних планов. С середины 1930-х гг. на таких заседаниях все больше вни- мания уделялось не самому Ильичу, а отчетам об успехах социалистического строительства. К пятнадцатилетию со дня смерти Ленина в качестве основной для траурных собраний была заявлена тема «Роль ленинских идей в деле побе- ды социализма в нашей стране и итоги выполнения за 15 лет ленинских заве- тов и предначертаний»1053. Параллельно шла кампания в печати «Пятнадцатая годовщина со дня смерти В. И. Ленина и итоги выполнения партией Ленина – Сталина ленинских заветов за 15 лет»1054. Во второй половине 1930-х гг. львиная доля внимания на торжественных заседаниях уделялась И. В. Сталину, как «ге- ниальному» продолжателю дела В. И. Ленина. Во второй половине 1930-х гг. имя Сталина приветствовали вставанием и аплодисментами, его заочно изби- рали главой президиума, в его честь пели гимн и «Интернационал»1055, завер- шали заседания составлением типичных «приветственных телеграмм товари- щу Сталину»1056.
В Ленинские дни устраивались разнообразные зрелищные мероприятия: театры и кинотеатры предлагали вниманию зрителей премьеры, клубы готови- ли концертные программы. Репертуар был разным в разных городах. Однако
«ленинская» и революционная темы повсеместно доминировали. Концертные программы обычно включали в себя заранее утвержденные художественным советом музыкальные номера и декламации. Часто песни, исполнявшиеся на этих концертах, были стилизованы под народные. Их тексты дискредитиро- вали историческое прошлое, прославляли Ленина, выведшего страну на путь построения светлого будущего, а в 1930-е гг. и «гений» Сталина1057.
Со временем репертуар театров и кинотеатров становился более продуман- ным и тщательно подготовленным. В 1939 г. в Сибири, как и по всей стране, прошли показы фильмов «Ленин в октябре» (реж. М. И. Ромм и Д. И. Васильев),
«Человек с ружьем» (реж. С. И. Юткевич) и «Великое зарево» (реж. М. Е. Чи- аурели)1058. Заметным событием 1941 г. для Омска стала театральная премьера
1051 ГАНО. Ф. Р-1. Оп. 1. Д. 1169. Л. 22.
1052 Три года без Ленина // Рабочий путь. 1927. 25 янв.
1053 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. д. 348. Л. 61.
1054 Там же. Л. 57.
1055 Траурный пленум Новосибирского горкома ВКП (б) и Горсовета в «Красном фа- келе» // Сов. Сибирь. 1937. 23 янв.
1056 Памяти великого Ленина: заседание в Областном театре // Омская правда.
1057 ГАНО. Ф.Р. 1376. Оп. 1. Д. 41. Л. 10–12.
1058 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. д. 348. Л. 56.
пьесы А. Я. Каплера «Ленин в 1918 году». Режиссером являлся Д. О. Козлов- ский, исполнивший также роль И. В. Сталина в спектакле. Премьера прошла на сцене Областного театра драмы в семнадцатую годовщину со дня смерти вождя1059. К этому моменту многие уже видели одноименный художественный фильм, но театральная премьера все равно вызвала аншлаг. В духе времени пьеса обличала «предательство троцкистско-зиновьевской банды», акцентиро- вала внимание на покушении на жизнь В. И. Ленина (в канун войны важно было напоминать советским гражданам о том, что «враг не дремлет») и на ге- роических победах Красной армии под Царицыным. Особенно подчеркивалась роль И. В. Сталина в этих победах.
Критики отмечали, что актер Н. Н. Колесников, исполнявший роль В. И. Ле- нина уже в третьей постановке (в прежние годы он был занят в спектаклях
«Человек с ружьем» и «Кремлевские куранты»), создал образ вождя «живой, теплый, бесконечно близкий нам»1060, в то же время «могучий, разносторонний, сильный и многогранный»1061, т. е. именно такой, каким преподносила Ленина официальная пропаганда. Спектакль пользовался большим успехом. Омский облисполком принял решение организовать массовое посещение спектакля колхозниками и устроить его широкую популяризацию среди трудящихся1062. В результате только за один неполный месяц спектакль, который был показан тринадцать раз, посетило около десяти тысяч зрителей1063.
К памятным дням в соответствии с традицией были приурочены многочис- ленные переименования. В Новониколаевске в 1924 г. Октябрьскую площадь переименовали в площадь Ленина, Вокзальный район временно переимено- вали в Ленинский1064. Однако власть изначально дала установку – стараться не переименовывать старые памятники, а создавать новые. Известно, что Н. К. Крупская была противницей установления памятников В. И. Ленину и строительства дворцов его имени. Она полагала, что «подлинными памят- никами» первому советскому вождю должны стать новые социальные учреж- дения1065. Открытие школ, больниц, богаделен в память о царях и выдающихся государственных деятелях широко практиковалось и до революции. В память о Ленине также было создано множество социальных учреждений, иные из которых открывались в январские торжественные дни. К примеру, детский сад на 20 мест открылся в Новосибирске в 1926 г.1066
Вопреки желанию Н. К. Крупской, первые скульптурные памятники вождю появились уже при его жизни. Лениниана последующих лет считается сти-
1059 Премьера спектакля «Ленин в 1918 году» в Омском драматическом театре // Омская правда. 1941. 22 янв.
1060 Рознер Л. Хороший и нужный спектакль // Там же. 26 янв.
1061 Попов Я. Пример для молодежи // Там же.
1062 О спектакле «Ленин в 1918 году» в Омском драматическом театре // Там же.
1063 Десять тысяч зрителей // Там же. 10 февр.
1064 ГАНО. Ф. Р-1. Оп. 1. Д. 1169. Л. 22 об.
1065 Пейн Р. Ленин: жизнь и смерть. М., 2005. С. 641.
1066 Открытие детского сада на 20 человек в память Ильича // Cов. Сибирь. 1926.
22 янв.
хийным процессом, инициированным преимущественно «снизу», в соответ- ствии с особенностями русского менталитета и русской родовой традицией1067. Массовое открытие памятников Ленину отвечало также и уже сложившейся до революции традиции увековечивания памяти об императорах в юбилейные годы важнейших событий истории Дома Романовых и о других выдающихся людях в годовщины их рождения и смерти. Но, как уже сообщалось, многие дореволюционные инициативы в области мемориализации так и не были реа- лизованы из-за начавшейся революции. Официальное начало Лениниане в мо- нументальном искусстве было положено постановлением «О сооружении па- мятников В. И. Ленину», принятым на Втором съезде Советов ССР 26 января
1924 г. После этого по всей стране началось установление памятников вождю, многие из которых открывали в дни политических праздников.
Мемориальные инициативы сибиряков, приуроченные к дням памяти во- ждя, были разнообразными: комсомольцы предлагали построить аэроплан
«Ильич», крестьяне – дом крестьянина имени Ильича, но наиболее грандиоз- ным памятником вождю, открытым к годовщине его смерти, стал знаменитый Дом Ленина в Новониколаевске (Новосибирске). Решение о его строительстве было принято уже в феврале 1924 г. Архитектурному решению и строитель- ству Дома Ленина посвящено немало исследований1068. Историки архитектуры подчеркивали масштабность замысла памятника, оперативность крайне тяже- лых строительных работ и важность открытия недостроенного сооружения к памятной дате. Газетная печать так объясняла замысел памятника: «В ка- ждом углу этого дома чувствовалось бы дыхание творческой мысли Ленина и заметно ощущалось бы биение его живой жизни, чтоб, войдя в этот дом, каждый сразу начинал проникаться коммунистическим сознанием»1069.
Торжественное открытие памятника, как и прощание с В. И. Лениным го- дом ранее, было устроено ночью, в 22 ч 50 мин.1070 Парадный зал, еще толком не отделанный, вместил 2 тыс. человек. Началась театрализованная церемо- ния. В зале была создана атмосфера, необходимая для мысленного возвраще- ния в день похорон вождя: звучала запись грохота орудий, гудки фабрик, заво- дов и пароходов. Далее собравшиеся почтили минутой молчания и вставанием память В. И. Ленина. В полумраке зазвучал траурный марш. Одновременно на площади у Дома Ленина орудия 20 раз дали залп огня. После этого в зале включили яркий свет, начался митинг1071. Интересно то, что докладчики, вы- ступавшие на митинге, вспоминали не самого Ленина как человека и вождя революции, а его похороны. В этом был глубокий смысл. По нашему мнению, агитаторы пытались мысленно вернуть представителей местных органов вла- сти, от которых зависела эффективность реализации советской политики в Си- бири, к тому моменту, когда считалось, что вся страна переживала боль утра-
1067 Андрианова Н. Ю. Указ. соч. С. 120.
1068 Баландин С. Н. Указ. соч. С. 74–77; Усольцева Л. С. Указ. соч.
1069 Каким будет Дом Ленина // Сов. Сибирь. 1924. 16 марта.
1070 Новониколаевский день // Там же. 1925. 24 янв.
1071 Траурная годовщина. Открытие Дома Ленина // Там же.
ты и торжественно клялась посвятить жизнь служению идеалам революции. Здесь уместно упомянуть тот факт, что по наблюдениям сотрудников музея В. И. Ленина в Москве, эмоциональной кульминацией экскурсий по этому му- зею всегда был траурный зал. Музейщики сообщают: «Собственно, с траурной коллекции музей и начинался: посетитель должен был снова пережить истори- ческую значимость великой утраты»1072. Митинг в день открытия Дома Ленина завершился хоровым пением жизнеутверждающего «Интернационала», закре- плявшего веру в «светлое будущее» и правильность избранного пути к этому будущему1073.
Со временем дни памяти В. И. Ленина утрачивали стихийное эмоциональ- ное начало, становились стандартными и однотипными. Носители власти долж- ны были вести неустанную работу над формированием в общественном созна- нии «правильного» образа вождя и «правильного» отношения к его памяти, ведь на заре советской эпохи далеко не все верили в долговечность правления большевиков. Еще многие сомневались в добродетельности вождей, в гран- диозности масштабов их революционной деятельности и не воспринимали кончину Ленина как эпохальное событие. Видимо, сложность дальнейшей ра- боты с этим контингентом, необходимость корректировки его взглядов и вели к стандартизации форм торжеств последующих лет, к утрате их реальной связи с революционной историей и биографией Ленина. Упрощение и обобщение об- раза вождя, транслировавшегося в массы, лишало его ассоциаций с реальным человеком, делало живую память о Ленине слишком стандартной.
Восприятие Ленинских торжеств постепенно менялось. Общество привы- кало к идеальному образу вождя. В 1930-х гг. окончательно утвердилось само понятие «вождь»1074. Как отмечает О. В. Великанова, со временем «святость об- раза Ленина перешла в аксиому»1075. Уже в 1930-х гг. общество привыкло к по- стоянному присутствию образа Ленина, ассоциировавшегося с чем-то свет- лым, с героическим прошлым, с началом великой эпохи в повседневной жизни.
Похороны В. И. Ленина послужили образцом для последующих церемоний всенародного прощания с членами правительства. Первым в их числе стал на- родный комиссар по военным и морским делам, председатель Реввоенсовета СССР М. В. Фрунзе, скончавшийся в 1925 г. Печать сообщала: «Траурное со- общение омское студенчество встречает так же, как в дни смерти Ленина»1076. В день его похорон остановилась работа на предприятиях, в городах Западной Сибири устраивались траурные демонстрации с участием красноармейских частей, партийных организаций, комсомола и студенчества. Звучал уже хоро- шо знакомый сибирякам похоронный марш и «Интернационал». Омская газета
«Рабочий путь» писала: «Снова в витринах, в окнах революционный траур.
1072 Миф о любимом вожде. С. 25.
1073 «Сердце Новониколаевска». Открытие дома им. В. И. Ленина // Сов. Сибирь.
1074 Лившиц А. Указ. соч. С. 60.
1075 Великанова О. В. Указ. соч. С. 13.
1076 Студенчество склоняет голову над прахом вождя // Рабочий путь. 1925. 4 нояб.
Черное на красном. … Снова в трауре трудовой Омск»1077. В момент опуска- ния гроба с телом усопшего в могилу сибиряки услышали залп салюта. Далее последовала череда вечеров воспоминаний и традиционных переименований учреждений, предприятий, улиц… Омская пехотная школа одной из первых изъявила желание именоваться в честь М. В. Фрунзе1078.
Прощания с членами правительства опирались не только на опыт гранди- озных похорон В. И. Ленина. Практически с точностью повторялись коммемо- ративные действия, известные сибирякам и до революции. Характерен пример прощания томичей с убитым в 1911 г. П. А. Столыпиным: память председателя совета министров городская дума почтила вставанием, его семье была направ- лена телеграмма с соболезнованиями; городскому Белозерскому смешанному училищу присвоили имя Столыпина; состоялось и благотворительное меро- приятие, закреплявшее в народной памяти позитивный образ жертвы террори- ста. В память о П. А. Столыпине учредили городскую стипендию в 100 рублей в пользу приюта для бездомных и нищих детей1079.
В 1930-х гг. официальная пропаганда стремилась создать в общественном сознании образ современности как героической эпохи. Еще в 1928–1930 гг. пе- ред народом СССР государство поставило новую героическую, «боевую» задачу построения мощной индустрии. Идеологический характер этой задачи британ- ский историк М. Леное отразил в выражении «эпическая битва»1080. В последу- ющие годы страна менялась на глазах: шла форсированная индустриализация, создавались колхозы, обновлялся общий культурный фон жизни, одновременно начались массовые репрессии. Власть объясняла ситуацию закономерным уси- лением классового сопротивления «врагов» и «вредителей» успехам социали- стического строительства. В «боевых» условиях тех лет население должно было научиться различать друзей и врагов, почетать героев и проклинать вредителей. Для мобилизации масс на производственные подвиги и укрепления советской политической идентичности власть нуждалась в новых героях – невинных жерт- вах врагов и примерных тружениках, положивших жизнь на служение советской стране. Именно поэтому яркой чертой 1930-х гг. стали пышные коммеморации – массовые похороны новых героев и дни их памяти.
Я. Плампер считает, что «маленькие», по сравнению с культом Сталина, культы героев были характерным признаком политической культуры 1930-х гг. Прославление героев наряду со Сталиным повышало «сакральную заряжен- ность» и самого вождя, и прославляемых героев, служивших примером для масс1081. Все эти культы являлись порождением массовой политики (их ауди- торией и источником являлось все население) и секуляризованной советской культуры, «изгнавшей всех богов»1082. Плампер считает, эти культы передавали
1077 К смерти Фрунзе М. В. Траурная демонстрация в Омске // Там же.
1078 Военкор Евтушенко. Пехшкола в трауре // Там же.
1079 ГАТО. Ф. Д. 223. Оп. 3. Д. 3440. Л. 3.
1080 Lenoe M. Close to the masses. P. 250.
1081 Плампер Я. Указ. соч. С. 72.
1082 Там же. С. 12–13.
отголоски религии1083, однако в их назначении было гораздо больше политиче- ской прагматики.
Наиболее прославленным героем в этом ряду суждено было стать секретарю Ленинградского губкома ВКП (б), члену Политбюро ЦК ВКП (б) и члену ЦИК СССР С. М. Кирову. Известие о его убийстве прозвучало по радио поздним ве- чером 1 декабря 1934 г. Еще до начала следствия советская печать дала характе- ристику виновнику преступления как «подлому, презренному наемному убий- це»1084. Вскоре в гибели «соратника и друга тов. Сталина» власть официально обвинила «троцкистско-бухаринскую банду». Сразу после гибели С. М. Киров стал одним из ярчайших символов борьбы со внутренними врагами.
Комиссию, отвечавшую за похороны С. М. Кирова в Москве, возглавил А. С. Енукидзе, который прежде возглавлял комиссию по похоронам В. И. Ле- нина. Вновь, как и в случае с Лениным, возник спор, где хоронить героя: в Ле- нинграде или в Москве. Решающее слово осталось за И. В. Сталиным, который настоял на захоронении праха Кирова в Кремлевской стене, где формировался главный героический некрополь страны1085. Опыт похорон Ленина был во мно- гом повторен. Однако сегодня все-таки трудно понять, каковы были масшта- бы прощания на местах с «лучшим другом Сталина» в сравнении с похоро- нами первого советского вождя. Складывавшийся культ Кирова был, конечно, мельче культа Ленина. Но в середине 1930-х гг. печать и радио располагали большими ресурсами для трансляции свежей информации о похоронах, более впечатляющими были газетные репортажи, представлявшие четкие визуаль- ные репрезентации тела Кирова в гробу. Наконец, общественный отклик на ги- бель Кирова в условиях политики середины 1930-х базировался на подготовке, которую вели многоопытные специалисты в области пропаганды, освоившие стандарт траурных мероприятий.
Сразу после кончины Кирова газеты опубликовали огромное количество пу- бликаций, посвященных его биографии. Данный факт навел американского исто- рика Э. Найт на мысль о том, что все эти сведения специально заранее собира- лись по заданию И. В. Сталина в ходе подготовки к убийству1086. Однако разгадка быстрого появления биографических материалов, по нашему мнению, кроется в другом. Все истории, излагавшиеся о Кирове в 1934 г. в печати и в докладах на партийных собраниях, не являлись результатом реальной исследовательской работы, они были составлены по уже существовавшим соцреалистическим ша- блонам жизнеописаний советских героев1087, которые формировались в опоре на житийные прототипы и образцы античных мифов о героях1088.
1083 Плампер Я. Указ. соч. С. 11.
1084 Lenoe M. The Kirov murder and the soviet history. P. 489.
1085 Там же. С. 490.
1086 Knight A. Who killed Kirov? The Kremlin’s grates mystery. Р. 25.
1087 См. подробнее: Шалагин М. В. Русская литература социалистического реализма и проблема ее генезиса: автореф. дис. … канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2006. С. 13–17.
1088 См. подробнее: Рапопорт Е. Указ. соч.
Газеты детально информировали население об этапах ритуала похорон в Москве. Западно-сибирские городские газеты размещали на своих полосах статьи о революционной деятельности С. М. Кирова в Томске и Новоникола- евске. Подчеркивалось, что именно здесь начиналось его становление как ре- волюционера. Томское «Красное знамя» писало: «Пролетарии нашего города должны быть горды. В нашем городе Сергей Миронович Киров получил бое- вое крещение. Здесь он начал свой путь кристально чистого большевика»1089. Роль Кирова в политике преувеличивалась. Важно было подчеркнуть длитель- ность его революционной деятельности, ее выдающееся значение. Именно по- этому потребовалось сделать акцент на томском периоде жизни «кристально чистого большевика».
Третьего января состоялся III краевой съезд Советов Западной Сибири, по- священный убийству С. М. Кирова. Также в ответ на его гибель в городах За- падной Сибири, как и по все стране, устраивались массовые траурные митинги, входившие в план всесоюзной кировской мемориальной кампании, очень по- хожей на ленинскую. К примеру, в Омске 6 декабря на площади Дзержинского состоялся митинг рабочих «по поводу утраты высших партийных лидеров»1090. Резолюция митинга включала клятву, подобную тем, что звучали на могилах героев в начале 1920-х гг. Однако менялись идеологические контексты, что от- разилось, к примеру, в следующей формулировке: «Клянемся в ответ на вылаз- ку классового врага еще более сплотить свои ряды вокруг ВКП (б) и ее вождя Сталина организацией ударных бригад имени товарища Кирова, полным вы- полнением производственных и учебных планов и еще большим повышением классовой бдительности»1091.
Вечером в день похорон С. М. Кирова в западно-сибирских городах были организованы траурные объединенные заседания горсоветов и горкомов пар- тии1092. Внушительно выглядели декорации: «Огромный портрет, освещенный красным заревом, черный бархат, склоненные знамена…»1093. Согласно уже ставшему стандартным ритуалу прощания звучал похоронный марш, память героя чтили вставанием, объявлялась минута молчания. Заметно, что речи докладчиков на этих заседаниях были тщательнее подготовлены, нежели на аналогичных заседаниях, приуроченных к смерти В. И. Ленина. Прощальным речам 1934 г. были присущи патетика, яркая образность и гиперболы, к при- меру: «Враг вырвал из наших рядов, из железной когорты большевиков луч- шего из его сыновей»; «Партия потеряла надежнейшего соратника железного вождя» и т. п. Как и в случае с В. И. Лениным, уже в первые дни после гибели Кирова пропаганда формировала в общественном сознании фигуру памяти, со- ответствовавшую большевистскому нравственному идеалу, соцреалистическо- му канону, но не реальности. Очевиден и прообраз христианского мученика.
1089 Памяти великого земляка // Красное знамя. 1934. 8 дек.
1090 Смерть Кирова // Омская правда. 1934. 7 дек.
1091 Там же.
1092 Траурное заседание // Красный Алтай. 1934. 6 дек., и др.
1093 Памяти великого земляка // Красное знамя. 1934. 8 дек.
По мнению Х. Гютнера, в процессе мифологизации исторические лица подго- няются под мифологическую парадигму, и решающую роль в этом процессе играет забвение индивидуально-исторических черт. На примере С. М. Кирова подтверждается и еще один вывод Х. Гютнера о насильственном сокращении властью промежутка времени, который обычно необходим для того, чтобы ре- альный человек стал легендой1094.
Уже в первые дни после гибели Кирова печать транслировала в массы типичный образ героя: скромный, непритязательный, отзывчивый и верный товарищам, деятельный и отважный, «в нем билось сердце железного боль- шевика, в нем текла кровь настоящего революционера»1095. Как и на политиче- ских похоронах 1920-х гг., народу предписывалось испытывать негодование, переживать великую скорбь. Печать подчеркивала единодушие в восприятии трагедии. По правилам подобных мероприятий 1930-х гг. в конце заседания говорилось о тяжелой политической обстановке, необходимости мобилизовать силы в борьбе за задачи социалистического строительства, о бдительности и о гении вождя, который без устали заботится о благе советской страны. Это
«сплочение в горе» было нужно не только для мобилизации, но и для демон- страции единства партии, внутри которой реально существовали разногласия, а также для подтверждения широкой народной поддержки правительства и для легитимации власти.
Восприятие гибели Кирова рассматривалось С. Дэвид, которая обнаружила многочисленные свидетельства сочувствия. Отмечается, что многие заявляли, будто «Киров равен Ленину», требовали похоронить его в Ленинграде. На по- хороны Кирова пришло около полутора миллионов человек, что, по мнению С. Дэвид, говорило о мистическом, религиозном отношении к власти. Одно- временно находились и те, кто отвергал эти коммеморации, смеялся над гипер- болизированной помпезностью похорон, сравнивал портреты Кирова с икона- ми, возмущался огромными тратами средств на эти похороны1096.
В адрес В. И. Сталина и вдовы С. М. Кирова Марии Львовны летели мно- гочисленные письма с соболезнованиями. Некоторые из них, наиболее соот- ветствующие доктринальной картине событий, были опубликованы. Письма Сталину в духе времени прославляли вождя, содержали благодарности, адре- сованные ему. Характерны следующие цитаты: «Дорогой товарищ Сталин! В дни великой скорби, когда весь Ленинград оплакивал лучшего своего сына, ты был среди нас. Это нас ободряло, закаляло, наполняло желанием новой борьбы»1097; «Дорогой Иосиф Виссарионович! В эти тяжелые дни, когда не ста- ло среди нас любимого Сергея Мироновича, когда у гроба товарища Кирова кровью обливается сердце каждого пролетария, хочется, прежде всего, погово-
1094 Гютнер Х. Архетипы советской культуры // Соцреалистический канон. СПб,
1095 Профессор Бродский о тов. Кирове // Красное знамя. 1934. 8 дек.
1096 Дэвид С. Указ. соч. С. 155; 161.
1097 Сергей Миронович Киров. Воспоминания ленинградских рабочих. Л., 1939. С. 159.
рить с тобой, товарищ Сталин!»1098. В этих письмах были и традиционные клят- вы «у могилы» («у гроба»), а также обещания мстить врагам «за боль и скорбь Сталина»1099. Неопубликованные письма вдове Кирова также были проникнуты выражением глубоких переживаний. Письма-соболезнования, которые получа- ла десятью годами ранее Н. К. Крупская, отличались большей сухостью и фор- мализмом. Телеграммы и письма, адресованные Марии Львовне, заверяли, что их авторы «всей душой переживают глубокое горе»1100. Риторике этих посла- ний была присуща гиперболизированная сердечность, задававшая настроение и печатным репортажам. Содержание некоторых писем представляет собой прямое цитирование лозунгов («Железные большевики обещают выполнить годовой план»1101; «Еще крепче сплотимся вокруг вождя – товарища Сталина, завершим дело, за которое беззаветно отдал тридцать лет своей жизни товарищ Киров»1102). Стоит отметить, что вдова Кирова получила гораздо меньше теле- грамм и писем, нежели вдова Ленина. В контексте нашего исследования важно и то, что среди них не было посланий из Сибири.
Между тем в задачи местных органов пропаганды входило привлечение массового внимания к С. М. Кирову. Томские музейщики, в частности, полу- чили директиву, согласно которой кировская тема должна была стать доми- нирующей в экспозиции1103. Музейными работниками Томска была проделана большая работа по сбору материала о жизни Кирова в их городе, к содержанию которой мы еще обратимся в дальнейшем.
Здесь же отметим, что многие из тех, кого музейщики опрашивали, плохо помнили Кирова. Кроме Б. И. Гольдберга никто не свидетельствовал о поддер- жании связи с Кировым после революции 1905 г. Преподаватель П. А. Козьмин думал, что Костриков (настоящая фамилия Кирова) погиб в 1905 г., лишь случай- ная встреча в 1919 г. доказала обратное1104. Многие не узнавали в С. М. Кирове своего старого знакомого. Д. Ильин лишь в 1932 г. узнал от товарища Тюменцева, побывавшего в Ленинграде, что Костриков стал «самим Кировым»1105. Не узнавал в Кирове Сережу Кострикова и москвич П. А. Носов, который лишь после гибели секретаря Ленинградского губкома партии понял, что был знаком с ним в молодо- сти, живя в Томске1106. Безусловно, далеко не вся страна разделяла чувство «душе- раздирающего горя». Современными исследователями выявлены многочислен- ные отрицательные отзывы о Кирове, звучавшие после его смерти1107. М. Леное
1098 Сергей Миронович Киров. Воспоминания ленинградских рабочих. Л., 1939. С. 157.
1099 Там же. С. 158; 160.
1100 РГАСПИ. Ф. 80. Оп. 19. Д. 10. Л. 1–98.
1101 Там же. Л. 75.
1102 Там же. Л. 98.
1103 ТОКМ им. М. Б. Шатилова. Ф. 1. Оп. 4. Д. 159. Л. 116 а.
1104 ГАТО. Ф.Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 96.
1105 Там же. Л. 38.
1106 РГАСПИ. Ф. 80. Оп. 19. Д. 18. Л. 6.
1107 Рашковский А. Мифы и правда о Кирове [Электронный ресурс] // Кругозор: Интернет-журнал. 2009. Июнь. URL: http://www.krugozormagazine.com/show/Kirov.397. html (дата обращения: 22. 03. 2015).
обнаружил многочисленные свидетельства безразличного отношения беспартий- ных рабочих к гибели Кирова, а также многочисленных фактов неприятия траур- ных коммемораций. Звучала критика и даже брань в адрес самого «героя», в част- ности, его называли «карьеристом», говорили: «Собаке – собачья смерть»1108.
Однако траурная кампания продолжалась целый месяц. А годом позже был установлен стандарт коммемораций, приуроченных к последующим годовщи- нам гибели С. М. Кирова. Порядок торжеств определялся циркуляром, подпи- санным лично И. В. Сталиным1109. Сталин требовал, чтобы местные партийные организации «показали тов. Кирова одним из величайших руководителей на- шей партии, трибуном нашей партии, любимым всеми трудящимися СССР»1110. В кировские дни, ставшие, по словам С. Дэвис, «частью ритуала официаль- ной культуры», устраивались собрания на предприятиях и в школах, а также в кружках агитации, местная печать неизменно размещала на своих страницах материалы о жизни «железного большевика», его революционной и партий- ной деятельности1111. Пропаганда актуализировала образы Гражданской вой- ны, напоминая о героизме тех лет. Повторялся миф о героизме Кирова, всегда верного революционным идеалам, вновь и вновь звучали призывы «работать по-кировски». Кинотеатры демонстрировали картины, посвященные «люби- мому герою». Музеи устраивали тематические выставки и дорабатывали уже существующие экспозиции, включая новые экспонаты, отражавшие тему «Ки- ров». Шел процесс присвоения имени С. М. Кирова предприятиям1112, улицам и городским районам, возводились памятники герою. Транслировались соот- ветствующие радиопередачи.
Годовщины смерти С. М. Кирова сопровождались обязательными собра- ниями партийных ячеек различных учреждений и предприятий, где звучали биографические доклады о погибшем герое, а также об усилении подрывной работы вредителей и необходимой бдительности. В иных случаях это была уже не просто пропаганда: от общих фраз ораторы переходили на личности. По- сле обсуждения общей политической ситуации в стране члены ячейки могли подвести разговор к разбору «вредительства» в их конкретном учреждении. Такие разборы могли заканчиваться очень серьезными обвинениями, имевши- ми решающее значение в судьбе человека. К примеру, именно таким был ве- чер памяти, устроенный первичной партийной организацией Новосибирского краеведческого музея1113. О «музейных вредителях» речь пойдет далее, здесь важно подчеркнуть то, что любая мелкая ошибка в работе могла в этот период привести к судьбоносному обвинению во вредительстве. Вечера памяти Киро-
1108 Lenoe M. The Kirov murder and the soviet history. P. 492; 497.
1109 Там же. Р. 518.
1110 Дэвид С. Указ. соч. С. 145.
1111 Чумандрин М. Отрывок из книги «Киров» // Красное знамя. 1935. 1 дек.; Това- рищ С. М. Киров в Томске // Там же. 1937. 1 дек.; С. М. Киров в Новониколаевске // Сов. Сибирь. 1939. 1 дек.
1112 Рабочие весового ходатайствуют о присвоении заводу им. Товарища Кирова // Красное знамя. 1935. 1 дек.
1113 ГАНО. Ф.П-353. Оп. 1. Д. 1. Л. 22.
ва, проходившие также в рабочих клубах и в учебных заведениях, могли стать для кого-то роковыми1114.
Многочисленны примеры того, как неосторожное слово о Кирове стоило людям свободы. При этом не обязательно было критиковать его деятельность. Достаточным для обвинения было опоздать на траурное собрание, посвящен- ное гибели Кирова1115, или сказать, что «Киров был хорошим оратором, но Троцкий в свое время говорил лучше, мог зажечь молодежь и молодежь за ним шла»1116. Автор этого высказывания – вчерашний школьник А. П. Синцов де- сять лет провел в сталинских лагерях.
Практически одинаково сибиряки прощались с председателем Госплана СССР, заместителем председателя Совнаркома СССР и Совета Труда и Обо- роны В. В. Куйбышевым (январь 1935 г.) и с наркомом тяжелой промышлен- ности, членом Политбюро ЦК ВКП (б) Г. К. Орджоникидзе (февраль 1937 г.). По крайней мере, печать освещала эти события, очевидно используя уже сло- жившийся трафарет. В смерти В. В. Куйбышева пропаганда винила врачей-вре- дителей, подосланных «троцкистко-бухаринской бандой». После объявления в городах траура местные жители вывешивали на фасадах зданий черные зна- мена. На центральных площадях устраивались общегородские митинги, где выступали ораторы со стандартными речами, отражавшими скорбь и уверен- ность в вечности памяти, которая «будет жить в горячем соревновании рабочих и новых победах стахановцев». Митинги проходили также в учебных заведени- ях и на предприятиях. Участники митингов составляли типичные телеграммы, адресованные вождю, с обещаниями «теснее смыкать ряды вокруг Сталина». Стандартным было и музыкальное сопровождение прощаний: похоронный марш и «Интернационал»1117. Значение этих коммемораций выражала печать:
«В скорби величествен советский народ. Она не разграничивает его, она ско- вывает его, цементирует его»1118. Массовые коммеморации служили укрепле- нию коллективизма, были рассчитаны на обострение чувства любви и доверия к вождям. В печатных репортажах с траурных митингов фигурировали мотивы отеческой заботы членов Политбюро ВКП (б) о народе, «осиротелости» рабо- чих, мотив почитания заветов отцов.
Сибирские газеты детально описывали похороны вождей, происходившие в Москве. Особенно подчеркивалась массовость прощаний и пышность похо- ронной атрибутики – горы живых цветов и раскидистые зеленые пальмы у гро- ба в зимнее время. Все это не соответствовало строгости и скромности похорон героев начала 1920-х гг. Похороны второй половины 1930-х гг. по пышности атрибутики скорее походили на дореволюционные дворцовые церемонии и по- хороны крупных буржуа. Подчеркивалось, что у гроба, как и на традиционных
1114 Вечер памяти С. М. Кирова // Красное знамя. 1938. 1 дек.
1115 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 2. Д. 987. Л. 2.
1116 Там же. Ф. Р. 600. Оп. 1. Д. 183. Л. 11.
1117 Великая скорбь [о прощании с Г. К. Орджоникидзе] // Сов. Сибирь. 1937. 20 февр.; Народная скорбь. На общегородском митинге // Омская правда. 1937. 20 февр., и др.
1118 Народная скорбь. На общегородском митинге // Там же.
похоронах, постоянно находилась вдова усопшего – его верная боевая подруга. Уже не звучало призыва сдерживать эмоции. О прощании с Г. К. Орджоникид- зе печать сообщала: «Иногда раздаются судорожные всхлипы, у многих льются слезы»1119. Обязательно подчеркивалась ответственная роль И. В. Сталина в це- ремонии прощания: он стоял в почетном карауле у гроба, он произносил по- следнее слово на митинге, он лично участвовал в «выносе», на него, на живо- го, в конечном итоге «устремляли взоры осиротевшие рабочие», простившись с усопшим. Такие репортажи в конечном итоге прославляли, в первую очередь, не того, с кем прощались миллионы, а И. В. Сталина, показные добродетели которого должны были укреплять веру в победу социализма. Читатель должен был прочувствовать драматизм момента, проникнуться ненавистью к троцки- стам, фашистам, «бухаринцам» и «зиновьевцам», к врагам и вредителям, кото- рых проклинала печать, и еще глубже уверовать в гений Сталина.
Годовщины смерти В. В. Куйбышева, чья революционная биография также была связана с Сибирью, ознаменовывались, как и в случае с С. М. Кировым, сериями газетных публикаций1120. Имя Куйбышева присваивалось городским районам, а траурные вечера его памяти становились важным звеном праздно- ваний недели памяти вождей, ведь в календаре дата смерти Куйбышева была близка дате смерти В. И. Ленина. Биография Куйбышева была связана с Ом- ском. Нельзя сказать, чтобы омичи вспомнили о нем как о «великом земляке» только после его смерти. К примеру, к еще живому Куйбышеву обращались студенты и преподаватели Омского педагогического техникума, сообщая о ре- шении назвать свое учебное заведение его именем, поскольку «он был связан в прошлом с воспитанниками Омской учительской семинарии»1121. Однако та- кое обращение было единичным. А после кончины Куйбышева работа омичей над формированием культа этого героя стала довольно серьезной.
Стандартные массовые коммеморации были также приурочены к похоро- нам таких советских знаменитостей, как писатель А. М. Горький (1936 г.) –
«жертва троцкистско-бухаринских убийц»; летчика-испытателя, Героя Со- ветского Союза В. П. Чкалова (1938 г.); вдовы В. И. Ленина, «друга советских женщин и детей» Н. К. Крупской (1939 г.); сестры В. И. Ленина М. И. Ульяно- вой (1937 г.). На местах устраивались многочисленные митинги, печать под- робно информировала население о похоронах, проходивших в Москве1122. Прах всех этих лиц был замурован в Кремлевской стене, чем подчеркивался их геро- ический статус и особые заслуги. Посетив Мавзолей, советские граждане под- ходили к могилам этих героев, слава которых усиливала сияние звезды Ленина и горевшей еще более ярким светом звезды Сталина.
1119 Прощание у гроба тов. Г. К. Орджоникидзе // Красное знамя. 1937. 21 февр.
1120 Валериан Владимирович в Томске (1907–1913 годы) // Красное знамя. 1937.
25 янв.; Платин Е. В. В. Куйбышев в Омске // Омская правда. 1937. 25 янв.
1121 РГАСПИ. Ф. 79. Оп. 1. Д. 20. Л. 1.
1122 Город оделся в траур // Красное знамя. 1936.; Похороны Алексея Максимовича Горького в Москве // Омская правда. 1936. 22 июня; У гроба Н. К. Крупской // Омская правда. 1939. 3 марта; Последнее прощание [о похоронах В. П. Чкалова] // Сов. Си- бирь. 1937. 8 дек., и др.
3.4. Похоронно-поминальные практики
в повседневной жизни западно-сибирских городов
Очевидные изменения, происходившие в России с начала ХХ в. в сфе- ре культуры памяти, коснулись не только массовых, всенародных прощаний с усопшими (погибшими) героями, они, несомненно, затронули и сферу част- ной жизни семьи, небольших конфессиональных и этнических групп, входив- ших в локальные городские сообщества. В данном разделе мы коснемся про- блемы противостояния советской политики памяти религиозным традициям на примерах городских похорон «обычных» людей, составлявших абсолютное большинство населения западно-сибирских городов межвоенных лет. При- ближение к сфере повседневного позволяет оценить глубину проникновения политической пропаганды в частную жизнь и индивидуальное сознание. Бу- дем иметь в виду и то, что реальный выбор похоронного ритуала «обычными» людьми отражает, прежде всего, восприятие обществом изменений в комме- моративной сфере культуры, которые навязывались государством населению страны.
В дореволюционное время около 90 % жителей России сохраняли верность традиции православного погребения. Смерть в православном контексте пони- малась как «разлучение души от тела». В основе похоронного ритуала лежали религиозные представления о состоянии души человека после его физической смерти. В 1880 г. была опубликована переиздававшаяся и позже работа монаха Митрофана о загробной жизни. Митрофан пояснял: «Когда совершается та- инство смерти и душа отделится от тела, она – душа, в течение первых двух дней пребывает на земле и в сопровождении ангелов посещает те места, в ко- торых имела обыкновение творить правду. Она скитается около дома, в кото- ром разлучилась со своим телом, а иногда пребывает около гроба, в котором покоится ее тело. В третий же день, в подражание воскресению Христову, про- исшедшему в третий день, всякой христианской душе полагается вознестись на небеса для поклонения Богу. Третий день после смерти человека называют и тризнами, и поминают усопшего, принося о нем Богу молитвы – служат па- нихиду. В третий день покойника хоронят. Церковь торжественно уверяет нас, своих чад, что Христос воскрес из мертвых и сущим во гробах даровал жизнь. И твоему покойнику, – слышишь ли? – дарованы жизнь и воскресение толь- ко через Христа»1123. Православные считают, что на третий день после смер- ти душа проходит мытарства. В это время родные и священник, по традиции, должны молить Господа о безобидном прохождении душой воздушных мы- тарств и о прощении ее согрешений. Митрофан объясняет, что в третий день служится панихида по усопшему, дабы и он воскрес в третий день для беско- нечной, славной жизни со Христом. В последующие дни душа осматривает рай, на девятый день после разлучения с телом опять возносится на поклоне- ние Богу. В этот день «Церковь и родственники молят Вседержителя о при- числении преставившейся души к девяти ликам ангельским». После второго
1123 Митрофан (монах). Указ. соч.
поклонения Господь повелевает ангелам показать душе ад со всеми его мука- ми. Наконец, «сороковой день, или сорочина, является днем определения уча- сти души в загробной жизни. Это частный суд Христов, определяющий судьбу души только до времени страшного всеобщего суда. Это загробное состояние души, соответствующее нравственной жизни на земле, не окончательное и мо- жет измениться». В этот день также принято служить панихиду и молиться об усопшем. Также, по словам Митрофана, панихиды и молитвы совершаются в доказательство того, что «смерть не расторгла духовного союза и отношений между живыми и умершими»1124.
Именно похороно-поминальную обрядность этнографы считают наиболее жизнестойкой и консервативной, поскольку в ней отражены сокровенные пред- ставления общества о жизни, смерти, вечности и бытии. Традиционно счита- лось, что отступление от устоявшегося ритуала может привести к негативным последствиям (наказанию) для нарушителя или всего сообщества, к которому он принадлежит. Русская похоронная обрядность базировалась на христиан- ской традиции с сохранением элементов народной дохристианской обрядно- сти. Похоронно-поминальные практики осуществлялись обычно в три этапа: предпогребальный (предсмертные приметы, омовение покойного), собственно погребальный (вынос, отпевание, погребение в землю) и поминальный – этап обретения умершим нового статуса предка1125.
В дореволюционный период отдельные элементы христианской традиции регламентировались законодательно. К примеру, можно было хоронить покой- ного только на третьи сутки после удостоверения в смерти. Священник обя- зывался препроводить процессию на кладбище, осуществляя все положенные ритуальные действия. В случае смерти христианина не православной веры в отсутствие пастора или католического священника на кладбище похоронную процессию сопровождал православный священник. Тело самоубийцы полага- лось «оттащить в бесчестное место и там закопать»1126.
Ортодоксальное представление о смерти и загробной жизни на практике дополнялось еще дохристианскими мифологическими представлениями, имев- шими свою специфику в разных регионах страны. Эти поверья и практики не- однократно становились предметом анализа этнографов. В таких городах, как Новониколаевск, где селились выходцы из самых разных губерний Российской Империи, несомненно, можно было наблюдать вариативность похоронных практик. В начале ХХ в. стала заметной также отличительная специфика имен- но городских похорон, обусловленная процессами урбанизации и развитием предпринимательства. Говоря об этой специфике, британский историк К. Мер- ридэйл отмечает, что традиционный смысл, который жители городов вклады- вали в ритуал прощания с покойным и его погребение, сохранялся. Погребение
1124 Митрофан (монах). Указ. соч.
1125 Вавилова М. А. Фольклор в контексте культуры: похоронно-поминальные обря- ды. Вологда. 2010. С. 31–35.
1126 Устав медицинской полиции // Свод законов Российской Империи, повелением государя Николая I составленный. С. 160–161.
воспринималось как должное и необходимое соединение усопшего с родной землей, могила – как место для молитвы, для совместных воспоминаний, ми- стического или мысленного общения с человеком, «ушедшим в мир иной». Однако городские похороны внешне могли выглядеть гораздо более пышны- ми по атрибутике, чем сельские, им могла быть присуща показная роскошь1127. Писатель С. Г. Петров, известный под псевдонимом Скиталец, так изобразил типичную богатую похоронную процессию рубежа ХIХ–ХХ вв. в губернском городе на Волге: «… из церкви попарно, длинной вереницей выходил весь хор, потрясая воздух могучими раскатами похоронного пения. Впереди хора несли крышку гроба, а сзади, на некотором расстоянии, медленно двигался печаль- ный катафалк, сопровождаемый мрачными людьми в черных плащах, толпой народа и вереницей экипажей. За хором шел священник и дьякон в ризах, наде- тых поверх шубы»1128. Из этого описания заметно, что «богатая» городская по- хоронная процессия на рубеже веков в целом выглядела традиционно, однако отличалась помпезностью в сравнении с процессией простонародной.
Особенности городских похорон зафиксированы и в воспоминаниях М. А. Григорьева о Петербурге начала ХХ в., задававшем культурный тон всей стране. Мемуарист писал: «Можно было заказать похороны любого разряда. Предусматривались всевозможные роскошества похоронной индустрии… Около входа на кладбище – чтобы далеко не ходить – сплошным рядом сто- яли трактиры и кухмистерские… Многих соблазняла возможность устроить поминки сразу же после похорон, без длинной дороги… Поминальные обе- ды имели множество традиций в зависимости от затраченных средств. После того, как могильщики насыпали могильный холм, обложив его еловыми ветка- ми, вдова и родственники покойного подходили к приглашенным, кланялись и говорили: «Милости просим помянуть покойного». Затем все шли в одно из заведений. В зале стоял стол, на котором уже были приготовлены кутья в сере- бряных сосудах, выпивка и закуска… священник читал молитву и благослов- лял трапезу, после чего каждый из присутствующих отведывал ложечку кутьи. Выпивали и закусывали, сначала очень чинно, потом пошумнее, по мере того, как хмель разбирал обедающих. Обед полагался постный: уха, блины с разным гарниром, рыбное. Постепенно атмосфера обеда разгоралась, тихие разговоры становились громче, возникали споры, к концу обычный поминальный обед не отличался ничем от любого российского возлияния. Больше того, он иногда переходил в разгул и дебоширство. Особенно отличались купцы. Выпив, они приглашали хор, который в таком заведении всегда был под рукой, и, начав с грустных песен, хор постепенно переходил на веселые, плясовые, и кутеж часто затягивался до глубокой ночи…»1129.
Одновременно в среде беднейших жителей городов, оторванных от тра- диционного сельского мира, бравшего в случае необходимости на себя орга-
1127 Merridale C. Revolution among the dead: cemeteries in twentieth-century Russia. P. 6.
1128 Скиталец. Указ. соч. С. 15.
1129 Григорьев М. А. Петербург 1910-х годов. Прогулки в прошлое. СПб., 2005. С. 235–239.
низацию и оплату похорон, умерший мог практически лишиться посмертных почестей. Людей, найденных мертвыми на улице и неопознанных, хоронила полиция. Бедняки, не имевшие средств на похороны, могли быть погребены и за счет Приказов Общественного Презрения. Священник, в случае отсутствия особых законных причин, был обязан отпевать этот контингент, но прочие ри- туальные изыски не гарантировались1130. Вспомним и еще об одной отличи- тельной черте городских похорон: они чаще оказывались политизированными.
Судить об исторической специфике сибирских городских похорон мы можем, опираясь главным образом на материалы местной газетной печати. В ежедневных городских газетах Западной Сибири в межвоенные годы публи- ковалось множество траурных объявлений, репортажей с похорон выдающих- ся местных жителей, а также некрологов. К началу 1920-х гг. уже сложилась устойчивая практика публикации в местных газетах подобных материалов, ко- торые касались как кончины известных в городе людей, так и простых обыва- телей, ничем особенным при жизни не прославившихся. Однако стоит учесть, что до революции траурные объявления подавали преимущественно предста- вители интеллигенции, духовенства, купечества, военные, люди из чиновни- чьей среды. Для этих образованных слоев населения публикации похоронных объявлений к началу ХХ в. уже стали частью городского похоронного обряда, служа «цивилизованным» средством приглашения на похороны.
Это не противоречило народной традиции: по данным этнографов, пригла- шение близкими людьми усопшего на похороны родственников, соседей и зна- комых всегда было неотъемлемой частью русского похоронного обряда. И на сегодняшний день дореволюционные траурные объявления ярко высвечивают персоны, по отношению к которым местное сообщество губернского города посмертно выражало особое уважение и признание. Состоятельные горожане с помощью объявлений также приглашали родных, друзей, коллег, соратников и знакомых на заупокойные литургии и панихиды, которые обычно устраива- лись на сороковой день после кончины, через полгода и через год на кладбище или в храме. Иногда панихида могла происходить и на двадцатый день со дня смерти. По случаю очередной годовщины печального события также могла быть устроена панихида.
Дореволюционные объявления обычно содержали сведения о том, когда начнутся литии по усопшему, во сколько состоится вынос тела в храм, где по- койный будет отпет и где он будет погребен. Как правило, вынос происходил в 8–9 утра. После погребения родные усопшего приглашали всех участников церемонии на поминальный обед, который, судя по объявлениям, чаще устраи- вался на квартире, где проживала семья.
Не все усопшие в досоветский период удостаивались чести быть погребен- ными с полным соблюдением церковного обряда. Основанием для категориче- ского отказа в отпевании могли стать сектантство, аморальные (с точки зрения церкви) обстоятельства смерти, самоубийство. В «подозрительных» случаях
1130 Устав медицинской полиции // Свод законов Российской Империи, повелением государя Николая I составленный. С. 160
полиция решала вопрос о том, возможно ли выдать близким усопшего разреше- ние на торжественные церковные похороны или нет. Хлопотать об отпевании могли не только родственники, но и врачи больницы, где скончался самоубий- ца или сектант. На примере Барнаула известны случаи отказа в похоронах с со- блюдением православного религиозного обряда: «без выноса», на второй день после кончины хоронили в 1907 г. некого Николая Торчкова, мещанку Ирину Григорьеву, которая была уличена в связи с «австрийской сектой» и др.1131
В военно-революционный период траурные объявления в печати нередко обретали политизированный характер. Так, в 1917 г. либерально настроен- ной интеллигенции Барнаула, судя по объявлениям в издании «Жизнь Алтая», принадлежали коммеморативные инициативы, направленные на поддержание среди барнаульцев памяти о В. К. Штильке и Н. М. Ядринцеве. В годовщины смерти этих выдающихся общественных деятелей советом общества попе- чения о начальном образовании были организованы панихиды1132. Либералы активно работали над формированием собственного героического некрополя. Организаторы панихиды говорили о В. К. Штильке: «На его могиле до сих пор стоит деревянный крест, поставленный его семьей. Он считался крамольни- ком, при погребении был лишен прощального погребального звона, каждая па- нихида о нем посещалась полицейским нарядом. Настало время установить на этой могиле достойный памятник. Впервые состоится панихида на его могиле без полицейского наряда»1133. В 1918–1919 гг. газеты пестрели сообщениями о кончине героев сопротивления «большевистской заразе», которых особенно торжественно провожали в мир иной их соратники. Между тем неграмотные обыватели, городские низы оставались в стороне от «печатных» форм увекове- чивания памяти. В их среде бытовали те традиционные похоронно-поминаль- ные практики, которые были сообразны их вероисповеданию.
С приходом к власти большевиков многое в похоронно-поминальной сфере стало меняться. Похоронные практики трансформировались под воздействием тех же факторов, которые повлияли на изменение официального отношения к кладбищам. Серьезным фактором изменений похоронных практик стали де- креты и иные законодательные документы Советской власти. В 1918 г. декре- том СНК о кладбищах и похоронах для всех граждан устанавливались бес- платные «одинаковые похороны», деление похорон на «разряды» устранялось.
«Одинаковые похороны», гарантировавшиеся властями трудящимся и пенсио- нерам, оплачивались государством за счет страхования и пенсионных фондов; умерших беспризорных хоронили за счет средств местных советов. Похорон- ные религиозные обряды в храме и на кладбище могли совершаться только по желанию родственников и близких умершего за их собственный счет1134.
1131 ГААК. Ф. Д. 131. Оп. 1. Д. 34. Л. 20; 33; 85.
1132 [Объявление] // Жизнь Алтая. 1917. 15 апр.; [Объявление] // Жизнь Алтая.
1133 9-я годовщина со дня смерти В. К. Штильке // Там же. 15 апр.
1134 Декрет Совета Народных Комиссаров от 07.12. 1918 г. о кладбищах и похо- ронах.
В 1922 г. вновь вводилась оплата за похороны и погребение, которыми за- нялись частные похоронные бюро1135. Это породило свободу в выборе риту- ала погребения, который в 1920-х гг. часто оставался вполне традиционным. Стоит отметить, что в Новониколаевске, где скопление тел жертв эпидемии тифа было особенно внушительным, похоронное бюро создали уже в 1920 г.1136
В 1929 г. похоронные бюро вошли в состав коммунальных трестов. По прави- лам 1929 г. погребение усопшего могло происходить не ранее чем через 48 ча- сов после смерти, исключительно в индивидуальной могиле, плата за которую не допускалась. О возможности осуществления религиозного ритуала погребе- ния правила умалчивали1137.
На изменении отношения к похоронам сказались также факторы санитар- ного просвещения, развития концепции нового быта и антирелигиозной про- паганды, о которой стоит сказать подробнее. Русская православная церковь, как и другие церкви, рассматривалась большевиками в контексте прежней по- литико-идеологической системы. Следовательно, борьба с религией восприни- малась как борьба за социализм. Декретом СНК 1918 г. «Об отделении церкви от государства и школы от церкви» отменялось участие церкви в государствен- ных и публично-правовых установлениях; вводилась свобода исполнения ре- лигиозных обрядов, запись актов гражданского состояния более не являлась обязанностью церкви1138.
В начале 1920-х гг. важным средством преодоления религии считалось вне- дрение так называемой советской обрядности: «октябрин», комсомольских сва- деб, «красных похорон» и пр. По словам Л. И. Сосковец: «Со второй половины
1920-х гг. натиск на религиозные организации усилился и приобрел характер планомерного институционального разгрома. С этого времени к ставшим уже традиционным обвинениям церквей и священства в контрреволюции добави- лись и другие: сопротивление делу индустриализации и коллективизации, вре- дительство, “смычка с кулаком”, развал колхозов, подготовка антисоветских восстаний, связи с зарубежной контрреволюцией и разведками империалисти- ческих держав, поддержка троцкистов, а потом и организация фашистского подполья»1139. В историографии существуют противоречивые оценки степени религиозности советского общества в конце 1930-х гг. Распространено мнение о фактически полном уничтожении религиозной жизни в стране, по крайней мере, в ее институциональном измерении1140.
С другой стороны, изучение сводок о политических настроениях приводит к выводу о фактическом бессилии советской власти в борьбе с религией, о жи-
1135 Реформа похоронного дела // Коммунальное хозяйство. 1922. № 7. С. 18.
1136 Корсакова М. И. Указ. соч. С. 361.
1137 Правила НКВД и НК Здрав об устройстве кладбищ и порядке погребения. С. 460.
1138 Декрет СНК «Об отделении церкви от государства и школы от церкви // Декре- ты Советской власти. М., 1957. С. 372.
1139 Сосковец Л. И. Антирелигиозные практики советского государства: цели, структу- ра, этапы, средства // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2013. № 9. С. 181.
1140 Там же.
вучести и неискоренимости церковных обрядов1141. Одновременно мемуары в ряде случаев подтверждают фактическое укрепление веры в народной сре- де, ставшее реакцией на массовые репрессии. К примеру, католичка Я. С. Лев- ченко вспоминала, что после ареста отца в Новосибирске в 1931 г. мать уеха- ла с детьми в Томск, где крестила дочерей в костеле на Воскресенской горе. Оставшись без кормильца, мать всеми ночами истово молилась, скрывая свою религиозность днем1142.
Наше собственное знакомство с сибирскими документами изучаемого пе- риода позволяет увидеть два этапа резкого усиления антирелигиозной пропа- ганды в Западной Сибири: рубеж 1920-х и 1930-х гг., а также конец 1930-х гг. Первому из этих этапов предшествовало наблюдение партийных органов и ор- ганов государственной безопасности за деятельностью религиозных общин в 1927–1928 гг.1143 Он ознаменовался повсеместным сносом церквей, антире- лигиозной работой над принуждением общества к отказу от религиозных об- рядов. К концу 1930-х гг. партийные органы Сибири вновь обратили внимание на снижение активности в области антирелигиозной пропаганды. Сводки фик- сировали открытие прежде закрытых церквей, подъем сектантства и усиление позиций православных священников, особенно в Томске и Новосибирске. Фик- сировалось, что в 1939 г. повсеместно «прошли дни поста, пасхи, родитель- ский вторник (поминки усопших)». Сообщалось о том, что «церковники и сек- танты привлекают новые группы верующих, молодежь и детей к церковным обрядам». Описывался случай в Новосибирске, когда «в родительский вторник только одно кладбище посетило 2000 человек», «попы служили на могилах»,
«поп из Турухановской церкви отпускал грехи оптом», что вызывало массовый
«религиозный экстаз». Фиксировалось и «большое количество поминальщи- ков» на кладбищах Новосибирска, «с которых попы собирали “жатву” хлеба, яиц и кутьи». Эти и подобные им сообщения стали сигналом к решению уси- лить антирелигиозную пропаганду в регионе1144. Однако начавшаяся вскоре во- йна смягчила этот этап усиления антирелигиозной работы.
Политика памяти, влиявшая на характер обывательских похорон 1920–
1930-х гг., не была, на наш взгляд, последовательной и детально продуманной. Взгляды представителей власти и интеллигенции на похоронную обрядность уже подвергались анализу А. Д. Соколовой, которая отмечает выраженный ин- терес к этой теме вплоть до начала 1930-х гг. При этом Соколова выделяет три разные точки зрения на «безрелигиозные» похороны: «полное отсутствие ад- министрирования и интереса к новой обрядности», отказ от обрядности, ассо- циирующейся с религией (Е. Ярославский); «отсутствие прямого администри- рования при выраженном внимании к новой обрядности», без которой жизнь трудового народа будет «пресной» (Л. Троцкий) и «активное государственное администрирование, разработка и последующее внедрение новой обрядности
1141 Дэвид С. Указ. соч. С. 75–77.
1142 ГАНО. Ф. Р-600. Оп. 1. Д. 172. Л. 6–8 об.
1143 Там же. Ф. П-2. Оп. 2. Д. 222. Л. 93–99.
1144 ГАНО. Ф. П-4. Оп. 3. Д. 296. Л. 17–18.
в административном порядке» (В. Вересаев). Отмечается и отсутствие при- нятия решения по этому вопросу на партийно-правительственном уровне. По мнению Соколовой, изначально доминировала позиция Л. Д. Троцкого. Статус- ные «красные похороны» устраивались повсюду. Пик интереса к ним пришел- ся на 1925–1926 гг.
После низвержения Троцкого доминирующей стала позиция Ярославского. А. Д. Соколова подтверждает это тем, что с конца 1920-х гг. вопросы похоронно- го обряда почти не поднимались в исследовательской литературе и журнальной прессе. А. Д. Соколова делает вывод об «упадке» «красных похорон» к 1930-м гг. и большем заострении внимания на вопросах кремации1145. Этот вывод неодно- значен: отсутствие актуализации темы «красных» похорон в литературе и печа- ти не обязательно свидетельствует об их «упадке». Примеры городов Западной Сибири, наоборот, демонстрируют множество случаев пышных гражданских похорон под красными знаменами в 1930-х гг. Важно, что в Сибири так и не по- строили крематории, а значит, «красным» похоронам по образцу предыдущего десятилетия фактически не было альтернативы. К тому же кремация была лишь формой погребения, которая не означала отказа от прощального ритуала, соот- ветствовавшего образцам 1920-х гг. Это доказывают рассмотренные нами выше примеры похорон членов правительства 1930-х гг.
Мы считаем, что важным коммуникативным средством внедрения в на- родный быт и укоренения в нем «безрелигиозных» и «красных» похорон уже в 1920 г. стали массовые похороны «жертв колчаковщины». По их образцу местные партийные советские органы, а следом за ними различные государ- ственные учреждения организовывали «красные» похороны своих умерших товарищей (сослуживцев). На основе подражания образцам формировались новые похоронные стереотипы, накапливался опыт организации салютаци- онных коммемораций. Важным приемом ознакомления населения с «красны- ми похоронами» и разъяснения их сути стала местная периодическая печать. В начале 1920-х гг. в целях легитимации устанавливавшегося политического режима и индокринации властям было важно публиковать в газетах некрологи тех, кто считался героями борьбы за идеалы Октябрьской революции, а так- же репортажи с их похорон. В идеологическом смысле эти публикации про- тивостояли уже сформировавшемуся в досоветский период на уровне печати и городской среды некрополю. Власть стремилась не только к акцентированию внимания на похоронах лиц из иной социально-политической и культурной среды, важно было подчеркнуть и то, что «своих» большевики хоронят не так, как «буржуи». Гражданский похоронный ритуал («красные похороны»), кото- рый для большинства обывателей, чья инкультурация состоялась в религиоз- ной среде, был новым. Поэтому важно было многократно описать его в газете, чтобы дать обывателям образец для подражания.
Судить о том, как в действительности осуществлялась политика памяти, направленная на изменение похоронных практик, сложно. Этому препятствует комплекс источников, отражающих ситуацию крайне фрагментарно. Однако
1145 Соколова А. Д. Нельзя, нельзя новых людей хоронить по-старому.
можно заметить, что изменения в похоронно-поминальной сфере не предпо- лагали ориентира на все общество без исключения. «Красные» похороны вы- ступали именно как салютационная практика. Предполагалось, что далеко не каждый заслуживает чести последнего прощания под звуки «Интернационала» и погребения в красном гробу. Очевидно, что с точки зрения власти, граждан- ских, а уж тем более «красных похорон» не каждый усопший был достоин.
«Красные похороны» служили средством выражения особых почестей в адрес умершего, использовались как средство формирования политической солидар- ности, а в перспективе и советской идентичности. Смерть и погребение «несо- ветского» человека не стоили с точки зрения власти особенной концентрации внимания. Тихо похоронить «старорежимного», «бывшего» человека в соот- ветствии с религиозной традицией считалось, по всей видимости, до опреде- ленного момента вполне допустимым, даже нормальным.
Показательно, что в 1927 г. в краевой газете «Советская Сибирь» была опу- бликована статья о «красных похоронах» кулака Царевича в одной из дере- вень Енисейской губернии. Печать сообщала, что похороны стали причиной крупного конфликта между сельской администрацией, решившей воздать по- смертные почести «богачу», раздававшему в голодном 1920 г. хлеб беднякам, и большинством крестьян, считавшим, что «мироед» не достоин похоронной процессии под красными знаменами и прощального салюта1146. Возможно, кон- фликт «раздула» пресса, однако эта публикация отражает отношение власти к «красным похоронам» и ее мнение о том, кто таких похорон достоин.
При этом, как мы уже подчеркнули, традиционные церковные похороны не одобрялись. Как мы увидим далее на ряде примеров, степень неприязни к «от- певаниям» и участию в похоронах «попов» была разной в разные годы и в раз- ных городах региона. Относительно устойчивым можно признать мнение вла- стей о необходимости распространения «безрелигиозных» похорон, которые могли быть очень скромными и непритязательными. Важно пояснить, что понятие «безрелигиозные похороны» мы используем условно, оно не приме- нялось газетчиками межвоенных лет. Также обычно не использовали понятия
«красные похороны». И те, и другие, как правило, называли «гражданскими» похоронами. Однако, на наш взгляд, принципиально важно отличать крайне политизированные похороны уровня салютационных практик и скромные по- хороны в кругу семьи, друзей и знакомых без участия священника. Очевидно, что были и некоторые сложные, синтетические варианты похоронного ритуа- ла: с частичным сохранением религиозности и (или) обрядовых действий, ос- нованных на древних суевериях, с оттенком политизации, похороны, сочетав- шие новые политизированные стереотипы и отголоски религиозности.
Местные городские газеты в 1920–1930-х гг., как и до революции, продол- жали публиковать траурные объявлении о смерти и о предстоящих похоронах частных лиц – городских обывателей. Осуществив сплошной просмотр газет, выходивших в Томске, Новосибирске, Омске и Барнауле в период с 1920 г. до середины 1941 г., мы выявили все опубликованные в них траурные объявле-
1146 Горев Б. Похороны // Сов. Сибирь. 1927. 10 марта.
ния, которые классифицировали по видам похоронных практик. Полученные данные были внесены в соответствующие таблицы (приложение). Важно пояс- нить, что мы учли и подсчитали только те объявления, где содержатся сообще- ния не только о смерти, но и об особенностях ритуала похорон усопших. Наши подсчеты могут содержать неточности, обусловленные степенью сохранности газетных источников. Все выявленные нами объявления мы условно поделили на те, которые содержат, во-первых, данные о традиционных православных по- хоронах, подразумевающих отпевание в храме, во-вторых, те, которые сообща- ют о гражданских похоронах: скромных, с выносом тела усопшего из его дома либо из лечебного учреждения и «помпезных» с выносом тела из какого-либо учреждения (актового зала, клуба, красного уголка и т. п.).
Мы обратили внимание на время похорон. Заметно, что православные по- хороны чаще начинались в 8–9 утра. Именно в это время гроб с телом усопшего несли в церковь для отпевания, которое длилось до обеда, после чего следова- ло погребение. Гражданские похороны чаще всего устраивались в послеобе- денные часы, в объявлениях никогда не встречается сочетаний фразы «граж- данские похороны» и указания на начало похорон рано утром. Это позволяет предположить, что похороны, начинавшиеся рано утром, но не маркирован- ные авторами объявлений как церковные, предполагали все-таки отпевание. В Томске, судя по газетам, количество таких неоднозначных объявлений уве- личилось в первой половине 1930-х гг., что может объясняться агрессивной атакой государства на церковь. Отдельного внимания заслуживают еврейские похороны, сведений о которых встречается больше всего в томских газетах. Однако мы не нашли оснований выделить их в особую группу, поскольку со- ответствующие газетные объявления очень скупы на сведения об обрядовой специфике таких похорон. Содержание подобных объявлений практически идентично объявлениям о скромных гражданских похоронах, на этом основа- нии мы и объединили их в одну группу. Однако обращает на себя внимание опять-таки время похорон в еврейских семьях. Обычно они устраивались око- ло полудня, что не было характерно ни для православных, ни для представи- телей других конфессий, ни для атеистов. Кроме того, подобные объявления иногда сообщают о погребении на Еврейском кладбище (Томск), где обычно не хоронили тех, кто не являлся иудеем. Но мы не можем установить другие спец- ифичные особенности еврейских похорон по газетным источникам, поэтому условно уравниваем их с гражданскими. Иногда объявления фиксируют вынос тела перед погребением в мечеть, в «Католический клуб», в польский костел и т. п. Такие похороны мы отнесли к условно выделенной категории «прочих». Данная графа содержится в таблице, составленной на основе томских газетных источников, в газетах Новосибирска, Омска и Барнаула подобные объявления не фигурируют.
Наши таблицы не могут дать объективной картины похоронных практик в западно-сибирских городах 1920–1930-х гг. ХХ в. Далеко не все сообщали через газету о смерти и предстоящих похоронах близких и сослуживцев. Стоит учитывать, что, к примеру, среди томских татар в это время был очень низ-
кий уровень распространения грамотности, не все владели русским языком. Соответственно для этой социальной группы газета как средство социальной коммуникации не была актуальной. Однако наши подсчеты помогают увидеть тенденции изменения похоронных практик, обусловленные, прежде всего по- литикой государства. Изучение объявлений в омской газете «Рабочий путь» заставляет нас признать, что к уже перечисленным «недостаткам» газетных источников стоит добавить и еще один: видимо, не всем газетным объявлениям стоит доверять. В 1928 г. в «Рабочем пути» было размещено объявление о смер- ти и предстоящих похоронах гражданина П. П. Трифонова. На следующий день газета должна была напечатать опровержение, поскольку выяснилось, что лож- ным объявлением жена Трифонова отомстила ему за развод и женитьбу на дру- гой женщине1147. Этот курьезный случай свидетельствует о том, что точность информации, изложенной в объявлениях, редакторы могли не проверять.
Остановимся подробнее на каждом из, обозначенных нами виде похорон- ных практик. Из табл. 1 (см. приложение) видно, что в начале 1920-х гг. в Том- ске печаталось мало объявлений о православных похоронах, как и о похоронах вообще. Но смертность в послевоенные годы была высокой. Ранее нами было замечено, что в условиях хозяйственной разрухи деградировал и упрощался похоронный обряд. Часто окружающие не могли по материальным причинам устроить усопшему достойные похороны. Игнорировались детали, к которым можно отнести и газетные объявления, которые к тому же стоили денег. Кроме того, советский Томск покинули многие представители интеллигенции и бур- жуазии, для которых траурные объявления были прежде привычны.
