Хотим мы этого или нет, но кладбище занимает в нашей жизни одно из важнейших мест. Человек может никогда не побывать в театре, в музее, в библиотеке, в парке культуры, в ресторане, но он непременно и не один раз посетит кладбище. Причем, неверно думать, что кладбище составляет единственно мрачную, горестную сторону человеческого существования. Чаще всего, в печали люди бывают на кладбище лишь в день похорон кого-то из близких. А уже затем посещение дорогой могилы вызывает скорее чувство умиротворения, умиления. Не случайно поэт Михаил Александрович Дмитриев давным-давно еще писал: «…народ наш московский любит к усопшим родным, как к живым, приходить на свиданье». Вот именно, — как к живым! Как же такое свидание может быть горестным? Вопреки представлению о кладбище, как о царстве скорби, скорбь занимает в повседневной его жизни долю ничуть не большую, чем она составляет вне кладбищенской ограды.
Нужно заметить, что самое слово кладбище не вполне соответствует греческому некрополю. А может быть, и вовсе не соответствует. Хотя употребляются они обычно теперь как синонимы. Некрополь означает — город мертвых. Кладбище же, как нетрудно догадаться, происходит от слова клад, полученное, в свою очередь, от глагола класть, то есть, по формулировке Даля, полагать лежмя. Клад — слово очень древнее, очевидно, старославянского происхождения, означающее нечто ценное, зарытое в землю. Причем зарытое до поры. Никто же не станет укрывать ценности таким образом, чтобы потом не было возможности их обрести.
Согласно христианскому вероучению, все верные чада церкви, все спасшиеся, получают в награду за свою верность жизнь вечную. У того же Даля есть выражение — смерть упокоевает. Верный христианин не исчезает бесследно, но лишь упокоевается на время. Поэтому он — верный — должен, как ценный клад, быть положен лежмя в специально отведенном месте ожидать весны воскресения. Если же человек прожил неправедно и умер «дурной смертью», — не покаявшись, не приобщившись святых таинств, — вместе с верными его не хоронили. Его закапывали где-нибудь отдельно или просто выбрасывали в поле. Вот почему значение слова «кладбище» изначально ни в коем случае не могло соответствовать языческому греческому понятию «город мертвых». У русского Бога нет мертвых. И православный народ верно знает — сущим во гробех живот даруется. Вот почему, не будучи по сути «некрополем», русское кладбище и прежде не почиталось скорбным уделом, аидовой областью мглистой, и до сих пор сохранило свой живой, попирающий смерть, характер.
На кладбище случаются порою такие забавности, которые, казалось, не должны бы здесь происходить. Анекдоты и байки рождаются всякий день на наших кладбищах десятками. Вот, например, анекдот. Во время похорон бригадир могильщиков увидел, что у покойного из кармана торчит ассигнация крупного достоинства. Он шепнул одному из подручных, чтобы тот как-то отвлек внимание собравшихся у гроба. А сам незаметно потянулся к ценной бумажке. Мнимый покойный тут же открыл глаза, схватил бригадира за руку и громко сказал: «Контрольное захоронение!»
Или вот байка. Привезли как-то жарким летом хоронить новопреставленного на Щербинку. Везут его по дорожке на катафалке к могиле. И вдруг старушки, что семенили за гробом, переполошились: «Батюшки-святы! Упокойник-то у нас вспотел!» — говорят испуганно они могильщикам. Один из них — бывалый гробокопатель — внимательно осмотрел умершего и строго ответил: «Вы еще теплее бы его одели!» Попав из холодильника на жару, покойный, естественно, покрылся конденсатом.
Щербинское — новое кладбище и одно из самых больших в Москве. Теперь это целая долина могил и надгробий. А началось оно, само собою, с единственной первой могилки. Но похоронен там был не покойный, а… бочонок с бутылкой водки. Дело в том, что когда у подмосковной Щербинки были отведены бескрайние угодья для нового городского кладбища, никто не хотел в этой пустыне мрачной, в этой степи мирской, хоронить своих новопреставленных. Люди подъезжали к кладбищенским воротам, узнавали, что они здесь первые клиенты, разворачивались и везли сродника на другое кладбище. Первым по какой-то причине, из каких-то, очевидно, суеверных опасений никто быть не хотел. И тогда могильщики придумали, как разрешить им эту проблему: они взяли деревянный бочонок, положили в него бутылец, выкопали у самых ворот яму и торжественно похоронили там этот свой клад. Захоронение они оформили надлежащим образом — насыпали холмик, поставили крест. Уловка их удалась, — с этого же дня, вслед за первым холмиком, по Щербинке потянулись бесчисленные, уже самые настоящие захоронения.
Или такой случай. К граверу на Ваганьковском кладбище обратился заказчик. Он попросил выбить на камне похороненного здесь своего родственника… бутылку рябиновой настойки. И так, чтобы название продукта на этикетке непременно отчетливо читалось. Оказывается, покойный очень любил эту настойку и предпочитал ее всему прочему. Гравер не без труда объяснил заказчику, что бутылку изображать на надгробии как-то не вполне этично. И уговорил его выбить на камне просто рябиновую веточку. Так и порешили.
Работники кладбищ также рассказывают, что особенный наплыв гробов бывает в праздники и в ближайшие последующие дни. Значительный, как они говорят, «падеж» населения происходит и в дни т. н. «магнитных бурь». Тогда у могильщиков просто запарка. В промежутках же между этими периодами объем работы у них существенно сокращается. Понятно, наверное, отчего наступает праздничный «падеж», — люди слишком бурно, не зная меры, отмечают праздники.
Такова повседневная жизнь кладбища. Подробнее рассказ об этом впереди.
В прежние годы кладбища и похороны оставались практически закрытыми для публицистики темами. Об этом почти ничего не писали. Поэтому неудивительно, что в наше время темы эти вызывают к себе повышенный интерес.
В 2001 году я впервые опубликовал в одной небольшой православной газете две заметки — о кладбищах Новодевичьего и Алексеевского монастырей. Реакция публики была в высшей степени неожиданная, — по поводу моих невеликих кладбищенских публикаций писем в редакцию пришло больше, чем их было прежде за все время существования этого малотиражного листка. Люди писали, что они «ждут этого», просили продолжать тему.
И тогда я решил взяться за целый цикл очерков о московских кладбищах. Если не все охватить, — а всего в Москве сейчас порядка восьмидесяти действующих кладбищ, — то хотя бы для начала рассказать о самых старых, «исторических», — о тех, что возникли до революции.
Чуть раньше — в конце девяностых — вышла книга москвоведа начала XX века Алексея Тимофеевича Саладина «Очерки истории московских кладбищ». Написал он свои очерки еще в 1916 году, но в советское время, как уже говорилось, такого рода литература по каким-то лже-этическим соображениям издана быть не могла. Особенность его книги заключается в том, что это не просто путеводитель по кладбищенским дорожкам от могилы к могиле, а это сборник произведений, в которых автор пытается реализовать характер своего героя — кладбища в данном случае. То есть его очерки ближе к художественной литературе.
По подобию саладинской книги я и принялся делать свой цикл. Естественно, не копируя стилевых и композиционных особенностей предшественника, и, по возможности, не повторяя его сюжетов. В некотором смысле моя книга даже полемизирует с «Очерками» Саладина. Хотя бы потому, что оба издания разделяет почти столетие. А за сто лет московские кладбища пережили значительные перемены. Некоторые, и, прежде всего, монастырские, вообще были ликвидированы. Но я и их включил в книгу. Потому что в Москве кладбища уничтожались лишь снаружи, чисто внешне: сносились надгробия и срывались могильные холмики. Самые же захоронения чаще всего так и оставались на своем месте. А кладбище, как я его понимаю, — это именно захоронения, прежде всего, а не ансамбль памятников. Следовательно, и ликвидированные столичные кладбища, как ни парадоксально это звучит, остаются и по сей день местами захоронений. Если, конечно, они не были застроены.
Значительная часть моих очерков была опубликована в 2003 году в журнале «Москва». В каждом номере — по очерку. Тут уже письма и звонки читателей просто-таки хлынули валом. Прежде всего, люди были чрезвычайно благодарны за саму тему, поднятую автором. Кто-то из читателей замечательно сказал, что извлечение из небытия этой темы равносильно возвращению верующим храмов и монастырей. Кто-то указывал мне на ошибки и неточности в изложении, за что я безмерно признателен своим внимательным, заинтересованным читателям, — понятно, когда в тексте сотни имен и дат, совершенно избежать ошибки практически невозможно. Но самое главное, написавшие мне или позвонившие, почти без исключения все, рассказывали какие-то свои кладбищенские истории. И просили их «непременно включить в следующее издание». Даже можно без персональной ссылки на них. Лишь бы эта история, легенда, байка, стала известна. Лишь бы дошла до людей. Некоторые из этих рассказов, представляющие, с моей точки зрения, интерес и соответствующие избранному жанру, я действительно записал.
На русских кладбищах не может не привлечь внимания одно любопытное обстоятельство: например, в Москве, на старейших в городе, так называемых «чумных», кладбищах, существующих около двух с половиной столетий, захоронения датированы преимущественно последними тридцатью — пятьюдесятью годами. Захоронений первой половины XX века на них уже не так много. А могил XIX века вообще считанные единицы. Хотя хоронили на этих кладбищах прежде не меньше, но даже больше, чем теперь. Выходит, что каждое новое поколение хранит память лишь о двух-трех предшествующих поколениях.
И вот так происходит постоянная ротация и тех, кто помнит, и тех, о ком помнят. Наверное, к концу нынешнего века уже современные захоронения сделаются большой редкостью. Но, возможно, ничего неестественного в этом нет: человеку свойственно особенно дорожить памятью о людях, которых он лично знал, и забывать постепенно или вовсе не помнить тех, кого он не застал.
Если бы каким-то образом (разве чудесным) этой ротации памяти не происходило, то иные москвичи вполне могли бы навещать могильники своих далеких предков вятичей. И в самой Москве, и особенно под городом таких захоронений — курганов, — довольно много.
Научное исследование курганов, в том числе и московских, началось при императоре Николае I. Основоположник отечественной антропологии Анатолий Петрович Богданов, принимавший участие в 1838 году в раскопках курганов в Московской губернии, дает описание одного такого захоронения, обнаруженного им при селе Верхогрязье Звенигородского уезда. Вот что он пишет: «Первый раскопанный курган имел вид острого конуса, высота его 2 сажени, окружность 16 сажень 1 аршин. Насыпь состояла из двух слоев: 1-й из сероватой земли и 2-й — из желтого песку и глины. На глинистом слое найден на глубине 3 аршин от вершины первый костяк, лежавший на левом боку и по направлению от 3. к В. На нем найдены следующие вещи:
1) на голове витой жгут из медной толстой проволоки, 2) ожерелье из мелких (числом 32) бус, в числе которых находятся янтарные, 3) на правой руке, на 1/4 ниже плеча, витой браслет из 4 медных проволок, 4) на указательном пальце той же руки медный решетчатый перстень, 5) на левой руке близ кисти витой браслет из двух толстых медных проволок, 6) обломок медной серьги. Вправо от черепа, на расстоянии одного аршина, найден довольно большой осколок горшка из черной глины и несколько кусков угольев, которыми, вероятно, он был наполнен. Второй костяк найден был на аршин глубже и несколько левее первого, хотя и в том же положении, как и первый. Кости были большого размера, вещей не было. Очевидно, этот двухъярусный курган заключал в себе верхний женский и нижний мужской скелет». Любопытно заметить, что язычники хоронили своих умерших, так же, как и христиане, — ногами к востоку.
Это был довольно большой курган. (Нужно напомнить, что сажень равна трем аршинам, а аршин — 71 сантиметру.) Большинство же курганов было существенно меньше — в 2–3 аршина высотой, а иные от времени и вообще почти сровнялись с землей. Но находки, обнаруженные в других курганах, а всех их Богданов раскопал в Москве и губернии не одну сотню, почти не отличались от этого первого Звенигородского. Причем в женских захоронениях всяких находок, вроде тех, что перечисляет Богданов, попадалось существенно больше, нежели в мужских. И самые курганы над упокоенными под ними древними москвичками благородные древние москвичи насыпали выше «мужских» курганов.
Но язычники вятичи не всегда погребали умерших под курганами. До XII века они вообще всех покойников непременно сжигали. Киевский летописец, побывавший в московской земле, писал, что, кремировав покойника, вятичи «собравше кости вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путех». Вот какой вид открывался какому-нибудь страннику, калике перехожему, подходившему к поселению вятичей: при дороге у околицы их града стояли мрачные покосившиеся столпы с кровельками-голубцами наверху и с глиняными урнами под ними, наполненными прахом сожженных. Но одновременно с этим древние жители московской земли хоронили прах сожженных и под курганами. Возраст некоторых курганов с явно кремированными останками в них восходит к VIII веку! Трудно даже предположить, чем руководствовались язычники, «поставляху» кости одних на столпе и насыпая курган над костями других. Но, во всяком случае, оба этих типа погребения у них очень долго сосуществовали.
Богданов делает одно замечательное наблюдение. При раскопках могильников ему никогда не попадалось там оружие, — лишь однажды в мужском захоронении у деревни Сетуни он нашел некое подобие железных ножниц, возможно для стрижки овец, что в принципе может использоваться и как оружие, — и ни разу ему не встретился «костяк» с явными следами насильственной смерти — поврежденный череп и т.п. То есть люди умирали с миром, своей смертью, как теперь говорят. Одновременно с этим Богданов установил, что московские курганы принадлежали не единому племени, а, по меньшей мере, двум племенам. Черепа, найденные им в могильниках, относятся и к славянскому типу, часто встречающемуся в курганах по Днепру, и к финскому типу — ярко выраженной брахицефалической формы. По всем признакам эти племена долго жили вместе. Но при этом, очевидно, нисколько не враждовали. Люди, населяющие московскую землю, никогда не знали войн. Это были исключительно миролюбивые охотники и хлебопашцы. До тех пор пока это было возможно, они предпочитали откупиться от набега силы бранной, нежели ополчаться против нее. Если верить Несторовой «Повести», в IX–X веках вятичи платили дань хазарам, а с середины X — Киевской Руси. Возможно, впервые они познакомились с вооруженным противоборством только в конце XI века, когда их приходил воевать Владимир Мономах, и в последующий период усобиц русских князей, предшествовавший татарскому нашествию.
Практически во всех захоронениях Богданов находил глиняный горшок с углями или рассыпанные угли вперемешку с черепками. Это еще одно важное свидетельство, с одной стороны, о миролюбивом характере, кротком нраве древних жителей московской земли и, с другой стороны, об их представлении об эстетических ценностях. Загробный мир, как себе его представляли язычники, являлся подобием, — несколько, может быть, идеализированным, но все-таки подобием, — жизни земной. И то, в чем человек нуждался в этой жизни, ему непременно потребуется и на том свете. Главной же ценностью земного существования, в частности, у славянских племен, являлась семья, дом и, конечно же, домашний очаг как символ благоденствия семьи. Вот почему, отправляя покойного в путь в мир иной, сродники снабжали его символическим образом загробного очага — горшком с углями.
Это кажется невероятным, но представление о том, что потусторонний мир является в чем-то подобием жизни земной, встречается у русских иногда и теперь. И оно, представление это, выражается не только в обычае бросать в могилу медные монеты, чтобы и там ему жилось безбедно. Известный современный культуролог и фольклорист Иван Алексеевич Панкеев рассказал, что на похоронах где-то на юге России он однажды видел, как в гроб к умершему положили очки. Оказывается, покойный очень любил читать. И родственники, убежденные, что и на том свете он не изменит своему увлечению, позаботились собрать его туда, будто в библиотеку.
Курганов древних москвичей особенно много найдено в Рузском, Звенигородском, Волоколамском, Дмитровском, Подольском уездах. На территории современной Москвы Богданов обнаружил и раскопал несколько групп курганов. О сетуньских курганах, в частности, он так писал: «…Курганы лежат близ самой деревни Сетуни на земле г. Орлова, дозволившего раскопку. Курганы лежат группою (более 20); они поросли леском…»
Вообще, курганы в Москве находились повсюду, вплоть до территории Кремля, но преимущественно все-таки на правом берегу Москвы-реки. Причем, как правило, они располагались именно у самой реки, пусть даже такой небольшой, как Сетунь. Богданов обращает внимание на то, что язычники «выбирали для своего кладбища место близкое к реке, возвышенное, обыкновенно представляющее большой кругозор; почти со всякой местности, занятой курганами, представляется обширный и очень красивый вид». По этой примете теперь можно почти наверно предположить, где именно в Москве были курганы, исчезнувшие еще до начала научного изучения в России древних захоронений. Они вполне могли быть и на всех семи московских холмах, в том числе на Боровицком, в Старом Ваганькове, на Швивой горке, на Воробьевых горах и на месте нынешних монастырей, которые тоже устраивали по тому же принципу — откуда краше вид, — Даниловского, Симонова, Андроникова, и в других местах. До нашего времени курганы вятичей сохранились в Черемушках, Зюзине, Филях, Царицыне, Орехове-Борисове, Ясеневе, Братееве.
Еще во второй половине XIX века местные жители относились к курганам со священным трепетом, как к остаткам загадочной, неведомой им и потому пугающей цивилизации. Насколько почтительным было отношение православных к захоронениям язычников, можно судить хотя бы по такой детали: в селе Черкизове, что на Клязьме, по народному поверью, под одним из курганов был похоронен древний князь с мечом и с сокровищами, но как ни нуждались местные мужички, так никто из них за многие годы соседства с этим вероятным кладом и не отважился попытаться его достать из-под земли. Раскопал курган только Богданов. Никаких драгоценностей, ни хотя бы меча, он там не обнаружил. В другом месте, когда он принялся раскапывать курган, крестьяне хотели его даже избить, полагая, что он, потревожив могильники древних людей, навлечет на деревню гнев их богов. Выйдет им через это натуральное светопреставленье! Хорошо, в конфликт вовремя вмешался какой-то волостной авторитет, умевший грамоте, и втолковал землякам, что люди «занимаются наукой».
Распространившееся на Руси христианство совершенно переменило тип погребения умерших. Кладбище при церкви вытеснило курганные могильники. Но древние москвичи — вятичи не принимали христианства дольше других восточнославянских племен. На московской земле курганы кое-где появлялись еще и в конце XIII века. Хотя в последние столетия вятичи чаще всего закапывали своих умерших под курганы, уже не сжигая их. Столпы с урнами вдоль дорог исчезли еще раньше.
В 1963–1965 годах при раскопках в Кремле, вблизи Успенского собора, было обнаружено древнейшее в Москве христианское кладбище, самые ранние могилы которого, как установили археологи, относятся к XII веку. На месте собора тогда находилась церковь Димитрия Солунского. Построена она была, как принято считать, в 1177 году на костях москвичей, погибших от набега рязанского князя Глеба в союзе с половецкой ордой. Вначале Димитриевская церковь была деревянной, но затем ее перестроили в камне. И, как полагается по христианскому обычаю, при ней стали хоронить новопреставленных: ближе к церкви, или в самой церкви, знатных и богатых, как можно судить по найденным там золотым и серебряным предметам, с краю — всякую чернь недостаточную в «вечных» берестяных гробах.
С этих пор в Москве хоронили в основном при церквах: строится где-нибудь новая церковь, и вокруг нее скоро появляется погост. Эти приходские кладбища народ называл нивами Божиими.
С принятием христианства одной из основ существования русского общества на много веков становится приход, или община. И такое значение прихода, в сущности, сохранялось до начала XX века. Приход являлся промежуточным социальным звеном между семьей и народом в целом. Вся жизнь человека, от крещения до погребения, проходила на виду у прихода и при участии прихода. Спор о том, чего больше было в общинном существовании — полезного или вредного — не окончен и по сей день. Противники общины указывают на присущие ей признаки тоталитаризма — постоянный контроль всех над всеми, вмешательство «старшин» по своему усмотрению в личную жизнь всякого отдельного общника и т. д. Но, вместе с тем, община имела и бесспорное преимущество: все были в ответе за каждого и каждый за всех. Это называлось в старину круговой порукой. Впоследствии это понятие употреблялось лишь в отрицательном смысле, в значении взаимного укрывательства своими своих в неблаговидных делах. Но вот как понимал сам народ сущность круговой поруки и вообще значение общины (мира): с миру по нитке — голому рубаха; в мире жить — с миром жить; что мир порядил, то Бог рассудил; коли все миром вздохнут и до царя дойдут.
Смерть это, как правило, труднейшее испытание для родственников покойного. В наше время человек, потерявший близкого, чаще всего остается со своим горем один на один. И все заботы, связанные с погребением, он также обыкновенно несет самостоятельно, без чьей-либо помощи. Это уже в послеобщинный период появился довольно зловещий обычай откладывать какие-то средства «на смерть». В общинном же существовании в этом не было никакой необходимости. Смерть в семье у кого-то из прихожан касалась всего прихода и была всеобщей приходской заботой. Среди членов общины были распределены абсолютно все погребальные обязанности: кто-то выделывал на весь приход гробы, кто-то копал могилу, кто-то омывал и обряжал покойного. Имелись в приходе и свои плакальщицы и вопленицы, передававшие из поколения в поколение драгоценный фольклорный материал — всякие причитания и заплачки. А, предав покойного земле, поминали его опять же всем приходом — «в складчину». Верно тогда говорили: с миром и беда не убыток.