В первой половине 1920-х гг. в новосибирской газете «Советская Сибирь» также почти не печатали траурные объявления. Возможно, их не принима- ла редакционная коллегия, считавшая, что региональное издание не должно акцентировать внимание на подобных «мелочах». Однако вероятна и другая причина: для жителей молодого города, откуда в годы Гражданской войны старалась уехать местная буржуазия, не входило в традицию и не стало при- вычным оповещать через периодическую печать о кончине кого-то из ново- николаевцев. Здесь еще не сложились такие прочные и разветвленные соци- альные связи, как, к примеру, в Томске, или в Омске. В своем большинстве обыватели Новониколаевска были неграмотными выходцами из сельской местности, испытывавшими в период хозяйственной разрухи материальные затруднения. Публикации траурных объявлений стали регулярными с 1925 г., когда условия повседневной жизни значительно улучшились. Также заметно, что на протяжении всего изучаемого периода жители городских окраин прак- тически не оповещали о похоронах с помощью газет. Периферия молодого города, население которого росло в основном за счет крестьянского контин- гента, была охвачена процессами рурализации. На селе в эти годы, разумеет- ся, не было принято сообщать о смерти близких с помощью периодических изданий.
1147 «Заживо погребенный». Случай с гражданином Трифоновым П. П. // Рабочий путь. 1928. 30 янв.
В Томске с 1925 по 1929 г., когда повседневная жизнь стабилизировалась, началось заметное возрождение культурных традиций. Это видно также и на примере краеведческой деятельности музея, о чем пойдет речь в заключитель- ном разделе. Из объявлений заметно, что неформально возрождались и право- славные традиции. Именно в эти годы в Томске было опубликовано наиболь- шее количество объявлений о похоронах с отпеванием в церкви. Показательно, что томичи не боялись подавать такие объявления, а советская газета запросто их печатала. О соседнем Новосибирске – бывшем безуездном городке Томской губернии, а ныне краевом центре, такого не скажешь. В новосибирском еже- дневном издании «Советская Сибирь» во второй половине 1920-х гг. публико- вали не более двух объявлений в год о предстоящих похоронах с отпеванием в церкви. По нашему мнению, это говорит о том, что в Томске, который по пра- ву считался культурной столицей Западной Сибири, политика памяти, реали- зовывавшаяся местными органами власти, была мягче, чем, к примеру, в Ново- сибирске. Немного объявлений о религиозных похоронах публиковалось также в Омске и Барнауле. Однако на Алтае во второй половине 1920-х гг. подобные объявления встречаются чаще, чем в бывшей белой столице.
Важно понять, представители каких социальных слоев делали выбор в пользу церковных похорон. В 1920-х гг. такой выбор нередко принадлежал университетской интеллигенции. Примером может послужить организация прощания жителей города с профессором Томского университета В. В. Сапо- жниковым в 1923 г. Коллеги известного исследователя природы Алтая органи- зовали гражданскую панихиду по усопшему в актовом зале университета, на следующее утро гроб с телом усопшего перенесли в Новый собор, где покой- ный был отпет1148. Репортаж о прощании с Сапожниковым был также размещен в газете «Красный Алтай», где сообщалось, что во время панихиды звучала музыка П. И. Чайковского, с речами выступали ректор университета и профес- сура, последней, по традиции, с ученым прощалась его дочь. Всю ночь после панихиды у тела дежурили почитатели1149. В 1925 г. также в Новом соборе отпе- вали усопших профессоров ТГУ П. Н. Лащенкова1150 и К. А. Кытманова1151.
Примечателен также факт традиционной церковной панихиды, состоявшей- ся в память об умершей в Петрограде О. А. Зубишевой – участнице Сибирских высших женских курсов, председателя общества взаимопомощи учащихся, ор- ганизатора студенческой столовой1152. Как и в Томске, интеллигенция Омска в начале 1920-х гг. нередко делала выбор в пользу традиционных церковных похорон. Среди тех, с кем прощалась в православном храме благодарная тол- па, был первый ректор Омского медицинского института Н. К. Иванов-Эмин, ушедший из жизни в 1922 г., заразившись сыпным тифом от пациентов. Его останки по традиции отпевали на третий день после кончины в кафедральном
1148 [Объявление] // Красное знамя. 1923. 13 авг.
1149 О похоронах В. В. Сапожникова // Красный Алтай. 1924. 20 авг.
1150 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 29 апр.
1151 [Объявление] // Там же. 14 сент.
1152 [Объявление] // Там же. 7 июля.
соборе1153. Несколькими днями позже в Казачьем соборе отпевали еще одно- го врача и педагога – преподавателя кафедры общей хирургии и патологии Омского медицинского института А. И. Дроздова. Некролог, опубликованный в «Рабочем пути», подчеркивал заботу этого доктора о красноармейцах, прохо- дивших лечение в военном госпитале, где врач также заразился тифом1154.
Церковные похороны нередко выбирали близкие представителей иных групп интеллигенции: творческой, технической, медицинской. Примерами могут послужить отпевание Л. В. Родюковой – супруги инженера1155; худож- ника А. Э Марко1156 (Томск). 25 августа 1926 г. «Советская Сибирь» сообщала о предстоящих похоронах врача А. А. Станкеева1157, который еще в 1912 г. чис- лился в списке врачей, практиковавших в Новониколаевске1158. Доктора отпева- ли в Пророко-Даниловской (Вокзальной) церкви.
Из табл. 4 (см. приложение) видно, что объявлений о традиционных рели- гиозных похоронах в Барнауле подавалось очень мало, да и то только на этапе до «Великого перелома». Одно из них сообщает о кончине А. С. Куклиной1159. Эта купеческая фамилия была хорошо известна как в Барнауле, так и в Ново- николаевске. Пример с отпеванием в Петропавловском соборе останков Ана- стасии Сергеевны интересен тем, что отражает сохранение традиционных ком- меморативных практик в среде тех, кто в дореволюционный период занимался предпринимательством.
Конечно, газеты также сообщают и о церковных похоронах православных священнослужителей, к примеру, протоиереев В. В. Юрьева1160 и С. А. Путоде- ева1161 (Томск). Интересно, что наряду с такими традицонными объявлениями в начале 1920-х гг. в печати могли появляться сообщения об отпевании в церк- ви жертв «белобандитов». Пример – похороны И. Г. Чистякова, погибшего на станции Каско-Булак1162. Этот факт дает основание сделать вывод о том, что в начале 1920-х гг. «красные» похороны могли не строго соответствовать об- разцам, которые транслировались через печать. Это проявлялось, к примеру, и в том, что вынос на гражданских похоронах иногда оставался традиционно ранним – в 10 утра1163.
Однако большинство объявлений о предстоящем отпевании все-таки не позволяют составить представления о роде занятий усопшего. Обычно такие объявления давали родственники, сообщая жителям города о том, что скончал-
1153 [Объявление] // Рабочий путь. 1922. 7 янв.
1154 [Объявление] // Там же. 10 янв.
1155 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 29 янв.
1156 [Объявление] // Там же. 8 февр.
1157 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1926. 25 авг.
1158 Памятная книжка Томской губернии на 1912 г. С. 34
1159 [Объявление] // Красный Алтай. 1927. 9 апр.
1160 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 25 июля.
1161 [Объявление] // Там же. 1927. 22 дек.
1162 [Объявление] // Алтайский коммунист. 1920. 2 апр.
1163 [Объявление] // Красный Алтай. 1921. 7 апр.; [Объявление] // Там же. 1921. 13 апр.; [Объявление] // Там же. 15 апр.
ся муж (отец, дедушка, жена, мать, бабушка). Подобные объявления никогда не сопровождались воззванием к сослуживцам и соратникам организованно прийти на похороны, а значит, не предполагали политизированной панихиды, характерной для гражданских похорон.
Томские объявления нередко фиксировали сведения о предстоящих похо- ронах единоверцев, которых отпевали в Троицкой или Воскресенской церк- вях. В объявлении не всегда сообщалось, что усопший единоверец, однако по его фамилии и по указанию на церковь можно делать вполне однозначный вывод о его вере. Яркий пример семьи единоверцев, хоронивших своих близ- ких в соответствии с религиозной традицией, – Выдрины. В 1925 г. скончался А. П. Выдрин1164, в 1929 – А. А. Выдрин1165. По все видимости, это – близкие родственники, отпетые соответственно в Воскресенской и Троицкой церквях Томска и погребенные на единоверческом участке Вознесенского кладбища. Среди единоверцев были люди, известные томичам в былые годы своей про- фессиональной деятельностью: Н. В. Соколов – пожилой врач, принимавший участие в борьбе с тифом (ум. в 1928 г.) и Е. А. Осипов – бывший купец (ум. в 1930 г.)1166. В газетах встречаются и формулировки, сообщающие о предсто- ящих похоронах «староверов» (возможно, имеются в виду те же единоверцы). Пример – Петя Хитров, отпетый в Старом соборе1167.
Начало «Великого перелома» существенно отразилось на духовной жизни городов Западной Сибири. К примеру, в Томске в 1929 г. была закрыта Бого- явленская церковь, Духовская церковь – в 1930 г.; в эти годы также закрыли Инокентьевскую и Успенскую церкви бывшего Иоано-Предтеченского женско- го монастыря. Троицкий кафедральный собор (Новый собор), где обычно отпе- вали наиболее выдающихся томичей, был также закрыт и частично разрушен в 1930 г. Благовещенская церковь, которую посещали староцерковники – гри- горианцы, прекратила деятельность в 1934 г.; в этом же году закрыли Духов- скую церковь. В 1935 г. закрыли Преображенскую (в просторечии Ярлыков- скую) церковь, Воскресенская и Никольская церкви были закрыты в 1936 г.; Троицкая единоверческая церковь фактически престала действовать в 1938 г.; в 1940 г. закрыли Петропавловскую церковь1168. Таким образом, перед Великой Отечественной войной в городе не осталось действующих православных церк- вей. Параллельно шел процесс закрытия храмов иных конфессий. Закрывались церкви и в других городах.
Показательно, что с 1930 г. объявления о похоронах с отпеванием в право- славной церкви практически исчезли. Значит ли это, что «гражданские» похо- роны вытеснили церковные? Думается, что не совсем так. Видимость подоб- ного результата антирелигиозной пропаганды стремилась продемонстрировать
1164 [Объявление] // Красное знамя. 1925. 30 марта.
1165 [Объявление] // Там же. 1929. 3 июня.
1166 Томский некрополь. С. 238; 247.
1167 [Объявление] // Красное знамя. 1929. 14 нояб.
1168 Томск от А до Я. Краткая энциклопедия города. С. 34–35, 36–37, 60, 109, 127,
227, 235, 379, 380.
печать. В пользу этой версии говорит и сам факт закрытия церквей. Однако не все церкви были закрыты одновременно, не все священнослужители репрес- сированы, не все жители города согласны с антирелигиозной пропагандой. В 1932 г., когда в Томске было подано всего одно объявление о похоронах с от- певанием в церкви, шесть раз сообщалось о похоронах, начинавшихся ранним утром. Видимо, отпевание все-таки производилось, но объявление о нем умал- чивало. Вероятен и вариант «отпевания на дому», которое фактически практи- ковалось верующими в условиях закрытия церквей. «Отпевать» в домашних условиях могли бывшие священнослужители и сами верующие. В дальнейшем объявления об утренних похоронах тоже исчезли. А это значит, что верующие отгораживались от внешнего мира и не рисковали афишировать свою частную жизнь. То, что в 1937 г. в «Красном знамени» все-таки появилось одно объяв- ление о предстоящем отпевании, свидетельствует об отсутствии официально- го запрета на публикацию в газетах подобных материалов, не было и явного преследования тех, кто отпевал «своих» покойников, однако те, чьи взгляды и образ жизни не соответствовали советским шаблонам, предпочитали жить незаметно.
Немногочисленные объявления 1930-х гг., сообщающие о предстоящем отпевании, фиксируют в большинстве случаев смерть пожилых людей, большинство из которых женщины. Аналогичны объявления о похоронах, устраивавшихся ранним утром. Исключение составляет сообщение об от- певании в Старом соборе Томска молодого врача С. Д. Вишневского1169. Ин- тересно, что его хоронили на Католическом кладбище. В 1930 г. томский костел еще функционировал, поэтому, видимо, Вишневский был право- славным, а его погребение на католическом кладбище могло быть обуслов- лено семейными обстоятельствами или специфичными обстоятельствами смерти.
Как мы уже сказали, традиционным религиозным похоронам Советская власть противопоставляла «красные похороны» – новый политизированный ритуал. Газетные репортажи позволяют сделать вывод, что с 1920 г. в горо- дах Западной Сибири получили распространение «красные похороны» от- дельных лиц. В газетных описаниях, выполненных хотя и с использованием шаблона, но все-таки с натуры, присутствует много указаний на сохранение в гражданском обряде традиционных элементов, которые использовались неосознанно, по привычке. По привычке же они фиксировались газетчика- ми. Во-первых, сами похороны, судя по описаниям, оставались похожими на традиционные похороны по последовательности действий участников мероприятия. Умершего выносили из его дома, анатомического покоя или актового зала организации, где он работал. По всей видимости, перед этим собравшиеся могли некоторое время провести, прощаясь, сидя или стоя у гроба покойного в помещении. Несколько минут прощание продолжа- лось на улице. На похоронах революционерки из Томска Шуры Окунцовой (1921 г.) «от квартиры по обеим сторонам переулка выстроились члены пар-
1169 [Объявление] // Красное знамя. 1930. 30 июня.
тии и курсанты партшколы, образовав живой коридор»1170. Такие «живые ко- ридоры» устраивались на похоронах и ранее, и позже. На улице перед домом собравшиеся прощались с Шурой около тридцати минут. Потом траурная процессия отправилась на кладбище, гроб несли на руках. Таким способом традиционно выражалось особенное уважение и любовь к усопшему. На по- хоронах заведующей отделом губкома по работе среди женщин М. М. Гро- мадской из Барнаула гроб несли на руках работницы «в несколько смен». Так проявились тенденции женской эмансипации, связанные с революцией1171. К слову сказать, что традиционно на руках носили гробы с телами вели- ких деятелей культуры, как в ХIХ в. (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь и др.), так и в 1920-х гг. (С. А. Есенин).
Остановимся на таких деталях, как венки и цветы. Венки даже на «красных похоронах» оставались одним из распространенных атрибутов. К примеру, на томские похороны Ольги Козловой, Клавдии Кабановой и Ольги Владимиро- вой, «зверски убитых преступной рукой белогвардейцев» в Мариинском уезде (1921 г.), комиссия по организации похорон напоминала приглашенным при- нести венки, за которые был даже назначен ответственным некто Максимов1172. Как отмечалось выше, по христианскому обычаю на похороны было принято что-нибудь приносить, чаще всего, свечи. Цветы, принесенные на похороны, также не противоречили традиции. Ф. Арьес интерпретирует цветы на похо- ронах и могилах как символ райских кущ и садов, куда попадают души пра- ведников1173. По нашим наблюдениям, на гражданские похороны женщин бу- кеты цветов приносили обязательно, а газетчики особенно подчеркивали их красоту и внушительное количество. Осыпать цветами могилу женщины, тем более молодой, – это однозначно традиционное решение. В описании похо- рон Шуры Окунцовой отмечено, что рабочие заполнили всю комнату, где стоял гроб, венками и цветами, множество венков несли люди, участвовавшие в по- хоронной процессии. Могилу после погребения осыпали цветами, уставили венками. Венки из веток хвойных деревьев также часто приносили на «крас- ные» похороны, особенно в зимнее время. Цветы, венки и хвою продолжали использовать и в политизированных поминальных практиках. В частности, к годовщине расстрела коммунистов в томской газете «Знамя революции» опу- бликовали портреты погибших, которые поместили в обрамления из рисован- ных похоронных венков, цветов и хвои1174. Венки и цветы обычно приносили на братские могилы также в дни политических праздников.
Задолго до революции было принято снимать посмертные маски с выдаю- щихся людей, широко известны и живописные произведения, изображающие останки усопших в гробах. В ХХ в. появилась новая возможность запечатлеть момент скорби – снять фото. Фотографирование на похоронах было распро-
1170 Похороны Шуры Окунцовой // Красное знамя. 1921. 17 мая.
1171 Похороны товарища Громадской // Красный Алтай. 1921. 8 марта.
1172 [Объявление] // Знамя революции. 1921. 28 янв.
1173 Арьес Ф. Указ. соч. С.55.
1174 К годовщине расстрела коммунистов в Томске // Знамя революции. 1920. 16 дек.
странено в Сибири и до революции. К примеру, сохранились снимки похорон новониколаевского инженера Н. М. Тихомирова: и процессия, и тело в гробу, окруженное венками и цветами1175. Похороны Шуры Окунцовой несколько раз сфотографировали при остановке на Ленинском проспекте. Показательно, что уже ставшее традиционным действие осуществлялось в новом памятном ме- сте, ассоциировавшемся с вождем народа, боровшемся за правое дело, за кото- рое погибла и Шура. Остановка на Ленинском проспекте напоминает о старом сибирском обычае останавливаться с причитаниями возле церкви, которая по- падается на пути похоронной процессии.
Музыкальное сопровождение частных «красных похорон», как и похорон массовых, было идентичным: всю дорогу до кладбища звучали похоронный марш и «Интернационал» в хоровом варианте исполнения. В. С. Тяжельникова обращает внимание на «бессмертие» жертв революционной борьбы, которое обеспечивает «живая память» общества о подвигах жертв1176. Музыка и цвет- ная пышная похоронная атрибутика оказывали сильное эмоциональное воздей- ствие на присутствующих, как раз и формируя эту «живую», т. е. эмоциональ- ную память.
На традиционных русских похоронах умершего всегда горько оплакива- ли. Образованные люди устраивали панихиду. Похоронные плачи, как руди- мент языческой обрядности, не поощрялись церковью, которая учила вере в бессмертие души1177. На «красных» похоронах, судя по газетным описани- ям, к свежей могиле выходили ораторы, чтобы выступить с прощальной или поминальной речью. Обязательно звучали и клятвы у могил. В традиционном контексте такие клятвы воспринимаются как самые серьезные, поскольку, как уже отмечалось, согласно архаичным представлениям, покойные облада- ют могуществом, покровительствуют и помогают живым, поэтому клясться на могиле, значит заручаться поддержкой мертвых. Авторы газетных текстов обычно призывали не проливать слез. Но, вероятно, в действительности, не имея сил сдерживать свои эмоции, родные и близкие плакали, тем более что
«голосить» предписывала традиция. Традиционно, если родные усопшего не плакали на его похоронах, окружающие их осуждали, говорили: «Рады, что помер, не дождутся, как закопают»1178. Едва ли в действительности сдер- жанность на похоронах была выгодной с идеологической позиции государ- ству. Все-таки свободный выплеск эмоций в присутствии большой группы людей порождает эффект психического заражения и способствует укрепле- нию социальной памяти о событии. Сибирские этнографы 1920-х гг. виде- ли ценность в живущей в народной среде «причети», которая с легкостью адаптировалась к новым социально-политическим условиям. Так в реперту-
1175 Брат А. Звезды светят из прошлого. Документальная повесть о Н. М. Тихомиро- ве. Новосибирск, 2003. С. 44–45; Косякова Е. И. (Красильникова Е. И.) Божья нива // Новосибирский некрополь. С. 24–25.
1176 Тяжельникова В. С. Указ. соч. С. 422.
1177 Рабинович М. Г. Указ. соч. С. 330.
1178 Хандзинский Н. Указ. соч. С. 55.
аре сибирских партизан появились актуальные для военного послевоенного времени причитания по погибшим1179, а стараниями комсомольцев возникла уже упоминавшаяся нами «причеть» по В. И. Ленину1180. М. К. Азадовский подчеркивал, что в Сибири не было профессиональных плакальщиц, что тра- диционно «выть» на похоронах должны были все. Н. Хадзинский считал, что если «условия быта вытеснят «причеть» из похоронного обряда, она будет жить среди интимной лирики»1181, поскольку именно в «вытье» проявляется искренняя скорбь. По мнению К. Мэрридэйл, «причеть» имела в условиях традиционной культуры также значение некролога, поскольку рассказывала об умершем и о его достоинствах1182.
Советским стереотипом «красных» похорон выступала агитационная со- ставляющая ритуала. Панихида по усопшему перерастала в митинг. Судя по газетным описаниям, на похоронах появились советские лозунги, которые участники церемонии наносили на транспаранты и ленты траурных венков. На похоронах омского коммуниста П. С. Дзюбенко траурное шествие воз- главляли люди, которые несли лозунги «Вечная память борцам за Советскую власть» и «Смерть мировой буржуазии»1183. Во главе процессии на похоронах томского революционера А. В. Шишкова шли представительницы женотдела с плакатом «Беспощадная смерть палачам!». Как мы помним, на традицион- ных похоронах процессию, следующую на кладбище, возглавляли женщины, несущие цветы и иконы. В данном случае, как и на массовых похоронах жертв
«колчаковщины», иконы были заменены лозунгами. Следом за женщинами везли гроб. Из процессии исчезла традиционная фигура священника, которой на этих похоронах не было замены. За гробом шли родные и в строго опре- деленном порядке представители Губернского бюро РКП, оркестр, военные, томские коммунисты, члены профсоюза. Использовались на «красных» похо- ронах и советские знамена. Присутствовать на «красных похоронах» должны были «все партийцы, свободные от работы»1184, в газетном объявлении могло сообщаться и то, что «явка всех членов союза обязательна»1185. При этом лич- ные отношения усопшего с теми, кто должен был явиться на его похороны в обязательном порядке, не имели значения. Утрата интимной составляющей похоронного действа задавала новый эмоциональный фон кипучей «благо- родной ярости», а не «неутешного горя». Для того чтобы собрать максималь- ное количество присутствующих, похороны, которые больше не зависели от церковного графика отпеваний, чаще всего назначались в послеобеденные или вечерние часы, что противоречило традиции, но отвечало практическим
1179 Соколова А. Материалы для изучения партизанской поэзии (песни и причита- ния). С. 159–162.
1180 Хадзинский Н. Указ. соч.; Азадовский М. К. Указ. соч. С. 22.
1181 Там же. С. 55.
1182 Merridale C. Night of stone. P. 41.
1183 Похороны П. С. Дзюбенко // Рабочий путь. 1922. 26 окт.
1184 [Объявление] // Красное знамя. 1924. 26 сент.
1185 [Объявление] // Там же. 13 сент.
соображениям. Именно вечернее время являлось более удобным для совет- ских служащих и рабочих.
К примеру, похороны упомянутого нами революционера А. В. Шишкова, состоявшиеся 20 июля 1920 г., начались в 19.30.1186 Характерной чертой «крас- ных» похорон являлись элементы военизации церемонии. Не все, кого хоро- нили по «красному» обряду, имели отношение к армии, но даже на похоронах Шуры Окунцовой, возглавлявшей отдел работниц в Томске, дали залп салюта в момент опускания гроба в могилу. Давали салют и на похоронах А. В. Шиш- кова. Помимо прочих традиционных смыслов, так, по нашему мнению, вы- ражалась готовность большевиков и дальше биться насмерть с врагами рево- люции по примеру уже имеющихся жертв классовой борьбы. Залп салюта на
«красных» похоронах – это своего рода предупредительный выстрел в воздух,
«адресованный» классовым врагам.
Нельзя сказать однозначно, устраивались ли поминальные обеды после
«красных» похорон. В некоторых репортажах сообщалось, что после погребе- ния рабочие расходились по домам. Те похороны, которые проходили в середи- не дня, вполне логично могли оканчиваться традиционными поминками, где, скорее всего, продолжался начатый на кладбище митинг. Однако подчеркнутая бедность и своеобразный революционный аскетизм по большому счету про- тивостояли «старорежимным» тризнам, особенно пышным у состоятельных сословий Российской империи.
Репортажи с «красных» похорон, напечатанные в газетах нашего регио- на, не имеют отличительной специфики в разных городах. Очевидно, что эти описания составлялись по образцу описания похорон жертв «колчаковщины». Вероятно, в действительности какая-то местная специфика «красных» похо- рон в начале 1920-х гг. и существовала, но западно-сибирская печать отражала желаемую картину, участвуя в формировании траурного газетного дискурса.
К середине 1920-х гг. неактуальной стала идеологически обусловленная жертвенность революционного поколения, представление о которой формиро- валось и закреплялось в том числе и с помощью особенного похоронного обря- да1187. Не нужны стали и специфичные газетные описания похорон, присущие началу 1920-х гг. «Красный» ритуал был уже хорошо известен сибирякам.
Из наших таблиц (см. приложение, табл. 1–4) видно, что наибольшее число траурных объявлений, опубликованных за весь изучаемый период, сообщают о «скромных» гражданских похоронах, которые частично или полностью ис- ключали элементы религиозного ритуала. Обязательной была политизирован- ная гражданская панихида, которая в случае скромных гражданских похорон обычно устраивалась прямо на кладбище. Часто в организации таких похорон участвовало учреждение, где работал усопший. Количество объявлений, по- данных сослуживцами, дает основание полагать, что роль коллег в организа- ции похорон росла. К примеру, «контора» могла не спрашивать мнения родных усопшего о том, кому стоит присутствовать на похоронах и как будет осущест-
1186 Похороны Александра Васильевича Шишкова // Знамя революции. 1920. 20 июля.
1187 Тяжельникова В. С. Указ. соч.
вляться погребение. Такие похороны переставали быть частным делом семьи. Показателен пример: если в 1926 г. лишь одно объявление из «Советской Си- бири» о скромных гражданских похоронах сообщало род занятий усопшего (секретарь редакции газеты «Дер Ландман»)1188, то в последующие годы ана- логичные объявления в большинстве случаев содержат сведения о профессии и партийной принадлежности покойного. Объявления с такими комментария- ми обычно давала организация, где при жизни работал ныне умерший. Если похороны организовывали родственники, не было смысла сообщать о социаль- ном статусе (профессии, партийности, заслугах) усопшего.
Очевидно, что в 1930-е гг. участилась практика пышных гражданских по- хорон, становившихся массовыми по количеству участников таких церемоний. В условиях обострения социально-политических отношений наступило воз- рождение ярких траурных коммемораций, характерных для начала 1920-х гг., но практически не актуальных для периода нэпа. Наибольшее количество объ- явлений о пышных похоронах «героев» давалось в Новосибирске в первой по- ловине 1930-х гг. Максимальное количество объявлений, достигшее двадцати, было дано в 1935 г. Помпезного прощания обычно удостаивались коммунисты, руководители учебных заведений и предприятий, ударники производства, че- кисты, милиционеры и т. п. Интересен также акцент на похоронах врачей. Вы- ражение особых посмертных почестей медикам было нужно большевикам для формирования в общественном сознании позитивного образа советского вра- ча, который становился одним из символов бескорыстной заботы государства о советских гражданах. Посмертные почести медикам использовались и в кон- тексте выстраивания отношений сотрудничества с интеллигенцией, значитель- ная часть которой изначально не разделяла большевистских взглядов.
В качестве примеров пышных гражданских похорон можно привести похо- роны профессоров недавно открытых в Новосибирске вузов (А. И. Прибытков и И. Д. Чулков), новосибирских деятелей культуры (артист оркестра А. С. Цем- балистов, дирижер оперетты В. А. Лавров, молодой художник И. Попов). В размахе пышных гражданских похорон первой половины 1930-х гг. заметно стремление власти подчеркнуть огромное количество жертв, которые прино- сит советский народ, строящий социализм. Внимание власти к смерти этих лю- дей служило доказательством тезиса о возрастании классовых противоречий в результате форсированного строительства социализма, о неизбежных жерт- вах героев новой эпохи. Смерть партийных работников обычно сопровожда- лась на станицах газет самыми трагическими характеристиками. Очевидными казались жертвы тех, кто погиб при исполнении служебного долга. Подвиг та- ких людей подчеркивало даже краткое объявление, которое могло сообщать о смерти «от руки врага», или фразу «варварски убит классовым врагом». Га- зеты отражают и примеры явной спекуляции власти на случаях неожиданных, но вовсе не героических смертей.
Так, в марте 1930 г. в иркутской гостинице задохнулись во сне угарным газом командированные член партии К. Н. Артемьев и рабочий А. А. Швай-
1188 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1926. 3 июня.
ков. Эти люди лишь начинали свою партийную карьеру, поэтому некролог мог лишь сообщить о том, что «Артемьев активно боролся со всякими извращени- ями классовой направленности в выполнении кредитов»1189. Однако их похоро- ны в Новосибирске были особенно торжественными, этих людей провожали как героев. Вообще некрологи 1930-х гг. нередко характеризовали усопшего как «товарища, показывавшего подлинно коммунистическое отношение к тру- ду»1190. Если кончина «героя» наступала в результате болезни, тогда, как и в слу- чае с объяснением причин смертей В. И. Ленина и В. В. Куйбышева, некрологи по шаблону подчеркивали, что усопший «заболел на советских хозяйственных и политических работах»1191.
Особенно пышные похороны устраивались и тем, кто погиб трагически при исполнении служебных обязанностей. Таков пример секретаря омского сельского райкома ВЛКСМ, названного в газете «Яшей Лозовским», который утонул в Оми во время хлебозаготовительных работ. Тело Якова торжествен- но выносили из Коммунистического клуба1192. Любое преступление советская пропаганда рассматривала как «антисоветчину», поэтому похороны жертвы убийства становились удобным поводом для политизированной панихиды, превращавшейся в митинг, направленный на политическое воспитание. Но не стоит забывать и о жалости. Некоторые смерти действительно потрясали и шо- кировали окружающих, которые искренне скорбели.
Традиционные православные похороны предполагали перенос тела усопше- го в церковь, после отпевания похоронная процессия следовала на кладбище для погребения тела. На пышных гражданских похоронах тело умершего нес- ли не в церковь, а в красный уголок (клуб, актовый зал) учреждения, где он трудился при жизни. Иногда на гражданские похороны объявление приглаша- ло к 10–11 утра. Толпа собравшихся родственников, друзей, соседей и сослу- живцев сопровождала гроб с телом усопшего от его квартиры до учреждения, где устраивалась гражданская панихида, заменившая отпевание, прощание длилось несколько часов, ближе к вечеру траурная процессия отправлялась на кладбище1193.
Залп салюта на «красных» похоронах 1930-х был адресован уже не «бур- жуям», а вредителям, фашистам, троцкистам, зиновьевцам и прочим «врагам народа», которые, как сообщали пропагандисты, «зверели», видя успехи соци- алистического строительства. Заметно, что пышные похороны в Новосибирске устраивались в более поздний час. Иногда тело выносилось на кладбище уже на закате или даже поздно вечером, после 19 часов.
Иллюстрацией этому обобщению может послужить пример массового про- щания с омским «профессором-коммунистом» В. Е. Опариным. Гроб с телом усопшего, осыпанный живыми цветами, окруженный венками и склоненны-
1189 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1930. 25 марта.
1190 Н. М. Колчин. [Некролог] // Там же. 6 мая.
1191 [Объявление] // Там же. 15 марта.
1192 Яша Лозовников [Некролог] // Рабочий путь. 1929. 11 окт.
1193 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1935. 6 мая.
ми знаменами, выставили в актовом зале клуба рабфака, куда пришли мно- гочисленные студенты, преподаватели и ученые Омска. В 13 часов с балкона зазвучал похоронный марш, началась панихида. Слово держали известные ученые тех лет. Они не просто говорили о достоинствах усопшего, они при- зывали, следуя его примеру, «идти по пути строительства социализма». Здесь же звучал актуальный для тех лет призыв представителя окружного комите- та партии удесятерять внимание общественному воспитанию1194. Имеющиеся в газетах фотоисточники позволяют судить о возрождении дореволюционной, буржуазной ритуальной эстетики: на пышных гражданских похоронах вновь применялся старый канон изображения тела усопшего в «упокоенном» виде, лежащим в гробу, в профиль, в окружении массивных венков и цветов.
Проводы революционеров, подпольщиков и бывших партизан проходили в 1930-х гг. довольно скромно. С помощью объявлений на них приглашали пре- имущественно соратников, старых товарищей. Примерами могут послужить похороны красного партизана из Томска, командира отряда особого назначе- ния В. И. Курского1195; похороны бывших партизан А. Ф. Щербакова (14 мар- та 1930 г.), Д. В. Капраловой (3 января 1933 г.), А. В. Фенелонова (27 марта
1933 г.), живших в Новосибирске, и др. На такие похороны обычно пригла- шали всех «старых большевиков», партизан, членов общества политкаторжан. Но власть не акцентировала особенного внимания на прощании с героями уже ушедшего в прошлое революционного времени, будучи заинтересованной, прежде всего, в поиске идеологических средств мобилизации общества на но- вые экономические успехи. Это говорит о снижении внимания со стороны го- сударства к героям революционной эпохи, об ориентире власти на актуальную современность и на успехи будущего. Многие революционеры и подпольщики чувствовали себя уязвленными: «Скоро уже смерть, старая я, обидно, что меня забыли», – писала в конце 1930-х гг. томская революционерка Каширина. Ее воспоминания отложились в архиве лишь благодаря утомительной работе му- зея над сбором воспоминаний томичей о юном С. М. Кирове. «Не знаете вы, как подействовало на меня ваше письмо. Я не могу найти покоя от сознания, что меня вспомнили», – сообщала пожилая, очень бедная женщина, которую местные власти никогда не поздравляли и не премировали в политические праздники1196.
Для революционеров похороны товарищей были не менее важны, чем ве- чера воспоминаний. На похоронах товарищей старые большевики говорили о прошлом, вспоминали погибших. Детали революционных событий для иных могли проясниться только в конце 1930-х гг. во время беседы на похоронах. К примеру, Д. Ильин сообщил томским музейщикам, что только в 1939 г., на похоронах революционера Н. Топоногова, узнал об обстоятельствах смерти друга С. Михайлова, избитого в 1905 г. черносотенцами1197.
1194 Похороны В. Е. Опарина // Рабочий путь. 1929. 21 февр.
1195 [Объявление] // Красное знамя. 1932. 4 июня.
1196 ГАТО. Ф. Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 147.
1197 ГАТО. Ф. Р-1612. Оп. 1. Д. 39. Л. 81.
Обратимся и к проблеме похорон людей, чья смерть не могла послужить поводом для индокринирования. Имеющиеся западно-сибирские источники не позволяют нам судить о том, как общество межвоенных лет прощалось с людь- ми, на которых власть фактически ставила клеймо «врага», но по каким-то при- чинам не репрессировала. Пример такого случая дает повесть Б. Л. Васильева
«Завтра была война». Безусловно, художественная подача темы и временной разрыв с периодом, когда это произошло, делает взгляд автора на событие в определенном смысле предвзятым. Однако соответствующими источниками по городам Западной Сибири мы не располагаем, поэтому попытаемся дать интерпретацию этому источнику, безусловно, не очень достоверному, крайне субъективно отражающему проблему.
Героиня произведения, школьница Виктория Люберецкая, покончила с со- бой, когда был арестован ее отец – большевик, директор крупного предпри- ятия. В последний путь девочку провожали преимущественно сверстники, воспитанные в отрыве от религиозной традиции, немногочисленные родствен- ники и учителя. Отпевание само собой исключалось. «Красные похороны» устроить было тоже нельзя. Перепуганная мать Искры Поляковой – подруги Вики наставляла дочь перед похоронами: «Искра, мы не хороним самоубийц за оградой кладбища, как это делали в старину. Но мы не поощряем слабо- вольных и слабонервных. Вот почему я настоятельно прошу… нет, требую, чтобы никаких речей и тому подобного. Или ты даешь мне слово, или я запру тебя в комнате и не пущу на похороны»1198. Организаторы похорон, автомати- чески следуя традиционным практикам, известным им из жизненного опыта, нарядили покойную в лучшее платье, купили цветы, положили в гроб белый букет, «как невесте», на руках несли гроб на кладбище, со слезами целовали усопшую перед погребением. Не могло не быть и прощальных речей, но не звучало пафосных политизированных клятв. Автор повести отражает и острый эмоциональный накал обстановки на кладбище, где «все ревели», а вовсе не смирение, и не сдержанность. Искра «ничего не чувствовала. Кроме боли. Но- ющей, высасывающей боли в сердце».
По форме эти похороны остаются вполне привычными похоронами, кото- рым, однако, недостает главной содержательной составляющей: у людей, со- бравшихся на кладбище, нет веры ни в бессмертие души, ни в оправданность
«героической жертвы». Подавленность и опустошенность, присущая настрое- нию этих людей после похорон, подрывает также и веру в «светлое будущее». Такие похороны, лишенные веры, происходили в нашей стране все чаще имен- но в те годы, когда подросло поколение, оторванное от универсальной для всех религиозной традиции, примиряющей человека с трагедией, и когда власть не смогла изобрести всеобщей «новой» традиции, ведь «красных похорон» были достойны только «герои». В стране было слишком много отверженных властью людей, прощание с которыми должно было происходить по сценарию «без- религиозному», но никому толком не известному. В итоге похороны духовно и эмоционально утяжелялись, являя собой, как репрессии и бедность, изнанку
1198 Васильев Б. Л. Указ. соч. С. 280.
«благополучия» сталинской эпохи. Память о «несоветском» и «незначитель- ном» человеке, умершем в советской стране, становилась ненужной обществу, ориентированному на утилитарные идеалы «светлого будущего».
Отношение общества как к традиционным, так и к гражданским похоро- нам, безусловно, было различным. Верующие отторгали «красные» похоро- ны, убежденные большевики неприязненно воспринимали отпевание и прочие элементы религиозного ритуала. Не стоит забывать и о полутонах. Важно и то, что взгляд на политизацию похорон, несомненно, отражает практическую, а не только духовную настроенность организаторов церемонии. Обратимся к объ- явлениям в «Советской Сибири».
Вплоть до 1933 г. количество траурных объявлений в этой газете постоянно росло. В 1933 г. опубликовали 55 похоронных объявлений, в 1934 г. – несколь- ко меньше – 32, а в 1935 г. – 49. После этого общее количество траурных объяв- лений резко снизилось. В 1939 г. их было уже только два. Однако в 1940 г. было вновь напечатано 29 объявлений. Аналогичные процессы характерны и для томской печати, похожая картина также в Омске и Барнауле. Мы объясняем это реакцией на социально-политические обстоятельства. В политике нараста- ли тоталитарные тенденции, государство стремилось к контролю над частной жизнью общества, смерть и похороны выносились из приватного пространства семьи в публичную сферу. Видимо, в первой половине 1930-х гг. многие совет- ские граждане не противились этим тенденциям, находя политизацию похорон нормальной, удовлетворяясь участием в салютационных коммеморациях. По- сле похорон, организованных партийными работниками и членами трудового коллектива, родственники покойного нередко благодарили с помощью газеты устроителей похорон, демонстрируя убеждение в заботе советского государ- ства о человеке, попавшем в беду. «Это сердечное и горячее участие оконча- тельно убедило нас, что единственная в мире страна советов олицетворяет эмблему уважения к трудящимся», – так с помощью газетного объявления вы- ражала свою благодарность партийной ячейке семья Токач в 1932 г.1199
Резкое снижение количества траурных объявлений во второй половине
1930-х гг. можно объяснить пиком политических репрессий. В 1937 г. организа- ция пышных похорон с выносом тела усопшего из красного уголка или актового зала могла обернуться впоследствии большими проблемами для их устроителей. В эти годы было слишком много «разоблачений врагов народа», в число которых могли попасть и те, кто уже покинул этот мир. За торжественные похороны того, кто неожиданного оказался «вредителем», могли быть репрессированы те, кто в этих похоронах участвовал. Поэтому в 1938–1939 гг. печать сообщала лишь о самых очевидных смертях «кристально чистых героев».
Так, в 1938 г. в «Советской Сибири» объявлялось о предстоящих торже- ственных похоронах кандидата в члены президиума Облисполкома, начальни- ка управления по делам газет и издательства П. А. Новика (1 июля) и погибше- го летчика гражданской авиации В. Ф. Галата (2 сентября). Во второй половине
1930-х гг. скромные «безрелигиозные» похороны стали наиболее разумным
1199 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1932. 22 июля.
решением вопроса о выборе ритуала прощания с усопшим. Распространение атеизма, безусловно, сыграло в этом важную роль. Но не стоит забывать и том, что этот выбор мог делаться не из соображений заботы о душе усопшего, а из соображений о благополучии живых – потенциальных участников похорон.
Судить о рецепции похорон и изменений в сфере некрокультуры, опира- ясь лишь на газетные объявления, довольно сложно. Поэтому о похоронах
1930–1940-х гг. нами было составлено более десятка бесед с пожилыми ново- сибирцами. Остановимся на анализе рассказов двух женщин. Обе наши собе- седницы родились и выросли в Новосибирске. Их детские воспоминания о по- хоронах относятся к предвоенным годам. Е. А. Иванова рассказала о смерти и похоронах своей матери. На момент этих событий девочке было шесть лет. Г. Д. Ким рассказала о похоронах младшей сестры, свидетельницей которых она стала в четыре с половиной года. Эти истории объединяет не только время и место действия. Это – детские воспоминания «обычных» женщин о проща- нии с близкими, прожившими ничем не примечательную, короткую жизнь, их похороны были заурядными для своего времени. Особенно интересно то, что Г. Д. Ким говорит о похоронах в семье атеистов, а Е. А. Иванова – о похоронах, устроенных по православному обряду.
Оба рассказа содержат описание прощания с покойной возле ее дома, о похоронной процессии, о погребении, поминках, о ритуальных предметах. Г. Д. Ким сообщила: «У меня умерла в сороковом году сестренка двухлетняя, и я была на похоронах». Е. А. Иванова восстанавливает в памяти порядок ри- туальных действий на похоронах матери, а, описав кратко погребение, вспо- минает соседние могилы, потом и территорию всего кладбища, оказавшегося позднее «перерезанным» трамвайными путями. Далее следуют воспоминания о родственниках, живших рядом с кладбищем, о соседях, умерших одновре- менно с матерью, уточнения, касающиеся ее похорон, рассказ о посещениях могилы матери. В сознании наших собеседниц похороны и поминовение не- разрывно сплетаются с судьбами членов их семей. Так, Е. А. Ивановой одно- временно с похоронами вспоминается и бабушка, которая после смерти дочери
«была как помешанная» и постоянно одна ходила на кладбище ранним утром, пока другие члены семьи спали, и репрессированная тетя Шура, что жила на- против кладбища и заботилась о нашей рассказчице, когда та потеряла мать. Погружаясь в тему разговора, Екатерина Александровна подробно описывает смерть матери, свои детские мысли этого дня, а потом неожиданно рассказы- вает о краже из опустевшего в ночь после похорон дома вещей. Далее логично следуют рассуждения о сиротской судьбе. Рассказ о смерти младшей сестры провоцирует у Г. Д. Ким воспоминание о собственной тяжелой болезни, о за- боте мамы и бабушки, о помощи всех соседей, приносивших для больного ребенка по рекомендации врача сахар в голодных военных условиях. Логика построения этих рассказов свидетельствует об огромном личностном значении этих воспоминаний для наших респондентов.
Если газетные источники позволяют нам сделать вывод о том, что похо- роны людей, имевших отношение к партийной иерархии, и государственных
служащих во второй половине 1930-х гг. часто сопровождались сильно по- литизированной гражданской панихидой и служили поводом для очередного прославления вождя, то скромные похороны, описанные нашими собеседни- цами, проходили совершенно иначе. Сначала прощание с телом происходило в доме усопшей и во дворе. По традиции проститься во двор приходила вся округа. Гроб ставился на табуретки. Зажигались свечи. Однако, по замеча- нию Г. Д. Ким, «В момент прощания неверующие в 1930-х гг. уже не зажига- ли свечи, боялись, хотя в праздники обряды выполняли: яйца в пасху и кули- чи». На похороны приносили веночки «в основном металлические», а также искусственные цветы, «живыми цветами не увлекались, перед процессией не разбрасывали». Е. А. Ивановой запомнились цветы из древесной стружки и бумаги, которые специально для похорон изготовляла мастерица, жившая на Сахалинском переулке. Цветы эти раскрашивали, «на крахмальный клей посыпали манку и красили».
Обе рассказчицы запомнили, что гроб на кладбище несли близкие род- ственники либо на длинных льняных полотенцах, либо на руках. Стоит от- метить, что дорога до погоста была не близкой, процессия двигалась около часа. По рассказу Е. А. Ивановой, «за гробом шла кучка людей» – родствен- ники, соседи по переулку, следом ехала телега с детьми («нас двое было ма- леньких: я и Лида, еще дети всяких там дядек»), за телегой шел отец нашей рассказчицы, по мнению которой, он не мог следовать за гробом из-за сильных переживаний. Далее было отпевание покойной в Успенской церкви, на отпева- нии семья усопшей стояла подле гроба. От церкви до могилы гроб с покойной снова несли на полотенцах. Теперь процессию возглавлял батюшка, который
«шел до самой могилы с кадилом, и песнопение было, молитвой какой-то все сопровождалось». На свежей могиле был установлен крест с табличкой. Со- бравшиеся на кладбище не сдерживали эмоций, плакали, даже голосили. По- хороны матери, запечатленные в памяти Е. А. Ивановой, выглядят совершенно традиционными. Наша рассказчица не упомянула никаких элементов «красно- го» похоронного обряда. Меж строк этого рассказа практически не читается политический контекст.
Рассказ Г. Д. Ким более сжат. Однако и из ее слов следует, что похороны девочки были во многом традиционными. Молодые родители отказались толь- ко от отпевания, но были и комья земли, брошенные в могилу, и оставленное на кладбище печенье, и маленький деревянный крестик. Семья сочла нужным сфотографироваться у гроба перед погребением. Эта услуга предоставлялась маленьким кладбищенским ателье, благодаря которому до сих пор в семейных альбомах многих новосибирцев хранятся похоронные снимки на фоне одной и той же картины. Создается впечатление, что фотографирование в некотором смысле заменило отпевание, ведь эта процедура позволяла семье продлить прощание с усопшей. Г. Д. Ким отметила, что люди, собравшиеся на похоро- нах, хотя и плакали, но старались сдерживаться. Понятно, что это стремление коренилось не в традиции, а в рекомендациях со стороны власти по поведению на гражданских похоронах.
После похорон устраивались традиционные поминки с блинами и кутьей. Обязательными были также поминки на девятый и сороковой дни после кон- чины. По словам Е. А. Ивановой, могилу матери ее семья посещала часто, не только в Родительский день, а Г. Д. Ким подчеркнула, что на кладбище ее ро- дители и другие люди из близкого окружения «ходили тайно, не афишировали поминальные дни». Этой рассказчице вообще не запомнились посещения мо- гилы сестры. Мать Галины Дмитриевны была активной комсомолкой, работа- ла в бригаде грузчиц, старалась идти в ногу со временем. Безусловно, ее образ жизни и взгляды отразились на том, как были устроены похороны девочки. Од- нако эти похороны не назовешь ни «красными», ни «гражданскими», ритуаль- ные действия их участников во многом сохраняли традиционный религиозный смысл, что вполне осознавалось родителями девочки, не смевшими нарушать вековые традиции.
Рассмотрение уникальных устных источников позволяет сделать предвари- тельный вывод о том, что несмотря на активное стремление советской власти навязать обществу искусственно смоделированную «красную» похоронную обрядность, обыватели, сторонившиеся политики, однозначно выбирали для себя традиционные коммеморативные практики. Многие же из тех, кто внешне составлял социальную базу власти, на деле, оказываясь перед лицом смерти, также оставались верны традиции либо пытались смоделировать компромисс- ный вариант коммеморации (между традиционным и «красным» обрядом, от- казываясь от ключевых ритуальных действий, как отпевание и политизирован- ная гражданская панихида).
Заслуживают комментариев и визуальные источники, полученные нами в Новосибирске, – фото похорон в кругу семьи. Похоронные снимки обычно фиксируют эмоции близких покойного, которые не всегда могут сдерживать себя, хотя и должны, в рамках традиции, выражать торжественную скорбь. Фактически в кадре оказываются не только скорбные лица, но и слезы близ- ких умершему людей, хотя съемки явной экспрессии исключаются тради- цией. Фотография неизбежно отражает ритуальную специфику похорон. Она также запечатлевает этап перехода не только для того, кто скончался, но и для всей семьи, ведь после этой смерти семья меняется. Главным персо- нажем на таких фотографиях остается именно усопший, а его близкие раз- мещаются вокруг гроба как на семейном портрете. Отдельно стоит сказать о снимках, выполненных на детских похоронах. Усопших детей окружают, в первую очередь, мать, женщины (бабушка, тетя) и дети из близкого им кру- га (братья и сестры), у гроба может находиться и отец. Контакт с усопшим обычно довольно тесный. Присутствующие склоняются над гробом. Пока- зателен пример новосибирской фотографии из альбома А. В. Забелиной, где маленький гробик стоит на коленях женщин. Женщина, сидящая справа, придерживает гроб обеими руками, словно повторяя привычный жест по- качивания ребенка в люльке или кроватке. Несмотря на всю сдержанность эмоций, фото воспринимается душераздирающе страшным – в нем застыла глубочайшая печаль.
Подведем предварительные итоги. В политических условиях начала
1920 г. советам, вернувшим власть в Западной Сибири, требовались эффек- тивные массовые коммеморации, направленные на «проработку прошлого» по горячим следам, на формирование в исторической памяти сибиряков ге- роических образов большевиков, а также на дискредитацию врага. Именно поэтому яркой чертой этого времени стали массовые прощания с «жертвами колчаковщины», которых повсеместно с почестями хоронили и перезахора- нивали. По форме похороны отвечали общим контурам исконной традиции, в своей сущности они были понятны для обывателей, многие из которых не верили в долговечность власти большевиков и не доверяли им, но из нрав- ственных побуждений и сочувствия проявляли интерес к прощанию с погиб- шими. Относительно новыми были только отдельные ритуальные детали, однако именно с их помощью власти удавалось выражать конкретное идео- логическое значение этих похорон.
Как и траурные коммеморации 1920 г., военно-революционные монумен- ты первых советских лет должны были дискредитировать память о врагах и их «зверствах», повышать «градус доверия» большевикам, выразившим благодарность погибшим. Особенно ярко эта идея выражалась в новони- колаевском памятнике «жертвам колчаковщины». Однако образы этих па- мятных мест были обобщенными, оторванными о конкретики местных военно-революционных событий. В 1930-х гг. они использовались преи- мущественно для полтической социализации молодежи и ее приобщения к социалистическим ценностям. К концу изучаемого периода памятники рассматривались властью как средство оттенять «счастливое» настоящее, они служили точкой отсчета начала движения к благополучию сталинской эпохи. Между тем власть небрежно относилась к памяти о многочисленных
«жертвах колчаковщины», имена и биографии которых были плохо извест- ны. Заметна также формализация и деконкретизация памяти об «основных» героях местной военно-революционой истории, а также быстрое затухание памяти о «второстепенных» героях, связанной с динамичными изменениями в идеологической сфере.
В литературе, посвященной культу В. И. Ленина, существует полемика, посвященная оценке ленинских коммемораций с точки зрения преемствен- ности традиций. Н. Тумаркин видит в практиках, связанных с памятью о Ле- нине, прежде всего религиозные истоки. По ее мнению, власть намеренно эксплуатировала религиозные мотивы и практики, придавая им лишь внешне новые формы. Б. Энкерт отвергает это мнение, настаивая на политическом прагматизме большевиков, их намеренном отказе от религиозности в риту- але прощания и материалистическом подходе к формированию коммемора- тивных практик. По мнению Энкерт, большевики ориентировались скорее на дореволюционные придворные церемониалы и формы социал-демократиче- ских похоронных торжеств, что подтверждает и наше исследование. Но стоит добавить и то, что на улице, за пределами зала торжественного заседания горсовета, советские агитаторы не могли справиться с эмоциями толпы, ощу-
щавшей себя на традиционных похоронах. Позже дни памяти В. И. Ленина утратили это стихийное эмоциональное начало, стали стандартными и од- нотипными. Несомненно то, что в дальнейшем власть должна была вести неустанную работу над формированием в общественном сознании «правиль- ного» образа вождя и «правильного» отношения к его памяти. Траурные ком- меморации 1930-х гг. базировались на образце ленинских коммемораций. Все они были абсолютно стандартными. Массовые траурные кампании позволя- ли сместить фокус внимания с героев местной истории времен Гражданской войны на героев нового общесоветского «пантеона», на фигуру И. В. Сталина и его окружения. С середины 1930-х гг. стало заметным сближение всесо- юзных траурных кампаний с дореволюционными траурными ритуальными практиками. Формально политические похороны этого времени были под- черкнуто безрелигиозными, однако их организаторам не удавалось избежать ассоциаций с религией.
Частные похоронные практики были также устойчивыми. Вплоть до кон- ца 1920-х гг. нормой повседневной жизни были традиционные религиозные похороны, хотя активно практиковались и «красное похороны». Однако под натиском антирелигиозной пропаганды к концу изучаемого периода заметны изменения, связанные с упрощением как внешней стороны ритуала прощания с усопшими, так и его содержательного наполнения. Можно констатировать
«укорачивание» семейной памяти, лишавшейся обоснования в христианском контексте.
4.1. Коммеморативная составляющая октябрьских торжеств
До революции в круг государственных праздников входили как религиоз- ные, так и светские торжества, для которых были характерны богослужения в присутствии административных властей, представителей городских учрежде- ний, почетных гостей, учащихся и прихожан. В имперское время политические торжества вписывались в календарь ежегодных христианских праздников, на- званный томским политологом А. И. Щербининым «сакральным регулятором, посредником между миром людей и божественным космосом»1200. В сценари- ях массовых дореволюционных политических торжеств обязательно присут- ствовали религиозные действия, отражавшие консервативные идеологические установки власти. Таким образом, политический праздник, по форме похожий на религиозный, должен был восприниматься подданными как священнодей- ство. Дореволюционным политическим праздникам была присуща и коммемо- ративная составляющая. Более того, большинство из них являлись памятными датами о неких важных для империи событиях (победа над Наполеоном, поко- рение Сибири и пр.).
Говоря о «Ленинских днях», мы уже поясняли, что еще до Октябрьской революции в городах Российской империи сложился сценарный шаблон «вы- сокоторжественных и викториальных дней», который позже использовали и большевики. Остановимся подробнее на его специфике. В самом полном варианте он включал в себя торжественную часть: военный парад, крест- ный ход, торжественную литургию или молебен, праздничное заседание городской думы, собрания в клубах, народные чтения и культурно-развлека- тельную часть: бесплатные театральные постановки на исторические, поли- тические, религиозные темы, в начале ХХ в. стали популярными и показы кино. Самым грандиозным монархическим праздником начала ХХ в. стоит признать торжества, приуроченные к 300-летию Дома Романовых – 21 фев- раля 1913 г. В Барнауле празднества начинались 20 февраля с панихиды по
«в Бозе почившим Императорам всероссийским» в Дмитриевском храме1201. В Томске праздничную программу юбилейного дня открыли аналогичная панихида «по усопшим Царствующего дома» и молебен о здравствующих, прошедшие в здании городской думы1202. После молебна в Барнауле состоял- ся крестный ход и молебен на Полковой площади, после чего был исполнен гимн. Торжественная часть завершилась церемониальным маршем воинских частей1203. Вторая часть праздника, длившаяся до часа ночи на ярко иллюми-
1200 Щербинин А. И. «Красный день календаря»: формирование матрицы восприя- тия политического времени в России. С. 53.
1201 Шилин С. А. Указ. соч. С. 16.
1202 ГАТО. Ф. Д. 233. Оп. 2. Д. 778. Л.
1203 Шилин С. А. Указ. соч. С. 16.
нированных площадях и центральных улицах города, была рассчитана на широкие слои населения, для которого устраивались гуляния, зрелища, по- казы кино на исторические темы и спектакли. Особое внимание уделялось работе с учащейся молодежью: в школах и гимназиях были организованы праздники с угощением и раздачей бесплатных брошюр по истории Дома Романовых1204.
Факторами изменения праздничных коммемораций стали, в первую очередь, собственно политические события, оценивавшиеся в дальнейшем носителями власти как эпохальные: Февральская революция и свержение самодержавия, Октябрьская революция, победы периода Гражданской войны, образование СССР. Еще в марте 1917 г. Временным правительством были отменены «цар- ские дни». В 1918 г. большевики провели первые после Октябрьской револю- ции советские торжества: День Великой Русской Революции (12 марта) и День рабочих (1 мая)1205. Также и в период Гражданской войны большевики уделяли пристальное внимание политическим торжествам, которые рассматривались как важное средство пропаганды. Свои политические праздники были и у про- тивоборствовавшей стороны.
В Западной Сибири новый большевистский праздничный календарь начал утверждаться сразу после «освобождения от колчаковщины», в частности, уже в 1920 г. массово праздновали третью годовщину Октябрьской революции. Во- обще же круг политических праздников, общих для страны, был определен в 1919 г.: 22 января – день памяти событий 9 января, 12 марта – день низверже- ния самодержавия, 18 марта – день Парижской коммуны, 1 мая – день Интерна- ционала, 7 ноября – день пролетарской революции. К этим датам, стандартным для всей страны, добавлялись региональные торжества, к примеру, годовщины освобождения населенных пунктов от белогвардейцев. К 1928 г. официаль- но в календаре как праздники и дни отдыха были отмечены: 22 января – день памяти В. И. Ленина и Кровавого воскресения; 12 марта – день низвержения самодержавия; 18 марта – день Парижской коммуны, 1 мая – день Интернаци- онала; 1 июля – день Союза ССР; 7 ноября – день пролетарской революции. Каждый год политические торжества выражали новое актуальное идеологи- ческое содержание, резко изменившееся в 1929 г. Именно на этапе «Великого перелома» появилось новое концептуальное представление о политическом празднике, поскольку «революционно-романтический проект уравнительного коммунизма сменился традиционно-национальным, имперско-милитарист- ским, полицейским, иерархическим»1206.
Второй важный фактор изменения праздничных коммемораций – утверж- дение атеизма в официальной культуре и антирелигиозная пропаганда. В нача- ле 1920-х гг. в официальном календаре традиционные религиозные праздники (Рождество, Пасха, Духов день, Благовещение, Преображение, Вознесение, Успение, Крещение) еще «уживались» с новыми политическими торжествами.
1204 ГАТО. Ф. Д. 233. Оп. 2. Д. 778. Л.
1205 Шаповалов С. Н. Указ. соч. С. 15–16.
1206 Добренко Е. М. Политэкономия соцреализма. М., 2007. С. 335.
В современной историографии неоднозначно решается вопрос одновременно- го сосуществования в календаре государственных праздников 1920-х гг. как религиозных, так и политических торжеств. С одной позиции, это расцени- вается как проявление «осторожности» советской власти, опасавшейся вы- звать волну народного возмущения резкой отменой религиозных праздников на государственном уровне, с другой – намеренным сохранением религиозных праздников наравне с политическими для закрепления новых, еще непривыч- ных народу праздников в рамках старого календаря, построенного на основе циклического (церковного) понимания времени. Так, изначальное статусное уравнивание октябрьских торжеств с Рождеством и Пасхой должно было за- ставить население увидеть в этом празднике нечто большее, чем новую памят- ную дату, о которой общество скоро бесповоротно забудет. С 1929 г. усилились гонения на церковь, с этого момента религиозные праздники больше не явля- лись выходными днями. Большевики старалась искоренить их и из приватной жизни населения страны. Церковь стала восприниматься как конкурент на кон- сервативном идеологическом поле, что и привело к окончательному запрету на массовые религиозные торжества. Между тем опыт организации религиозных и «царских» торжеств оказался востребованным как в 1920-х, так и в 1930-х гг., что проявилось и в подходах к репрезентации исторического прошлого в ходе массовых официальных торжеств.
Утверждение атеистического мировоззрения повлияло на характер содер- жания самих коммемораций, из которых изживалась религиозность. Бог более не мог рассматриваться как субъект истории, смерть понималась материали- стически, ни царь, ни вождь мирового пролетариата не могли расцениваться как божьи помазанники на троне. Однако советская власть не спешила резко повернуться спиной к религиозной традиции в сфере коммемораций, посколь- ку эта традиция еще длительное время владела сознанием россиян. В итоге новые коммеморации могли лишь внешне отличаться от старых религиозных. В другом варианте согласования традиционных и инновационных составляю- щих коммемориаций возникали квазирелигиозные коммеморации – похожие на религиозные внешне, но атеистические в сущности.
Наконец, в качестве третьего фактора изменений в сфере праздничных ком- мемораций мы выделяем коренные изменения в интеллектуальной культуре, прежде всего в отечественной историографии. Под идеологическим воздей- ствием в гуманитаристике утверждался новый исторический нарратив, осно- ванный на марксистком мировоззрении, для которого была характерна вера в социально-экономический прогресс, признание народных масс в качестве субъекта истории, а революции в качестве ее движущей силы. Этот интеллек- туальный фактор сыграл серьезную роль в формировании специфики культа Октябрьской революции, которая понималась как пролетарская (социалисти- ческая), т. е. революция «высшего типа», в ходе которой осуществляется пере- ход от капитализма к социализму и коммунизму1207.
1207 Революция социалистическая (пролетарская) // Политология. Словарь-справоч- ник. С. 358.
Организатор и лидер советской исторической науки М. Н. Покровский в первой половине 1920-х гг. говорил, что в Октябрьской революции вырази- лась, прежде всего, классовая борьба за саму власть, а не за ее демократиче- ские изменения. Остановимся подробнее на характеристиках, которые давал революционному движению в России этот ученый – революционер, замести- тель наркома просвещения РСФСР, руководивший в разные годы коммунисти- ческой академией, Институтом истории АН СССР, Инситутом красной про- фессуры, автор многотиражного марксистского учебного пособия «Русская история в самом сжатом очерке».
Специфику Октябрьской революции он характеризовал следующим обра- зом: «Колоссальный размах борьбы определился прежде всего тем, что нигде ранее противоположности старого и нового не были так резки, расстояние меж- ду старым новым не было так громадно, как это было у нас… У нас пришлось бить по самому древнему рыцарскому замку, какой только остался в Европе, из современных осадных орудий, в несколько часов способных вдребезги разне- сти каменную стену»1208 (1925 г.). Об Октябрьской революции Покровский рас- суждал в категориях сотворения, революция в его представлении не являлась стихийной, она была предварительно «написана» В. И. Лениным1209, которого Покровский назвал «завершителем русской революции вообще». Революция, по мнению Покровского, была удачной, поскольку опиралась на правиль- ную марксистскую теорию. Михаил Николаевич писал: «Марксистская схема Октябрьской революции только одна – по этой схеме она осуществилась, по этой схеме будет написана ее история»1210. Наличие схемы предполагает также и знание будущего, которое можно уверенно прогнозировать. Однако Покров- ский далек от мистицизма предопределенности. В его понимании светлое бу- дущее достижимо лишь при условии приложения правильных, теоретически обоснованных усилий народных масс. Именно это актуальное для 1920-х гг. представление задает отношение к годовщинам Октября как к контрольной дате проверки соответствия народных усилий марксистской схеме историче- ского развития общества. Сам Покровский называет революцию «меркой че- ловеческих ожиданий» и дает пример оценки достижений классовой борьбы пролетариата от Первой русской до Октябрьской революции1211.
К концу 1930-х гг. складывается представление об Октябрьской революции, отраженное в «Кратком курсе истории ВКП (б)», названном Е. М. Добренко
«догматичным текстом». Этот учебник излагал единственную «правильную» версию истории страны. Он выступал сильнейшим средством идеологического воспитания молодого поколения строителей социализма. Революция в «Кратком курсе» характеризуется как «социалистическая» и «пролетарская». Главный ре- зультат революции понимается как установление нового типа государства: со- циалистического и советского. Утверждается, что революция имела более чем
1208 Покровский М. Н. Два октября // Октябрьская революция. М., 1929. С. 93.
1209 Он же. Октябрьская революция в изображениях современников // Там же. С. 169.
1210 Он же. Октябрьская революция в изображениях современников. С. 161.
1211 Он же. Два октября. С. 93.
эпохальное значение, что она «открыла новую эру в истории человечества – эру пролетарских революций»1212. Так усиливается мысль, базирующаяся, несомнен- но, на христианском понимании времени, об Октябре как о начале нового мира, отрицающего старый мир с присущими ему ценностями господствовавших классов. Выходит, что Октябрь занимает место традиционного Рождества Хри- стова в праздничном календаре и восприятии времени вообще.
Отчетливо заметно влияние экономических условий и контекстов повсед- невной жизни населения страны на «октторжества». В 1920 г. праздник устра- ивался в условиях войны, голода и дровяного кризиса. Разруха не позволяла устраивать пышных торжеств. В 1920 г. ЦК РКП (б) постановил отказаться
7 ноября от демонстраций, шествий и парадов из-за материальных проблем. Сиббюро добилось лишь разрешения на торжества в сибирских городах и на их украшение. Однако в этом и в следующем годах не было демонстраций, празднества 7 ноября ограничивались митингами, торжественными собрания- ми в клубах, концертами и бесплатными революционными спектаклями.
В 1920 г. в Новониколаевске произошло хищение дорогостоящей красной материи, предназначенной для украшения города1213. В 1921 г. западно-сибир- ские города вовсе не получили средств на декорирование зданий и братских могил, организаторам праздника предложили воспользоваться прошлогодни- ми украшениями. Зато уже в 1923 г. праздничное декорирование стало гораз- до разнообразнее: появилась иллюминация, многочисленные лозунги, зелень и цветы. В 1924 г. Новониколаевск получил для декорирования 2000 м только красной материи1214. В 1926 г. в Томске братскую могилу к 7 ноября украси- ли флагами, зеленью, красной материей, желтым песком, красными звездами и цветными лампочками1215. Вероятно, и это многоцветье уводило мысли го- рожан от скорби по жертвам революции, канувшей в прошлое, к празднично- му ликованию гораздо более благополучного этапа середины и второй поло- вины 1920-х гг.
В 1930-х гг. декорирование улиц и зданий стало более пышным. Власть не жалела средств на внешние эффекты. Однако очевидна тенденция к постепен- ному исчезновению из декора элементов коммеморативного характера. В 1934 г. украшение Новосибирска предполагало размещение фигуры В. И. Ленина на крыше здания Крайкома, а на фасаде – портретов членов политбюро ЦК ВКП (б). В центре этой композиции предсказуемо красовался огромный портрет И. В. Сталина1216. Праздничный декор 1936–1937 гг., готовившийся клубами Омска, высвечивал новую актуальную тему сталинской конституции1217.
В городах Западной Сибири на примере октябрьских торжеств четко про- слеживается советская политика памяти. Учтем, что говоря о социальном и по-
1212 Краткий курс истории ВКП (б).
1213 Там же. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1156. Л. 9а.
1214 Там же. Л. 2.
1215 ЦДНИТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1115. Л. 237–238.
1216 Как будут украшены здания // Сов. Сибирь. 1934. 1 нояб.
1217 Перед великим праздником // Омская правда. 1937. 2 окт.