А еще говорили: на миру и смерть красна. Это выражение содержит глубокий смысл. Красна смерть, т. е. пригожа, угодна, потребна, блага. Кроме всего сказанного выше о преимуществах смерти «на миру», она была еще «красна» для близких умершего тем, что он — умерший, — покинув дом, в известном смысле не покидал родного прихода. Он так и оставался «с миром». Веками русские люди жили буквально при отеческих гробах. Теперь выбраться на кладбище, скажем, куда-нибудь в Домодедово, в Щербинку, в Митино равносильно дальнему путешествию. Для пожилого, немощного человека это проблема весьма трудоемкая, а порою и неразрешимая. В прежние же времена понятия «выбраться на кладбище» просто не могло быть. Куда выбираться? — если могила близкого находится возле самого дома. А крест на ней виден из окна. И, разумеется, чувство, что покойный близкий находится где-то совсем рядом, не могло не умерять страданий от горестной потери. Вот еще что давала община человеку — «красну смерть», то есть меньшие страдания живых по умершему.
Приходские кладбища существовали по всей Москве, начиная с самого Кремля. В Кремле, кроме того, в 1898 году обнаружилось огромное братское захоронение. Когда на бровке холма рыли котлован для памятника Александру II, землекопы наткнулись на целый пласт изрубленных скелетов. Предположительно здесь были захоронены жертвы (или часть жертв) нашествия на Москву хана Тохтамыша в 1382 году. Всех москвичей тогда татары извели числом 24 тысячи душ.
Приходское кладбище при соборе Василия Блаженного сохранялись еще в начале XIX века. Оно упоминается в путеводителе «По Москве»: «В 1817 г. он (Васильевский собор. — Ю. Р.) возобновлен и реставрирован по-старому, при чем соборное кладбище было закрыто, дома, окружавшие его снесены…». Заметим, что Васильевское кладбище на Красной площади, по выражению авторов этого почтенного сочинения о Москве, было только «закрыто», но отнюдь не уничтожено, как можно понять. Ликвидировали окончательно его, по всей видимости, еще позже.
Когда сносили в 1950-е годы Зарядье, в котором в разное время существовало много приходов, захоронения там попадались решительно повсюду.
В центре Москвы, в Большом Власьевском, находится церковь Успения Богородицы на Могильцах. Храм этот построен в 1791–1806 годах. Но вообще приход здесь существует с 1560-го. И при нем было кладбище, на котором хоронили, между прочим, московских стрельцов. В частности здесь, на Могильцах, были похоронены стрелецкие полковники Зубов и Лёвшин. Полк Зубова стоял в XVII веке неподалеку отсюда — в стрелецкой слободе вблизи нынешних Зубовской площади и Зубовского бульвара, по имени стрелецкого головы и получивших впоследствии свои названия. А по имени полковника Лёвшина были названы Большой и Малый Левшинские переулки.
Церковь Гребневской иконы Божьей Матери
На углу Лубянского проезда и Мясницкой улицы, там, где в 1980-е встало новое монументальное здание КГБ, прежде находилась церковь Гребневской иконы Божией Матери, построенная, как написал о ней в своем «Указателе московских церквей» (1915) историк М. И. Александровский, неизвестно когда. Действительно, храм был очень древний. Вообще, первая деревянная церковь Успения Богородицы появилась на этом месте в 1472 году. А каменный храм, упомянутый Александровым, по данным путеводителя «По Москве» (1917) был построен при Иване Грозном в 1570 году. И в начале XX века являлся одним из старейших в Москве. Само собою, при нем существовало приходское кладбище, основанное, по всей видимости, одновременно с храмом. На этом кладбище, кроме десятков безвестных прихожан, были похоронены два человека, могилы которых должны бы почитаться как национальное достояние. Но, увы, сохранить их не позаботились: Гребневское приходское кладбище, вместе с древним храмом, было уничтожено в начале 1930-х при строительстве первой линии метро.
Здесь, при храме, как сказано в путеводителе «По Москве», был похоронен Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769), которого принято считать первым российским профессиональным писателем, потому что сочинительство было для него и единственным занятием, и главным источником существования. Впрочем, очень скудным источником. Поскольку умер Тредиаковский в совершенной нищете. Поэт пушкинской поры Михаил Александрович Дмитриев вспоминает: «…Когда при торжественном случае Тредиаковский подносил императрице Анне свою оду, он должен был от самых дверей залы до трона ползти на коленях». Такова писательская доля.
Также есть свидетельство, будто бы В. К. Тредиаковский был похоронен в Петербурге на Смоленском кладбище. Но и там его могилы нет. Если вообще была когда-то.
И уже вне всяких сомнений возле Гребневской церкви находилась могила первого российского математика Леонтия Филипповича Магницкого (1669–1739). Вот что писала о счастливой находке, обнаруженной при бурении какой-то там шахты «номер четырнадцать», «Вечерняя Москва» в 1933 году:
«При проходе шахты найдена гробница с прахом первого русского математика Леонтия Филипповича Магницкого.
В 1703 году Магницкий издал в Москве первую русскую арифметику с арабскими цифрами вместо прежних азбучных. По этой книге впервые познакомился с арифметикой М. В. Ломоносов.
Гробницу обнаружили на глубине 4 метров. Она была выложена из кирпича и со всех сторон залита известью (цемента тогда не было). По надгробной надписи работникам Исторического музея удалось установить, что здесь был похоронен Магницкий.
В гробнице найдена была стеклянная чернильница, имевшая форму лампадки. Рядом с чернильницей найдено истлевшее гусиное перо.
Шахта № 14 заложена и проходит через фундамент бывшей Гребневской церкви, насчитывающей за собой несколько столетий. Существует легенда, будто бы церковь была основана в память гребневских казаков, дравшихся с татарами при Дмитрии Донском.
Вместе с гробницей Магницкого обнаружена и гробница его жены. Надгробная надпись описывает следующую причину смерти жены математика.
Любимый сын Магницких в течение долгих лет отсутствовал. Его уже не считали в живых. Но вот внезапно сын вернулся домой. Радость до того потрясла мать, что она умерла. Надгробная надпись, описывающая эту историю, кончается напутствием к женам, матерям и сестрам с предупреждением не пугаться подобных историй в жизни».
Магницкий жил вблизи Лубянки и был гребневским прихожанином. Дом для него выстроили по личному распоряжению Петра Первого. Потому что Магницкий был одним из ведущих преподавателей в созданной Петром же Школе математических и навигационных наук, располагавшейся в Сухаревой башне. Кстати, чернильница и перо в могиле Магницкого, возможно, это тот самый рудимент языческого представления о подобии миров — земного и загробного. Пусть он и на небесах сочиняет свои формулы, — так, наверное, рассудил тот, кто положил туда эти предметы.
А за шесть лет до этого — в 1927 году, — при раскопках у самых стен церкви, там были найдены кирпичные склепы с прекрасно сохранившимися захоронениями XVIII и XVII столетий. На одной из плит было написано, что там покоится боярыня Львова. И самые гробы, и облачение покойных — саваны, туфли, покровы, — все оказалось практически не тронутым тлением. На некоторых мумифицированных останках были надеты парики — по моде XVIII века. Так хорошо сохранились эти захоронения потому, что под Гребневской церковью и под соседними с ней постройками существовала сложная система всяких воздуховодов и дымоходов, постоянно прогревающих землю.
Но если высокородных прихожан — бояр, дворян — хоронили вблизи церкви или даже под самой церковью, в каменных гробницах, в добротных склепах, то простому московскому люду, всяким мастеровым и работным, обычно доставались могилы на окраине погоста. И такие могилы сохранялись недолго: так же, как и теперь, о погребенных там помнили не более двух-трех последующих поколений.
При реставрации в 1950–60 годы церкви Рождества Богородицы на Малой Дмитровке в самой кладке стен были обнаружены две белокаменные плиты с выбитыми надписями на них. Оказалось, что плиты эти были когда-то надгробиями приходского кладбища. Каменная Рождественская церковь появилась здесь в 1652 году на месте сгоревшего деревянного храма. При храме, естественным образом, существовало кладбище. И строители, по всей видимости, пустили в дело некоторые бесхозные надгробия. В частности, в один из наличников храма попала плита с оставшимся на ней фрагментом текста: преставился раб божий Семен Иванов сын аловеничник. На другой плите, запущенной в фундамент апсиды, сохранился год смерти прихожанина — по нынешнему отсчету 1631-й и некоторые сведения о нем: Иван Юрьев сын зелейщик. Аловеничник, или правильнее — оловяничник, — это мастер, выделывающий оловянную посуду. А вот зелейщик это, можно сказать, работник древнего ВПК, производящий «зелье пушечное» — порох, то есть пороховой мастер, пороховщик. Вот так случайно, благодаря сохранившимся кладбищенским плитам, мы, спустя четыре столетия, можем узнать, кем были, чем занимались жители Путинок, прихожане Рождественской церкви. И совершенно не исключено, что честные кости и аловеничника Семена Иванова, и зелейшика Ивана Юрьева так до сих пор и почивают где-то возле храма, глубоко под культурными слоями.
Гораздо больше сведений сохранилось о прихожанах храма свтт. Афанасия и Кирилла в Сивцевом Вражке. Правда, это сведения архивные, а не с кладбищенских надгробий. Здесь на приходском погосте были похоронены: дьячок Михаил Акимов, банный водолив Тимофей Дмитриев, подключник Т. М. Исаков, отставной стрелец Яким Карпов, стряпчий Хлебного двора Г. С. Лавров, просвирница Меланья Кузьмина, сытник А. П. Пашков, недоросль Никита Поскотин, стольник М. П. Сомов, советник Соляной конторы К. Л. Чичерин, государев иконник Тимофей Яковлев. Современный храм свтт. Афанасия и Кирилла относительно новый. Он был построен в 1856 году. Но до него на этом месте стояли поочередно несколько деревянных церквей, начиная с первой половины XVI века. Почему этот приход и считается сейчас одним из старейших в Москве.
В писцовую книгу 1689 года какой-то дьячок трудолюбивый, может быть, и сам Михаил Акимов, вписал, между прочим, сведения о размерах приходского кладбища: «По нынешней мере под церковью земли и кладбища в длину 17 сажень, поперек 12 сажень». В переводе на метрическую систему получается, что погост, вместе с находящейся на нем церковью, занимал участок в 36 на 25 метров. Это немного. Но для Сивцева Вражка не так уж и мало. Это место испокон считалось престижным: там даже и в XVII веке было тесно. Не случайно впоследствии московскую Пречистенскую часть стали сравнивать с фешенебельным парижским Сент-Жерменским предместьем.
Такого же приблизительно размера или немногим больше были все московские приходские кладбища. В «строительной книге» 1657 года, между прочим, есть такая запись: «Церковь деревянная Николы Чудотворца, что в Кузнецкой слободе. Под церковью земли и кладбище вдоль 24 саженей, поперек 18 саженей, и то кладбище тесно…» Верно недовольный теснотой Николо-Кузнецкого кладбища царствующий в то время Алексей Михайлович распорядился прирезать к нему дополнительные площади. В «строительной книге» об этом говорится: «…И по государеву указу из церкви Николы Чудотворца, что в Кузнецкой слободе, взято вновь под кладбище позади олтарей церковных порожних земель 4 сажени, подле того взято из попова Поликарпова двора поперек 3 сажени. И по государеву указу около той церкви старое кладбище огорожено забором наглухо…» Сейчас «позади олтарей» церкви Николая Чудотворца стоит новый корпус Свято-Тихоновского православного университета — студенческая трапезная с конференц-залом.
В 1972 году возле храма свтт. Афанасия и Кирилла рыли траншею и обнаружили большое захоронение… одних черепов. По мнению ученых, здесь, на одном из московских приходских погостов, были захоронены головы казненных по воле Ивана Грозного. Тела же их, вероятно, закопали еще на каком-нибудь погосте — на другом конце Москвы. Вот тоже деталь, свидетельствующая о прежних нравах: головы казненных могли похоронить отдельно от тел. Это, наверное, тогда считалось дополнительным наказанием. Казалось бы, куда уж может быть суровее мера? — усекновение головы! Но оказывается, может. У Грозного для своих ослушников и сверх казни было еще кое-что припасено.
Практически у любого храма в центре Москвы можно обнаружить захоронения, стоит только копнуть рядом с ним. При восстановительных работах в приходе церкви Иверской иконы на Большой Ордынке, проходивших в начале 2000-х, — человеческие кости попадались даже при поверхностной обработке земли граблями. Скорее всего, грунт здесь так перекапывался в прежние времена, что большинство захоронений перемешались по всему верхнему слою. Причетники аккуратно собирают все эти находки. Планируется при церкви, на бывшем приходском кладбище, восстановить одну общую могилу, где и будут покоиться все найденные на территории кости. Иверский приход (раньше он именовался по прежней церкви — Георгиевским), а, соответственно, и кладбище при нем, ведет свою историю с 1625 года.
На многих московских приходских кладбищах были похоронены известные люди. Им бы по чину полагалось лежать где-нибудь в монастырях — в Донском, Новодевичьем, Даниловском, в усыпальницах, под часовнями, под соборами. Но они предпочитали быть похороненными в своем приходе. Например, в приходском храме Воздвижения Креста Господня на Воздвиженке был похоронен московский главнокомандующий Василий Яковлевич Левашев (1667–1751). А в храме Георгия Великомученика на Большой Дмитровке — московский генерал-губернатор Александр Борисович Бутурлин (1694–1767). Обе церкви, вместе с погостами при них, в 1930-е годы были ликвидированы. Захоронения московских «мэров» пропали.
После крушения в нашей стране коммунистической системы отношение к могиле, к месту упокоения, вообще к человеческим останкам стало несравненно более бережным, как правило, более великодушным и цивилизованным. Так в середине 1990-х годов в самом центре Москвы проводились невиданные по масштабам земельно-строительные работы: на Манежной площади был построен торговый центр, уходящий в глубь культурных слоев на четыре этажа! Оставим на совести проектировщиков такую «архитектурную находку», но отдадим должное строителям и археологам: практически все ценное с точки зрения истории и культуры, что было обнаружено в этом котловане, в том числе и древнее монастырское кладбище, не пропало, не исчезло, не оказалось вывезенным вместе со строительным мусором на свалку. В частности, найденные под Манежной площадью останки насельниц существующего на этом месте в XVI–XVIII веках Моисеевского монастыря, были бережно перенесены на кладбище подмосковной деревни Ракитки, что на 14-м километре Калужского шоссе.
В марте 2004 года Москва лишилась одной из своих достодивностей — Манежа. Старинное здание, выгорев дотла, почти полностью разрушилось: провалилась крыша, обрушились каменные фронтоны по торцам. Единственное, сохранились наружные стены с бесценной декоративной лепниной О. И. Бове.
Прежде чем начинать восстанавливать шедевр, внутри его были произведены основательные раскопки. В верхних слоях ничего такого интересного не попадалось: битый кирпич, куски застывшей два века назад извести, строительный мусор, кострища — такого добра полно на любой современной стройке. Дальше пошли предметы более интересные с точки зрения археологии — фрагменты посуды, обломки стеклянных штофов, глиняные курительные трубки, печные изразцы с сюжетной и орнаментальной росписью.
Археологи перебирали грунт буквально по горстке, по песчинке. И они были вполне вознаграждены за свой кропотливый труд. Земля стала отдавать находки одну интереснее другой.
Настоящей бесценной, с точки зрения археологии, находкой стала одна-единственная монета. И даже то, что она золотая, не главное ее достоинство. Это редчайшая для России монета эпохи Петра Первого номиналом в «два рубли». Отчеканена она была в 1720 году, в Москве, на Кадашевском монетном дворе. На лицевой ее стороне изображен государь император Петр Алексеевич «во славе» — закованный в латы и увенчанный лавровым венком. На оборотной — Андреевский крест и при нем сам Апостол — босой и в сермяге.
В слое XIV века под Манежем был найден древнерусский обоюдоострый меч. Причем сохранился он для своего возраста очень неплохо. Ученые предположили, что этот меч принадлежал какому-нибудь дружиннику великого князя Димитрия Иоанновича. И, возможно, он со своим владельцем побывал на Куликовом поле и не одному татарину отсек башку с широких плеч.
А через два года уже татарам пришел черед отыграться за давешнюю свою конфузию. В 1382-м новый хан Тохтамыш привел на Русь орду. Он изгоном подошел к Москве. Князь Димитрий с войском был в это время где-то в дальних уделах, и москвичам оставалось полагаться лишь на крепость кремлевских стен. И действительно, Тохтамыш, как ни пытался, все не мог никак взять Москвы. Тогда он объявил, что вовсе не хочет зла русским, а пришел единственно, чтобы полюбоваться их городом. Отворите ворота, сказал Тохтамыш, я покажу только своим татарам Кремль и уведу их с миром в родной улус. Гостеприимные москвичи, натурально, обрадовались дорогим экскурсантам — они немедленно распахнули ворота.
Когда вернулся Димитрий с войском, он увидел вместо белокаменного своего стольного града с теремами и садами груды камней и тысячи изрубленных трупов на них. Князь велел всех их собрать и похоронить на холме над Москвой-рекой, о чем мы уже упоминали выше.
На месте Манежа во времена Димитрия Иоанновича был посад — предместье, пригород, по-нынешнему. Наверное, когда Москву обложили татары, какой-то русский воин не успел схорониться за кремлевскими стенами. Тогда, чтобы спасти оружие, он, как считают историки, спрятал свой меч в одной из посадских изб. А забрать его — если только не лишился живота от неверных? — по какой-то причине потом уже не смог: где там на пожарище чего найдешь? Так и пролежал его меч до самого 2004 года.
Но наконец, археологи достигли древнейшего культурного слоя. И что же они там обнаружили? — разумеется, то, к чему мы так долго подступаемся — православное кладбище. Самое раннее, как оказалось, в столице вне стен Кремля. Благодаря этой находке был сделан важный вывод: в глубокую старину на месте Манежа стояла какая-то церковь, о которой не сохранилось решительно никаких сведений, — когда построена, когда исчезла, как называлась? Но теперь доподлинно известно, что храм здесь был. Потому что, как мы знаем, хоронили новопреставленных в старину только при храме.
Археологи обнаружили под Манежем порядка сорока «костяков». Там же были найдены многочисленные предметы, захороненные вместе с умершими, — браслеты, перстни, ожерелья, другие украшения, в том числе изделия из серебра. Найденные останки были перезахоронены все в тех же Ракитках на Калужской дороге.
Но неверно думать, что приходские погосты в городах оказались неугодными лишь советской власти. Целенаправленное наступление на эти кладбища началось еще в эпоху Алексея Михайловича. «Тишайший» царь в 1657 году запретил хоронить при церквах в Кремле, — кстати, видимо, именно поэтому он распорядился расширять некоторые кладбища по слободам. А в 1723 году Петр Первый повелел своим указам «в Москве и других городах мертвых человеческих телес, кроме знатных персон, внутри градов не погребать, а погребать их на монастырях и при приходских церквах вне градов». Однако Петр Первый вскоре умер, и указ этот в силу не вступил. Хоронили «мертвые человеческие телеса» по-прежнему по всей Москве.
Но дело отца продолжила дочь — Елизавета Петровна. Государыне, любившей жить в Москве в одном из батюшкиных гнезд — в Головинском дворце на Яузе, часто приходилось по долгу службы бывать и в Кремле. И когда царица ездила из Немецкой слободы в Кремль и обратно и встречала по пути похороны, с ней делалось расстройство чувств. Поэтому в 1748 году она дала указ, чтобы по улицам от Кремля до Головинского дворца при церквах впредь умерших не хоронили, а самые кладбища полиции было велено ликвидировать вовсе, причем могилы сровнять с землей, а памятные камни употреблять в строительство. Это свидетельствует, что произвольная ликвидация кладбищ и использование памятников на нужды народного хозяйства отнюдь не большевистские нравы, как иногда говорят. Все это Россия знала еще в «просвещенном» столетии.
В первые месяцы после запрета погребать умерших в виду Елизаветы Петровны их хоронили в разных отдаленных от пути следования императрицы приходах. А спустя два года — в 1750-м — на окраине Москвы, вблизи Марьиной рощи, было устроено первое общегородское кладбище, которое стало называться по имени освященной на нем церкви св. Лазаря — Лазаревским. Причем, москвичи, привыкшие уже за много веков хоронить своих умерших лишь в родном приходе, практически возле дома, первое время всеми правдами и неправдами старались избежать отвозить любезного родственника куда-то за тридевять земель — в далекую Марьину рощу. И случалось, люди каким-то образом договаривались с приходским причтом манкировать новыми порядками и все-таки похоронить новопреставленного прихожанина на родной его Божией ниве. В результате епархиальное начальство вынуждено было обязать причетников под страхом сурового взыскания в приходах у себя умерших не хоронить.
Окончательно же в Москве перестали хоронить на приходских кладбищах с недоброй памяти 1771 года. В тот год, как говорили в народе, пролилась на землю чаша гнева Божия: Москву охватила невиданная по размаху эпидемия чумы. Большой знаток московской старины историк М. И. Пыляев писал, что чума тогда была занесена в Россию из Турции. В ту пору шла очередная русско-турецкая война, и коварный неприятель вполне мог применить бактериологическое оружие — занести каким-то образом в тыл русским моровую язву, как тогда называлась эта болезнь.
Мор в Москве принял такие масштабы, что власть отступилась противостоять ему. Сам московский главнокомандующий, победитель пруссаков при Кунерсдорфе, граф Петр Семенович Салтыков бежал в свою подмосковную. Москву тогда оцепили заставами, чтобы, если уж не удается побороть болезнь, то хотя бы не выпустить ее из города. М. И. Пыляев пишет: «Полицией было назначено на каждой большой дороге место, куда московским жителям позволялось приходить и закупать от сельских жителей все, в чем была надобность. Между покупщиками и продавцами были разложены большие огни и сделаны надолбы, и строго наблюдалось, чтобы городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе. Деньги же при передаче обмакивались в уксус». Увы, даже такие меры не локализовали чуму. Так, один мастеровой решил укрыться от напасти в деревне, откуда он был родом. Ему удалось как-то миновать все заставы и караулы на дорогах и счастливо добраться до родного дома. Но как же можно было приехать без подарка для любимой жены? Мастеровой привез ей кокошник, купленный в Москве по случаю. Вскоре вся деревня вымерла, — кокошник тот оказался зачумленным.
В самой же Москве в разгар эпидемии умирало до восьмисот человек в день. А всех горожан и посадских моровая язва за год с лишним истребила тогда до двухсот тысяч! М. И. Пыляев так описывает чуму в Москве: «Картина города была ужасающая — дома опустели, на улицах лежали непогребенные трупы, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов, вопли детей, покинутых родными…». Оставшиеся в живых жгли у себя во дворах навоз, чтобы этим едким дымом как-то оградиться от заразы. По городу разъезжали специально наряженные команды так называемых мортусов, которых обыватели боялись пуще самой чумы, и собирали трупы. Они длинными крючьями вытаскивали умерших из домов или подбирали их прямо на улице, грузили на телеги и вывозили на отведенные для погребений места.
Таких «чумных» захоронений за Камер-Коллежским валом тогда было устроено довольно много. Но лишь на некоторых из них продолжали хоронить и после чумы. Большинство же этих захоронений было заброшено. И впоследствии они вообще бесследно исчезли. Впрочем, это легко объясняется. До чумы Москва вполне обходилась одним большим общегородским Лазаревским кладбищем, а также монастырскими и некоторыми приходскими. После чумы население Москвы существенно уменьшилось, а общегородских кладбищ, подобных Лазаревскому, напротив, прибавилось. Поэтому, естественно, большинство из них, если не все, оказались не нужными, лишними. Городские власти оставили тогда для дальнейших погребений лишь несколько «чумных» кладбищ: православные Дорогомиловское, Ваганьковское, Миусское, Пятницкое, Калитниковское, Даниловское, старообрядческие Рогожское, Преображенское и иноверческие — Немецкое (Введенское) и Татарское. Эти кладбища, вместе с Лазаревским и Семеновским, оставались основными местами захоронений в Москве на протяжении без малого двух столетий, пока чрезмерно разросшаяся столица в 1930–60 годы не была опоясана вторым кольцом общегородских кладбищ. Они располагаются в основном вблизи нынешней МКАД. Это кладбища — Востряковское, Кузьминское, Николо-Архангельское, Хованское, Митинское, Домодедовское и другие.
С учреждением больших общегородских кладбищ появилась и собственно профессия могильщика. Нынешние работники системы погребения утверждают, что их профессия самая древняя, — она существенно старше всех прочих известных древних профессий: когда те только-только зарождались, могильщики уже были вполне квалифицированными и хорошо организованными профессионалами. Едва человек созрел до понимания, что умершего соплеменника нежелательно оставлять поверх земли, так сразу и появились могильщики. Но, справедливости ради, нужно заметить, что это трактовка в духе народной этимологии. Существование могильщиков впервые документально подтверждено в начале IV века н. э.: в церковном христианском документе 303 года Gesta purgationis Caeciliani, среди прочих клириков (ordinis minoris), упоминаются т. н. fossores — могильщики, или копатели. Но, обратим внимание, что документ этот относится к эпохе, когда христианство еще не стало в Римской империи государственной религией, а его исповедники подвергались жесточайшему преследованию, и, следовательно, все ordines minoris, включая даже episcopus, исполняли свои обязанности, что называется, на общественных началах, «во славу Божию», то есть помимо какой-то основной деятельности. Таким образом, как о профессиональной группе, о fossores говорить еще не приходится.
В России же профессия могильщика, именно как основное средство существования занятого этим ремеслом лица, сложилась вообще относительно недавно: не более двухсот пятидесяти — трехсот лет назад, как раз одновременно с появлением больших кладбищ. Естественно, и до этого люди умирали, и кто-то выкапывал для них могилы. Но, с каким бы мастерством это ни делалось, могилы («гробы») тогда копали, строго говоря, не профессионалы. Этим по совместительству могли заниматься представители любых «неблагородных» сословных или профессиональных групп — крестьяне, мещане, кузнецы, плотники, печники, пастухи и т. д.
После 1917 года на нивы Божии — приходские кладбища в центре Москвы обрушился второй период гонений. Понятно, на них давно уже не хоронили. На большинстве сохранившихся надгробий невозможно даже было и разобрать, кто именно там покоится, — на непрочном известняке надписи сохраняются недолго. Но эти кладбища сами по себе были памятниками. Они напоминали о времени, когда в Москве, и по всей России, никаких других, кроме приходских, кладбищ не существовало. Всего в советской столице было уничтожено свыше 400 приходских кладбищ. И, как правило, уничтожались они вместе с самими храмами. Но уже совсем удивительно, что нивы Божии ликвидировались при действующий церквах. Еще в 1970-е годы у Троицкой церкви на Воробьевых горах находилось полтора-два десятка каменных надгробий: саркофаги, обелиски-часовенки и т. п. Сейчас там остался единственный памятник — на могиле протоиерея Петра Соколова, настоятеля этого храма с 1867 по 1910 год.
Гораздо более обширное кладбище существовало при церкви Всех Святых во Всехсвятском (на Соколе). Здесь, у южной стены храма, еще и в 1980-х было довольно много всяких памятников — плит, обелисков, колонн, крестов, с надписями, с именами. Село Всехсвятское было пожаловано перешедшему в русское подданство грузинскому царевичу Александру Петром Первым. И здесь, при церкви, кроме жителей села, были похоронены многие грузинские князья, священнослужители, деятели культуры. Теперь на месте старинного приходского кладбища аккуратный газон. За апсидой храма одиноко стоит последний памятник Всехсвятского кладбища. На нем написано: Под сим камнем положено тело грузинского царевича Александра сына князя Ивана Александровича Багратиона, родившегося 1730 года ноября в 1-й день, прожившего 65 лет, скончавшегося в 1795 году. Сей памятник воздвигнул любезнейший сын его князь Петр Иванович Багратион.
Правда, во второй половине 1990-х уже у северной стены Всехсвятской церкви появился новый мемориал — десяток невзрачных, безыскусно выделанных плит, со всякими высокопарными сочувственными надписями о жертвах Первой империалистической и гражданской со стороны белых. На одном из крестов, установленном в память о юнкерах, потерпевших поражение от московских рабочих в боях ноября 1917 года, написан лозунг совершенно в стиле диссидентов брежневской эпохи: Мы погибли за вашу и нашу свободу. А на плите под крестом: Солдатам, офицерам, генералам России, Сербии, Бельгии, Франции, Англии, США, павшим в войне 1914–1919 годов. Первая мировая, или «Германская», как ее у нас прозвали в народе, окончилась в 1918 году 11 ноября. Во Франции, например, этот день считается главным праздником — Fete de l'Armistice. Но в 1919-м Антанта действительно воевала. Это год наиболее активной интервенции стран сердечного согласия… в России. Выходит, за это им воздают должное нынешние ряженые «белые»?
Итак, начиная со второй половины XVIII века приходские кладбища, расположенные в черте города, перестают быть местами захоронений умерших. А их территория с тех пор используется для застройки, будто это резервные городские пустоши. Для приходских причтов бывшие кладбища, а вернее освободившиеся от могил пространства при церквах, сделались немалой статьей дохода: земля в центре Москвы всегда ценилась очень высоко, и желающих приобрести ее себе в собственность было предостаточно. Иногда бывало и так: причетники на свой счет строили возле храма на бывшем кладбище дом и затем уже выгодно продавали его. Это приносило куда больший доход, нежели просто распродавать ниву Божию по кускам. Историк церкви Н. П. Розанов так писал об этом в 1868 году: «О памятниках на кладбищах и помина не было; живой человек на могилах умерших возводил себе огромные жилища и, для основания их, беспощадно разрывал могилы, совсем не обращая внимания на то, что нарушал покой своих собратьев. На нашей памяти, при постройке двух больших домов на месте бывшей Воскресенской, на Дмитровке, церкви (снесена в 1807 г.) и недавно при сооружении огромного здания на бывшем погосте церкви Иоакима и Анны близ Пушечного двора (снесена в 1776 г.), рядом с Софийскою на Лубянке церковью, кости умерших были грудами вырываемы из земли, и прах тех, кого в свое время родственники или дружеская любовь оплакивала горячими слезами, с холодным равнодушием собирали в кули и ящики, и вывозили для общего похоронения на кладбища вне города». Единственная положительная деталь в этом отрывке, отличающая дореволюционную ликвидацию кладбищ от уничтожения их в советский период, это то, что прежде прах умерших, пусть и с холодным равнодушием, но все-таки собирали и где-то вновь хоронили. Были кости, да легли на погосте. В советское же время, если кладбище застраивалось, то грунт, выбранный экскаватором, вместе с костями, использовался затем единственно для выравнивания поверхности, там, где это требовалось — для засыпки оврагов, всяких ложбин и т. п.
С 1750–70 годов основными местами захоронений в Москве стали общегородские кладбища. Но и при этой новой системе погребения довольно долго еще соблюдались принципы общинно-приходского единства. Ничего удивительно в этом нет, — естественно, покойного, если его заслуг недостало, чтобы быть похороненным в городском монастыре, повезут на ближайшее к его приходу кладбище. Поэтому прихожан храмов, расположенных где-нибудь в Сретенской или Сущевской частях, хоронили в основном на Лазаревском или на Миусском кладбищах, прихожан басманных и лефортовских церквей — на Семеновском кладбище, замоскворецких — на Даниловском, арбатских и пресненских — на Ваганьковском.
Но вместе с этим появилась новая традиция — хоронить покойных землячествами. Эта традиция возникла опять же благодаря расположению кладбищ. После отмены крепостного права, в Москву хлынули тысячи крестьян из подмосковных уездов и из соседних с Московской губерний. Обычно в Москву их гнала нужда, и родные свои места они покидали неохотно, надеясь рано или поздно вернуться. Тогда говорили: Москва — царство, а своя деревня — рай, или: хороша Москва, да не дома. Но, увы, возвратиться на родину пришлым чаще всего уже не удавалось: либо они так и не могли выбиться из нужды, и возвращаться назад им не было никакого смысла, либо, напротив, дела их шли в гору, и тогда ностальгия отступалась перед захватывающей, лихорадочной гонкой все более увеличивать капитал. Москва — кому мать, кому мачеха. Но если крестьянам — удачливым и неудачливым — не суждено уже было возвратиться домой, то они завещали хотя бы похороненными быть при дороге, ведущей в их родную землю. Так и выходило: можайских, рузских, смоленских хоронили в основном на Дорогомиловском и Ваганьковском кладбищах, сергиевопосадских и ярославских — на Пятницком, богородских, владимирских, нижегородских — на Калитниковском, серпуховских, калужских, тульских — на Даниловском. И эта традиция существовала и соблюдалась еще даже в первые советские годы.
В отличие от приходских погостов, принадлежавших единственно общине, общегородские кладбища являлись уже учреждениями государственными. И само погребение граждан из заботы приходской превратилось в проблему государственную. Московская власть вполне участливо относилась к новым городским кладбищам. В 1800 году московский генерал-губернатор Иван Петрович Салтыков (сын сбежавшего от чумы П. С. Салтыкова), при новом разделении Москвы на полицейские части, представил епархиальному начальству «предположение», в котором он изложил необходимые условия работы кладбищ:
«1) Кладбище поручить особому смотрению местных инспекторов, т. е. частных приставов полиции той части, в которой находится кладбище;
2) Учреждение караулов на кладбищах и копание могил производить чрез нижних полицейских служителей;
3) Для сбора и распоряжениями церковными доходами на содержание и укрепление церкви избрать старост, где оных нет, из близ живущих обывателей, людей надежных, которые бы о приходе и расходе церковного сбора, по прошествии каждой трети, представляли частным инспекторам ведомости;
4) За поведением могильщиков из нижних чинов иметь полицейским чиновникам строгое наблюдение, и чтобы они могилы рыли для каждого гроба не мельче трех аршин, а для безостановочного погребения к каждому наступающему дню имели в готовности не менее пяти могил;
5) За могилу более одного рубля не требовать. Из сего рубля 50 к. отдавать могильщикам, из другой половины выдавать одну часть на содержание церкви, а другую — священника и причта с тем, чтобы они за погребение умерших особой платы не требовали и принимали только добровольные подаяния; им же должны следовать доходы за поминовения и другие молитвословия;
6) Миюсское кладбище, по крайней ветхости церковного на нем строения и по неимению особого священника, уничтожить».
Миусское кладбище возродилось через четверть века. А насколько это велика была плата за могилу — один рубль, можно судить в сравнении с другими ценами того времени. Так, например, «лучшего фасону дамские башмаки» в то время стоили по 1 руб. 75 коп. за пару; кровельное железо, «по пяти листов на пуд», ценою пуд — 5 руб. 70 коп.; шоколад «лучшей доброты» от 75 коп. до 3 руб. за фунт; чай оригинальный зеленый или черный по 2 руб. фунт; табак «канастр» — по 2 руб. фунт; «Ромео и Юлия», драма г. Шекспира — 1 рубль; «История Российская», сочинения г. Татищева, 4 тома в переплете — 25 рублей.
Нельзя не обратить внимания, как настоятельно в этом документе утверждается полицейский надзор за кладбищами и за «поведением могильщиков». Смерть человека, бывшая прежде актом исключительно духовно-религиозным, теперь стала еще и государственным правовым актом. И полиции с этих пор вменяется неукоснительно следить, чтобы погребение ни в коем случае ни для кого не стало средством сокрытия нерассле-дованного и ненаказанного злодеяния. Отныне система погребения становится частью государственного контроля над обществом.
К концу XIX века захоронение умерших становится регламентированным до такой степени, что положения о кладбищах и погребении составляют особый раздел в Своде Законов Российской Империи. Вот только некоторые пункты из XIII тома Свода издания 1892 года:
«Глава шестая. О погребении мертвых.
693. Для кладбищ городских отводятся места за городом, на выгонной земле, в местах удобных, расстоянием от последнего городского жилья не менее ста сажен.
694. Кладбища сельские устраиваются не ближе полуверсты от селений, при построении новых церквей.
698. Городские кладбища огораживаются или заборами и плетнями, или земляными валами, причем делаются насыпи, которые окапываются рвами поглубже и пошире.
702. Запрещается вообще хоронить мертвых прежде истечения трех суток по удостоверении в смерти, если смерть последовала не от чумы или какой-либо другой заразительной болезни, как-то гнилой и прилипчивой горячки, оспы, кори и скарлатины; в сих только случаях, дабы предотвратить распространение заразы между живыми, разрешается приступать к погребению прежде означенного срока.
710. Тело умышленного самоубийцы надлежит палачу в бесчестное место оттащить и там закопать.
711. В С.-Петербурге запрещается носить мертвых для погребения мимо Зимнего Дворца.
713. Трупы следует зарывать сколь можно глубже, так чтобы глубина ямы была не менее двух аршин с половиною».
Заметим, что по сравнению с «предположением» И. П. Салтыкова требования к глубине могилы смягчились на пол-аршина. А в наше время могилы порою копаются еще мельче.
После революции московские кладбища, как и все прочие отрасли народного хозяйства, находились в самом удручающем состоянии. О том, что они собою представляли в 1926 году, красноречиво рассказывал журнал «Коммунальный работник»:
«Всего в Москве имеется 16 крупных кладбищ. Работает на всех на них — 118 человек: могильщики, сторожа и заведующие.
Необходимо сказать, что большинство наших кладбищ находится в запущенном состоянии. Ограды на многих кладбищах разрушены. Это еще нам осталось наследие от разрухи.
Хулиганы, по-видимому, как и мертвецы — «сраму не имут». Они, как стадо диких кабанов, разрушают все на своем пути, уничтожают памятники, сдирают крыши с балдахинов, забирают медь.
Умирает, примерно, какой-нибудь сухаревский купец (речь, очевидно, идет о нэпмане. — Ю. Р.). С него за могилу по таксе полагается 20 рублей. Но родственники предоставляют удостоверение, что, мол, умерший настоящий «биржевик», т. е. безработный с биржи труда, а потому за его работу получайте рупь.
Культурно-просветительная работа среди могильщиков не ведется, хотя и имеются члены культкомиссии, которые ничего не делают. И живут могильщики во тьме, как в могиле. Ни стенгазет у них нет, ни красных уголков».
Стиль, конечно, — для упомянутой кладбищенской стенгазеты. Но красочно, как теперь не пишут! Сразу все ясно: и в каком состоянии находились московские кладбища в 1920-х, и как там бесчинствовали хулиганы, и чем были кладбищенские работники, и как граждане исхитрялись, чтобы сэкономить на похоронах. А в общем-то проблемы остались те же и в наше время, со своими, разве, особенностями.
Большинство дореволюционных кладбищ, за исключением монастырских, пережили советский период. Они существуют и поныне. Какие-то из них были несколько урезаны по краям, какие-то, напротив, увеличились по площади. Совершенно ликвидированы в 1930–60 годы были Лазаревское, Семеновское и Дорогомиловское кладбища.
Сейчас в Москве насчитывается свыше восьмидесяти кладбищ, причем некоторые из них расположены за пределами МКАД. Самое большое из них — Хованское, — оно состоит из трех территорий, общей площадью почти двести гектар, и является крупнейшим не только в России, но и в Европе. Самым маленьким считается Черкизовское — площадью в полгектара. Но, возможно, сохранившиеся могилы вокруг церкви Усекновения главы Иоанна Крестителя в Дьякове занимают еще меньшее пространство, — это кладбище не действующее, поэтому его метраж за ненадобностью никто не подсчитывал. Кладбищем можно считать и единственную могилу у Троицкой церкви в Воробьеве, — тогда оно выходит самое маленькое.
Площадь, отводимая в столице для захоронения умерших, постоянно растет. По данным похоронного предприятия «Ритуал», Москва ежегодно нуждается в тридцати пяти гектарах свободного пространства для устройства там мест погребения.
К северу от Москвы недавно была выделена значительная площадь для учреждения там впоследствии нового кладбища. Мы приводим полностью соответствующее распоряжение правительства Москвы, чтобы, прежде всего, продемонстрировать, насколько же невразумительным и бездушным, при всем своем многословии, стал нынешний чиновничий язык по сравнения с образцами прежних эпох. Итак:
«Правительство Москвы.
РАСПОРЯЖЕНИЕ
15 августа 2005 г.
Об организации московского городского кладбища в Дмитровском районе Московской области.
Для выкупа земельного участка под строительство московского городского кладбища у села Озерецкое Габовского сельского округа Дмитровского района Московской области, проведения проектно-изыскательских работ и строительства объекта:
1. Согласиться с предложением Департамента потребительского рынка и услуг города Москвы о выкупе у закрытого акционерного общества «Останкино» (ЗАО «Останкино») земельного участка площадью 70, 0 га по цене 12 000 000 рублей за один гектар.
2. Департаменту потребительского рынка и услуг города Москвы совместно с Государственным унитарным городским предприятием специализированного обслуживания населения «Ритуал» (ГУП «Ритуал»):
2.1. Заключить в установленном порядке от имени города Москвы договор купли-продажи находящегося в собственности у ЗАО «Останкино» земельного участка площадью 70, 0 га, расположенного у села Озерецкое Габовского сельского округа Дмитровского района Московской области, для дальнейшего строительства на нем городского кладбища.
2.1. Представить договор купли-продажи для регистрации в установленном порядке права собственности на приобретенный участок в Главное управление Федеральной регистрационной службы по Московской области.
3. Департаменту экономической политики и развития города Москвы по заявке государственного заказчика — Департамента потребительского рынка и услуг города Москвы предусматривать в инвестиционных программах начиная с 2005 года лимит капитальных вложений на:
3.1. Выкуп земельного участка площадью 70, 0 га (п. 2.1) в объеме 840 000 000 рублей, в том числе в 2005 году авансовые выплаты в объеме 30 % от общей суммы выплат.
3.2. Проектирование и строительство городского кладбища у села Озерецкое Габовского сельского округа Дмитровского района Московской области после выполнения пункта 5 настоящего распоряжения в пределах средств, выделяемых инвестору на соответствующий период.
4. Принять к сведению обязательства ГУП «Ритуал»:
4.1. Произвести в соответствии с договором купли-продажи после утверждения акта выбора земельного участка оплату авансового платежа в размере 30 % от суммы, предусмотренной в договоре, а окончательный расчет — после выхода постановления Правительства Московской области об изменении категории и вида разрешенного использования земельного участка, передачи полного комплекта документов в Московскую областную регистрационную палату и регистрации прав собственности.
5. Комитету города Москвы по организации и проведению конкурсов и аукционов для осуществления проектирования и строительства кладбища в Дмитровском районе Московской области провести в установленном порядке конкурсы на подбор:
5.1. Заказчика на период производства проектных и строительных работ и генерального проектировщика.