литическом значении праздника, известный французский историк М. Озуф поясняет: «Праздники организуют время и образуют костяк повседневной жизни… Они мощным усилием скрепляют людское сообщество… Сотворение праздника – точки, где сливаются желание и знание, где воспитание масс под- чиняется радости – соединяет политику с психологией, эстетику с моралью, пропаганду с религией»1218. По словам А. И. Щербинина, «календарь находится на границе истории памяти, превращая первую во вторую, задавая траекторию восприятия истории (и политики, как истории творимой). Праздник букваль- но «впечатывает» событие в память. Поэтому так велика его роль в смысле формирования и поддержания коллективной памяти о важных с точки зрения власти политических событиях.
Политический смысл октябрьских торжеств менялся со временем. В 1920 г., когда Гражданская война еще продолжалась, большевикам представлялось важным «объяснить, кто такие коммунисты», чем они отличаются от меньше- виков и эсеров, доказать, что большевики «не грабители и не разбойники». Для этого использовались рассказы о недавнем прошлом. От пропагандистов требовалось перечисление заслуг и достижений большевиков за последние три года: «все богатства, созданные трудящимися, переданы в руки трудового народа», «социалистическому строительству дан огромный толчок»; «заложен фундамент всеобщего начального образования» и т. д. Особенную актуаль- ность пропаганда обретала в связи с тем, что октябрьские торжества по вре- мени совпадали с началом продразверсток, вызывавших контрреволюционные настроения в хлебных селах1219. Насилие над крестьянами вызывало отклик и в городах. Ноябрьские сводки о политических настроениях фиксировали, в частности, недовольства солдат, отбывавших службу в Омске, тем, что «дома у отцов, матерей и жен отбирают хлеб, сено, коров и лошадей»1220. Поэтому в начале 1920-х гг. в рамках октябрьских торжеств большевикам было необхо- димо оправдаться, смягчить социально-политические противоречия и волне- ния, попытаться сформировать в обществе представление о своих товарищах, павших в боях, как о героях, широко растиражировать идею высочайшей цены, заплаченной большевиками за победу над врагами.
К каждой памятной дате октябрьская комиссия формулировала новые
«ударные точки пропаганды», связанные с актуальными политическими зада- чами. К примеру, в 1920 г. в качестве таких точек были заявлены тезисы о по- мощи фронту и о подъеме производительности труда1221. В 1921 г. акцент де- лался на необходимости перехода от задач обороны к задачам хозяйственного строительства1222. В 1923 г. «ударной точкой пропаганды» стали темы «Роль РКП в Октябре» и «Октябрь как предпосылка к созданию СССР» и т. д.1223
1218 Озуф М. Революционный праздник (1789–1799). М., 2003. С. 12.
1219 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 87. Л. 75; 91.
1220 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 29. Л. 32.
1221 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 5. Л. 1.
1222 Там же. Д. 36. Л. 13.
1223 Там же. Д. 153. Л. 25.
Для пропаганды в эти дни обязательно использовались исторические рас- сказы, позволявшие продемонстрировать прогресс, показать движение от ста- рого к новому и лучшему. В Сибири начала 1920-х гг. существовали особые идеологические задачи. После ареста А. В. Колчака в нашем регионе началась активная мемориализация жертв и героев военно-революционных событий, а также важнейших сражений Красной армии с армией Колчака. Показательно, что в Сибири до 1922 г. октябрьские торжества совмещали с празднованием победы над «колчаковщиной». Октябрьские праздники были одновременно и поминальными днями, когда восхваляли погибших героев и проклинали вра- гов. Аналогично в 1924 г. в ходе «октторжеств» поминали В. И. Ленина, осо- бенно акцентируя его роль в революции1224. Как и в случае с героями Граж- данской войны, это поминовение имело мобилизационное значение: 7 ноября стало поводом не столько для того, чтобы еще раз выразить скорбь по поводу утраты вождя, сколько во всеуслышание повторить, что дело его живо и никог- да не умрет.
В дальнейшем, после прихода к власти И. В. Сталина, утрачивали акту- альность идеи героической жертвенности революционного поколения. С се- редины 1920-х гг. основная идеологическая задача торжеств состояла уже не в поминовении жертв революции, а в формировании у населения убеждения в прогрессивном развитии страны после революции. Отныне сравнение жиз- ни общества «при царе» и «на современном этапе» становится доминантной темой торжеств. Важно подчеркнуть то, что во второй половине 1920-х гг. Октябрьская революция именовалась еще «Октябрьским переворотом», ей не приписывалось эпохального значения. Торжества были ориентированы лишь на популяризацию идеи «Октябрьского переворота как первого этапа диктату- ры пролетариата в борьбе пролетариата всех стран»1225.
К началу 1930-х гг. пропаганда ставила перед населением новую боевую задачу борьбы за советскую индустрию. Коммеморативная составляющая ок- тябрьских торжеств несколько ослабла по сравнению с предыдущим десятиле- тием. Теперь праздник был четко ориентирован на современность и на будущие успехи. Уже в 1930 г. главное содержание октябрьских торжеств определялось как пропаганда пятилетки, культурной революции, решений XVI партсъез- да1226. Более очевидной стала и тенденция подавления сибирского нарратива революции и Гражданской войны общесоветским нарративом.
Двадцатилетний юбилей Октябрьской революции (1937 г.) детально иссле- дован американским историком К. Петроне. По ее выводам, праздничная ри- торика базировалась на идее разрыва с дореволюционным прошлым, которое изображалось в отличие от «радостного» настоящего в самых мрачных кра- сках. Наше исследование показывает, что это противопоставление прошлого и настоящего использовалось и десятью годами ранее. Однако справедлив вывод К. Петроне о несоответствии радости по поводу социальных достиже-
1224 ГАНО. Ф. П-13. Оп. 1. Д. 962. Л. 56.
1225 Там же. Л. 70.
1226 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 3. Д. 326. Л. 60.
ний в СССР нерешенности материальных проблем населения. В связи с этим американский историк подчеркивает неудовлетворенность значительной части населения лживой риторикой и опасения организаторов торжеств по поводу возможных саботажей в праздничные дни, вызванных недовольством пропа- гандой. Поиск средств убеждения населения в благополучии современности предполагал разработку новых способов «проработки прошлого». В этой свя- зи К. Петроне упоминает о произошедшем именно к двадцатилетию Октября возрождении позитивной исторической памяти о некоторых героях дореволю- ционной истории.
Ею замечено, что в 1937 г. власть использовала фигуры памяти А. С. Пуш- кина и Петра Великого для пропаганды патриотизма, «продления» русской истории, служившего фактором легитимации власти большевиков, которым было якобы «чуждо варварское уничтожение истинно ценного культурно- исторического наследия». Положительный образ Петра I был нужен также для оправдания сильной, бескомпромиссной власти, трудностей, которые пе- реживает общество, усиленно занятое борьбой за поднятие боеспособности армии и индустриализацией. Юбилейные торжества также ярко отразили но- вое видение роли И. В. Сталина в Октябрьской революции. После осуждения в 1936–1937 гг. Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Л. Д. Троцкого, А. И. Рыкова и Г. Л. Пятакова, пропагандисты повсеместно заявляли, что эти люди «срывали революцию», а единственным честным соратником Ленина был только Ста- лин. Преувеличивался также его вклад в победу в Гражданской войне1227. По словам Н. Тумаркин, почитание Ленина в середине 1930-х гг. происходило уже в контексте почитания Сталина. Гиперболизация роли Сталина в военно-ре- волюционных событиях наиболее ярко отразилась в художественном фильме А. Я. Каплера «Ленин в Октябре» (1937 г.), к которому мы еще вернемся.
Праздник давал государству возможность использовать множество раз- личных средств реализации политики памяти. Массовые торжества включали в себя разнообразные сценарные элементы: от официальных торжественных заседаний правительства до неформальных народных гуляний; нужные боль- шевикам исторические рассказы звучали с трибун на митингах, излагались в камерной обстановке вечеров воспоминаний, публиковались в газетах и жур- налах, обретали формы художественных образов в театре и кино, зашифровы- вались в политическую символику, становившуюся с годами привычной и не- отъемлемой от праздников.
Власть вела постоянную работу над тем, чтобы расширить перечень форм реализации политики памяти. В частности, уже в середине 1920-х гг. партий- ное руководство признало «шаблонность» форм октябрьских торжеств, повто- рявшихся из года в год. К десятилетнему юбилею революции было решено раз- нообразить содержание торжественных выступлений и других мероприятий сведениями о революционных событиях на местах, а также актуализировать во время праздника значение революционных памятников. Это решение было подготовлено активным сбором в 1925–1926 гг. сведений о конспиративных
1227 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 154–162.
квартирах революционеров, местах маевок и пр. Также с середины 1920-х гг. уже 6 ноября по клубам начинали зачитывать доклады об успехах экономиче- ского развития страны за последние десять лет. Для лучшего восприятия этих идей населением на улицах развешивали изображения графиков и диаграмм, отражавших экономический рост. Новые идеологические доминанты также становились основой свежих лозунгов, тематики театрализованных представ- лений, карнавальных шествий и пр.
Отдельно стоит остановиться на значении игрового кино с точки зрения проблемы реализации политики памяти. Остановимся на примере фильма
«Чапаев» (1934 г.), имевшего огромное идеологическое значение. Его авторы Г. Н. и С. Н. Васильевы создали универсальный образ героя Гражданской во- йны, который должен был служить примером для подражания. «Чапаев» был снят в соответствии с уже утвердившимся соцреалистическим каноном. Идео- логическое значение этого фильма подробно охарактеризовано Дж. Г. Хартзо- ком. Согласно его выводам, эта картина несла идею руководящей роли партии в годы Гражданской войны. В образе Чапаева американский историк видит сходство с образами богатырей из русских былин, привлекательные черты ро- мантики и монументальной героики. Однако, по замыслу сценаристов, Чапаев не мог победить без помощи партии, поэтому фильм внушал непоколебимую верность делу большевиков. Образ Чапаева стимулировал желание зрителей подражать герою, готовому жить ради борьбы за социализм и погибнуть в этой борьбе. Фильм служил средством объединения разрозненной аудитории, ее мо- билизации на свершения невиданных до сих пор масштабов.
В этом фильме Гражданская война была представлена не абстрактно, а эмо- ционально и очень конкретно. Зрители воспринимали картину с воодушевле- нием и восторгом. Прежде всего, это касалось молодежи, не знавшей реалий Гражданской войны. Фильм стимулировал их классовое сознание. Особенное впечатление производила картина на детей, которые не могли разделить ре- альность и вымысел, воспринимая на веру события, показанные в кино. Этот фильм был рекомендован для школы как учебное пособие. В итоге дети вос- торгались героями и искренне ненавидели врага, абсолютно усваивая урок са- мопожертвования.
Однако Дж. Хартзок заметил и то, что восприятие фильма даже детской ау- диторией не было столь однозначным. Он описал случай переноса впечатлений от «Чапаева» на улицу, где подростки привыкли проводить время. Играя в «Ча- паева», дети одного из провинциальных городов устроили жестокую массовую драку, которая длилась с десяти утра до пяти вечера. Игра переросла в хулиган- скую баталию с битьем окон соседних домов и избиением прохожих1228. На такое восприятие хорошо подготовленной коммеморации власть явно не рассчитыва- ла. К описанию этой драки можно добавить известные всем анекдоты о Василии Ивановиче и настольную игру «Чапаев», также свидетельствующие о реальном
«обмирщении» и даже осмеивании в народной среде образов героического про-
1228 Hartzok J. G. Children of Chapaev: the Russian Civil War cult and the creation of
Soviet identity, 1918–1941.
шлого. По всей видимости, зритель все-таки чувствовал ложный пафос в репре- зентации прошлого. Случай с этим фильмом – лишь один из примеров «невер- ного» восприятия обществом политики памяти, выраженной в коммеморациях. Далее мы еще вернемся и к «Чепаеву», и к реакции общества на коммеморатив- ную составляющую октябрьских торжеств. Теперь же попытаемся ответить на вопрос, в какой мере «октторжества» были собственно советскими по формам коммемораций и их содержанию. Отрицалась ли в 1920–1930-х гг. старая празд- ничная традиция «эпохи царизма» или опыт организации имперских праздников оставался востребованным и в советское время?
Прежде всего, стоит отметить, что практически все государственные празд- ники в начале 1920-х гг. имели заметную коммеморативную составляющую, сохраняя в сценарии элементы поминального торжества. К примеру, изначаль- но обращение к памяти о «нашем героическом прошлом» происходило даже
1 мая, когда демонстранты обязательно должны были «поклониться могилам героев». Со временем организация первомайских торжеств утратила этот ком- меморативный элемент, ее доминантой стала идея демонстрации процветания и изобилия, разработанная в сценарном отношении еще в период Французской буржуазной революции1229.
В 1920-х гг. сценарии октябрьских торжеств сохранили преемственность с имперским периодом. Они также предполагали военный парад, демонстра- ция заменила крестный ход, а митинг – молебен. Однако стоит подчеркнуть, что дореволюционные демонстрации имели, как правило, протестный харак- тер, в то время, как после Гражданской войны демонстрация отражала иной смысл – торжество власти пролетариев. В соответствии с традицией проводи- лись торжественные заседания администрации города и различных учрежде- ний, устраивались бесплатные зрелища. Каждый структурный элемент празд- ника и до, и после революции актуализировал коллективную память, укреплял идентичность социально-политических групп, расширял их границы.
В начале 1920-х гг. официальный нарратив Октябрьской революции и Гражданской войны только складывался, перед партийными отделами аги- тации и пропаганды, помимо прочего, стояла непростая задача формирования и трансляции в массы советской версии революционных событий в столице и на местах. Но революционные события еще жили в социальной памяти раз- личных групп городского населения, имевших на эти события собственный взгляд. Представители власти должны были обобщить, унифицировать и до- полнить живую память горожан элементами, которых не хватало для постро- ения логичной и относительно полной картины революции в данном регионе. Грубое навязывание обществу придуманной версии революции могло обер- нуться ее неприятием. Поэтому власть не только прямолинейно излагала в пе- чати и на массовых собраниях собственное видение революции, но и активно стремилась использовать участие очевидцев событий 1917 г. в формировании официального «октябрьского» нарратива, который должен был стать основой коллективной памяти сибиряков.
Следуя дореволюционному опыту, предполагавшему сценарный элемент поминовения усопших героев и чествования живых, предварявший собствен- но праздник, 6 ноября в городских клубах, на предприятиях, при советских учреждениях и учреждениях культуры устраивались массовые вечера воспо- минаний. Эта практика повсеместно вводилась с 1921 г.1230 Подобные меропри- ятия обязательно проходили во всех губернских и уездных городах Сибири1231. Их организация опиралась также на традиционную практику дореволюцион- ных праздничных тематических народных чтений в гимназиях, библиотеках и клубах. Кроме того, до революции существовала традиция записи и широ- кого распространения с идеологическими целями воспоминаний участников и героев войн. «Октябрьские» вечера воспоминаний являются также и отголо- ском дореволюционной практики поминовения усопших императоров в пред- дверии праздничных событий в жизни семьи Романовых. К примеру, следуя традиции, в канун празднования дня совершеннолетия цесаревича Николая Александровича томичи не только подготовили ему и его родителям подарки в виде икон в серебряных и вызолоченных ризах, но и венок на могилу его деда Александра II, «царя-мученика, даровавшего городам самоуправление»1232. По- литическая роль подобных традиционных «поминальных» практик, приуро- ченных к торжествам, была усилена в 1920-х гг.
Официально цель вечеров воспоминаний состояла в изложении «правди- вой» версии революционных событий их очевидцами для фиксации истории революции «по горячим следам». Докладчики, представлявшие свои воспо- минания на этих вечерах, чувствовали себя и позиционировали как свидетели и участники величайших событий мировой истории, обладатели практически сакрального знания и опыта. В начале 1920-х гг. рассказчики на некоторых вечерах могли еще выступать относительно свободно, без особой подготов- ки. Их состав не всегда утверждался заранее. Соответственно и результат та- ких выступлений мог не устроить слушателей, как в смысле содержания, так и в смысле манеры его подачи. Но на этом этапе организаторы мероприятия еще признавали, что неудачное выступление «нельзя ставить кому-то вину»1233.
В дальнейшем же с виду уникальные и сугубо индивидуальные воспоми- нания в действительности предварительно тщательно обрабатывались органи- заторами октябрьских торжеств. Видимо, докладчики не сомневались в пра- вомерности такого метода «проработки памяти» в деталях, ведь в целом они доверяли представителям власти и опытным организаторам выступлений, «по- могавшим» им построить речь. Случалось, что выступать хотели одновременно многие. В этом случае рекомендовалось организовать два вечера воспоминаний (4 и 6 ноября) чтобы не затягивать программу, не утомлять собравшихся, но и не подавлять энтузиазм потенциальных докладчиков1234. Транслируясь в массы, рас-
1230 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 36. Л. 2а.
1231 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1359. Л. 4.
1232 ГАТО. Ф. Д. –223. Оп. 2. Д. 479. Л. 3а.
1233 ИАОО. Ф. 1. Оп. 3. Д. 386. Л. 9 об.
1234 ИАОО. Ф. 1. Оп.1. Д. 203. Л. 54.
сказы очевидцев событий расширяли коллективную память собравшихся сюже- тами, полезными для легитимации власти большевиков, для укрепления револю- ционной идентичности и привлечения в партию новых членов.
Важно то, что уже в начале 1920-х гг. на вечерах, посвященных революци- онным воспоминаниям, звучали также и рассказы о «первой советской власти» в Сибири, о «колчаковщине» и ее свержении. Обсуждение этих тем на «ок- тябрьских» вечерах было необходимо для формирования массовых унифици- рованных представлений о результатах революции, ее значении и цене победы революционных идеалов. Темы и программы докладов планировались заранее. Выступая, мемуаристы использовали выверенные пропагандистами доклады. Иногда организаторы вечера заранее решали не допускать того, чтобы участни- ки этих мероприятий начинали «делиться воспоминаниями» (предварительно несогласованными)1235. Несомненно, «в кулуарах» революционеры и подполь- щики свободно говорили о пережитом. Но такие беседы не становились досто- янием массового слушателя, который приобщался к революционному опыту героев через публично озвученные, но не совсем достоверные воспоминания. Обычно организаторы вечеров сами выступали с краткими обобщающими до- кладами о причинах революции, ее завоеваниях, всемирном значении и т. п. К примеру, в 1921 г. в задачи агитаторов по всей стране входило подведение итогов революции и пояснение значения нэпа1236. Выводы и разъяснения ор- ганизаторов должны были формировать у масс вполне определенные оценки и заполнять лакуны в коллективной памяти, которая без «проработки» неиз- бежно остается очень противоречивой, фрагментарной и нелогичной.
В начале 1920-х гг., когда «октторжества» еще не обрели застывший, официально-формализованный вид, вечера воспоминаний проходили в об- становке, накаленной эмоциями: здесь было место и восхищению, и гневу, и слезам1237. Вечера обычно завершались концертами с исполнением револю- ционных песен, декламацией революционной литературной прозы и стихов, демонстрацией живых картин («отдельные моменты жизни Красной армии, капитала и труда и т. п.»1238). Изначально подчеркивалось, что художественная часть вечеров должна иметь строго идеологический характер1239. В конце ве- чера эмоциональный накал достигал апогея, в восприятии участников вечера происходило смешение личных воспоминаний с воспоминаниями товарищей и официальной трактовкой событий, художественного и документального, вымышленного и пережитого. Беспартийных участников вечеров изначально привлекал именно этот момент1240. По всей видимости, многими из собравших- ся, включая самого рассказчика, воспоминания воспринимались на веру, а зна- чит, без особых препятствий соединялись с бытовавшей живой коллективной
1235 ЦДНИТО. Ф. 1. Оп. 1. Д. 1329. Л. 99 об.
1236 РГСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 36. Л. 57.
1237 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1341. Л. 4.
1238 Там же. Д. 1338. Л. 56.
1239 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 36. Л. 47.
1240 Там же.
памятью, в идеале вытесняя ее отдельные, идущие вразрез с официальным нарративом элементы.
Признавая большое значение вечеров воспоминаний с точки зрения агита- ции и пропаганды, партия требовала максимального привлечения к этим меро- приятиям «широких беспартийных масс»1241. Поэтому, к примеру, рабочие при- глашались на вечера с женами. Уже в начале 1920-х гг. на одном таком клубном мероприятии могло собраться до 1500 человек1242. Позитивные эмоции вызы- вали и чествования героев труда, которым могли делать памятные подарки, скорее идеологического, нежели прагматического значения (политическая ли- тература)1243. Со временем вечера воспоминаний становились все более массо- выми. Они выполняли функцию формирования коммеморативного нарратива, а также способствовали созданию необходимой для следующего праздничного дня эмоциональной атмосферы.
Заметно, что в конце 1920-х гг. выступления очевидцев революционных со- бытий обрели «репертуарную» предсказуемость, а общий тон всем рассказам задавал какой-нибудь официальный доклад на актуальную для того дня поли- тическую тему. Слушатели начинали скучать. Уже в преддверии десятилетия Октября томские организаторы вечеров были вынуждены решать проблему преодоления шаблонности выступлений докладчиков. В качестве выхода из ситуации тогда видели усиление акцента на событиях местной революцион- ной истории и на местных достижениях, т. е. на материале, более актуальном для томичей1244.
В 1920-х гг. общие собрания по предприятиям могли устраиваться уже 4 или 5 ноября. Их цель состояла в подготовке рабочих к празднику, в разъясне- нии им значения октябрьских торжеств1245. Нами замечен также омский случай начала предварительных мероприятий уже 1 ноября 1925 г.1246 В 1930-х гг. ве- чера воспоминаний и «публичные читки» трудов В. И. Ленина и И. В. Сталина о революции в ходе «летучек» начинались за две-три недели до самого празд- ника. Чтение трудов вождей, отрывками публиковавшихся в газетах, проходи- ло под лозунгом изучения истории революции. Понятно, что новых сведений о революционном движении в Сибири и Советском Союзе в целом эти труды не добавляли. Хотя есть примеры вечеров воспоминаний, посвященных «по- колению, воспитанному революцией»1247, в целом все меньше внимания уде- лялось живым, индивидуальным, не звучавшим ранее рассказам об Октябре и Гражданской войне. К тематике воспоминаний добавились успехи промыш- ленного строительства. Эта тема тенденциозно вытесняла собственно револю- ционную проблематику.
1241 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 36. Л. 2а.
1242 ИАОО. Ф. П. –1. Оп. 3. Д. 386. Л. 9.
1243 Там же. Ф. П-7. Оп. 2. Д. 285. Л. 6.
1244 ЦДНИТО. Ф. 76. Оп.1. Д. 307. Л. 25.
1245 ИАОО. Ф. П-1. Оп. 3. Д. 362. Л. 4.
1246 Там же. Ф. 7. Оп. 1. Д. 203. Л. 38.
1247 Накануне 15-й годовщины революции // Красное знамя. 1932. 5 окт.
Однако в октябрьские дни 1930-х гг. Истпарт и отдельные группы Си- бирского землячества, куда входили старые большевики, устраивали и более серьезные вечера воспоминаний. Их цель состояла в сборе материала о рево- люции и Гражданской войне. Формально приуроченные к революционным датам, эти мероприятия фактически посвящались периоду с 1917 до 1922 г. Участниками подобных вечеров были старые подпольщики. Они стремились к установлению точности в спорных моментах и предпринимали попытки те- оретизации данных, составлявших основу коллективной памяти их группы (предлагали, к примеру, периодизацию истории подпольной работы в Сибири). Складывается впечатление, что участники этих вечеров продолжали в 1930-е гг. жить Гражданской войной. Их доклады и диалоги проходили в атмосфере по- гружения в прошлое. В докладах часто повторяются одни и те же сюжеты, что свидетельствует о многократных обсуждениях подпольщиками этих тем, со- ставлявших каркас их живой коллективной памяти.
Столь характерное для 1930-х гг. прославление И. В. Сталина и привязка революционного героизма к успехам послевоенного развития страны здесь не акцентировались. Можно даже сказать, что к современности эти люди относи- лись слегка отстраненно, по крайней мере, совместно предаваясь воспомина- ниям. Они считали свои воспоминания большой ценностью, сетовали на ско- рое забвение героев и жертв Гражданской войны, старались назвать под запись имена тех, кто не был широко известен в 1930-е гг., понимая, что в против- ном случае об этих людях, отдавших свою жизнь за революционные идеалы, уже больше никто не вспомнит1248. Однако уже на этих вечерах звучала мысль о том, что из-за высокой степени конспирации большевиков и значительных людских потерь более ли менее точная реконструкция истории подпольной борьбы вообще невозможна, как невосполнимо утрачены имена многих уби- тых подпольщиков.
Содержание воспоминаний охватывало уже известные в целом историкам и общественности сюжеты, однако новизну этим рассказам придавало осве- щение деталей и выражение личных переживаний докладчиков. Десятого но- ября 1932 г. революционерка В. В. Бердникова в красках рассказывала об аре- сте членов президиума Новониколаевского совдепа и их расстреле. Сама Вера видела их изуродованные тела, слышала от очевидцев о деталях расправы над ними, участвовала в организации их похорон1249. На следующем собрании ее сестра Е. В. Бердникова говорила об агитационной работе против А. В. Колчака среди поляков, о деятельности польской контрразведки, о тюрьме, откуда ей удалось бежать. Выступавший после нее А. Денисов рассказывал о послево- енной обстановке в городе, охваченном тифозной эпидемией. По его мнению, этап преодоления тифа и разрухи был неразрывно связан со всеми предыду- щими событиями. В живой памяти поколения рассказчика Гражданская война окончилась лишь тогда, когда были очищены города, решены проблемы голода и инфекций. В докладах подробно рассказывалось также и об арестах рабочих
1248 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 3. Д. 92. Л. 105.
1249 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 1715. Л. 16–18.
белополяками, их «зверствах», о самоубийстве подпольщицы Дуси Ковальчук в тюрьме и т. п.1250
При изучении источников складывается такое впечатление: хотя перед Ист- партами 1930-х гг. и стояла задача работы с воспоминаниями подпольщиков, их рассказы особенно не тиражировались. Заслуги сибирского подполья были офи- циально признаны властью как один из важнейших факторов победы большеви- ков в Гражданской войне1251. Но подпольщики, уже спокойно почивавшие на лав- рах, жили, скорее, своим героическим и драматичным прошлым, а не будущим, что не соответствовало идеологическому духу времени. Поэтому можно полагать, что вечера воспоминаний подпольщиков нужны были, прежде всего, им самим. Встречи и беседы укрепляли их сообщество и морально их поддерживали.
В 1925 г. омичи попробовали разнообразить и усилить в художественном отношении праздничную программу массовой уличной инсценировкой, пред- шествовавшей демонстрации. Сама по себе идея не была нова ни для России, ни для Сибири в частности. К примеру, еще в ходе массового празднования
300-летия Томска (1904 г.) сразу на нескольких площадках устраивались на- родные чтения и спектакли, цель которых определялась так: «демонстрировать туманные картины из жизни Томска и Сибири в целом»1252. Политизированные инсценировки, посвященные теме классовой борьбы, устраивались и после восстановления Советской власти в Сибири. К примеру, в августе 1920 г. томи- чи могли увидеть инсценировку «Стенька Разин», разыгранную прямо на водах близ Лагерного сада. В инсценировке приняло участие около 500 человек1253. С. Ю. Малышева отмечает, что в 1918–1920 гг. масштабные многочасовые ин- сценировки на улицах вообще были характерны для празднеств в столичных городах. В начале 1920-х гг. мода на них докатилась, в частности, и до Повол- жья1254. Считалось, что инсценировки являются очень действенным средством политической социализации молодежи и укрепления революционной иден- тичности старшего поколения. Как и выверенные воспоминания, инсцениров- ки, предполагавшие участие зрителей, служили вытеснению и корректировке реальных воспоминаний населения о революции, их подмене «правильным» видением военно-революционных событий.
Шестого ноября 1925 г. в Омске было разыграно взятие Зимнего дворца,
«роль» которого исполнил ярко подсвеченный «Дом молодой гвардии». Всего в этой игре было задействовано несколько тысяч человек, изображавших с од- ной стороны большевиков, с другой стороны – юнкеров и женский батальон, защищавших «Зимний». Предполагалось, что «старики вспомнят славные дни, а молодежь будет наглядно учиться примеру старших товарищей»1255. Печать
1250 Там же. Оп. 3. Д. 92. Л. 229.
1251 Краткий курс истории ВКП (б).
1252 ГАТО. Ф.Д. 233. Оп. 2. Д. 2667. Л. 17 об.
1253 По Томску // Знамя революции. 1920. 28 авг.
1254 Малышева С. Ю. Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провин- ции: пространство, символы, мифы (1917–1927). С. 114–128.
так описала действо: «Неожиданно взвились, прорезая ярким блеском ночную тьму, синие ракеты. Прогремел орудийный выстрел. В западной части горо- да загрохотали пушки. Послышалась частая ружейная стрельба, показались грузовики с рабочими и красноармейцами, за ними боевые цепи. Послыша- лась стрельба из орудий, ружей, револьверов. Началось наступление на двери с четырех сторон. С крыши доносилась отчаянная стрельба теряющих почву под ногами юнкеров…»1256. Журналист отмечал живое участие масс в про- исходившем, которые, увлекшись действом, прорвали заградительную цепь и «хлынули волной» к участникам инсценировки, «слившись с ними в едином порыве»1257. Таковым было офицальное видение этого элемента праздничной коммеморации. Данная инсценировка не являлась единственной в Западной Сибири. К примеру, в 1927 г. В Новосибирске также была устроена массовая инсценировка в нескольких сценах, посвященная событиям революции1258.
Массовые праздничные торжества 7 ноября во всех городах обязательно открывались военным парадом. Парад являл собой демонстрацию военного потенциала, а на этапе утверждения окончания Гражданской войны нагляд- но показывал обывателям, кто реально держит власть в городе. По крайней мере, по масштабам эти парады не должны были уступать тем, что устраива- лись в период «колчаковщины», когда, к примеру, в Омске 9 декабря 1918 г. по центральной площади промаршировало до 25–30 тыс. военных1259. В 1920 г. октябрьская комиссия, работавшая в Москве, так объясняла значение парада:
«Пехота, конница, артиллерия – все эти части могут выступить на торжествах как олицетворение силы и мощи республики, как авангардные отряды мировой красной армии». Пристальное внимание уделялось обязательному использова- нию на парадах советской символики1260. Место проведения военных парадов осталось прежним. К примеру, в Томске военные, как и до революции, мар- шировали по Новособорной площади (площади Революции)1261. Со временем парады становились все зрелищнее. К примеру, 1935 г. в Новосибирске в воен- ном параде впервые принимала участие авиация1262. В 1930-х гг. печать акцен- тировала внимание на молодости и юной силе сибирских бойцов, а не на связи поколений – молодежи и бойцов времен Гражданской войны.
Как мы уже отметили, организация демонстраций базировалась на опыте крестных ходов. Люди, участвовавшие в дореволюционных крестных ходах, стремились к храму как к конечной цели. Томский храм Вознесения Христова, где собрались участники крестного хода 1702 г., находился на кладбище, соот- ветственно обязательным был и поклон предкам1263. Дореволюционный крест-
1256 Праздник октября в Омске // Рабочий путь. 1925. 10 нояб.
1257 Там же.
1258 Памятник В. И. Ленину // Сов. Сибирь. 1927. 29 окт.
1259 Белый Омск. Омск – столица Белой России. 1918–1919 гг. Омск, 2011. С. 16.
1260 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 5. Л. 13.
1261 Чернов К. А. Военные парады в Томске // Сибирская старина. 2003. № 20. С. 23.
1262 Каким будет парад // Сов. Сибирь. 1935. 3 нояб.
1263 Евтихеева И. А. Крестные ходы по Томской земле // Сибирская старина. 2003.
№ 20. С. 13.
ный ход с иконами звучал как «несение знамени веры, декларация ее идей и символов», воспринимался как средство морального очищения и духовно- го укрепления1264. Он имел также и мистическое охранительное значение. «Во дни бед народных» участники крестных ходов испрашивали здравия и мира. Крестные ходы, приуроченные к государственным праздникам, служили так- же выражению верноподданнических чувств государю. По большому счету, смысл советской демонстрации также состоял в декларации идей и символов, но не религиозных, а политических, они служил укреплению политической со- лидарности большевиков и укреплению в народной среде своеобразной веры в революционные идеалы.
Демонстрация начала 1920-х гг., в которой могло участвовать приблизи- тельно 2500 человек1265, стремилась, как к конечной цели, к новым сакраль- ным местам – к братским могилам жертв Гражданской войны, имевшимся в каждом городе. Там устраивался митинг с целью поминовения героев и во- одушевления их примером уцелевших в огне войны борцов за идеалы рево- люции. Вообще посещение могил предков в праздник коренится в недрах языческой культуры. Думается, что для поколения, воспитанного в религи- озной среде, эти посещения братских могил в праздничные дни по инерции продолжали ассоциироваться с привычным поминовением предков, кото- рые, с точки зрения традиционного мировоззрения, оберегают живых, если те выражают почтительное отношение к ним. В преддверии празднования третьей годовщины Октября Сибревком акцентировал внимание на следу- ющем: «Память павших борцов должна быть отмечена должным образом. Если в городе есть могилы павших борцов, им должно быть уделено наи- большее внимание и организация шествия должна обязательно не миновать их»1266. Сравнение сценариев октябрьских торжеств, составлявшихся для Москвы и для городов Западной Сибири, позволяет сделать вывод о том, что сибиряки уделяли больше внимания организованному посещению братских могил. Там воспроизводились элементы «красной» похоронно-поминальной обрядности: участники действа традиционно укладывали на могилы новые венки, снимали шапки с голов, опускали знамена; однако добавились и но- вовведения: исполнялся «Интернационал» и похоронный марш (эта музы- ка заменила традиционное пение священника), клялись продолжать дело, начатое погибшими героями. В начале 1920-х гг. обязательно устраивались митинги у братских могил, на которые традиционно возлагались цветы1267. Помимо поминовения павших героев митинг акцентировал внимание и на актуальных политических темах сегодняшнего дня. В 1921 г. общей для страны стала тема митинга «Завоевания Октябрьской революции и новая экономическая политика»1268.
1264 Евтихеева И. А. Указ. соч. С. 13.
1265 ИАОО. Ф. П-1. Оп. 3. Д. 386. Л. 4.
1266 ЦДНИТО. Ф.1. Оп.1. Д. 1252. Л. 17.
1267 ГААК. Ф. П-2. Оп. 4. Д. 335. Л. 5.
1268 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 36. Л. 2а.
Но с 1923 г. торжества в западно-сибирских городах становились все более массовыми, зрелищными и оптимистичными. Протоколы заседаний Централь- ной Октябрьской комиссии, проходившие в Москве в 1923 г., не содержали предложений устраивать коллективные посещения могил героев 7 ноября1269. Коммеморативные действия у братских могил в городах Западной Сибири преимущественно прекратились уже в 1924 г. По плану демонстрации 1928 г. в Новосибирске колонны ее участников проходили лишь мимо братских могил на пути к Гортеатру, где завершалось шествие1270. Типичной для официальных планов «октторжеств» стала формулировка: «Можно, если будет время, вспом- нить участников великого переворота»1271.
Исключение составлял Барнаул. В 1927 г. демонстранты этого города сдела- ли остановку у братских могил1272. Председатель Горсовета выступил с речью:
«Этот памятник построен на крови лучших сынов революции, которые сложили головы за великий Октябрь. В память о них склоните знамена!»1273. После этого хор бывших политкаторжан в соответствии с советской традицией исполнил
«Вы жертвою пали», и шествие двинулось дальше. Показателен также случай, когда в 1930 г. газета «Красный Алтай» упоминала движение барнаульских де- монстрантов к братским могилам с целью им «поклониться»1274.
Еще в середине 1920-х гг. демонстрация «оживлялась» карнавальным шествием. Лишь в 1923 г. было решено не устраивать веселых карнавалов из-за трагических событий в Германии1275. Серьезные и драматичные ком- меморативные практики начала 1920-х гг. сменялись театрализованными и карнавальными элементами шествия демонстрантов, живыми картинами, выражавшими актуальные политические идеи. Могли быть представлены и «фигуры из прошлого»: царь (обычно в виде чучела), поп (обычно кари- катурный), «контрреволюция», «автомобиль Октября» (Барнаул, 1927 г.)1276. Новосибирское карнавальное шествие 1929 г. должно было демонстриро- вать темы: «События на КВЖД», «Пятилетка» и пр.1277 Но образы празднич- ных карнавалов подчас не были понятны ни самим демонстрантам, ни тем, кто смотрел на демонстрации со стороны. Так, в Барнауле в 1927 г. толпа не могла признать в людях, «закованных» в бутафорские кандалы, полит- каторжан1278. Тем не менее особенно популярными стали карнавальные ше- ствия на демонстрациях 1930-х гг. Все клубы предприятий и организаций получали задание подготовить костюмированное шествие по заданной теме. Так, в Барнауле в 1930 г. готовились по теме «Выполнение производства-
1269 Там же. Оп. 60. Д. 153.
1270 ГАНО. Ф. П-18. Оп. 1. Д. 1449. Л. 2.
1271 ЦДНИТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 1115. Л. 2.
1272 Барнаул в праздник Октября // Красный Алтай. 1927. 3 нояб.
1273 Барнаул в праздник Октября // Красный Алтай. 1927. 3 нояб.
1274 Демонстрация 7 ноября // Красный Алтай. 1930. 10 нояб.
1275 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 135. Л. 34.
1276 Десятый Октябрь в Барнауле // Красный Алтай. 1927. 10 нояб.
1277 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1156. Л. 2.
1278 Десятый Октябрь в Барнауле // Красный Алтай. 1927. 10 нояб.
ми промфинпланов»1279. Производственники проявляли фантазию, стараясь обратить внимание на себя, например, изготовляли к празднику огромные бутафорские сосиски, которые могли символизировать достижения колбас- ников. В таком карнавале было много оригинального, но уже практически ничего коммеморативного.
Обязательным элементом торжества 1930-х гг. оставался митинг демон- странтов на центральной площади, лейтмотивом которого также являлся отчет партийных лидеров города об успехах индустриализации. Истори- ческая тематика на демонстрациях 1930-х гг. становилась все менее акту- альной.
К главному политическому празднику нередко приурочивали закладку и открытие новых революционных памятников, а также мемориальных досок, занимавших иногда старые памятные места. Это соответствовало традиции: как мы уже отмечали, до революции городские власти также стремились приу- рочить к официальным государственным праздникам и памятным датам куль- турной жизни основание или открытие церквей, часовен, памятников и различ- ных социальных учреждений1280.
Седьмого ноября 1921 г. в Барнауле заложили памятник на могиле жертв революции (так началось формирование мемориальной аллеи на проспекте Ленина). Во время закладки все духовые оркестры и певцы исполняли похо- ронный марш и «Вечную память». Музыкальный фон сближал эти действия опять-таки с «красным» похоронно-поминальным обрядом. Такие действия, как и открытие памятников, разрушали в сознании их участников обычные временные границы между прошлым, настоящим и будущим, условно ожив- ляя павших героев. Церемонии открытия советских памятников базировались на дореволюционном опыте. Открытие памятников «в Бозе почившим» им- ператорам сопровождалось молебствием (пелись «Многие лета» и «Вечная память»), пальбой пушек Петропавловской крепости, колокольным звоном. В конце протодьякон оптимистично возглашал многолетие всероссийскому во- инству и всем верноподданным1281.
Седьмого ноября 1922 г. в Новониколаевске произошло торжественное от- крытие памятника на братской могиле, которому мы уже уделили внимание в предыдущем разделе. В этот же день омичи открыли памятник жертвам вос- стания на станции Куломзино (произошло 22 декабря 1918 г.) и возложили ве- нок к памятнику еще живому Ленину1282. Известно также, что 7 ноября 1925 г. в Томске заложили памятник вождю мирового пролетариата1283. В 1927 г. был открыт еще один памятник В. И. Ленину около Дворца труда в Новосибир-
1279 Готовимся к Октябрю // Красный Алтай. 1930. 4 нояб.
1280 См. подробнее: Красильникова Е. И. Создание в городах Западной Сибири па- мятников, посвященных юбилеям ключевых событий в истории дома Романовых (ко- нец ХIХ – начало ХХ вв.) // Тобольск научный – 2012. Тобольск, 2012. С. 347–351.
1281 РГИА. Ф. 473. Оп.1. Д. 886. Л. 2–3 об.
1282 ИАОО. Ф. П-1. Оп. 3. Д. 386. Л. 4.
1283 ЦДНИТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 1115. Л. 2.
ске1284. Печать свидетельствует, что при спуске покрывала с памятника рабочие традиционно сняли шапки1285. В конце десятилетия перед октябрьскими торже- ствами приводили в порядок братские могилы; на зданиях, связанных с рево- люционными событиями, размещали соответствующие таблички1286.
В преддверии торжеств, посвященных «Великому Октябрю» городские власти были вынуждены позаботиться о том, стройку каких объектов можно будет использовать в целях праздничной пропаганды советских достижений. Примером может послужить Омск, где в 1927 г. горсовет постановил: «Выя- вить новое строительство (школы, больницы, промышленность, клубы), кото- рое может быть закончено в текущем году, с тем, чтобы приурочить это к де- сятой годовщине Октября». Такие стройки «нашлись», но их было немного:
«двухэтажный жилой дом в центре, и дом под избу-читальню на мельнице»1287.
В годы форсированной индустриализации к 7 ноября открывали преиму- щественно не мемориальные объекты, а объекты практически полезные, ак- туальные в контексте промышленного строительства. Например, «подарком к Октябрю» жителям Омска в 1935 г. стал новый мост через Иртыш. Впрочем, можно найти и коммеморативный смысл в этом «подарке». В 1919 г., отсту- пая из Омска, армия А. В. Колчака взорвала мост через Иртыш, и советская власть символически восстанавливала порядок и стабильность, возвращая го- роду мост. Теперь городские предприятия ежегодно открывали к 7 ноября ясли, бани, пускали по маршрутам новые автобусы и т. п.1288 Однако стоит упомя- нуть и открытие 7 ноября 1935 г. памятника В. И. Ленину в Томске на площади Революции (об этом подробнее говорилось в предыдущей главе)1289. Уместно вспомнить и о памятнике вождю, открытом в Барнауле на Ленинском проспек- те 7 ноября 1938 г.1290
Изначально, когда поминовение павших за идеалы Октябрьской революции борцов являлось смысловой доминантой плана торжеств, места, напоминавшие о революции, – здания, где заседал Совдеп, где была провозглашена Советская власть и т. п. – украшались временными мемориальными досками и алыми фла- гами; братские могилы павших бойцов обязательно маркировали торжествен- ным караулом и красной материей. Братским могилам требовалось уделять наибольшее внимание во время утренних массовых торжеств1291. Маршрут дви- жения демонстраций пролегал по центральным улицам, обычно переименован- ным по-советски, к главным площадям с революционными названиями.
Вечером после демонстрации рабочие и служащие приглашались в клубы для продолжения празднования. Городская администрация, руководящий со-
1284 Памятник В. И. Ленину // Сов. Сибирь. 1927. 29 окт.
1285 Октябрьский праздник в Новосибирске и в Сибири // Сов. Сибирь. 1927. 10 нояб.
1286 ГАНО. Ф. П-18. Оп. 1. Д. 1449. Л. 48.
1287 ИАОО. Ф.П-7. Оп. 3. Д. 36. Л. 45.
1288 Подготовка к Октябрю // Красное знамя. 1931. 5 нояб.
1289 ЦДНИТО. Ф. 80. Оп. 1. Д. 198. Л. 37–38.
1290 Памятник В. И. Ленину в Барнауле // Алтайская правда. 1938. 11 нояб.
1291 ЦДНИТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 307. Л. 29.
став наиболее крупных предприятий и заведений устраивали торжественные заседания. До революции подобные заседания городских дум зачастую предва- рялись панихидой или божественной литургией. Теперь главное торжествен- ное заседание страны проходило в Колонном зале. На местах для этих целей обычно использовались театры.
В начале 1920-х гг. торжественные заседания горсоветов и других орга- низаций по аналогии с имеющимся опытом начинались с минуты молчания в память о борцах, павших за идеалы революции. Далее зачитывались докла- ды, посвященные жертвам революционной борьбы и последним достижени- ям советской власти. Со временем памяти «погибших героев» на торжествен- ных заседаниях уделялось все меньше внимания. Однако смерть В. И. Ленина в 1924 г. и последовавшие за ней смерти М. В. Фрунзе (3 ноября 1925 г.), а так- же Ф. Э. Дзержинского (20 июля 1926 г.) обязывали сибиряков официально от- дать дань их памяти на торжественных заседаниях. К примеру, в Томске на заседании горсовета в 1925 г. было объявлено три минуты молчания: первая – в память о В. И. Ленине, вторая – в память «о товарищах, усопших в этом году» и третья – в память о М. В. Фрунзе1292. В Омске в начале торжественного засе- дания горсовета в 1926 г. почтили память В. И. Ленина и Ф. Э. Дзержинского вставанием под звуки похоронного марша1293.
Однако в последующие годы коммеморативная составляющая торжеств в ряде случаев ослабевала. Уже на примерах празднования десятилетнего юби- лея Октябрьской революции заметно внедрение нового идеологического кон- цепта праздника – идеи трансформации. Революция начинала восприниматься как переломный момент, поворотная точка в истории, изменившая коренным образом все сферы жизни общества. Так, 7 ноября 1927 г. на торжественном заседании научных работников томских вузов ректоры Томского государствен- ного университета и Сибирского технологического института «осветили» лишь «достижения советской власти в деле высшего образования», а также тему «Индустриализация и вуз», не углубляясь в историю и уж тем более не драматизируя ее1294. Однако, к примеру, в Барнауле празднование десятиле- тия Октября еще имело сильную коммеморативную составляющую. В барна- ульском Гортеатре вечером 7 ноября прошел торжественный пленум партии. Особое значение имело место проведения мероприятия – именно в этом зале было устроено первое заседание Барнаульского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. На пленуме выступали участники Гражданской войны Вахрушев и Долгих с рассказами о подвигах партизан и о барнаульском отряде красной гвардии1295.
Главной темой выступлений докладчиков в 1930-е гг. стало подведение итогов экономического и культурного строительства за весь послевоенный период. Особенно актуальной делалась эта тема в 1932 и 1937 гг. (15-летие
1292 Восьмая годовщина Октября в Томске // Красное знамя. 1925. 10 нояб.
1293 Торжественное заседание в Гортеатре // Рабочий путь. 1926. 8 нояб.
1294 ГАТО. Ф. Р-18. Оп. 1. Д. 1449. Л. 48 об.
1295 Десятый октябрь в Барнауле (пленум в Гортеатре) // Красный Алтай. 1927. 10 нояб.
и 20-летие Октября). Однако к концу 1930-х гг. традиционный коммеморатив- ный элемент сценария заседания вновь тенденциозно усиливался. Но он имел отличительную от предыдущего десятилетия специфику. В начале меропри- ятия обычно вспоминали имя В. И. Ленина, следом называли имена других
«борцов, погибших за идеалы большевизма», список которых заметно при- растал именно в 1930-х гг. (Я. М. Свердлов, Ф. Э. Дзержинский, М. В. Фрунзе, С. М. Киров, В. В. Куйбышев, Г. К. Орджоникидзе). После оглашения данного списка звучал траурный марш и призыв почтить память «борцов» вставани- ем1296. Этот момент заседания служил собравшимся напоминанием идеоло- гической формулы: чем существеннее наши экономические достижения, тем острее классовое сопротивление врагов народа, тем дороже жертвы, которые приносит народ, упорно строящий социализм. Как и в дни похорон этих лю- дей, повторялась мысль о том, что «борцы» были либо убиты (умерщвлены) врагами, либо констатировалась их смерть от истощения сил в тяжелой борьбе за социалистические идеалы. Показательно, что на торжественных заседаниях горсоветов 1930-х гг., посвященных годовщинам Октябрьской революции, уже не вспоминали тех, кто погиб именно в 1917–1920 гг., минута молчания посвя- щалась преимущественно ушедшим героям Советской страны последних лет.
Редко заострялось внимания и на местных героях. Лишь в 1935 г. омская печать обращала внимание на то, что «заодно» с усопшими членами пра- вительства горсовет на торжественном заседании 7 ноября почтил память
«руководителя большевиков Омской области Булатова»1297. Следовавшие за минутой молчания доклады, посвященные колоссальным успехам инду- стриализации, служили доказательствами оправданности жестокой классо- вой борьбы, того, что «любимцы советского народа» не напрасно положи- ли жизнь на алтарь большевистских идеалов. На торжественном заседании в Барнауле в 1932 г. премировали деньгами, тканями, одеждой и обувью быв- ших партизан, ставших ударниками производства. Так была выражена идея продолжения «боевых» задач борьбы за идеалы социализма в мирное время. Подчеркивалось, что истинные герои Гражданской войны продолжают борь- бу в условиях индустриализации, добиваясь новых успехов. Это было важно отметить еще и потому, что многие алтайские партизаны, сражавшиеся про- тив «колчаковщины», были обвинены в контрреволюционной деятельности и репрессированы на этапе между 1929 и 1937 г. По данным С. А. Папкова, уже в 1929 г. секретарь краевой контрольной комиссии М. И. Ковалев зая- вил, что партизаны окончательно дискредитировали себя близостью к кула- честву1298. При таком развитии событий власть должна была показать, что все-таки признает подвиги «настоящих героев». Уже в 1937 г., когда на свобо- де фактически не осталось инакомыслящих, на заседаниях смело заявлялось об окончательной победе социализма в СССР1299.
1296 ГААК. Ф. Р-312. Оп. 3. Д. 28. Л. 19.
1297 На пленуме городского совета. Вечер радости // Омская правда. 1935. 10 нояб.
1298 Папков С. А. Обыкновенный террор. С. 198.
1299 Пленум Горсовета // Красный Алтай. 1937. 10 нояб.
Торжественные заседания второй половины 1930-х гг. были невероятно помпезными. Ораторы пользовались любой возможностью прославить во- ждя в пламенной речи. С середины 1930-х гг. при формировании президиума заседания в первую очередь в него заочно избирали И. В. Сталина, а следом и других политических лидеров государства. Каждое упоминание имени вождя вызывало волну продолжительных рукоплесканий, заканчивалось заседание речами, прославлявшими Сталина.
Неофициальная часть октябрьских торжеств 1920-х гг. приходилась преи- мущественно на вечер 7 ноября. Клубы и театры обязательно приглашали на спектакли и концерты, подготовленные как профессиональными артистами, так и самодеятельными коллективами. В 1920 г. Центральная Октябрьская ко- миссия рекомендовала ставить на местах пьесы о взятии Бастилии, сцены из
«Бориса Годунова» по А. С. Пушкину. Обращалось внимание и на такие про- изведения, как, к примеру, «Мститель» П. Клоделя, «Советы» и «Освобожден- ный труд» П. А. Арского1300. В Западной Сибири начала 1920-х гг. театральные постановки были разнообразными, обыватели могли пойти как на классиче- скую оперу («Аида», «Тоска» Дж. Верди и др.), привлекавшую и до револю- ции многих жителей сибирских городов, так и на драматические спектакли, некоторые из них соответствовали праздничной тематике (в Томске в 1920 г. шли пьесы «Борьба» и «Поп»)1301. Однако в начале 1920-х гг. драматургами было написано еще слишком мало революционных сценариев достойного в ху- дожественном отношении качества. Важно и то, что до Сибири новые пьесы доходили с опозданием1302. К тому же, согласно выводу историка сибирского театра О. А. Литвиновой, за весь период нэпа рабочие и крестьяне, на которых в первую очередь была ориентирована пропаганда, так и не стали постоянны- ми посетителями театров, оставаясь в культурном смысле не готовыми к вос- приятию театрального искусства1303. Клубы могли предлагать концерты, вклю- чавшие в себя песенные, танцевальные и драматические номера. Историческое содержание имели, к примеру, сценки типа «живого календаря».
В 1930-х гг. театры и клубы также часто приглашали зрителей на спектак- ли классического репертуара. К примеру, в 1936 г. на театральных площадках Новосибирска шли пьесы «Не было ни гроша» и «Свои люди – сочтемся» А. Н. Островского, постановки по произведениям А. П. Чехова «Предложение» и «Медведь». Одновременно клубная концертная программа включала в себя песни о Сталине1304. «Сибгостеатр» приглашал зрителей на современную дра- му о Гражданской войне «Любовь Яровая» К. А. Тренева1305.
Большевики широко использовали для пропаганды в праздничные дни кино, которое было очень популярно среди масс. Власть расценивала его и как «при-
1300 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 5. Л. 3; 13;16.
1301 Подготовка к празднованию годовщины Октября // Знамя революции. 1920. 26 сент.
1302 Литвинова О. А. Указ. соч. С. 133.
1303 Там же. С. 196.
1304 Что покажут клубы города // Сов. Сибирь. 1936. 5 нояб.
1305 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1936. 6 нояб.
манку» для привлечения многочисленных зрителей, так и как средство полити- ческого образования1306. Праздничный репертуар кинотеатров 1920-х гг. в день
7 ноября был также разнообразным. В начале десятилетия в главный револю- ционный праздник показывали самое разное кино, создававшее праздничную атмосферу. По выводам английского историка П. Кенеза, только в 1923–1924 гг. государство окончательно признало советское кино важным средством агита- ции и подчинило этим целям, хотя отдельные картины еще содержали спорную с точки зрения власти оценку недавнего исторического прошлого («Аэлита» И. А. Протазанова, снятая по новелле А. К. Толстого). Для зрелищности и при- влекательности фильма сценаристы использовали сатиру и эксплуатировали приключенческий жанр. Художественное кино на исторические темы допуска- ло вымысел и фантазии. Наслаждаясь превосходной игрой молодых актеров и захватывающими сценами битв, зрители не обращали внимания на неправ- доподобность событий, представленных в кино, воспринимая их на веру. Пока- зателен в этом смысле пример фильма «Красные дьяволята» И. Н. Перестиани, где продемонстрирован вымышленный эпизод пленения Н. И. Махно и его пе- редачи войску С. М. Буденного1307. Вообще, с 1919 по 1932 г. на экраны страны вышло не менее 114 художественных фильмов, действие которых происходило во время Гражданской войны, что составило около 10 процентов всех снятых картин1308. Часть этих фильмов оставалась востребованной в дни октябрьских торжеств на протяжении нескольких последующих лет.
Однако многие картины, демонстрировавшиеся в праздничные дни пе-
риода нэпа, не были ни историческими, ни серьезными. К примеру, в 1926 г. новосибирский кинотеатр «Совкино» приглашал зрителей на показ новой ко- медийной картины «Процесс о трех миллионах» Я. А. Протазанова, который рекламировался как лучший боевик сезона1309. Отдельные фильмы были обра- щены не к военно-революционным событиям, а к быту и нравам дореволюци- онных лет, которым давалась критическая, идеологически окрашенная оценка. Из числа таких картин в 1928 г. в Омске демонстрировался первый армянский фильм «Намус» («Честь») А. И. Бек-Назарова (1926), обличавший «дикие обычаи востока»1310. В 1929 г. в Омске же шла новая картина Ф. М. Эрмлера
«Обломок империи» о пожилом человеке, потерявшем память и словно ока- завшемся в неизвестной ему реальности советского времени1311. Особенно от- метим, что вторая половина 1920-х гг. была ознаменована выходом на экраны знаменитой трилогии С. М. Эйзенштейна «Стачка», «Броненосец Потемкин» и «Октябрь». Эти фильмы – общепризнанные образцы высокого кинематогра-
1306 Kenez P. Cinema and the soviet society from the revolution to the death of Stalin. P. 27–28.
1307 Kenez P. The Berth of Propaganda State. Sovet Methods of Mass Mobilization 1917–
1308 Волков Е. В. «Колчаковщина» в советском игровом кино // Новый исторический вестник. 2013. Вып. 35. С. 95.
1309 [Объявление] // Сов. Сибирь. 1926. 6 нояб.
1310 [Объявление] // Рабочий путь. 1928. 6 нояб.
1311 [Объявление] // Рабочий путь. 1929. 7 нояб.
фического искусства, инновационного для своего времени, претендовали на документальность подачи исторического материала. Для достижения эффекта правдоподобия Эйзенштейн, к примеру, использовал в съемках сцен штурма Зимнего дворца непрофессиональных актеров. Но режиссер не сопротивлялся искушению преувеличений масштабов событий1312.
Фильм «Октябрь» не был готов к десятилетней годовщине революции. Его показ состоялся позже, однако эта картина и после праздника эффективно справлялась со своими пропагандистскими задачами легитимации самой рево- люции и ее детища – большевистского политического режима. П. Кенез счита- ет, что зрители, в первую очередь, воспринимали кино как развлечение, ждали интересной истории и героя, в котором хотели видеть самих себя. Поэтому, подстраиваясь под публику, кино, снятое на исторические темы в 1920-х гг., ис- кало способы вести пропаганду, одновременно развлекая зрителей1313, что было особенно важно в условиях праздника. Одновременно фильмы Эйзенштейна, Ветрова, Пудовкина и других мэтров кино второй половины 1920-х гг. были глубокомысленны, они изображали революцию концептуально, приподнимая ее над миром обыденного – не просто как цепочку стихийных событий, а как нечто заранее предопределенное движущими силами мировой истории1314.
В 1930-х гг. появились новые революционные киноленты, демонстриро- вавшиеся в октябрьские дни. На рубеже 1920-х и 1930-х гг. признанные мэтры советского кино были обвинены в «формализме». Критика требовала созда- ния кино, доступного для понимания широких масс. Новое кино фиксировало внимание уже не на массовом, обезличенном революционном героизме, а на образах конкретных героев, которые могли бы послужить примерами борьбы за новые достижения, прежде всего в сфере индустриального строительства. Однако факты свидетельствуют, что в западно-сибирских городах в первой по- ловине 1930-х гг. нередко повторялись показы фильмов прошлого десятилетия. Ежедневные газеты зафиксировали праздничный репертуар кино третьего де- сятилетия ХХ в. Это такие фильмы, как «Красные дьяволята» И. Н. Перестиани (1923), «Броненосец Потемкин» С. М. Эйзенштейна (1925), «Москва в Октя- бре» Б. В. Барнета (1927), «Герои домны» Е. А. Иванова-Борткова (1928), «Два броневика» С. А. Тимошенко (1928)1315, «Мятеж» С. А. Тимошенко (1928)1316;
«За советскую Родину» Р. А. и Ю. А. Музыкантов (1937)1317. Также кинотеатры приглашали зрителей на просмотр детских картин, имевших коммеморатив- ное содержание: «Хочу быть летчицей» К. А. Гертеля (1928), «Адрес Ленина» Б. Л. Бродянского (1929)1318; социальные драмы о перевоспитании беспризор-
1312 Kenez P. The Berth of Propaganda State. Sovet Methods of Mass Mobilization 1917–
1313 Там же. Р. 214.
1314 Kenez P. Cinema and the soviet society from the revolution to the death of Stalin. Р. 57.
1315 Кино в октябрьские дни // Сов. Сибирь. 1934. 1 нояб.
1316 [Объявление] // Там же. 1937. 6 нояб.
1317 [Объявление] // Там же.
1318 Зрелищные предприятия в октябрьские дни // Рабочий путь. 1933. 7 нояб.
ников в первые годы Советской власти «Путевка в жизнь» Н. И. Экка (1931); фильм «Солдатский сын» («Детство большевика») Н. И. Лебедева (1933)1319 и др. Событием стал выход на широкие экраны страны 7 ноября 1934 г. фильма
«Чапаев», уже упомянутого нами1320.
Эта картина очень понравилась вождю и имела ошеломляющий успех у пу- блики, смотревшей фильм по нескольку раз. Киноведы отмечают, что события Гражданской войны, представленные в фильме, были сильно искажены, но впервые советский кинематограф представил врага «достойным» – сильным, опытным, убежденно отстаивающим свои идеалы1321. П. Кенез считает, что для многих зрителей, увлеченных кинолентами, снятыми в духе соцреализма, вы- мысел воспринимался как нечто более реальное, чем сама действительность. Однако историческое и революционное кино не отрывало зрителя от проблем современности, а наоборот, в разных формах передавало актуальное политиче- ское сообщение быть бдительным, готовым к борьбе и подвигу1322.
Во второй половине 1930-х гг. премьеры исторического кино продолжались. К примеру, в 1938 г. зрителям предлагался к просмотру новый фильм «Чело- век с ружьем» С. И. Юткевича, П. Н. Арманда и М. Я. Итиной. Анонс сообщал, что это – фильм «о первых днях советской власти, о том, как петроградский пролетариат вместе с крестьянством, под руководством большевистской пар- тии, защищая революцию, героически сражался с эсеровско-белогвардейской конрреволюцией. В центре фильма великие вожди революции – Ленин и Ста- лин…»1323. Киноведами замечено, что в середины 1930-х гг. начался кризис со- ветского кино о Гражданской войне. Вождь лично контролировал процесс соз- дания новых кинолент, рассматривая кино как искусство «государственное», имеющее, прежде всего, пропагандистское значение. Соответственно, в духе времени, кино представляло И. В. Сталина как гениального полководца и глав- ного соратника В. И. Ленина1324.
Еще в 1920 г. Центральная Октябрьская комиссия постановила устраивать революционные выставки документов, лубков, карикатур, лозунгов, газетных вырезок и прочих материалов в музеях и библиотеках1325. Сибиряки, следуя этому постановлению, уже в 1920-х гг. накапливали опыт в организации по- добных выставок. В 1930-х гг. бесплатные выставки в музеях, архивах и би- блиотеках стали для горожан привычными. Они посвящались не только ре- волюционной истории, но также хозяйственным и культурным достижениям последних лет1326.
1319 Кино в октябрьские дни // Сов. Сибирь. 1934. 1 нояб.
1320 Театры и кино в октябрьские дни // Там же. 1935. 4 нояб.
1321 Волков Е. В. Указ. соч. С. 91.
1322 Kenez P. Cinema and the soviet society from the revolution to the death of Stalin. – P. 162.
1323 К 21 годовщине Великой Октябрьской социалистической революции // Сов. Си- бирь. 1938. 6 нояб.
1324 Волков Е. В. Указ. соч.
1325 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 5. Л. 19.
1326 Выставка к празднику // Рабочий путь. 1930. 2 нояб.
Заметно, что с течением времени экономические выставки становились все более актуальными и даже подавляли тему революции. Если в 1932 г. в октябрь- ские дни архивное бюро Омска выставляло документы лишь дореволюционно- го периода и 1917–1920 гг.1327, то годом позже эти документы были дополнены выставкой материалов по экономическому развитию Сибири с дореволюцион- ных лет до современности1328. Популярными в эти годы были выставки в окнах музеев и учреждений, которые можно было на ходу бегло осмотреть с улицы. Здесь могли быть представлены и фотографии, и документы, и, к примеру, ма- кет шалаша В. И. Ленина, выставлявшийся в витрине томского универмага1329. Помимо того, что подобные выставки усиливали ощущение праздника и дела- ли музей более доступным, они выступали действенным способом индокри- нирования.
В октябрьских коммеморациях было мало новых элементов. Торжества устраивались преимущественно по традиции, большевики не пытались вне- дрять новационных форм торжеств. Лишь рост значения кино представляет- ся нам внешней отличительной чертой советских государственных праздни- ков от дореволюционных. Также стоит отметить, что как и на политических похоронах, в праздничные дни активно использовалась советская символика, заменившая имперскую и религиозную. Однако посредством традиционных по форме торжеств реализовывалась политика памяти, наполнявшаяся акту- альными смыслами, преследовавшая все новые цели, связанные с проблемами экономического развития, внутрипартийной борьбы и борьбы с инакомыслием в обществе.
Очень важным является вопрос о восприятии обществом праздничных коммемораций. Частично, говоря о вечерах воспоминаний и кино, мы уже затронули этот вопрос. Однако источники позволяют судить о рецепции ок- тябрьских торжеств полнее. Разумеется, нельзя верить в восторг, ежегодно вызывавшийся торжествами, который описывали газеты. Значительная часть населения воспринимала праздник скептически, особенно в начале 1920-х гг. Это подтверждается множеством фактов.
К примеру, в письмах красноармейцев, тщательно вычитывавшихся военной цензурой, нередко фиксировалось неверие коммунистам и негативное отношение к празднику. Так, после торжества в Омске один из солдат писал:
«Как вы там встретили праздник? У нас солдаты спектакль поставили, в ча- совне на место креста воткнули флаг. Теперь там форменный дом терпимости или просто бардак. Б… дей набирается! Хоть еще десять лет война будет – им ничего»1330. Звучит в этом отрывке из письма осуждение или насмешка – точно не понятно, однако очевидно, что к празднику выражено негативное отноше- ние, отнюдь не сопряженное с восторгом. Звучали также критичные оценки в адрес эстетики торжеств, их организации: «У омских организаторов совсем
1327 Хроника октябрьских дней в Омске // Там же. 1932. 6 нояб.
1328 Зрелищные предприятия в октябрьские дни // Там же. 1933. 7 нояб.
1329 Октябрьские огни // Красное знамя. 1935. 10 нояб.
1330 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 2. Д. 29. Л. 35.
нет никакого вкуса, все тут к черту годятся, город так украшен, что хуже не надо. Оратор говорил только один с балкона театра. Было страшно неорганизо- ванно»1331. Со временем качество организации праздника повышалось, но и это нравилось далеко не всем.
В середине 1920-х гг. неоднократно организаторы демонстраций обраща- ли внимание населения на необходимость совершенствования «культуры де- монстраций». Очевидно, что их массовость обеспечивалась не только за счет добровольного участия рабочих в шествиях, но и за счет принуждения. Пер- спектива участвовать в демонстрациях многих отпугивала. В 1925 г. на омскую демонстрацию 7 ноября явилась лишь половина запланированных участников шествия. Многие воспринимали демонстрацию как «обязаловку», сбегали, не дойдя до конца, кое-кто говорил: «А ну их к черту с их праздником, пошел до- мой». Некоторые покидали торжество, как только начинался скучный для них митинг, тем более что речи агитаторов было плохо слышно. Печать объясняла, что демонстрация должна отражать праздничный исторический день и закре- плять революционные завоевания масс, но по факту она едва ли добивалась этих целей1332.
В демонстрациях отказывались участвовать преподаватели институтов и рабочие частных предприятий, заявляя: «Нам нет дела до ваших демон- страций». Отмечалась и несерьезность отношения к содержательной стороне праздника. Многие демонстранты, идя в колоннах, обсуждали грядущее за- столье, прикидывали, «хватит ли водки и закуски»1333. Это служит одним из подтверждений того, что для людей, пристрастных к алкоголю, праздник стал, прежде всего, очередным поводом «выпить». Для умеренно пьющих, по всей видимости, праздник постепенно «обмирщался», воспринимался вовсе не как священнодейство, а как вполне привычный повод отдохнуть от работы и по- вседневной рутины.
Документы, относящиеся к 1930-м гг., позволяют судить о некоторых по- вседневных проблемах в организации октябрьских торжеств, которые неиз- бежно отвлекали собравшихся от основной темы мероприятия. Это – теснота клубных помещений, «хождения» и шум в зале; неизбежные спутники россий- ских праздников: алкоголь и драки пьяных людей. В 1931 г. художественная часть праздника, устроенного в одном из томских вузов, привлекла такое коли- чество желающих насладиться зрелищем, что возникла настоящая давка. По- жарный, которому было поручено следить за порядком, разогнал «давивших- ся» студентов и рабфаковцев струей воды из пожарного рукава. История этого
«торжества» окончилась судебным разбирательством. Когда партийное руко- водство взывали к ответу за пьянство пролетариев в революционный праздник, они разводили руками со словами: «Почему была пьянка? Потому, что рабочий класс пьет, а вы не пьете?»1334.
1331 Там же. Л. 35.
1332 Пикуров Н. Культура демонстраций // Рабочий путь. 1926. 27 апр.
1333 ИАОО. Ф. П-7. Оп. 1. Д. 204. Л. 3.
1334 ЦДНИТО. Ф. 80. Оп. 1. Д. 121. Л. 35–45.
Источники отражают также неоднозначное восприятие отдельных комме- моративных элементов торжеств. К примеру, относительно масштабной ом- ской инсценировки 1925 г. прозвучало немало осуждающих высказываний. Инсценировка действительно вызвала массовое столпотворение. Среди со- бравшихся преобладала молодежь и люди среднего возраста. Однако случайно оказались здесь и те, кто совершенно не желал смотреть постановку. Толпа мешала пройти мимо людям, озабоченным бытовыми делами. Сами постанов- щики «Взятия Зимнего дворца» запомнили женщину, сетовавшую на то, что сквозь эту толпу невозможно протиснуться, а дома ее ждет голодный ребенок. Среди собравшихся звучало много критических замечаний о бесполезной тра- те денег на инсценировку. Старики ворчали: «Не позаботились нам повышен- ную пенсию дать, а вот тратят порох, который стоит наших денег»; «Лучше бы потратили деньги на матпомощь безработным, меньше было бы проституток»,
«Лучше тратить деньги на армию и беспризорников». Выражались и мнения совершенно «контрреволюционные», к примеру: «Как бы через год-другой не пришлось смотреть нам инсценировку о падении большевиков»1335. Такие вы- сказывания были ожидаемы в бывшей «столице колчаковщины». Безусловно, власть настораживали подобные реакции на торжества. Видимо, отчасти поэ- тому в дальнейшем формы торжеств и коммемораций становились все более стандартными и однозначными, их организаторы стремились к большей управ- ляемости, акцент делался не на воспоминаниях о прошлом, которые могли вос- приниматься неоднозначно, а на экономических и социальных достижениях современности и на обещаниях экономического процветания в будущем.
Неоднозначно воспринимались и карнавалы. Подчас праздничный карна- вал вызывал насмешки. В Омске в 1925 г. организаторами торжеств было за- фиксировано высказывание сотрудника «Сибсельхозсоюза»: «Нынче больше- вики поубавили дурости, а то нарядят чучел буржуев и попов и носят по городу как маленькие ребятишки»1336.
Современниками отмечался тот факт, что уже в начале 1930-х гг. праздник Октября многими стал восприниматься «как обыденное явление: пришли, по- сидели на заседании, попили чаю, потанцевали, и всё»1337. К октябрьским тор- жествам народ стал привыкать. Уровень жизни в эти годы был гораздо выше, чем в начале 1920-х гг., когда достать красную материю для декорирования и отопить помещение для торжественного вечера было трудно, когда не было возможности угощать собравшихся, а само торжество в идеале воспринима- лось серьезно, не как время для отдыха. Теперь же, несмотря на помпезность и официоз, для большинства происходило дальнейшее «обмирщение» октябрь- ских торжеств, которые уже были встроены в привычный народу календарь.
Однако мемуары, собранные обществом «Мемориал», позволяют увидеть иную сторону рецепции октябрьских торжеств в период репрессий: боязнь про- демонстрировать неверное отношение к празднику. В период репрессий многим
1335 ИАОО. Ф. П-7. Оп. 1. Д. 204. Л. 2–3.
1336 ИАОО. Ф. П-7. Оп. 1. Д. 204. Л. 3 об.
1337 Там же. Ф.П– 80. Оп. 1. Д. 121. Л. 44.
людям приходилось изображать восторженное восприятие годовщин Октября, не показывать своего разочарования, страха и боли. К примеру, жительница Новосибирска А. Т. Ильина вспоминала, что 5 ноября 1937 г. был арестован ее супруг, 6 ноября женщину исключили из партии, а 7 ноября несчастная беремен- ная женщина, на руках у которой осталась еще и малолетняя девочка, «была на демонстрации, стояла и пела песни». Ей приходилось имитировать праздничное настроение. Судя по рассказу, «иначе было нельзя», рабочие фабрики показы- вали на нее пальцем, рассказывая о том, что она оказалась женой врага народа и осуждая ее. После пережитого позора женщина, остро переживавшая неспра- ведливость и разочарование в партии, «не хотела жить, хотела покончить с собой и убить детей»1338. Двадцатилетие Октября стало для нее первым адским испыта- нием в череде несчастий участи жены, а вскоре и вдовы «врага народа».
Однако показательно, что многие люди, разочарованные в вожде, прокли- навшие в застенках НКВД и лагерях Сталина и его окружение, и в 1990-х гг. демонстрировали веру в светлые революционные идеалы. Так, Г. М. Медведев, за плечами которого было 20 лет сталинских лагерей, писал: «Даже в условиях жесткого сталинизма, люди, кажется, лишенные всех человеческих возможно- стей, умели находить силы, чтобы добросовестно работать и добиваться успе- хов. Они верили в идеи социализма и коммунизма, несли в душе ленинские идеи, они работали ради интересов Родины, не благодаря Сталину, а вопреки Сталину»1339. Эта вера в революционные идеалы, несомненно, была воспита- на в политруке Медведеве в годы его юности, пришедшейся на рубеж 1920-х и 1930-х гг. В текстах воспоминаний репрессированных Октябрьская револю- ция остается «Великой». Характерны и примеры таких мемуаров, где излага- ются судьбы старых большевиков, самоотверженно служивших революции еще с 1905 г., не разочаровавшихся в Октябре, вокруг культа которого выстра- ивалась советская идентичность, но арестованных и «без вины расстрелянных в годы сталинщины»1340. Очевидно, что праздничные торжества сыграли важ- нейшую роль в сакрализации Октября, если даже лица, жестоко пострадав- шие от большевистской репрессивной машины, не были склонны обобщать революцию, Гражданскую войну и террор 1930-х гг., не видели ничего общего между захватом власти большевиками, советской контрреволюционной поли- тикой начала 1920-х гг. и террором второй половины 1930-х. Даже для множе- ства жертв сталинизма «Великий Октябрь» оставался символом восторжество- вавшей социальной справедливости и исторического прогресса. С Октябрем ассоциировалось понятие «Родина», столь актуальное для консервативной идеологии второй половины 1930-х гг. В значительной степени именно Ок- тябрь объединял в это противоречивое время юных пионеров и старых под- польщиков, признанных героев социалистического строительства и репресси- рованных, считавших себя честными коммунистами и не понимавших, в чем их вина.
1338 ГАНО. Ф. Р-600. Оп. 1. Д. 168. Л. 4–5.
1339 ГАНО. Ф. Р-600. Оп. 1. Д. 168. Л. 74.
1340 Там же. Д. 87, и др.
4.2. Массовые празднования юбилейных годовщин
Первой русской революции
Еще в 1918 г. годовщина Кровавого воскресенья, 22 января (9 января по старому стилю) была признана Совнаркомом в качестве официального госу- дарственного праздника1341. Говоря о годовщинах Первой русской революции, мы учитываем общую для всех политических праздников 1920–1930-х гг. пре- дысторию, кратко охарактеризованную в разделе, посвященном октябрьским торжествам. Сходными были и факторы изменений праздничных коммемора- ций. Стоит лишь уточнить значение революции 1905 г., представленное в офи- циальной историографии.
В трактовке М. Н. Покровского Первая русская революция была «предмет- ным уроком, без которого невозможен был бы подъем 1917 года»1342. Револю- ция 1905 г. воспринималась Покровским как звено единого революционного процесса в России. При этом активное участие в революции прочих полити- ческих сил не подвергалось сомнению. Покровский подчеркивал, что в 1905 г.
«рабочим было трудно отвыкнуть от мысли, что царь есть всеобщий отец», что даже после 9 января рабочие шарахались при возгласе: «Долой самодержа- вие!»1343, а крестьяне «только попугали помещиков»1344.
Краткий курс ВКП (б) 1938 г. диктовал другую оценку Первой русской рево- люции, безусловно, преувеличивавшую роль пролетариата в революции. Учеб- ник сообщал буквально следующее: «Революция вскрыла, что царизм есть за- клятый враг народа, что царизм есть тот горбатый, которого исправит только могила. Революция показала, что либеральная буржуазия ищет союза не с наро- дом, а с царем, что она является контрреволюционной силой, соглашение с кото- рой равносильно предательству народа. Революция показала, что вождем буржу- азно-демократической революции может быть только рабочий класс»1345.
В Сибири этот праздник начали отмечать с 1920 г., после победы над армией А. В. Колчака и восстановления Советской власти. Однако в начале 1920-х гг., судя по источникам, этот праздник расценивался местными властями и населе- нием как второстепенный относительно октябрьских торжеств. Даже в печати публиковалось сравнительно мало материалов о революции 1905 г. Но кончина В. И. Ленина 21 января 1924 г. дала возможность агитаторам и пропагандистам объединить две мемориальные даты в «неделю пропаганды ленинизма»1346. Осознание выгоды от сезона и календарной близости двух важных памятных дат агитаторы выражали следующим образом: «Каскад праздников удобно ис- пользовать в зиму, ведь и до революции крестьяне зимой отдыхали от страды и праздновали»1347. Как мы уже отмечали, в 1930-х гг., в соответствии с поли-
1341 Малышева С. Ю. Указ. соч. С. 53.
1342 Покровский М. Н. Два октября. С. 95.
1343 Там же. С. 94.
1344 Там же. С. 95.
1345 Краткий курс истории ВКП (б).
1346 ЦДНИТО. Ф.1.Оп.1. Д. 116. Л. 91; Там же. Д. 1398. Л. 294.
1347 ГААК. Ф.86. Оп. 1. Д. 45. Л. 3.
тикой памяти государства, январские политические торжества стали называть
«Ленинскими днями». С течением времени значение и формы празднований годовщины революции 1905 г. менялись.
Особенно торжественно по всей Сибири отмечался 20-летний юбилей Первой русской революции, требовавший серьезной подготовительной рабо- ты, и 30-летие событий 1905 г. в Томске, где начинал свой революционный путь С. М. Киров. Гибель Кирова добавила работы организаторам торжеств
1935 г., посвященных юбилею Первой русской революции. Перенос коммемо- ративного акцента на томские события потребовал добавить новую памятную дату к праздничному календарю сибиряков – 20 октября. Именно в этот день в 1905 г. в Томске произошел еврейский погром, устроенный, по воспоминани- ям революционеров, черносотенцами. Эта дата хронологически приближалась к 7 ноября, а значит, мы вновь видим знакомый прием политической пропаган- ды, особенно актуальной для юбилейных лет, который можно условно назвать
«праздничным каскадом». Вообще в 1930-х гг. заметна утрата праздником самостоятельности, тенденция «растворения» годовщины революции 1905 г. в других политических праздниках и памятных датах, таких, как день смер- ти В. И. Ленина, октябрьские торжества, дни памяти С. М. Кирова (с 1934 г.), а позже и Н. М. Куйбышева (с 1938 г.).
На организации этих торжеств отразились общие экономические условия, в целом совпадавшие с условиями организации октябрьских торжеств. Разру- ха начала 1920-х гг. не позволяла пышно отмечать праздники, поэтому долж- ный эмоциональный эффект торжеств достигался за счет красноречия ораторов, а также добросовестности артистов. В середине 1920-х гг. появилась финансовая возможность премировать «пятигодников», несомненно, ждавших поощрений. Развитие радиовещания, сети музеев и библиотек давало возможность посте- пенно разнообразить формы праздничных коммемораций. Даже плакаты с изо- бражениями на исторические темы, предназначавшиеся в 1925 г. для украшения клубов и учреждений, отличались разнообразием: «9 января» (худ. И. А. Влади- миров), «Крестьянское восстание», «Экзекуция в деревне» (худ. Г. Н. Горелов),
«Стачка на заводе» (худ. И. Г. Дроздов), «Декабрьское восстание в Москве» (худ. В. В. Журавлев), «Расстрелы» (худ. К. Н. Карыгин), «Восстание на Пресне» (худ. С. М. Карпов), «1905 год» (худ. З. Е. Пичугин)1348. К 20-летию революции появи- лась также финансовая возможность украшать здания большими освещенными картинами на исторические темы1349. Однако уже в 1930-е гг., когда государствен- ные торжества стали особенно зрелищными и пышными, годовщина революции
1905 г. начала утрачивать статус самостоятельно праздника, соответственно на это торжество предпочитали особенно «не тратиться».
Содержание политики памяти государства, выражавшейся в этом праздни- ке в разные годы, довольно прозрачно. В начале 1920-х гг. торжества служили напоминанию обстоятельств и цены установления советской власти. Обраще- ние к событиям начала ХХ в. повышало эту «цену», демонстрировало, какой
1348 ИАОО. Ф.П-7. Оп. 1. Д. 202. Л. 56.
1349 Праздник революции // Рабочий путь. 1925. 22 дек.
длительной, кровопролитной, трудной, но и успешной была борьба большеви- ков за их идеалы. Участию других, не большевистских сил в борьбе с цариз- мом внимания практически не уделялось, соответственно роль большевиков в революционных событиях уже тогда была сильно преувеличена празднич- ной пропагандой. Власть использовала уже известный нам прием «проработки прошлого», пытаясь затушевать в народной памяти революционную деятель- ность небольшевистских политических сил.
События 20-летней давности требовали напоминания, но в 1925 г. печать подчеркивала: «У многих и многих все это еще живо в памяти, поэтому молча- лива толпа на празднике революции»1350. Пропаганда стремилась преподнести эти события как достояние живой, актуальной исторической памяти общества. Акцент делался на серьезности памятной даты, на мысли о восстановлении исторической справедливости: «Поражение, ставшее победой, об этом вспоми- нать можно только в молчаливой торжественности»1351. Поэтому, в частности от созерцания подсвеченных революционных картин в окнах музея и на фа- садах зданий, у местных жителей должно было «замирать сердце». Эти изо- бражения играли роль символических окон в страшное прошлое, открытых из благополучного настоящего. Смотрящий в эти окна должен был испытывать скорбь и радость одновременно. Поскольку после 1927 г. празднования были ориентированы на современность и будущие успехи социалистического стро- ительства, очень полезной для Сибири в идеологическом смысле стала фигу- ра памяти «Киров». У пропагандистов появилась возможность, конструируя коллективную память об идеальном герое, еще более эффективно навязывать населению шаблонное восприятие революционной истории, а также демон- стрировать раздутую значимость для страны отдельных локальных событий в Сибири – «кузнице большевистских кадров», где они получали первый опыт политической борьбы и испытывали волю каторгой и тюрьмами. Героические истории революционеров всегда использовались как пример для молодежи.
Но если революционеры 1920-х гг. рассказывали преимущественно о соб- ственном героическом опыте, то десятью годами позже участники Первой рус- ской революции вынуждены были, прежде всего, вносить вклад в формиро- вание политического культа С. М. Кирова, который превращался в статичный образ, мало способный к длительному существованию. Новые данные о рево- люции 1905 г. власти на этом этапе не были нужны, ведь она стремилась к то- тальному контролю над историей и исторической памятью народа.
Применительно к годовщинам Первой русской революции мы имеем в виду те же каналы трансляции советской политики памяти, которые власть исполь- зовала и в ходе других торжеств. Однако работа с исторической памятью сиби- ряков о Первой русской революции имела все-таки отличительную специфику. Молодежь об этих событиях могла узнать лишь от старших, соответственно формировать историческую память этой категории населения было легче. Но
«живые» воспоминания «пятигодников», по крайней мере, в первой половине
1350 Праздник революции // Рабочий путь. 1925. 22 дек.
1351 Там же.
1920-х гг., могли не отвечать официальному видению революционных собы- тий. Мы считаем, что именно поэтому власть инициировала активный сбор
«правильных» мемуаров, которые должны были служить «проработке памя- ти». Постепенное снижение интереса к Первой русской революции на уровне праздничных коммемораций также можно объяснить сложностью «верной» интерпретации этих событий. Образно выражаясь, память о революции 1905 г. превращалась в 1930-х гг. в «тень прошлого», практически лишенную деталь- ной прорисовки, но необходимую для демонстрации контраста между Россией эпохи царизма и Россией современной.
Что же представляли собой эти торжества, несомненно, связанные, как и годовщины Октябрьской революции, с дореволюционной традицией госу- дарственных праздников? В преддверии «праздничного каскада» читались ан- тирелигиозные лекции и лекции политического содержания, которые дублиро- вались одновременно в разных клубах1352. В юбилейный 1925 г. с 21 декабря по
21 января работали кружки по изучению истории революции 1905 г. Все эти мероприятия создавали атмосферу ожидания праздника, готовили к восприя- тию идеологической информации.
Сценарий массовых торжеств, посвященных юбилеям Первой русской ре- волюции, был аналогичен сценариям празднования Октября. Однако демон- страции, устраивавшиеся по случаю годовщин «Великого Октября», исклю- чались в январские праздничные дни, как по финансовым, так и по погодным причинам. К тому же праздник воспринимался как второстепенный. Не устра- ивалось и военных парадов. Однако митинги, собрания в клубах и торжествен- ные заседания, а также бесплатные концерты, театральные постановки и пока- зы кино являлись обязательными сценарными элементами праздника.
Важным звеном торжеств являлись вечера воспоминаний. В контексте празднования годовщин Первой русской революции вечера воспоминаний про- ходили либо в канун памятной даты, либо в день основных торжеств. В начале
1920-х гг. вечер воспоминаний мог быть объединен с митингом. Так, в 1922 г. праздник «9 января» отмечали по узловым станциям железной дороги, куда стекались на собрания рабочие и служащие. Здесь зачитывались доклады аги- таторов на темы «9 января» и «Памяти К. Либкнехта и Р. Люксембург», а также звучали воспоминания старых рабочих об отклике трудящихся на революцион- ные события1353. Подобные мероприятия, устраивавшиеся порой на улице в ус- ловиях сибирского мороза, проходили довольно динамично и эмоционально, заканчивались довольно быстро.
В юбилейный 1925 г. в сибирских городах были организованы собрания на предприятиях, где агитаторами зачитывались доклады о значении револю- ции, а также вечера воспоминаний по рабочим клубам, которые могли быть организованы как «семейные». В условиях клубов была возможность отвести на мероприятие больше времени и добиться камерности атмосферы, а также воспользоваться диапозитивами. Главной темой выступлений стало «Кровавое
1352 ИАОО. Ф.П-7. Оп. 1. Д. 226. Л. 3; 9.
воскресение»1354. Едва ли сибиряки могли представить развернутые воспоми- нания о событиях в столице, поэтому очевидно, что на этих вечерах домини- ровали официальные доклады агитаторов. В Омске тематический упор делал- ся на освещение местных событий. В этой связи существовало распоряжение партийных органов «доклады предварительно проверять»1355. Традиционному вечеру воспоминаний существовала альтернатива: «вечер вопросов и ответов», предполагавший беседу агитатора с залом1356. Обязательной оставалась худо- жественная часть вечера.
Есть основания считать, что со временем воспоминания революционеров, выступавших на вечерах из года в год, как и в случае с «октябрьскими» вечера- ми, обретали «законченную», репертуарную форму. Так, в стенограмме 1932 г. доклада старейшего революционера-подпольщика Алтайского края П. Е. Семья- нова, первого организатора марксистских кружков Барнаула, отсутствуют лич- ные впечатления и личные оценки, докладчик даже не использовал типичных для мемуаров формулировок типа «я помню», «мне вспоминается», «я увидел»,
«мне особенно запомнилось». Текст этого доклада напоминает обобщенную и теоретизированную лекцию1357. Подобные вечера воспоминаний также обяза- тельно дополнялись тематическими концертами художественной самодеятель- ности с инсценировками, песнями, хореографическими номерами.
В праздничные дни воспоминания старых большевиков обычно публико- вались и в газетах. Среди них были тексты о революционных событиях и про- цессах как в российских столицах, так и в Сибири. Эти публикации отличались краткостью и шаблонностью. Перед праздником и в праздничные дни печата- лись также публицистические статьи на историко-революционные темы, эта тематика менялась со временем. К примеру, в 1926 г. в газетах размещались материалы типа «Борьба почтово-телеграфных служащих за право иметь свой профсоюз»1358. Десятью годами позже публикации по теме революции обычно связывались с революционной деятельностью С. М. Кирова в Сибири, к при- меру «Дом, где жил Киров у Кононова»1359.
Технический прогресс сделал возможным и выступления «пятигодников» с их воспоминаниями по радио. Так, переданное по радио в пятнадцатую го- довщину революции выступление томского большевика Ткаченко, было по- священо подробному описанию гибели И. Е. Кононова, его похоронам и почи- танию после смерти; последовавшему за демонстрацией еврейскому погрому и поджогам, учиненным монархистами1360. В те годы радиопередача должна была вызывать всеобщее внимание и доверие, чем и пользовались агитаторы,
1354 Там же. Ф.П-13. Оп. 1. Д. 1119. Л. 9.
1355 ИАОО. Ф.П-7. Оп. 1. Д. 202. Л. 7.
1356 Там же. Л. 73.
1357 ГААК. Ф. 86. Оп. 1. Д. 32. Л. 1–13.
1358 Историческая годовщина. 25 лет тому назад. Борьба почтово-телеграфных слу- жащих за право иметь свой профсоюзы // Красное знамя. 1926. 15 дек.
1359 Дом, где жил Киров у Кононова // Там же. 1935. 1дек.; 4 дек.
1360 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 67. Л. 2–3.
тщательно готовившие к обнародованию мемуарные тексты. Кроме того, радио- эфир исключал обсуждение рассказа, поэтому его содержание должно было запоминаться слушателями как истина.
Во второй половине 1930-х гг. содержание рассказов и оценки революци- онных событий, звучавшие на вечерах воспоминаний, изменились мало. Так, в 1935 г. был устроен вечер воспоминаний томского землячества революцио- неров, участвовавших в Первой русской революции. Основной темой вечера вновь стали события в Томске 20 января 1905 г. «Пятигодники» рассказывали о революционном митинге в театре, о том, как народ воспринял обнародование Манифеста 19 февраля, и уже в который раз о демонстрации, в ходе которой погиб И. Е. Кононов. Звучали также рассказы об убийстве на улице Почтамт- ской сотрудника газеты «Сибирский вестник» Н. Н. Ярпольского и нескольких студентов (20 октября), о еврейском погроме и поджогах, устроенных черно- сотенцами. При этом подробно описывались «зверства» монархистов, готовых
«с благословения батюшки» и после «кружки бесплатной водки» на неоправ- данную жестокость. К этим сюжетам добавились еще эпизоды, связанные с па- мятью о С. М. Кирове и неизбежные похвалы вождю И. В. Сталину1361.
В январские дни обязательно проходили торжественные заседания горосове- тов, партийных и рабочих организаций. На заседания приглашались и активные участники революционного движения. В 1925 г. в городах прошли специальные юбилейные заседания, в другие годы о Первой русской революции обычно вспо- минали на заседаниях, посвященных годовщине смерти В. И. Ленина. Празднич- ные заседания 1925 г. были организационно близки вечерам воспоминаний. На этих заседаниях зачитывались доклады о значении революции, делался обзор революционных событий, выступали с воспоминаниями их участники.
На соответствующем заседании в омском Гортатре торжество началось с воспоминаний о жертвах революционной борьбы, в память о которых прозву- чал похоронный марш. Далее был зачитан двухчасовой доклад исторического содержания1362. Революционерам высказывались благодарности, выносились предложения об их премировании. В ходе подготовки к празднику выяснилось, что большинство революционеров нуждается в материальных средствах, по- этому премирование имело важное идеологическое значение, воспринимаясь как справедливое вознаграждение за героизм, как свидетельство победы ре- волюционных идеалов. После заседаний демонстрировались революционные спектакли и киноленты. Двадцатого декабря 1925 г. прошли митинги в рабочих районах, тематические собрания в школах.
В соответствии с традицией основания в дни политических праздников социальных учреждений и открытия социальных программ, 19 января 1923 г. в Томском отделении Госбанка Губернский исполком открыл текущий счет для приема пожертвований от населения на сооружение памятника «Борцам рево- люции»1363. Традиция основания и открытия памятников продолжалась, в част-
1361 Там же. Оп. 3. Д. 25.
1362 Празднование 20-летия революции 1905 г. в Омске // Рабочий путь. 1925. 22 дек.
1363 [Хроника] // Красное знамя. 1923. 21 янв.
ности, основанием рабочего клуба в Омске, который должен был называться клубом «Памяти 20-летия революции»1364.
Празднуя годовщины Первой русской революции, сибиряки продолжали следовать и традиции праздничных выставок в музеях и библиотеках. Актив- ное участие в этой работе принимал Истпарт, силами которого, к примеру, в Томске, в 1923 г. была устроена выставка «Московское декабрьское восста- ние 1905 г.»1365. Большую работу над реконструкцией революционной деятель- ности С. М. Кирова во второй половине 1930-х гг. вели томские музеи. С 1938 г. в Томском краевом музее революционным событиям в этом городе был посвя- щен отдельный зал, о чем подробнее будет сказано в последующем разделе.
Подготовка к юбилеям революции требовала предварительной исследова- тельской работы. Начавшись перед праздником, историко-краеведческие ис- следования продолжались и на протяжении двух последующих лет. Сотруд- ники Истпарта, а также отделов агитации и пропаганды с помощью анкет выявляли живущих в сибирских городах участников революционного движе- ния 1905 г. («пятигодников»), записывали их биографии, пытались с их слов реконструировать политические события1366. На Алтае формировался револю- ционный сборник воспоминаний, ориентированный на массового читателя. Исследователей особенно интересовали памятные места, связанные с револю- цией. Большинство из них уже не было известно молодому поколению и жи- телям городов, приехавшим сюда в последние годы. На основе воспоминаний революционеров были впервые письменно зафиксированы, систематизирова- ны и растиражированы сведения о конспиративных квартирах большевиков на Гоголевской (№ 93; 94; 99) и Бердской улицах Барнаула, о тайной типографии, об агитационной работе в Бобровском затоне и о первом публичном политиче- ском митинге в Дунькиной роще.
Фиксация внимания на этих объектах городской среды была необходимой для формирования нового, советского ландшафта коллективной памяти жителей Барнаула. Относительно «правильная» ментальная карта революционного горо- да до сих пор существовала лишь в коллективной памяти «пятигодников», кото- рые активно включились в работу над ее уточнением и внедрением в массовое сознание. Революционеры не только давали интервью, они также организовали в Барнауле артель «Краевед», где собирали исторический материал и готовили к публикации отдельные очерки (к примеру, о революционной деятельности бар- наульских пимокатов). Подобная работа велась и в других городах.
Двадцатилетие Первой русской революции вновь стимулировало крае- ведческие исследования, еще более политизированные. В Томске горкомом ВКП (б) был организован сбор воспоминаний о революционной деятельности С. М. Кирова и Н. М. Куйбышева1367. Отложившиеся в архиве тексты отлича- ет шаблонность как в выборе сюжетов повествования, так и в оценках собы-
1364 ИАОО. Ф. П-7. Оп. 1. Д. 226. Л. 4.
1365 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 4. Д. 102. Л. 5;
1366 ГААК. Ф. 86. Оп. 1. Д. 39.
1367 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 2. Д. 297.
тий и героев. По всей видимости, те люди, кому было поручено создать эти источники, старались не отступать от схемы, заранее разработанной агитато- рами. Но, очевидно, была и еще одна причина «сухости» мемуарных текстов. В 1930-х гг. некоторые «пятигодники», высоко ценившие собственные револю- ционные заслуги, еще заявляли, что молодой Киров в организации подполья играл такую же скромную роль, как и его соратники, т. е. не был лидером1368. Революционерка Кузнецова вообще считала, что рассказывать особенно нече- го, а также добавляла, что С. М. Киров никогда не работал в типографии, что этот «факт» вымышлен «пятигодниками», которым просто нужно было что-то рассказать «для истории». Слова Кузнецовой подтверждают то, что томский период революционной биографии Кирова был во многом придуманным, а по- тому и фигура памяти «Киров» быстро «обронзовела».
После убийства С. М. Кирова важнейшими памятными местами Томска, связанными с Первой русской революцией, стали считаться конспиративные квартиры, где жил молодой революционер Сережа Костриков, типография на Офицерской улице, организованная под его руководством (точность этого факта сомнительна), тюрьма, где он отбывал наказание за организацию демон- страции в 1905 г. Одновременно в качестве памятного места, связанного с Ки- ровым и Первой русской революцией, стал считаться «домик Кирова» в Ново- сибирске, где этот революционер временно пребывал в 1908 г. после первого ареста1369.
Стоит отметить, что в воспоминаниях, собиравшихся в Томске к двадца- тилетию Первой русской революции, фигурировало несколько имен сугубо томских революционных героев: И. Е. Кононов1370, К. М. Кулеш1371; Н. Н. Яр- польский1372. Все они почитались местными жителями как невинные жертвы революционной борьбы. Практики, связанные с их почитанием, несомненно, ассоциируются с христианским культом мучеников.
Представляют интерес и театральные постановки, входившие в празднич- ный репертуар. К примеру, в Омске к 20-летию со дня революции 1905 г. театр драмы приглашал зрителей на бесплатный спектакль «Борис Годунов», в клубе водников шла самодеятельная пьеса «Лейтенант Шмидт», в клубе Маркса –
«Политсуд над 1905 годом»1373.
Как и в случае с октябрьскими торжествами, коммеморации, связанные с памятными датами о Первой русской революции, из года в год базирова- лись на дореволюционных образцах. Менялась лишь трактовка смысла со- бытий, обусловленная идеологически. Заметно и то, что эти коммеморации были больше обращены к местной истории, хотя это наблюдение едва ли от- носится к 1930-м гг. Внимание к теме «Киров в Томске» как раз подтверждает
1368 ОГУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 4. Д. 159. Л. 116 в.
1369 ОГУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова» Ф. 1. Оп. 1. Д. 14. Л. 45.
1370 ГАНО. Ф. П-5. Оп.2. Д. 295. Л. 3., и др.
1371 Там же. Оп. 3. Д. 25. Л. 7.
1372 Там же. Оп. 18. Д. 3. Л. 31.
1373 ИАОО. Ф. П-7. Оп. 1. Д. 202. Л. 5; 73; 83.
постепенное вытеснение локального компонента исторической памяти обще- советским.
Говорить о рецепции годовщин революции 1905 г. довольно сложно из-за не- достатка свидетельств. Складывается впечатление, что коммемораций, приуро- ченных к этому торжеству, ждали в первую очередь сами «пятигодники». Многие из них благодарили тех, кто обращался к ним с просьбой написать воспоминания, расценивая это как торжество справедливости, как запоздалое, но все-таки очень приятное поощрение и признание. Длительный «стаж» революционеров был для них предметом гордости. Однако нужда и болезни омрачали жизнь. Имен- но поэтому эти люди были рады вниманию. То, что они реально рассказывали музейщикам, истпартовцам и журналистам о Первой русской революции, могло не совпадать с готовыми расшифровками их воспоминаний. Вероятно, в личных беседах участники революционной борьбы могли оспаривать официальный нар- ратив, однако документировались лишь «правильные» рассказы.
Для прочих жителей городов Западной Сибири этот праздник, конечно, не имел такого большого значения. Можно предполагать, что активный поиск ин- формации о событиях 1905 г. в Сибири, который был характерен для 1920-х гг., был обусловлен тем, что массам события Первой русской революции были плохо известны. Память старших поколений об этом была не такой свежей, как память об Октябре и о Гражданской войне. Молодежь этих событий вообще не застала, поэтому легко принимала на веру официальную версию событий. Негативных реакций на коммеморации, связанные с 1905 г., не зафиксировано ни в печати, ни в сводках о политических настроениях.
4.3. Годовщины местных событий Гражданской войны
Важное место в календаре государственных праздников 1920–1930-х гг. ХХ в. занимали также торжества, посвященные памяти о местных событиях периода Гражданской войны, которым власть уделяла особенное внимание на заре советской эпохи. Общим праздником для всех губернских городов Запад- ной Сибири были объявлены торжества, посвященные «освобождению от кол- чаковщины». Как мы уже отмечали, в тяжелом для советской власти 1920 г. день победы над армией А. В. Колчака объединили с октябрьскими торжества- ми1374. В дальнейшем локальный праздник на несколько лет обрел в каждом городе региона собственную дату. В Барнауле «освобождение» праздновали
10 декабря, в Омске – 14 ноября, в Томске – 17 декабря, а в новой сибирской столице городе Новониколаевске (Новосибирске) – 14 декабря. В сценарном отношении эти праздники не были оригинальными. Вновь и вновь применялся уже хорошо известный нам шаблон.
Существенным фактором, определявшим динамику коммемораций, высту- пали общественные настроения. В начале 1920-х гг. праздновать победу над Колчаком приходилось в условиях социально-политической напряженности, по- всеместного неприятия власти большевиков с ее экономической политикой, не- доверия и разочарований в «красных». Как мы уже подчеркивали, недовольство
1374 ГАНО. Ф. П-1. Оп. 1. Д. 1156. Л. 13.
советской властью были распространенным явлением даже в Красной армии, ни говоря уж об обывательской, интеллигентской и предпринимательской сре- де. По выводам А. Я. Лившица, в период Гражданской войны и в последующие несколько лет общественные настроения в СССР были неустойчивыми, харак- теризовались мозаичностью1375. Эта обстановка и порождала необходимость до- казывать правоту большевиков, используя негативные образы «колчаковщины».
С годами, по мере подавления «контрреволюционных» настроений меня- лись и сами торжества. «Колчаковские зверства» уже не нужно было доказы- вать. Однако на рубеже 1920-х и 1930-х гг. росло озлобление общественных низов, коллективизация в Сибири вызывала волнения городского населения, состояние фрустрации среди рабочих1376. В Новосибирске партийные сводки фиксировали антисоветские высказывания студентов: «Если до революции в России история не показывала голода, то теперь мы его видим»; «Стали- низм есть эпоха трудностей и недостатков» и пр.1377 При этом, как отмечает А. Я. Лившиц, в обществе распространилось опасение возврата «чрезвычай- щины», ужасов революции и Гражданской войны. Все это, несомненно, отра- жалось на отношении общества к годовщинам освобождения от «колчаковщи- ны». Во второй половине 1930-х гг., в условиях массовых репрессий, НКВД то и дело «разоблачались» бывшие «колчаковцы», которые продолжали жить и работать в Сибири. Эти люди объявлялись такими же врагами, как троцкисты и кулаки1378. Им вменялись в вину «преступления» 20-летней давности. Это обстоятельство повышало внимание к антиколчаковским торжествам.
В конце 1930-х гг. «Краткий курс ВКП (б)» представил восточный фронт
1918–1919 гг. как главный фронт России, охваченной войной. Колчак был объ- явлен сильным врагом, которому подчинялась вся контрреволюция в стране. По версии учебника, против «колчаковщины» бились «лучшие силы больше- виков, были мобилизованы комсомольцы и рабочие». Упоминалась и героиче- ская роль антиколчаковского партизанского движения.
Причины победы большевиков в Гражданской войне объяснялись нерацио- нально и не во всем правдоподобно: «политика Советской власти была правиль- ной политикой»; «народ осознавал и понимал эту политику как правильную, как свою собственную политику и поддерживал ее до конца»; «большевики знали, что армия, борющаяся во имя неправильной политики, не поддержива- емой народом, не может победить»; «Красная армия победила потому, что она была верна и предана до конца своему народу, за что и любил ее и поддерживал народ, как свою родную армию» и т. д. Признавалась и заслуга подпольщиков,
«которые подымали на восстания рабочих и крестьян»1379. Таким образом, офи- циальная героическая риторика Гражданской войны предвоенных лет задавала тон торжествам этого времени: официозным и помпезным.
1375 Лившиц А. Указ. соч. С. 303.
1376 Там же. С. 304.
1377 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 2. Д. 619. Л. 188–189.
1378 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 2. Д. 619. Л. 65 и др.
1379 Краткий курс истории ВКП (б).
В начале 1920-х торжества отражали не просто политику памяти, они вы- ступали средством настоящей информационной войны. Насаждение мнения о единстве Красной армии, самоотверженно бившейся за идеалы пролетарской революции, происходило в реальных условиях широко распространенных демо- билизационных настроений среди солдат. Военные цензоры фиксировали раз- нообразные солдатские высказывания, содержавшиеся в письмах и отражавшие негатив по отношению к власти: «Управляют кругом жиды и евреи, если станешь чего говорить, то сулят тебе Губчека. Вы, может быть, эту Губчека не знаете. Но там место такое, что многие оттудова попадают в Загородную рощу и спят там без пробуду спокойно» (Омск); «Я бы вступил в партию, но почему-то ни один коммунист не делает как надо» (Омск) и др.1380 Демобилизационные настроения в армии существовали еще долго. Но в дальнейшем пропаганда изображала иде- альный образ красной армии периода Гражданской войны, служивший воспита- тельным средством для солдат и средством смягчения этих настроений.
Идеологизация прошлого в 1930-е гг. сегодня выглядит очевидной до аб- сурда. Ни один вечер, ни одно заседание не обходилось без восхваления гения И. В. Сталина и успехов пятилеток. Заседания горсоветов посвящались глав- ным образом не поминовению павших героев, а экономическим достижениям последних лет. Все прошлое страны и региона до восстановления советской власти изображалось в самых мрачных, драматичных красках, которым про- тивопоставлялись местные хозяйственные достижения. В 1939 г. агитаторы получили конкретное задание: «Рассказать о героической борьбе сибирских большевиков и сибирских партизан с колчаковщиной, о гигантских победах социалистической Сибири под руководством Ленина и Сталина за 20 лет»1381. Важно и то, что вторая половина 1930-х гг. представлялась этапом окончатель- ной победы над контрреволюцией. Заметно, что государство в лице местных органов власти стремилось к унификации коллективной памяти о Гражданской войне и целенаправленно вытесняло из местных коммеморативных практик и коллективной памяти социальных групп сюжеты, связанные с локальными военно-революционными событиями.
В оценке значения этих коммемораций с точки зрения политики памяти сере- дины 1930-х гг., на наш взгляд, можно согласиться и с мнением Дж. Г. Хартзока. Этот исследователь считает, что актуализация темы Гражданской войны в сере- дине 1930-х гг. имела особенное идеологическое значение. Государство на этом этапе призывало население вести себя в мирной, но напряженной обстановке с самоотверженностью, какая была присуща героям Гражданской войны, таким как В. И. Чапаев и Н. А. Щорс, отдавшим жизнь, борясь за социализм. Общесо- ветские героические примеры были нужны для демонстрации того, что предан- ность делу партии в современности так же крепка, как и в период Гражданской войны, что между народом и государством существует единый фронт борьбы за общие социалистические идеалы. Мифичность этой мысли большевиков не- сколько не смущала. Востребованными оказались также и образы антигероев.
1380 ГАНО. Ф. П-2. Оп. 2. Д. 220. Л. 34; 35.
1381 Там же. Ф. П-4. Оп. 3. Д. 296. Л. 65.
К примеру, Колчак, так же как Юденич и Деникин, в контексте политики памяти тех лет символизировали иностранную агрессию и постоянную угрозу внешнего вторжения, которая выступала мощным фактором мобилизации масс на новые подвиги в сфере социалистического строительства1382.
В соответствии с традицией организации политических праздников в 1921 г. в этот день в Новониколаевске прошли вечера воспоминаний по во- енным и рабочим клубам. Печать фиксировала отсутствие на вечерах интелли- генции, которая, очевидно, могла начать разговоры, способные сильно ском- прометировать советскую власть. Вечера устраивались преимущественно для красноармейцев, нуждавшихся в подъеме боевого духа, и рабочих, которых считалось необходимым «политически просвещать». Фактически на этих ве- черах не было места свободным воспоминаниям о колчаковщине и ее падении. Слово имели главным образом агитаторы, пытавшиеся убедить собравшихся в том, что Колчак практически не имел политической поддержки. Организа- торы вечера также стремились оказать на собравшихся сильное эмоциональ- ное воздействие, говоря о жертвах белогвардейских «палачей» и вспоминая павших товарищей. Вновь расчет делался на возбуждение моральных чувств жалости к убитым и ненависти к «врагам революции», под которыми пони- мались все противники большевизма. Однако вечер нужно было закончить на позитивной ноте. Поэтому в конце звучал доклад об успехах партийного дви- жения в Сибири, а также и жизнеутверждающий «Интернационал»1383. После вечеров, длившихся около часа, устраивались митинги, где по стандарту гово- рилось о наиболее актуальных политических задачах.
Аналогичные торжества устраивались и в последующие годы. В сценариях
1920-х гг. существовали некоторые вариации. К примеру, в Барнауле 10 дека- бря 1927 г. главным торжественным мероприятием стал митинг партизан1384. В духе традиции в дни местных праздников обращали внимание на проблемы военно-революционных памятников. Так, в конце октября 1923 г. «Советская Сибирь» акцентировала внимание на необходимости обновить к годовщине
«освобождения» Сибири временный памятник на могиле жертвам восстания в Куломзино, которое произошло 22 декабря 1918 г.1385
Особенно пышно в Новониколаевске и других городах праздновали пяти- летие падения «колчаковщины» в 1924 г. Следуя инструкциям горсоветов, аги- таторы стремились вовлечь в коммеморации максимальное количество народа. Вечера воспоминаний дополнялись инсценировками, поскольку считалось, что эмоциональная игра актеров поможет убедить зрителей в правильности официальной интерпретации событий.
Празднуя пятилетний юбилей, местные органы власти устраивали также и торжественные заседания, где докладчики излагали официальную версию
1382 Hartzok Justus Grant. Children of Chapaev: the Russian Civil War cult and the creation of Soviet identity, 1918–1941.
1383 Вечер воспоминаний // Сов. Сибирь. 1921. 17 дек.
1384 Памятная дата // Красный Алтай. 1927. 10 дек.
1385 Омск. Памятник борцам с колчаковщиной // Сов. Сибирь. 1923. 23 окт.
событий последнего этапа Гражданской войны в регионе. Важно было подчер- кнуть, что изгнание армии Колчака стало важнейшей, заключительной побе- дой Красной армии, хотя фактически это было не так. Многие сибиряки еще хорошо помнили и крестьянские восстания 1920 г., и красный террор. Поэтому представители власти активно стремились препятствовать распространению подобных воспоминаний, навязывая сибирякам свое видение войны и особен- ностей ее завершения1386.
Пятилетие падения «колчаковщины» было решено праздновать 14 декабря во всех городах региона. В этом решении отразилась явная тенденция уни- фикации торжеств, связанная с утверждением официальной советской версии военных событий. В ходе торжеств, приуроченных к пятилетию падения «кол- чаковщины», во всех городах вновь вспоминали убитых: «героев, замучен- ных колчаковцами, всех павших на полях сражений, вплоть до рядовых рат- ников»1387. Это коллективное поминовение служило не только дискредитации противника. Массовость жертв колчаковщины преувеличивалась, все погиб- шие, вопреки правде, назывались «нашими» и «большевиками», что повышало цену победы и утверждало правоту советской власти.
На примере октябрьских торжеств мы отметили характерное для 1930-х гг. угасание скорбных чувств, связанных с коллективными воспоминаниями о воен- но-революционных событиях. Однако если говорить о дне «освобождения» Ом- ска, заметно, что именно это торжество дольше других проходило в атмосфере погружения в «страшное время», когда большое внимание уделялось, ставшим стандартными с начала 1920-х гг., напоминаниям о жертвах «колчаковщины». Че- тырнадцатого ноября 1932 г. печать в который раз сообщала: «Полтора года разгу- ла белогвардейской реакции памятны рабочим и трудящимся Сибири… Зарубле- ны тысячи героев из рабочих и трудящихся крестьян. Омск – центр колчаковщины, потерял сотни рабочих бойцов под Марьяновкой при Чехословацком перевороте, при забастовке железнодорожников 6 октября 1918 года, в рабочем восстании
22 декабря 1918 года»1388. Перечисление этих событий было особенно важно, ведь в 1930-х гг. памятные даты, приуроченные к коллективной памяти о них, уже прак- тически не отмечались массово. Пользуясь подобными описаниями, пропаганда в который раз играла на контрасте: ужасы периода Гражданской войны сопостав- лялись с уже имевшимися достижениями социалистического строительства.
В 1934 и 1939 гг. состоялись пышные торжества, приуроченные к 15-летию и 20-летию победы над «колчаковщиной». Праздник вновь повсеместно отме- чался 14 декабря. Он предполагал вечера воспоминаний, беседы на предпри- ятиях и торжественные заседания, а также кинопоказы и концерты революци- онного содержания. К примеру, в 1934 г. омичам предлагалась для просмотра легендарная кинолента «Чапаев»1389. Показательно, что сюжет этого фильма не
1386 ГАНО. Ф. П-13. Оп. 1. Д. 962. Л. 96–97.
1387 ЦДНИТО. Ф. Р-1. Оп. 1. Д. 116. Л. 325.
1388 Тринадцатилетие освобождения Омска от колчаковщины // Рабочий путь.
1389 [Объявление] // Рабочий путь. 1934. 14 дек.
был связан напрямую с событиями Гражданской войны в городах Западной Сибири. Героический образ Чапаева служил тенденциозному вытеснению ло- кального компонента живой коллективной памяти о Гражданской войне. Музеи приглашали на выставки, к примеру, в 1939 г. омский музей организовал худо- жественную выставку картин местных художников на батальные сюжеты1390.
В 1939 г. алтайская печать, где теме «освобождения от колчаковщины» не уделялось ранее особенного внимания, разместила две обзорные статьи – в день «освобождения» Барнаула – о местном подполье1391 и в день «освобо- ждения» Новониколаевска – о событиях этого дня1392. Стоит отметить, что в Омске – в городе, где размещалась резиденция А. В. Колчака, печать вела наиболее выраженную пропаганду.
На промышленных предприятиях этого города агитаторы читали доклады о боях за Омск. В 1939 г. наиболее значительные вечера воспоминаний прошли
14 ноября в клубе Лобкова (собралось 900 человек) и в районном Доме культу- ры в Марьяновке. Содержание выступлений докладчиков в клубе Лобкова опять повторяло уже известные сюжеты, вновь нагнеталась атмосфера страха: акцен- тировалось внимание на количестве жертв и бесчеловечности палачей. Вероятно, так организаторы вечера пытались эмоционально оживить «бронзовеющую» дату, заставить сердца собравшихся затрепетать, чтобы потом более искренне порадо- ваться «счастью» современности. А вечер в Марьяновке, где, похоже, долго жила коллективная память о боях, несмотря на характерные для предвоенных лет вы- крики типа: «Горячее спасибо Сталину и Красной армии за освобождение Сиби- ри!», все еще был похож на поминки: здесь состоялась минута молчания со вста- ванием и было принято решение о возложении венков к могиле павших героев1393.
В Омске в изучаемый нами период также отдельно отмечались годовщины крупнейших сражений и восстаний времен Гражданской войны. Эти памятные даты нельзя назвать праздничными, поскольку они напоминали не о победах, а о крупных поражениях и многочисленных жертвах. Для Омска знаковым в этом смысле был день памяти битвы под Марьяновкой – 6 июня и юбилей- ные даты неудачного восстания против колчаковского режима – 22 декабря. Памятные мероприятия в честь этого события устраивались в 1933 (пятнадца- тилетие) и 1938 (двадцатилетие) юбилейных годах.
Наиболее эмоционально омичи коллективно вспоминали Марьяновские бои, особенно в 1920-х гг. Праздничные коммеморации этих памятных дней включали организованное шествие демонстрантов к братской могиле героев, павших под Марьяновкой, митинг и традиционное возложение венков; игры и спортивные состязания комсомольцев; вечер воспоминаний и киноконцерт-
1390 14 ноября исполняется 20 лет со дня освобождения Омска от колчаковщины // Рабочий путь. 1939. 12 нояб.
1391 Сегодня 20 лет освобождения Барнаула от колчаковщины // Алтайская правда.
1392 Разгром Колчака // Там же. 14 дек.
1393 Праздник 20-летия освобождения Омска от колчаковщины // Омская правда.
ную вечернюю программу. Хотя сценарные элементы торжества соответство- вали, как и другие политические торжества, дореволюционному шаблону го- сударственных праздников, а также имели очевидное сходство с христианской поминальной традицией, советская власть стремилась изменить эмоциональ- ный фон посещения кладбища и вечера воспоминаний: традиционной скорби противопоставлялись не только стойкость и ярость, но и оптимизм. Уже в се- редине 1920-х гг. считалось, что силы и энергию необходимо тратить на реа- лизацию новых задач, а не на сожаления о прошлом. Но очевидно, что во вто- рой половине 1920-е гг. эта памятная дата для многих оставалась трагической, переживалась с личной болью. Демонстранты продолжали рыдать у братских могил, вновь и вновь с волнением рассказывать о жертвах, «изрубленных на куски». В июне 1922 г. состоялась закладка памятника на Монастырском клад- бище (за Ленинским) героям, павшим в бою с чехословаками под Марьянов- кой. В 1926 г. рабочие железнодорожных мастерских по традиции и по зову сердца, без помощи художника и инженера установили в двух верстах от вокза- ла самодельный памятник тринадцати неизвестным жертвам белогвардейцев. Но в 1930-е гг. эта памятная дата уже официально не отмечалась, о боях под Марьяновкой вспоминали лишь в связи с освобождением Омска от Колчака.
В память о восстании, произошедшем 22 декабря, в 1933 г. был устроен массовый вечер воспоминаний в клубе им. Лобкова. В мероприятии приня- ли участие «старые большевики» – выжившие участники восстания (Козик, Лозуткин, Марченко, Молотовников, Сергеев). Стенограмма вечера, начавше- гося под звуки «Интернационала», отражает тенденцию, присущую времени: в докладах участников вечера звучало мало личных воспоминаний. Рассказ о собственном участии в восстании прозвучал лишь из уст Лазутина. Прочие докладчики говорили отвлеченно, описывая уже зафиксированные печатью сю- жеты о причинах неудачи восстания, о его жертвах («Иртыш, свалки, Загород- ная роща были усеяны трупами» и т. п.1394). Некоторые стремились дополнить под запись список имен героически погибших рабочих. Звучали фамилии: Ло- банов, Пименков, Ульянов, Поляков, Мищенко, Горбунов1395. Хотя заметно, что собравшимся было важно общение на тему их совместно пережитого прошло- го, видно и то, что акцент уже делался на общих, политизированных оценках события типа: «Колчаковщина показала свое буржуазно-помещичье лицо»1396.
Печать вполне стандартно отразила общее идеологическое значение этого вечера воспоминаний: «Память о павших в бою с колчаковщиной, беззаветно отдавших свою жизнь за дело пролетариата, должна еще сильнее мобилизовать нашу волю на дальнейшую борьбу за дело социализма, вооружить священной ненавистью, подлинно большевистской непримиримостью ко всему классово чуждому, к оппортунизму всех видов и оттенков»1397.
1394 ГАНО. Ф. П-5. Оп.1. Д. 437. Л. 3.
1395 ИАОО. Ф. П-19. Оп.1. Д. 418. Л. 2 об. –4 об.
1396 Там же. Л. 1.
1397 Вечер воспоминаний, посвященный 15-летию со дня омского восстания // Рабо- чий путь. 1933. 22 дек.
В духе сложившихся традиций краеведческий музей готовил мемориальные выставки. Одна из них состоялась в 1925 г. Печать активно агитировала посе- тить музей: «Побывай сегодня в музее революции! В музее есть отдел, в котором с исчерпывающей полнотой представлены черные дни колчаковщины в Омске. Почти память павших… Прочти приказы Колчака – ты поймешь, как тогда жи- лось рабочим и крестьянам в дни белогвардейского террора. Ты прочтешь имена героев, восставших против гнета и насилия, увидишь по документам их само- отверженную работу. Ты увидишь, как вели себя “социалистические” партии, оказавшиеся в тяжелую для пролетариата минуту его подлыми предателями». Очевидно, что выставка не просто служила цели поминовения павших героев, она дискредитировала политических противников большевиков и была направ- лена на разжигание чувств ненависти ко всему «контрреволюционному»1398. К примеру, в 1928 г. к десятилетию восстания в Куломзино вниманию посетите- лей была предложена соответствующая выставка, посвященная «колчаковщине» и ее падению1399. Выставкой занимался лично директор музея Ф. В. Мелехин под руководством Истпарта, ответственного за «верную» в идеологическом отноше- нии репрезентацию исторического прошлого.
Рецепцию всех этих местных западно-сибирских торжеств следует оцени- вать как противоречивую. С одной стороны, понятно, что многие видели лжи- вость коммемораций, ощущали их несоответствие собственной памяти и впе- чатлениям. Показателен в этом смысле пример солдатского высказывания начала
1920-х гг.: «Говорят, что нам сейчас жить легче, но если посмотрим, то как гнули, так и гнут, ожидать хорошего нечего»1400. Другие искренне ненавидели «колча- ковщину» и еще долго оплакивали своих героев, погибших в ходе восстаний и в застенках колчаковской контрразведки. Особенно это заметно на примере Марьяновки. Показательно то, что в печати публиковалось гораздо больше очер- ков и воспоминаний участников Гражданской войны именно в день свержения диктатуры Колчака, а не 7 ноября. По нашему мнению, хотя этот праздник был крайне политизирован, он находил более выраженный, живой отклик в сердцах сибиряков, преданных революционным идеалам, нежели октябрьские торже- ства. Это было связано с тем, что Сибирь реально являлась одним из эпицен- тров Гражданской войны, для людей переживших войну, «колчаковщина» была незабываема. В печати с годами менялся идеологический пафос. Если торже- ственным газетным публикациям 1920-х гг. было присуще выражение скорби по павшим товарищам, то воспоминания 1930-х гг. пронизывал пафос победы1401. Эти оценки могли влиять на восприятие прошлого населением.
Также существует разница в рецепции этих коммемораций представителя- ми разных поколений. Для молодежи 1930-х гг. реалии «колчаковщины» уже не являлись осознанно пережитым личным опытом. Поэтому пропаганда воспри-
1398 Побывай сегодня в музее революции // Там же. 1925. 22 дек.
1399 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 76. Л. 17.
1400 ГАНО. Ф. П-2. Оп. 2. Д. 147. Л. 3.
1401 Двадцатилетие освобождения Сибири от колчаковщины // Красное знамя.
нималась на веру. Едва ли старшее поколение в атмосфере доносов второй по- ловины 1930-х гг. отваживалось «просвещать» своих детей. К гиперболизации колчаковских жертв привыкли. По воспоминаниям В. П. Пунсанс, записанным по инициативе «Мемориала», в 1940-х гг. в окрестностях г. Куйбышева Ново- сибирской области неоднократно находили братские могилы жертв репрессий
1937 г. Лиц, находивших останки, вполне устраивал ответ властей, согласно которому это были кости жертв «колчаковщины»1402.
В итоге отметим, что все официальные траурные коммеморации 1920–
1930-х гг. и по сценариям, и по функциям были очень похожи на дореволю- ционные государственные праздники. Уже замечено, что, с одной стороны, разработчики сценариев советских праздников стремились использовать силь- но действующую на эмоции человека эстетику христианских ритуалов, с дру- гой – не были способны ее преодолеть1403. На традиционной культурной основе власть использовала отдельные коммеморативные практики для формирова- ния выгодного ей метанарратива революции.
К середине 1920-х гг. репрезентации коллективной памяти в октябрьских торжествах стали унифицированными и схематичными, из дня памяти и скор- би 7 ноября превратился в день торжества успехов современного развития эко- номики, общества и культуры. В 1930-х гг. это смысловое значение праздника стало доминантным. Праздничные коммеморации еще более унифицирова- лись, на уровне массовых торжеств происходило подавление разных вариантов коллективной памяти об Октябре и Гражданской войне их «правильными» иде- ологическими репрезентациями; коллективная память сибиряков постепенно вытеснялась общегосударственным метанарративом Октября.
Аналогичные тенденции заметны на примерах годовщин революции 1905 г. и торжеств, посвященных годовщинам местных событий Гражданской войны. В начале 1920-х гг. этим праздникам придавалось большое значение. Торжества в честь годовщин Первой русской революции «продлевали» советскую историю, использовались для формирования выгодного большевикам революционного нарратива. Эти торжества были нужны самим «пятигодникам», выступая сред- ством их единения, повышения самооценки. Однако если в 1920-х гг. эти празд- ники стимулировали относительно свободные краеведческие исследования, в 1930-х гг. память о Первой русской революции испытывала более грубую «про- работку», что, в частности, отразилось в насаждении культа Кирова. Постепенно праздник утрачивал самостоятельность, сливаясь с октябрьскими торжествами.
Заметно и то, что изначально государство в лице местных органов власти стремилось к унификации коллективной памяти о местных событиях Граждан- ской войны. В первой половине 1920-х эти торжества находили горячий, эмо- циональный отклик среди жителей городов Западной Сибири. Однако видно резкое снижение интереса со стороны власти к этим праздникам в 1930-х гг. и даже тенденция вытеснения из местных коммеморативных практик и кол- лективной памяти социальных групп сюжетов, связанных с локальными воен- но-революционными событиями.
1402 ГАНО. Ф. Р. 600. Оп. 172. Л. 13.
1403 Ральф М. Указ. соч. С. 87.
5.1. Омский краеведческий музей
Анализ проблем репрезентации прошлого в экспозициях музеев западно-си- бирских городов, по нашему мнению, целесообразно начать с деятельности Омского краеведческого музея, имеющего самую длительную историю и бога- тый опыт работы. Краеведческий музей в Омске был основан в 1878 г. Запад- но-Сибирским отделом Русского географического общества (далее ЗСОРГО). Уже в мае 1920 г., после «освобождения» Омска от «колчаковщины», музей, готовившийся к возобновлению своей деятельности, вступил в переписку с ЗСОРГО и с Сибархивом для выяснения принципов дальнейшего сотрудни- чества1404. В 1921 г. музей был выделен из состава ЗСОРГО в самостоятельное учреждение – Государственный Западно-Сибирский краевой музей.
Как отмечает музеевед Л. С. Мартынова, за 43 года существования музея при ЗСОРГО (1878–1921 гг.) в его фондах сложились ценные коллекции гу- манитарного характера, использовавшиеся для научных исследований, для проведения экскурсий, лекций и выставок1405. По наблюдению Н. А. Томилова, создание омского музея фактически совпало с утверждением в нашей стране статуса этнографии как самостоятельной науки1406. Этот музей стал одним из наиболее ранних центров изучения этнографии народов Азиатской России1407. Омский музей начала ХХ в. был одним из центров самореализации, культур- ного и дружеского общения омской интеллигенции, активно участвовавшей на рубеже веков в деятельности различных обществ1408.
В целом на рубеже ХIХ и ХХ вв. «музеи приобретают статус культурной нормы»1409; этнографами движет идея собирания и сохранения бесследно исче- зающих в условиях модернизации памятников прошлого1410. Тогда же прихо- дит осознание того, что «сберечь от гибели старину было бы легче местному обитателю, чем заезжему из столицы этнографу»1411. Активная собирательская
1404 ИАОО. Ф. Р-86. Оп.2. Д. 41. Л. 9.
1405 Мартынова Л. С. Указ. соч. С. 29.
1406 Томилов Н. А. Омск как научный центр России по изучению народов Азии (на- встречу 145-летию омской этнографии) // Этническая история тюркских народов Си- бири и сопредельных территорий. Омск, 1988. С. 6.
1407 Алисов Д. А. Административные центры Западной Сибири: городская среда и социально-культурное развитие (1870–1914 гг.). С. 277.
1408 Сабурова Т. А. Интеллигенция Омска на рубеже ХIХ – ХХ вв.: автореф. дис. …
канд. ист. наук. Омск, 1995. С. 14.
1409 См.: Музейное дело России. С. 32–33.
1410 Турьинская Х. М. Этнографическое музееведение в конце ХIХ – начала ХХ вв. С. 112.
1411 Там же. С. 97.
работа омских музейщиков до революции отвечала данному убеждению. На рубеже ХIХ и ХХ вв. традиционным направлением в работе музеев также ста- ла охрана «местных древностей» и памятников архитектуры.
У Омска, основанного еще в 1716 г., к 1917 г. сформировался своеобраз- ный социокультурный облик, обрисовалась общая для горожан коллективная память о специфике формирования городской среды и состава городского на- селения, о местных знаменитостях и великих россиянах, чьи судьбы оказались связанными с Омском. Так, к примеру, еще в 1911 г. омичи позиционировали себя как жителей «города военных и чиновников», не вкладывая в эту харак- теристику негативного смысла1412. Локальная историческая память горожан от- ражалась на топонимике, имевшей глубокие исторические корни. К примеру, улица Бухгольца напоминала об основании города, а улица Атаманская была связана с историей омского казачества1413.
Среди интеллигенции Омска была популярной этнографическая и истори- ческая литература1414. Образованные омичи, офицеры, кадеты, студенты тра- диционно задавали тон культурной жизни Омска. Именно эти слои населения участвовали в пополнении музейных коллекций. Д. А. Алисов подчеркивает, что военные и казаки стояли у истоков формирования омской науки. Выда- ющиеся омские краеведы ХIХ в. М. В. Певцов, П. А. Золотов, И. Я. Словцов преподавали в кадетском корпусе.1415
С 1913 по 1923 г. омский музей не опубликовал ни одного отчета, поэтому трудно судить о характере его исторической экспозиции. Известно, что еще в дореволюционный период формировался «Архив Великой войны», где от- ложились вещи, связанные с Первой мировой войной: документы, письма, предметы вооружения и снаряжения. Историк О. В. Блинова поясняет, что из- начально архив складывался на средства местного населения и Омской город- ской управы. Многие омичи передали музею вещи, представлявшие с их точки зрения интерес как раритеты1416. После революции эта коллекция была переи- менована в «Архив войны и революции». Есть мнение, что в период диктату- ры Колчака в цели архива входило прославление белой армии и «отражение героического пути армии Колчака к Москве»1417. Но мемориальные предметы, имеющие отношение непосредственно к А. В. Колчаку, в омском музее поч- ти не сохранились. До наших дней чудом дошли лишь колчаковские листовки и некоторые научные статьи адмирала1418.
Можно сделать вывод о том, что колчаковцам для конструирования выгод- ной им версии коллективной памяти был необходим омский музей. Известно,
1412 Весь Омск. Омск, 1911. С. 140.
1413 Там же. С. 186, 193.
1414 Сабурова Т. А. Указ. соч. С. 16.
1415 Алисов Д. А. Указ. соч. С. 276.
1416 Блинова О. В. Указ. соч. С. 148.
1417 Очерки истории города Омска. Т. 2: Омск. ХХ в. С. 75.
1418 Лоскутова А. М., Сорокин А. П. А. В. Колчак – портрет на фоне эпохи: из опыта создания историко-биографических выставок // Музей и общество на пороге ХХI в. Омск, 1998. С. 191.
что ими не только пополнялся «Архив Великой войны» по «горячим следам», но и предпринимались попытки «проработать» омское локальное прошлое. Так, Г. Е. Катанаев собирал по поручению Войскового правительства материа- лы для подготовки «Истории Сибирского казачьего войска», которые были им утрачены при эвакуации в Иркутск1419. Само привлечение ветерана музейного дела в Омске Г. Е. Катанаева к историческим исследованиям в духе колчаков- ской идеологии показательно с точки зрения понимания той серьезной роли, которую А. В. Колчак отводил музею. При отступлении А. В. Колчак намере- вался эвакуировать и музей, однако его работники спрятали большую часть музейных экспонатов в подвалах.
В период «колчаковщины» некоторые омичи и жители его окрестностей, нуждавшиеся в материальных средствах, пытались продать музею вещи, имев- шие историческую и коллекционную ценность. К примеру, священник Г. Е. Бе- невольский предлагал в феврале 1919 г. музею медные, серебряные и золотые монеты XVIII в.1420 После падения «колчаковщины» некоторые граждане стре- мились передать музею, как авторитетному учреждению культуры, на вечное хранение различные вещи, которые, как им представлялось, имели важное историческое значение. К примеру, в июне 1920 г. инженер П. Г. Львов передал музею шелковый мешок, который, по его сведениям, был куплен в июне 1919 г. в Славгороде у гражданина М. Е. Матырева, служившего более сорока лет офи- цером при дворах императоров Александра II, Александра III и Николая II. По словам Матырева, мешок принадлежал императрице Марии Федоровне, которая и подарила его Матыреву1421. Этот случай свидетельствует о том, что в начале 1920-х гг. и многие обыватели, и сами музейщики еще воспринимали вещи, принадлежавшие свергнутой политической элите, как реликвии. Много- численные «исторические» вещи музею передавали разные организации и уч- реждения: общество художников подарило музею серебряный чернильный прибор, «Губпродукт» – старый фотоаппарат «Кодак» в футляре; «Губздрав» – две маленькие лампы для курения опиума и др.1422
В дальнейшем омский музей, как и другие музеи Сибири и России в целом, развивался главным образом под воздействием фактора государственной му- зейной политики, контуры которой менялись со временем. В советское время музеи были поставлены под контроль государства. Они играли ключевую роль в аккумулировании определенной версии коллективной памяти, в трансляции официальных оценок прошлого, в идеологическом просвещении. По своей сущности музеи являются просветительскими учреждениями, их миссия со- стоит в распространении знаний. Однако далеко не только знания транслиру- ет музей. А. В. Луначарский называл музеи «памятной книгой человечества». Культуролог О. А. Божченко поясняет: «опираясь на коллективную память – основу национального самосознания – воздействуя когнитивными и эмоцио-
1419 Вибе П. П. О создании в Омске «Музея Гражданской войны в Сибири». С. 172.
1420 ИАОО. Ф. 86. Оп. 1. Д. 253. Л. 6–8.
1421 Там же. Оп. 2. Д. 35. Л. 38.
1422 Там же. Л. 11, 23, 46.
нальными средствами, в музее возможно воссоздавать исторические реалии, вовлекая человека в мир ожившей истории, вызывая высокие чувства сопри- частности значимым событиям прошедшего времени»1423.
С одной стороны, музей участвует в сохранении исторической памяти, с другой – выступает инструментом ее формирования и развития. Историче- ский музей не создает новых форм, сохраняя лишь старые. При этом отбор предметов, которые подлежат сохранению, отражает признание их ценности. Перенося ценности прошлого в современное общество, музей содействует формированию системы новых ценностей на их основе, оказывая влияние на формирование исторической памяти общества1424. Этот потенциал музея и ста- ралось использовать государство в свою пользу.