5.2. Генерального подрядчика после утверждения проектно-сметной документации.
6. Контроль за выполнением настоящего распоряжения возложить на министра Правительства Москвы, руководителя Департамента потребительского рынка и услуг города Москвы Малышкова В. И.
Мэр Москвы Ю. М. Лужков».
Одним словом, поверх земли никто не останется. Москвичи могут не тревожиться.
Старейший в Москве Даниловский монастырь основан был в 1282 году сыном Александра Невского московским князем Даниилом Александровичем. Князь повелел поставить в четырех верстах к югу от Кремля, на живописном возвышенном берегу Москвы-реки деревянную церковь во имя св. Даниила Столпника. Вокруг этой церкви монахи и стали обустраивать свои хижины. Так появился Даниловский монастырь.
Сын Даниила Александровича Иван Калита так горячо полюбил детище своего родителя — подгородную обитель, — что пожелал иметь первый в Москве монастырь не в четырех верстах от Кремля, а прямо у своего стола княжеского — в самом Кремле. Он в 1330 году переселил всех даниловских монахов, как написано в летописи, «внутрь града Москвы на свой царский дворец». И лишь через 230 лет уже Иоанн Грозный возродил Даниловский монастырь на первоначальном его месте.
С тех пор без малого четыре века монастырь все только прирастал и хорошел. Его архитектурный комплекс представляет собою собрание всех существовавших в это время стилей — от древнерусского до эклектики конца XIX века.
После революции Даниловский монастырь продержался дольше других московских монастырей, — он был закрыт последним в 1929 году. И в нем разместился лагерь для заключенных-детей. Но, как ни безжалостно использовала монастырь новая власть, к счастью, большинство его построек сохранилось. Самой тяжелой и, увы, безвозвратной утратой стала ликвидация уникального монастырского некрополя. Лишь немногие останки были перезахоронены где-то на других московских кладбищах. Большинство же могил так и пропали бесследно.
Возможно, кладбище Даниловского монастыря было одним из древнейших русских погостов. Во всяком случае, зародилось оно отнюдь не одновременно с монастырем. Первых умерших даниловских иноков XIII века хоронили на уже существующем сельском кладбище. И трудно даже предположить, когда именно оно было основано. Не исключено, что оно с дохристианским стажем: может быть, еще древние вятичи устраивали там свои могильники.
Самым известным из ранних захоронений на монастырском кладбище стала могила самого основателя монастыря, — в 1303 году, у деревянной Даниловской церкви, был погребен князь Даниил Александрович, принявший перед смертью в монастыре монашеский постриг. Много лет его могила в заброшенном, опустевшем монастыре находилась также в совершенном запустении. Считается, что почитание его могилы и последующая канонизация Даниила Александровича связана с чудесной случайностью. Одному молодому боярскому сыну из стражи Ивана III явился Даниил и попенял на великого князя: «Если он меня забывает, то мой Бог меня помнит». Боярич немедленно передал это Ивану Васильевичу. Устыженный великий князь отыскал могилу своего славного предка, и с тех пор она стала очень почитаться москвичами. У надгробной плиты, по церковным свидетельствам, стали происходить всякие чудеса: исцеления и прочие. А затем благоверного князя причислили к лику святых, и его нетленные мощи были обретены. Это произошло 30 августа 1652 года. Мощи св. Даниила поместили в серебряную раку и установили в монастырском храме Семи Вселенских Соборов.
До тех пор пока город не подступился к Данилову монастырю, а преодолела эти четыре версты Москва где-то только к концу XVIII века, на монастырском кладбище хоронили преимущественно самих насельников. Сохранилось любопытное свидетельство древности некрополя Даниловского монастыря. Сейчас в монастыре находится один из старейших в Москве каменных храмов — собор Семи Вселенских Соборов, который начали строить в середине XVII века, и затем к нему пристраивали всякие приделы вплоть до XIX века. На некоторых камнях, вложенных в основание собора, выбиты какие-то надписи, теперь уже едва различимые. Лишь специалистам по силам их разобрать. Оказывается, камни эти не что иное, как древние надгробные плиты. По всей видимости, дефицит строительных материалов вынудил мастеров использовать белокаменные надгробия с монастырского же кладбища. Самые ранние даты на этих камнях относятся к XVI веку. Но, естественно, для наружного, лицевого ряда основания храма артельщики использовали наиболее сохранившиеся, то есть, относительно новые плиты. А вот каким веком они забутили основание внутри, теперь уже никогда не узнать. Очевидно, что туда были пущены более ранние и, само собою, менее сохранившиеся плиты и обломки надгробий.
Уже к концу XVIII века на монастырском кладбище стали хоронить без разбора сословий и званий. Раньше, чтобы похоронить умершего, его сродники должны были получить в полиции, так называемый «билет», подтверждающий, что покойный «почил с миром», и дающий право беспрепятственно предать его земле по православному обряду. Когда-то это делалось, прежде всего, для того, чтобы исключить погребение на православном кладбище самоубийц. Но впоследствии «билет» стал свидетельствовать главным образом, что смерть данного лица не имеет криминального характера. Вот такие, например, «билеты» выдавались когда-то в Москве: «Тело умершего московского купца Алексея Васильева в Данилове монастыре погребсти, мая 27 дня 1783 г.», или: «Тело умершей купецкой жены Марьи Абрамовой, имевшей от роду 40 лет, в Данилове монастыре погребению предать, декабря 10 дня 1792 г.». Иногда, если покойный был «высокого рода», такие «билеты» выписывал сам обер-полицмейстер: «Тело умершего господина действительного статского советника князя Михаила Николаевича Голицына, имевшего от роду 71 год, предать земле в Даниловом монастыре позволяется, апреля 5 дня 1827 г. Московский обер-полицмейстер».
В Даниловском монастыре было похоронено много дворян, заслуженных людей, титулованных особ: генерал-майор и кавалер Александр Васильевич Арсеньев (1755–1826), генерал от инфантерии Иван Александрович Вельяминов (1773–1837), действительный статский советник Григорий Михайлович Безобразов (1786–1854), князь Александр Дмитриевич Волконский (1812–1883) и другие Волконские, князь Владимир Константинович Гагарин (1821–1899) и еще несколько князей Гагариных.
С середины XIX века здесь стали появляться могилы известных писателей, историков, ученых, причем преимущественно сторонников русской национальной идеи — славянофилов. В 2000 году на монастырской ограде, у Поминальной часовни, была установлена мемориальная доска. На ней написано: Деятели истории, науки и культуры, захороненные в некрополе Данилова монастыря. Кошелев Александр Иванович (1806–1883), славянофил, общественный деятель, публицист. Самарин Юрий Федорович (1819–1876), общественный деятель, писатель, славянофил. Тихонравов Николай Саввич (1832–1893), историк русской литературы, академик. Чижов Федор Васильевич (1811–1877), общественный деятель, ученый-энциклопедист, писатель. От Российской государственной библиотеки. 2000 год.
У входа в настоятельский дом были похоронены Николай Васильевич Гоголь (1809–1852), поэт Николай Михайлович Языков (1803–1846), историк-славянофил Дмитрий Александрович Волуев (1820–1845) и один основателей славянофильства — богослов, философ, писатель, публицист, социолог, историк, врач, живописец, изобретатель Алексей Степанович Хомяков (1804–1860).
Николай Языков и Дмитрий Волуев были похоронены под одним надгробием. Через год после смерти Языкова его знакомая Е. И. Попова записала к себе в дневник: «День открытия памятника Николаю Михайловичу Языкову и день его ангела. Четвероугольный, гранитный, серого цвета камень, с обыкновенною, наподобие гроба, крышею или вершиною, составляет памятник. На лицевой стороне надпись: «Блажени чисти сердцем, ибо тии Бога узрят»; на боковых — имена Валуева и Языкова. Сошлись друзья, сошлись родные…Лавровый венец венчает не главу поэта, а могильный крест».
Возле ограды, напротив северной стены Троицкого собора была могила поэта Михаила Александровича Дмитриева (1796–1866), автора «Московских элегий» и настоящего бесценного памятника своей эпохи — книги воспоминаний «Мелочи из запаса моей памяти», в которой рассказывается о жизни русской интеллигенции, о московской литературе и журналистике первой половины XIX века. Рядом находилась и могила его сына — первого русского профессора-текстильщика Федора Михайловича Дмитриева (1829–1894).
У северо-восточного угла Троицкого собора был похоронен известный пианист, основатель московской консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн (1835–1881).
В монастыре находилась также могила основоположника российской гинекологии Владимира Федоровича Снегирева (1847–1916). В 1889 году доктор Снегирев основал гинекологическую клинику на Девичьем поле, которой было присвоено имя ее создателя к столетию последнего. Возле клиники стоит памятник В. Ф. Снегиреву. На Плющихе, на доме, где он жил — мемориальная доска. Но, увы, могилы одного из крупнейших российских медиков не существует.
Но особенно много в монастыре было купеческих захоронений. Причем хоронили купцов в самых почетных местах, в том числе и под храмами. Такой существовал в России порядок, — на лучшем месте хоронили тех, кто жертвовал от щедрот своих на строительство или на содержание храма. Например, в каком-нибудь сельском приходе даже настоятеля этого прихода обычно хоронили на общем погосте, но могила доброхотного жертвователя, — дворянином ли он был, купцом, кулаком — не имеет значения, — всегда находилась в самой церковной ограде, вблизи храма. В 1833–1838 годы в Даниловском монастыре на средства купцов Ляпиных, Куманиных и Шестовых был выстроен величественный собор Живоначальной Троицы. Нет единого мнения об авторе этого красивейшего храма. Считается, что он мог быть построен и О. И. Бове, и Е. Д. Тюриным. Но в любом случае, это настоящий шедевр архитектуры. Под собором впоследствии появилось несколько захоронений, в том числе и купцов Куманиных и Шестовых. А в подклете древнего храма Семи Вселенских Соборов были родовые захоронения купцов Ляпиных и Савиных. Причем усыпальница Ляпиных была оформлена в 1910 году самим Федором Осиповичем Шехтелем, бывшим в то время председателем Московского архитектурного общества. К сожалению, ни работы Шехтеля, ни самих купеческих могил не сохранилось.
В 1876 году монастырское кладбище увеличилось вдвое: с запада к монастырю была присоединена и огорожена новой стеной такая же приблизительно по площади территория. Но хоронили там, как можно предположить, и прежде — еще до строительства стены. Историк Москвы А. Т. Саладин в своих «Очерках…» упоминает замечательный памятник на «новом кладбище» над могилой некой М. П. Хлоповой, умершей и похороненной в 1868 году, то есть до расширения монастыря. Но там уже хоронили людей совсем не знатных. Саладин по этому поводу заметил, что «на новом кладбище как будто даже с гордостью пишут на памятниках «крестьянин». Может быть, единственным значительным захоронением там была могила выдающегося художника Василия Григорьевича Перова (1833–1882) — «Некрасова русской живописи», как его называли, автора таких известных всем картин как «Тройка», «Утопленница», «Сельский крестный ход», «Рыболов», «Птицелов», «Охотники на привале», портретов Островского, Достоевского, Майкова, Писемского, Тургенева, Даля, своего соседа по кладбищу — Рубинштейна. Большинство его работ находятся в Третьяковской галерее, где существует отдельный перовский зал.
Но даже вместе с новой территорией кладбище Даниловского монастыря было очень невелико. И хоронили здесь лишь изредка, — в начале XX века, например, в среднем по одному покойному в неделю. Об этом свидетельствует документ, сохранившийся в монастырском архиве: «Итого, в 1901-м погребено на кладбище Московского Данилова монастыря мужеского пола — тридцать один (31), женска двадцать два (22), обоего пола пятьдесят три (53)».
После закрытия обители и передачи ее в ведение НКВД, архитектурный ансамбль стал приходить в упадок и к 1980-м годам был доведен едва ли не до состояния руин. А монастырское кладбище ликвидировано вовсе. Несколько захоронений было перенесено на другие кладбища. Так, в 1930-е годы на Новодевичье перезахоронили Н. В. Гоголя.
Настоящий сюрприз ожидал могильщиков и всех присутствующих при эксгумации останков Гоголя. О смерти Гоголя, его упокоении и перезахоронении до сих пор ходят самые невероятные байки. Рассказывают, к примеру, будто бы Гоголь сам заблаговременно предупреждал, чтобы не торопились его хоронить, когда он упокоится: это, де, еще не будет кончиною. И лишь когда появятся явные признаки отсутствия жизни в теле — соответствующие цвет и запах, — только тогда и можно будет предать его земле. Но даже и в этом случае, — так, якобы, наставлял Гоголь, — из гробницы должна быть непременно выведена отдушина с вьюшкой: ну как придет с Божьей помощью там в чувства покойный, взбодрится, тогда он отворит вьюшку и будет себе дышать свежим воздухом, пока помощь не подоспеет. Но нерадивые душеприказчики не вняли этим поучениям классика. И едва Гоголь закрыл глаза, его немедленно похоронили. Безо всяких предосторожностей, разумеется, на случай воскресения. Когда же, восемьдесят лет спустя, вскрыли его могилу, то обнаружили Николая Васильевича… лежащим на боку. Подтвердились, выходит, его опасения. Такое, вот, существует народное литературоведенье.
Впрочем, истина не менее драматична. Когда откопали и вскрыли гроб Гоголя, то обнаружили, что у покойного… нет головы. Вот что рассказывал об этом присутствующий при эксгумации писатель Владимир Лидин: «Могилу Гоголя вскрывали почти целый день. Она оказалась на значительно большей глубине, чем обычные захоронения. Начав ее раскапывать, натолкнулись на кирпичный склеп необычайной прочности, но замурованного в нем отверстия не обнаружили; тогда стали раскапывать в поперечном направлении… и только к вечеру был обнаружен еще боковой придел склепа, через который в основной склеп и был в свое время вдвинут гроб. Работа по вскрытию склепа затянулась, и начинались уже сумерки, когда могила была наконец вскрыта… Вот что представлял собой прах Гоголя: черепа в гробу не оказалось, и останки Гоголя начинались с шейных позвонков: весь остов скелета был заключен в хорошо сохранившийся сюртук табачного цвета. Под сюртуком уцелело даже белье с костяными пуговицами; на ногах были башмаки, тоже полностью сохранившиеся; только дратва, соединяющая подошву с верхом, прогнила на носках, и кожа несколько завернулась кверху, обнажая кости стопы. Башмаки были на очень высоких каблуках, приблизительно 4–5 сантиметров, это дает безусловное основание полагать, что Гоголь был невысокого роста. Когда и при каких обстоятельствах исчез череп Гоголя, остается загадкой. При начале вскрытия могилы, на малой глубине, значительно выше склепа с замурованным гробом, был обнаружен череп, но археологи признали его принадлежащим молодому человеку».
Отсутствие черепа сам же Лидин объясняет следующим образом. Он пишет, что слышал от кого-то, — от кого именно, впрочем, он не помнит, — что в 1909 году, когда проводились реставрационные работы на могиле Гоголя, основатель Театрального музея A.A. Бахрушин сумел выторговать у даниловских монахов череп покойного и затем любовался им у себя в музее. Но работники Бахрушинского музея, во всяком случае, эту версию не подтверждают. Поэтому судьба черепа Гоголя так и остается неизвестной.
Кроме Гоголя, тогда же в 1930-е, на Новодевичье были перенесены Хомяков, Языков и Рубинштейн.
Останки Хомякова сохранились не хуже Гоголя. Да к тому же Алексей Степанович был с головой. О его эксгумации Лидин пишет так: «Огромный цинковый гроб частично обветшал и распаялся; внутри него был второй гроб, дубовый, его верхние доски прогнили. Вся фигура Хомякова сохранилась почти в том же виде, в каком он был похоронен 71 год назад. Верхняя часть черепа с густой шапкой волос была цела; сохранившийся казакин или славянофильская коричневая поддевка, завершавшаяся брюками, вправленными в высокие сапоги, заключала в себе весь остов скелета. Одеяние было такой прочности и такой сохранности, что останки подняли за плечи и ноги и целиком, ничего не нарушив, переложили в другой гроб. В изголовье Хомякова оказалась чашечка севрского фарфора с голубыми незабудками, видимо, оставшаяся после соборованья. Рядом с прахом Хомякова находился прах его жены Екатерины Михайловны, родной сестры поэта Языкова, умершей за 8 лет до смерти Хомякова. В волосах, полностью сохранившихся в виде прически, был воткнут черепаховый гребень».
Н. М. Языков же сохранился не так хорошо, как Гоголь и Хомяков. Вот, что рассказывает Лидин: «От Языкова, похороненного под одним памятником с его другом и родственником Дмитрием Александровичем Валуевым, остались только разрозненные кости скелета и череп с очень здоровыми зубами. Скелет пришлось доставать по частям и археологу восстанавливать его в новом гробу — в анатомическом порядке». Нужно заметить, что Д. А. Волуева, заодно с родственником Языковым, почему-то перезахоронить никто не позаботился.
А в 1950-е на кладбище соседнего Донского монастыря перенесли прах еще двух даниловцев — Перова и профессора-текстильщика Дмитриева. Все остальные могилы погибли. Так и остались где-то здесь лежать кости декабристов Валериана Михайловича Голицына (1803–1859) и Дмитрия Иринарховича Завалишина (1804–1892); историка, славяноведа Юрия Ивановича Венелина (1802–1839); историка, москвоведа, тайного советника Петра Васильевича Хавского (1774–1876), автора «Указателя источников истории и географии Москвы с ее древним уездом» и других работ; профессора Московского университета, юриста и историка Федора Лукича Морошкина (1804–1857); профессора медицинского факультета Московского университета, физиолога Александра Ивановича Бабухина (1827/1835/ — 1891), лекции которого слушал А. П. Чехов; славянофила Владимира Александровича Черкасского (1824–1876).
В 1983 году Даниловский монастырь был возвращен Московской патриархии. В течение пяти лет он реставрировался. И теперь вполне восстановлен. При проведении работ строители то и дело натыкались на захоронения. В те годы у северной стены «новой территории» стояли две двухсотлитровые кадки, и пока шло восстановление монастыря, в них постоянно складывали все новые и новые человеческие кости, так что кадки, в конце концов, наполнились доверху. Когда же работы были завершены, все найденные останки похоронили возле Поминальной часовни. Теперь там устроены две братские могилы с крестами над ними. Вдоль стены, под мемориальными досками славянофилам и Ю. И. Венелину, выставлены полтора-два десятка старинных надгробий. Это все, что осталось от старейшего в Москве кладбища.
Кладбище Симонова монастыря стало приходить в упадок задолго до революции. Это, может быть, единственное московское монастырское кладбище, которое с годами становилось все менее и менее желанным местом упокоения. Связано это прежде всего с тем, что Симоново во второй половине XIX века из очаровательного пригородного уголка, названного Н. М. Карамзиным самым приятным местом в окрестностях Москвы, стало превращаться в невзрачную, задымленную промышленную слободу. И если в XVIII — начале XIX в. многие москвичи ездили в Симонов монастырь любоваться природой, любоваться видом Москвы со сторожевой площадки трапезной, с которой, если верить И. И. Лажечникову, долгие годы смотрел на столицу симоновский инок схимонах Владимир — Последний Новик, то в начале XX века, как говорится в одном путеводителе того времени, монастырь был уже «самой уединенной и малопосещаемой из всех московских обителей».
А когда-то в Симонов монастырь, хотя сюда и был путь неблизкий, действительно приезжали очень многие. Дачи в те времена заводить еще не было принято, поэтому мещане часто выбирались куда-нибудь на природу на один день — в Симоново, в Сокольники, в Царицыно, на Воробьевы горы.
Поехать в Симонов монастырь — прежде считалось совершить дальнее путешествие, приблизительно, как теперь съездить в Троице-Сергиеву лавру. М. Ю. Лермонтов в очерке «Панорама Москвы» описывает вид столицы с колокольни Ивана Великого и, между прочим, говорит: «Утомленный взор с трудом может достигнуть дальнего горизонта, на котором рисуются группы нескольких монастырей, между коими Симонов примечателен особенно…». Во времена Лермонтова к Симонову монастырю вела единственная дорога — на село Коломенское. И до монастыря можно было добраться на т. н. линии — многоместном экипаже, запряженном цугом, то есть шестеркою. К концу XIX века линии сменила конка. А в начале XX века к Симонову монастырю уже ходил трамвай. К сожалению, этот один из старейших в Москве трамвайных маршрутов отменили где-то на рубеже 1980–1990-х годов, тогда же разобрали и самые пути. А помешал трамвай ЗИЛу: Симоновослободская улица, по которой проходил трамвайный маршрут, рассекала завод надвое. Теперь часть этой улицы, обрезанная с двух концов бетонными стенами, является внутренним заводским проездом.
Раньше Симоново считалось одним из красивейших мест в окрестностях Москвы. Монастырь с могучими стенами и башнями, золотыми куполами, с 44-саженной колокольней стоял над Москвой-рекой на высоком обрывистом берегу среди дубовой рощи. Но путешественники стремились сюда даже не столько из-за вида на Симоново, сколько для того, чтобы отсюда посмотреть на Москву. Н. М. Карамзин в своей «Записке о московских достодивностях», — первом путеводителе по Москве, выпущенным в 1817 году, — рассказывая о видах на Москву из разных точек, прежде всего, называет вид из Симонова.