Остановимся на основных характеристиках законодательного и политиче- ского контекстов работы музеев в межвоенный период. С 1918 г. музеи стали рассматриваться советской властью, прежде всего, как идеологические и науч- но-просветительские учреждения. После Гражданской войны советская власть инициировала их работу по выявлению, учету и сохранению памятников и ар- тефактов старины. К этой работе активно привлекалось население1425.
По словам музееведа Е. М. Каулен, «Если в ХIХ в. музеефикация являлась исключительно средством мемориализации и служила задаче увековечива- ния значимых для народа и государства событий и имен, то теперь основной задачей музеефикации было спасение от гибели и включение, “вписывание” в новую культурную парадигму памятников изгоняемой из актуальной жизни культуры»1426. В начале 1920-х гг. было актуально сохранить артефакты, свиде- тельствовавшие об имущественном расслоении, оставшемся в «мрачном» про- шлом, о классовой борьбе, а также не допустить массового вывоза ценностей за рубеж. Губернские комитеты по делам музеев должны были также высту- пить организаторами научной и просветительской деятельности.
На этом фоне возрос общественный интерес к старине и древностям, стра- ну захлестнула волна кладоискательства1427. Поэтому с 1923 г. в задачи музеев входило приведение в порядок сбора артефактов и критическая оценка всех сохраненных памятников1428. Для этого предполагалось «выделение предме- тов, имеющих исключительное музейное значение и подлежащих государ- ственному охранению», «перерегистрация собраний и отдельных памятников искусства и старины, стоящих на учете Главнауки по музейному отделу Нар- компроса», определение исторической и художественной ценности предметов и памятников, постановка «ценных» на учет. Музейные предметы и памятни-
1423 Божченко О. А. Указ. соч. С. 3.
1424 Там же. С. 16.
1425 Равикович Д. А. Организация музейного дела в годы восстановления народного хозяйства. С. 99.
1426 Каулен М. Е. Указ. соч. С. 173.
1427 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 2. Л. 49.
1428 Годунова Л. Н. Органы управления музейным делом в СССР. 1917–1941 гг. С. 25–26.
ки, признававшиеся не имеющими ценности, снимались с учета и не подлежа- ли охране со стороны государства1429. Было очевидно, что это постановление спровоцирует многочисленные дебаты о ценности тех или иных памятников и сохраненных вещей. Поэтому дополнительно определялись некоторые кри- терии ценности: «давность» (с момента возведения памятника зодчества долж- но было пройти сто лет и более) и «художественная сторона» (эстетические достоинства памятника или предмета)1430. Законодательство не содержало мыс- ли о том, что культовые постройки заведомо не являются ценными. Однако церковь утратила юридическое лицо, поэтому в дальнейшем она оказалась не- способной защитить культовые постройки от уничтожения, бессильными ока- зались и музеи.
В 1925 г. был задан экономический уклон собирательской деятельности музеев и построению экспозиций, которая должна была отражать в первую очередь вопросы хозяйственного развития страны и региона. Но одновременно продолжалась организация этнографических и археологические экспедиций, к которым стали привлекаться краеведы-любители из числа тех, кого ранее на- зывали «инородцами». С начала 1920-х гг. музеи активно участвовали в раз- витии краеведения1431. Краеведение способствовало пополнению музейных фондов, что являлось закономерным развитием дореволюционных взглядов на роль местного населения в сохранении памятников старины.
В середине десятилетия сибирские музейщики проявляли интерес к горо- доведению, к выявлению «духа места», его уникальности. Параллельно с се- редины 1920-х гг. музеи работали над формированием нового военно-рево- люционного ландшафта памяти в своих городах. С 1924 г. они должны были в обязательном порядке изучать и тиражировать историю жизни и деятельно- сти В. И. Ленина1432. Однако с 1927 г. руководящими органами было признано, что научно-исследовательская работа музеев идет в разрез с работой полити- ко-просветительской1433, а смена государственного курса на рубеже десятиле- тий ускорила путь к унификации и более выраженной политизации музейного дела в СССР.
На протяжении 1920-х гг. в музейном деле сохранялась тесная преемствен- ность с дореволюционным периодом. Однако 1–5 декабря 1930 г. в Москве со- стоялся Первый Всероссийский музейный съезд, который мобилизовал музеи, в первую очередь, на решение политико-идеологических задач. В итоге начал- ся новый этап в истории музейного дела, который М. Е. Каулен называет пери- одом «уничтожения созданного»1434. Уже в своем приветственном слове нарком
1429 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 2. Л. 23.
1430 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 9. Л. 4.
1431 Ушаков А. В. Научно-исследовательская работа музеев исторического профиля
(1917–1959). С. 48.
1432 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 7. Л. 9.
1433 Годунова Л. Н. Органы управления музейным делом в СССР. 1917–1941 гг. С. 32–33.
1434 Каулен М. Е. Указ. соч. С. 230.
просвещения РСФСР А. С. Бубнов призвал музейщиков покончить с «вещевым фетишизмом», отказаться от «кунсткамерного» характера экспозиции, поста- вить музеи на службу социалистическому строительству и усилить массово- идеологическую работу.
Эти установки вели к сужению поля деятельности музеев, к ограничению их свободы в поиске средств репрезентации исторического прошлого, к уни- фикации экспозиционной деятельности. Самостоятельную ценность истори- ческого знания музейные чиновники этого времени поставили под сомнение. Попытка подойти к построению экспозиции исходя их материалистических убеждений приводила в эти годы к вульгарному пониманию роли историче- ских предметов в экспозиции как средства продемонстрировать всю мрачность и никчемность дореволюционного прошлого края и оттенить успехи социали- стического строительства. На рубеже десятилетий были отвергнуты и принци- пы традиционной эстетики исторического музея, главным образом, любование стариной.
Съезд поставил задачу немедленно приступить к реэкспозиции, выстроить новые экспозиции на основе марксизма. Также требовалось создание отделов
«социалистического строительства», которые должны были занять доминиру- ющее положение в экспозиции. В марте 1931 г. Наркомпрос РСФСР разослал обращение «Ко всем музейным учреждениям». В нем были сформулированы основные требования к построению экспозиции, которое должно было быть направлено на то, чтобы «дать ясное понимание классовых интересов пролета- риата, его революционно-исторической роли в деле освобождения трудящихся от капиталистической эксплуатации и тем самым организовать волю посети- теля к революционному действию, пробуждать в нем творческую инициати- ву активного борца за социализм»1435. В 1936 г. заместитель Наркома по про- свещению Н. К. Крупская утвердила «Типовое положение о местных музеях, краевых (областных) и районных, состоящих на местном бюджете», согласно которому музеи были строго ориентированы на выполнение политико-просве- тительских задач1436.
Существенными были также изменения, произошедшие в сфере охраны памятников истории и культуры, вызванные антирелигиозной пропагандой и контекстами исторической политики очернения прошлого. Как мы уже от- мечали, с конца 1929 г. в городах Западной Сибири началось постепенное закрытие храмов, многие из которых подлежали разрушению, параллельно уничтожался исторический некрополь Западной Сибири. Ценность всех этих объектов отвергалась властями. Историк И. А. Личак считает, что с середины
1930-х гг. «набирала силу тенденция, направленная на свертывание работ по охране памятников, на снос старинных архитектурных строений и памятни- ков, “идеологически вредных”». В эти годы проявилось также более утилитар- ное отношение к памятникам. И. А. Личак отмечает и то, что музеи в 1930-х гг. реально не обладали ни материальными возможностями, ни юридическими
1435 Рубан Н. И. Указ. соч.
1436 Там же.
правами для осуществления деятельности по охране памятников, которая была возложена на музеи государством1437.
Помимо политики, важным определяющим фактором работы музеев 1920–
1930-х гг. стало развитие науки, музейной и краеведческой мысли. Вектор направленности этого процесса не всегда совпадал с официальной позицией государства. В начале 1920-х гг. на развитие музейного дела оказали влияние идеи, возникшие еще до революции, сущность которых В. Г. Рыженко опреде- ляет как «культурологическую»1438. Во-первых, очевидно, что это – «родино- ведение» (вариант мироведения на материалах местного края), определяемое В. Г. Рыженко и А. Г. Быковой в качестве «образовательно-научной традиции». Ее утверждение относят ко второй половине XIX – началу XX в. Родинове- дение выступало не только специфичной рамкой в «познании Родины», но и средством формирования и укрепления патриотизма. В родиноведении со- единялись личностные и общественные инициативы, гражданские идеалы, имевшие существенное воздействие на сферу культуры в Западной Сибири вплоть до конца 1920-х гг.1439 Идеи родиноведения пропагандировали предста- вители областничества (системы взглядов части сибирской интеллигенции на свой регион как на особую область с отличительной национальной, климати- ческой и исторической спецификой, которая, по их мнению, выступала осно- ванием пересмотра колониальной политики Российской империи в отношении Сибири). В частности, Н. М. Ядринцев и Г. Н. Потанин ратовали за открытие музеев – центров просвещения и изучения региона, которое, по их мнению, должно было осуществляться комплексно и углубленно.
На деятельности омских музейщиков сказались и идеи «духа места», раз- рабатывавшиеся И. М. Гревсом, заложившим основы городского краеведения, и его учеником Н. Н. Анциферовым. О городах Гревс писал: «Города – это и ла- боратории, и приемники, хранители культуры, и высшие показатели цивили- зованности. В них происходит сгущение культурных процессов, насыщение их результатов… Город – центр, в одно время, культурного притяжения и лу- чеиспускания, самое яркое и наглядное мерило уровня культуры, а история го- рода – прекраснейший путеводитель ее хода и судеб»1440. И. М. Гревс призывал к исследованию наглядной «биографии» городов, в которой отражена история страны и народа, к постижению «души» города, процессов, под воздействием которых она слагалась. Глубину такому исследованию давало внимание к ря- довой застройке, окрестностям, дорогам, связи с окружающей природой и т. п.
Участие в работе омского музея представителей интеллигенции, болев- шей душой за свое детище, можно признать особым фактором его развития
1437 Личак И. А. Система охраны памятников во второй половине 1930-х гг. С. 208.
1438 Рыженко В. Г. Интеллигенция в культуре крупного сибирского города в 1920-е гг.:
вопросы теории, истории, историографии, методов исследования. С. 282.
1439 Рыженко В. Г., Быкова А. Г. Культура Западной Сибири: история и современ- ность. Омск, 2001. С. 97.
1440 Гревс И. М. Монументальный город и исторические экскурсии // Экскурсион- ное дело. Пг., 1921. С. 2.
как «хранилища памяти». Омские музейщики, как и их коллеги во всем нашем регионе, профессионально сформировалась преимущественно в дореволюци- онное время. В советских условиях они были вынуждены искать баланс между индивидуальной памятью, памятью различных социальных групп и офици- альной версией событий. Отдельные их инициативы противоречили музейной политике, другие признавались неудачными, не соответствовавшими в полной мере инструкциям и предписаниям. В обоих случаях последствия для музей- щиков могли быть трагичными.
Развитие музея зависело, в первую очередь, от деятельности его дирек- тора. В 1921–1923 гг. директором омского музея был Б. С. Семенов, который одновременно являлся и секретарем распорядительного комитета ЗСОРГО. Нормальное функционирование омского музея сильно осложнили отношения с ЗСОРГО. Выделение музея из этой структуры очень заметно сказалось на его материальном положении. В марте 1922 г. Б. С. Семенов искал помощи у мо- сковского руководства – писал в Главмузей: «Западносибирский краевой музей гибнет. Здание разрушается. Ценным коллекциям грозит гибель. <…> Помо- щи, невзирая на ряд поданных смет в Сибнаробраз и Омгубнаробраз, музей не получал с сентября 1921 г. ни рубля субсидий. Прошу экстренной помощи. Вышлите хотя бы 50 миллионов, чтобы музей мог платить до лета»1441. Пре- кращение финансирования произошло из-за того, что омский музей некоторое время по причине реорганизации не был включен в сеть музеев, подведом- ственных центру1442.
В декабре 1922 г. известный общественный деятель Сибири В. Д. Вегман с болью констатировал неизбежность гибели экспонатов музея, содержавших- ся с нарушением температурного режима. Он описывал и хаос, воцарившийся в организации музейного дела Омска1443. Эта ситуация осложнилась крупным скандалом: директор музея Б. С. Семенов был обвинен в кражах музейного иму- щества, уволен и осужден на три года лишения свободы1444. В голодные годы он продавал музейные экспонаты, из них некоторые были признаны «не име- ющими значения экспонатов». Вырученные деньги шли на выдачу жалования сотрудникам. Также, как выяснилось, Семенов раздавал своим сотрудникам музейные вещи, пригодные для использования в быту1445. Уже в 1929 г. при ин- вентаризации музея было выявлено фактическое отсутствие многих предметов, которые значились в списках, составленных при Семенове в начале 1920-х гг. С другой стороны, в хранилище были найдены и некоторые незарегистриро- ванные предметы, которые, вероятно, попали в музей также при Б. С. Семенове (офицерская сабля с вензелем «Н.II», кандалы, старинная крепостная пушка,
1441 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 2. Л. 127.
1442 Там же. Л. 128.
1443 Вегман В. Д. Надо спасти культурные ценности // Рабочий путь. 1922. 15 дек.
1444 Март. Музейный хищник // Сов. Сибирь. 1925. 18 февр.; Процесс профессора
Семенова // Рабочий путь. 1925. 16 февр.
1445 Безродная О. А. Западно-Сибирский краевой музей (1921–1934 гг.). С. 33.
нагрудный военный знак с датой 1574 и др.)1446. С годами, после Великой Оте- чественной войны, история о «музейном хищнике» забылась, и Б. С. Семенов устроился на работу в Новосибирский краеведческий музей, в котором заведо- вал отделом природы. В отчетной документации 1947 г. сообщалось, что Се- менов имеет двадцатипятилетний опыт работы в музее1447. Его труд не вызывал нареканий. Семенов продолжал работать и на пенсии, в частности, он числил- ся в качестве сотрудника музея и в 1953 г., когда Семенову было уже 69 лет1448.
После увольнения Б. С. Семенова директором музея стал Ф. В. Мелехин, проработавший здесь с 1924 по 1929 г. и внесший неоценимый вклад в разви- тие музея1449. Среди заслуг Федора Васильевича – создание художественной га- лереи, пополнение этнографических, археологических, естественно-научных коллекций, восстановление ботанического сада, создание оранжереи и зоосада. После увольнения Ф. В. Мелехина – «офицера царской армии и носителя бур- жуазной культуры» – непродолжительный период обязанности директора ис- полнял приехавший несколькими годами ранее с Дальнего Востока А. И. Хар- чевников1450, ставший впоследствии руководителем минусинского музея. Его на посту директора сменил С. И. Кочнев, заведовавший ранее историко-рево- люционным отделом музея. С 1935 по 1937 г. музеем руководил П. А. Россома- хин. В 1937 г. директрисой музея была назначена А. П. Петровская, развернув- шая серьезную памятникоохранительную деятельность и сумевшая вывести музей из кризисного состояния к концу 1930-х гг.
Деятельность музея зависела от экономических контекстов и контекстов местной повседневной жизни. Так, в годы разрухи у музея были очень серьез- ные проблемы: он размещался в обветшавшем здании и имел колоссальные финансовые задолженности. Состоянием разрухи характеризовалась жизнь всей Сибири. Населению не хватало самого необходимого: еды, дров, ле- карств, одежды. В этих условиях потребность населения в посещениях музея снизилась. Большинству омичей, еле сводивших концы с концами, было не до культурного досуга.
Повышение уровня жизни населения к середине десятилетия естественным образом облегчило работу музея, у которого появились некоторые материаль- ные средства. Народ, почувствовав сытость, стал проявлять больше интереса к культурной жизни, которая возрождалась в городе, имевшем богатую исто- рию и локальные традиции. Команде Ф. В. Мелехина в условиях нэпа было легче работать, чем их предшественникам, тем более что до конца 1920-х гг. власть допускала некоторую научную свободу.
Условия работы в музее после «великого перелома» начали заметно менять- ся. Теперь музейщики жили в обстановке сильного нервного напряжения, ощу-
1446 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 119. Л. 11, 12 об.
1447 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 33. Л. 2.
1448 Там же. Д. 37. Л. 17.
1449 Мелехин В. Ф. Пять лет работы музея. 1923–1928 гг. (краткий отчет). Омск,
1450 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 119. Л. 1.
щения отсутствия свободы творческой деятельности, в ожидании репрессий. Вплоть до конца десятилетия у них не хватало духа взяться за опасное дело репрезентации исторического прошлого, которое в этот период, очевидно, ка- залось непредсказуемым. При этом больших материальных проблем музей не испытывал. Руководство учреждения изыскивало средства на дорогостоящие выставки, на командировки сотрудников, на ремонт здания и отделку залов. К концу 1930-х директор старался создать в музее уютную атмосферу в со- ответствии с пожеланиями посетителей. Для этого закупалась новая мебель, ковровые дорожки, шторы, велись работы по созданию системы отопления1451. Однако внешнее благополучие маскировало «текучку» кадров, напряженность в отношениях между сотрудниками и серьезные методологические трудности в экспозиционной и выставочной деятельности.
Отражение государственной политики памяти в деятельности омского музея прослеживается довольно отчетливо. Во-первых, сказывалось общее, начавшееся еще в период Гражданской войны, стремление дискредитировать дореволюционное прошлое России и Омска в частности. Поэтому неслучай- но Ф. В. Мелехин говорил на заседании Омской окружной конференции по краеведению, что «современность стоит лицом к будущему, а не к прошло- му»1452. Не будем забывать, что Омск как столица «колчаковщины» себя «дис- кредитировал».
Период диктатуры А. В. Колчака воспринимался однозначно негативно. В еще недавно «белом» городе большевикам было особенно важно стереть хоть сколько-нибудь позитивно окрашенную память о «правителе Омском» и его режиме, а также сформировать у омичей шаблонные воспоминания о ре- волюционных и военных событиях. Это достигалось разными средствами. Печать 1920-х гг. напоминала читателям о старинных омских памятных ме- стах: об Омской крепости, крепостных воротах: Тарских, Тобольских, Омских, Иртышских, «Мертвом доме» (место заключения Ф. М. Достоевского) и др. В контексте новой парадигмы памяти все эти места должны были выступать доказательствами тягостей дореволюционной жизни (чиновничий произвол, каторга, «военщина»). Старый Омск называли «мертвым городом Акакиев Акакиевичей».
Серьезной дискредитации подвергались религиозные памятники. Сообща- лось, например, что Архиерейский дом был передан психиатрической боль- нице1453. Среди методов забвения необходимо назвать и уничтожение артефак- тов колчаковщины («белогвардейских» книг, личных вещей, принадлежавших
«колчаковской шайке»)1454. Чудом уцелевшие омские музейные экспонаты, от- носящиеся к истории белого движения, до сих пор мало известны омичам1455.
1451 ИАОО. Ф. П-17. Оп. 1. Д. 244. Л. 7
1452 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 9. Л. 8.
1453 Силуэты Омска // Сов. Сибирь. 1924. 15 октября; П. Орлов. Омск 100 лет тому назад // Сов. Сибирь. 1925. 30 апр.
1454 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 4. Д. 68. Л. 14.
Практиковалось и «вселение» советской парадигмы памяти на места повер- женной «имперской» и «белой» памяти. Переезд музея в новое здание – быв- ший дворец генерал-губернатора, а впоследствии дом совета колчаковских министров – имел символическое значение. Журналист «Советской Сибири» выразился в 1924 г. по этому поводу так: «Все прошлое сдано самой жизнью
<…> в музей»1456. Эта фраза, с одной стороны, отражает отношение к музею не как к «хранилищу живой памяти», а как к месту истории, для которого харак- терно сохранять уже «отжившую», утратившую для общества острую актуаль- ность информацию о прошлом.
С другой стороны, факт занятия советским учреждением культуры здания администрации старой власти свидетельствует о фактическом сохранении у музея важных функций памятного места. Заселение музея в это здание сим- волически провозглашало несостоятельность старой власти и ее позорное па- дение. Использовалась и деконкретизация сведений о колчаковцах и образов, ассоциировавшихся с Колчаком, в печати и популярной краеведческой литера- туре. Так, среди характеристик городской жизни периода правления А. В. Кол- чака называли лишь реки водки, вина и шампанского, ужины, маскарады, спек- такли, музыку на парадах и в ресторанах.
Также важно то, что через печать и музеи власть стремилась формировать в сознании горожан новый ландшафт коллективной памяти, окутанный в на- чале 1920-х гг. ореолом революционной жертвенности, в 1930-х проникнутый пафосом победы. Печать постоянно и эмоционально напоминала о новостях музея, который, по ее утверждениям, работал над обновлением исторической части экспозиции. Указанные тенденции советской политики памяти посте- пенно усиливались.
Во второй половине 1930-х гг. на деятельности музея отчетливо сказалась еще одна тенденция политики памяти: унификация исторического знания, при- водившая к слабости музейных репрезентаций истории Омской области, а так- же гиперболизация роли И. В. Сталина в революционных событиях. В эти годы также происходило насаждение в сознание масс нового героического пантеона. Особенно значительной для Омска стала фигура памяти В. В. Куйбышева. На практике это выразилось в неоднократных переработках экспозиции, в поиске
«куйбышевских» мест, в тиражировании сведении о них посредством выста- вочно-экспозиционной и экскурсионной деятельности.
Важно отдельно пояснить идеологическое значение выставок 1937 г. Этот год ознаменовался двум крупными юбилеями: 20-летием Октябрьской револю- ции и 100-летием со дня гибели А. С. Пушкина. Идеологический смысл первой из этих выставок полностью соответствовал смыслу масштабных октябрьских торжеств, к которым мы обращались в предыдущем разделе. На значении вто- рой выставки необходимо остановиться отдельно. Общее официальное от- ношение к фигуре А. С. Пушкина, характерное для 1937 г., нашло отражение и в письме И. В. Сталину, которое было составлено собранием общественных организаций Омска в честь 100-летия со дня кончины поэта.
1456 Силуэты Омска.
Напыщенными и высокопарными фразами авторы письма так объясни- ли типичное для того времени понимание значения этой памятной даты для страны и советского народа: «За рубежом, где свирепствует звериная власть оставшейся империалистической буржуазии, фашизм, все ценное, радост- ное, светлое, благородное из культурного наследия возвел на костер… Лишь в нашей стране, где ярко сияет сталинское солнце новой замечатель- ной жизни, великий народ под твоим руководством, товарищ Сталин, соз- дает доподлинный храм всемирной культуры… В кошмарной обстановке царизма, окруженный интригами и ненавистью чиновников … Пушкин за- писал мечты, мысли и чувства народа, которые теперь сбылись. Сталинская конституция – это величайшая поэма, претворяющая в жизнь мечты…»1457. Из письма заметно, что в конечном итоге пушкинские торжества служили прославлению вождя и конституции 1936 г. Важно и то, что юбилейные ме- роприятия были представлены обществу в контексте внешнеполитической ситуации. Печать подчеркивала равнодушие к «пушкинским дням» со сто- роны фашистских Германии и Италии, а также интерес к торжествам со стороны интеллигенции «культурных» европейских стран. Таким образом, осуществлялась попытка продемонстрировать объединение демократиче- ских сил Европы и СССР против фашизма, отвергающего истинные куль- турные ценности1458.
Говоря о значении выставок 1937 г., важно отметить, что этот тяжелый для советских граждан год был связан не только с ужесточением политического режима, но и с крупными массовыми торжествами, которые были необходи- мы для того, чтобы отвлечь внимание народа от массовых репрессий. В тор- жествах были активно задействованы и музеи, в частности, готовившие мас- штабные выставки к 100-летию со дня кончины А. С. Пушкина. Репрезентация исторического прошлого на такой выставке в омском музее не отличалась ори- гинальностью. Музей транслировал мифы, сочиненные властью, и представ- лял главным образом типовые экспонаты.
Перед музейщиками стояла идеологическая задача искусственного форми- рования видимости политической солидарности не только между современни- ками, но и великими людьми ушедших эпох. В условиях повсеместного разру- шения памятников русской истории и культуры (в особенности религиозной) важно было также продемонстрировать заботу советского государства о сохра- нении наиболее ценного культурного наследия. В канун юбилея пушкинское наследие было переосмыслено в идеологическом контексте: все пушкинские коммеморации 1937 г. были направлены на формирование в культурно-исто- рической памяти советских людей новой фигуры А. С. Пушкина – «борца с царизмом за счастье простого народа». В пышных торжествах, посвящен- ных столетию со дня гибели поэта, отразилась потребность советской власти в образах героев исполинского масштаба, которые служили средством мобили- зации масс на небывалые прежде подвиги и достижения в сфере социалистиче-
1457 ИАОО. Ф. 235. Оп. 1. Д. 748. Л. 29.
1458 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. Р. 127.
ского строительства1459. Важно, что Пушкин, как и Чапаев, как Киров, Куйбы- шев и Орджоникидзе, изображался в качестве жертвы героической борьбы за
«счастье народное» и служил примером для подражания каждому советскому человеку. К. Петроне видит в праздничном образе Пушкина даже «квазирели- гиозные» и мистические черты.
Эта исследовательница уделяет пристальное внимание идеологическому зна- чению пушкинских торжеств 1937 г. Она подчеркивает, что такой же масштабный и похожий по форме праздник в честь столетия со дня рождения поэта устраивал- ся еще в имперское время. Монархисты использовали образ Пушкина для пропа- ганды теории официальной народности. В дальнейшем, вплоть до середины 30-х гг., советская власть почти не замечала Пушкина, как и других поэтов из числа дворян. Но в 1937 г. Пушкин вновь стал национальным символом, однако на этот раз символом новой советской культуры, которая официально характеризовалась как грандиозная и прогрессивная, связанная с великими европейскими традиция- ми и лучшими традициями русской дореволюционной культуры.
В юбилейных торжествах отразилась пропаганда патриотичной любви к Родине, за которую советский человек должен был быть готовым умереть. Косвенно эти торжества должны были повышать даже обороноспособность страны. Наследие А. С. Пушкина было представлено в СССР, как и за рубежом, в качестве великой ценности, отныне доступной не только для русской интел- лигенции, но и для каждого гражданина СССР, в том числе не владеющего рус- ским языком (в период торжеств осуществлялось множество переводов поэзии Пушкина на различные языки народов СССР).
Торжества отражали идею, согласно которой приобщение к пушкинской поэзии способствовало повышению общего уровня культурности граждан, представление о которой связывалось с пропагандой резкого повышения уровня жизни к середине
1930-х гг. К. Петроне считает, что празднование юбилея служило также задачам сближения государства и интеллигенции, поскольку власть была заинтересована в том, чтобы деятели культуры участвовали в прославлении режима. Заодно с вос- хищением творчеством поэта повсеместно высказывалась похвала сталинскому правлению, разносторонне повышающему качество жизни населения1460.
Обратимся к документам, отражающим рутинную, повседневную дея- тельность омских музейщиков и попытаемся понять, в какой мере их работа продолжала дореволюционные начинания, и как менялся вектор ее направ- ленности с течением времени. В 1920–1923 гг. остановилась научная работа, инвентаризация фондов велась небрежно, многие экспонаты были испорче- ны и утрачены. Материалы, которые поступили в музей на этом этапе, часто регистрировались с ошибками1461. Историческая часть экспозиции в условиях тесноты была очень маленькой и концептуально не выстроенной. Старые те- оретические представления о характере построения исторической экспозиции
1459 Hartzok Justus Grant. Children of Chapaev: the Russian Civil War cult and the creation of Soviet identity, 1918–1941.
1460 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 114–147.
1461 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 119. Л. 11.
идеологически устарели, а новые только разрабатывались столичными специ- алистами. В омском музее археологический, этнографический и нумизматиче- ский отделы экспозиции оставались традиционными, существовал еще ори- гинальный музыкально-этнографический отдел, сформированный также до революции. Эти материалы, как и прежде, должны были свидетельствовать об успехах русской колонизации Сибири. В 1922 г. в экспозиции был представлен отдел о революции и Гражданской войне1462.
Создать военно-революционный музей «по горячим следам» предлагал еще в 1920–1921 гг. пожилой краевед Г. Е. Катанаев, участвовавший в рабо- те колчаковской администрации и отпущенный из иркутской тюрьмы в силу
«дряхлости и отсутствия серьезных обвинений»1463. Он умер в том же 1921 г., но, возможно, именно его, неоднозначные в политическом отношении, нара- ботки легли в основу построения музейного отдела революции и Гражданской войны. Неудивительно, что вскоре этот отдел закрылся. В то же время мы не находим сведений о репрезентации в музейной экспозиции начала 1920-х гг. исторического прошлого в духе марксизма. Этнографические и археологиче- ские материалы экспонировались в музее традиционно в соответствующих отделах1464. В 1923 г. газеты писали о том, что именно историческая часть экс- позиции оставалась наиболее бедной. Лишь новый хранитель музея, этнограф Ф. В. Мелехин стал заявлять, что ее развитие – это приоритетное направление в работе музея, не спеша, однако, серьезно браться за этот участок работы. В марте 1923 г. директор сделал доклад на заседании музейного совета, пыта- ясь разъяснить коллегам новое представление о музее: «Это – не кунсткамера, не хранилище редкостей, а дом науки, лаборатория, реальный фактор насажде- ния духовной и материальной культуры, хранилище памятников»1465.
В 1920–1923 гг. музей принимал посетителей с перебоями. График его ра- боты часто менялся, попасть в него было не так уж и просто, о времени его работы нужно было узнавать из газет, а на экскурсии записываться заранее. Посещение музея было не бесплатным (200 000 руб. в 1922 г.). Не каждый жи- тель Омска мог в экономически тяжелых условиях позволить себе потратить деньги на билет в музей. В 1923 г. цена на детские билеты понизилась вдвое. По всей видимости, музей стремился привлечь в первую очередь подраста- ющее поколение, которое нужно было воспитывать в духе новой идеологии. Однако взрослые билеты в этот момент подорожали вдвое. Сотрудники музея старались привлекать посетителей бесплатными экскурсиями, которые про- водились для групп1466. В качестве экскурсионного времени были определены часы с 11 до 15 по вторникам, четвергам и воскресеньям1467.
1462 Рабочий путь. 1922. 21 июня.
1463 Вибе П. П. О создании в Омске «Музея Гражданской войны в Сибири» // Ката- наевские чтения. Омск, 2006. С. 172.
1464 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 4. Л. 8.
1465 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 5. Л. 17.
1466 [Объявления] // Рабочий путь. 1922. 11 нояб.
1467 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп. 1. Д. 4. Л. 8.
На протяжении 1923–1924 гг. музейный совет ни разу не обсуждал исто- рический отдел экспозиции, занимаясь преимущественно вопросами ботани- ческого сада, отделом живой природы и отделом минералогии1468. Однако пе- чать привлекала внимание омичей к исторической экспозиции музея. «Рабочий путь» писал, что посетителям нравятся представленные в музее оружие времен Ермака, макет кареты, «в которой возили осужденных декабристов», и другие экспонаты, имеющие просветительское значение в духе материализма. Газе- та сообщала, что посетители музея после просмотра экспозиции приходят к «правильному» выводу: «Теперь ясно, что не бог создал человека, а человек бога»1469. Эта публикация свидетельствует о том, что органы местной власти ждали от музея активного содействия в деле идеологического просвещения и антирелигиозной пропаганды.
В середине 1920-х гг. «провисавшая» историческая экспозиция, по всей видимости, строилась также консервативно. Все-таки изначально музей был в большей степени ориентирован на естественные науки и традиционную до- революционную этнографию. Сотрудники музея придерживались поставлен- ных перед собой еще в 1923 г. традиционных задач: охранять памятники ста- рины и изучать культурно-исторические аспекты жизни сибиряков1470. В 1925 г. в музее читались вполне традиционные публичные лекции по темам, которые здесь изучались и до революции – «Каменный век» и «Шаманство как прото- тип современной религии».
Однако политическая обстановка обязывала устраивать военно-революци- онные выставки. В декабре 1925 г. (видимо, в связи с памятной датой «осво- бождения» Сибири от «колчаковщины») вниманию посетителей музея была предложена соответствующая бесплатная выставка, которая работала на про- тяжении двух недель. Выставлялись предметы, полученные от отдела артилле- рии Омского окружного артиллерийского склада Сибирского военного округа: оружие, патроны, подзорные трубы, использовавшиеся в военно-полевых ус- ловиях, образцы обмундирования1471. Репрезентация этих вещей должна была отражать героизм Красной армии и вытеснять память об армии А. В. Колчака, материалы о которой не были представлены в экспозиции. Также к двадца- тилетию революции 1905 г. музей открыл отдел экспозиции из восемнадца- ти витрин, посвященный этой памятной дате. В содержательном отношении выставка охватывала экспонаты, свидетельствующие о забастовках желез- нодорожников в Омске, происходивших в 1898 и 1902 гг., листовки, снимки, прокламации, газеты 1905 г., фото 1907 г. политических ссыльных в Таре и пр. Также были представлены и контекстные общероссийские материалы1472.
В первой половине 1920-х гг. музейщики Омска начали работу по изуче- нию и охране памятников местной истории. В сфере их внимания оказался
1468 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп. 1. Д. 4. Л. 8.
1469 Экскурсия в музей // Рабочий путь. 1925. 14 нояб.
1470 Хроника // Рабочий путь. 1922. 9 марта.
1471 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 42. Л. 2, 3, 78.
1472 Музей революции 1905 г. // Рабочий путь. 1925. 21 дек.
Воскресенский собор. Одновременно ценностями собора, который хранил ста- ринные книги и воинские знамена начала XVIII в., заинтересовалась памятни- коохранительная комиссия ЗСОРГО. Сотрудничества между музеем и ЗСОРГО в этом вопросе не получилось, тем более что церковь не желала афишировать сведения о своих раритетах1473.
Во второй половине 1920-х гг. в музее продолжалось развитие традицион- ной этнографии (количество экспонатов к 1927 г. достигло 1 500 единиц), архе- ологии (617 экспонатов) и нумизматики (3 000 экспонатов)1474. Музей получил также новую коллекцию по нумизматике и бонистике от Омского отделения общества филателистов1475. Все эти материалы, видимо, по-старому встраива- лись в музейную экспозицию. Показательно, что из отчета музея за 1927 г. сле- дует отсутствие в его коллекции экспонатов по истории города1476.
Однако с середины 1920-х гг. музей, в соответствии с заданными властью установками, стал крупным центром краеведения. В 1927 г. в официальной до- кументации музей впервые был назван «краеведческим». С середины второ- го десятилетия ХХ в., при активном участии историко-партийной комиссии, началась работа над отделом истории и революции, который сформировался на материалах праздничных выставок 1925 г. В экспозицию попали коллекция оружия, специально приобретенная на военно-артиллерийских складах, пе- реданные из фондов Истпарта фотографии, листовки, вырезки из газет. Чис- ло экспонатов этой части экспозиции стало внушительным – 2000 единиц1477. С целью сбора материала омские музейщики вступили в сотрудничество с ир- кутянами, а также с коллегами из Музея революции СССР1478. В 1927 г. при содействии Истпарта была проведена выставка «Октябрь в Сибири». Она была организована с размахом: выставка включала 10 разделов, занимала 15 комнат и один большой зал.
Вниманию посетителей были представлены некоторые сибирские материа- лы, к примеру, фото «Колчак с английскими представителями», «Атаманы Се- менов и Калмыков», «Жертвы атамановщины» и др. Но уже на примере этой выставки заметна тенденция унификации подходов к репрезентации военных событий: на выставке преобладали общероссийские материалы, необходимые для формирования стандартной, «правильной» версии событий Гражданской войны1479. За две недели работы выставки ее посетило 20328 человек1480. По всей видимости, еще «живая» память о революции и войне привлекала публи- ку в музей. С другой стороны, необходимо учесть и активную работу по орга- низации экскурсий Истпартом.
1473 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 55. Л. 20–53.
1474 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 26 об.
1475 Мартынова Л. С. Указ. соч. – C. 29.
1476 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 52. Л. 26.
1477 Там же. Д. 14. Л. 26.
1478 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 64. Л. 14–15.
1479 Там же. Л. 18–19.
1480 Шумилов А. И. Из истории создания историко-революционного отдела. С. 21–22.
Директор музея и его коллеги не проявляли особенного интереса к постро- ению исторической части экспозиции. Ф. В. Мелехин, занятый картинной га- лереей и другими делами, не считал ее развитие первоочередной задачей1481. Штатные сотрудники музея вплоть до конца десятилетия сохраняли собствен- ный взгляд на работу музея. Из протокола заседания совета Омского музея из- вестно, что в 1928 г. омичи получили из Новосибирска новое типовое положе- ние о музеях. Это положение не одобрялось омским музейным коллективом, который хотел работать по-своему1482.
В конце 1920-х гг. омские музейщики, в соответствии со своими изначаль- ными установками, пытались защищать Крепостной Воскресенский собор от его передачи военным частям под клуб с последующей перестройкой. Музей- щики просили отдать собор их учреждению под антирелигиозную выставку1483. В этом порыве заметно их желание сберечь храм для города, хотя бы как архи- тектурный и «исторический памятник». Музейщики считали, что необходимо сохранить в полной мере убранство музея, в первую очередь резной иконостас. Предлагалось также создать в здании храма библиотеку или архивное храни- лище1484. Но горсовет принял окончательное решение передать храм армии. В результате произошло его фактическое разграбление. Возможно, на судьбе храма сказались особенности коллективной памяти тех, кто боролся за восста- новление советской власти в 1919 г. Так, бывший командир эскадрона по фами- лии Некрасов в 1929 г. написал в своих воспоминаниях: «Мы были обстреляны сильным пулеметным огнем с церкви, что у моста, и с кадетского корпуса. Характерно, что эта лжемолельня, так доблестно защищавшая интересы белых генералов, стоит до сих пор и обманывает людей, забивает им ум церковной ло- жью. Не лучше ли было гражданам, почитателям данной церкви, в день 14 но- ября (день свержения режима А. В. Колчака в Омске – Е. К.) почтить память погибших красногвардейцев от пулеметов, находившихся на этой лжецеркви, а на деле колчаковской крепости, путем превращения этой лжецеркви в клуб пролетарской ленинской культуры и назвать клуб именем 14 ноября»1485.
Как отмечают исследователи, во второй половине 1920-х гг. наука продол- жала сохранять определенную независимость от власти, будучи, по своей сути, средством объективного знания, что коренным образом и отличало ее от иде- ологии1486. Именно глубокие знания и независимая позиция сотрудников Ом- ского музея не давали стать исторической части экспозиции скучно типовой. Показательно, что в 1929 г. Ф. В. Мелехина уволили из музея «за социально чуждые классовые мероприятия»1487.
1481 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 9. Л. 9.
1482 Там же. Д. 125. Л. 4–5.
1483 Там же. Л. 9; ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 126. Л. 5.
1484 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д.55. Л. 81–81 об.
1485 ИАОО. Ф. 19. Оп. 1. Д. 308. Л. 8.
1486 Соскин В. Л. Российская советская культура (1917–1927 гг.). Очерки социаль- ной истории. С. 315.
1487 Пугачева Н. М. Мелехин Ф. В. [Биографический очерк] // Омский историко-кра- еведческий словарь. М., 1994. С. 143.
В конце 1920-х гг., под давлением руководящих органов, все-таки началась более детальная разработка исторической части экспозиции, сопровождавшая- ся серьезными дискуссиями. В 1928 г. С. И. Кочневу было поручено составить план построения историко-революционного отдела. Этот план не сохранился. О его сути можно судить лишь из замечаний коллег С. И. Кочнева, которые признали план излишне упрощенным, даже схематичным. Автор упустил те детали, которые могли бы акцентировать внимание именно на местных особен- ностях революционной борьбы. Так, ему предложили добавить в план матери- алы о максималистской газете «Степной край»; о выборах в учредительное со- брание, назвать фамилии большевиков, которые туда прошли, и о партизанах Седельниковского района1488.
В 1928 г. А. И. Харчевниковым был разработан план отдела истории края. Этот план не включал важные с точки зрения критиков из числа сотрудников музея темы о «дорусском» периоде, о народном просвещении, о развития са- нитарии, об истории различных местных учреждений, темы городского быта рабочих и деревни. А. И. Харчевникова обязали добавить в план темы по исто- рии быта, здравоохранения и просвещения1489. Эти обсуждения демонстриру- ют существенные методологические сложности в работе омских музейщиков. Тяготение к схематизации и потеря в экспозиции целых эпох и очевидных тем (таких, как «дорусский период» и «сибирская деревня») свидетельствуют о размытости понимания того, как и из чего выстроить историю края. Было со- вершенно не ясно, как избежать параллелизма в этнографической части экспо- зиции и «дорусской», спорным было то, какие эпизоды местной истории стоит включать в экспозицию.
Сотрудники музея, внося предложения тематически разнообразить план, скорее всего, шли не от формальных инструкций, а от собственной памяти: не- возможно было забыть недавний ужас тифозной эпидемии, первые шаги в пе- реустройстве работы «колчаковских» официальных учреждений на советский лад и т. п. Наконец, открытым оставался вопрос: относится ли к истории пери- од революции и Гражданской войны? По всей видимости, омичи были склон- ны на данном этапе разделить отделы революции и истории. По крайней мере, такое разделение произошло на уровне хранилища1490.
Обсуждались на заседаниях музейного совета в этот период и сугубо теоре- тические проблемы. К примеру, какой принцип построения экспозиции взять за основу – систематический или тематический. Систематическая экспозиция вызывала большее одобрение, но для ее размещения не хватало места, поэтому более простым казалось сделать экспозицию тематической, т. е. допускающей постепенное добавление тем и их замену1491.
К 1929 г. омичи наконец построили новую типовую экспозицию по принци- пу замкнуто-непрерывной цепи. Экспозиция была все-таки систематической.
1488 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 125. Л. 12–13.
1489 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 125. Л. 13.; ГИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 75. Л. 21.
1490 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 119. Л. 12 об.
1491 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 125. Л. 12.
Местами использовался и зональный принцип. Начиная осматривать экспози- цию, посетитель попадал в богатый разнообразными экспонатами естествен- но-исторический отдел, после чего переходил к осмотру отдела культурно- исторического, постепенно осматривая археологическую, этнографическую и историческую части экспозиции (неясно, как соблюдалась в этом отделе ко- личественная пропорция между экспонатами, имеющими отношение к про- шлому страны и региона). Далее следовал отдел революционный, новый отдел истории Омска, экономический зал, художественная галерея и сад1492. Из логи- ки построения экспозиции видно, что после колебаний тема революции была в итоге отнесена к прошлому. Но соседство революционного отдела с отделом истории Омска должно было производить на зрителя должное эмоциональное впечатление, «оживлять» революционную часть. Все-таки именно узнавание знакомых предметов, связанных с историей родного города, дает ощущение сопричастности к истории края и расширяет коллективную память.
Согласно плану, исторический отдел раскрывал с помощью вещей эпизоды истории завоевания края, его колонизации, бытовых условий жизни населения, а также историю революции в местном крае: этап Февральской революции, первый год советской власти, чехословацкое восстание, утверждение «колча- ковщины», партизанское движение, победа советов, советское строительство, история ВКП (б) в регионе1493. Отдел экспозиции, посвященный истории Ом- ска, предполагал демонстрацию быстрого превращения военно-администра- тивного центра в центр промышленности и торговли, его рост в последнее де- сятилетие. К экспонированию готовились снимки старинных крепостных стен, план города до проведения железной дороги, диаграмма роста численности населения, портреты для уголка великих людей и культурных деятелей (дека- бристы, Ф. М. Достоевский, М. А. Врубель)1494.
«Выстраданная» историческая экспозиция вызвала в 1929 г. жесткую кри- тику со стороны ОкрОНО, признавшего, что у музея «нет целевой установ- ки, материалы экспозиции часто носят случайный характер, имеют случайное происхождение»1495. Эти замечания, в общем и целом лишенные конкретики, характерны для рубежа десятилетий, когда государство начало выраженную атаку на традиции музейного дела в нашей стране. О. А. Безродная видит в на- падках чиновников на музей проявление конфликтной стороны отношений его директора и других сотрудников с ЗСОРГО, а также с «Обществом изучения Сибири и ее производительных сил» (ОИС). Инспекция комиссии ОкрНО была спровоцирована заявлениями П. Л. Драверта о недостатках в работе музея на Пленуме Совета ОИС в 1928 г.1496 Комиссия также вменила музею в вину сла- бую работу по созданию отдела революции и бессистемное хранение многих коллекций, в частности археологических.
1492 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 127. Л. 414.
1493 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д.76. Л. 14 об.
1494 Там же. Л. 14 об.; 15.
1495 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 91. Л. 31.
1496 Безродная О. А. Указ. соч. С. 35.
По факту экспонаты историко-революционного отдела, многие из которых собирались еще членами РГО, на 80 % не имели паспортов. Однако сотрудники музея объясняли такую небрежность тем обстоятельством, что существующая
«команда» работала лишь начиная с 1924 г. За краткий четырехлетний пери- од было трудно исправить все недостатки хранительской деятельности, нака- пливавшиеся десятилетиями. Вопрос о должном способе хранения отдельных экспонатов решался в спорах. К примеру, во дворе музея были врыты в землю каменные бабы, привезенные из окрестностей Буян-Аула (Казахстан) еще чле- нами РГО. П. Л. Драверт наперекор директору музея требовал внести их в по- мещения, доказывая, что естественные природные условия вредят этим рари- тетам1497. Вообще в культурно-историческом отделе хранились многие ценные вещи: знамена, оружие, документы. Сами музейщики считали, что наиболее полно в коллекциях представлены материалы, связанные с «колчаковщиной». В 1928 г. обсуждалось даже предложение сформировать из «колчаковских» предметов самостоятельный отдел. Однако в итоге, с учетом напряженности социально-политической обстановки, было решено на время полностью «свер- нуть» историко-революционный отдел с тем, чтобы позже выстроить его на новых концептуальных основаниях, а помещение временно отдать под геоло- гическую выставку1498.
Заметно, что омские музейщики в этот период испытывали много сомнений на счет раритетов военных лет: стоит ли их экспонировать, стоит ли хранить? В конечном итоге побеждали страхи: многие вещи, связанные с «колчаков- щиной», были в конце 1920-х гг. выброшены, как не имеющие исторической ценности («штаны Сухомлинова»). С другой стороны, фактически отношение к вещам, напоминавшим о «колчаковщине», и в последующие годы было про- тиворечивым. Так, в 1936 г. в печати сообщалось, что Омский музей приобрел
«забавный экспонат» – две серебряные под золотом пластинки с выгравиро- ванной на них надписью: «Да хранит вас Бог. Верховному правителю Адмира- лу Александру Васильевичу Колчаку от торгово-промышленного класса Ом- ска. 1919 г.». Газета комментировала значение находки: «Колчак давно сметен, класс торговцев давно ликвидирован, а верноподданнический дар омских ком- мерсантов, завернутый в старые тряпки, найден при разборе бывшей Ильин- ской церкви под стропилами крыши и передан в музей»1499.
В 1930 г., после убийственной критики со стороны ОкрОНО и увольнения Ф. В. Мелехина, газета «Рабочий путь» объявила о начале полной реорганиза- ции музея и перестройке его экспозиции. Причины объяснялись по стандарту, присущему тому времени: «Музей таился в оболочке консерватизма и инди- видуализма», а между тем его «истинное» предназначение – «стать орудием борьбы за пролетарскую культуру». В условиях подготовки к Первому Всерос- сийскому музейному съезду эта «встряска» музея была вполне объяснимой. Согласно газетному анонсу, приоритетными направлениями экспозиционного
1497 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 79. Л. 27.
1498 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1. Д. 79. Л. 28 об
1499 Находка в старой церкви // Омская правда. 1936. 1 февр.
строительства должны были стать общественно-экономический отдел, «отра- жающий жизнь Западной Сибири с древнейших времен до современности» и отдел, посвященный социалистическому строительству1500.
Перестройка экспозиции затянулась на годы, поскольку оказалась сложной в методологическом отношении задачей, мешали и кадровые перестановки: штат сотрудников этих лет был нестабильным в связи с ужесточением полити- ческого режима и началом политических репрессий. Что же представлял собой методологический поиск музейщиков в 1930-х гг.? В 1931 г. заместитель ди- ректора И. С. Кочнева, этнограф Г. Д. Гиммер, ранее возглавлявший комиссию ОкрОНО, обследовавшую музей, составил документ, отразивший его размыш- ления о возможностях преобразования экспозиции, который озаглавил «Ма- териалы для обсуждения». Эти материалы были высланы инспектору Сибир- ского Совнарпроса по научным учреждениям П. И. Кутафьеву и председателю Омского городского Совнарпроса П. Н. Смирнову.
Гиммер явно вторил своим респондентам, называя омский музей бранным для тех лет словом «кунсткамера», а экспозицию «негодной». Относительно исторической части экспозиции высказывались следующие критические заме- чания. Во-первых, говорилось, что в структуре музея числился историко-рево- люционный отдел, однако по факту к его организации толком и не приступали. Гиммер писал: «Омск – в недавнем прошлом – основной нерв контрреволюции на востоке, но в музее до сих пор не отражен героизм народных масс и подпо- лья». Пытаясь частично снять ответственность сотрудников музея за данную
«недоработку», автор материалов доказывал, что в этом «виновата вся омская общественность», недостаточно осознающая актуальность работы над сбором материалов по военно-революционной тематике. Гиммер предлагал привлечь к формированию новой экспозиции Истпарт, общества старых большевиков, красногвардейцев, партизан и политкаторжан. В план работ он предлагал вклю- чить выявление «всех домишек, где организовывалась и росла революция», а также создание уголка В. В. Куйбышева, который родился и вырос в Омске. Относительно недостатков историко-краеведческой части экспозиции заме- ститель директора музея оправдывался теми обстоятельствами, что в прежних условиях коллекции формировались по большей части случайно, а краеведче- ская работа в целом имела географический уклон. Также в духе времени Гим- мер «проявил бдительность», сообщив, что его коллеги грешили продажами старинных вещей: икон, изделий из слоновой кости и пр.1501
Как мы уже отмечали, государственная культурная политика после «Вели- кого перелома» ставила перед музеями 1930-х гг. новые приоритетные задачи. По документам, относящимся к 1931 г., музей должен был всесторонне изучать природу, экономику и культуру района в интересах социалистического переу- стройства его хозяйственного и бытового уклада1502. Показательно, что в этой
1500 Авотин Я. Краевой музей должен быть орудием борьбы за пролетарскую куль- туру // Рабочий путь. 1930. 6 апр.
1501 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 132. Л. 2–7.
1502 Там же. Д. 128 а. Л. 7.
формулировке ничего не было сказано об истории края. В музейном совете это- го времени не существовало даже исторической секции, она была «растворена» в секции под названием «Человек, быт, культура, труд, экономика»1503. В начале
1930-х гг. музейщики спорили о том, как «отразить социалистическое строитель- ство в крае комплексно, без деления экспозиции на дисциплины (отделы)», «как показать в целом обстановку, в которой идет экономическая жизнь»1504.
В 1931 г. совет музея постановил перестроить экспозицию музея по ком- плексному принципу «с экономическими темами на фундаменте естественно- историческом и культурно-историческом»1505. Комплексный подход к созданию экспозиции предполагал одновременный показ геологических, исторических, этнографических вещей, а также экспонатов из отделов живой природы и эко- номики. Объединить все это в технических условиях начала 1930-х гг., избежав максимального обобщения данных о крае, оказывалось очень трудной задачей. Уже на начальном этапе разработки экспозиционного плана стало ясно, что не получится «показать комплексно» всю Омскую область и город Омск. Было решено создать самостоятельный отдел, посвященный Омску, который собира- лись строить по следующей схеме: почва, рельеф, ландшафт, климат, история возникновения Омска, история классовой борьбы, история развития народного хозяйства, рост культурных и кооперативных учреждений1506.
При всей новизне комплексного подхода к формированию экспозиции сама по себе логика приведенной схемы осмысления сущности региона не выгля- дит новой. Эта схема явно ассоциируется с композиционным решением фунда- ментального труда одного из первых сибиреведов, областника Н. М. Ядринце- ва «Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении», впервые опубликованного в 1882 г., и, несомненно, хорошо известного музейным работникам 1920–1930-х гг. В предвоенное десятиле- тие отношение к наследию Ядринцева стало критичным, о чем красноречи- во свидетельствовал хотя бы эпизод, связанный с разрушением надгробия на его могиле, описанный нами в первом разделе. Но очевидно, что влияние пу- блицистики Н. М. Ядринцева на взгляды музейной интеллигенции оставалось еще ощутимым. От описания естественных и географических условий Сиби- ри Н. М. Ядринцев переходил к характеристике народонаселения, процессов освоения Сибири русскими, истории эксплуатации природных богатств, раз- витию экономики и культуры региона в прошлом и настоящем, а также к со- циально-политическим и культурным потребностям Сибири1507. Заметно, что тема колонизации в экспозиционной схеме омских музейщиков механически замещалась темой классовой борьбы, в остальном соответствие налицо. Одна- ко эта краткая схема была лишь первым шагом к созданию новой экспозиции. Еще не были определены приемы экспонирования отдельных вещей и порядок
1503 Там же. Л. 26.
1504 Там же. Л. 17.
1505 Там же. Л. 17 об.
1506 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 128 а. Л. 17.
1507 Ядринцев Н. М. Указ. соч.
их расстановки. Вопрос, как расставить экспонаты, чтобы преодолеть старый принцип их размещения в отдельных залах «по дисциплинам», оказался са- мым трудным.
Согласно плану работ на 1931 г., к весне музейщики должны были пере- строить экспозицию, расположив весь материал «по зонам», где планирова- лось представить естественно-исторический, экономический, географический аспекты и аспект хозяйственного развития. Но как вмонтировать в такую экс- позицию исторические экспонаты, омские музейщики так и не смогли приду- мать. Поэтому пока было решено работать главным образом над сбором ма- териалов по этой проблематике в архивном бюро. В плане были обозначены такие темы для разработки, как «Сибирское областничество» и «Народниче- ство в Сибири (ссыльные)». Формально планировалось и экспонирование этих материалов, но из документов видно, что музейщики пока не представляли, как именно они будут это делать1508.
Рассуждения на эту тему отложились среди прочей документации музея, переданной областному архиву, в записке, составленной музейщиком А. В. Са- воновым для обсуждения в кругу коллег. В связи с отменой деления экспози- ции на отделы Савонов предлагал создать громадную рельефную карту Сиби- ри (а по возможности и всего СССР) и построить экспозицию на поверхности этой карты. По его мнению, следовало отразить с помощью музейных вещей на карте следующие темы: «Хлеб», «Металл», «Лес», «Транспорт» и др.
В качестве примера он подробно описал свое видение демонстрации темы
«Хлеб». На плоскости карты Савонов предложил отразить с помощью разно- образных экспонатов следующие аспекты темы: разрез почвы, подходящей для выращивания хлебов, график с данными погодных условий, необходимых для роста злаковых культур, материалы по эволюции видов злаковых и искус- ственной селекции сортов; изменения орудий труда, предназначенных для вы- ращивания хлебов от древности до современности, технологические особен- ности хлебного производства от посева до уборки урожая; наконец, отразить в экспозиции аграрный вопрос, крепостное право, имущественное расслоение в деревне, проблемы частной собственности на землю и орудия производства, мероприятия советской власти в аграрной сфере, создание колхозов и ликвида- цию кулачества как класса1509.
По мнению Савонова, такая экспозиция могла бы стать более доступной для понимания посетителей музея, однако очевидно, что расположить опи- санное им множество экспонатов на карте, избежав при этом путаницы, было крайне сложно. Идея Савонова так и не была развита в экспозиционный план в силу ее неосуществимости. Возможно, с помощью современных мультиме- дийных средств эта идея имела бы перспективы реализации, но технические условия 1930-х гг. были слишком ограниченны. Фактически музейщик имел в своем распоряжении лишь гвозди, молоток, краски, канцелярские принад- лежности, бумагу и ткани, да и то в недостаточном количестве.
1508 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 130. Л. 6.
1509 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп. 1. Д. 179. Л. 27.
Итак, новая экспозиция создавалась медленно, по частям. Из отчета му- зея за 1932 г. известно, что омские музейщики «перестроили отдел революци- и»1510, однако документы не позволяют судить, что же он из себя представлял. В 1933 г. сотрудники омского музея попытались отразить «в комплексном по- казе отдел эпохи социалистического строительства с 1919 по 1933 гг.»1511. Пе- чать поспешила проинформировать местных жителей о текущей перестройке экспозиции «на основании последнего решения партии и правительства», од- нако конкретики эта публикация не содержала1512. В 1934 г. не предполагалось полноценной разработки плана экспозиции. Историко-краеведческая работа планировалась эпизодами: провести изучение истории труда и быта коммун им. Роговского; изучить партизанское движение в Муромцевском районе Та- тарского округа (ответственный С. И. Кочнев); организовать выставку по исто- рии фабрик и заводов Омска1513.
Согласно отчету, в 1935 г. Кочнев продолжал изучать архивные материалы по истории партизанского движения. Омские музейщики также были вынуж- дены собирать материалы к выставке о В. В. Куйбышеве, умершем в 1935 г., по- скольку биография этого политического деятеля, как мы уже упоминали, пере- плеталась с историей Омска. В сборе материалов о Куйбышеве и в устройстве этой выставки, несомненно, отразилась тенденция унификации местной исто- рии, ее подавления «большим» историческим нарративом сталинской эпохи. Параллельно шло столь характерное для этого времени создание «кировского уголка» к годовщине убийства С. М. Кирова1514. Однако историческая экспози- ция уже несколько лет оставалась в зачаточном состоянии. Поэтому директор поручил одному из сотрудников (Молодцову) «провести разборку экспонатов по революционному движению, разбив материал по темам»1515.
В 1936 г. сбор материала и поиск способов его экспонирования зациклился на сугубо политических темах: «Первые Советы в Омске», «Суд над Куйбы- шевым», «Польская ссылка в Омской области» и «Бунт в киргизских степях» (о национальной политике самодержавия). Сбор материала подчинялся зара- нее сформулированным задачам, которые предполагали и вполне определен- ные выводы. К примеру: «показать, что советы возникли в результате борьбы пролетариата с буржуазией за установление диктатуры пролетариата»; «пока- зать роль большевиков как организаторов борьбы за власть Советов»; «Пока- зать рост революционного движения в 1905 г., роль большевиков в революции и в частности роль Куйбышева»1516. Заметно, что в соответствии с задачами пропаганды музейщики стремились к искусственному преувеличению роли В. В. Куйбышева в местной истории. По этим темам в хранилищах музея не
1510 Там же. Д. 143, л. 2.
1511 Там же. Д. 155. Л. 1 об.
1512 Молодов. Помочь краеведческому музею // Рабочий путь. 1934. 25 нояб.
1513 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 164. Л. 1.
1514 В музее организован кировский уголок // Рабочий путь. 1935. 3 дек.
1515 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 164. Л. 22–23.
1516 Там же. Л. 38.
было почти никаких материалов, поэтому их пытались найти в местном архи- ве. Между тем богатые археологические и этнографические коллекции в эти годы вообще не экспонировались. Исчерпав потенциал собственных экспози- ционных идей, с 1936 г. омичи начали ездить в Москву, чтобы перенимать опыт у столичных коллег из музеев Красной армии и Исторического музея, где уже существовали экспозиции, построенные по-новому.
С 1937 г., после смены директора музея, работа над исторической экспози- цией стала более интенсивной и продуктивной. Директриса Петровская, как и ее предшественники, была склонна очень критично оценивать результаты деятельности прежнего руководителя. В своем отчете она записала: «Мною был принят музей в таком плохом состоянии, что все ценности валялись где угодно»1517. Такая позиция была характерна практически для всех директо- ров городских западно-сибирских музеев, находившихся в предвоенные годы под постоянным контролем со стороны партийных органов и НКВД. Осуждая предшественников, они пытались снять с себя снять вину за «провал задания» и «вредительство». Однако заметно, что Петровская действительно работала эффективнее своего предшественника, по крайней мере, в смысле построения исторической экспозиции. В годы ее руководства музеем построили фондовую кладовую, начали серьезную работу по охране памятников старины, не только в Омске, но и в Ялутуровске, и в Тобольске. Как того и требовала культурная политика тех лет, Петровская считала приоритетным направлением в работе музея агитационно-пропагандистское. Научно-исследовательской работе она придавала второстепенное значение. В ее представлении историческая часть экспозиции должна была «увязываться с демонстрацией настоящего и пер- спективами будущего»1518.
В 1937 г. был разработан довольно подробный план экспозиции, которая содержала два основных отдела: художественный и краеведческий, куда вхо- дили историко-археологический и историко-революционный. Фактически этот план корректировался и дополнялся на протяжении нескольких лет. Его осу- ществление также происходило постепенно.
Согласно плану, первые три зала посвящались физико-географическим осо- бенностям Омской области. Следующие пять залов занимал историко-археоло- гический отдел, еще пять залов – историко-революционный, три зала занимал отдел социалистического строительства. От комплексного принципа построе- ния экспозиции на этом этапе произошел отказ, природа области демонстри- ровалась отдельно. История Омской области начиналась с показа «первобыт- ного коммунистического общества». Здесь была выставлена археологическая карта области, макеты орудий труда, зарисовки стоянок, репродукции с картин В. М. Васнецова и Н. К. Рериха – художественные изображения первобытных людей. Отдельный зал посвящался «дославянским культурам»: татары были представлены по материалам раскопок городищ Искер и Кучумово в Тюмени и Ишиме. По плану экспозиция содержала также зарисовки городищ, карто-
графические материалы и отрывки из летописных описаний, изображения нен- цев, остяков и вогулов, выполненные западными художниками. Однако, судя по экспозиционному плану, собственно этнографические вещи из богатых кол- лекций музея не экспонировались.
Далее следовал зал, посвященный покорению Сибири. Приводились вы- держки из летописей о походах новгородских ушкуйников, чертежи и карты их походов в Сибирь, летописные свидетельства о походах Ермака. Среди му- зейных вещей экспонировалось снаряжение дружинников, доспехи, рисунки из Кунгурской летописи, репродукции картин В. И. Сурикова и других худож- ников. Специально для этой части экспозиции создавалась карта завоевания Сибири и модели острогов. Последующие залы раскрывали темы: «Первые “засельщики”» и «Закабаление туземцев, их опорные пункты и остроги»;
«Земледельческая колонизация XVIII – XIX вв.»; «Развитие капитализма и за- рождение фабрично-заводской промышленности». Эти темы были представ- лены такими вещами, как пушки, ядра, ружья, а также диаграммами, которые наглядно отражали демографический рост населения.
Отдельный зал раскрывал тему «Переселенцы и переселение после 1861 г.: от ходоков до быта на новом месте». Здесь экспонировались орудия труда, жи- лище, одежда, крестьянская пища в рисунках и документах. Экспозиция со- держала и историко-революционный отдел, построенный на основе марксист- ско-ленинской методологии. Этот отдел отражал историю революционного движения во всей стране, начиная с восстаний под руководством И. Болотни- кова, С. Разина и Е. Пугачева. Здесь же предполагалось представить материалы о декабристах, петрашевцах, народниках. В отдельном зале по плану должны были размещаться материалы по истории ВКП (б), революции 1905 г., ссылке и каторге. Еще один зал отводился темам Февральской и Октябрьской револю- ции, в следующем заде предполагалось экспонировать материалы о Граждан- ской войне. Наконец, завершался этот отдел экспозиции темой «Сталинская конституция», которая расценивалась как счастливый итог долгих лет упорной борьбы трудового народа с гнетом капитала. Какие именно вещи предпола- галось представить в этом отделе, план 1937 г. не сообщал. Более подробная проработка военно-революционного отдела велась позже1519.
В 1938 г. омские музейщики продолжали разработку историко-револю- ционного отдела. Материалов, пригодных для экспонирования, было мало. Предпринимались попытки сотрудничества с революционерами, участниками большевистского подполья и с партизанами. Е. И. Шишмарева, назначенная ответственной за эту работу, установила контакты с участниками Граждан- ской войны Молотовниковым и Ярковым. Однако помимо личных воспоми- наний, ценность которых для построения экспозиции Шишмарева не оценила, эти люди ничего не могли предложить1520. Однако стоит учесть, что в конце
1930-х гг. музейщики боялись «неправильных» интерпретаций прошлого, кото- рые могли привести к репрессиям. В этом отношении воспоминания подполь-
1519 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 164. Л. 39 об. – 42.
1520 ИАОО Ф. П-1659. Оп. 1. Д. 1. Л. 4 об.
щиков, красноармейцев и партизан могли стать довольно опасными материа- лами. Работая над экспозицией, музейщики, следуя инструкциям, опирались в качестве источника исторической информации на новый учебник «Краткий курс истории ВКП (б)»1521.
С целью обмена опытом и сбора дополнительного материала в конце
1930-х гг. омичи ездили в командировки в Новосибирск, Свердловск, Казань и Москву. Актуальной задачей являлась разработка тематики, связанной с со- бытиями недавнего прошлого. В 1938 г. омичи создали план зала «Первые ста- линские пятилетки (1928–1938 гг.)». В соответствии с пропагандой тех лет они посчитали особенно важным продемонстрировать рост социалистического сектора промышленности за 1924–1927 гг.; раскрыть тему социалистических соревнований на примере омских железнодорожных мастерских; отразить рост посевных площадей колхозов, итоги первой пятилетки, стахановское дви- жение, подъем благосостояния и культурного развития трудящихся. Для этого использовались цитаты из краткого курса ВКП (б), диаграммы, картограммы, лозунги.
Одновременно дорабатывался историко-археологический отдел экспо- зиции: в 1939–1941 гг. создавались карты путей татарской и ненецкой коло- низации, реставрировались с целью экспонирования, хранившиеся в музее, подлинные сельскохозяйственные орудия труда. К концу 1939 г. было создано три отдела по истории (заметен отход от изначального плана 1937 г.), которые размещались в разных помещениях. Омские музейщики в это время нередко спорили с директором музея о значении исторической экспозиции. В частно- сти, некоторые из них считали, что омский музей должен быть, прежде всего, историческим, а экспозиция должна быть единой и должна размещаться в од- ном главном здании. Высказывалось также мнение, что музей не оправдывает вывески «краеведческий», поскольку исторический отдел недоработан и похо- дит скорее на выставку.
Только в 1941 г. при музейно-краеведческом совете была создана историче- ская секция, в постоянные задачи которой вошло изучение археологии и исто- рии Омской области. В состав секции вошли П. А. Шуркин, В. Т. Верелович, И. Н. Шухов, А. Ф. Палашенков, Г. С. Дроздов, Г. Н. Белозеров. Эта группа за- нялась переработкой экспозиционного плана. Более тщательной разработкой отдела, посвященного первобытно-общинному строю, занялся А. Ф. Палашен- ков, а в отделы, посвященные событиям от проникновения в Сибирь новгород- цев до отмены крепостного права, должен был внести уточнения Г. С. Дроздов. В дальнейшем он также разработал и план следующего этапа «до апрельских тезисов В. И. Ленина 1917 г.»1522.
Экспозиционный план 1940 г. получился довольно подробным и логиче- ски выверенным. В работе его составителей чувствуется профессионализм и наличие опыта знакомства с образцовыми экспозициями столичных музе- ев. Содержательная цель плана экспозиции была сформулирована следующим
образом: «отразить основные факты из истории Сибири, преимущественно Омской области». Теперь были очевидны материалистический и марксистский методологические принципы построения экспозиции. В качестве экспонатов было решено использовать не только оригинальные археологические и этно- графические вещи, демонстрировавшиеся ранее, но также различные макеты, муляжи, фото и текстовые пояснительные материалы. Не могли обойтись в эти годы музейщики и без цитат из работ Ф. Энгельса и И. В. Сталина. Именно словами вождя открывалась и заканчивалась экспозиция. По плану первый зал знакомил посетителей музея с разницей между «религиозным» и «научным» представлениями о строении земли, космоса и о происхождении жизни. Вто- рой зал должен был знакомить посетителей музея с историей края в периоды палеолита, неолита и «металлического века» («медно-бронзового века»). Мест- ные материалы демонстрировались в контексте мировых процессов антропоге- неза и цивилизационного развития человечества. Именно омских подлинных материалов демонстрировалось сравнительно немного. Они были представле- ны главным образом орудиями труда, самые ранние из которых относились к неолиту. Разработчики плана учли опыт попыток создания экспозиции в ком- плексном показе. В этом отделе они решили продемонстрировать не только археологические находки, но и разрез почв, и даже некоторые зоологические материалы.
Третий зал раскрывал историю края XVI–XVII вв. Здесь планировалось вы- ставить материалы о проникновении новгородцев в Сибирь, о первых контактах коренных жителей Сибири с иностранцами. Отдельно планировалось показать материалы, посвященные «Сибирскому царству» (Сибирскому ханству), в пер- вую очередь, Искеру и его жителям – татарам (здесь планировалось показать наиболее интересные этнографические экспонаты). Специально для экспозиции готовилась карта «Сибирского царства», а также выбирались археологические предметы, найденные при раскопках Искера. Завоевание Сибири Ермаком пла- нировалось демонстрировать в следующих аспектах: «политика Ивана Гроз- ного в продвижении на восток»; «Строгановы на Урале» и «Поход Ермака». Здесь предполагался показ портретов Ивана IV, Ермака, подлинных колчанов, стрел, пушечных ядер и кольчуги того времени; старинной литографии «Чу- вашов мыс», рисунков первых русских острогов, а также подлинных останков старинных укреплений: кирпичей и решеток башенных окон. В четвертом зале по плану демонстрировалась история края XVIII–XIX вв. Главной темой пла- на этой части экспозиции стала военная и сельскохозяйственная колонизация, планировалось также отразить правовое и экономическое положения населения в эти годы. Отдельное внимание уделялось основанию Омска. Был запланирован показ фото старинных омских крепостных ворот и знамени сибирских казаков. Пятый зал по плану посвящался Сибири как месту каторги и ссылки1523. Одна- ко история Омска и Омской области в ХХ в. была разработана в новом плане очень невнятно. К маю 1941 г. планировалось завершить построение экспозиции в зале, раскрывавшем тему Первой русской революции, а к 7 ноября доработать
1523 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 3. Д. 6. Л. 5–6.
экспозицию и в военно-революционных залах. Однако начавшаяся война поме- шала осуществлению всех этих планов. Сложную в исполнении археологиче- скую карту омичи не смогли закончить даже в годы войны.
Отдельного внимания заслуживает выставочная деятельность музея. Исто- рические выставки 1930-х гг. не отличались особенной оригинальностью. В 1932 г. музей организовал выставку к юбилею А. М. Горького, а также смон- тировал две передвижные выставки к пятнадцатилетнему юбилею Октябрь- ской революции1524. В 1933 г. была подготовлена еще серия «передвижек»: вы- ставки о революции 1905 г., об Октябрьской революции и о «колчаковщине». Передвижные выставки демонстрировались в городском театре, по рабочим клубам, в Водном техникуме1525.
В 1937 г. музей организовал две юбилейные выставки, и каждая из них за- служивает особенного внимания. Выставка к юбилею Октябрьской революции создавалась в условиях кризиса исторической экспозиции, в которой временно отсутствовал военно-революционный отдел. В 1930-х гг. власть регулярно ме- няла официальные оценки революционных событий, поэтому музейщики по- стоянно испытывали риск обвинения во вредительстве, если предлагавшаяся ими репрезентация недавнего исторического прошлого шла в разрез с офици- альной версией. Однако юбилей обязывал открыть хотя бы временную выстав- ку. Ее создание облегчилось довольно четкими директивами горсовета.
Согласно установкам власти, выставка к двадцатилетнему юбилею Ок- тябрьской революции создавалась с целью «запечатлеть в сознании трудящихся величие борьбы и достижений социалистического строительства в нашей стра- не за последние 20 лет»1526. Лейтмотивом выставки должны были стать слова И. В. Сталина: «Наши люди добились всемирной исторической победы»1527. С одной стороны, выставка должна была наглядно показать Сталинскую кон- ституцию «как итог пройденного пути и уже добытых завоеваний» всей стра- ны, с другой стороны – достижения социалистического строительства, как во всей стране, так и в Омской области1528. По экспозиционному плану, первый зал выставки открывали огромные портреты К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ле- нина и И. В. Сталина, изображенные на шелковых флагах. На отдельном щите имелись цитаты из их «классических трудов». Далее размещались два стенда, посвященные Парижской коммуне и революции 1905 г.
Во втором зале демонстрировали материалы по Февральской революции, здесь были представлены и некоторые омские материалы. В третьем зале рас- крывались темы: «Октябрьское вооруженное восстание» (наиболее яркими экспонатами по этой теме были живописные произведения «Ленин в Смоль- ном» и «Взятие Зимнего дворца»); «Декреты Советской власти»; «Конституция
1918 г.»; «Октябрь в Омске» «Гражданская война». Четвертый зал посвящался
1524 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 143.
1525 Там же. Д. 177. Л. 1–2 об.
1526 Там же. Д. 188. Л. 1.
1527 Там же.
теме образования СССР. Последующие семь залов содержали политизирован- ные материалы, относящиеся к современности: о Сталинской конституции, экономических и социальных достижениях последних лет, о борьбе с фаши- стами и троцкистами1529. Явно то, что эти семь залов доминировали над четырь- мя предыдущими. Обилие экспонатов-символов, размещавшихся в последних залах, работало на формирование в массовом сознании позитивного образа настоящего, безоговорочного доверия к власти и полного согласия с ней, на укрепление социально-политической идентичности.
Заметно, что на этой выставке было представлено мало экспонатов, от- ражающих историю революции в Сибири и в Омске в частности. Несколько больше было представлено региональных экспонатов, связанных с современ- ностью и с экономическим развитием региона. В их числе были материалы, отражающие историю старейших промышленных предприятий Омска и раз- витие сельского хозяйства. Вытеснение из экспозиции материалов, связанных с местной историей, теми, которые использовались для репрезентации «боль- шого» общесоветского нарратива новейшей истории, было в целом характерно для музейного дела страны. Аналогичные тенденции прослеживаются также на примере иных коммемораций. Освещая выставку, печать сообщала, что на ней были представлены подлинные архивные дела о тяжелом положении ра- бочих на фабриках и заводах Омской области в прошлом, об их низких зара- ботках и жестоких наказаниях розгами. Автор статьи подводил идеологиче- ски безукоризненно сформулированный итог: «Молодежи, родившейся после
1917 года, кажется невероятным такое положение рабочего класса»1530.
Вторая юбилейная выставка, имевшая важное идеологическое значение, посвящалась 100-летию со дня кончины А. С. Пушкина. Этот юбилей актив- но отмечался по всей стране: его творчество стало частью школьных учебных программ, театры предлагали драматические постановки или концерты по мо- тивам произведений поэта. По всей стране устраивались костюмированные
«пушкинские балы», о поэте писали в газетах и журналах, было издано около тринадцати миллионов книг А. С. Пушкина и о Пушкине, в магазинах продава- лись даже «пушкинские торты»1531. В Омске, помимо музейной выставки, были развернуты разнообразные торжественные мероприятия: лекции и вечера по- эзии в школах, институтах и клубах; библиотека им. А. С. Пушкина отвечала за организацию конкурса на лучшего чтеца стихов, а также за устройство вы- ставки книг поэта; театры готовили постановки пьес по пушкинским произве- дениям; радио транслировало оперы на стихи А. С. Пушкина «Борис Годунов» и «Кавказский пленник»1532.
Один из ведущих пушкинистов тех лет Кирпотин, участвовавший в рабо- те Всесоюзного пушкинского комитета, говорил: «Надо, чтобы пушкинский юбилей был большим историко-культурным и историко-литературным собы-
1529 Там же. Л. 8
1530 Выставка в музее // Омская правда. 1937. 21 окт.
1531 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 114.
1532 ИАОО. Ф. 235. Оп. 1 Д. 639. Л. 1–6, 19.
тием. <…> Это – задача не узколитературная, а политическая»1533. Основные пушкинские торжества проходили в Москве и Ленинграде. В провинции так- же планировалось множество мероприятий и выставок. В Сибири, по реше- нию Всесоюзного пушкинского комитета, «особенно выдающиеся юбилейные выставки» в музеях должны были устраиваться в Новосибирске и Томске1534. Однако сохранившиеся на сегодняшний день источники отражают в большей мере выставку, устроенную в Омске.
Типовой выставочный план отражал следующие основные разделы:
«Жизнь Пушкина», «Жизнь Пушкина в общественной жизни своей эпохи»,
«Творчество Пушкина и народное творчество»1535. Омскому музею было по- ручено создать выставку в двух больших залах. При этом исполнительный ко- митет горсовета высказал и требования к содержанию выставки, стандартные для всей страны. Выставка должна была фиксировать внимание не только на биографии и творчестве поэта, но и на фоне исторических событий его эпохи: на Французской революции, на войне 1812 г., на «аракчеевщине», восстании декабристов, «реакционной политике» Николая I. Пушкин должен был быть представлен не только как поэт, но и как историк. Обязательно требовалось отразить современную критику взглядов Пушкина1536.
Основа этой выставки – типовая «передвижка» из двухсот фотографий – была приобретена стараниями А. Ф. Палашенкова в Москве. Эту выставку омичам пре- доставил Институт литературы АН СССР. Ее дополнили местными материалами. Сотрудники омского музея нашли большой живописный портрет поэта – копию с картины В. А. Тропинина, а также документы с автографами лиц, причастных к смерти поэта. Пользуясь фондами местных архивов, омские музейщики, следуя требованию вовлекать широкую общественность в краеведческую работу, широ- ко растиражировали призыв, адресованный жителям города, приносить в музей на выставку вещи, напоминающие о самом поэте и о пушкинской эпохе.
В итоге были собраны книги и журналы современной Пушкину печати, картины и скульптуры на пушкинские темы, мебель, хрусталь и фарфор. На выставке демонстрировались и современные средства сохранения памяти о Пушкине: плакаты, лозунги, листовки, советские издания произведений по- эта1537. Эта выставка акцентировала внимание на проблемах классовой борьбы в наследии Пушкина, на социально-политических конфликтах его эпохи, поч- ти игнорируя прочие темы лирики поэта. Не заострялось внимания на произве- дениях, посвященных любви и природе. Музейщики должны были объяснить посетителям пушкинские «порывы к свободе и светлой, радостной жизни», а также «рассказать о действительных причинах его преждевременной траги- ческой гибели»1538.
1533 ГАРФ. Ф. А-305. Оп. 1. Д. 1. Л. 75.
1534 Там же. Д. 4. Л. 41.
1535 Там же. Л. 5.
1536 Там же. Л. 27.
1537 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1 Д. 183. Л. 9.
1538 Там же. Ф. 235. Оп.1 Д. 639. Л. 72.
Официальное отношение к творчеству А. С. Пушкина, обусловленное идеологически, отразилось в научно-популярной литературе, посвященной биографии поэта и значению его произведений, которая издавалась в юбилей- ный год. Все книги, посвященные биографии поэта, содержали однотипные оценки и выводы. Пушкин в этот период рассматривался исключительно как революционный поэт, «бичевавший самодержавие и воспевавший политиче- скую свободу». О нем говорили как об «оптимисте, протестовавшем против гнета и несовершенства общественного строя его времени, верившем в счастье всех людей, которое достижимо на земле». Всячески подчеркивалась дружба Пушкина с декабристами. Поэт характеризовался как бедный дворянин, кото- рому был чужд светский образ жизни и развращенность дворянства1539. Книги о Пушкине внушали читателям ненависть поэта к крепостному строю, к само- державию, а также к «бесчеловечной эксплуатации, присущей зарождавшемуся капитализму»1540. В литературе сообщалось, что родители – дворяне не любили маленького Александра, лишь няня Арина Родионовна дарила ему душевную теплоту. Именно благодаря ее воспитанию Пушкин всем сердцем возлюбил простой народ и его культуру. Мировоззрению поэта приписывался материа- лизм, а жизненной ситуации, сложившейся в канун его смерти, – одиночество в мире глубоко аморальных людей высшего света, стремившихся опорочить его семью ради забавы. О причинах дуэли с Дантесом говорилось: «Пушкин чувствовал себя затравленным, его преследовал Николай, Бенкендорф, мини- стры, светское общество старалось унизить, критика хулила»1541. Дантес рас- сматривался лишь как один из многих врагов «певца свободы». Считалось, что о дуэли знал император, но намеренно не попытался ее предотвратить, фак- тически потакая убийству. Дошло до того, что Пушкин был признан поэтом рабочих, крестьян и советской интеллигенции. Его поэзия, вопреки действи- тельности, характеризовалась как простая и доступная всем слоям общества. Критика его политической позиции состояла в признании того, что Пушкин не понимал: «Революционное насилие – это единственное действенное средство в борьбе за торжество гуманизма»1542.
В ежедневной газете «Омская правда» был опубликован репортаж о пуш- кинской выставке. Пояснялось, что она посвящена не только великому поэту, но и «ужасам его эпохи». Согласно газете, в начале осмотра посетители видели утонченную старинную статуэтку, изображавшую Психею с крыльями бабоч- ки. Далее автор статьи объяснял значение этого экспоната: «Такими Психеями украшали свои гостиные помещицы, которые на кухне или в девичьей секли своих крепостных девок»1543.
Обратимся также к вопросу о памятникоохранительной деятельности омско- го музея в конце 1930-х гг. Вплоть до 1939 г. документы, отражающие работу
1539 Бродский Н. Л. Указ. соч.; Кирпотин В. Я. Указ. соч.
1540 Кирпотин В. Указ. соч. С. 136.
1541 Кирпотин В. Указ. соч. С. 117.
1542 Кирпотин В. Я. Наследие Пушкина и коммунизм. М., 1938. С. 197.
1543 Мартынов Л. Пушкинская выставка в музее // Омская правда. 1937. 18 февр.
этого музея, ничего не сообщают об инициативе музея, направленной на охрану памятников. Памятникоохранительный аспект деятельности музея был связан с его непосредственным участием в поддержании коллективной памяти жите- лей города об историческом прошлом Омска, а также в ее «корректировке», обу- словленной государственной идеологией. Из изучения музейной документации становится ясно, что незадолго до Великой Отечественной войны работа в этом направлении оживилась. Охрана памятников на территории города Омска пере- ориентировалась исключительно на советские мемориальные объекты.
В первую очередь это касалось братских могил «жертв колчаковщины» и соответствующего памятника в сквере на улице Республики. Этот монумент, возведенный более пятнадцати лет назад, еще ни разу не реставрировался. Не отличались ухоженным видом и братские могилы. К примеру, ограда на ме- сте погребения «тринадцати товарищей, расстрелянных чехами и казаками» была сломана более чем наполовину, памятник, водруженный на глиняный бу- гор «удручающего вида», едва не падал. Неуместным было и наличие грязной уборной, а также какого-то деревянного павильона радом с могилами.
Между тем близился 20-летний юбилей «освобождения» Омска от Колчака, к которому горсовет обязал музей привести памятные места военно-революци- онных лет в порядок. Помимо реставрации и уборки потребовалось провести немалую работу, направленную на то, чтобы освежить в памяти имена лиц, покоившихся в братских могилах, и обстоятельства их гибели, поскольку вы- яснилось, что фактически уже полузаброшенный памятник практически не со- общает этих сведений. Ознакомившись с состоянием военно-революционных памятников и оценив ситуацию как запущенную, музейщики приняли реше- ние установить местонахождение всех сколько-нибудь известных могил героев и жертв Гражданской войны, а также зданий, связанных с историей революции. По итогам планировалось выпустить карту историко-революционных памят- ников Омской области. К числу памятных мест были отнесены конспиратив- ные квартиры подпольщиков, места массовых расстрелов, здания, связанные с революционными событиями 1905 и 1917 гг. Уточнялось их местонахожде- ние, создавались мемориальные таблички и доски для их маркировки.
Отдельная работа велась над созданием в городе памятных мест, связанных с биографией В. В. Куйбышева. Было установлено место его проживания – дом
№ 26 на улице, переименованной в честь этого «героя». В этом здании созда- вался отдельный музей Куйбышева. В целом, перед войной музей сделал не- мало для коррекции памяти омичей о военно-революционных событиях в их городе1544. К этой инициативе привлекалось население, обращаясь к которому, музейщики просили «отнестись к делу не формально, как это часто бывает в подобных случаях»1545. Однако от отчетной документации, составлявшейся самими музейщиками на этом этапе, все-таки веет именно формализмом.
Как мы отмечали выше, еще одной актуальной с точки зрения идеологии тех лет проблемой для омского музея стало выявление и охрана памятников,
1544 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1 Д. 186. Л. 24, 26, 35, 41, 83, 121, 122, 124, 133, 135, 138.
1545 Там же. Л. 24–41.
связанных с именем В. В. Куйбышева, который в юности проживал в этом городе. В итоге здание бывшего кадетского корпуса, где учился Куйбышев, и дом, где он жил, в 1939 г. были признаны историческими памятниками и поставлены под охрану государства. В память о В. В. Куйбышеве также наспех был открыт небольшой мономузей в доме, где юный революционер был арестован в 1906 г.
Помимо этого, в список охраняемых военно-революционных исторических памятников вошли два памятника И. В. Сталину, шесть памятников В. И. Лени- ну, дома, где жили декабристы Басаргин и Семенов, здания, где располагался Сибревком, некоторые явочные и конспиративные квартиры революционеров, подпольная типография, а также место расстрелов подпольщиков, осуществляв- шихся в 1918 и 1919 гг.: Загородная роща (там существовало четыре уже обвет- шавших памятника погибшим). В список включили и братские могилы «жертв колчаковщины»: в Ленинске, на Казачьем кладбище, в Кировске, во дворе воен- ного училища на ул. Республики. На братских могилах и на отдельных могилах революционеров производилась уборка, менялись ограды и памятники, высажи- вались цветы. На Казачьем кладбище к братским могилам проложили дорожку. В канун 20-летия свержения «колчаковщины» в Омске также появилось несколь- ко мемориальных досок: доска на улице Ядринцева сообщала: «В этом доме был под арестом В. В. Куйбышев в 1906 г.»; на улице Почтовой: «Здесь 19 октября
1919 г. произошло избиение манифестантов» и др.1546
Делать выводы об отношении жителей Омска 1920-х гг. к музею их города как к памятному месту сложно. Описанные нами выше попытки передавать в музей раритеты говорят об уважении и доверию к музею со стороны жертво- вателей и дарителей. Однако нельзя составить внятного представления о мне- ниях экскурсантов и одиночных посетителей. Газеты фиксировали оживленный интерес экскурсантов к экспозиции. Сообщалось, к примеру, что комсомольцы
«с жадностью слушали и смотрели», но краткость изложения материала «без объяснений» разочаровывала посетителей1547. Однако полного доверия субъек- тивным газетным репортажам, конечно, быть не может.
Судить о восприятии исторической экспозиции и выставок можно от- части по данным о посещаемости музея. Надо признать, что она постоянно возрастала. В период разрухи музей посещало приблизительно 1500 человек в год1548. В 1925 г. музей посетило 55 258 человек, в 1926 г. – 98 745 человек; за неполный 1928 г. – 91 338 человек1549. По данным за 1929 г. посещаемость немного снизилась – до 86773 тыс. человек1550. Однако вызывает сомнение: историческая ли часть экспозиции, сопряженная с потребностью общества в поддержке коллективной памяти, повышала популярность музея? Даже ко- личественное сравнение зоологических и исторических материалов показа-
1546 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп.1 Д. 186. Л. 124–133.
1547 Экскурсия РКСМ в музей // Рабочий путь. 1922. 26 февр.
1548 В краевом музее // Там же. 1926. 5 марта.
1549 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 127. Л. 18.
тельно в этом смысле: в 1929 г. здесь насчитывалось 14000 зоологических экспонатов, 891 археологический, 1500 этнографических и всего 636 револю- ционно-исторических1551.
В 1930-х гг., когда исторический отдел экспозиции был «свернут», упала и посещаемость. В 1931 г. омский музей посетило 93307 человек, однако уже в 1932 г. – 74524 тыс., в 1933 г. посещаемость резко упала – до 54964 тыс. чело- век, в 1934 г. она составила 65049 тыс. человек, в 1935 г. – 74600 тыс.1552
Более внятны источники второй половины 1930-х гг., поскольку сохрани- лись книги отзывов посетителей, которые велись в эти годы. Согласно такой книге за 1936–1937 гг., в большей степени их интересовали именно подлин- ные археологические и исторические вещи, интересно им было также увидеть
«старое» и «новое» в сравнении. Большинство отзывов об исторических отде- лах экспозиции касалось сюжетов, связанных с Ермаком. Дети писали: «Осо- бенно понравилось то, как раньше воевали запорожцы с татарами».
Однако многие отзывы содержали критику. Посетители сетовали на то, что представленные в экспозиции материалы «непонятны». Некто, подписав- шийся как «Василий Астахов», записал: «История народа – это история его переживаний и борьбы. А у вас где это показано? Хотя и показано, но немо. Вот найдут Ермака – это завоеватель Сибири. А где это видно? Где показано, что он завоевал, покоряя Сибирь, кто он вообще такой? Не каждый знает, что он холоп Строгановых. Плохо, что ваши сопровождающие не рассказывают хотя бы вкратце о данном изображении, а только ходят и окрикивают. Мое пожелание: сделайте музей действительно доступным, понятным, чтобы из него уходили посетители со знаниями виденной ими истории»1553. Взрослых посетителей разочаровывало не только грубое отношение персонала и не- внятные экскурсии, но и фактическое отсутствие отдела, посвященного рево- люционному движению и Гражданской войне1554. Омичи, посещавшие музей в 1937 г., неоднократно оставляли в книгах отзывов записи, свидетельство- вавшие об их желании видеть в экспозиции экспонаты, связанные именно с местной историей1555.
В 1938–1941 гг. посетители часто сетовали на то, что «вывеска музея не соответствует содержанию», говорилось о том, что музей не похож на краевед- ческий, поскольку в нем нет ничего «краевого» («совсем отсутствует край»). Многим не нравилась незавершенность экспозиции, которая в 1938 г. обры- валась на XVIII в. Некоторые посетители шли в музей специально для того, чтобы ознакомиться с темой Гражданской войны, память о которой была акту- альна для омичей. Посетители писали: «Жаль, мало отражена борьба омского пролетариата с интервентами в годы Гражданской войны»; «Где богатейший период Гражданской войны в Сибири? Где период колчаковщины?» Появление
1551 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 111. Л. 48
1552 Там же. Л. 3; 5; 7.
1553 Там же. Л. 6 об.
1554 Там же. Л. 21 об.
1555 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 190. Л. 19; 28 об.
материалов о Гражданской войне, напротив, вызывало одобрение: «Понрави- лись материалы о битвах с белобандитами и их зверствах»1556.
Много отзывов сохранилось о выставках. Их посещения были массовыми. Эта массовость обеспечивалась хорошей работой отделов агитации и пропа- ганды при местных органах исполнительной власти и партийных комитетах. Кроме того, за годы советской власти население уже было приучено властью к организованным посещениям музея в праздничные дни. Жившие в услови- ях жесткой идеологической пропаганды и индокринации омичи часто воспри- нимали советский официоз как норму. Более того, многие из них ожидали от юбилейной выставки, посвященной двадцатилетию Октября, а также от исто- рической музейной экспозиции еще большей политизации.
Посетив в канун праздника торжественные вечера, устраивавшиеся на за- водах и при различных учреждениях, заслушав несколько докладов на полити- ческие темы, омичи оценивали, хорошо ли музейщики отразили информацию о II съезде РСДРП (б), этапы борьбы В. И. Ленина и И. В. Сталина за партию нового типа, подробно ли представлена информация о С. М. Кирове и т. п. Неко- торые посетители заявляли, что хотят видеть больше материалов о «любимых вождях»: об И. В. Сталине, С. М. Кирове, В. М. Молотове, М. М. Кагановиче, Н. И. Ежове. Однако критические замечания посетителей в адрес посетителей касались больше организационных вопросов: работы экскурсоводов, холода в помещении, отсутствия сидений и т. п.1557
Согласно газетному репортажу, пушкинскую выставку организованно по- сещали учащиеся, колхозники, красноармейцы, рабочие. Приходило также много одиночных посетителей, среди них были и пожилые люди. Однако за- метно, что организаторы выставки ориентировались, прежде всего, на моло- дежь. Одна из «возрастных» посетительниц написала в книге отзывов, словно оправдывая свой визит: «Я старушка, именно 58 лет, но Пушкиным тоже ин- тересуюсь»1558.
Многие посетители (ученики, студенты) формулировали свои отзывы в виде краткого вывода из экскурсии. Можно привести типичный пример:
«А. С. Пушкин – один из лучших революционных поэтов, который боролся за диктатуру пролетариата, в этом его большая заслуга»1559. Многие говорили о том, что просмотрели выставку и прослушали рассказ экскурсовода с большим инте- ресом, описывали свои эмоциональные реакции на увиденное, к примеру: «На- чиная с первого зала и кончая последним выставку смотрел с неослабевающим вниманием… Выставку нужно посмотреть каждому». Книга отзывов отразила и наивное восприятие выставки, восхищение драматичностью рассказа экс- курсовода: «Все это мне нравилось: как он жил и описывал жизнь помещиков и была ясна его жизнь. А когда мы зашли и увидели гибель поэта, сразу как-то стало жалко мне его… Очень понравилось, будто мы с Пушкиным находились
1556 Там же. Д. 194. Л. 7;13 об.; 24; 42 об.
1557 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 185 и др.
1558 Там же. Д. 189. Л. 8 об.
1559 Там же. Л. 1.
вместе»1560. Некоторым особенно нравилась имевшаяся здесь же выставка дет- ских работ, посвященных А. С. Пушкину. Школьники, которых не пригласили к участию в этой выставке, высказали даже свое возмущение1561.
Заметно, что некоторые из посетителей, оставивших отзывы, отнеслись к этому как к важному, но формальному акту. Так, кто-то из группы рабочих, пришедших на выставку «строем», записал: «Осмотрев выставку, постановили признать выставку хорошей»1562. Однако далеко не всех приводили в музей ор- ганизованно. Были такие, кто по собственному желанию, из интерес, приходил на пушкинскую выставку по четыре раза и не уставал выражать восхищение. Исследователями замечен также положительный, вполне традиционный для русской культуры отклик на пушкинские торжества в европейской части СССР, где именем поэта называли школы, аэропланы, где быстро раскупались книги, изданные к юбилею1563.
Омичи, как и другие граждане СССР, не только восхищались коммемо- рациями, но критиковали их, предлагали собственные идеи по «улучшению выставки». Более всего посетителям не хватало ярких визуальных образов. К примеру, предлагалось «устроить макеты рабочего кабинета Пушкина и его дуэли с Дантесом»1564. Другим не доставало «разъяснений», как устных, так и письменных. Некоторые ожидали от музейщиков доработки выставки, ее расширения в соответствии с отзывами. Отдельные посетители сравнивали эту выставку с аналогичными выставками в других городах, признавая опыт омичей довольно удачным. Фиксировались и ожидания аналогичных выставок об А. М. Горьком и В. И. Ленине.
Многим посетителям бросилась в глаза чрезвычайная политизация био- графии поэта, за которой исчезал образ Пушкина – человека, имевшего част- ную жизнь. Посетители писали, что на выставке не хватало сведений о дет- стве и юности поэта, его изображения в раннем возрасте. Заметили посетители и фактическое отсутствие каких-либо материалов о Н. Н. Гончаровой, которая, по их мнению, все-таки, «как жена, играла большую роль в жизни Пушки- на»1565. Ученики фиксировали в книге отзывов вопросы, на которые так и не по- лучили ответов от экскурсоводов: «Почему нет портретов его детей и внучат? Где они жили? Были среди них писатели и поэты?»1566. Отмечалось и то, что на выставке не были представлены современные собрания сочинений поэта, не хватало иллюстраций к произведениям и фотоснимков сцен из спектакля
«Борис Годунов», шедшего на омской театральной сцене.
Поражают и отзывы тех, кто воспринимал политические реалии 1937 г. как норму, искренне считая это время периодом социальной справедливости
1560 Там же. Л. 1 об.
1561 ИАОО. Ф.Р-1076. Оп.1. Д. 189. Л. 9.
1562 Там же. Л. 4.
1563 Petrone K. Life Has Become More Joyous, Comrades. P. 126.
1564 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 189. Л. 3 об.
1565 ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 189. ИАОО. Ф. Р-1076. Оп. 1. Д. 189. Л. 9.
1566 Там же. Л. 24 об.
и благополучия. Такие посетители выставки ожидали еще большей политиза- ции ее содержания. Обращает на себя внимание следующий отзыв: «Меня как командира РККА поражает, почему Пушкина не расстреляли хамы и самодуры открыто? Но вообще я художествами доволен»1567. Подобные отзывы говорят о крайне упрощенном и даже вульгарном восприятии массовым посетителем эпохи «царизма». Многие в 1937 г. приходили к убеждению, что по сравнению с современностью ХIХ в. был «кошмарной эпохой». Это подтверждает следу- ющий отзыв: «Пушкин писал стихи против царя, в конце концов, дело дошло до дуэли, на которой погиб великий поэт. Конечно, если сравнивать его время и наше счастливое, радостное время, кажется, что того времени никогда не было»1568. Один из студентов комвуза записал замечание: «Эпоха Николая Пал- кина представлена слишком мягко, в красках довольно привлекательных»1569.
5.2. Музеи Томска
Еще в дореволюционные годы университетский город Томск, ставший об- разовательным центром нашего региона, называли «Сибирскими Афинами». Именно в рамках университета возник первый томский музей. Однако с восста- новлением советской власти большее значение в культурной жизни города обрел другой, новый краеведческий музей, имевший не академическую ориентацию, а нацеленный на диалог с живой коллективной памятью томичей. Его история начинается приблизительно с 1909 г., когда у местной интеллигенции возникла идея создать в Томске научно-художественный музей. Однако городские власти поддержали эту инициативу лишь в ходе подготовки празднования пятидесятой годовщины со дня отмены крепостного права в России. Третьего февраля 1911 г. городская дума дала согласие на создание в Томске Областного Сибирского на- учно-художественного музея имени Царя Освободителя Александра II1570. В обо- сновании актуальности открытия музея говорилось, что музей, как памятник,
«будет сотни лет напоминать сибирякам образ царя-освободителя».
Однако для либерально настроенных томских ученых и просветителей (Б. А. Аминова, Ф. Я. Несмелова, А. В. Адрианова, Г. Н. Потанина, Т. Л. Фише- ля, П. И. Макушина и др.) являлось очень важным и то, что музей «увеличит значение города Томска как научного центра», а также будет «иметь огром- ное воспитательно-образовательное значение для масс»1571. Еще в 1880-х гг. знаменитый ученый и публицист, один из идеологов сибирского областни- чества Н. М. Ядринцев считал, что в Сибири наступает новый исторический этап осознанного отношения к прошлому и распространения просвещения, которое поможет решению насущных проблем региона1572. Этим, актуальным
1567 Там же. Л. 3.
1568 Там же. Л. 3.
1569 Там же. Л. 3 об.
1570 ГАТО. Ф. 233. Оп. 2. Д. 3367. Л. 25–26.
1571 Там же. Л. 11.
1572 Ядринцев Н. М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении. Новосибирск. С. 503.
для своего времени, целям должен был служить по замыслу и томский музей. В духе времени томичи обратили внимание на резкие перемены в обществен- ной жизни «страны Сибири»: массовое прибытие переселенцев и «вымирание инородцев». Инициаторы создания музея считали, что «надо сохранить память о старых людях и их жизни – мы ушли от них вперед, но зато многое от них переняли и многому научились»1573. Стремясь к точному воссозданию условий жизни сибиряков в прошлом, изначально томская интеллигенция ориентиро- валась на опыт европейцев. Создатели музея так разъясняли свои замыслы, имевшиеся у них еще задолго до того, как городская дума поддержала их в стремлении открыть музей: «Культурные страны давно уже оберегают в сво- их музеях от уничтожения следы былой материальной и духовной культуры своих державных родичей… Около Гельсингфорса есть своеобразный музей, в котором вся обстановка обитателей страны, с их жильем, костюмами, орудия- ми … сохраняется в ее натуральном виде под открытым небом. Мы … задалась мыслью положить начало такому музею в Томске, предполагая на первое время вывезти из Нарымского края старинное остяцкое и самоедское жилье со всей их обстановкой, остяцкие лодки, ловушки на зверя и прочее… Сюда же пола- гали необходимым свозить и те уцелевшие исторические памятники, которые были во множестве рассеяны по Сибири со времен ее покорения…1574».
Городской комитет по устройству Сибирского областного музея в Томске поставил перед собой грандиозную цель: «создать учреждение, в котором была бы представлена вся Сибирь, и которое стало бы гордостью всей страны»1575. При подсчете средств идея музея под открытым небом показалось нерентабель- ной, поэтому приняли решение о создании музея в более традиционном вари- анте. В утвержденную программу комитета входила задача сформировать в му- зее «Отдел живой и мертвой старины» с антропологическим, этнографическим и археологическим подотделами. Музей, по замыслу его организаторов, должен был стать средством «наглядного разъяснения» того, «какие люди тут живут, чем занимаются и какие люди здесь жили в старые и древние времена»1576.
Позже, в 1915 г., было решено начать формировать «по горячим следам» от- дел, посвященный истории Первой мировой войны, куда предполагалось вклю- чить карты театра военных действий, фотографии, газетные описания военных действий (в том числе из сибирских газет), биографии и портреты героев (прежде всего, сибиряков), воинскую форму, оружие, трофеи и т. п.1577 Вплоть до 1920 г. у музея еще не было помещения, однако можно считать, что он фактически уже существовал: шла работа над его концепцией и собирались коллекции. Создате- лям музея было не чуждо сентиментальное отношение к томской старине и при- знание эстетической ценности городских архитектурных памятников, следить за состоянием которых планировали создатели музея. В 1920 г. при отделе народ-
1573 ГАТО. Ф. 233. Оп. 2. Д. 3367. Л. 12–12 об.
1574 Там же. Л. 14 об.
1575 Там же. Л. 100 об.
1576 Там же. Л. 101 в.
1577 ГАТО. Ф. 233. Оп. 2. Д. 3367. Л. 114–114 об.
ного образования Томского губернского исполнительного комитета был создан подотдел по делам музеев, охраны памятников искусства и старины. В 1921 г. этот подотдел был реорганизован в губернский музей1578.
Его дальнейшее развитие было обусловлено преимущественно теми же фак- торами советской музейной политики, которым мы уже уделили внимание в пре- дыдущем разделе. Однако необходимо добавить, что особыми факторами разви- тия этого музея стали своеобразная культурная атмосфера Томска и творческая роль незаурядных людей, принявших участие в деятельности этого учреждения на этапе его оформления. В их числе: юрист, этнограф, заведующий музеем в 1922–1933 гг. М. Б. Шатилов, агент-инструктор по музейному делу, археолог А. М. Мягков, также руководивший работой музея летом 1922 г., художник и ар- хитектор А. Л. Шиловский, архитектор А. М. Прибыткова-Фролова.
Еще в дореволюционный период, благодаря университету, Томск стал цен- тром концентрации основных интеллектуальных сил региона. Процессы урба- низации и индустриализации также повышали спрос на образование. По подсче- там Д. А. Алисова, научной, учебной, воспитательной деятельностью занимался каждый 21-й из 1 000 жителей1579, что было вдвое ниже показателей по всему ре- гиону. За счет открытия Томской епархии здесь также было много представите- лей духовенства, несшего в массы просвещение и церковную культуру. В начале ХХ в. здесь неизменно рос спрос на образование, в том числе и женское. Именно в Томске были открыты Высшие женские курсы и народный университет. Этот город был «читающим», во многом благодаря просветителю П. И. Макушину, от- крывшему публичную библиотеку и первый книжный магазин.
Во многом с Томском были связаны традиции сибирского областничества Авторитетом среди томской интеллигенции пользовался Г. Н. Потанин, жив- ший в этом городе с 1902 г. до смерти в 1920 г. В начале ХХ в. он добивался возможности введения земства в Сибири, вел культурно-просветительскую деятельность, являлся председателем Общества попечения о народном обра- зовании в Томске, был членом совета Общества изучения Сибири, создателем Томского литературно-драматического общества.
Областниками были также музейщик, любитель томской старины А. В. Адри- анов, расстрелянный в 1920 г., и М. Б. Шатилов. Именно благодаря областникам в дореволюционном Томске были заложены основы краеведения, базировавшего- ся на патриотических основаниях, на эстетстве, даже на сентиментальном любо- вании «старым Томском». А. В. Адрианову принадлежали слова: «Милая стари- на, незлобивая и мягкая, овеянная теплом и ласковым светом, она задевает в душе человека самые нежные струны…»1580. Он фиксировал внимание на своеобразии Томска, на специфике формирования его территории и среды, на людях, чьи судь- бы были связаны с этим городом, в числе которых Андрианов выделил княж- ну Е. А. Долгорукую – невесту Петра II, старца Федора Кузьмича, декабриста Г. С. Батенькова и др. Адрианов предложил характеристику «томских тузов» – бо-
1578 Артюхова И. В. Указ. соч. С. 19.
1579 Алисов Д. А. Указ. соч. С. 177.
1580 Адрианов А. В. Указ. соч. С. 101.
гатейших купцов и местных представителей власти, представил очерк развития томской интеллигенции, показав прогресс просвещения. Областники ратовали за культурное развитие региона, не очерняя при этом прошлого. Противоположным был большевистский взгляд на историю, в том числе и местную. Поэтому том- ское краеведение в духе областничества было обречено на искоренение.
На томских примерах отчетливее, чем на примерах Омска, заметна роль политических репрессий 1930-х гг. в истории музеев. Громкие аресты сильно затормозили развитие музейного дела в Томске, существенно ограничили его роль в поддержании коллективной памяти жителей этого города об их общем локальном прошлом, особенном и неповторимом. С начала 1920-х гг. музейщи- ки находились под контролем контрразведки. М. Б. Шатилова дважды аресто- вывали, но отпускали. В 1931 г. началась обширная кампания по выявлению
«социально чуждых» и «социально опасных» для советской власти элементов. К числу «неугодных контингентов» были отнесены члены антисоветских пар- тий, «контрреволюционные элементы», члены террористических организаций, участники кулацких повстанческих организаций, священнослужители и др.1581
В 1931 г. М. Б. Шатилов был вновь арестован в связи с процессом по делу Все- союзного бюро меньшевиков. Однако Шатилова отпустили. В 1933 г. состоялся его очередной арест. Михаил Бонифатьевич – бывший министр Временного Си- бирского правительства, «подтвердил» свое членство в контрреволюционной бе- логвардейской повстанческой организации. Он проходил по следственному делу как один из основных руководителей повстанческой и диверсионной организа- ции, названной «Белогвардейский заговор»1582. По данным историка В. Н. Умано- ва, бывший директор музея подробно охарактеризовал взгляды своих томских
«соратников», занимавших платформу областничества и сочувствовавших народ- ничеству1583. К слову, кроме него по этому делу было подвержено арестам 1759 человек, 1057 из них было осуждено. Шатилову пришлось «признать» то, что в состав контрреволюционной организации им был завербован также и сотруд- ник музея И. М. Мягков1584. Историк В. Н. Уманов считает, что дело о «Белогвар- дейском заговоре» не зависело напрямую от указаний из Москвы. Скорее сыграло роль стремление местных чекистов выслужиться, показать «серьезные» резуль- таты в борьбе с контрреволюцией. Перспективы открывались вполне радужные, поскольку в Западной Сибири проживало много тех, кого легко было признать врагами1585. «Признательные» показания М. Б. Шатилова не учитывались при вы- несении приговора. По всей вероятности, на допросе он старался говорить то, что от него хотели, но и это не привело к его освобождению1586. Он все-таки был
1581 Уманов В. Н. Ликвидация и реабилитация: политические репрессии в Западной
Сибири в системе большевистской власти (конец 1919–1941 г.). С. 139.
1582 Там же. С. 184.
1583 Там же. С. 192.
1584 Ханевич В. А. Политические репрессии в судьбах сотрудников Томского крае- ведческого музея. С. 210–215.
1585 Уманов В. Н. Указ. соч. С. 182.
1586 Там же. С. 199.
осужден на десять лет исправительно-трудовых лагерей, отправлен на Соловки, откуда не вернулся. По данным историка В. И. Шишкина, в 1937 г. тройкой при УНКВД по Ленинградской области Шатилов был приговорен к высшей мере на- казания и расстрелян1587.
За последующий неспокойный период с июня 1933 г. по сентябрь 1941 г. в музее сменилось восемь директоров: Н. П. Карпова (исполняла обязанно- сти директора), Г. М. Котт, М. Н. Невляхинов, А. С. Уланов, Б. И. Мордкович, И. И. Косов, А. Н. Квашнин, Г. Ф. Васильченко1588. Ни один из них не имел воз- можности тщательно продумать и реализовать экспозиционные планы. Тра- гично сложилась судьба А. С. Уланова, который, как и Шатилов, занимался исторической частью экспозиции (заведовал историко-революционным отде- лом). Этот человек руководил музеем всего один год, его арестовали в 1937 г. и приговорили к семи годам исправительно-трудовых лагерей1589.
Отражение советской политики памяти в работе томских музеев имело свои особенности. В Томске, как и в Омске, после Гражданской войны было много людей, недовольных большевиками, потенциальных врагов. Однако в начале 1920-х гг. краеведческий музей смог оградиться от пропаганды, стан- дартно дискредитировавшей историческое прошлое этого города, как и других городов страны.
Газетная печать периодически выдавала репортажи о безобразии и убого- сти пережитков старины в Томске, об «ужасах прошлого», о «зверствах колча- ковцев» и т. п. Однако до определенного момента музей, руководимый област- ником М. Б. Шатиловым, находил пути избегать такой жесткой идеологизации прошлого. В экспозиции старый Томск был представлен вовсе не в уродли- вом и не убогом свете. Формально здесь существовал и пополнялся истори- ко-революционный отдел. Но складывается впечатление, что он служил лишь ширмой, за которой вплоть до начала 1930-х гг. продолжалось свободное твор- чество в духе традиций родиноведения. Увольнение и осуждение Шатилова дискредитировало томский музей. Его сотрудникам, уцелевшим в годы репрес- сий, требовались немалые усилия для реабилитации, для возврата доверия со стороны органов власти. В этих условиях приходилось выслуживаться, искать средства изменить о себе мнение. Таким средством и стал политический культ С. М. Кирова, биография которого была связана с Томском.
Разработка кировской тематики давала томским музейщикам возможность демонстрировать преданность сталинскому режиму. Местные органы власти получали благодаря музею материал для позитивных отчетов. По большому счету Москва также нуждалась в сведениях о биографии «лучшего друга во- ждя», которая содержала много белых пятен. Однако показательно, что собран- ные томичами материалы так и не были востребованы столичными авторами, писавшими о Кирове. А это подтверждает предположение о том, что разработ-
1587 Шишкин В. И. Шатилов Михаил Николаевич // Историческая энциклопедия Си- бири. Т. 3. С. 522.
1588 Андреева Е. А. История Томского краевого музея языком архива. С. 160–165.
1589 Там же. С. 223.
ка данной тематики во многом являлась инициативой самих томичей, желав- ших «прикрыться» Кировым, защитить себя от обвинений. Показательно, что параллельно формировался культ В. В. Куйбышева, однако «куйбышевская» тема доминировала в экспозиционной и выставочной деятельности омских му- зейщиков, которые в годы репрессий не понесли таких масштабных потерь, как томичи.
Активная деятельность музея началась практически сразу после «осво- бождения» Томска от «колчаковщины». Огромную роль в формировании ха- рактера будущей исторической части экспозиции музея сыграл архитектор А. Л. Шиловский – председатель подотдела по охране памятников Губернского комитета народного образования. Уже в 1920 г., сразу после окончания боевых действий между Красной армией и колчаковцами, А. Л. Шиловский с неболь- шой группой художников приступили к выявлению, обмерам, фотографирова- нию и художественным зарисовкам уцелевших памятников истории и искус- ства Томска, желая запечатлеть как выдающиеся произведения искусства, так и послевоенные панорамы старых улиц, передать художественными средства- ми их атмосферу.
В сентябре 1920 г. печать информировала томичей о первых итогах их ра- боты: исследователями были обнаружены редкие образцы ампирного зодче- ства, собраны ценные в художественном отношении предметы быта и украше- ния интерьера1590. Подотдел работал над собиранием и сохранением томских раритетов, позже составивших музейные фонды: произведений искусства, ста- ринной мебели, книг, посуды и т. п. Печать неоднократно сообщала о находках: старинной картине «Суд Соломона», иконах, китайской вазе и пр.1591 В форми- рование коллекций активно включилась местная интеллигенция, жертвовав- шая музею книги, старинное оружие и другие раритеты. Часть предметов была передана музею различными учреждениями. Губернское земельное управле- ние пожертвовало музею 20 карт различных мест Томской губернии и доре- волюционного Томска; из различных складов губернских учреждений в музей попала реквизированная старинная мебель; Главная библиотека Томского уни- верситета передала кандалы каторжника, деревянные иконы, медные складни, старинную печать, сибирские монеты времен Екатерины II, буддистский мо- литвенный плат1592; из Горкомхоза привезли в музей живописные, графические и скульптурные портреты российских императоров, которые позже, в 1929 г., сотрудникам музея пришлось с оправданиями передать в ОГПУ1593.
В сентябре 1920 г. подотдел был готов устроить первую выставку ста- ринных вещей, однако не мог найти подходящего помещения, хотя в феврале
1920 г. и было принято окончательное решение об открытии Музея старины и революции в бывшей усадьбе золотопромышленника И. Д. Асташова. Вы-
1590 Старый Томск // Красное знамя. 1920. 28 сент.
1591 В подотделе по делам музеев // Там же. 10 окт.; В подотделе охраны памятников старины // Там же. 22 окт.
1592 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 19. Л. 38; 43; 66.
1593 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 31. Л. 98–98 об.
ставочная деятельность музея началась лишь в марте 1922 г. По данным исто- рика С. Е. Григорьевой, изначально экспозиция строилась ретроспективно: от революционной современности вглубь времен, вплоть до археологических ар- тефактов1594. И. В. Артюхова дает более подробное описание экспозиции: «зал живописи и старого Томска, зал художественных работ по конкурсам первых двух лет революции, парадный зал в стиле “ампир”, зал Востока, зал 30-х гг. ХIХ в., зал археологии»1595.
Директор музея М. Б. Шатилов, ратовавший за просвещение, активно про- являл личную инициативу в пополнении музейных коллекций. Так, в 1924–
1925 гг. он ходатайствовал о передаче музею экспонатов, связанных с пребыва- нием в Мариинске декабристов1596. Отдельные коллекции в эти годы покупались (старообрядческая, якутская), другие поступали из хранилищ монастырей и церквей. Наиболее активно исторические экспонаты собирались в период с 1922 по 1927 г. Сам директор музея заведовал культурно-историческим отде- лом, развитие которого осуществлял на научной основе. В середине 1920-х гг. он лично ездил в этнографическую экспедицию на р. Вах для сбора материала, послужившего основой коллекции по остяцкой тематике. Он собирал также этнографические материалы среди сибиряков-старожилов. М. Б. Шатилов счи- тал, что изучать материальную культуру нужно в динамике, акцентируя внима- ние не только на сохранении традиций, но и на изменениях1597.
Уже в 1927 г. в музее насчитывалось 1297 археологических, 1169 этногра- фических и 2 500 нумизматических экспонатов1598. В экспозиции существовал специфичный для Томска отдел, который в отчетной документации за 1925–
1926 гг. назван «Стариной Томского края»1599, а в документах 1927 г. этот одел, представленный 484 экспонатами, имел наименование «Старый город»1600. Этот отдел строился в опоре на удачно выбранный ансамблевый метод. Ни в одном другом сибирском городе локальная коллективная память горожан не укрепля- лась и не транслировалась при помощи музейной экспозиции так, как в Томске этих лет. Здесь музей органично «срастался» с городской средой, «высвечи- вая» значимые для томичей памятные места и задавая определенные ракурсы их восприятия в соответствии с требованиями современности. До революции музей планировалось расположить на Воскресенской горе, там, где находилась каланча, которая в памяти томичей связывалась с основанием их города на на- чальном этапе русской колонизации Сибири1601. Но и дом Асташова, где в итоге открылся музей, выбрали неслучайно. В парадной зале стиля «ампир», обстав-
1594 Григорьева С. Е. Указ. соч. С. 15.
1595 Артюхова И. В. Указ. соч. С. 20.
1596 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 1. Л. 47.
1597 Артюхова И. В. Указ. соч. С. 40.
1598 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 52. Л. 26.
1599 Там же. Д. 14. Л. 29.
1600 Там же. Д. 52. Л. 26.
1601 Шатилов М. Б. Исторический очерк и обзор Томского краевого музея (1922–
18 марта 1926 г.). С. 3.
ленной мебелью 1830-х гг., сохранилась особая атмосфера XIX в., чувствовал- ся «аромат эпохи»1602.
Как и его предшественники, М. Б. Шатилов сентиментально относился к «прелестной» томской старине. Исходя из установок дореволюционной том- ской интеллигенции, он считал, что необходимо «познавать старое, которое во- круг нас, чтобы творить новое»1603. Рассуждая о ценности сохранения «духа» старины, он использовал в отчете цитату из обзора томских достопримечатель- ностей, составленного А. В. Андриановым для справочника 1912 г. по городу Томску: «Здесь есть своя старина, полная значения и интереса, достойная ее запечатления»1604. Только в отчете 1929 г. целевая установка руководства му- зея изменится в соответствии с политикой государства: «выявлять и отражать естественно-производительные силы края, с одной стороны, и сохранять куль- турное наследие прошлого, охранять памятники искусства и старины, изучать народный быт»1605.
В лучшие для музея нэповские годы историческую часть экспозиции от- крывал зал отдела «Старина Томского края», где выставлялись предметы, со- бранные в начальный период существования музея. В их числе были: раритет- ные карты и планы Томска, Сургута, Нарыма, Кузнецка; чертежи, зарисовки и фотоснимки архитектурных памятников, портреты героев местной истории: таинственного старца Федора Кузьмича, золотопромышленника З. М. Цыбуль- ского, финансировавшего строительство здания Томского университета, жерт- вователя денег на создание бесплатной библиотеки, купца – благотворителя С. С. Валгусова и др. Демонстрировалась здесь и икона, дарованная Борисом Годуновым Томску на его основание. Как сообщала печать, эта икона – редкий для Сибири образец иконописи московской школы, была обнаружена в сен- тябре 1920 г. в одной из городских церквей в связи с музеефикацией ценно- стей1606. В экспозиции также присутствовали гравюра «Вид Томска» ХVIII в., пушка того же столетия, найденная близ реки Ушайки, вериги юродивого, двух- сотлетние английские часы, полковые знамена Томского 42-го полка и пр.1607
Экспозиция этого зала состояла из предметов, во многом узнаваемых для про- свещенных томичей, предметов, переданных и подаренных музею местными жителями, она возбуждала интерес, она подтверждала признание жителей Томска участниками «строительства» местного музея, наконец, она готовила посетителей к восприятию более неожиданных и диковинных вещей из отде- лов истории, археологии, нумизматики и этнографии. Такая компоновка залов должна была давать посетителям ощущение сопричастности к историческому
1602 Шатилов М. Б. Исторический очерк и обзор Томского краевого музея (1922–
18 марта 1926 г.). С. 27.
1603 Там же. С. 26–27.
1604 Там же. С. 26.
1605 Шатилов М. Б. Обзор деятельности Томского краевого музея (1927–1928 гг.) // Тр. Том. краевого музея. Томск, 1929. Т. 2. С. 103.
1606 Томская древность // Знамя революции. 1920. 22 сент.
1607 Шатилов Б. М. Исторический очерк и обзор Томского краевого музея (1922–
18 марта 1926 г.). С. 26.
прошлому края, стимулировать интерес к истории и расширять коллективную память горожан, а также просвещать их.
Музей в середине 1920-х гг. устраивал и временные исторические выстав- ки. Одна из них посвящалась памяти декабриста Г. С. Батенькова, отбывавшего ссылку в Томске. Его дом, как и Кузнецкую крепость, домик, где жил Ф. М. До- стоевский, «Московские столбы», келью старца Федора Кузьмича и другие городские памятные места, охранял музей. Музейные сотрудники стремились также закрепить народную память о ссыльном декабристе на уровне городской среды, предлагая назвать хутор Степановка, где Г. С. Батеньков возвел ряд по- строек, его именем, а вместо пустыря на углу Благовещенского и Петропавлов- ского переулков разбить сквер Батенькова. В честь него удалось переименовать Благовещенский переулок1608. В 1920-е гг. такое переименование обусловли- валось идеологически, но заметим, что томичи стремились закрепить с помо- щью топонимов в коллективной памяти горожан имя исторической персоны, почитавшейся как борец с «царизмом», судьба которого реально была связана с Томском.
Гораздо труднее М. Б. Шатилову оказалось бороться за сохранение мест па- мяти, связанных со старцем Федором Кузьмичом, историческое значение кото- рых М. Б. Шатилов высоко ценил. В 1924 г. он обнаружил разграбление кельи старца, которая находилась под охраной музея. Из помещения пропали стулья, иконы, деревянная кровать и прочие вещи. Милиция нашла только кровать и ее изголовье, прочее, к огорчению директора музея, пропало бесследно1609. Ранее историк В. Г. Рыженко обращала внимание на спор между томскими музейщи- ками, чью позицию представляли М. Б. Шатилов и И. М. Мягков, с председате- лем горкомхоза В. Н. Клочановым по поводу ремонта здания бывшей городской думы и магистрата. Музейщики настаивали на сохранении уникального стиля здания. Также мы уже обращались к сюжету о требовании М. Б. Шатилова пре- кратить разрушение исторического некрополя Томска.
В 1926 г. музей, пользуясь своими богатыми коллекциями архитектурных зарисовок и фотографий, устроил выставку, посвященную старинному сибир- скому зодчеству. Весной 1926 г. И. Д. Серебрянников прочел лекцию «Из про- шлого Томска. Знаменитый сад Горохова»1610. Такие мероприятия способство- вали развитию и укреплению локального компонента коллективной памяти томичей. Горожане продолжали приносить в музей старинные вещи и предла- гать свое сотрудничество в качестве внештатных исследователей.
Отдавая приоритет теме томской старины, сотрудники музея должны были работать и над репрезентацией революционной тематики. С помощью Истпар- та ко дню кончины В. И. Ленина в 1925 г. был организован «Ленинский уго- лок». Сотрудница музея К. Н. Юхневич формировала коллекцию воспомина- ний старых большевиков, однако эти материалы не были должным образом расшифрованы и оформлены, что может свидетельствовать об отсутствии ре-
1608 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 52. Л. 32–32 об.
1609 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 85. Л. 1–3.
1610 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 32.
ального интереса у музейщиков к данной теме1611. В 1927 г. состоялась времен- ная тематическая выставка «Десять лет Октября»; в 1928 г. – «Первое мая и са- модержавие»; в 1929 г. – «Колчаковщина и восстановление советской власти в Сибири». Эти выставки стали работать непрерывно. Кроме того, к юбилею революции Истпарт открыл в музее «уголок революционного движения»1612.
К началу 1930-х гг. томские музейные работники стали постепенно утра- чивать прежнюю свободу творческой инициативы, связанной с дореволю- ционными установками. Хотя в начале 1930-х гг. они продолжали изучать памятники томской старины, очевидно, что в этот период на их работе ска- залась необходимость повысить внимание к историко-революционной части экспозиции. В 1930 г. культурно-исторический отдел оставался богаче (в нем насчитывалось 4052 экспоната), но историко-революционный отдел, где за- фиксировали только 1142 экспоната, по понятным идеологическим причинам посещался экскурсантами чаще1613. Коллекции историко-революционного от- дела стали пополняться вдвое активнее (за год в этот отдел поступило 595 экс- понатов против 288 экспонатов культурно-исторического отдела)1614. Помощь в формировании фондов по революционной тематике оказывало общество по- литкаторжан и историко-революционный кружок при музее. Согласно отчету
1931 г., культурно-исторический отдел отражал трудовые традиции населения Томской области, проблемы классовой борьбы, содержал материалы по устно- му народному творчеству. Историко-революционный отдел строился в логике хроники революционных событий в Томске, составленной сотрудниками му- зея. Известно, что там экспонировались отснятые в 1925 г. Н. В. Татауровым фотографии конспиративных квартир и тюрьмы. Каждая тема экспозиции историко-революционного раздела сопровождалась экономической характе- ристикой. Так, сведения о революции 1905 г. дополнялись диаграммами по количеству населения, состоянию промышленности, сельского хозяйства, тор- говли, транспорта; использовался принцип сопоставления этих данных по раз- ным периодам1615. Данный метод должен был подводить посетителей к выводу о несомненной экономической пользе социалистической революции.
Однако в 1932 г. Томский краевой музей подвергся обследованию инспек- тора научных учреждений Западно-Сибирского краевого отдела народного об- разования С. С. Черникова, который выступил с жесткой критикой экспозиции. По его словам, экспозиция «не отвечала требованиям марксистско-ленинской теории», не отражала ни «диалектики исторического процесса», ни «мало-маль- ски связанной истории края». С. С. Черников писал: «Классовая борьба затуше- вана и выпячены без противопоставления и вскрытия классовых корней вещи, отражающие буржуазную и феодально-дворянскую идеологию и быт»1616. Кроме
1611 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 1. Д. 27. Л. 3; 11–12.
1612 Там же. Ф. 75. Оп. 1. Д. 400. Л. 64.
1613 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 46. Л. 30.
1614 Там же. Л. 51.
1615 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 18. Л. 12–15 об.
1616 Там же. Д. 6. Л. 24.
того, создатели экспозиции обвинялись в «кунсткамерном» подходе к ее форми- рованию. В заключение С. С. Черников сделал вывод о необходимости переу- стройства экспозиции в соответствии с марксистским подходом.
В результате этого обследования сотрудники музея оказались в методоло- гическом тупике. «Ампирный зал» и отдел, посвященный томской старине, пришлось ликвидировать. Нужно было по-новому строить историческую часть экспозиции. Документы 1934 г. зафиксировали дискуссию совета музея по по- воду плана построения раздела капиталистической формации. Члены совета не могли решить, стоит ли ограничиться включением в экспозицию томских ма- териалов или нужно использовать материал по всей РСФСР. Большинство по привычке склонялось к варианту использования только местных материалов. Автора плана Эпова критиковали за слабое отражение вопроса истории рево- люционного движения, «руководящей роли партии», экономического развития. Проблемным местом оказалось отражение движущих сил революции. Обсуж- дение плана Эпова происходило дважды, и оба раза план не был утвержден1617. Одновременно разрабатывался план построения раздела социалистической формации. По утвержденному плану, эта часть экспозиции должна была от- ражать экономические успехи, возрождение транспорта, вопросы культурного строительства1618.
Неизвестно, в какой степени эти планы были реализованы. С середины
1930-х гг. отчеты музея стали очень краткими и формальными. После процесса над «троцкистами» потребовалась основательная «чистка» историко-револю- ционного отдела. Директор музея А. С. Уланов распорядился уничтожить даже позолоченный иконостас архиерейской домовой церкви и еще ряд «опасных» экспонатов1619. Однако это не спасло самого директора от репрессии.
На момент вступления Уланова в должность в январе 1936 г. историче- ская часть экспозиции, не отвечавшая новым требованиям, находилась в раз- работке. Директор велел полностью разобрать неоконченные исторические разделы, выстроил их по-новому и, не успев открыть, в страхе снова унич- тожил, что и стало одной из причин его обвинения во вредительстве. В тот момент, когда музей был закрыт с целью перестройки экспозиции, «Красное знамя» опубликовало обличительную статью под заголовком «Невежда заве- дует музеем». В ней сообщалось, что историко-революционный отдел «почти оконченной» экспозиции представлен остекленными монтажами из газетных вырезок, фотографий, документов и репродукций, которые подобраны «не- ряшливо», «политически безграмотно» и «бессистемно». Часть музейных экспонатов (фото группы неизвестных красных партизан) директор музея не смог прокомментировать, чем снова навлек на себя гнев газетчиков. Обви- нили они его и в том, что в срок не был открыт отдел, посвященный памяти С. М. Кирова1620.
1617 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 46. Л. 4 об., 11, 13 об.
1618 Там же. Л. 4 об.
1619 Там же. Д. 18. Л. 98–102.
1620 Пезаретный Д. Невежда заведует музеем // Красное знамя. 1936. 20 сент.
Однако это упущение А. С. Уланов наверстал, создав довольно подробную выставку, посвященную С. М. Кирову и его пребыванию в Томске. Специально для этого заказывались картины известным художникам на сюжеты: «Портрет Кирова», «Киров и Сталин», «Киров на Северокавказском фронте», «Погром
1905 г. в Томске», «Панорама города Кирова», «Киров среди детей», «Киров и Орджоникидзе». Для выставки создали макеты его конспиративной квартиры и организованной при его участии подпольной типографии, вокруг печатного станка была даже расположена группа манекенов, изображавших печатников. Музейные работники также воссоздали общий вид одиночной камеры томской тюрьмы, где в 1906 г. сидел С. М. Киров.
Выставка включала книги, фотографии С. М. Кирова, революционные лозунги, листовки, тексты речей С. М. Кирова и И. В. Сталина. Но очевидно, что психологическая обстановка в музейном коллективе была крайне нака- ленной. Все боялись доносов и неосторожных фраз. А. С. Уланов «срывал- ся», говорил грубости, забывая о ключевой «заповеди» этого периода: «не болтай!». Если верить партийной документации, обличившей его в «антисо- ветчине», Уланов, собственноручно приколачивая к стене плакат с изобра- жением В. И. Ленина, в сердцах воскликнул: «Гад!», когда плакат в очеред- ной раз упал. В другой раз, посчитав деньги, израсходованные на выставку, посвященную памяти С. М. Кирова, директор недовольно пробурчал: «На эту тварь отпустил столько денег». О подобных высказываниях, как и о най- денной в мусорном ящике его кабинета фотографии С. М. Кирова с семьей, коллеги А. С. Уланова Н. А. Квашнин и И. И. Косов докладывали парторгу музея, что вскоре привело к увольнению и аресту директора1621. Стоит ли рассуждать об объективности данных обвинений и о том, кто именно бро- сил в мусорный ящик злополучное фото? Кстати, директором музея после увольнения А. С. Уланова, которого на короткий период сменил Б. И. Морд- кович, стал единственный сотрудник с высшим образованием и, видимо, с большими амбициями, И. И. Косов, еще вчера доносивший на своего быв- шего начальника.
Из отчета 1937 г. видно, что сотрудники музея пытались построить истори- ческую экспозицию так, чтобы не спровоцировать очередные репрессии. Ви- димо, поэтому исторический отдел стал «отделом истории материальной куль- туры». В 1938 г. снова открылся многострадальный историко-революционный отдел экспозиции, разместившийся в трех залах. Посредством периодической печати новый директор И. И. Косов, которому, по всей видимости, требовалось доказать справедливость своего назначения, заявлял, что отдел построен в со- ответствии с «Кратким курсом истории ВКП (б)». В начале просмотра посети- тели музея знакомились с вопросами развития капитализма и первыми шага- ми революционного движения в России. Здесь были представлены материалы (фотографии, макеты, плакаты), информирующие о группе «Освобождение труда», о начале революционной деятельности В. И. Ленина, первом съезде РСДРП и газете «Искра».
1621 ГАНО. Ф. П-5. Оп. 11. Д. 797. Л. 33–43.
Далее экспонировались томские материалы: копии документов о студенче- ском движении, фотографии студентов, участвовавших в забастовках, маке- ты главного учебного корпуса университета и студенческого общежития, где устраивались сходки, листовки Томского комитета социал-демократического союза. В первом зале также был представлен раздел «Подъем революционно- го движения в России в 1901–1904 гг.». Здесь были материалы о ленинском плане построения партии и втором съезде РСДРП. Первый зал заканчивался материалами о приезде в 1904 г. в Томск С. М. Кирова (фото Кирова и его то- варищей, обучавшихся на общеобразовательных курсах при технологическом институте). Второй зал открывался показом событий 9 января 1905 г. и откли- ка на эти события томичей (листовка Томского комитета РСДРП, материалы о Н. Е. Кононове, погибшем на демонстрации в революционном Томске, доку- менты о первом аресте С. М. Кирова, о сходках революционеров и студенче- ских волнениях). Далее экспонировался монтаж документов и фотографий III съезда РСДРП, всероссийской политической стачки, декабрьского вооружен- ного восстания. Здесь же была представлена картина художника Вучичиева на тему черносотенного погрома в Томске 1905 г., фотографии похорон жертв погрома и развалин здания управления Сибирской железной дороги, листовки РСДРП с призывами мстить врагам.
Второй зал оканчивался документами о повторном аресте С. М. Кирова и макетом организованной им подпольной типографии. Третий зал был по- священ очередному аресту С. М. Кирова, его тюремному заключению. Здесь очень пригодился макет одиночной камеры, созданный еще при А. С. Уланове. Имелись в этом зале и документы о революционной деятельности В. В. Куйбы- шева в Томске и нарымской ссылке Я. М. Свердлова. Впервые в томском музее экспонировались также и документы о ссылке И. В. Сталина. Зал закрывали копии документов о ленских событиях 1912 г., «Империалистической войне» и Февральской революции1622. Очевидно, что в этой экспозиции материалы, от- носящиеся к «большому» историческому нарративу революции, являлись не контекстом репрезентации томских материалов, а доминировали над ними. Очевидна и имитация местных материалов: главной фигурой памяти томской революционной истории был представлен С. М. Киров, героический культ ко- торого раздувался на глазах.
Параллельно с этой экспозицией в Томске был создан самостоятельный музей С. М. Кирова на Гоголевской улице. Экспозиции двух томских музеев дублировали друг друга. Сотрудники нового, маленького, крайне политизиро- ванного музея в короткие сроки собрали коллекцию документов, которые были необходимы для репрезентации фигуры памяти С. М. Кирова как «кристально чистого, непоколебимого большевика-ленинца и любимца трудящихся»1623. Сам музей располагался в деревянном двухэтажном доме, где до 27 сентября 1905 г. размещалась конспиративная квартира революционеров. Молодой С. М. Киров
1622 Косов И. И. Отдел революционного движения в Томском краеведческом музее // Красное знамя. 1938. 8 июля.