А в повести «Бедная Лиза» он сам же и изображает увиденное им из монастыря: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особенно когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных золотых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые, цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом. На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. Подалее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим».
Но уже к концу XIX века от этой пасторальной картины ничего не осталось. Пейзаж вокруг Симонова монастыря сделался вполне индустриальным. Там, где прежде были густо-зеленые, цветущие луга, появились завод Бари и бельгийское Центральное электрическое общество Вестинг (с 1913 — завод «Динамо»). К заводам была подведена железная дорога и построена большая товарная станция. Светлая река, текущая по желтым пескам, перестала быть светлой, после того как у самого берега были размещены обширные нефтяные и керосиновые склады товарищества Нобель.
Но окончательно этот чудесный московский уголок был уничтожен в советское время. В 1923 году монастырь закрылся. А в последующие годы значительная часть его сооружений, в том числе самая высокая в Москве пятиярусная колокольня, построенная по проекту К. А. Тона, были снесены. Прекратила существование вся северная половина монастыря. В 1930 году в первом, новогоднем, номере журнала «Огонек», на самой обложке была помещена фотография разрушенного Симонова монастыря с одобрительной надписью. Возглавлял «Огонек» тогда Михаил Кольцов — известный ненавистник русской старины. В соответствии с планом Кагановича реконструкции советской столицы, он всегда очень сочувственно писал о сносе «храмов мракобесия» или о «выпрямлении кривоколенных улиц и переулков» в Москве.
На месте Успенского собора, одного из древнейших в Москве, вырос гигантский дворец культуры ЗИЛа, причем погибли все захоронения, находящиеся и под собором, и вокруг него. Многие плиты с монастырского кладбища пошли в фундамент дворца культуры братьев Весненых.
В Успенском соборе в 1430 году был погребен младший сын великого князя Дмитрия Ивановича Донского — Константин Дмитриевич, прославившийся своей победой во главе псковского войска над ливонцами в 1407 году. Впоследствии он принял постриг под именем Кассиан, как простой инок жил в Симоновом монастыре и здесь же умер. Рядом с ним покоился и другой известный персонаж российской истории — Симеон Бекбулатович, крещеный татарский царевич, венчанный в 1575 году по прихоти Иоанна Грозного «великим князем всея Руси», но через два года смещенный своевольным властителем. Во время правления Годунова отставной царь Симеон подвергся жестоким гонениям: он был ослеплен и изгнан из Москвы. А при самозванном царе Димитрии пострижен в монахи и сослан в Соловки. Но затем возвращен в Москву. Это была единственная милость, оказанная несчастному татарину в конце жизни. Последние свои дни он провел в Симоновом монастыре, где и умер под именем схимонаха Стефана в 1616 году. В Успенском соборе находились родовые захоронения князей Мстиславских, в том числе известного Федора Ивановича — главы Семибоярщины. Ему трижды били челом занимать русский престол, но он всякий раз отказывался, имея в виду передать московский престол литовскому королю Владиславу. А согласись Федор Иванович, может быть, о боярах Романовых теперь бы мало кто знал. Там же покоились крупные русские военачальники — первый кавалер ордена Андрея Первозванного, сподвижник Петра I, адмирал и генерал-фельдмаршал Федор Алексеевич Головин (1650–1706) и генерал-фельдмаршал В. П. Мусин-Пушкин (1735–1804). Особенное значение для монастыря имело родовое захоронение бояр Ховриных — Головиных. Сама территория, на которой расположен монастырь, принадлежала когда-то боярину Стефану Васильевичу Ховрину. Он подарил эту землю в 1370 году основателю монастыря игумену Федору — ученику и племяннику Сергия Радонежского и духовнику Дмитрия Донского. А впоследствии Стефан Васильевич и сам постригся в монахи под именем инока Симона. От него и монастырь стал называться — Симоновским.
Первоначально монастырь был устроен там, где теперь стоит церковь Рождества Богородицы. Но спустя девять лет в ста — ста пятидесяти саженях севернее, на более удобной, просторной, площадке началось строительство нового монастыря.
И затем довольно долго Старый Симонов монастырь существовал вблизи нового. В старом монастыре был необыкновенно строгий устав. Его насельники принимали на себя пожизненный обет молчания. Иногда какой-то монах нового монастыря, желающий усугубить свои душевные и телесные истязания, переходил в старый монастырь. Кстати, какое-то время здесь монашествовал архимандрит Кирилл — основатель крупнейшего в России Кирилло-Белозерского монастыря. Сюда же — в Старое Симоново — приносили из нового монастыря хоронить умерших монахов. Первое время внутри нового монастыря своего кладбища не было.
В 1380 году у деревянной Рождественской церкви в Старом Симонове были похоронены легендарные богатыри — монахи Троицкого монастыря Пересвет и Ослябя, которых отрядил в помощь великому князю Дмитрию Ивановичу сам Сергий Радонежский. С Куликова поля их привезли в дубовых колодах. Как полагается монахам, их должны были бы похоронить в родном монастыре — в Троицком. Но Дмитрий Донской пожелал, чтобы герои были похоронены ближе к Москве, при дороге, по которой он вел войска на Дон. И Сергий не стал возражать. И впоследствии, сколько был жив, он приезжал в Симоново и пел над костями своих иноков вечную память. В 1509 году вместо деревянной церкви построили каменную, которая стоит и теперь. В конце XVIII века над самыми их могилами возвели трапезную. За шесть столетий надгробия их неоднократно перестраивались. Последние, изготовленные в 1988 году, представляют собой два низких беломраморных саркофага, на одном их которых написано — Александр Пересвет, а на другом — Родион Ослябя. Позади саркофагов, «в ногах», стоит общий для обоих широкий черный закругленный сверху обелиск с бронзовым крестом на лицевой стороне. А на задней его стороне прикреплена большая бронзовая же доска со словами из «Задонщины»: Положили вы головы свои за святые церкви, за землю за русскую и за веру за христианскую.
До революции от Старого Симонова к новому монастырю шел короткий Пересветов проезд. Позже он исчез. Но впоследствии соседний с монастырем переулок был назван Пересветовым. И, таким образом, Симоново, и вся Москва все-таки не лишились красивейшего названия — подлинного украшения и района, и всего города.
Храм Рождества Пресвятой Богородицы был закрыт в 1929 году и передан заводу «Динамо». И до 1980 года, обезглавленный, он использовался, как заводской цех. Лишь к 600-летию Куликовской битвы вспомнили, что этот один из старейших в Москве храмов, с погребенными под ним Пересветом и Ослябей, имеет огромную историческую и культурную ценность. И там устроили музей Куликовской битвы. А в 1989 его возвратили верующим. С тех пор храм совершенно обновился. После того, как к середине 2000-х была восстановлена колокольня, в Старое Симоново, наконец, возвратиться его многовековой ориентир, — ее высокий купол хорошо заметен отовсюду.
От кладбища, бывшего при Рождественской церкви, не осталось и следа. Но в 1993 году здесь появилось новое захоронение. У северной стены храма похоронен священник Владимир Сидоров. В свое время он заведовал тем самым музеем Куликовской битвы. Очень много сделал для восстановления храма: после того, как его возвратили верующим, он был здесь старостой, дьяконом, а потом и священником. Увы, пасторская деятельность отца Владимира была недолгою. Всего через неделю, после того, как он был рукоположен, в праздник равноапостольной Нины батюшка скончался прямо в алтаре. На его могиле стоит скромный деревянный крест. Но главный памятник отцу Владимиру — это сам возрожденный храм Рождества Богородицы.
За все эти годы, сколько уже длится восстановление храма в Старом Симонове, строители не раз случайно откапывали кости похороненных здесь в прежние времена. Для таких находок теперь устроено специальное общее захоронение: между храмом и могилой отца Владимира стоит еще один деревянный крест без каких-либо надписей. Здесь заново погребены останки многих симоновских покойных. Такая уж им выпала участь, — быть упокоенными дважды.
Вдоль стены, отделяющей храм от заводской территории, выставлены десятки бывших надгробий Симоновского кладбища. Это необыкновенно любопытное зрелище. Собственно, это уже не надгробия, а настоящие бордюрные камни, наломанные из могильных плит. На многих сохранились надписи — разрезанная пополам фамилия покойного, или отчество без имени, или дата рождения без даты смерти и т. д. Вот некоторые:
…Дмитриевич…ртваго…февраля 1815 года…26 октября 1864 года;
…лежит тело…ла-лейтен……Петр……стро…;
…действительного советника…Ильича…ошев…;
… урожденная Колесникова;
…Марья М… Нови… родилась 1846… скончалась 185…;
…овлевна…нова…1830 года…1862 года;
…Наталья… Кувши…;
Под сим камнем погребено тело Александры… Тайдуковой скончавшейся в 1839 году июня 15 дня;
Под камнем сим погр… губернского секретаря Николая Максимовича Баженова;
Под сим камнем положено тело московской купеческой дочери девицы Варвары Александровны…
Камни вернулись на кладбище, отслужив свое здесь же поблизости — на Восточной улице. Когда был ликвидирован 12-й трамвайный маршрут, что испокон ходил по этой улице мимо Симонова монастыря, и строители разбирали там пути и реконструировали проезжую часть, они вдруг с удивлением и смущением обнаружили, что на вывернутых ими из асфальта бордюрных камнях выбиты надписи, какие обычно бывают на надгробиях. И они отнесли эти камни в приход Рождества Богородицы — в Старое Симоново.
Такие вот были в столице, оказывается, дорожные бордюры: снаружи камень как камень, а на внутренней его стороне — строка из эпитафии или цитата из Евангелия. Впрочем, скорее всего, таких бордюров в Москве еще немало. Симоновское было не самое большое из ликвидированных кладбищ. А сколько наломали бордюрных камней из надгробий огромных Лазаревского, Дорогомиловского, Семеновского кладбищ!
Кладбище нового Симонова монастыря состояло, как и большинство монастырских кладбищ, из двух территорий — внутренней монастырской и внешней — за оградой, между Кузнечной и Солевой башнями. Те, кто был похоронен за оградой, так до сих пор все и лежат на своих местах. Этот кусок земли никак не использовался, если не считать, что там был устроен детский городок и проложены асфальтовые дорожки.
На внутренней же территории большинство захоронений безвозвратно погибло. При строительстве ДК ЗИЛ, значительная их часть, вместе с грунтом, просто была выбрана экскаватором и вывезена неизвестно куда. Перенесли отсюда на другие кладбища лишь несколько захоронений. В частности, на Новодевичьем перезахоронили в 1930 году трех знаменитых «симоновцев» — писателей Дмитрия Владимировича Веневитинова (1805–1827), Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859) и Константина Сергеевича Аксакова (1817–1860).
Но по-прежнему где-то здесь у южной, сохранившейся и поныне, стены покоится Вадим Васильевич Пассек (1808–1842), историк, археолог, этнограф и первый москвовед. Редактируя «Прибавления» к газете «Московские губернские ведомости», он стал впервые собирать и публиковать материалы по истории Москвы.
Возможно, так и лежит где-нибудь здесь прах одного из крупнейших композиторов первой половины XIX века Александра Александровича Алябьева (1787–1851), автора многих водевилей, балетов, опер, но оставшегося в памяти потомков создателем лишь одного произведения — романса «Соловей». На Симоновском кладбище у Алябьевых был фамильный склеп. Разумеется, от него ничего не осталось. И неизвестно, где он находился. Если он стоял не вблизи Успенского собора, то очень даже вероятно, что прах Алябьева так и почивает еще где-то на оставшейся нетронутой территории монастыря.
На кладбище был родовой участок известных московских книгопродавцов Кольчугиных. Они держали вначале лавку, а затем и большой, организованный «на европейский манер», книжный магазин на Никольской. В XIX веке редкий московский интеллигент не побывал в «Книжной торговле» Кольчугиных. Нередко у них можно было повстречать и крупных писателей — В. Г. Белинского, Н. В. Гоголя, Аксаковых и других. Проверенным, надежным своим клиентам книгопродавцы могли предложить и что-нибудь запрещенное — Радищева, Рылеева и т. д.
Неподалеку от Кольчугиных находился участок других книгопродавцов и издателей — Глазуновых. Основатель династии Матвей Петрович Глазунов (1757–1830) имел магазин на «книжной» Никольской улице. Впоследствии его потомки открыли еще один — на Кузнецком мосту. Но главная торговля Глазуновых была в Петербурге.
Любопытное свидетельство о погребенных на Симоновском кладбище делает историк церкви М. Е. Губонин, близко знавший последнего наместника монастыря архимандрита Петра (Руднева). В «Примечаниях» к своему фундаментальному труду «Акты Святейшего Патриарха Тихона» Губонин пишет: «…На замечательном и богатейшем монастырском некрополе нашли себе место вечного упокоения, например, такие лица, как безвременно погибший «юноша-поэт» Д. Веневитинов, поэт-слепец И. Козлов, известный Барков и многие другие».
Иван Иванович Козлов (1779–1840), автор чудесной романтической поэмы «Чернец» и многого другого, как и Алябьев, памятен преимущественно благодаря одному своему известному произведению — перевода стихотворения английского поэта Томаса Мура «Вечерний звон». Кстати, музыку на эти стихи написал Алябьев же. Но Губонин ошибается, — И. И. Козлов похоронен не в Москве, а петербургской Александро-Невской лавре.
А вот «известный Барков» вошел в историю как автор многих популярных произведений, но произведений настолько эпатирующих, что, как писали о нем до революции, нет возможности привести даже заглавия его стихотворений. Иван Семенович (или Степанович, — достоверно не установлено) Барков родился в 1732 году в семье священника, — и это особенно контрастирует с его последующей «известностью». Талантлив он был с детства, учился прекрасно. В поведении же был, по выражению одного из его учителей, «средних обычаев, но больше склонен к худым делам». Уже в начале 1750-х годов стали ходить в списках сатиры и пародии Баркова на поэтов — его современников. Но останься он автором этих сатир и пародий, а также многих переводов, его, скорее всего, теперь никто не помнил бы. Имя Баркова сохранилось от забвения благодаря непечатному разделу его творчества — порносочинениям. Причем именно в наше время эти сочинения получили наибольшее распространение. Лишь в конце XX века они стали выходить многотысячными тиражами. Его «Лука» сделался, кажется, вообще самым крупнотиражным стихотворным произведением 1990 годов. И в некотором смысле это явление служит уликой бесподобного оскудения нынешних нравов. Издавать Баркова, это все равно как узаконить профессию блудниц. Это точно такое же признание собственного бессилия и нежелания противостоять порокам. Об этом размышлял когда-то известный пушкинист Валентин Непомнящий в «Континенте»: Барков писал не для печати, как же можно его издавать теперь?! — это писалось для очень узкого круга знакомых людей, для мужского клуба, для салона. И, естественно, никаких цензурных ограничений здесь не могло быть, как не может быть цензуры для анекдота, рассказанного в курилке. Но, как говорится, нынче время такое.
Умер Барков в 1768 году. Часто пишут, что о последних годах его жизни достоверных сведений не имеется. Но существует легенда, очень подходящая для образа Баркова, будто бы он скончался от побоев в публичном доме и перед смертью успел с горькой иронией подвести резюме своей жизни, сказав: «Жил грешно и умер смешно».
Существует также версия, что Барков был похоронен в Петербурге на Смоленском кладбище. Но могилы его там нет. И была ли вообще?
В первой половине XIX века Симоновский монастырь был известен всей Москве как место погребения многих московских юродивых. Для них в монастыре был даже выделен особенный угол у юго-восточной башни. В 1836 году тысячи москвичей проводили сюда самого популярного в столице блаженного Евсевия, монаха Страстного монастыря. Здесь же лежали две знаменитые в свое время женщины-юродивые. На могильной плите одной было написано: Под сим камнем погребено тело Божией девицы Соломонии, скончавшейся 1809 года мая 9 на 55-м году от рождения. И на другой: Под сим камнем погребено тело рабы Божией девицы Неониллы болящей, скончавшейся в ноябре 29-го 1824 года. Покоились здесь и еще некоторые странные и нищие духом люди, как тогда говорили. Этот участок у юго-восточной башни сохранился практически нетронутым. Конечно, там не осталось и следа от надгробий. Но то, что находилось под землей, очевидно, так и лежит на месте.
На кладбище также были похоронены: сенатор и кавалер Дмитрий Борисович Мертваго (1760–1824); библиограф, собиратель рукописных и старопечатных книг Вукол Михайлович Ундольский (1816–1864); театральный критик Александр Николаевич Баженов (1835–1867); археограф и археолог, хранитель рукописей Румянцевского музея Алексей Егорович Викторов (1828–1883); коллекционер, собравший и отказавший Историческому музею гигантскую библиотеку, Алексей Петрович Бахрушин (1853–1904), — он в 1895 году подготовил и издал уникальный альбом «Ризница ставропигиального Симонова монастыря».
На одном из бордюрных камней с Восточной улицы, как уже говорилось, проступает надпись:…Дмитриевич…ртва-го… Очевидно, это в таком виде сохранилось надгробие сына сенатора и кавалера Д. Б. Мертваго.
Любопытная надпись была еще на одном из симоновских надгробий, увы, вообще не сохранившемся: Здесь лежит тело любителя истины Максима Невзорова, скончавшегося в 1827 году сентября 27 дня. Жития его было 64 года. Молю вы, отцы и братию и всех знаемых другов моих, помяните мя пред Господом, да в день судный обрящу милость. Ах! аз истинно не вем, како внити, како бы мне в рай безгрешно прийти. Этот Максим Невзоров (1763–1827) был писателем, членом Новиковского кружка, издателем журнала «Друг юношества».
Вначале 1990-х остатки Симонова монастыря были переданы Московской патриархии. Все, что возможно там восстановить, теперь восстанавливается. Хотя, даже урезанный наполовину, монастырь представляет собою гигантский комплекс. И если учесть, что практически все его сооружения доведены до состояния руин, то восстановление при нынешних темпах может затянуться на долгие годы. Пока более или менее приведена в порядок церковь Тихвинской Божией Матери — так называемая «Трапезная». И то, реставрирована она пока только внутри. Снаружи — руины. В этом храме действует единственная в мире община глухонемых. Настоятель монастыря отец Андрей (Горячев) проводит службы на языке жестов. Это невероятно, но люди даже поют на языке жестов!
По плану реконструкции Симонова монастыря, на сохранившемся участке внутреннего кладбища — в углу, у Солевой башни, приблизительно там, где лежат и теперь блаженные, и где неподалеку похоронен Пассек, должен вскоре встать большой памятный крест. А вокруг него будет устроен Сад Памяти.
Что касается внешнего кладбища, там, где теперь детская площадка, то пока нет даже никаких планов по его обустройству. Но, во всяком случае, как говорит отец Андрей, чувство уважение к памяти и к покою тех, кто здесь погребен, если только оно у нас есть, должно всем напоминать, что даже бывшее кладбище не место для забав, хотя бы и детских. На могилы своих предков мы приходим со смирением, с упокоенными чувствами. Почему же над чужими костями можно позволять себе и другим устраивать шумные увеселения? Может быть, местная власть догадается тот Сад Памяти, что создается теперь в монастыре, продлить и за его оградой.
Теперь, когда упоминается по какому-нибудь поводу Новодевичье кладбище, то, обычно, имеется в виду та его часть, где похоронена советская элита, — единственный в мире некрополь, посетить который одно время можно было, лишь оплатив прежде в кассе билет. Старое же Новодевичье, что в монастырской ограде, теперь почти забыто. На немалой территории монастыря, в разных концах, еще стоят несколько десятков надгробий, но ничего общего с традиционным кладбищенским пейзажем эта территория не имеет — памятники здесь разбросаны совершенно бессистемно, поодиночке или группами по пять-семь камней, между ними иногда целые свободные поля. Особенно неожиданно посетителю будет узнать, что иные надгробия стоят здесь отнюдь не над останками покойного, имя которого на этом камне выбито.
Новодевичий монастырь был основан отцом Иоанна Грозного — великим князем Московским Василием Иоанновичем в 1524 году. Первыми погребенными на монастырском кладбище были безвестные насельники обители. Самое раннее из сохранившихся захоронений — могила княгини Ирины Захарьиной-Юрьевой — относится к 1533 году. Она — могила — находится под Смоленским собором. Этот собор вообще стал местом упокоения многих родовитых особ, в том числе дочери Иоанна Грозного — малолетней царевны Анны (1549–1551), дочерей царя Алексея Михайловича — Софьи (1657–1704), Евдокии (1650–1712), Екатерины (1658–1718). Кроме того, здесь похоронена первая жена Петра — Евдокия Федоровна Лопухина (1669–1731), а также представители славных родов Морозовых, Голицыных, Воротынских, Хитрово и других. Всех царский, княжеских и боярских захоронений под собором будет до сорока надгробий.
Но, пожалуй, до самой середины XIX века на монастырском кладбище не было похоронено ни одного покойного, кто имел бы известность заслуженную, а не полученную от рождения вместе с фамилией. Причем, если Донской монастырь в тот же самый период был местом упокоения преимущественно аристократии, всяких совершенно теперь забытых титулованных и чиновных особ, то в Новодевичьем с половины XIX века хоронили в основном интеллигенцию — ученых, литераторов и т. д. И как некрополь лиц «ученого звания» Новодевичий был самым значительным в Москве.
Возможно, первым таким всенародно почитаемым захоронением в Новодевичьем стала могила прославленного партизана 1812 года замечательного поэта Дениса Васильевича Давыдова (1784–1839).