1623 Федоренко А. Дом-музей памяти С. М. Кирова в Томске // Там же. 1938. 11 нояб.
был представлен в экспозиции руководителем собиравшейся в этой квартире группы, организатором демонстраций и торжественных выступлений трудя- щихся против царизма.
Однако уже во второй половине 1930-х гг. некоторые томские соратники С. М. Кирова, к которым музейные работники обращались с просьбой напи- сать воспоминания об этом человеке, отмечали, что в 1905 г. Сережа Костри- ков (настоящая фамилия Кирова) был только лишь одним из многих молодых революционеров Томска. Подобные оценки, разумеется, не тиражировались, тексты таких воспоминаний отправлялись в архивные хранилища. В музейной экспозиции, как и в официальных печатных изданиях, всеми силами подчерки- вались гениальность и лидерские качества юного Сережи Кирова, имена дру- гих томских революционеров упоминались теперь крайне редко.
Всякий раз обязательно сообщалось, что С. М. Киров создал в Томске подпольную типографию и организовал несколько забастовок. Музей так- же демонстрировал материалы, посвященные революционной деятельности С. М. Кирова в годы «столыпинской реакции», Гражданской войны, его труд на посту руководителя партийной организации Ленинграда. Последний музей- ный зал посвящался траурным дням по С. М. Кирову, последовавшим после его убийства. Важно отметить, что музейным работникам удалось создать в залах нужную с идеологической позиции эмоциональную обстановку. Экспозиция начиналась с фрагмента текста о социальной несправедливости и ужасах за- точения, написанного С. М. Кировым во время отбывания наказания в одиноч- ной камере Томской тюрьмы. Посещение музея должно было подводить обы- вателя к выводу о незаслуженных страданиях идеального в моральном смысле человека, героя, преодолевшего множество трудностей, сделавшего жизнь народа-страдальца лучше, и вероломно убитого «нелюдем». Ненавидеть вра- гов и бороться за советские идеалы – вот чему учила экспозиция на примере С. М. Кирова.
В 1940 г. музей памяти С. М. Кирова присоединили к Томскому краевед- ческому музею. Экспозиция кировского музея была перестроена в самосто- ятельный раздел экспозиции. После слияния музеев люди, отвечавшие за этот раздел, продолжали записывать по шаблону воспоминания соратников С. М. Кирова; просили у руководства музея Кирова в Ленинграде выполнить и прислать копию картины «Демонстрация 18.01.1905 г. в Томске» худож- ника Н. Н. Рябинина1624. Сохранилось фото центральной части этого нового раздела экспозиции. Материалы, представленные в ней, носили стендовый характер. В центре композиции между профилями И. В. Сталина и В. И. Ле- нина в медальонах располагался большой погрудный портрет С. М. Кирова, обрамленный красной драпировкой. С двух сторон портрет окружали фо- тографии, относящиеся к разным периодам его жизни. Под портретом был представлен планшет с его биографией1625. Эта композиция очень напоминала православную икону святого с клеймами по краям и изображением руки Го-
1624 ОГАУК «ТОКМ им.М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Л. 124–128.
1625 Андреева Е. А. История Томского краеведческого музея языком архива. С. 114.
спода в правом верхнем углу. Известно, что часть этого отдела по-прежнему посвящалась смерти и похоронам С. М. Кирова. В экспозиции были пред- ставлены фотоснимки революционера в гробу в окружении товарищей и тра- урного венка от соратников.
В это же время сотрудники музея определили для экскурсионного бюро в Новосибирске перечень кировских мест в Томске; прочли о нем серию лек- ций и докладов. В канун войны эта часть экспозиции дополнялась материа- лами, связанными с пребыванием в Томске Н. В. Куйбышева. Фигура памяти С. М. Киров, усилиями сотрудников музея, испытывавших со стороны власти колоссальное давление, фактически служила вытеснению из коллективной па- мяти томичей прочих фигур, связанных с богатой местной историей.
Заметно, что сотрудники музея собирались и дальше продвигаться по пути унификации экспозиции. К началу 1940 г. планировалось расширить и допол- нить ее материалами, четко выдерживая сталинскую периодизацию; построить экспозицию раздела «Сибирь докапиталистическая» на фоне возникновения и развития Московского государства; создать разделы по истории Новоси- бирска и Томска1626. Последний пункт плана очень показателен: в Томске, где существовали богатые коллекции по истории города, где всегда был высоким интерес населения к историческому краеведению, в эти годы не существовало соответствующего раздела экспозиции! Хотя надо отдать должное сотруднику музея Н. А. Чернышеву, который в канун войны один продолжал заниматься изучением и защитой памятников старинного зодчества Томска. Обратим так- же внимание на один из выводов, сделанных музееведом С. Е. Григорьевой, со- гласно которому, в канун войны томские музейщики активно использовали для построения типовой экспозиции, которую требовалось дробить «по формаци- ям», всевозможные схемы, диаграммы и иллюстрации, вытеснявшие реальные музейные предметы1627.
Заслуживает отдельного рассмотрения и вопрос о работе этого музея над охраной памятников. Из приведенного выше обзора ясно, что в начале
1920-х гг. данному вопросу уделялось повышенное внимание. Поми- мо А. Л. Шиловского, охраной памятников в Томске занимались архитекторы А. Д. Крячков и Б. Н. Засыпкин, а также профессор Б. П. Деннике. В частно- сти, выдающийся сибирский архитектор А. Д. Крячков делал обмеры и зари- совки церкви закрытого мужского Алексеевского монастыря, которая была поставлена под охрану, а также старых мясных рядов1628. В список памят- ников комиссия вносила, прежде всего, церкви, подчеркивая их ценность в художественном и историческом смысле. В этот список изначально попали и старые кладбища1629. В середине 1920-х гг. томские музейщики также про- явили заботу о местах, которые и до революции считались местными досто-
1626 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф.1. Оп. 1. Д. 1. Л. 91.
1627 Григорьева С. Е. Указ. соч. С. 17.
1628 ОГАУК «ТОКМ» им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 4. Д. 309. Л. 3.
1629 Об этом см. подробнее: Красильникова Е. И. Исторический некрополь Новоси- бирска // Вестник ТГУ. 2014. – № 308 (3). С. 80–91.
примечательностями. В их числе были дом декабриста Г. С. Батенькова, Куз- нецкая крепость, домик, где жил Ф. М. Достоевский, «Московские столбы», келья старца Федора Кузьмича и др.1630.
С середины 1920-х гг. томский музей работал также над выявлением и по- становкой под охрану военно-революционных памятников. Эта работа была приурочена к десятилетию Октября. Фотограф Н. В. Татауров отснял следу- ющие объекты: здание тюрьмы, где отбывали наказание томские революци- онеры и подпольщики1631, барак № 2, где в ноябре 1919 г. началось восстание против Колчака1632, дом И. Е. Кононова1633, тайную типографию1634, дом, где со- стоялась маевка в 1899 г.1635, несколько конспиративных квартир1636. Сведения о местонахождении этих домов черпались из воспоминаний революционеров, записанных также музейщиками1637.
После увольнения М. Б. Шатилова забота о памятниках, не связанных с историей революционного движения, практически прекратилась. Деятель- ность по охране военно-революционных памятных мест, как и в Омске, велась без особенной инициативы, усилившись только в преддверии двадцатилетия
«освобождения от колчаковщины». С 1934 г. был поставлен под охрану дом на Гоголевской улице, где жил С. М. Киров1638. В 1935 г. была создана городская комиссия по охране памятников. В качестве представителя музея в работе ко- миссии принял участие этнограф П. Г. Иванов. С 1939 г. в городе функциониро- вала уже другая памятникоохранительная комиссия – комитет по охране памят- ников революции Гражданской войны, культуры и искусства. Этой комиссией руководил директор музея И. И. Косов1639.
В 1940 г. работа комиссии выразилась в ходатайстве исполнительного коми- тета Томского городского совета депутатов трудящихся перед Новосибирским исполнительным комитетом (Томск в эти годы являлся городом Новосибир- ской области) о зачислении на местную государственную охрану памятников истории и революции. В список вошла усадьба золотопромышленника Аста- шова, где размещался краеведческий музей; здание, где в 1905 г. произошел еврейский погром; памятник И. Е. Кононову; памятник на братской могиле на площади Революции, возведенный лишь годом ранее; памятник жертвам «кол- чаковщины» близ железнодорожной станции Томск II; дом, где жил С. М. Ки- ров, а также дом на набережной реки Ушайки – место, где в 1917 г. располагал- ся клуб и бюро томского комитета РСДРП1640.
1630 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 32–32 об.
1631 ГАТО. Ф.Р-133. Оп.2. Д. 677.
1632 Там же. Д. 640.
1633 Там же. Д. 529.
1634 Там же. Д. 526.
1635 Там же. Д. 519.
1636 Там же. Д. 525, и др.
1637 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 1. Д. 27, и др.
1638 ГУК им. М. Б. Шатилова. Ф.1. Оп. 2. Д. 51. Л. 35 об.
1639 Григорьева С. Е. Указ. соч. С. 96–97.
1640 ГУК им. М. Б. Шатилова. Ф.1. Оп. 4. Д. 309. Л. 9.
Заметно, что в этот список практически не попало памятников дореволю- ционного периода, не ставились под охрану конспиративные квартиры и под- польная типография, выявленные в середине 1920-х гг. Усадьба Асташова –
«яркий образец раннего николаевского ампира» – ставилась под охрану лишь благодаря инициативе одного из немногих квалифицированных специалистов, работавших в томском музее, археолога Н. А. Чернышова, сумевшего доказать ценность этого памятника1641.
Помимо краеведческого музея, в Томске после Гражданской войны, как мы уже отметили выше, существовал музей при Томском государственном университете (ТГУ), имеющий значение памятного места. Он был основан еще в 1880 г. как «этнолого-археологический». Музей расценивался его созда- телями в качестве «необходимого пособия для историко-филологического фа- культета»1642. Его основателем по праву считается ученый В. М. Флоринский. По данным музееведа В. И. Ожередова, первую экспозицию создал именно В. М. Флоринский, распределив экспонаты по трем дисциплинам: по археоло- гии, по этнографии и по истории1643. Хотя здесь имелись коллекции, связанные именно с историей Томска (к примеру, материалы, поднятые А. В. Адриановым при раскопке Томского могильника в Лагерном саду), история Томска не была представлена особым отделом экспозиции. Историк Д. А. Алисов подчеркива- ет существенное значение для томичей этого музея как культурно-досугово- го и просветительского учреждения, имевших возможность посещать его по воскресеньям в дореволюционные годы1644. Но при этом Д. А. Алисов, вслед за областником Г. Н. Потаниным, считает, что к концу дореволюционного пе- риода все музеи Томского университета «замкнулись в академическом кругу», будучи недоступными для основной массы населения города1645. Между тем, по оценке Г. Н. Потанина, именно этот музей в начале ХХ в. все-таки являлся са- мым богатым в Сибири1646, а значит, потенциально наиболее привлекательным для людей, интересующихся историей. Революция же диктовала требование расширять контакты музеев с широкой общественностью и усиливать работу над просвещением масс.
В годы Гражданской войны и в период хозяйственной разрухи этот му- зей, как и другие, пребывал в кризисном состоянии. Однако формирование фондов продолжалось. Так, в 1921 г. музей получил в дар коллекции умерше- го А. В. Адрианова и И. П. Кузнецова-Красноярского1647. В годы революции и Гражданской войны сотрудники этого музея собрали также коллекцию из
1641 Андреева Е. А. Указ. соч. С. 120–121.
1642 Ожередов В. И. Музей археологии и этнографии им. В. М. Флоринского Томско- го государственного университета: 125 лет служения // Культуры и народы Северной Азии и сопредельных территорий в контексте междисциплинарного изучения. Томск,
1643 Там же. С. 24.
1644 Алисов Д. А. Указ. соч. С. 308.
1645 Там же. С. 308.
1646 ГАНО. Ф.П-5. Оп. 2. Д. 70. л. 2.
1647 Ожередов В. И. Музей и музейное историко-культурное наследие. С. 29.
двухсот экспонатов для замышлявшегося отдела «Церковные древности». Со- здание этой коллекции было связано с закрытием мужского Алексеевского мо- настыря в Томске и экспроприацией его имущества. Таким образом, можно признать, что в хранилище университетского музея, как и в хранилище кра- еведческого музея, пребывали вещественные исторические источники, отра- жающие специфику местной культурной жизни, колорит «томской старины». Однако в период разрухи эти материалы не экспонировались.
По данным краеведа В. Д. Славнина, в начале 1920-х гг. музеем некоторое время заведовал архивист и историк Н. Н. Бакай1648. Однако документы фон- да Главнауки ГАРФ свидетельствуют, что в сентябре 1922 г. профессор Григо- рьев, возглавлявший музей ТГУ, спешно уехал в Польшу. В результате музей, лишившийся руководителя, был опечатан1649. Работа прекратилась, начались поиски нового директора. Временно его обязанности выполнял ученый по фамилии Слободский1650. Параллельно рассматривалась кандидатура профес- сора И. Т. Филиппова – декана рабфака, бывшего профессора закрытого фа- культета общественных наук. Однако в итоге Главнаука утвердила кандидатуру А. К. Иванова – этнографа и географа.
Новый директор родился в 1886 г. У него за плечами был Петербургский университет, занятия в кружках по этнографии и географии, экспедиции на Кавказ. Он также занимался этнографией среди мордвы и башкир на Урале и на юго-западе России – в Курской и Орловской губерниях1651. В мае 1923 г. в музее работала комиссия, возглавляемая директором архива Н. Н. Бакаем, осуществлявшая приемку и ревизию хранилища в преддверии передачи му- зея новому директору. Комиссия обнаружила множество недоработок. В част- ности, выяснилось, что до сих пор использовалась опись экспонатов, состав- ленная еще в 1888 г. В помещении царил беспорядок, к некоторым витринам трудно было даже пробраться, соответственно не было экспозиции, готовой для демонстрации1652.
Однако после «приемки» музей, где был наведен порядок, все-таки вновь открылся для посещений. Также была создана комиссия по содействию разви- тию музею, состоявшая из ученых и общественных деятелей1653. А. К. Иванов возглавлял музей на протяжении последующих пяти лет. Хранителем с 1923 г. был П. П. Славнин. Благодаря труду этих людей началось возрождение музея. Славнин добился закупки новой этнографической литературы в Москве и Ле- нинграде1654. Его же стараниями с января 1924 г. музей был принят на бюджет Главнауки1655. При Иванове была открыта этнографо-археологическая экспо-
1648 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 84.
1649 ГАРФ. Ф.А-2307. Оп. 3. Д. 348. Л. 34.
1650 Там же. Л. 36.
1651 Там же. Л. 31.
1652 ГАРФ. Ф.А-2307. Оп. 3. Д. 348. Л. 28.
1653 Там же. Л. 18.
1654 Там же. Л. 13–14.
1655 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 86.
зиция, «выросшая» из выставки, посвященной доисторической жизни Сибири и включавшей в себя экспонаты каменного века, медного и железного1656.
Экспозиция была построена по новому плану. Этот план был описан в бу- магах П. П. Славнина: «На центральной площади в витринах – археология; по сторонам и у стен этнография; на галерее – исторические предметы: кольчуги, оружие и т. п., в другом отделении – русская этнографическая витрина, комнатка антропологии, шаманизма и пр.; на верхней галерее – витрина с нумизматиче- ской коллекцией, сундук с предметами сибирского (тобольского) древлехрани- лища; на верхней же галерее стояла деревянная скульптура чтимого в Сибири Николая Мирликийского Чудотворца, вывезенная из Кузнецкой крепости, ста- ринные иконы из Томского Алексеевского монастыря»1657. Продолжилось попол- нение коллекций археологическими и этнографическими материалами. К приме- ру, в 1924 г. музей вел раскопки Тоянова городка на территории Томска, в 1925 г. организовал этнографическую экспедицию в Горную Шорию1658.
В 1927 г. музей представил отчет о своей деятельности. Из отчета видно, как росли коллекции на этапе между 1917 и 1927 г. В год Февральской и Ок- тябрьской революций в музее насчитывалось 37 этнолого-археологических кол- лекций, состоявших из 3994 предметов. Музей также располагал интересными нумизматическими коллекциями и коллекциями оружия1659. Известно, что бла- годаря инициативе дарителей и меценатов в музее к началу 1920-х гг. имелись: ценная тувинская подборка, предметы быта, искусства и культа североамерикан- ских индейцев, «сойотская этнографическая коллекция», минусинская археоло- гическая коллекция, которые высоко ценились и в 1920-х гг. Многие экспонаты собрал А. В. Адрианов, заведовавший музеем в дореволюционные годы. Здесь также хранились этнографические материалы, переданные в 1907 г. из Барна- ульского музея горнозаводского дела. Десятью годами позже число коллекций увеличилось до 53, а количество предметов в них возросло до 5024 шт. В ка- честве наиболее ценных сами музейщики признавали коллекцию «тобольских древностей» М. С. Знаменского, собранную им в 1870 г. при раскопках древнего городища на Чувашевом мысу близ Тобольска, а также материалы, поднятые из Томского могильника и при раскопках Тоянова городка1660.
В 1920-х гг. музей вовлекал в свою работу студентов. В частности, в 1925 г. был организован туземный студенческий краеведческий кружок. Он принимал активное участие в организации этнографических вечеров, которые посеща- ли не только учащиеся, но и все желающие томичи1661. Однако, по официаль- ным оценкам, просветительская и пропагандистская работа с массами велась
1656 Выставка доисторической жизни Сибири // Красное знамя. 1924. 13 марта.
1657 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 86.
1658 Зудилов И. Изучение местного края // Красное знамя. 1924. 3 дек.; ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 35.
1659 Там же. Д. 52. Л. 55.
1660 Там же.
1661 Матющенко В. И. Из истории музея археологии и этнографии Томского государ- ственного университета // Культуры и народы Северной Азии и сопредельных террито- рий в контексте междисциплинарного изучения. Томск, 2008. Вып. 2. С. 14.
слабо. Музей оставался довольно замкнутым академическим учреждением, лишь во вторую очередь ориентированным на трансляцию и поддержание исторической памяти томичей. Временные исторические выставки этого му- зея имели довольно узкую тематическую специализацию. Эти выставки были адресованы скорее просвещенному, нежели неподготовленному посетителю (к примеру «Оружие защиты и нападения с древнейших времен до появления русских в Сибири»). В 1924 г. печать критично оценивала выставочную дея- тельность музея и проводимые его силами экскурсии. Отмечалось, что экскур- сантов музей принимает лишь по воскресеньям и не может обслужить всех желающих1662. Критичные замечания были связаны с тем, что открытие новой экспозиции и первые послевоенные выставки вызвали среди томичей подъ- ем интереса к музею. В 1926 г. этнолого-археологический музей по-прежнему проводил экскурсии только по воскресениям с 11 до 15 часов, имея возмож- ность принять одновременно не более двадцати экскурсантов1663.
Характер построения экспозиции 1920-х гг. остается во многом неясным. Однако инвентарные книги музея позволяют более точно судить о направ- лениях коллекционирования. В музее имелись отделы этнографических, археологических, нумизматических и исторических коллекций. Этнографи- ческий отдел был особенно богат. Однако остановимся подробнее на исто- рическом отделе.
В этот отдел входили культовые вещи из Алексеевского монастыря: кре- сты деревянные и медные, кадильницы, дарохранилища, деревянные иконы, жестяная кружка для сбора приношений, архиерейская шапка. В коллекцию входили также портреты епископов в голубых орнаментированных рамах, картина «Моление о чаше» др.1664 Здесь также хранились разнообразные бы- товые предметы дореволюционного периода, к примеру, стоячие стенные часы XVIII в. с музыкальным боем, переданные музею географическим ка- бинетом ТГУ1665. Создается впечатление, что многие экспонаты историче- ского отдела попали в музей случайно. Среди тех, которые не входили ни в какие коллекции, можно назвать деревянное скульптурное надгробное изо- бражение Христа с католической могилы в Нарыме1666, чугунную статуэтку Наполеона1667, литографический портрет В. И. Ленина на папиросной короб- ке «Ильич», выпущенной «Табактрестом» Украины1668. Однако исторические артефакты, по всей видимости, постоянно не экспонировались. Печать сере- дины 1920-х сообщала, что экскурсии, проводимые музейными работниками,
1662 Экскурсионно-показательные учреждения университета // Красное знамя.
1663 Музеи университета открыты для трудящихся // Там же. 1926. 25 февр.
1664 Музей археологии и этнографии Сибири им. В. М. Флоринского ТГУ. Инвентар- ная книга № 7. Л. 2 об.; 4; 4 об.; 5 об.
1665 Там же. Л. 27.
1666 Музей археологии и этнографии Сибири им. В. М. Флоринского ТГУ. Инвентар- ная книга № 7. Л. 5 об.
1667 Там же. Л. 37.
1668 Там же. Л. 41 об.
посвящались главным образом «доисторической жизни Сибири» и современ- ному быту «туземцев»1669.
«Великий перелом» породил новый кризис в работе этого музея. Деятель- ность музея в первой половине 1930-х гг. представлена невнятно. Из газет из- вестно, что в начале этого десятилетия музей был закрыт для посещений. По всей видимости, здесь, как и в других музеях, велась перестройка экспозиции, проводились различные проверки, происходили кадровые «передвижки». По данным В. И. Ожередова, в этот период инспектировалось наследие Г. Н. Пота- нина, хранившееся в музее. В 1934 г. были изъяты письма, фото, личные вещи Г. Н. Потанина как «не представляющие интерес»1670. Именно в этот момент в Томск прибыл из Москвы опальный этнограф М. Т. Маркелов, возглавивший музей1671. Известно, что в 1930-х гг. продолжились археологические раскопки и этнографические экспедиции.
В 1935 г. «Красное знамя» опубликовало статью Н. А. Квашнина о деятель- ности вновь открытого музея при ТГУ, получившего название «Музей истории материальной культуры». Автор статьи сообщал, что музей выставил на все- общее обозрение свои уникальные археологические и этнографические кол- лекции, отражавшие «жизнь народов, населявших когда-то Сибирь». Теперь посетители приглашались в музей ежедневно, вход был свободным. Идеоло- гический смысл, заложенный в экспозиции, был сформулирован следующим образом: «У посетителей есть возможность убедиться в разрушительном влия- нии грабительской политики империализма в колониях, какою была Сибирь до Октябрьской революции, и увидеть огромные достижения ленинской нацио- нальной политики, обеспечивающей социалистический путь развития народов СССР»1672. Н. К. Квашнин сообщал также о тематических выставках, устраи- вавшихся музеем. Одна из них была озаглавлена «От первобытного коммуниз- ма к классовому обществу». Главная идея выставки состояла также в проти- вопоставлении «колониальной политики царских правительств» и «ленинской национальной политики на примере Горной Шории». Выставка акцентировала внимание на промышленном, колхозном и культурном строительстве1673. Вид- но, что музей, занимавшийся прежде преимущественно традиционной архео- логией и этнографией в академическом ключе, переориентировался на задачи политического просвещения и пропаганды, как того и требовало государство. Однако несмотря на усилия сотрудников этого музея подчинять свою работу государственной политике, здесь, как и везде, в 1937 г. последовали репрессии. Известно, что были репрессированы А. К. Иванов и М. Т. Маркелов1674. Заведо- вать музеем стал Н. А. Квашнин, причастный к обвинению А. С. Уланова.
1669 Экскурсии в этнолого-археологическом музее // Красное знамя. 1926. 19 мая.
1670 Ожередов В. И. Указ соч. С. 33.
1671 Славнин В. Д. Указ. соч. С. 92.
1672 Квашнин Н. Музей истории материальной культуры в Томске // Красное знамя.
1673 Там же.
1674 Ожередов В. И. Указ соч. С. 33.
Мы не располагаем книгами отзывов посетителей томских музеев, поэто- му не имеем возможности составить сколько-нибудь полного представления об их восприятии экспозиции и выставок. Известно лишь то, что в «шатиловский период» краеведческий музей активно привлекал посетителей. Сотрудники за- фиксировали их повышенный интерес к разделу экспозиции «Старина Томского края». Помимо этого им нравились этнографические залы, залы по искусству и зоологии1675. Влияние политической пропаганды середины 1920-х гг., контек- сты формирования культа Ленина обостряли внимание и к этой теме. Так, отме- чалось, что многие посетители отмечали как интересный экспонат фотографию вождя в Шушенском1676.
Согласно отчетной документации, Томский краеведческий музей с момен- та его открытия до 1925 г. включительно посетило 36267 человек, еще около
30000 человек посетило отдельные выставки. В музей организованно прихо- дили учащиеся, члены профсоюзов1677. По сравнению с Омском эти цифры не особенно впечатляют. Однако не будем забывать, что этот музей только стро- ился и еще не имел авторитета омского музея. В отдельные периоды более посещаемым являлся музей университета, существовавший дольше. За весь
1924 г. его посетило 25000 человек1678. Такой интерес был вызван обновлением экспозиции. При этом заметно, что в последующие годы интерес населения к университетскому музею несколько снизился. За весь период с конца 1923 по
1926 г. его посетило около 50000 человек1679.
На рубеже десятилетий посещаемость краеведческого музея возросла, достигнув в 1930 г. 48239 человек1680. Однако в кризисный период, последо- вавший за Первым музейным съездом, увольнением М. Б. Шатилова и пере- стройками экспозиции, посещаемость стала снижаться. К 1937 г. она упала почти вдвое1681, несмотря на то, что существовала установка работать с раз- ным контингентом: со школьниками, рабочими и служащими, с колхозниками и красноармецами1682. Университетский музей также организовывал экскурсии для разнообразных групп рабочих, служащих и учащихся не только из Томска. В этот музей приезжали группы и из сельской местности1683. В 1938 г. посе- тителей было всего около 24000 человек, в 1939 г. – около 300001684, при этом ставился план привлечь в музей на следующий год также 30000 человек1685. Это план был немного перевыполнен. Музей посетило 32982 человека1686.
1675 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 31.
1676 ЦДНИТО. Ф. 4204. Оп. 1. Д. 102. Л. 25.
1677 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 31.
1678 В этнолого-археологическом музее // Красное знамя. 1925. 3 янв.
1679 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 37.
1680 ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 46. Л. 63.
1681 Там же. Д. 62. Л. 53 об.
1682 Там же. Л. 32.
1683 Посещаемость этнолого-археологического музея // Красное знамя. 1926. 20 июня.
1684 Т ОГАУК «ТОКМ им. М. Б. Шатилова». Ф. 1. Оп. 1. Д. 46. Л. 53 об.
1685 Там же. Д. 1. Л. 91 об.
1686 Там же. Л. 32.
Томская печать кратко отразила восприятие музейных коммемораций, свя- занных с фигурой С. М. Кирова, затмившего с середины 1930-х гг. все прочие темы в экспозиции. Многие посетители музея, по версии газеты, были доволь- ны. И это не вызывает сомнений, поскольку существует немало подтвержде- ний народной любви к Кирову, о которых мы уже упоминали во втором разде- ле. Но из газетной публикации заметно и то, что С. М. Киров слишком быстро
«обронзовел», что в официозе экспозиции совершенно растворился человек Сергей Костриков. Даже «Красное знамя» допустило в своей публикации кри- тическое пожелание школьников, которые хотели видеть картины из детства Сережи Кирова1687, которые могли бы хоть как-то оживить этот образ. С другой стороны, это пожелание может говорить о хорошем усвоении соцреалистиче- ского канона и героического дискурса. Герой, согласно логике жанра, должен уже в детские годы проявлять незаурядные качества, как Володя Ульянов, слу- живший примером всем советским детям.
5.3. Новосибирские музеи
У Новосибирского краеведческого музея не было особенной предыстории. В молодом городе Новониколаевске в начале ХХ в. еще не сложились краевед- ческие традиции, как например, в Томске, или в Омске, у музейщиков не было опыта краеведческих исследований данной местности. Если Омск являл собой город чиновников и военных, активно участвовавших в формировании куль- турной инфраструктуры, а Томск – университетский и коммерческий центр, то Новониколаевск до революции развивался как транспортный узел, как город на дороге, где оседал самый пестрый, подчас разночинный люд, преимуществен- но настроенный на предпринимательство, работу в сфере услуг, на железной дороге и баржах.
Создание и быстрое развитие музея было обусловлено статусом столицы региона, который получил Новосибирск после Гражданской войны. В реги- ональном центре обязательно должен был существовать образцовый музей. Именно поэтому его руководство быстро реагировало на изменения музейной политики. Стоит заметить, что именно этот музей становился полем для дея- тельности авантюрных дилетантов, имевших лишь поверхностное представ- ление о науке экспонирования артефактов и амбиции больших начальников. Ярчайший пример такого типажа – П. И. Кутафьев, о котором речь пойдет да- лее. С другой стороны, именно из-за «столичности» Новосибирска музейщики в период репрессий находились под строгим надзором партии и НКВД. Здесь, как и в Томске, за короткий промежуток времени сменилось несколько руково- дителей, биографии которых до сих пор плохо известны.
Общие для страны и региона условия развития этого музея в 1920–1930-х гг. нами уже выяснены и охарактеризованы. Остается добавить лишь то, что спец- ифичным условием существования Новосибирского краеведческого музея на раннем этапе стала борьба за помещение. Жителям Новосибирска в изучаемый период хронически не хватало жилья, «жилья» не хватало и различным учреж-
1687 Федоренко А. Указ. соч.
дениям и организациям, процесс создания которых шел в новой региональной столице быстрыми темпами. Перед революцией купец Ф. Д. Маштаков продал здание, где позже находился музей, кредитной кооперации. После революции дом перешел во владение ГОМХа, который и передал здание Окружному от- делу народного образования под музей. Однако в 1926 г., в связи с выходом декрета о возвращении учреждениям кооперации изъятых у нее домов, коопе- ративная организация «Сибсельхозсоюз», пережившая пожар своего здания, потребовала вернуть ей здание, в котором теперь находился музей. 24 июля
1926 г. вышло постановление окрисполкома о выселении музея из здания, кото- рое вновь передавалось кооперации. В результате была разрушена экспозиция, сократилась площадь, выделявшаяся под выставки, а большинство экспонатов попали в сырой подвал1688. В таких условиях фонды музея были в значительной мере испорчены и утрачены, а прием посетителей велся с перебоями.
История во многом повторилась после экспериментов П. И. Кутафьева с экспозицией, к которым мы еще обратимся. В 1931 – начале 1933 г. музей был закрыт для посещений, научно-исследовательская, политико-просвети- тельская и научно-учетная работа также почти не велась1689. Помещения музея постепенно занимали различные организации: ОГИЗ, «Сибирская Советская энциклопедия», книжная палата и бюро краеведения. В опустевших музей- ных залах устраивались временные выставки картин и предметов ширпотреба. Вскоре эти комнаты решили окончательно занять соседствующие организа- ции. По словам очередного директора Г. П. Шапошкова (вступил в должность в 1932 г.), «однажды настал день выселения музея из здания, при участии ми- лиции». Милиционеры выбросили в коридор и на улицу, то, что еще не ока- залось в подвале, поэтому множество экспонатов либо сломалось, либо было вовсе уничтожено. Кто-то из сотрудников музея сфотографировал плачевную картину: сваленные в кучу книги, рваные коробки, стулья, газеты и пр.1690
При инвентаризации фондов в 1933 г. был сделан вывод о том, что значи- тельное количество экспонатов разворовали сотрудники. Примечательно, что пропадали минералы (видимо, воры надеялись их продать) и этнографические экспонаты: меховые изделия, шелковый монгольский халат, шелковые рубаш- ки… Скорее всего, эти вещи были попросту кем-то изношены, ведь в период, о котором идет речь, у обывателей были серьезные проблемы с обновлением гардероба1691. В 1934 г. было сделано уточнение: за предшествующие годы му- зей потерял 129 экспонатов, еще 10 совершенно уничтожили крысы и моль1692.
В городе-акселерате Новосибирске государственная политика памяти сво- еобразно проявила себя в музейном деле. Во-первых, не заметно направлен-
1688 ГАНО, Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 65 об. –66.
1689 Там же. Д. 1. Л. 3.
1690 Там же. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1. Л. 3.
1691 Косякова Е. И. [Красильникова Е. И.] Новый быт Сибирского Чикаго: Очерки городской повседневности Новосибирска между войнами. Новосибирск, 2006. С. 177–187.
1692 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1а. Л. 37; 41.
ности этой политики на вытеснение из экспозиции всего того, что могло быть связано с локальным компонентом исторической памяти жителей города. Все дело в том, что экспозиции, тесно связанной с исторической памятью ново- сибирцев, в 1920-х гг. так и не успели построить. Во второй половине 1930-х новосибирцы в сущности ничего не перестраивали, они создавали экспозицию с нуля по схеме, в которой история страны явно доминировала над местной историей. Во-вторых, в отличие от Омска, где велась активная работа над «кор- рекцией» коллективной памяти о Гражданской войне, в Новосибирске, быв- шем в прошлом таким же центром «белогвардейщины», музейщики этой теме не придавали большого значения. Особенно не раздувалась и кировская тема- тика. Вероятно, просто работа в этих направлениях велась вяло, не так, как требовалось. Видимо, отчасти поэтому такой жесткой была критика работы музея в печати.
При этом контроль над деятельностью музея со стороны партии и НКВД был, как мы уже подчеркивали, неустанным. Об этом свидетельствуют не толь- ко аресты. Показателен следующий пример: музей в середине 1930-х гг. устра- ивал бесплатные исторические выставки в окнах, выходивших на улицу. Скла- дывается впечатление, что каждый экспонат становился предметом контроля для партийных органов, опасавшихся «неверных» репрезентаций прошлого. Однажды в окошке музея появилось фото демонстрации 1905 г. в Краснояр- ске. На первом плане виднелась группа с лозунгом «Земля и воля». Незамедли- тельно директор музея получил письмо из вышестоящих партийных органов удалить это фото, «искажающее историю»1693. Очевидно, по мнению властей, героями Первой русской революции должны были быть представлены исклю- чительно большевики.
У истоков формирования музея стоял В. А. Анзимиров, руководивший ра- ботой этого учреждения вплоть до своей трагической гибели на Алтае в 1922 г. Именно его усилиями в 1920 г. в Новониколаевске открылся государствен- ный «мироведческий» народный музей регионального (краевого) значения1694. В. А. Анзимиров стремился к идейному преодолению узких, по его мнению, рамок «родиноведения», которое, как ему казалось, уже не отвечало «междуна- родному, космополитическому лейтмотиву творческих дерзаний великой рево- люции»1695. Об открытии музея жителей города сразу проинформировала мест- ная газета «Красное знамя»1696. Печать сообщала, что размещается он на углу улиц Гондатти и Гудимовской в доме бывшего хлеботорговца А. И. Кагана. Позже музею выделили помещение в здании на Красном проспекте № 7. Оно напоминало о важном событии недавнего военно-революционного прошлого, об этом красноречиво свидетельствовала появившаяся в скором времени мемо- риальная доска с надписью: «В этом здании 10 декабря (нового стиля) 1919 г.
1693 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1 а. Л. 34 об.
1694 Там же. Д. 1. Л. 1.
1695 Рыженко В. Г. Интеллигенция в культуре крупного сибирского города в
1920-е гг.: Вопросы истории, историографии, методов исследования. С. 292.
1696 Народный музей // Красное знамя. 1920. 4 авг.
состоялось первое организованное собрание новониколаевской красной гвар- дии». Горожанам, давно жившим в Новониколаевске, было известно, что до революции этот красивый двухэтажный дом из красного кирпича с маковкой в псевдорусском стиле принадлежал предпринимателю, владельцу магазинов, Ф. Д. Маштакову. Однако после революции, по классовым соображениям, его имя уже практически не упоминалось в музейной документации. Зато фик- сировался другой факт, вероятно, затрагивавшийся и музейными экскурсо- водами: «В период белого террора в этом здании помещалась контрразведка, в подвалах производились расстрелы коммунистов, красноармейцев и красных партизан»1697. Таким образом, само здание музея, в соответствии с политикой памяти тех лет, считалось памятным местом, связанным также с периодом
«колчаковщины» и ее «зверствами».
Сведения о работе музея в 1920-е гг. отрывочны. Из первой и единствен- ной газетной публикации за пятилетие с 1920 до 1925 г. о музее известно, что изначально исторического отдела экспозиции здесь не существовало, имелись лишь «социологический», а также биологический, технический, промышлен- ный и художественный. Всего в музее насчитывалось 10000 экспонатов, но сколько из них имело отношение к истории края, сказать трудно1698. «Миро- ведческий» музей, по оценке В. Г. Рыженко, представлял собой «некий универ- сальный центр больше общекультурного, чем сугубо музееведческого назна- чения»1699. Экспозиция передавала информацию обобщенно, музей был нужен для популяризации главнейших научных дисциплин и точных знаний1700.
Экспонаты, которые могли бы войти в исторический отдел экспозиции, из- начально разместили в социологическом отделе. Это объясняется и профилем музея, и тем, что сразу после революции еще не было ясно, какой быть совет- ской истории, и отсутствием опыта краеведческой работы в Новониколаевске. Но коллекции исторических материалов постепенно пополнялись. Отчет о ра- боте музея за период с 1 октября 1925 по 1 октября 1926 г. свидетельствует о появлении в музее самостоятельного этнологического отдела с археологиче- ским и этнографическим подотделами1701. В этом отделе имелись некоторые исторические раритеты, которые были описаны в одном из газетных репор- тажей, направленных на привлечение посетителей, к примеру, сабля казаков Сотниковых – одних из основателей Мангазеи1702.
С 1922 г. директором новосибирского музея был геолог М. А. Кравков, рас- стрелянный в 1937 г1703. Этнографическим подотделом экспозиции заведовала Е. Н. Орлова, работавшая в музее с 1922 г.1704 Во второй половине 1920-х гг. она
1697 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1 а. Л. 2.
1698 Народный музей // Красное знамя. 1920. 4 авг.
1699 Рыженко В. Г. Указ. соч. С. 293.
1700 Там же. С. 294.
1701 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 65.
1702 Берг Б. Новониколаевский музей // Сов. Сибирь. 1925. 1 февр.
1703 Мелихова Н. В. Указ. соч. С. 71–72.
1704 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 65 об.
участвовала в деятельности секции «Человек» ОИС1705, собирала этнографи- ческие материалы в Хакасии летом 1925 г.1706 и в Нарымском крае в 1927 г.1707
В ноябре 1927 г. «Советская Сибирь» представила репортаж о результатах одной из этих этнографических экспедиций. С гордостью сообщалось, что Е. Н. Орлова собрала коллекции остяцких, тунгусских и шорских «божков». Говорилось, что этнограф просила, чтобы ей подарили эти фигурки, а после от- каза их владельцев просто украла будущие экспонаты. Газета хвалила этногра- фа за находчивость и называла ее поступок «единственно оправданным воров- ством»1708. Этот случай демонстрирует крайности музейной этики 1920-х гг.: отсутствие уважения к культурным ценностям коренных народов Сибири, вос- приятие их верований как предрассудков, непонимание отношения человека традиционной культуры к сакральным предметам. Этнографа не заботили чув- ства обкраденных людей. По всей видимости, предполагалось, что эти «божки» будут использованы для антирелигиозной выставки в качестве доказательства
«темноты» и «ограниченности» их бывших владельцев.
Помимо Е. Н. Орловой, в 1920-х гг. этнографические материалы собирали художница Н. Н. Нагорская, А. А. Шнейдер, С. И. Орлов, И. М. Суслов. При их участии были скомплектованы коллекции по старообрядцам Алтая, по исто- рии русского быта, по ненцам, селькупам, тофаларам и хакасам1709. По всей видимости, их коллектив довольно успешно справлялся с задачами музейного строительства, занимаясь активной собирательской деятельностью и генери- руя идеи.
Из отчета за 1925–1926 гг. также известно, что ко второй половине
1920-х гг. количество археологических экспонатов в музее было сравнительно небольшим и составляло 583 шт. («подъемные материалы» из становищ и мо- гильников Новосибирской области); этнографических экспонатов насчитыва- лось только 662 шт. (материалы, представляющие культуру русских Сибири, тунгусов, остяков, самоедов, шорцев, хакасов); нумизматических – 744 шт.1710
В начале 1920-х гг. новониколаевский музей, работавший сравнительно вяло, утратил свой краевой статус, который вполне заслуженно перешел к омскому музею. В 1925 г. новониколаевский музей стал «краеведческим»1711, что означа- ло сужение профиля его деятельности. В 1926 г. на региональном музейном со- вещании в Новосибирске, проходившем под эгидой ОИС, вновь было принято постановление о «развертывании» новосибирского музея в музей краевого зна- чения1712. После его переезда в новое здание планировалось перестроить экспо-
1705 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 59. Л. 1., 9.
1706 Там же. Д. 14. Л. 68.
1707 Там же.
1708 Новое в музее // Сов. Сибирь. 1927. 16 нояб.
1709 Сальникова И. В. Документальная летопись Новосибирского государственного краеведческого музея // Образователььная деятельность музея. 85-летию музея посвя- щается. С. 52.
1710 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 59. Л. 66 об.
1711 Там же. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1. Л. 2.
1712 Там же. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 55. Л. 1–2.
зицию по новому принципу: «показать уклон в сторону производительных сил», как того и требовали свежие тенденции развития музейного дела в СССР1713.
Исторический отдел экспозиции в 1920-х гг. так и не был создан, а этно- логический отдел, оформленный с «экономическим уклоном», должен был, прежде всего, демонстрировать потенциал хозяйственного развития корен- ных народов Сибири, т. е. обращать внимание посетителей не к прошлому, не к исконным традициям, а к будущему. Коллекция по революционной тематике только формировалась1714. Фактически на данном этапе музей не поддерживал и не расширял коллективную память сибиряков о военно-революционных со- бытиях, «верная» репрезентация которых была столь важна для государства.
Параллельно над формированием революционной коллекции работал Ис- тпарт. Но вопрос об открытии им самостоятельного музея революции вновь осложнялся борьбой за помещение. За инициативу Испарта со страниц мест- ной печати выступил известный общественный деятель В. Д. Вегман. Акту- альность открытия музея он сформулировал следующим образом: «Музей не роскошь! Все учащиеся изучают историю ВКП (б), историю революционно- го движения в Сибири и историю сибирской партийной организации. Музей нужен для делегатов съездов, для участников конференций, приезжающих со всего края»1715. Вегман подчеркивал то, что Истпарт в течение шести лет пы- тался выхлопотать помещение под музей, а между тем лучше всего было бы разместить его в Доме Ленина. Сибкрайком постановил открыть музей к де- сятилетию «освобождения от колчаковщины», однако служба коммунального хозяйства и в конце октября 1929 г. тянула с выделением помещения1716.
Судя по сохранившимся данным, краеведческий музей вплоть до конца
1920-х гг. не работал над поддержанием коллективной памяти жителей города о героях и событиях локальной истории. Только в 1928 г. секция ОИС «Чело- век» подняла вопрос о необходимости начала изучения истории Новосибир- ска. Соответствующая программа, разработанная Е. Н. Орловой, была близка устремлениям краеведов дореволюционной поры и начала 1920-х гг., творче- ским поискам И. М. Гревса и Н. П. Анциферова1717. Это заметно в стремлении запечатлеть и сохранить «ускользающую старину», в желании уловить «дух места». Краеведы видели специфику истории Новосибирска в ее «молниенос- ности»: «Новосибирск – это город со своим маленьким центром каменных громад и авто, и с огромными окраинами халуп и землянок… промелькнул быт станционного поселка, уездного городишки, города губернского… Безна- дежные обозы отступающих белых сменились в городе лихорадочной строй- кой Сибстолицы». В этой характеристике чувствуется уже ставшее к середине
1920-х гг., благодаря пропаганде, шаблонным отношение к историческому про-
1713 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 67.
1714 Там же. Л. 66 об.
1715 Вегман В. Дайте помещение для краеведческого музея революции // Сов. Си- бирь. 1929. 25 окт.
1716 Там же.
1717 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1 Д. 116. Л. 12.
шлому любого сибирского города как к «беспросветному» и к его настоящему как к полному перспектив развития. Едва ли эту позицию разделяли томские краеведы. А Новосибирск «шел в ногу со временем». Однако Е. Н. Орлова все-таки предлагала обратить внимание на такие оригинальные, собственно новосибирские сюжеты, как «жизнь улиц, площадей, базаров», «знаменитая Закаменка, Нахаловка, Ельцовка, Татарская слобода, старое кладбище, Кир- пичные сараи». Этнограф задавал вопросы: «Кто там живет и чем живет? Что дает ему город? Что берет город у него?». Для ответов на эти вопросы предла- галось собирать мемуары, дневники, открытки, частные письма, фото и рисун- ки. Эта работа началась. Музейщики посредством печати приглашали старо- жилов города к сотрудничеству1718.
На это приглашение отозвался, в частности, один из первых жителей Но- восибирска – М. В. Можаров, сохранившиеся воспоминания которого отража- ют нешаблонный взгляд на историю города. В его восприятии до революции Новониколаевск был, прежде всего, торговым центром, вовсе не захолустным, а быстро развивавшимся. По мнению Можарова, начинать отсчет истории Но- восибирска нужно было с открытия первого базара 20 марта 1894 г., поскольку именно коммерции Новониколаевск был обязан своим молниеносным развити- ем. Автор воспоминаний указывал также на местонахождение первого в городе дома и предлагал отметить его мемориальной табличкой1719. В этих воспоми- наниях отразилась живая память первопоселенца, который хотел с помощью музея зафиксировать ее и увековечить для будущих поколений. К сожалению, в связи с ликвидацией ОИС и с изменением музейной политики этот интерес- ный и оригинальный проект имел слишком короткую историю.
К концу десятилетия музей стал центром, координировавшим исследова- тельскую работу других музеев региона. В 1928 г. на его площадке состоялось заседание появившейся исторической подсекции ОИС, на котором был разра- ботан план исследований по истории региона. Участники заседания распреде- лили темы для изучения между новосибирскими музейщиками и рекомендова- ли ряд тематических направлений работникам других сибирских музеев. Темы, связанные с историей, объединялись в следующие блоки: «Программно-мето- дические вопросы и источниковедение», «История экономического развития края и отдельных видов его хозяйства», «История колонизации и переселения, история городов», «История туземного населения Сибири», «История куль- турного развития Сибири» и «История революционного и профессионального движения и лет Гражданской войны»1720.
На этом фактически завершился относительно благополучный, хотя и не столь продуктивный, как в Томске и Омске, этап в истории новосибирского музея. На рубеже десятилетий его, как и другие аналогичные учреждения на- шего региона, ждали серьезные испытания. В декабре 1929 г. новосибирский музей возглавил П. И. Кутафьев, оставивший след разрушителя в истории му-
1718 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1 Д. 116. Л. 10–12.
1719 Там же. Л. 3; 4; 6.
1720 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1 Д. 155. Л. 12.
зеев Западной Сибири. Он сразу решил изменить кадровый состав учреждения (увольнению подлежали бывший белый офицер Троицкий, бывшая дворянка Нагорская)1721 и перестроить едва начавшую оформляться историческую часть экспозиции. Одновременно новый директор являлся инспектором научных учреждений Краевого Совета Народного просвещения. Данный этап в рабо- те музея связан с трагическим финалом деятельности ОИС. Кутафьев вступил в яростную полемику с членами этого общества, обвинив их в академической замкнутости и изоляции от пролетарских масс, в «буржуазных» и «миссионер- ско-колонизаторских» взглядах на краеведение1722. Инспекция П. И. Кутафьева, устроенная в новосибирском музее, сыграла не последнюю роль в реорганиза- ции административного устройства всей музейной системы региона. ОИС было ликвидировано, а музеи подчинены Бюро краеведения, созданному в мае 1931 г. Но после этой реорганизации наступил очевидный кризис в музейном деле.
После увольнения специалистов, имевших достойный опыт работы, в му- зее началась кадровая «текучка», отношения между сотрудниками стали на- пряженными. В учреждении постоянно менялись директора, парторги, за- ведующие различными отделами экспозиции; без конца звучали обвинения в «троцкизме» и «завале работы». Если омские музейщики в первой половине
1930-х гг. «замерли» под предлогом необходимости сбора материала для новой экспозиции, то новосибирцы действовали еще более радикально, чем томичи, открывавшие и вновь ломавшие экспозицию.
П. И. Кутафьев был первым директором, состоявшим в коммунистической партии. Видимо, успехи в борьбе с ОИС придали ему особую уверенность в деле реорганизации экспозиции. Позднее чиновники Культпропотдела не без оснований обвинят его в «варварстве» и крайней «левизне» взглядов. Факти- чески же Кутафьев просто уничтожил экспозицию, не построив новой. Прак- тически все историко-этнографические экспонаты он назвал «старым буржу- азным хламом» и отправил в сырой подвал, как выражались его преемники,
«на съедение мышам и крысам»1723. Пощадил директор лишь шаманский бубен как олицетворение дикости и иррациональности сибирской жизни до револю- ции и «богатые кулацкие одежды», которые напоминали о непрекращающейся и в современности борьбе с «врагами народа» за социалистические идеалы. Постоянно действовавший исторический отдел экспозиции директор заменил чередой временных выставок диаграмм и фотографических источников. Тем временем Кутафьев вынашивал радикальную идею «развернуть всю историю природы и общества вокруг трактора». В сущности, эта идея созвучна творче- скому поиску омича Савонова, размышлявшего над тем, как преобразить экс- позицию, выстроив ее вокруг хлеба. В итоге после инспекции РКИ и строгого выговора в 1932 г. Кутафьев был уволен. Своими экспериментами он добился лишь «вульгаризации марксистско-ленинской теории» и растворения истори- ческих и этнографических знаний в отделах «промышленность» и «сельское
1721 ГАНО. Ф. П-3. Оп. 4. Д. 382. Л. 1.
1722 Там же. Д. 381. Л. 6–10.
1723 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1б. Л. 28.
хозяйство»1724. При нем экспозиция действительно утратила историческую со- ставляющую, были обрублены связующие нити между исторической памятью местных жителей и музеем.
Постоянная, но пока не завершенная экспозиция была вновь открыта в но- восибирском музее только в середине 1933 г. Структурно экспозиция вытраи- валась в соответствии со следующим планом: вводный отдел, отдел докапита- листических формаций, отдел капиталистического общества и большой отдел социалистического строительства с разделами: историко-революционный, отдел каменноугольной промышленности, металлургический, отделы легкой и кустарной промышленности, сельского хозяйства, лесной промышленно- сти, охоты и рыболовства.1725 Из плана видно, что все «докапиталистическое» прошлое Западной Сибири предполагалось отразить обобщенно, а истори- ко-революционную тематику подать в духе «комплексного показа». Важно подчеркнуть, что исторический отдел в 1933 г. только планировалось открыть. Из вводного отдела, раскрывавшего основные этапы геологического развития земли и эволюции фауны, посетители сразу попадали в зал, где были представ- лены экспонаты, рассказывающие о развитии угольной промышленности.
Открытие исторической части экспозиции затягивалось: как и в других го- родах, ответственные за нее работники, не имевшие специального образова- ния, никак не могли избрать концептуальную модель построения экспозиции. В конце 1933 г. был все-таки открыт историко-революционный отдел. Он со- стоял из 495 экспонатов, кратко отражавших историю революционного движе- ния в Западной Сибири, сибирской каторги и ссылки, освещавших пребывание в Сибири В. И. Ленина и И. В. Сталина. В экспозиции выделялись также темы истории партии в Сибири, событий Февральской и Октябрьской революции, истории Красной армии, политики Временного правительства в Сибири, «кол- чаковщина», большевистское подполье, партизанское движение, борьба с бан- дитизмом. Раскрывалась также стандартная для тех лет тема «Десять лет без Ленина», составленная из портретов и бюста вождя. Заметно, что в экспозиции были отражены только сюжеты политической истории. История экономическо- го развития региона, история быта и культуры Сибири игнорировалась.
Сохранилась фотография части экспозиции, посвященной теме «Октябрь
1917 г.». Видно, что она содержала преимущественно визуальные материалы (фото) и несколько текстов документов. В центре разместили большие равно- великие портреты В. И. Ленина и И. В. Сталина. Очевидно, что уже в 1933 г. гиперболизация роли Сталина в революции стала неизбежной. Композиция была организована концентрическими кругами. Портреты вождей окружали по бокам изображения Я. М. Свердлова, М. В. Фрунзе, Ф. Э. Дзержинского и К. Е. Ворошилова. Над портретами поместили лозунг: «Наша Октябрь- ская революция открыла новую эпоху всемирной истории!». Под портретом Ленина повесили небольшие выписки из отзывов вождя о «врагах народа» Л. Д. Троцком, Г. Е. Зиновьеве и Л. Б. Каменеве. Совсем не упомянуть этих
1724 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1б. Л. 28.
1725 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1. Л. 4–5.
людей в 1933 г. было нельзя, поскольку историческая экспозиция должна была пропагандировать точку зрения власти, но фотографии низвергнутых наркомов были уже не нужны в экспозиции, поскольку запоминать в лицо следовало не «врагов народа» и «предателей», а вождей и героев. Отсутствие (удаление, уничтожение) фотографии – это распространенный прием стира- ния памяти об историческом лице.
Под портретом Сталина поместили выписку из революционной речи Лени- на. Соседство текста речи с портретом Сталина должно было подводить зри- теля к выводу об их полном единомыслии. Третий (внешний) круг экспонатов состоял из знамени союза грузчиков города Томска; нескольких мелких пор- третов «второстепенных» деятелей октябрьской революции; небольшой статьи о ЦИК Сибири; текстов «Декрета о мире», «Декрета о земле», «Декларации прав народов России», краткой статьи по истории РСДРП1726.
Историк Я. Плампер заметил, что в период культа личности Сталина его изображения на уровне символических репрезентаций стали размещать в цен- тре композиций. Другие люди и объекты выстраивались вокруг фигуры во- ждя концентрическими кругами, более или менее приближенными к фигуре Сталина, в зависимости от их значимости. Так выражалась идея первостепен- ной важности вождя во всех сферах советской жизни1727. Эта репрезентатив- ная схема была воплощена и в провинциальном новосибирском музее, над идеологической «чистотой» экспозиций которого велась усиленная работа. К имеющимся экспонатам планировалось добавить материалы, которые бу- дут свидетельствовать о влиянии на общественное мнение сибиряков работ В. И. Ленина, И. В. Сталина, Я. М. Свердлова и В. В. Куйбышева; материалы о связях рабочего движения Западной Сибири с Петроградом и Москвой; экс- понаты, рассказывающие о событиях 1905 г., о годах «реакции», об Империа- листической войне и т. п. Очевидно, что достраивать экспозицию предполага- лось в уже заданной логике.
Показательно, что в музее краевого значения почти не демонстрировались именно сибирские материалы. Частично виноватым в этом был П. И. Кутафьев, ведь после его экспериментов фонды музея опустели. Среди вещественных источников времен Гражданской войны в музее были выставлены немногие уцелевшие предметы: оружие партизан (пушка, винтовки и сабли), знамя пол- ка крестьянской армии; имелись и картины современных художников, где изо- бражались красные партизаны и сцены боя1728.
В 1934 г., на волне анитирелигиозной пропаганды, когда по всей Сибири закрывались храмы, открылась временная антирелигиозная выставка, интерес- ная для нас обращением ее создателей к истории религии. На ней были пред- ставлены экспонаты, объясняющие разницу между научным и религиозным
1726 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1. Л. 15.
1727 Плампер Я. Пространственная поэтика культа личности: «круги вокруг Стали- на» // Очевидная история. Проблемы визуальной истории России ХХ столетия. Челя- бинск, 2008. С. 348.
1728 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1. Л. 16.
мировоззрением; повествующие о происхождении религии (по Марксу); рас- сказывающие о христианстве. Далее располагались сугубо антирелигиозные разделы: «Религия на службе эксплуататорских классов» (говорилось об «обо- жествлении» Романовых, «вреде» религии в годы революций и войн, а также в ситуации голода в Поволжье); «Фашизм и религия»; «Пролетарский атеизм» (в частности, демонстрировались заявления о сдаче икон и фотоснимки закры- тых церквей). Среди экспонатов были представлены: багровая плащаница, рас- пятие, фигура воскресшего Христа, медный крест для благословления, крест для крестных ходов, тарелки для опрыскивания святой водой и денежных сбо- ров1729. Известные старшему поколению из собственного жизненного опыта вещи, напоминающие о дореволюционной православной церкви, использова- лись в этой экспозиции для ее дискредитации.
Нахлынувшая в 1934 г. комиссия культпропа крайкома выявила много иде- ологических «ошибок» в работе сотрудников музея. Так, было сделано замеча- ние, что некоторые темы до сих пор излагались в духе «буржуазной» науки1730. Это означало то, что в музее сменится руководство и опять начнется реорга- низация экспозиции. И действительно, директор Г. П. Шапошков уволился и скрылся, опасаясь санкций. Его место на короткий период занял человек по фамилии Майский, которому предстояло перестроить экспозицию. При этом экспозиционная работа постоянно контролировалась парторгами, исполняв- шими установку власти «чистить музей от классово враждебных элементов». Но положение самих парторгов являлось очень шатким. Они сыпали беско- нечными замечаниями, между тем, в этот период парторги сменялись столь же часто, как и руководители музея, оказываясь в одночасье «троцкистами» и «вредителями». «Советская Сибирь» неоднократно публиковала критические статьи о работе музея, называя его «окаменелым» и «кунсткамерой». Сотруд- ники учреждения вынуждены были фиксировать согласие с критикой офици- ального издания в протоколах своих партийных собраний. Одновременно они признавали собственную беспомощность: вплоть до 1937 г. им не удалось раз- работать корректный план экспозиции. Сотрудник музея Берковский выразил суть проблемы следующим образом: «Мы перевешиваем экспонаты со стены на стену, но не можем изменить экспозицию по сути»1731. Этот концептуальный кризис был общим для всех музеев Западной Сибири середины 1930-х гг.
После убийства С. М. Кирова в Новосибирске, как и в Томске, внимание музейщиков сконцентрировалось на этой фигуре памяти. Именно выставками и разделами экспозиции о Кирове они отчитывались в первую очередь, желая продемонстрировать активную деятельность, которая в реальности была ско- рее ее имитацией. К примеру, в 1935 г. партийная отчетная документация му- зея акцентирует внимание на дополнении экспозиции новыми фотографиями С. М. Кирова1732.
1729 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1а. Л. 3.
1730 Там же. Л. 23.
1731 ГАНО. Ф. П. –357. Оп. 1. Д. 1. Л. 16.
В 1934 г. новосибирцы получили официальное «Положение для областных, краевых и базовых музеях», согласно которому «музей являлся научно-иссле- довательским и политико-просветительским учреждением, обслуживающим и отражающим в своей экспозиции область и район». В его задачи входило:
1) всестороннее плановое изучение в соответствии с требованиями сил че- ловеческого общества, области и края; 2) пропаганда идей марксизма и мо- билизация масс к активному участию в социалистическом строительстве;
3) содействие политехнизации школы и пропаганде техники; 4) выявление, учет и охрана памятников природы, революции, истории и искусства.1733 Пока- зательно, что не ставилась задача изучения истории края, а выявление и сохра- нение исторических памятников значилось в конце списка задач. Между тем построение исторической части экспозиции оставалось и в последующие годы труднорешаемой проблемой.
После увольнения по политическим причинам Майского директором ста- ла Горцева, взявшаяся за перестройку историко-революционного отдела. По словам коллег, сама она не верила в успех начатого дела, однако затеяла ка- питальный ремонт, который и стал причиной ее обвинения во вредительстве. Знакомство с В. Д. Вегманом, которым Горцева гордилась, обернулось для нее трагически. После ареста В. Д. Вегмана в июне 1936 г. парторг музея Гришин потребовал удалить портрет репрессированного из экспозиции, переработан- ной лично Горцевой, но она заколебалась и в итоге отказалась это сделать, что и привело к окончанию ее карьеры. Следующий директор музея Д. Ласкин уже через два с половиной месяца был исключен из партии и уволен как «троц- кист», не успев ничего перестроить. Однако Ласкин создал новый экспозици- онный план, который представляет собой еще один вариант разработки «ком- плексного показа» края.
План Ласкина базировался на идее неразрывной демонстрации отделов природы и истории. Природа по этому плану понималась как естественная сре- да, в которой совершается жизнь и борьба человека. Поэтому, как считал Лас- кин, в музее нужно показывать лишь степень освоения и изменения природы человеком в ходе его исторического развития. Структура экспозиции включала: вводный раздел (географическое положение края, климат, рельеф, население, экономика, культура); разделы «Наш край в отдаленном прошлом»; «Народы Сибири накануне завоевания»; «Колонизация Сибири»; «Сибирь под игом са- модержавия»; «Октябрь в Сибири и эпоха социалистического строительства». План репрессированного Ласкина остался на бумаге. Его преемники избрали иные методологические ориентиры в экспозиционной работе.
С лета 1937 г., когда Горцева начала ремонт, до 1939 г. музей был закрыт для посетителей. И только перед войной началась его заметная деятельность. Музей совместно с горсоветом взялся за выявление и учет памятников горо- да Новосибирска. Общими усилиями горсовета и музея была произведена ре- конструкция изрядно обветшавшего памятника героям революции, который горожане именовали «красным факелом». Однако к этому моменту сведения
1733 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1б. Л. 17.
о происхождении памятника существенно исказились, что нашло отражение в годовом отчете о работе музея1734. Составители отчета перепутали многие важные детали, касающиеся памятника. Отсутствие должного внимания к го- родским памятным местам со стороны даже таких организаций, в обязанности которых входило политическое просвещение, приводило, как выясняется, сна- чала к упрощению и естественному искажению памяти о революции, а потом и к созданию новой, совершенно оторванной от исторической почвы, версии революционных событий. Показательно, что на 1940 г. запланировали установ- ление памятника на месте расстрела «чехо-словацкой бандой» руководителей советской власти, фамилии которых были также перепутаны. Так, А. И. Шму- рыгин был назван в отчете «Шмурыкиным», председатель ЧК Ф. И. Горбань
«Горбачем», а имен этих людей авторы отчета и вовсе не вспомнили. В 1939 г. установили также ряд мемориальных досок на фасадах зданий, имевших отно- шение к революции, а также бюст П. Е. Щетинкина. В следующем году плани- ровалось продолжить работу по установлению мемориальных досок на памят- ных местах революции1735.
Рост числа посетителей в предвоенные годы обусловил необходимость от- крытия новых выставок, которые соответствовали запросам публики. Так поя- вилась временная выставка по истории Новосибирска, включавшая три разде- ла, соответствовавшие советской схеме периодизации отечественной истории:
«Новосибирск дореволюционный», «От Февраля к Октябрю и после Октября»,
«Новосибирск социалистический». Организация этой выставки была осложне- на отсутствием современной исторической литературы о Новосибирске. Работ- никам музея пришлось пользоваться старыми газетами и устными воспомина- ниями, что, безусловно, осложняло достижение требовавшейся схематизации и идеологической выстроенности выставки1736. Однако при всей очевидной зависимости музейной экспозиции от «большого» советского исторического нарратива, стоит отметить, что музей постепенно начал преодолевать пробле- му отсутствия материалов, связанных с прошлым Западно-Сибирского регио- на. Кроме того, в 1939 г. добавились части экспозиции, раскрывающие общие этапы национальной истории: «Московская удельная Русь» и «Московское го- сударство в период Монгольского ига».
На 1940 г. запланировали открыть еще несколько разделов экспозиции, по- вествующих о национальном прошлом: раздел, посвященный 1917–1918 гг.; периоду 1918–1920 гг. (Гражданская война и интервенция); периоду с 1935 по
1939 г. В разделе о Гражданской войне предполагалось уделить немного вни- мания и сибирским вопросам: ликвидации «колчаковщины» в Сибири, сибир- скому подполью и партизанскому движению. Было четко решено, каким со- держанием наполнится последний раздел экспозиции. По замыслу он должен был включать разделы о стахановском движении, «Сталинской» конституции, событиях на озере Хасан, подраздел «Если завтра война». Очевидно, что из
1734 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 4. Л. 1–2.
1735 Там же. Л. 2.
экспозиции совершенно выпал пятнадцатилетний период с 1920 по 1935 г.1737
Официальная версия репрезентации революций и Гражданской войны уже сложилась. Все-таки в последние несколько лет музеи страны активно рабо- тали над сбором материалов о революции. Специалисты разрабатывали даже анкеты и методические рекомендации по записи воспоминаний о революции и Гражданской войне очевидцами этих событий. При этом четко оговарива- лось, что стоит описать, а чему не следует уделять внимания1738.
К 1940 г. было понятно и то, как представить последние события, но неод- нозначный период с 1920 по 1935 г. вызывал сложности в его показе. Видимо, поучителен был пример Горцевой, пострадавшей за «вредительскую» репре- зентацию этого периода в экспозиции. Требовалось время на то, чтобы собы- тия этих лет хорошенько «затерлись» в памяти и настал подходящий момент для конструирования идеологически «правильного» образа прошлого.
В январе сотрудники музея затеяли новую реконструкцию музейной экспо- зиции. Было принято введение так называемой «единой исторической экспози- ции», концепция которой в то время активно обсуждалась в специализирован- ной советской литературе. В мае 1941 г. началась реализация задуманного, но Великая Отечественная война круто изменила ситуацию. Для нужд государства пришлось освободить второй этаж музея и разрушить экспозицию. Вообще же в канун войны работа в музее оживилась. Краеведческий музей усиленно за- нялся именно краеведением, возросла посещаемость и культурно-массовая ра- бота учреждения.
Основной научной задачей стало наконец-то изучение истории Новосибир- ской области. С этой целью готовилась экспедиция в область, к участию в ко- торой привлекались студенты, школьники и учителя. Планировалось собрать сведения по истории городов, заводов, шахт, фабрик, старинных сел, матери- алы, связанные с революционным и партизанским движением, с пребывани- ем В. В. Куйбышева в Каинске Новосибирской области и т. д. Предполагалось также учесть и описать братские могилы, местечки и дома, связанные с ре- волюцией. Наконец вспомнили и о ценности учета памятников архитектуры, городищ, курганов, древних наскальных надписей. Но война помешала экспе- диции. Кроме того, музей закупал экспонаты, среди которых были фотоснимки и картины сибирских художников на исторические, преимущественно револю- ционные темы. Однако среди ценных приобретений этого года были и некото- рые экспонаты, не связанные с революцией: мебель работы князя Волконского и знаменитая «Чертежная книга Сибири» боярского сына С. У. Ремезова.
В январе 1941 г. бюро обкома ВКП (б) обязало музей полнее отразить в экс- позиции этапы жизни и деятельности вождей революции в сибирской ссылке. В этом направлении, соответственно, тоже велась работа. Возросло число экс- курсий: в 1941 г. их было 600. На экскурсии организовано приходили школьни- ки и военные. Всего музей за год посетили 32000 человек. Стали практиковать-
1737 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 4. Л. 18.