А уже затем здесь появляются имена одно известнее другого. Ко времени закрытия монастыря, в 1920-е, на кладбище насчитывалось чуть более двух тысяч восьмисот могил и надгробий, среди которых были многие десятки всяких знаменитостей.
Поскольку монастырь в прежние времена был традиционным местом заточения попавших в немилость высокопоставленных особ женского пола — Софьи Алексеевны, Евдокии Федоровны, — то распоряжение новой власти учредить в нем Музей раскрепощения женщины представляется вполне логичным. Кроме музея в монастыре были устроены квартиры для советских трудящихся. Монашеские кельи и прочие монастырские помещения были более чем комфортным жилищем для вчерашних обитателей московского дна. Но даже этим неизбалованным новоселам было неуютно жить на кладбище — среди крестов и часовен. Поэтому народная власть тогда же решила кладбище в бывшем монастыре совершенно ликвидировать. А на месте, освободившемся от надгробий и могильных холмиков, новые обитатели Новодевичьего — советские трудящиеся — немедленно развели огороды и устроили выпас для своей домашней живности.
Всего шестнадцать захоронений были вместе с надгробиями перенесены за ограду — на элитное Новодевичье кладбище. Все остальные памятники просто свалили в кучу где-то под стеной. Всякий желающий мог тогда приехать в Новодевичий, выбрать монумент по вкусу и, сменив на нем надписи, установить где-нибудь на могиле своих сродников. Одна пожилая москвичка рассказала нам, что она признала как-то на Преображенском кладбище надгробие своего деда, стоявшее прежде в Новодевичьем монастыре, — редкой формы камень еще более редкого голубоватого цвета.
Может быть, надгробия Новодевичьего так все и разошлись бы по рукам, но, к счастью, в 1934 году монастырь был перепрофилирован: вместо Музея раскрепощения женщины он стал филиалом Исторического музея. И уникальный некрополь тогда же стали восстанавливать заново. По схемам, по фотографиям, а чаще просто по памяти, историки определяли местонахождение наиболее достопамятных могил и устанавливали над ними соответствующие монументы. Если же камень уже не находился, — был распилен на плитку или под другим именем стоял на одном из городских кладбищ, — вместо него приходилось изготавливать новый. Поэтому теперь в Новодевичьем совсем не редкость какое-нибудь дореволюционное захоронение, обозначенное надгробием с надписью по новой орфографии. Причем эти памятники стоят зачастую совершенно произвольно: некоторые могилы вычислить спустя годы после их ликвидации уже не удалось.
Исторический музей сумел восстановить лишь девяносто с небольшим могил, представляющих наибольшую культурную и историческую ценность. Если бы Чехова, Эртеля и других не поспешили за несколько лет перед этим перезахоронить по соседству — на мостках союза советских писателей, — то их могилы, безусловно, были бы так же восстановлены на прежнем месте. Или вблизи с ним.
Но немало осталось известных покойных в не восстановленных двух тысячах семистах могилах. Так и лежат где-то на территории Новодевичьего безо всяких памятных знаков над ними останки московского генерал — губернатора Павла Алексеевича Тучкова (1802–1864); генерала — фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина (1816–1912); промышленника, мецената, на средства которого был построен Музей изящных искусств на Волхонке, Юрия Степановича Нечаева-Мальцова (1834–1913); замечательного педагога — Дмитрия Ивановича Тихомирова (1844–1915); публициста, искусствоведа и театрального критика Сергея Сергеевича Голоушева (Сергея Глаголя, 1855–1920).
Московский губернатор П. А. Тучков, участник турецкой войны 1828–1829 и подавления польского восстания 1830–1831, особенно прославился как победитель в так называемом «Дрезденском сражении». Осенью 1861-го по губернаторскому произволу полиция арестовала нескольких участников какой-то студенческой сходки, что устраивались в наступившую александровскую оттепель не так уж редко. Узнав об участи своих товарищей, радикально настроенные студенты Московского университета 12 октября, пошумев прежде у себя на Моховой, направились к дому губернатора на Тверскую площадь. Они отрядили к губернатору депутацию с предложением немедленно подчиниться всем их требованиям. А сами в ожидании безоговорочной капитуляции неприятеля покуривали пока под окнами гостиницы «Дрезден», — в этом здании теперь находится редакция и контора «Московских новостей». Но бывалый вояка Тучков не дрогнул. Он по старинному русскому обычаю пленил парламентеров. А на каре повстанцев у «Дрездена» бросил пешую полицию и конную жандармерию. Получилось почти как на Сенатской площади, разве что без картечи: ослушники были разогнаны, многие задержаны и препровождены в участок. После смерти Тучкова его могила в Новодевичьем сделалась особо почитаемой среди московских студентов. У них завелась и довольно долго соблюдалась традиция приходить сюда и незаметно оставлять на Губернаторовой могиле известные следы и приметы, свидетельствующие об их отношении к покойному московскому городничему.
Военный министр Д. А. Милютин, напротив, вошел в историю, как редкостный либерал. Он был одним из инициаторов отмены крепостного права. В 1856 году Милютин выдвинул проект коренной реорганизации армии. Столь существенных перемен и нововведений армия, да и вся Россия, не знала со времен государя Петра Алексеевича. Полтора столетия русская армия формировалась по принципу рекрутского набора. Милютин предлагал отказаться от этого принципа и перейти ко всеобщей воинской повинности, что позволяло в военное время существенно увеличивать армию по мобилизации, а в мирное время, напротив, не тратиться на содержание огромного войска, а иметь под ружьем лишь какой-то необходимый минимум. Но при крепостном праве всеобщей воинской повинности быть не могло. Какой помещик согласиться отдать на несколько лет в солдаты целое поколение самых экономически активных, как теперь говорят, своих хлебопашцев? Это был один из аргументов, убедивших Александра Второго пойти на самую значительную реформу, когда-либо бывшую в России. И в том же году — 1861-м — государь назначил Милютина военным министром. Сразу же вслед за отменой крепостного права началась масштабная военная реформа. Вместо хрестоматийных 25 лет солдатчины (в последние предреформенные годы — 20 лет) срок службы был установлен в семь лет. Высшей тактической единицей в армии вместо громоздкого корпуса стала более мобильная дивизия. Были существенно улучшены условия службы нижних чинов: отменены печально знаменитые шпицрутены, в ротах вводилось систематическое обучение солдат грамоте. Наконец, армия была перевооружена. Допотопные гладкоствольные ружья сменили нарезные винтовки — однозарядные берданки. С этими винтовками русская армия дойдет до Константинополя в 1878 году. У турок, правда, в это время будут уже винтовки многозарядные магазинные. Главные принципы построения армии, заложенные Д. А. Милютиным в 1860–1870 годы, в основном сохранились и поныне. Лишь в самое последнее время новые реформаторы придумали отменить милютинскую всеобщую воинскую повинность и комплектовать армию наемниками.
Во всяком случае, Д. А. Милютин крупнейший российский политический и военный деятель. И заслуживает, если не бюста на родине, то хотя бы надгробия над костями. Удивительно, почему до сих пор не восстановлена его могила. Причем, в отличие от многих Новодевичьих покойных, место, где находилась его могила, доподлинно известно. Д. А. Милютин был похоронен слева от входа в Успенскую церковь у края дорожки. На этом месте, или совсем рядом с ним, сохранилось надгробие его брата — товарища министра внутренних дел Николая Алексеевича Милютина (1813–1872), тоже известного реформатора, много сделавшего в деле освобождения крестьян в 1861-м, а также сына — генерал-лейтенанта, графа Алексея Дмитриевича Милютина (1845–1904).
В 1896 году крупный ученый, специалист по италийской филологии и заведующий кафедры истории искусств Московского университета Иван Владимирович Цветаев обратился ко всей московской общественности с призывом жертвовать средства на создание музея изящных искусств. Откликнулись многие. Кто-то пожертвовал пятьсот рублей, кто-то целую тысячу. Самая щедрая меценатка — В. А. Алексеева — передала капитал в сто пятьдесят тысяч. Причем поставила условие, чтобы музей назывался именем Императора Александра III. Но этих средств Цветаеву хватило бы разве на фундамент колоссального здания архитектора Романа Ивановича Клейна. И, казалось, что положение безвыходное. Не поднимется же музей сам собою, как, по еврейской мифологии, должен подняться из земли храм Соломона! Цветаеву было впору отчаяться, возроптать. Но неожиданно, будто по Божьему произволению, спаситель этого амбициозного проекта нашелся. Главным меценатом строящегося московского музея стал житель Петербурга Юрий Степанович Нечаев-Мальцов. Знаменитая дочь И. В. Цветаева — Марина Ивановна Цветаева писала: «Нечаев-Мальцов был крупнейший хрусталезаводчик в городе Гусеве, потому и ставшим Хрустальным. Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто «для души» и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), — во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца…Нечаев-Мальцов стал главным, широко говоря — единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец — духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: «Цветаев-Мальцов».)
По свидетельству М. И. Цветаевой, всего Нечаев-Мальцов вложил в Музей изящных искусств гигантское состояние — три миллиона рублей. (По другим данным — два миллиона.) Когда в 1905 году забастовали его мастера хрустальных дел, принося фабриканту колоссальные убытки, Нечаев-Мальцов у музея не урезал ни единого рубля. Как уж он выкрутился, как исхитрился, никому не известно. Безо всякого преувеличения можно утверждать, что не будь Ю. С. Нечаева-Мальцова, не было бы и московской достодивности первой величины — Музея изящных искусств на Волхонке.
В советское время на здании музея были открыты две мемориальные доски — И. В. Цветаеву и Р. И. Клейну. Нечаев же Мальцов остался неупомянутым, будто никакого отношения к музею не имел. Ну в те годы о фабрикантах, капиталистах, эксплуататорах, какие бы ни были у них заслуги, вспоминать вообще было не очень-то принято. Но теперь-то самое время вспомнить о жертвователе-рекордсмене. И уж если не мемориальную доску, не памятник, то хотя бы могилу Ю. С. Нечаева-Мальцова восстановить можно было бы.
Один из крупнейших искусствоведов своего времени, московский Стасов, как его называли, Сергей Сергеевич Голоушев, больше известный под псевдонимом Сергей Глаголь, оказался на кладбище Новодевичьего уже в не лучшие для монастыря времена. Борис Зайцев писал в воспоминаниях: «Бедный Сергеич! На его закатные дни легла страшная лапа истории. Узнал бывший студент в плаще семидесятых годов, спаситель Веры Засулич — на себе испытал новое царство. Сергеича в Москве взяла смерть — среди бедствий, голода, холода и унижений».
С. С. Голоушев был сыном жандармского полковника. Но это не помешало ему в свое время записаться в «Народную волю». Наверное, он не был активным членом этой организации, почему в 1881 году не оказался в петле вместе с главными заводилами. Но ссылки, тем не менее, Голоушев не миновал. Впрочем, нет худа без добра. Ссылка пошла ему на пользу. Он, по выражению Бориса Зайцева, «политическую «левизну» свою там и оставил». Возвратившись в Москву, Голоушев как-то поступил в должность врача при Хамовнической полицейской части. Там же, при части, он и жил. В этой его квартире часто собирались писатели и художники. Иван Белоусов писал о своем товарище: «Голоушев в должности врача Хамовнической части был до 1906 года. Когда после подавления восстания в помещении пожарного двора при части было устроено место казни революционеров и Голоушев в качестве врача должен был присутствовать при казнях, он отказался от должности городского врача, переехал на квартиру на Остоженку, в Ушаковский переулок, и стал заниматься частной практикой».
Одновременно, а может быть в первую очередь, Голоушев занимался искусствоведением. Много публиковался. Первую книгу о Художественном театре они написали совместно с Леонидом Андреевым. Вот тогда-то и появилось в литературе новое имя — Сергей Глаголь. А затем он стал выпускать книги одну за другой — «Художественная галерея Третьяковых», «И. И. Левитан, его жизнь и творчество», «Очерки по истории искусства в России», написал несколько монографий о художниках — Нестерове, Врубеле, других. Сергей Глаголь и сам был неплохим художником. Какие-то его работы даже находятся в Третьяковской галерее. Глаголь не только сам участвовал в знаменитой «Среде», но его квартира сделалась, как пишет Иван Белоусов, «филиальным отделением телешовских «Сред». А Борис Зайцев рассказывает, как именно проходили их литературные встречи у Сергея Глаголя в Хамовниках: «Для меня, только что принятого, эти собрания, в частности дом Сергеича, навсегда связаны с первыми литературными шагами, первыми встреченными писателями, первыми чтениями — в полутемном кабинете Сергеича, под бледным кругом лампы с зеленым абажуром, перед старшими художниками дела нашего, некоторые из которых вызывали восхищение и жуткое волненье. Очень страшно так читать, впервые, не забудешь… Небольшая, полная этюдов Васнецова, Поленова, Левитана квартира Сергеича наполнялась, сидели и в гостиной под какими-то персидскими щитами, у бухарских копий, в кабинете на гинекологическом ложе, спорили о символистах, декадентах (тогда модный спор), быте, реализме и т. п. А потом слушали — очень часто читал Андреев. Реже Бунин, Телешов, я и другие. Кончалось все ужином. Сергеич сам готовил удивительнейшую селедку, хоть бы в «Прагу». Разные водки в графинчиках, пироги, грибы, заливные… вообще Москва — то русское тепло и тот уют, немножко лень, беспечность, «миловидность», что и есть старая Русь».
Увы, в истории литературы и культуры Сергей Глаголь остался где-то на самых задворках. Когда по какому-нибудь случаю перечисляют участников «Среды», то обычно для комплекта, для массовости, упоминают и Сергея Глаголя. Но не более. Борис Зайцев утверждает, что «Сергеич» все умел делать даровито — «от гинекологии до гравюры…замечательно же ничего сделать не мог, ибо безраздельно ничему не отдавался. Его след не начерчен в истории ни в одной из тех деятельностей, коими он занимался». Похоронен С. С. Голоушев был неподалеку от могилы А. П. Чехова. Когда ликвидировали кладбище в монастыре, Сергея Глаголя занесли в почетный список тех, кто должен быть перезахоронен за стеной — на Новодевичьем кладбище. Но по какой-то причине его так и не перезахоронили.
А вот как описывает Борис Зайцев последние дни и похороны самого Чехова: «Чехов жил в Аутке, как в санатории. В Москву всегда его тянуло, особенно зимой, когда театр: там и играла О. Л. Книппер, на которой только что он женился. Иногда он в Москву «сбегал», всегда к ущербу для здоровья. В Москве любил то, чего теперь как раз нельзя было: морозы, ресторан «Эрмитаж», красное вино. И как-то раз зимой, кажется, в 1903 году встретил я его на «Среде» у Телешова, — Чехов был неузнаваем.
В огромную столовую Николая Дмитриевича на Чистых прудах ввела под руку к ужину Ольга Леонардовна поседевшего, худого человека с землистым лицом. Чехов был уже иконой. Вокруг него создавалось некое почтительное «мертвое пространство» — впрочем, ему трудно было бы и заполнить его по слабости. Он сидел в центре стола. За веселым ужином почти не ел и не пил. Только покашливал да поправлял волосы на голове. В январе 1904 года, в день его именин, шел впервые с триумфом «Вишневый сад». Чехов кланялся со сцены, через силу улыбался. А спустя полгода в Баденвейлере сказал «Ich sterbe», вздохнул и умер. Мы хоронили его в Москве в светлый день июля. На руках несли гроб с Николаевского вокзала и много плакали. Плакать было о ком — не пожалеешь тех слез. Долго шла процессия, через всю Москву, которую так любил покойный. Служили литии — одну у Художественного театра. И лег прах его в родную землю Новодевичьего монастыря. Дождь прошумел на кладбище, а потом светлей закурились в выглянувшем солнце купола. И ласточки над крестами прореяли».
А в монастырской книге регистрации могил о новом покойном была сделана следующая запись: «Чехов А. П. Писатель. Могила за Успенской церковью около отца. Умер 2 июля в Баден-Бадене от туберкулеза, 44 лет. Погребено тело во втором разряде. За могилу получено 400 рублей». Монастырский писарь, по-видимому, и предположить не мог, что за границей есть еще какие-то места, кроме Баден-Бадена, куда выезжают русские писатели.
Борис Зайцев почему-то не посчитал нужным отметить, что Чехова отпевали в монастырском Успенском храме. Вообще, в монастырях не принято отпевать, венчать, совершать другие обряды. Это делается обычно в приходских храмах. Не случайно раньше вблизи монастырей строили приходскую церковь. Была такая церковь когда-то и вблизи Новодевичьего монастыря. Но она не пережила 1812 год. Считается, что ее взорвали по личному распоряжению Наполеона. И так и не стали восстанавливать впоследствии. Возможно, Чехов был первый, кого отпевали в Новодевичьем монастыре. А поскольку был прецедент, теперь уже традиция не совершать в монастыре обряды не соблюдается: в 1947-м там отпевали ректора МДА протоиерея Николая Чепурина, а последние годы — Олега Ефремова, Артема Боровика и других.
Печальная участь постигла в 1998-м кресты Смоленского собора, которые упоминает Борис Зайцев. В тот год, летом, в Москве разразилась невиданная буря. Деревья валились сразу целыми парками. Будто листья, над городом кружились куски сорванного с крыш железа. Остекления с балконов улетали в соседние дворы. И помимо прочих разрушений, случившихся тогда в столице, в Новодевичьем монастыре со Смоленского собора были сорваны кресты. А их там по числу куполов — пять. Вообще, в народе это считается крайне недобрым предзнаменованием, дурной приметой. Многие люди, склонные давать всяким явлениям сакральное толкование обеспокоились: что-то будет?.. Но ничего особенного, к счастью, не произошло. Последовавший сразу вслед за этим т. н. дефолт — обрушение государственной финансовой системы, вряд ли можно считать бедствием, находящимся в связи с происшествием в Новодевичьем. За годы демократии подобных или худших бедствий было уже столько, что на Руси крестов не наберется на каждое из них. Новодевичьи кресты вскоре вернули на свое место. А толковать случившееся стали уже так: собор-то прежде реставрировали поляки, а они латиняне, — вот и не удержались православные кресты, установленные иноверцами.
На монастырском кладбище были похоронены еще многие значительные для своего времени люди, но теперь их имена, скорее всего, мало кому о чем-нибудь говорили бы. Хотя, конечно, это нисколько не оправдывает отсутствие их могил.
О некоторых безвестных покойных Новодевичьего монастыря, чьи могилы, скорее всего, никогда уже не будут восстановлены, можно узнать по надписям на камнях, сохранившихся до нашего времени в куче под стеной. Там лежит довольно много беломраморных обломков, очевидно, XVIII века и старше. А этот материал непрочный, и надписи на таких камнях обычно недолго остаются доступными для прочтения. Вот, например, наиболее сохранившаяся:
Под сим камнем п…но тело девицы Е…ны Горьевны…Родилась в 1766 г…Скончалась 17…
Но там же лежит и несколько гранитных монументов. На них надписи вполне сохранились:
Под сим камнем погребено тело отрока Михаила Сергеевича Красильникова. Скончался 1868 г. октября 14 дня. Жития его было 15 лет;
Под сим камнем покоится прах колежского асесора Ивана Федоровича Паншина;
Генерал-майор Михаил Тимофеевич Путилин. Родился 29 сентября 1798 г. скончался 22 августа 1875 г.;
Упокой, Господи, души усопших боляр Михаила и Варвары Бакуниных;
Господи, в силе Твоей суди мя и во имя Твое спаси мя. Николай Петрович Колюбакин. Родился в 1812 году, скончался в 1868.
Скончалась 1863 3 сентября в 3 часа по полудни на 67 году жизни Екатерина Ивановна Колемина. За добродетель здесь она была любима, О Боже, полюби ее на небесах…
Упокой, Господи, души усопших…
По всей видимости, в Новодевичьем было похоронено не так уж и мало представителей купеческого сословия. Никаких ограничений для погребения торговых людей в монастыре не было. Пожалуйста, — покупай место и ложись. Хоть под собором. О том, что в Новодевичьем было похоронено много купцов, свидетельствуют оставшиеся в неприкосновенности часовня знаменитых Прохоровых и напоминающее развернутый складень надгробие Бурышкиных, а также сохранившаяся каким-то образом могила в просторной каменной ограде с двумя сразу надгробиями — величественным гранитным крестом и черным саркофагом — некой Марии Алексеевны Бардыгиной, урожденной Гандуровой (1888–1913), жены потомственного почетного гражданина города. Надпись на надгробии — «почетный гражданин» — почти всегда означает, что носитель этого звания был купец, поусердствовавший в деле благотворительности.
Купцы Бурышкины, тоже, кстати, потомственные почетные граждане Москвы, остались в памяти не столько даже как щедрые благотворители и уж тем более не как основатели и владельцы Товарищества мануфактурных товаров — одного из множества предприятий такого рода. Но это имя вошло в историю, прежде всего, благодаря тому, что один из Бурышкиных — Павел Афанасьевич — оставил увлекательнейшие воспоминания о прославленных купеческих фамилиях XIX — начала XX века «Москва купеческая», — одну из лучших книг о московской старине.
П. А. Бурышкин принадлежал к поколению капиталистов, которым уже мало было просто быть владельцами собственного дела, — им хотелось принимать участие в делах государственных. Окончив Московский университет по юридическому факультету, П. А. Бурышкин избирался гласным московской городской думы, был товарищем городского головы. После революции он возглавлял министерство финансов Верховного правителя России A.B. Колчака. Затем эмигрировал. Умер П. А. Бурышкин в Париже. В Новодевичьем похоронены его родители — Афанасий Васильевич и Ольга Федоровна Бурышкины. Вполне вероятно, что их надгробие — «складень», работы скульптора К. Ф. Крахта, вовсе не тронули, когда ликвидировали кладбище в монастыре. Скорее всего, оно так и пережило лихолетье на своем месте. Так и простояло среди грядок советских трудящихся. А иначе, зачем впоследствии большевистской власти потребовалось восстанавливать могилу каких-то купцов Бурышкиных? Равным образом не потревожили и громоздкий саркофаг г-жи Бардыгиной — жены потомственного почетного гражданина.
Можно с полной уверенностью утверждать, что так же на своем месте неизменно стоит памятник над могилой генерала В. И. Тимофеева. Этот монумент вообще нельзя убрать. Его можно разве что разрушить до основания. Но тогда уже восстановить его вряд ли удастся. Он представляет собою или небольшой мавзолей, или огромный саркофаг, — кому что милее, — вероятно, кирпичный в основе, и облицованный белым мрамором. На стенах этого сооружения перечислены вехи славной биографии генерала. На одной стене изображен сам генерал и написано: Василий Иванович Тимофеев. Прейсиш Эйлау, Кенигсберг 1807. Бородино 1812, Замостье 1831. На другой: От признательных подчиненных. Генерал от инфантерии командир 6-го пехотного корпуса. Родился 27 марта 1783. Скончался 5 генваря 1850.
А. Т. Саладин рассказывает, за что именно были так признательны Тимофееву подчиненные: «…Генерал Тимофеев — любимец Николая I, службист и жестокий человек, готовый за ошибку на параде почти до смерти запороть солдата. Встречному им на улице офицеру с расстегнутой пуговицей мундира грозило разжалование в солдаты. Николай I вполне доверял этому примерному служаке — таков был век, когда все приносилось в жертву дисциплине».
И уж, конечно, так и стоит со времени постройки в 1911–1915 годах на своем месте надгробие фабрикантов Прохоровых, владельцев знаменитой Трехгорной мануфактуры на Пресне, — с золотым куполом часовня, выполненная в модном в тот период неорусском стиле. Это одна из двух красивейших часовен-усыпальниц в Москве. (Вторая — часовня сахарозаводчиков Левченко в Донском монастыре.)
В XIX веке и в начале XX место на монастырском кладбище стоило очень недешево. В те же времена все кладбище было поделено на четырнадцать участков, которые, в свою очередь, подразделялись на разряды. Место на участке первого разряда стоило целую тысячу рублей. Огромные деньги по тому времени! Место на участке второго разряда — порядка пятисот рублей. И третьего — трехсот. Последний же владелец Трехгорки — Николай Иванович Прохоров — за право построить родовую усыпальницу в Новодевичьем заплатил монастырю пятьсот тысяч рублей! За такие деньги, как нетрудно подсчитать, в монастыре можно было похоронить пятьсот человек по первому разряду или полторы с лишним тысячи — по третьему. Но купечество за ценой не стояло. Особенно, когда дело касалось увековеченья памяти о себе любимом. Впрочем, Николаю Ивановичу так и не пришлось упокоиться под чудесной часовней. Революция спутала все планы миллионщика.
Создатель бесподобной усыпальницы архитектор В. А. Покровский решил этот проект следующим образом. Под землей был устроен склеп, площадью в восемьдесят квадратных аршин, разделенный на два равных помещения — южное и северное. Причем самая часовня завершает лишь южную часть склепа. Северная же часть оформлена сверху в виде просторной паперти перед входом в часовню, или «дворика», как иногда это пространство называют. «Дворик» с трех сторон обнесен невысокой каменной резной оградой. Первые Прохоровы появились в родовой усыпальнице еще до завершения строительства часовни. В августе 1911 года по распоряжению инспекторского отделения Московского градоначальника, как записано в монастырской регистрационной книге, было «произведено перенесение останков пяти членов семьи, захороненных ранее у Смоленского собора, в новый склеп под строящуюся часовню-памятник».
Теперь в склепе покоятся всего восемь членов семьи: сам ситцевый король, самодержавный владелец Пресненского удела Иван Яковлевич Прохоров (1836–1881), его дочь — Любовь Ивановна Соколова — Бородина (1857–1881), брат — Алексей Яковлевич Прохоров (1847–1888), малолетняя внучка — Анна Алехина (1886–1890), жена — Анна Александровна Прохорова, урожденная Алексеева (1840–1909), еще одна дочь И. Я. Прохорова — Екатерина Ивановна Беклемишева (1866–1912), внук — Борис Васильевич Гвозданович (1884–1917) и муж третьей дочери И. Я. Прохорова Анисьи Ивановны — Александр Иванович Алехин (1856–1917). А. И. Алехин и Аня Алехина — это отец и сестренка великого русского шахматиста Александра Александровича Алехина. Кстати, упокоенный здесь отец гроссмейстера — А. И. Алехин, — кроме того, что он приходился родственником Прохоровым, был еще и одним из директоров Трехгорки.
С недавнего времени в часовне проходят богослужения, причем непременно поминаются все «зде лежащыя».
В период наступления огородов советских трудящихся на монастырское кладбище некоторые захоронения были перенесены на «новое» Новодевичье. Но очень немногие. Всех шестнадцать захоронений. Причем, любопытно: когда в каком-нибудь источнике говорится об этом факте, то упоминаются лишь двое из всех — писатели Антон Павлович Чехов (1860–1904) и Александр Иванович Эртель (1855–1908). Об остальных, чаще всего, говорится коротко — «и другие». И действительно, имена большинства этих «других» знакомы лишь очень немногим. Среди них, например, был и отец А. П. Чехова — Павел Егорович (1824–1898), которого перезахоронили единственно за компанию с сыном. А так бы и не стали связываться. Перезахоронили также на новую территорию известного педагога, учредителя лучшей в Москве мужской гимназии Льва Ивановича Поливанова (1838–1899), — среди выпускников его гимназии был и A.A. Алехин — будущий чемпион мира по шахматам. Не оставила среди гряд новая власть и своего бывшего Командующего морскими силами Республики Василия Михайловича Альтфатера (1883–1919).
Это может показаться странным: почему многие выдающиеся деятели, похороненные в монастыре, не были перенесены на новое кладбище, и могилы их затерялись, а какие-то едва известные или вовсе безвестные люди удостоились быть перезахороненными? Ответ довольно прост. Почти все эти перезахоронения осуществлялись по инициативе и силами родственников покойных. Так, например, перезахоронить Чехова с отцом заодно позаботилась вдова писателя — Ольга Леонардовна Книппер. Впоследствии она и сама была похоронена на новой территории, рядом с Антоном Павловичем. Перезахоранивать же царских генералов, чиновников, всяких потомственных почетных граждан было некому. То есть у многих из них, может быть, и были родственники, и эти родственники, скорее всего, очень переживали происходящее в Новодевичьем, но прийти и заявить, что они хотели бы позаботиться о судьбе останков своего знаменитого деда или прославленного отца, было отнюдь не безопасно. Потому что престижные монастырские некрополи почитались большевистской властью, в сущности, кладбищами врагов народа, территорией, занятой «белыми». И отбить эту территорию, очистить ее от «классового врага», в общем-то, было даже согласно с государственной политикой той власти. Понятно, что в равной степени к «белым» могли быть отнесены и живые, если бы они настойчиво декларировали свое родство с социально чуждыми монастырскими покойными. Вот почему родственники, в большинстве, предпочли сделать вид, что к московским монастырским кладбищам и к погребенным там они не имеют никакого отношения.
И вот, наконец, некоторые сохранившиеся и восстановленные заново могилы кладбища Новодевичьего монастыря, которые теперь показывают путешествующим пенсионерам из Европы. Здесь можно найти камни с именами: генерала, заключившего в 1914 году условия сдачи Парижа, Михаила Федоровича Орлова (1788–1842); отца А. И. Герцена — Ивана Алексеевича Яковлева (1767–1846), — он прославился тем, что в 1812 году доставил из Москвы в Петербург примирительное письмо Наполеона к русскому императору Александру Павловичу; основоположника модного теперь жанра исторического романа, автора «Юрия Милославского», Михаила Николаевича Загоскина (1789–1852); несостоявшегося российского «диктатора», декабриста Сергея Петровича Трубецкого (1790–1860); другого исторического романиста Ивана Ивановича Лажечникова (1792–1869); историка, академика Михаила Петровича Погодина (1800–1875); крупнейшего российского историка Сергея Михайловича Соловьева (1820–1879); писателя, беллетриста, как раньше говорили, Алексея Феофилактовича Писемского (1820–1881); историка, археолога, академика, основателя Исторического музея Алексея Сергеевича Уварова (1825–1884); замечательного поэта Алексея Николаевича Плещеева (1825–1893); антрополога, зоолога, основателя московского зоопарка Анатолия Петровича Богданова (1834–1896); историка русской литературы, академика Федора Ивановича Буслаева (1818–1897); философа, поэта-символиста Владимира Сергеевича Соловьева (1853–1900); московского городского головы, тайного советника Константина Васильевича Рукавишникова (1848–1915); генерала от кавалерии Алексея Алексеевича Брусилова (1853–1926), — военачальника, осуществившего самую масштабную войсковую операцию в Первую мировую войну, и других.
У северо-восточного угла Смоленского собора, укрытые от непогоды стеклянными колпаками, лежат два прямоугольных светлых камня с вырезанными на них надписями. Чтобы посетителям не мучиться с этой криптограммой, — все равно древнерусскую вязь нормальному человеку не прочитать, — при левом надгробии находится табличка, на которой надпись с этого камня дана в современном написании: Лета 7056 ноября 18 на память святых мучеников Платона и Романа преставися раба Божия инока схимница Елена Семенова дочь Девочкина. Первая игуменья Новодевичьего монастыря преподобная схимонахиня Елена (Девочкина) 18 ноября 1547 г.
А недавно на старом Новодевичьем была похоронена еще одна игуменья монастыря. Тоже первая, как ни удивительно. Первая после возрождения в 1990-е в Новодевичьем монашеской жизни. И похороны эти здесь были тоже первыми за многие годы. У северной стены Успенской церкви стоит одинокий гранитный крест. На нем надпись: Настоятельница Новодевичьего монастыря игуменья Серафима (Черная) 12. 08. 1914 г. — 16. 12. 1999 г.
За недолгое свое настоятельское служение матушке Серафиме удалось сделать в обители довольно многое. Но, может быть, главная ее заслуга — это царящая среди сестер атмосфера редкостного радушия и благорасположения ко всем гостям их обители. Они, хотя бы и были при исполнении какого-либо послушания, никогда не отмахнуться от досужих посетителей. Всегда внимательно выслушают. Расскажут все, что им самим известно. Объяснят, посоветуют. Увы, в большинстве московских монастырей так поступать почему-то не принято. Матушка Серафима сама была человеком в высшей степени великодушным: она могла принять и выслушать любого, кто бы ни постучал к ней в дверь. Очевидно, она и сестрам заповедовала жить так же. После ее смерти сестры устроили в память о своей возлюбленной игуменье мемориальную комнату в Успенской церкви. По воскресеньям комната открыта для посещения.
Матушка Серафима дождалась, когда были восстановлены, на этот раз уже православными мастерами, снесенные бурей кресты на Смоленском соборе, и тогда с миром почила. Ее могила — это всего-навсего девяносто пятое захоронение на пятисотлетием кладбище.
Многие московские монастыри благолепием своим не уступают Новоспасскому. Но, пожалуй, нет в столице другого монастыря, который был бы так же заметен среди городской застройки, так же доминировал бы на местности. Побывавший в Москве в эпоху царя Алексея Михайловича иноземный путешественник таким увидел Новоспасский: «…Местоположенье его открытое более чем всех других монастырей, находящихся вне этого города, по причинам высоты места, где он стоит, и занимаемого им положения среди окрестностей…Словом, это монастырь неприступный, со множеством пушек, и виднеется из города, как голубь, ибо весь выбелен известью». Это было время, когда монастырь, стоящий средь зеленыя дубравы, имел по соседству единственно избы смирных поселян. Но и в наши дни, когда большинство московских сторож, оказавшихся теперь в центре города, почти потерялись в многоэтажных дебрях, Новоспасский по-прежнему сохраняет свое редкостной красоты открытое положение среди окрестностей.
Особенно живописно монастырь смотрится со стороны Москвы-реки: приблизительно так же, наверное, выглядел прежний белокаменный Кремль. Своими могучими стенами и коренастыми башнями под островерхими кровлями Новоспасский монастырь напоминает северные обители, особенно Соловецкий. Исполинская же его колокольня, хотя и построенная без запланированного пятого яруса, до сих пор остается важным московским ориентиром, — ее, например, прекрасно видно с Калужской площади или с Автозаводского моста, то есть довольно издалека даже по современным меркам.
Но любоваться и поныне Новоспасским монастырем мы можем лишь по счастливой случайности. В советское время был разработан такой проект застройки Краснохолмской набережной, по которому монастырь должен был оказаться скрытым за длинным и высоким домом. Собственно, отчасти этот проект осуществить удалось: когда едешь на трамвае через Новоспасский мост и глаз не можешь оторвать от белых монастырских стен и золотых куполов, вдруг, — будто занавес закрывается в самом интересном месте представления, — на монастырь надвигается многоэтажный дом, что стоит на углу Саринского проезда. Но это все-таки неприятность невеликая, по сравнению с тем, что планировалось: по замыслу высокопоставленных моралистов старого режима, монастырь, чтобы он не провоцировал советских трудящихся на размышления о какой-то еще вере, кроме веры в светлое коммунистическое будущее, не должен быть виден ни с моста, ни вообще от реки, — именно с тех мест, откуда на него открывается самый восхитительный вид. Этот дом на углу Саринского, этот «гэ»-образный в плане монументальный воинствующий атеист, представляет собою лишь фрагмент той громады, что должна была протянуться по Краснохолмской набережной вдоль всей западной монастырской стены и еще загнуться там за угловой башней, чтобы уж наверняка скрыть нежелательный для советского человека вид на наследие темного прошлого. К счастью, по какой-то причине этот план вполне осуществлен не был. Может быть, неизменный социалистический дефицит кирпича спас монастырь от полного огораживания?
Если архитектурный ансамбль Новоспасского монастыря сохранился до нашего времени довольно неплохо, практически без потерь, то монастырское кладбище, увы, не сохранилось вовсе. В 1932 году решением Моссовета оно было полностью — до последней могилки! — ликвидировано. Захоронения еще остались лишь под храмами. Да и то не все. А когда-то в Новоспасском были погребены многие покойные из княжеских и боярских родов Гагариных, Оболенских, Сицких, Троекуровых, Трубецких, Куракиных, Нарышкиных, графов Шереметевых.
Но, прежде всего, Новоспасский монастырь был известен, как место погребения бояр Романовых — предков правящей в России династии. Первым из них, еще в 7006 (1498-м по Р. Х.) году, здесь был похоронен Василий Юрьевич Кошкин-Захарьин. А спустя сорок пять лет — в 1543 году — Роман Юрьевич Захарьин, по имени которого все последующие потомки и стали называться Романовыми.
Но окончательно утвердил Новоспасский монастырь как романовский пантеон не кто-нибудь, а царь Димитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев). Он велел перенести в монастырь останки внуков Романа Юрьевича — Василия Никитича, Александра Никитича и Михаила Никитича Романовых, которые, как написано в «Кормовой книге Новоспасского монастыря», «преставились в заточении от царя Бориса». Романовы в свое время попали в немилость к Годунову, и тот разослал их по разным северным волостям, где они все вскоре и погибли. У Димитрия был свой интерес в этом собирании и захоронении в Москве останков репрессированных бояр: ему непременно хотелось показать, что он, как истый Рюрикович, очень почитает своих родственников Романовых, пострадавших от самозванца Годунова.
После этого в монастыре были еще похоронены довольно многие из Романовых, в том числе и брат трех упомянутых Никитичей — Иоанн Никитич. Всех их в родовой усыпальнице под Спасо-Преображенском собором насчитывалось до семидесяти гробов. До нашего времени сохранилось существенно меньше: по рассказам нынешних Новоспасских причетников, — порядка двадцати. Большинство из них, впрочем, было уничтожено не в советские годы, а еще в 1812-м.
Но именно в наше время усыпальница Романовых пополнилась еще одним их родственником — великим князем Сергеем Александровичем (1857–1905).
Этот российский государственный деятель рубежа XIX–XX веков, скорее всего, совершенно не сохранил бы о себе памяти, как не осталось ровно никакой памяти о десятках других великих князей и царских сановниках, если бы не его громкая во всех отношениях кончина. Естественным образом, советская историография изображала великого князя жестоким и недалеким сатрапом, повинным в катастрофе на Ходынке, и более заслуг не имеющим, а его казненного впоследствии убийцу — благородным страдальцем за счастье народа. Но с переменой власти в стране, переменилось на прямо противоположное и отношение к тому и другому: теперь убийца почитается слепым фанатиком, выродком, а князь — благородным страдальцем. Нынче нередко рассуждают так: если в советское время кто-то был гоним, значит, он непременно достойный, симпатичный человек. Сергей же Александрович у нынешних монархистов, так этот вообще в популярности уступает разве что своему августейшему племяннику. Но вот что писал о нем в своих воспоминаниях «На службе трех Императоров» его современник директор Пажеского корпуса генерал H.A. Епанчин: «Великий князь Сергей Александрович был человек упрямый, неумный, заносчивый, черствый, холодный и на редкость обидчивый, но имел чрезвычайно высокое мнение о себе».
Упрекнуть генерала Епанчина в нелюбви к монархии и царской фамилии уж никак невозможно: это был чуть ли не единственный из военачальников, кто в марте 1917-го выступил решительно против отречения Николая. Генерал Епанчин, по собственному его признанию, на службе императоров всегда исповедовал такое правило: «Делай все, что прикажет начальник, а против Государя не делай».
К смерти Сергея Александровича даже царская семья отнеслась довольно-таки безучастно. Из всех Романовых на его похоронах присутствовал лишь какой-то Константин Константинович, двоюродный брат покойного. Вот как об этом пишет генерал Епанчин: «Никто из Августейших Особ не приехал на похороны Великого князя Сергея Александровича, даже родные братья, и, мало того, они считали, что Великий князь Константин Константинович их подвел, ибо своим присутствием на похоронах как бы подчеркнул их отсутствие».
«Москва отнеслась к мученической кончине Великого князя Сергея Александровича недостаточно тактично, — вспоминает дальше генерал Епанчин. — Мне говорил мой товарищ по полку…что, будучи в Москве проездом в день убийства Великого князя Сергея Александровича, он вечером обедал в «Славянском базаре» и весьма удивился, что там гремела музыка; на его вопрос, почему это так, ему ответили: «Никакого распоряжения не было», — а вернее сказать — не было ни такта, ни чувства к покойному…» Теперь зато появились и чувства, и такт.
Великий князь был похоронен в Кремле, в Чудовом монастыре. На месте его гибели у Никольских ворот установили памятный крест, выполненный по проекту В. М. Васнецова. Крест этот простоял ровно десять лет. И был снесен лично председателем Совнаркома В. И. Лениным. По воспоминаниям первого коменданта Кремля, однажды, — это было аккурат на 1 мая 1918 года, — кремлевский мечтатель шел с товарищами по Кремлю, мечтал, как обычно, шутил, рассказывал анекдоты, и вдруг оборвался на полуслове, замер: перед ним стоял величественный крест-распятие с херувимами под высокой сенью. Но, быстро справившись с чувствами, Ленин с характерным своим лукавым прищуром спросил у коменданта, — как же он мог в самом Кремле оставить этот контрреволюционный символ? «Декрета не читали?! — вдруг опять посуровел Ильич. — Все памятники царям и их слугам — долой! Пролетариат должен решительно снести всю эту мерзость, напоминающую о самодержавии!» — «Виноват, Владимир Ильич! Не углядел! Не успел! — запричитал незадачливый комендант. — Рабочих рук не хватает. Мы ж эти памятники валили, валили… Без счета. Себя не щадим вовсе! — в глазах честного служивого блеснула влага. — Уж я его завтра, сейчас!..» — «Ну ладно, ладно, товарищ, — отошел Ленин. — В честь Первомая не будем вас строго судить. Потом… Так, говорите, рабочих рук не хватает? А вот они — руки, — он показал на своих спутников. — Они у нас хоть не рабочие, но для такого дела и их не пожалеем. Как, товарищи? — задорно обратился Владимир Ильич к окружающим. — Поможем?» В ответ ему раздался дружный недовольный ропот: «Пусть этим обслуживающий персонал занимается. За кого он нас принимает? Мы что же, для того власть брали, чтобы теперь исполнять черную работу? Увольте!» — «Прекратить прения! — урезонил их Ленин. — А ну тащите веревку! Успеем до демонстрации!» Комендант мигом принес веревку. Владимир Ильич этаким ловким, отработанным движением сделал петлю и закинул ее на крест. Все, кто был рядом, ухватились за конец, потянули. «А ну, дружнее!» — кричал Ленин. Крест накренился, на секунду застыл, словно противился своей участи. «Еще разик! — скомандовал неугомонный заводила. — Даешь!» Совнарком поднатужился, дернул из последних сил… и медная махина гулко грохнула о булыжник. Победители креста ликовали, пинали его. «Долой с глаз! — кричал на весь Кремль Ленин. — На свалку!» И так и не отступился, пока не дотащил крест до самой помойки.