1738 Создадим историю Гражданской войны (материалы и документы). Новгород,
ся и кинолекции на исторические темы, которых в год начала войны прочитали шесть. Лекторы выезжали также на фабрики, заводы, в колхозы, устраивали временные выставки в кинотеатре им. В. Маяковского и на швейной фабри- ке1739. Неизвестно, каким стал бы новосибирский музей, если бы планы его со- трудников не были нарушены войной, однако очевидно, что только через двад- цать лет после открытия работа музея по созданию исторической экспозиции и ее репрезентации становилась интересной и разносторонней.
Судить о восприятии музея его посетителями мы можем, начиная лишь с 1930-х гг. Отчетная документация директора Шапошкова зафиксировала, что посетители музея обвиняли Кутафьева в недооценке культурного наследия, говорили, что в музее должны быть обязательно представлены вещественные источники, которые почему-то исчезли из экспозиции1740. Новая экспозиция
1933 г. также не вызывала одобрения. Посетители испытывали недоумение и разочарование, о чем и писали в книге отзывов. К примеру, прибывшие в му- зей крестьяне хотели увидеть портреты героев революции и узнать о проис- хождении сибирских народов, но вся эта информация не была представлена в музее. Невыразительными были и сами экспонаты: 75 % информации пред- ставлялось в «плоскостном», т. е. стендовом виде, многие экспонаты казались устаревшими1741.
Часть экспозиции, посвященная Гражданской войне, привлекала многих, но собственно военных экспонатов было мало, помещались они в тесном поме- щении, что снижало общее впечатление посетителей музея от экспозиции. Не нравились посетителям и экскурсоводы, которые не всегда могли ответить на обывательские вопросы, путали детали, сбивчиво рассказывали о происхож- дении экспонатов. Хотя за второе полугодие 1933 г. музейные залы работали
126 дней, экскурсии, судя по статистическим данным, проводились не часто. За весь 1933 г. экскурсий и массовок сотрудники музея провели только 93. Их посетил 2581 человек, в то время как одиночных посетителей в музее за год зафиксировали 89001742. Эти данные довольно скромны по сравнению с музеями других городов, особенно с омскими показателями. Н. М. Ядрин- цев свидетельствует, что еще 1890-е гг. музей в маленьком сибирском город- ке Минусинске за год посещало около 8000 человек1743. Новосибирск же в
1930-е гг. был крупным административным центром, численность населения этого города значительно превышала людность Минусинска, а посещаемость новосибирского музея была чуть выше, чем посещаемость музея в крохотном дореволюционном городке.
Ясно, что новосибирский музей не вызывал массового интереса у населения. Очевидна и слабость его инициатив, направленных на привлечение посетителей. Но в этот период не существовало низовой сети краеведческих ячеек, а музей не
1739 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 7. Л. 4; 5; 7; 8.
1740 Там же. Д. 1б. Л. 28.
1741 Там же. Л. 6; 9.
1742 Там же. Л. 29.
1743 Ядринцев. Н. М. Указ. соч. С. 463.
координировал и не интегрировал работу краеведов любительского уровня. Кро- ме того, музей потерял сотрудников, которые могли предлагать оригинальные идеи, ему однозначно не хватало места и денег на пополнение фондов.
Однако в предвоенные годы, на фоне общего подъема в деятельности музея, росла и посещаемость. В 1938 г. его посетило более 21000 человек, а в 1939 г. – уже более 54000. Музейные работники фиксировали контингент посетителей, среди которых были ученые, колхозники, рабочие, учителя и школьники1744. Этими показателями музей мог гордиться. По «посещаемости» он обогнал томский музей и мог сравнивать себя с региональным лидером в музейном деле – с омским музеем.
В 1928–1929 гг. началась история еще одного новосибирского музея. В эти годы заведующий Новосибирским горкомхозом по фамилии Щукин отметил скопление в его конторе значительного количества вещей, имевших отноше- ние к истории Новосибирска и других городов Сибири. Практически все эти материалы служба городского коммунального хозяйства собирала не намерен- но, а по ходу своей повседневной работы. Возможно, на идею создания музея Щукина вдохновил проект, посвященный истории города, развернутый кра- еведческим музеем и описанный в газетах. Так или иначе, уже в 1930 г. Щу- кину удалось получить помещение в подвале бывшего городского торгового корпуса для хранения коллекции и для подготовки к выставочной и экспози- ционной деятельности. В это же время к работе над созданием нового музея присоединился Ф. В. Мелехин – бывший директор омского музея. Из отчетной документации следует, что уже в 1932 г. этим музеем заведовал некто по фами- лии Юрцовский. Дело в том, что в мае 1931 г. Ф. В. Мелехин подвергся аресту, однако избежал осуждения, поскольку в октябре того же года его дело было прекращено за отсутствием состава преступления1745.
О новом музее еще никто ничего не знал, его помещение было малень- ким и тесным, однако в этом сыром подвале хранилось немало интересных вещей. Среди них были планы города разных лет, в том числе и план, дати- рованный 1907 г., с подписью императора Николая II; проекты перепланиров- ки Новосибирска и других городов, проекты соцгородов и отдельных зданий. Кроме того, здесь хранились материалы, связанные с историей местной пе- риодической печати, графические произведения искусства. Щукину удалось также создать коллекцию фотографий, как старых (снимки уже снесенных или перестроенных зданий), так и современных, фиксирующих события, которые, как считалось тогда, со временем будут считаться историческими. В их числе, к примеру, было изображение закладки завода «Сибкомбайн». В музее суще- ствовал и отдел рукописей, в числе которых хранились материалы по истории мыловаренного завода.
В 1932 г. директор музея просил у Горсовета предоставить ему новое по- мещение под музей города Новосибирска, мотивируя свою просьбу тем, что
1744 ГАНО. Ф. Р-1813. Оп. 1. Д. 1б. Л. 29.
1745 Жертвы политического террора в СССР [Электронный ресурс]. URL: http://lists. memo.ru/index13.htm (дата обращения: 10. 07. 2014).
«необходимо вывести музей из совершенно подвального состояния». Под экс- позицию, по расчетам директора, требовалось два-три зала, нужны были так- же помещения под хранилище. Концептуально цель музея определялась как
«изучение современного Новосибирска и его истории». Горсовет посмотрел на эту инициативу благосклонно, постановив «считать существование музея не- обходимым, обеспечить его помещением и открыть не позже 1 мая 1935 г.»1746. Инициатива, связанная с созданием этого музея, примечательна и интересна. Очевидно, что Щукин и его единомышленники ориентировались на образец столичного музея коммунального быта, созданию которого было уделено мно- го внимания во второй половине 1920-х гг. Вероятно, в желании угнаться за столицей нашли отражение амбиции местных коммунальщиков, поддержан- ные интеллигенцией. В любом случае, очевидно, что коллекции, собиравши- еся в рамках этого музея, были действительно интересными и потенциально полезными, прежде всего, для историков. Однако нам пока не удалось найти сведений о дальнейшей судьбе этого музея и его экспонатов. Вероятно, музей коммунального быта слился с краеведческим музеем.
5.4. Барнаульский музей
История Барнаульского краеведческого музея длительна и интересна. Из- вестно, что в 1823 г. в целях просвещения по инициативе начальника Колыва- но-Воскресенских заводов П. К. Фролова был создан первый в Барнауле «му- зеум» («Горный музей»), основу коллекций которого составили уникальные модели рудников Алтая, горных машин и механизмов, собрание рукописей и книг, редкие этнографические вещи. После отъезда П. К. Фролова из Барнау- ла пополнением музейных коллекций занимался врач Ф. В. Геблер, со смертью которого хранительская деятельность и коллекционирование пришли в упа- док1747. Однако на раннем этапе существования музея его можно было назвать одним из любопытнейших в России хранилищ этнографических и историче- ских редкостей. Богатство этнографических коллекций («коллекции древно- стей Сибири») барнаульского музея было отмечено еще в 1879 г. серебряной медалью Московской антропологической выставки. Часть экспонатов, отправ- ленных на эту выставку, так и осталась в Москве по просьбе председателя эт- нографического русского общества, посчитавшего отдельные предметы мате- риальной культуры алеутов и киргизов особенно ценными и уникальными1748. Музей не был «публичным», доступ к его посещению имели лишь ученые, специалисты и почетные гости администрации, которым нередко дарили цен- ные экспонаты1749. Как таковой экспозиции здесь не существовало.
В 1891 г. было создано общество любителей исследований Алтая, основав- шее свой собственный музей, где также накапливались этнографические и ар-
1746 МКУ НГА Ф. 33. Оп. 1. Д. 221. Л. 1–9.
1747 Рафиенко Л. С. Указ. соч. С. 9–10.
1748 ГААК. Ф. Д-66. Оп. 8. Д. 33. Л. 64–65.
1749 Абрамова Ю. А. Музей общества любителей исследований Алтая (из истории
АГКМ 1891–1920 гг.). С. 30.
хеологические предметы. С 1902 г. общество подчинялось Западно-Сибирско- му отделению Императорского русского географического общества (ЗС ИРГО). В 1911 г. обществу удалось добиться получения уцелевших коллекций Горного музея, который уже лишился значительной части своих экспонатов, переда- вавшихся не только частным лицам, но и в другие музейные хранилища1750. До революции музей располагал многими этнографическими и археологическими ценностями, которые могли бы в будущем составить основу богатой историче- ской экспозиции, но в большинстве своем были либо утрачены, либо испорче- ны из-за неправильного и бессистемного хранения1751.
В «горном» городе Барнауле, являвшемся также крупным центром пред- принимательства, до революции были заложены краеведческие традиции, сопряженные с просветительской деятельностью народников (В. К. Штиль- ке) и областников (Н. М. Ядринцев). После Гражданской войны благотворной темой для изучения могло стать партизанское движение на Алтае, поскольку были живы его лидеры. Однако еще до начала арестов бывших партизан эта тематика не получила в музее выраженного развития. Вероятно, сказался отток интеллигенции, способной взяться за музейное дело в Барнауле с таким же энтузиазмом, как в Томске и Омске. Не существовало и формальных причин активно развивать музейное дело в этом городе. Барнаул не был региональной столицей со статусом, как у Новосибирска.
После Октябрьской революции музей был национализирован. Несмотря на тяжелые экономические и социально-политические условия, Совет Алтайско- го подотдела РГО работал над формированием коллекций. Так, в июне 1919 г. было принято решение о необходимости комплектования отдела, посвящен- ного памяти Н. М. Ядринцева (предполагался сбор его рукописей, печатных работ, фотоснимков, газетных и журнальных заметок о нем)1752. С 1918 г. ком- плектовалась коллекция памятников войны и революции.
Очевидно, что в период Гражданской войны и хозяйственной разрухи этот музей, как и подобные ему учреждения по всей стране, понес потери в связи с отсутствием топлива, хаосом в документации, теснотой и хозяй- ственной запущенностью помещения, порчей и кражами экспонатов. Музею также не хватало квалифицированных кадров. К примеру, с мая 1921 г. уч- реждением заведовал биолог Л. Л. Коровай, работавший здесь по совмести- тельству. Важно, что на этом этапе в штате музея не числилось историков и этнографов1753.
Дальнейшее развитие барнаульского музея происходило в контексте уже охарактеризованных нами условий. Выделяя специфику этих условий, целесо- образно отметить относительно слабое участие местной интеллигенции в му- зейно-просветительской деятельности, при том что Барнаул и Алтайский край имели длительную историю, богатую разнообразными сюжетами. При нали-
1750 Абрамова Ю. А. Указ. соч. С. 26.
1751 Фролов Я. В. Указ. соч. С. 63.
1752 Барнаул. Летопись города. Ч.1. С. 181.
1753 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 348. Л. 64.
чии инициативы здесь также могла активно развиваться этнография, по край- ней мере, до революции был создан задел.
Политика памяти, направленная на прошлое Алтая, может быть реконстру- ирована в опоре на местную периодическую печать. Четкие контуры обрела эта политика в годы индустриализации, когда актуализировался образ Барнау- ла – «горного города». В связи с 200-летием Барнаула, в 1930 г., была опубли- кована статья исторического содержания, где говорилось о том, что история города начинается с создания Демидовского медеплавильного завода. Автор статьи Е. Ильин подчеркивал, что Барнаул изначально был промышленным городом. В этой связи давалась пространная характеристика невыносимых ус- ловий труда горных рабочих и приводилась история гениального изобретате- ля из народа И. И. Ползунова. Подчеркивалось, что его изобретение – первая паровая машина, как и он сам, не была оценена современниками и заводской администрацией по достоинству и вскоре подверглась незаслуженному забве- нию. Эта публикация подводила читателя к выводу о благополучной совре- менности, когда рабочему гарантированы устойчивые заработки, нормальные условия труда, поощрение инициатив и признание таланта1754, а также служила мобилизационным целям.
Обращают на себя внимание и некоторые историко-краеведческие публи- кации в газете «Красный Алтай» за 1936 г. Серию статей для этого издания подготовили Л. Спицын, Л. Шмолин и др. В версии Л. Спицина промышлен- ники Строгановы снабдили войско Ермака на завоевание Сибири. Одним из ре- зультатов хищнической колониальной политики царских времен стало основа- ние Демидовских заводов, существовавших за счет каторжного труда рабочих, живших в условиях «военного режима». В статьях подчеркивалось, что Деми- довы «безудержно эксплуатировали» тружеников и хищнически разграбляли недра земли при разработке, что Демидовский корпус был «построен на костях крепостных крестьян и беглых»1755. Показательна и статья о частных промыш- ленных предприятиях Барнаула второй половины ХIХ – начала ХХ вв., где по- вторялась мысль о тяжелой доле рабочего до революции1756.
Однако важно пояснить, что барнаульский музей, вопреки ожиданиям, не проявлял инициативы в деле борьбы за индустриализацию, которую развернула местная печать, активно используя исторические примеры. Поэтому в 1939 г.
«Алтайская правда» с возмущением констатировала, что на музейном «скла- де» валяется автограф первого изобретателя парового двигателя И. И. Ползу- нова, его документы плохо хранят и никому не показывают1757. Фигура памяти
1754 Ильин Е. Дела давно минувших дней (по поводу 200-летия Барнаула) // Крас- ный Алтай. 1930. 11 сент.
1755 Спицин Л. Очерки истории Барнаула // Там же. 1936. 22 мая; Он же. Завод ка- торжного труда // Там же. 1930. 23 мая; Шмолин Л. Об Алтайском заводе // Там же.
20 апр.; Он же. История Барнаульского завода. Демидовщина // Там же. 3 июня.
1756 Очерки частнокапиталистической промышленности Барнаула // Красный
Алтай. 1930. 8 июня.
1757 Днепров Н. Об архивах и музеях // Алтайская правда. 1939. 17 июля.
И. И. Ползунова к этому периоду была уже популяризирована на Алтае. Он фактически признавался народным героем – гениальным изобретателем-само- учкой. Местные газеты неоднократно акцентировали внимание на первом изо- бретателе парового двигателя И. И. Ползунове, жившем в ХVIII в. в Барнауле, как на герое не только местной, но и мировой истории науки и техники1758. За этим возрождением памяти о Ползунове, безусловно, угадываются идеологи- ческие контексты сталинской индустриализации, к которым музей оставался практически безразличным.
Рассмотрим деятельность этого музея в контексте соотношения преем- ственности традиций и новационных сдвигов. В 1920 г. началась работа над восстановлением хранилищ и экспозиции. Государство дало мощный стимул к подъему музейного дела. Учреждение получило статус «Центрального Ал- тайского советского музея», а вместе с этим и право реквизиции у населения исторических раритетов и культурных ценностей. Одновременно появилась и предписанная законом обязанность охранять памятники старины, в том чис- ле и археологические памятники, многие из которых находились под угрозой уничтожения. На первых порах пополнению коллекций помогали органы вла- сти и различные организации. Девятнадцатого февраля 1920 г. коллегия музея публично обратилась к населению города с призывом передавать за оплату по договоренности в музей ценности: старинную редкую одежду, иконы, кресты, рукописи, книги, предметы домашнего обихода, оружие, документы (приказы, официальную переписку, записки и дневники повстанцев, колчаковскую осве- домительную литературу, газеты 1905–1920-х гг.) и пр. Музейщики поясняли:
«Часто между кажущимся хламом бывают в высшей степени ценные вещи»1759. Вообще, в начале 1920-х гг. местная печать активно помогала музею, пыта- ясь разъяснять читателям разницу между «старыми» и «новыми» принципами построения музейной экспозиции. К примеру, говорилось, что раньше музей был «мертвым хранилищем музейных ценностей», а «новый» музей должен стать «аудиторией, университетом, доступным даже для неграмотных». Суще- ствовал замысел создания «социального отдела», который в будущем может разрастись до самостоятельного музея. Этот отдел был призван отразить «все этапы, которые прошел народ на пути к светлой цели равенства и братства». Создатели музея мечтали: «Со временем это будет вечный памятник безмерной энергии и мощи трудового класса, его тернистому пути и трудовой победе»1760.
В 1920–1921 гг. экспозиция предсказуемо строилась преимущественно на старых методологических принципах, которые позже осуждались как «кун- сткамерные». Две витрины и два шкафа социально-исторического отдела были представлены 159 экспонатами, преимущественно документами, связанными с вопросами классовой борьбы, «положения труда» в дореволюционной Рос-
1758 Первый изобретатель паровой машины И. И. Ползунов // Красный Алтай.
1759 От коллегии Алтайского губернского центрального совета музея // Алтайский коммунист. 1920. 19 февр.
1760 Алтайский губернский советский музей // Алтайский коммунист. 1920. 19 февр.
сии и при белых. Все эти материалы были собраны в короткие сроки с помо- щью частных лиц и учреждений. Одна витрина представляла археологический отдел из 150 экспонатов, приобретенных Алтайским подотделом РГО в 1919 г. Экспонировались и нумизматические материалы: монеты разного достоинства и разных лет, а вместе с ними и бумажные деньги. В ноябре 1920 г. музей по- лучил новую нумизматическую коллекцию (135 шт.), куда входили и польские монеты ХVI в.1761
Этнографические материалы, остававшиеся совершенно не разобранными, на момент открытия музея не выставлялись, хотя музей имел ряд ценных при- обретений: китайские старинные вазы, поступившие из Рабочего клуба, костюм и бубен кама и другие редкости, переданные гражданином Г. И. Гуркиным1762. В 1922 г. музей пополнил запасники отдельными предметами материальной культуры «алтайских инородцев», киргизов и русских старожилов Алтая1763.
До середины 1920-х гг. работа барнаульских музейщиков не была особенно эффективной. Директор музея М. А. Сурин отмечал, что в этом учреждении нет специалистов по этнологии и истории1764. По данным за 1925–1926 гг., в экспо- зиции не существовало собственно исторического отдела, но имелись связан- ные с историей археологический, этнографический отделы, «отдел памятников войны и революции» и нумизматическая коллекция. «Исторических» вещей в музее насчитывалось меньше всего. Этнологический отдел, представленный пятью шкафами, включал 295 экспонатов. Отдел памятников войны и револю- ции состоял из 159 экспонатов. За пять лет этот отдел почти не вырос. Кроме документов, отдел включал в себя самодельные партизанские пики и ружья. Демонстрировалась и партизанская пушка, стоявшая прямо «на козелках»1765. К концу десятилетия военно-революционный отдел еще не пропитался совет- ским официозом, поскольку был недоработан и концептуально не оформлен.
Другие периоды истории Алтая были представлены в экспозиции крайне эпизодически. Само здание музея, построенное в начале ХIХ в., немного на- страивало на восприятие исторической части экспозиции, однако кроме маши- ны для чеканки сибирских монет в музее практически не демонстрировались подобные ей выразительные экспонаты, которые могли бы свидетельствовать об успехах развития сибирской экономики и науки до революции1766. Источни- ки 1920-х гг. не отражают попытки барнаульцев оформить историческую часть экспозиции по марксистскому принципу. Музейная отчетная документация не содержит даже сведений о присутствии в экспозиции портретов и статуэток советских вождей и красных знамен.
Стоит уделить внимание и деятельности музея, направленной на охрану памятников. В Барнауле – центре горной промышленности – многое в меж-
1761 По городу // Красный Алтай. 1920. 22 янв.
1762 ГААК. Ф. Р-288. Оп. 1. Д. 3. Л. 19.
1763 ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 3. Д. 348. Л. 78.
1764 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 14. Л. 47.
1765 Там же. Л. 53–53 об.
1766 Там же. Л. 53.
военное время свидетельствовало о специфике дореволюционного прошлого этого города. В частности, наиболее яркий памятник периода интенсивного развития горнорудного дела – Демидовский столп, заложенный еще в 1825 г. на Демидовской площади в честь столетия с начала промышленной добычи медной руды на Алтае.
Уже в 1921 г. с газетной полосы первомайского номера «Красного Алтая» прозвучал призыв заменить этот памятник на «выкристаллизованную волю пролетариата» – фигуру В. И. Ленина, поскольку «обелиск уносит нас в мрач- ную эпоху крепостничества»1767. Музей не оказал сопротивления вандалам. Од- нако, как широко известно, снести столп не удалось по причине его прочности, лишь две красные плиты из сузунской меди с точными датами основания заво- да и барельеф Демидова были сняты с памятника. К середине 1920-х гг. макси- мализм революционного запала начал ослабевать, и барнаульские журналисты, поддерживая членов РГО и местных краеведов, выразили критичное отноше- ние к разрушению столпа. По мнению газетчика А. Коптелова, снятые с памят- ника и увезенные в Новониколаевск плиты позорили барнаульцев, которые, по оценке журналиста, вообще безалаберно «хранят памятники старины»1768.
В Барнауле середины 1920-х гг., как и в других городах региона, началась работа над выявлением памятных мест, связанных с историей революционно- го движения. В соответствии со стандартом мероприятий, предшествовавших торжествам, приуроченным к двадцатилетию революции 1905 г., барнаульский музей собирал сведения о местонахождении конспиративных квартир подполь- щиков, а также записывал со слов «пятигодников» истории, связанные с этими квартирами, располагавшимися преимущественно на Гоголевской улице1769. Ра- бота барнаульских исследователей по этой тематике велась качественнее, чем в Омске. В итоге было записано и расшифровано несколько довольно интерес- ных, подробных текстов.
История барнаульского музея первой половины 1930-х гг. в источниках представлена невнятно. Известно, что барнаульские музейщики занимались в этот период сбором этнографических материалов в русских и мордовских селах и среди алтайцев1770. Однако мы не можем судить о том, как эти матери- алы экспонировались. После первого Всероссийского музейного съезда, про- шедшего в 1930 г. в Москве, новые идеологические установки предписывали музейщикам всей страны «покончить с вещевым фетишизмом» и поставить музеи на службу социалистическому строительству. Однако требования к по- строению экспозиций постоянно менялись, а музейные кадры, отвечавшие за экспозиционную работу, и, по мнению всевозможных комиссий, не справляв- шиеся с ней, становились жертвами репрессий. Складывается впечатление, что музейщики Барнаула не только не понимали, какую историческую экспозицию
1767 Украсим город // Красный Алтай. 1921. 1 мая.
1768 Коптелов А. Как барнаульцы хранят памятники старины // Сов. Сибирь.
1769 ГААК. Ф. Р-86. Оп. 1. Д. 39. Л. 46.
они должны построить, но и по ментальным причинам не могли отказаться от «старых» культурных ценностей, от привязанности к местным памятникам, утрату которых воспринимали как трагедию. В частности, это подтверждает- ся описанной нами попыткой барнаульских музейщиков выступить в защиту исторического некрополя.
Несколько лет в газетах ничего не писали о барнаульском музее. Лишь в 1936 г. печать Барнаула вновь обращается к этой тематике. Газета сообщала, что в музей поступают новые устные и письменные документы о революци- онном движении в Сибири и о Гражданской войне. Отдельно отмечалось, что специально для музея «товарищем Зайцевым представлена собственная карти- на о зверствах колчаковских карателей»1771. Во второй половине 1930-х гг. весь предшествующий период работы музея жестко осуждался, что было характерно для всей Сибири. Музей называли «типичной кунсткамерой, существовавшей с целью показать вещь как диковинку»1772. Теперь было решено разделить экс- позицию на три отдела: природный, исторический и отдел социалистического строительства. Исторический отдел предполагалось выстроить по схеме: до- классовое общество, феодализм, капитализм. Подбор экспонатов должен был отражать характер производительной деятельности, политического устройства и классовой борьбы. Вещи, относящиеся к периоду, начиная с 1917 г., планиро- валось выставлять в отделе социалистического строительства. Все, что относи- лось к советскому времени, воспринималось как современность, как новая эпо- ха, решительно рвущая связь с прошлым. Отдел должен был также отражать восстановительный период, этап социалистической реконструкции хозяйства и пятилеток. В газете отмечалось, что ситуация осложняется тем, что многие вещи хранились в запасниках беспорядочно, без паспортов, в результате «надо собирать все заново»1773. Складывается впечатление, что как таковой закончен- ной исторической экспозиции до войны барнаульцы так и не создали.
Однако они вели активную выставочную деятельность, что было продик- товано политическим требованием усиления массово-идеологической работы. Так, в 1937 г. барнаульский музей участвовал во всесоюзной программе празд- нования юбилея А. С. Пушкина, подготовив большую выставку. Как и в Ом- ске, музейщики Барнаула просили горожан приносить книги, портреты поэта, различные вещи, ассоциирующиеся с пушкинской эпохой. В содержательном отношении эта выставка была аналогичной омской выставке. В 1938 г. была устроена посмертная выставка картин партизана А. Н. Борисова. Тематика его произведений включала революционное движение на Алтае, прошлое и насто- ящее Барнаула, алтайскую промышленность и фольклор. Художник А. Н. Бо- рисов был активным общественником, оформителем всех политических ком- паний, перед смертью он работал над картиной «Товарищ Сталин в Барнауле», которую так не успел окончить. За две недели выставку посетило 17950 чело- век. Очевидно, что посетителей на выставку не просто приглашали, а «моби-
1771 В городском музее // Красный Алтай. 1936. 27 марта.
1772 Васин Н. О перестройке барнаульского музея // Там же. 1937. 8 февр.
1773 Там же.
лизовывали» большими группами (школьники, передовики животноводства, допризывники)1774.
Наконец, в 1940 г. открыли отдел истории, организованный Н. Т. Васиным. По его собственному описанию, в экспозиции были представлены этнографи- ческие экспонаты, повествующие о жизни алтайцев в прошлом. Приводились исторические справки о сменах государственных объединений на территории Алтая и Средней Азии за две тысячи лет. Выставлялась копия карты Джунга- рии 1724 г. Сама Джунгария была представлена как «душитель культурно- экономической жизни алтайцев». Демонстрировались изменения быта и хо- зяйства алтайцев с прихода русских до 1865 г.: вещи, фото, тексты об охоте, земледелии, скотоводстве, общественном устройстве и формах управления, предметы обихода, одежда, домашняя утварь, «примитивные» орудия труда: ручная мотыга (абыл), соха (андазан), сосуды из коровьего вымени. Экспози- ция была призвана отражать «мрачное прошлое трудящихся Алтая, тяжелый двойной гнет со стороны России и алтайских эксплуататоров»1775.
Однако совершенно очевидно, что в экспозиции была представлена лишь история горного Алтая. Ни о городе Барнауле с его богатой историей, ни о про- шлом горной промышленности Алтая, ни об истории русских алтайских сел и деревень в экспозиции не сообщалось ровным счетом ничего. Именно поэ- тому, несомненно, исторический отдел экспозиции барнаульского музея суще- ствовал на этом этапе в отрыве от коллективной памяти жителей города и его сельской округи. В экспозиции было много экзотики, не имевшей фактически отношения к городу Барнаулу и большинству его жителей.
В канун Великой Отечественной войны сотрудники музея работали над военно-революционным отделом. В частности, они просили в Москве копии картин «Ленин, Сталин и Свердлов в дни Брестского мира» художника Шаш- кевича и картину Авилова «Алтайские партизаны», которую так и не прислали. Известно, что барнаульские музейщики также готовили раздел «Партия боль- шевиков в период иностранной военной интервенции и Гражданской войны. Особенности Алтайской губернии». Но им пришлось столкнуться с отсутстви- ем необходимого материала. Ничего подходящего для создания экспозиции они не нашли и в Новосибирске. Поочередно барнаульцам отказывали прислать военно-революционные материалы коллеги из Бийска, Камня-на-Оби и Слав- города. Поэтому сбор материала ограничивался преимущественно газетными статьями1776.
В 1941 г. вышло новое положение о краеведческом музее, в котором со- общалось, что «музей является политико-просветительским и научно-исследо- вательским учреждением, которое собирает, хранит и изучает вещественные, письменные и изобразительные материалы исторического процесса развития природы и общества». Говорилось и то, что музей должен изучать свой край,
1774 На выставке художника А. Н. Борисова в краевом музее // Алтайская правда.
1775 Васин Н. Т. В краевом музее // Там же. 1940. 6 апр.
1776 ГААК. Ф. Р-288. Оп. 1. Д. 9. Л. 148.
вести научную пропаганду на основе марксистско-ленинского мировоззрения, организовывать массово-культурную просветительскую работу. Главная зада- ча понималась как повышение культурно-политического уровня трудящихся, воспитание в них патриотизма путем показа истории, социалистического хо- зяйства и культуры в своем крае, а также достижений страны в целом1777.
В соответствии с новым положением о краеведческих музеях барнауль- цы разработали новый экспозиционный план. Из плана 1941 г. видно, что отдел социалистического строительства не был окончен, особенно это каса- лось новейшего периода истории и современного состояния Алтайского края. Это план выглядит парадоксальным, поскольку в начале документа говорит- ся о намерении демонстрировать краеведческие материалы в контексте про- цессов, характерных для страны в целом, но в плане фактически отсутствуют пункты, непосредственно связанные с историей Алтая. Так, в начале отдела было решено показать тему подготовки и организации социалистической ре- волюции: представить временное правительство как «правительство разру- хи, голода и войны», приезд В. И. Ленина в Петроград, «Апрельские тезисы» Ленина и апрельский кризис Временного правительства, июльские дни, курс большевиков на всеобщее военное восстание, VI съезд партии, заговор Корни- лова против революции, II съезд советов, Брестский мир, Ленинский план пе- рехода к социалистическому строительству. Этим ограничивается разъяснение первого пункта плана. Почти не фигурируют упоминания об Алтае и в следу- ющих пунктах плана: «Интервенция, Гражданская война, партизанское дви- жение»; «Восстановление народного хозяйства страны», «Социалистическая индустриализация и коллективизация сельского хозяйства», «СССР – могучая индустриальная держава», «СССР – страна победитель социализма» и т. п.1778
Лишь пункт о Гражданской войне содержит в расшифровке единственную краткую формулировку, связанную с историей Алтая: «Поход Колчака и его разгром, партизанское движение на Алтае». Встречается в плане и упомина- ние о намерении представить в экспозиции материал по промышленным пред- приятиям Алтая1779. Великая Отечественная война помешала экспозиционным планам барнаульцев, которые, по всей видимости, не смогли реализовать свои замыслы.
Попытаемся сделать некоторые выводы о рецепции барнаульского музея. Со дня его открытия 14 марта 1920 г. велся учет посещений. Из журнала таких записей известно, что в первый день работы музея его посетил 251 человек. За первые две недели – 1138 человек. В дальнейшем посещаемость снизилась и, похоже, особенно не повышалась. Изначально в музей шли и одиночные по- сетители, представлявшие разные профессии: в первый день были зафикси- рованы милиционер, счетовод, библиотекарь, фельдшер, актер, домашние хо- зяйки, машинистки и пр. Любопытство обывателей на первых порах помогало обеспечить музейщикам посещаемость, хотя изначально это учреждение было
1777 ГААК. Ф. Р-312. Оп. 3. Д. 232. Л. 74.
1778 Там же. Ф. Р-288. Оп. 1. Д. 10. Л. 9–10 об.
связано в большей степени с учебным процессом и просвещением, чем с куль- турным досугом горожан. Чаще в музей приходила молодежь. Самым старшим посетителем первого дня стал малограмотный Гусев шестидесяти лет.1780 Од- нако график работы был неудобным: изначально музей был открыт лишь по вечерам во вторник и четверг и по воскресеньям с 11 до 14 часов1781. В первой половине 1920-х гг. месяцами музей не мог принимать посетителей из-за холо- да и коммунальных неурядиц. Все это значит, что несмотря на отдельные ори- гинальные идеи (к примеру, витрины с наиболее интересными экспонатами, стоящие в общественных местах)1782, музей недостаточно эффективно справ- лялся с задачей привлечения посетителей.
Во второй половине 1920-х гг. местная газета «Красный Алтай» периодиче- ски публиковала сводки, посвященные посещаемости музея. К примеру, фикси- ровалось, что в марте 1927 г. музей посетило 1428 человек, из них 712 группа- ми (учащиеся и красноармейцы)1783. В апреле этого же года посещаемость была немного ниже: 1380 человек, 575 из которых пришли с экскурсией1784. Но в мае, накануне школьных каникул, посещаемость музея предсказуемо возросла до
1958 чел., из которых 1306 человек объединились в группы. В мае погодные условия позволили школьникам из окрестных деревень прийти в музей пеш- ком1785. На все лето 1927 г. музей закрылся для «дезинфекции экспонатов»1786. После открытия в сентябре музей установил следующий график рабочих дней: вторник, четверг, воскресенье1787. Уже в октябре газета сообщала: барнаульцы недовольны тем, что музей открывается только на три часа, из-за чего многие не успевали его посетить1788. Интересна сводка за декабрь 1928 г., когда музей посетили всего 949 человек. Школьники составили 47 % посетителей; красно- армейцы – 10; крестьяне – 8; служащие – 7; рабочие – 5, «прочий» контингент составил 11 %1789. Видимо, все эти сводки служили целям актуализации музея, привлечения внимания жителей города к его деятельности. К сожалению, нам не удалось выявить данных о посещениях музея и его восприятии барнаульца- ми в 1930-х гг.
Если верить печати, в 1920-х гг. наибольший интерес у посетителей вызы- вал маленький отдел экспозиции, посвященный Гражданской войне. Именно эти предметы вызывали у посетителей музея эмоционально окрашенные вос- поминания о недавнем прошлом. Партизанская пушка буквально притягивала экскурсантов, которые часто роняли ее, пытаясь потрогать1790. В одной из га-
1780 ГААК. Ф. Р-228. Оп. 1. Д. 2а. Л. 1–6.
1781 По городу // Красный Алтай. 1920. 1 дек.
1782 ГААК. Ф. Р-288. Оп. 1. Д. 3. Л. 54.
1783 За день // Красный Алтай. 1927. 14 апр.
1784 За день // Там же. 5 мая.
1785 За день // Там же. 4 июня.
1786 За день // Там же. 21 июля.
1787 За день // Там же. 11 сент.
1788 Увеличить время для посещения музея // Там же. 5 окт.
1789 Кто посещает музей? // Там же. 1929. 26 янв.
1790 Увеличить время для посещения музея // Там же. 1927. 5 окт.
зетных заметок о музее говорилось, что алтайские партизаны встают у пушки кружком, говорят: «Да, жаркое было время, да вот, ведь до чего додумались партизаны…»1791. По всей видимости, барнаульцы, как и жители других сибир- ских городов, участвовавшие в Гражданской войне, в 20-х гг. тянулись к музею. Известно, что в 1928 г. близкие партизана Ф. С. Гуляева-Сусанина, умершего в Барнауле, передали музею его личные вещи, фотографии и документы1792.
Однако складывается впечатление, что сами музейщики Барнаула не были удовлетворены работой с посетителями. Особым пессимизмом проникнут от- чет музея за 1928 г. Заведующий музеем В. В. Лебедев отметил, что отдел на- родного образования проявлял равнодушие к музею, как к «надгробным памят- никам, покрытым пылью времен», а горожане воспринимают его как скучную
«кунсткамеру»1793. Музей не сотрудничал с комиссией по охране памятников искусства, старины, народного быта и природы при АО РГО и не умел при- влечь горожан, сетуя, что «насколько легко прививается и пышно расцвета- ет здесь пьянство, настолько же трудно внедрять всякое культурное начина- ние»1794. Здесь же отмечалось и то, что массовой просветительской работе се- рьезно препятствует теснота музейного помещения.
С другой стороны, критичное отношение к музею высказывалось в мест- ной печати конца 1930-х гг. В 1939 г. «Алтайская правда» сообщала, что в му- зее экспонаты валяются в сарае, хранятся как попало, музей мало заботится о состоянии памятников Алтайского края. Печать низко оценивала вялый сбор материалов о Гражданской войне, отсутствие в экспозиции материалов об ал- тайских писателях: И. И. Тачалове, С. И. Исакове, А. И. Жилякове1795. Вероятно, на сведения об этих людях существовал спрос среди местных жителей и жур- налистов, получавших задания писать статьи на темы местной истории и куль- туры. Отказы музея вызывали раздражение и разоблачительские инициативы, столь характерные для 1930-х гг.
Подводя краткие итоги этой части исследования, необходимо обратить вни- мание на следующее. Уже в 1920 г. в городах Западной Сибири началось со- ветское музейное строительство. При этом в большинстве городов существо- вал «задел», представленный омским музеем, музеем ТГУ и «Горным музеем» Барнаула. Музейное дело Новониколаевска находилось в зачаточном состоя- нии. Краеведческий музей Томска до восстановления советской власти в Си- бири также находился в состоянии проекта. Факторы развития музейного дела в регионе и в целом в стране были общими. Однако очевидно, что успешность развития отдельных музеев, как памятных мест, зависела, прежде всего, от лич- ных инициатив музейщиков. Это справедливо даже для драматичных 1930-х гг. Наиболее выдающиеся репрезентации прошлого в 1920-х гг., на наш взгляд, удалось создать музейным работникам Томска. В конце 1930-х омские и но-
1791 Кто посещает музей? // Там же. 1929. 26 янв.
1792 Новый экспонат в окружном музее // Там же. 1928. 30 янв.
1793 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 134. Л. 3.
1794 ГАНО. Ф. Р-217. Оп. 1. Д. 134. Л. 3.
1795 Днепров Н. Об архивах и музеях // Алтайская правда. 1939. 17 июля.
восибирские музейщики смогли выйти на путь преодоления затяжного мето- дологического кризиса первой половины третьего десятилетия, освоив новые принципы построения исторической экспозиции. Хотя государство пыталось поставить музеи на службу идеологии, на наш взгляд, не везде это удавалось в полной мере. Если томичи в конце 1930-х, следуя политической конъюнкту- ре, сконцентрировали внимание на теме «Киров», в деятельности музейщиков Омска оставалось место и иным, не настолько политизированным темам.
Можно увидеть некоторые общие черты и в памятникоохранительной де- ятельности городских музеев Западной Сибири. После Гражданской войны музейщики нашего региона сохраняли отношение к культурно-историческо- му наследию, ставшее стандартным в начале ХХ в.: стремились запечатлевать и оберегать «ускользающую старину» – прежде всего, памятники деревянно- го зодчества и старинные церкви. Параллельно советская власть работала над созданием новых памятных мест, связанных с историей революции и Граждан- ской войны. С середины 1920-х гг. к этой работе привлекались и музеи, которые должны были участвовать в формировании нового ландшафта коллективной памяти. Музеи были обязаны охранять новые памятники, выявлять и марки- ровать памятные места, известные ранее только небольшим группам револю- ционеров и подпольщиков, а также широко тиражировать историю этих мест. Музеи вели также работу над формированием памяти о том, где происходили важнейшие революционные события в городах Западной Сибири. Когда на ру- беже 1920-х и 1930-х гг. музейщики пытались защитить памятники дореволю- ционной истории, не связанные с военно-революционным нарративом, мест- ные власти обычно пресекали их инициативы. Заметно, что западно-сибирские музейщики без особенной заинтересованности охраняли новые военно-рево- люционные памятные места, часто относясь к этой задаче как к формальной. В итоге уже к двадцатилетию «освобождения от колчаковщины» новые ме- мориалы выглядели заброшенными и неухоженными. В ответ революционе- ры и подпольщики выражали недовольство пренебрежением к памяти, кото- рая была им очень дорога. Однако, как уже было отмечено, в 1930-х гг. музеи Западной Сибири переживали глубокий структурный кризис, их невнимание к памятникам было связано также с недостатком квалифицированных работ- ников, кадровой текучкой и материальными проблемами.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Сегодня, в начале ХХI в., исторический период между Гражданской и Вели- кой Отечественной войнами еще не воспринимается как прошлое, отделенное от нас большим временным промежутком. До сих пор живы свидетели собы- тий тех лет. Коллективная память старшего поколения все еще составляет часть живой исторической памяти наших современников. Между тем, как показыва- ет историографический обзор, приведенный в нашей монографии, эпоха Лени- на и Сталина продолжает вызывать много дискуссий, как в российской науке, так и в зарубежной славистике. Смена власти в 1917 г., установление и раз- витие нового политического режима стимулировали существенные изменения в культурной и ментальной сферах жизни российского общества: в стране фор- мировалось поколение советских людей – носителей новой системы ценностей и идентичности, находивших опору в особой, сложно организованной систе- ме образов коллективной памяти. Наука ХХ в. открыла историческую память, объяснила ее мировоззренческое значение, ее роль в политическом процессе и культурной динамике. Однако лишь теперь мы задаемся вопросами о специ- фике коллективной памяти ушедших поколений, во многом сделавшей их таки- ми, какими они осознавали сами себя и такими, какими они вошли в историю. Бытующая коллективная память находит множество воплощений в памятных местах, в коммеморативных практиках, а также в сопутствующих им текстах, дающих объяснение коммеморациям. Именно поэтому источники изучения истории коммемораций многочисленны и разнообразны. Их комплексное ис- следование на материалах городов одного российского региона позволяет сде- лать некоторые выводы, которые в ряде случаев, как нам представляется, мож- но экстраполировать на всю страну.
Подводя итоги проделанному исследованию, мы считаем, что нашла под- тверждение наша изначальная гипотеза о том, что динамика основных комме- мораций в городах – административных центрах Западной Сибири в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами имела единый вектор направленности, подчинялась общим тенденциям, заданным политически и зависимым от культурного контекста.
К началу ХХ в. коммеморативная сфера культуры городов Западной Си- бири соответствовала общим коммеморативным стандартам Российской им- перии. Кладбища и музеи являлись основными, системообразующими памят- ными местами в ландшафте коллективной памяти жителей городов нашего региона. Исторический некрополь представлял собой наиболее традиционное место, теснейшим образом связанное с религиозной составляющей культуры памяти, так или иначе актуальное для всех слоев населения западно-сибирско- го города. Однако, говоря о городском некрополе начала ХХ в., необходимо учитывать и то, что он менялся под воздействием секуляризации, политизации смерти и коммерциализации некрокультуры.
Музеи, история которых началась лишь в первой трети ХIХ в. (Барнаул), были относительно новым явлением в культуре сибирских городов начала
ХХ в. Их появление было связано с активностью образованных слоев насе- ления, отвечало процессам европеизации, повышения уровня грамотности жителей городов, укрепления основ именно городской культуры в Сибири. Отражая рациональный, основанный на науке взгляд на прошлое региона, му- зеи в качестве памятных мест заняли свою отдельную позицию в ландшафте коллективной памяти жителей западно-сибирских городов. В музеях форми- ровался ориентир на интеллектуально-аксиологическое осмысление прошлого региона, в то время как некрополь ассоциировался, прежде всего, с эмоцио- нальной коллективной памятью семьи и христианским отношением к памяти о предках. Смысловыми доминантами большинства траурных коммемораций в западно-сибирских городах начала ХХ в. также оставались религиозные и се- мейно-родственные (генеалогические) ценности. Однако траурные коммемо- рации в городах начала ХХ в. также не обошла политизация. Траурные и празд- ничные коммеморации государственного значения уже в дореволюционный период обрели шаблонный вид, хорошо усвоенный, в частности, жителями Западной Сибири. Эти коммеморации служили укреплению верноподданниче- ских чувств населения, преданности императорской фамилии и приверженно- сти консерватизму. Катастрофические военно-революционные события стали первым этапом резких изменений в коммеморативной сфере культуры запад- носибирских городов, значительно деградировавшей в результате массовых демографических потерь, хозяйственной разрухи, классовых противоречий, большевистской антирелигиозной пропаганды, деморализации общества, кри- минализации социальной обстановки.
В 1920–1930-х гг. коммеморативная сфера культуры менялась под воз- действием ряда общих факторов. В числе таких факторов, прежде всего, стоит назвать политические изменения: смену политических элит в начале
1920-х гг. и в результате внутрипартийной борьбы середины 1920–1930-х гг., утверждение тоталитарного политического режима, исключавшего ина- комыслие. Культура коммемораций менялась также в связи с разрушением сословного строя с его привилегиями, формированием новой социальной структуры и правовой системы, постановкой государством новых идеоло- гических задач и задач социальной мобилизации. Значительное воздействие на коммеморативную сферу культуры оказала антирелигиозная пропаганда и борьба с религией. Важным фактором стоит признать также становление и развитие советской историографии, предполагавшей новый, марксистский взгляд на прошлое России.
Стоит учитывать, что культурное пространство городов Западной Сибири не было однородным. Поэтому и характер коммемораций в этих городах имел свою специфику. К примеру, университетский Томск длительное время демон- стрировал приверженность коммеморативным традициям дореволюционного периода. В частности, это нашло отражение в краеведческих изысканиях, в ча- стом выборе томичами традиционного похоронного ритуала. В отличие от Том- ска, молодой город Новосибирск, ставший региональной столицей, быстрее воспринимал нововведения в коммеморативной сфере.
В развитии музейных форм коммемораций, безусловно, решающую роль играла местная интеллигенция. Особенно выдающимися стоит признать за- слуги директора Томского краеведческого музея М. Б. Шатилова, находившего в условиях диктата жесткой государственной музейной политики возможность поддерживать краеведческие традиции Томска, сложившиеся до революции, и транслировать музейными средствами вариант памяти о «томской старине», альтернативный советскому взгляду на прошлое сибирских городов.
Хотя мы не можем говорить о советской политике памяти как об институци- ализированной, постараемся назвать ее основные содержательные и ценност- ные характеристики. Еще в период Гражданской войны доминантой больше- вистской политики памяти стало стремление дискредитировать, представить в мрачных тонах дореволюционное прошлое России, изобразить ее как страну, не знавшую социальной справедливости и отсталую экономически. Образы
«темного прошлого» были нужны пропаганде для того, чтобы оттенять «благо- получное настоящее» и «светлое будущее». За счет этих идеологических кон- трастов власть получала дополнительное средство самолегитимации. Местная газетная печать на протяжении всего изучаемого периода неустанно «очерня- ла» прошлое региона, в том числе на близких читателям примерах из жизни их родных городов. Музеи вплоть до конца 1920-х гг. сохраняли относительную самостоятельность и вариативность в оценках местной истории, однако куль- турная революция поставила в итоге и их на службу пропаганде. В условиях консервативной политики второй половины 1930-х гг. государством предпри- нимались попытки выстроить историческую преемственность между доре- волюционным прошлым страны и «социалистическим» настоящим. На этой волне восстанавливалась позитивно окрашенная память о некоторых исто- рических деятелях имперского периода. Западная Сибирь, как и вся страна, активно включилась в этот коммеморативный процесс, что нашло отражение, прежде всего, в пушкинских торжествах 1937 г., ставших ярким событием в не очень насыщенной культурной жизни региона. Однако пушкинские коммемо- рации, как и все прочие коммеморации этого периода, были типовыми и отра- жали исключительно официальный взгляд на историю.
Советская политика памяти нередко предполагала проработку прошлого: вытеснение «вредных» исторических образов и оценок из коллективной па- мяти, а также насаждение нового героического пантеона и нарратива, осно- ванного на формировавшемся соцреалистическом каноне. Официальный исто- рический нарратив, на основе которого государство пыталось формировать историческую память населения, игнорировал многие факты и исторические источники, сообщавшие об этих фактах. К общим характеристикам советской политики памяти межвоенного периода стоит также отнести постепенное уси- ление тенденции унификации исторической памяти жителей разных регионов страны, обеднение местного компонента коллективной памяти, уничтожение памятных мест дореволюционного периода, наполнение ландшафта коллек- тивной памяти городов однотипными памятными местами, как правило, свя- занными с героическими политическими культами (культом Ленина, культом
Кирова и др.). В соответствии с таким установками, в частности, был уничто- жен исторический некрополь городов Западной Сибири. Радикализм местных органов власти в решении этого вопроса можно признать специфичным для нашего региона: далеко не во всей стране старые кладбища были полностью стерты с лица земли в столь краткие сроки.
При том, что старые памятные места без сожаления разрушались до ос- нования, процесс формирования новых памятных мест в городах Западной Сибири был довольно вялым. Лишь в первые годы после Гражданской войны в западно-сибирских городах активно формировался героический некрополь борцов с «колчаковщиной», а также, как и по всей стране, шел поиск мону- ментальных форм увековечивания памяти о героях и жертвах войны. Однако воплощенные в жизнь проекты памятников имели слабую смысловую связь с историей места. Избранные символические формы отразили попытки впи- сать местные события в общемировой контекст классовой борьбы, на котором делался акцент. Местной истории изначально придавалось второстепенное значение в официальном историческом нарративе, который в межвоенный пе- риод только складывался, обретя законченный вид лишь к 1936 г. в догматиче- ском тексте «Краткого курса истории ВКП (б)».
В этих обстоятельствах попытки дополнить общесоветский нарратив со- бытиями местной истории, о которых еще помнили сибиряки, часто были не- удачными. Это видно на примерах строившихся и тут же разбиравшихся му- зейщиками исторических экспозиций, шаблонных воспоминаний о Кирове, записанных в Томске, и т. п. Истпарту, музейщикам, журналистам и агитато- рам, работавшим в эти годы над формированием и коррекцией исторической памяти земляков, не хватало времени, опыта, профессионализма и свободы для того, чтобы создавать качественные коммеморации, подкрепленные до- стоверными фактами и взвешенными, рациональными оценками. Заметно, что коммеморации межвоенных лет зачастую быстро теряли актуальность и кри- тично переоценивались, забывались и утрачивались. Так, местные власти Том- ска в конце 1930-х гг. приняли решение полностью снести Преображенское кладбище, невзирая на то, что на нем был Коммунистический участок, где еще недавно хоронили тех, кого большевики считали героями Гражданской войны.
Мы пришли к однозначному выводу о том, что во всех коммеморациях меж- военных лет оставалось много традиционного, восходившего к православию и светским ритуалам имперского периода. Традиции были очень сильны в сфе- ре некрокультуры; преимущественно в рамках традиций дореволюционного музейного дела работали сибирские музейщики вплоть до 1930-х гг. Сохра- нялись также и традиции в сфере праздничных коммемораций. Это касалось как подходов к организации торжеств, так их смысла и функций. Опыт нашего исследования показывает скорее не разрыв с традицией, а зависимость акторов от традиции, их неспособность ее преодолеть. Приходится признать, что после Гражданской войны официальная комеморативная традиция не «изобретает- ся заново», что осторожно используется уже имеющаяся традиция, она только частично, в деталях видоизменяется. Но и этого уже становится достаточным
для пропаганды новых идеологических ценностей и политических целей через коммеморацию.
Здесь уместно вспомнить пример массовых похорон «жертв колчаковщи- ны». В 1920 г. большевики еще не обладали достаточным авторитетом и силой, чтобы сломать привычную для общества похоронно-поминальную традицию, распространенную в период «царизма» и во время «колчаковщины», и про- тивопоставить ей собственное изобретение. Именно поэтому они лишь заим- ствовали элементы другой похоронной традиции, которая сложилась задолго до советской власти, еще в революционной Франции. Таким образом, внешне вполне традиционные похороны, в которых лишь церковь не принимала уча- стия, были дополнены относительно новыми, но уже знакомыми обществу атрибутами с политической символикой.
Несмотря на фактическое использование символов, практик и смыслов до- революционной культуры, официальная советская культура 1920–1930-х гг. по- зиционировала себя как культура революционная и новационная, отказавшаяся от старых религиозных, имперских и буржуазных ценностей и эстетических форм. На примерах официальных государственных торжеств, как празднич- ных, так и траурных, также видна декларация аналогичных отказов. Внешне, с первого взгляда, коммеморации выглядели новыми. Из сферы официальной коммеморативной культуры демонстративно вытеснялась религиозность, об- разы и символы, ассоциировавшиеся с имперским периодом отечественной истории, внедрялись гражданские ритуалы, истоки которых стоит искать в культуре революционной Франции. Однако возможно выделить именно но- вационные черты. Еще при жизни В. И. Ленина началось формирование ква- зирелигиозных политических культов вождей, героев и эпохальных событий, образы которых заполняли ландшафт коллективной памяти жителей городов Западной Сибири, как и страны в целом.
Уже в начале 1920-х гг. существенно изменился праздничный календарь. Главным политическим торжеством стала памятная дата дня Октябрьской ре- волюции. Ежегодный праздник был ориентирован на формирование в истори- ческой памяти населения устойчивого представления о главенстве этого собы- тия в череде все прочих событий всемирной истории. На основе исторической памяти общества о «Великом Октябре» выстраивалась советская социальная идентичность. При этом в тени остались торжества, на основе которых фор- мировалась сибирская региональная составляющая советской идентичности – годовщины событий Гражданской войны. Советской новацией стоит признать небывалую степень идеологического давления на историческую память обще- ства, выражавшуюся в стандартных, регулярных коммеморациях, в которых должно было участвовать все общество (праздники, похороны «героев совет- ской страны», ленинские дни и пр.). Изначальный отказ от коммеморативных форм и практик, ассоциировавшихся с православием, с русской культурой на- чала ХХ в., был смягчен во второй половине 1930-х гг., когда в связи с усилени- ем консервативных тенденций в политике на уровне коммемораций произошло сближение с той традицией, которая отвергалась в предыдущем десятилетии.
Советские изменения традиций, коснувшиеся памятных мест – кладбищ и музеев, приводили к драматичным событиям: сносились старые кладбища, оцененные как бесполезные в идеологическом смысле, а краеведческие музеи переживали глубокий кризис «перезагрузки», когда приходилось полностью перестраивать экспозиции и менять подходы к работе с коллективной памятью населения.
Между тем принципиально важен вопрос о степени вовлеченности жите- лей городов Западной Сибири в эти коммеморативные процессы. Несомненно, большевикам не удалось полностью искоренить народную приверженность религиозной культуре памяти. В этой связи есть возможность выделить не- сколько вариантов адаптации общества к советской коммеморативной куль- туре. Во-первых, часть общества категорически отказывалась от советских коммемораций, сохраняя верность культуре религиозной. Это касалось далеко не только православных, но и представителей иных конфессиональных групп, которые продолжали организовывать религиозные похороны, отмечать церков- ные праздники, посещать могилы близких в родительский день, игнорировали массовые советские торжества и музеи.
Усиление антирелигиозной пропаганды подчас приводило не к «перевоспи- танию» убежденных традиционалистов, а к их конспирации. Такие люди могли внешне имитировать приверженность советской коммеморативной культуре, но в реальности ее отвергать или не придавать ей серьезного значения. Прак- тика двойного стандарта для многих становилась нормой. Однако «подполь- ные» условия, в которых, в частности, устраивались религиозные похороны, все-таки обедняли традицию. К тому же вне церковного контроля создавалась благоприятная среда для актуализации дохристианских суеверий, связанных со сферой некрокультуры («блуждающий мертвец» и пр.). После Гражданской войны в обществе были и такие люди, которые реально оставались верны ста- рым коммеморативным традициям, но пытались найти себе место и приме- нение в сфере советской коммеморативной культуры, не меняя собственных установок. Подобные примеры демонстрирует музейная интеллигенция, силь- но пострадавшая от политических репрессий и увольнений в 1930-х гг., когда инакомыслие активно изживалось государством.
Во-вторых, часть общества, солидарная с большевиками, позитивно вос- принимала советские коммеморации и легко в них включалась. Особенно это касалось молодежи, социализировавшейся в 1920–1930-х гг. и легко усваи- вавшей советский коммеморативный нарратив. Показательно, что даже мно- гие из пострадавших в годы сталинских репрессий уже в период перестройки выражали в своих воспоминаниях любовь к Ленину и веру в светлые идеалы Октября, несомненно, воспитанные советскими коммеморациями. С другой стороны, многие из тех, кто реально разочаровался в советской политической системе в 1930-х гг., из боязни ареста не афишировали своих мыслей, продол- жая активно участвовать в советских коммеморациях и одобрять их на словах.
Наконец, наиболее сложный для осмысления вариант рецепции советских коммемораций, которые сами по себе никогда не рвали окончательно связи
с дореволюционным традициями, можно условно назвать «эклектическим». На примере обывательских похоронных практик мы увидели варианты совмеще- ния элементов гражданского и религиозного ритуалов. Пожалуй, это лучший пример своеобразного, «неправильного» в советском понимании, восприятия официальных коммемораций. Появление таких практик отражает процессы культурной маргинализации – постепенной утраты связи со старой традицией и «недоусвоения» новой. В крайнем варианте усвоение новой культурной тра- диции не происходило вовсе, что могло на практике выражаться в бытовом ван- дализме, случаи которого нередки для 1920–1930-х гг. Безусловно, советский коммеморативный нарратив, транслировавшийся в массы чрез официальные коммуникативные каналы, мог оседать в коллективной памяти населения лишь в искаженном и расщепленном виде. Государство, хотя и стремилось, но не могло внушить каждому однообразный набор устойчивых исторических пред- ставлений. В своей сущности историческая память обрывочна, избирательна, противоречива, нелогична, сопряжена с личным жизненным опытом человека.
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
ГААК – Государственный архив Алтайского края
ГАНО – Государственный архив Новосибирской области ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации ГАТО – Государственный архив Томской области
ИАОО – Исторический архив Омской области
МАЭС – Музей археологии и этнографии Сибири им. В. М. Флоринского
Национального исследовательского Томского государственного университета
НГА – Новосибирский городской архив
НГПУ – Новосибирский государственный педагогический университет НГТУ – Новосибирский государственный технический университет ТОКМ – Томский областной краеведческий музей им. М. Б. Шатилова ОИС – Общество изучения Сибири и ее производительных сил
РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории
РГИА – Российский государственный исторический архив
ТГУ – Национальный исследовательский Томский государственный уни- верситет
ЦДНИТО – Центр документации новейшей истории Томской области
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Виды похоронных практик в Томске1796
Таблица 1
|
Год |
Православ- ные похоро- ны с отпе- ванием |
Гражданские похороны с выносом тела из квартиры, из лечебного учреждения |
Гражданские похороны с выносом тела из учреждения, «красного уголка» |
Похороны, начинав- шиеся рано утром |
Про- чие |
|
1920 |
- |
7 |
1 |
- |
1 |
|
1921 |
- |
1 |
5 |
- |
- |
|
1922 |
3 |
1 |
2 |
- |
- |
|
1923 |
1 |
1 |
- |
1 |
1 |
|
1924 |
1 |
2 |
2 |
- |
- |
|
1925 |
13 |
23 |
- |
2 |
- |
|
1926 |
5 |
15 |
4 |
- |
2 |
|
1927 |
6 |
16 |
5 |
- |
- |
|
1928 |
21 |
46 |
3
|
- |
2 |
|
1929 |
14 |
50 |
7 |
- |
- |
|
1930 |
2 |
71 |
4 |
1 |
- |
|
1931 |
1 |
91 |
4 |
2 |
- |
|
1932 |
1 |
99 |
12 |
6 |
- |
|
1933 |
- |
80 |
13 |
2 |
- |
|
1934 |
2 |
52 |
7 |
- |
- |
|
1935 |
- |
43 |
8 |
1 |
- |
|
1936 |
- |
55 |
7 |
- |
- |
|
1937 |
1 |
43 |
4 |
- |
- |
|
1938 |
- |
53 |
4 |
- |
- |
|
1939 |
- |
63 |
7 |
1 |
- |
|
1940 |
- |
58 |
13 |
- |
- |
|
1/2 1941 |
- |
17 |
2 |
- |
- |
1796 Составлено по траурным объявлениям, опубликованным в газетах: «Сибирский коммунист» (янв. 1920); «Знамя революции» (февр. 1920 – окт. 1921); «Красное знамя» (окт. 1921 – середина июня 1941).
Виды похоронных практик в Новосибирске1797
Таблица 2
|
Год |
Православные похороны с отпеванием |
Гражданские похороны с выносом тела из квартиры, из лечебного учреждения |
Гражданские похороны с выносом тела из учреждения, «красного уголка» |
|
1920 |
- |
3 |
- |
|
1921 |
- |
- |
- |
|
1922 |
- |
- |
- |
|
1923 |
- |
- |
- |
|
1924 |
- |
- |
- |
|
1925 |
- |
4 |
2 |
|
1926 |
1 |
7 |
1 |
|
1927 |
1 |
10 |
6 |
|
1928 |
1 |
12 |
6 |
|
1929 |
- |
14 |
3 |
|
1930 |
- |
20 |
7 |
|
1931 |
- |
22 |
6 |
|
1932 |
- |
22 |
13 |
|
1933 |
- |
42 |
13 |
|
1934 |
- |
21 |
11 |
|
1935 |
- |
29 |
20 |
|
1936 |
- |
32 |
6 |
|
1937 |
- |
7 |
4 |
|
1938 |
- |
3 |
2 |
|
1939 |
- |
- |
2 |
|
1940 |
-
|
18 |
11 |
|
1/2 1941 |
- |
7 |
2 |
1797 Составлено по траурным объявлениям, опубликованным в газетах: «Красное знамя» (1920); «Советская Сибирь» (июнь 1921 – середина июня 1941 г.)
Виды похоронных практик в Омске1798
Таблица 3
|
Год |
Православные похороны с отпеванием |
Гражданские похороны с выносом тела из квартиры, из лечебного учреждения |
Гражданские похороны с выносом тела из учреждения, «красного уголка» |
Похороны, начинавшиеся рано утром |
|
1920 |
- |
2 |
- |
- |
|
1921 |
- |
- |
- |
- |
|
1922 |
3 |
4 |
2 |
- |
|
1923 |
- |
1 |
- |
- |
|
1924 |
- |
1 |
- |
- |
|
1925 |
1 |
8 |
3 |
- |
|
1926 |
- |
4 |
6 |
- |
|
1927 |
1 |
6 |
1 |
2 |
|
1928 |
- |
10 |
1 |
1 |
|
1929 |
- |
18 |
3 |
- |
|
1930 |
- |
21 |
5 |
- |
|
1931 |
- |
15 |
8 |
- |
|
1932 |
- |
16 |
1 |
- |
|
1933 |
- |
7 |
3 |
- |
|
1934 |
- |
10 |
1 |
- |
|
1935 |
- |
9 |
1 |
- |
|
1936 |
- |
13 |
4 |
- |
|
1937 |
- |
7 |
4 |
- |
|
1938 |
- |
5 |
3 |
- |
|
1939 |
- |
20 |
6 |
- |
|
1940 |
- |
19 |
5 |
- |
|
1/2 1941 |
- |
19 |
4 |
- |
1798 Составлено по газетам: «Советская Сибирь» (декабрь 1919 – июнь 1921); «Ра- бочий путь» (1922 – ноябрь 1934); «Омская правда» (декабрь 1934 – первая половина
1941 гг.).
Виды похоронных практик в Барнауле1799
Таблица 4
|
Год |
Православные похороны с отпеванием |
Гражданские похороны с выносом тела из квартиры, из лечебного учреждения |
Гражданские похороны с выносом тела из учреждения, «красного уголка» |
Похороны, начинавшиеся рано утром |
|
1920 |
1 |
1 |
- |
1 |
|
1921 |
- |
6 |
2 |
- |
|
1922 |
1 |
6 |
3 |
2 |
|
1923 |
- |
1 |
1
|
1 |
|
1924 |
- |
1 |
2 |
- |
|
1925 |
- |
1 |
- |
- |
|
1926 |
- |
5 |
2 |
- |
|
1927 |
1 |
4 |
6 |
1 |
|
1928 |
2 |
9 |
- |
- |
|
1929 |
3 |
14 |
2 |
5 |
|
1930 |
- |
13 |
2 |
- |
|
1931 |
- |
22 |
1 |
- |
|
1932 |
- |
11 |
1 |
- |
|
1933 |
- |
9 |
1 |
- |
|
1934 |
- |
6 |
2 |
1 |
|
1935 |
- |
16 |
1 |
- |
|
1936 |
- |
- |
2 |
- |
|
1937 |
- |
- |
1 |
- |
|
1938 |
- |
5 |
7 |
- |
|
1939 |
- |
4 |
2 |
- |
|
1940 |
- |
- |
- |
- |
|
1/2 1941 |
- |
- |
- |
- |
1799 Составлено по траурным объявлениям, опубликованным в газетах: «Красный
Алтай» (1920 – сентябрь 1937); «Алтайская правда» (октябрь 1937 – середина июня
1941).
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ ........................................................................................................................... 3
1.1. Городские коммеморации Западной Сибири межвоенного времени: истори- ография вопроса ..................................................................................................... 19
1.2. Основные источники исследования...................................................................... 60
2.1. Исторические кладбища Томска ........................................................................... 85
2.2. Городские кладбища Новониколаевска-Новосибирска .................................... 117
2.3. Старые кладбища Барнаула ................................................................................. 137
2.4. Городской некрополь Омска................................................................................ 146
3.1. Массовые торжественные похороны героев и жертв Гражданской войны и проблемы формирования военно-революционного героического некро-
поля в западно-сибирских городах ..................................................................... 162
3.2. Проблемы создания мемориальных знаков на братских могилах «жертв колчаковщины»..................................................................................................... 186
3.3. Массовое прощание с В. И. Лениным, «ленинские дни» и траурные меро- приятия, приуроченные к смерти крупных советских политических деятелей.....200
3.4. Похоронно-поминальные практики в повседневной жизни западно-сибир-
ских городов.......................................................................................................... 228
4.1. Коммеморативная составляющая октябрьских торжеств ................................ 257
4.2. Массовые празднования юбилейных годовщин Первой русской революции... 287
4.3. Годовщины местных событий Гражданской войны.......................................... 295
5.1. Омский краеведческий музей ............................................................................. 304
5.2. Музеи Томска ........................................................................................................ 341
5.3. Новосибирские музеи .......................................................................................... 363
5.4. Барнаульский музей ............................................................................................. 379
ЗАКЛЮЧЕНИЕ ................................................................................................................. 391
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ ............................................................................................... 398
ПРИЛОЖЕНИЕ ................................................................................................................ 399
Екатерина Ивановна Красильникова
ПОМНИТЬ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ…
ПАМЯТНЫЕ МЕСТА И КОММЕМОРАТИВНЫЕ ПРАКТИКИ В ГОРОДАХ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ
(конец 1919 – середина 1941 г.)
Монография
Второе издание, исправленное и переработанное
Редактор Т. К. Коробкова
Компьютерная верстка В. Н. Зенина
Подписано в печать 18 ноября 2015 г. Формат 60 × 84 1/ . Объем 30,2 уч.-изд. л., 50,5 усл. печ. л. Тираж 500 экз.
Изд. № 61. Заказ № 1450.
Отпечатано в Издательском центре НГАУ «Золотой колос»
630039, Новосибирск, ул. Добролюбова, 160, каб. 106.
Тел. (383) 267-09-10. E-mail: 2134539@mail.ru