Справедливости ради нужно заметить, что Ленин не только разрушал памятники темного российского прошлого. Где-то в начале 1920-х, в тяжелый для советской республики период послевоенной разрухи, неустроенности, Ленин распорядился выделить средства на реставрацию собора Василия Блаженного. И, может быть, благодаря этой ленинской доброхотной опеке собор был спасен от погибели. Об этом свидетельствует известный архитектор-реставратор П. Д. Барановский, — человек, отнюдь не симпатизировавший большевикам.
Но если памятник великому князю Сергею Александровичу был уничтожен, едва мечтатели обосновались в Кремле, то могила его в Чудовом монастыре так и осталась нетронутой. Княжеской могиле повезло, потому что она попросту оказалась утерянной на долгие годы: монастырь в 1929 году снесли, а о знаменитом захоронении забыли. И лишь в 1985-м, при каких-то ремонтных работах в Кремле, оно было случайно обнаружено. В гробнице находился высохший до крайности покойный в прекрасно сохранившемся военном мундире. Но тогда еще не наступило время оказывать почести останкам великих князей. И гробницу поскорее засыпали землей. Причем никто не позаботился хотя бы чем-нибудь прикрыть останки князя. Так на самый мундир землю и набросали. Через десять лет, когда наступила настоящая мода на почитание царских или великокняжеских костей, гробницу снова раскопали, и Сергей Александрович был перенесен в Новоспасский монастырь.
Теперь нижний храм преподобного Романа Сладкопевца, в котором находится романовская усыпальница, открыт для свободного посещения. Правда, не постоянно, а лишь во время ранней воскресной или праздничной литургии.
Можно в монастыре теперь увидеть и васнецовский крест — распятие с херувимами под высокой сенью. Не тот, разумеется, который сам Ленин отволок когда-то на помойку. Но точную его копию. Он стоит неподалеку от колокольни, как раз там, где прежде было кладбище. На постаменте надпись: Крест воссоздан в 1998 году по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия Второго в память о Великом князе Сергее Александровиче. Останки князя перенесены из Кремля в Новоспасский монастырь 17 сентября 1995 года и погребены в усыпальнице бояр Романовых. Нужно заметить, что погребены многострадальные останки великого князя были не сразу: еще два года они находились в часовне возле церкви Спаса Преображения и только в 1997-м, наконец упокоились в самой родовой романовской усыпальнице.
Слева от колокольни, у самой монастырской стены, стоит небольшая, стройная, аккуратно побеленная часовенка. Ее построили в начале XX века над могилой инокини Ивановского монастыря Досифеи. Эта одна из легендарных могил московского некрополя всегда привлекала к себе внимание: к ней и прежде шли отовсюду паломники, и теперь возле нее можно повстречать многолюдные экскурсии.
Под именем Досифея в московском Ивановском монастыре с 1785 года находилась в заточении княжна Тараканова — дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Григорьевича Разумовского.
В детстве княжна жила в семье отцовой сестры госпожи Дараган. И, вероятно, от этой мудреной фамилии она стала впоследствии именоваться Таракановой.
Когда ей исполнилось шестнадцать, граф Разумовский отправил дочку за границу, чтобы отроковица обучилась там всяким благородным экзерцициям.
Самой ли княжне это пришло в голову, или она действовала по чьему-то наущению, но в 1773 году, в Италии, в чудном приморском городку Ливорно, она впервые открыто назвалась дочерью и наследницей Елизаветы Петровны и заявила свои претензии ни много ни мало на всю нашу необъятную.
Но государыню Екатерину Алексеевну на арапа не очень-то возьмешь, с нею такие штучки не проходили, — она сама была ловкой «бизнес-вумен» и со всякими претендентами на свою выстраданную богатую добычу не делала иначе мировой, как снявши шкуру с них долой.
Государыня тогда направила в Италию отряд лихих молодцов во главе с графом Алексеем Орловым, наказав чесменскому герою правдой или не правдой захватить возмутительницу ее спокойствия и вывезти в Россию. Граф Орлов исполнил волю дражайшей своей императрицы, как обычно, безукоризненно. Он каким-то образом очень расположил к себе синьорину Тараканову и пригласил на корабль осмотреть его каюту. Вышла из графской каюты претендентка на русский престол уже только, когда корабль стоял на петербургском рейде.
Сейчас советские порядки нередко преподносятся, как сплошная власть тьмы, как беспримерное изуверство, на которое способны лишь самые отпетые злодеи и маньяки. И чаще всего такое мнение небезосновательно. Но при этом обычно стыдливо не договаривается, — а кто научил-то? В частности, иные наши запоздалые тираноборцы, ввиду отсутствия тирана, по всей видимости, припоминают, как в 1930-е, по воле мстительного отца народов, НКВД организовывал похищение руководителей белого движения в Париже — генералов Миллера, Кутепова, других. Но, как бы неприятно это кому-то ни показалось, справедливости ради нужно все же заметить, что такие приемы отнюдь не были изобретением советского режима. НКВД всего лишь использовал прежний российский опыт. Не более чем. Владимир Максимов рассказывал, как во Франции старики из белой эмиграции всё досаждали ему первое время, чтобы «Континент» непременно занял активную изобличительную позицию против «евреев-большевиков», навеки запятнавших себя кровью святого царского семейства. Максимов заметил им тогда, что восстание высокородных дворян в декабре 1825-го, между прочим, ставило целью и уничтожение августейшей фамилии. А кто научил-то? — отвечал Владимир Емельянович потомкам декабристов, — вы и научили! Каховские с Трубецкими. Вы и научили, милые!
Итак, княжна была схвачена и представлена Екатерине, которая сейчас объявила ей высочайшую свою конфирмацию: для наилучшей степени пользы и порядка империи и блаженство-вания всех ее подданных девице Таракановой надлежит принять монашеский сан и удалиться навсегда в монастырь.
Местом заточения лишенной свободы княжны был назначен Ивановский монастырь. По иронии судьбы, — а в России очень многое происходит по иронии судьбы, — чрезвычайно радетельное участие в устройстве этой обители приняла сама императрица Елизавета Петровна — мать княжны Таракановой. Причем в царском ее указе говорилось, что монастырь должен служить «для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей». Как чувствовала матушка. Куда уж знатнее сирота оказалась там.
Содержание ее в монастыре было необыкновенно строгим. Инокиня Досифея, — так княжна с этих пор стала именоваться, — занимала две крошечные кельи, и не только сама не могла их покидать, но даже не имела права принимать у себя визитеров, за исключением игуменьи, духовника и келейницы. Лишь со смертью Екатерины таинственная инокиня была переведена на общий режим: отныне она получила свободу хотя бы внутри монастырских стен, и ее мог теперь навещать кто угодно беспрепятственно.
И к ней потянулись посетители. Зачастую очень высокопоставленные лица. Много раз инокиню Досифею навещал выдающийся духовный просветитель митрополит Московский Платон. Это, кстати, подтверждает царское происхождение ивановской затворницы: вряд ли митрополит — крупнейший интеллектуал своего времени, воспитатель наследника Павла Петровича — был бы частым гостем у какой-нибудь самозванки.
Всего в Ивановском монастыре Досифея прожила двадцать пять лет. Умерла она в 1810 году, заранее с точностью предсказав день своей смерти — 4 февраля. И завещала быть погребенной рядом с отеческими гробами — в Новоспасском монастыре. Под Преображенским собором, в самой романовской усыпальнице, ее, разумеется, похоронить тогда не могли. Это означало бы признать, что она все-таки царского роду. Поэтому ей было отведено место на краю монастырского кладбища, под стеной. На ее погребении, помимо прочей многочисленной публики, присутствовали и кто-то из Разумовских. Это, как говорится, со стороны родственников.
Почти сто лет на ее могиле простоял камень — «саркофаг», на котором было написано: Под сим камнем положено тело усопшия о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февр. 4 д. 1810 года. А в 1908-м на этом месте была построена часовня в виде миниатюрного шатрового храмика. В советское время она едва уцелела. Долго оставалась полуразрушенной. Но теперь тщательно отреставрирована и выглядит совсем как новая.
Впрочем, надгробием, строго говоря, эта часовня уже не является. Потому что под ней нет теперь собственно захоронения. В 1997 году останки княжны Августы все-таки были перенесены туда, где им полагалось бы упокоиться еще два века назад, — в романовскую усыпальницу.
Задолго до большевистского хозяйничанья монастырь уже знал одно не менее жестокое опустошение. Это произошло в 1812 году. Не найдя в монастыре значительных ценностей, — а самое дорогое имущество настоятель архимандрит Амвросий вовремя вывез, — французы и поляки стали разрывать могилы. Они были убеждены, что русские, как и подобает варварскому племени, хоронят своих умерших «по-скифски» — со всякими драгоценностями. Цивилизованные европейцы вывернули из земли все памятники, разрыли большинство могил, иные из них перекапывали дважды и трижды, но к полному своему разочарованию скифского золота они там не нашли.
Особенно досталось боярам Романовым и другим родовитым покойным. Так, после неприятельского постоя в монастыре, из бывших там прежде семидесяти романовских захоронений сохранилось лишь двадцать восемь.
Напротив монастырских ворот, через улицу, стоит церковь Сорока мучеников Севастийских, построенная еще в 1645 году. Когда французы рыскали по Москве, они ворвались и в этот храм. Но не обнаружили там ровно никаких ценностей. Причетники все вовремя попрятали. Тогда, схватив настоятеля о. Петра, грабители под страхом смерти потребовали от него выдать драгоценную церковную утварь. На что отец Петр ответил им: «Русские храмы так богаты, что вам все равно не унести всего золота, сколько его есть в каждом. Поэтому лучше уходите налегке. Скорее ноги унесете». Так и не выдал священник врагу приходских сокровищ, несмотря на жестокие пытки и побои. Окончательно рассвирепевшие душегубцы выволокли героического батюшку на паперть и там убили его.
Похоронили его на общем монастырском кладбище. По всей видимости, могила его была очень почитаемой вплоть до революции, о чем свидетельствует историко-археологический очерк «Новоспасский ставропигиальный монастырь», вышедший в 1909 году. Там приводится описание его памятника, на котором, помимо обычных надгробных сведений о покойном, была начертана замечательная эпитафия в стихах:
Но в период большевистских гонений на кладбища эта историческая могила была уничтожена наравне со всеми прочими захоронениями Новоспасского монастыря.
Могил участников Отечественной войны 1812 года и так-то осталось немного. Но если что-то еще и сохранилось, то это обычно могилы людей известных, военачальников или каких-нибудь лиц «благородного звания» и т. п. А захоронений таких вот героев из простого народа, как отец Петр, увы, практически вовсе не осталось. То есть, конечно, где-то на территории монастыря честные кости отца Петра так и покоятся в земле. Но где именно, с точностью теперь уже указать невозможно.
Несмотря на то что в XIX и в начале XX века кладбище Новоспасского монастыря было одним из самых элитных в Москве, своей благоустроенностью оно значительно уступало другим московским монастырским кладбищам. В архиве монастыря хранится документ — «Замечания г. прокурора Московской Святейшего Синода Конторы от 9 сентября 1883 г., представленные этой Конторе в результате осмотра кладбища Новоспасского монастыря», — в котором, помимо указаний на многочисленные мелкие недостатки, содержалась и очень нелестная характеристика кладбища в целом:
«При личном осмотре кладбищ Донского, Симонова и Новоспасского монастырей г. прокурор нашел, что кладбище Новоспасского монастыря наименее хорошо содержится. Кладбище нуждается в отводе нового места для расширения, так как свободных мест в нем оказалось недостаточно: могилы, как на наиболее древнем, бывшим усыпальницею дома Романовых, крайне скучены».
Уязвленный, вероятно, столь уничижительной оценкой кладбища вверенной ему обители, управляющий московским Новоспасским ставропигиальным монастырем Преосвященный епископ Порфирий подал в Контору свое ответное «Особое мнение». Этот документ, написанный колоритным языком прежней эпохи, интересен, прежде всего, потому, что в известной степени передает повседневную жизнь одного из московских монастырских кладбищ конца XIX века. Вот что писал владыка Порфирий:
«В прокурорском предложении замечены неточности, недомолвки — сказано, что монастырские книги кладбищенские есть не что иное, как тетради. Но такие книги в Новоспасском монастыре суть не тетради, а книги, переплетенные, прошнурованные.
Далее сказано, что кладбище может принести существенный доход монастырю, тем больший, чем оно лучше будет содержимо. Напротив, кладбище это причиняет монастырю ущерб, а со временем причинит и вред. Говорю сперва об ущербе. Когда в монастырь вносят тела, тогда большие толпы мальчишек, девчонок и взрослых людей, чужих усопшим, не за гробом следуют по дорожкам, а бегут и идут где кому хочется, и рвут цветы, топчут траву и как необузданные ломают липовые деревья.
Второй случай. Могилы в монастыре, по весьма давнему произволу, копаются не родственниками усопших, а монастырскими рабочими. Таких гробокопателей Новоспасский монастырь содержит четверых; и содержание их полное, с доходным жалованием, они обеспечены отопляемым помещением и столом. Обходится это до 670 р. в год. Сумма же эта не покрывается доходами с кладбища. Следовательно, монастырь от кладбища несет убытки. Не будь в нем могил, не было бы и этих гробокопателей, не издерживалось бы на них 670 р.
Третий ущерб. У могил усопших служатся литии и панихиды во всякое время года, даже в ненастные дни, когда идут дожди или падает мокрый снег. За это весьма мало дается денег в братскую кружку. А монастырские ризы мокнут, изнашиваются, монастырский ладан не оплачивается. Московские граждане за поминовение усопших своих на проскомидии дают 1 коп., а за особое поминовение на ектении — 5 коп.; копейки же эти поступают в карманы служащей братии, а не в монастырь, который при этом даром курит свой ладан, и курит его много, потому что за каждые 5 копеек на одной литургии приходится снова и снова поминать имена усопших и кадить так, чтобы видели бы кадильный дым родственники умерших. Когда бывают заказаны по усопшим обедни в разных церквах, а не в той, в которой служили обедню чередой, тогда заказчик приносит бутылку красного вина и дает рубль и ничего больше. Рубль этот идет в кружку братии, а монастырь даром дает просфоры, даром ставит у образов свои свечи и даром курит свой ладан, за исключением редких случаев, когда все это оплачивается богачами.
Еще есть нравственный ущерб от кладбища. Родственники усопших не думают о поставлении над могилами памятников, об этой своей собственности, а не монастырской, небрегут так, что на иной памятник и смотреть тошно: либо пошатнулся, либо заржавела крыша его. А прохожий или наблюдатель скажет: «Экономят-де деньги на памятниках».
Весьма многие могилы давным-давно выкопаны у самых фундаментов монастырских церквей и ограды стен. Кажется, что земля тут уже не грунтовая, не твердая, рыхлая. Следовательно, через нее просачивается дождевая вода в фундаменты и рыхлит их. Пройдут десятки и десятки лет, и вот стены церквей и оград дадут трещины или осядут, и где монастырь возьмет деньги на восстановление их?
В предложении г. прокурора огульно сказано, что «наименее хорошо содержится кладбище Новоспасского монастыря», но не показаны недостатки или безобразия его, и нет ни слова о недавнем приведении в хороший порядок той части кладбища, которая находится у южной стены монастыря. Тут проложены мною шоссейные дороги и дорожки между могилами, выкопана канава для стекания воды в водопровод.
Значит, не все Новоспасское кладбище содержится наименее хорошо».
Епископ Порфирий (Успенский, 1804–1885) был замечательным ученым и путешественником по святым местам и странам Ближнего Востока. Он собрал множество всяких христианских древностей, икон и, между прочим, богатейшую коллекцию древних рукописей и книг на церковно-славянском, греческом и разных восточных языках. Количество собранных им книг было так велико, что, по замечанию специалистов, «целой четверти столетия мало для простого их описания». Владыка и сам оставил после себя много печатных сочинений, преимущественно историко-археологического содержания. В 1878 году он был уволен на покой с назначением управляющим Новоспасского монастыря. Впрочем, особого покоя, как явствует из его отповеди привередливому синодальному чиновничеству, Преосвященный здесь не нашел. Но его понять можно: как человеку ученому, книжному, ему было не до кладбища, — сносно ли там оно содержится или «наименее хорошо»? А вскоре после этого обмена нотами епископ Порфирий и сам навеки упокоился на монастырском кладбище. Так по его написанному и представляется: четверо гробокопателей вырыли могилу в три аршина, за гробом бежали мальчишки, девчонки и взрослые люди, ломая липовые деревья и вытаптывая траву и цветы, а, предав владыку земле, монахи служили литию, причем обильно курили ладан, чтобы дым стоял столбом, и все знали бы — архиерея хоронят!
Кроме бояр и родовитых дворян, на Новоспасском кладбище было похоронено довольно много «лиц ученого звания», деятелей культуры: известный художник XVIII века, академик живописи Федор Степанович Рокотов (1735–1808), портретист, создавший фамильные галереи князей Барятинских, Голицыных, графов Воронцовых, Румянцевых, прочей знати; и другой художник — академик Императорской Академии Художеств Василий Сергеевич Смирнов (1858–1890), умерший по пути из Рима в Москву; книгоиздатель Платон Петрович Бекетов (1761–1836), — он подготовил и отпечатал в собственной типографии 110 разных изданий, в том числе сочинения Богдановича, Фонвизина, Радищева, Гнедича, Дмитриева, Карамзина, Жуковского.
По всей видимости, П. П. Бекетов был похоронен вблизи могилы своего отца — полковника Петра Афанасьевича Бекетова (ум. в 1796) — слева от Покровского собора. Одно из красивейших на всем кладбище надгробие полковника, работы знаменитого И. Витали, подробно описано у А. Т. Саладина: «Это символическая группа Веры и Надежды. Стройная фигура, символизирующая «Веру», поддерживает левой рукой крест и красивым жестом правой руки указывает на небо. Около коленопреклоненной «Надежды» лежит якорь, с венком на стержне. Мелкие детали, рисунок подола у хитона, цветы венка выработаны очень тщательно и даже лопасти якоря украшены листьями, что составляет характерный признак работ Витали. На подножной плите вырезана надпись: Компонировал, изваял и из металла произвел Иван Витали».
После ликвидации Новоспасского кладбища этот памятник был перевезен в Донской монастырь, где стоит и поныне. Но, возможно, скоро он будет возвращен на прежнее свое место. Такую идею выдвинули московские библиофилы. Понятное дело, если эта уникальная скульптура окажется снова в Новоспасском монастыре, то почитаться она будет не столько надгробием безвестному полковнику, сколько памятником его достопочтенному сыну. Кажется, никто против этого проекта не возражает. Дело лишь за малым — перевезти скульптуру из одного монастыря в другой.
В Новоспасском монастыре был похоронен один из первых российских политэкономов, профессор Дерптского университета Петр Ефимович Медовиков (1818–1855); академик, сенатор Иван Иванович Давыдов (1794–1863) и другие ученые.
Одними из самых знаменитых могил Новоспасского кладбища были захоронения купеческого рода Алексеевых. Наиболее известными среди них были московский городской голова, почетный гражданин Александр Васильевич Алексеев (1788–1841) и Николай Александрович Алексеев (1852–1893), тоже городской голова, очень поусердствовавший на пользу города, но особенно прославившийся как основатель крупнейшей в России больницы для душевнобольных. Опять же по иронии судьбы, именно радетельное участие H.A. Алексеева в деле призрения душевнобольных стало причиною его погибели: 11 марта 1893 года один такой больной, испросив аудиенции, смертельно ранил H.A. Алексеева прямо в должности — в городской думе. В память о значительных заслугах H.A. Алексеева сам государь Александр Александрович повелел назвать основанную городским головою больницу его именем — Алексеевскою.
Участок Алексеевых представлял собою довольно просторную площадку, на которой, будто братия на молитве, стояли строгие черные обелиски — «часовни». Они не могли сохраниться ни в коем случае, даже хотя бы где-нибудь на монастырских задворках, потому что, во-первых, представляли собою ареал камня особо ценной породы, без которого новая власть никак не обошлась бы, а во-вторых, они же были памятниками ненасытным капиталистам, жестоким эксплуататорам и царевым подручным и, следовательно, подлежали безусловному уничтожению вперед остальных. Вообще посмертная судьба была немилостива к роду Алексеевых: другой их фамильный участок находился на кладбище Алексеевского монастыря, которое позже ликвидировали еще более безжалостно, — по нему проложили широкую автомагистраль, так называемое «третье кольцо».
В монастырском архиве есть фотографии, по которым можно почти безошибочно определить, где именно находился алексеевский участок. Справедливо было бы и его, по примеру книгоиздателя Платона Бекетова, как-то отметить — установить и там какой-нибудь памятный знак. Алексеевы этого вполне заслуживают. Они очень много сделали для Москвы. Иные их учреждения служат москвичам до сих пор: больница для умалишенных на Канатчиковой даче, Рогожское училище им. A.B. Алексеева для мальчиков и девочек (теперь музыкальная школа № 30), городская скотобойня у Калитниковского кладбища и другое.
После революции в монастыре был устроен исправительно-трудовой лагерь. В самый разгар антирусского геноцида в монастырь привозили целыми партиями узников и казнили их там. Где-то их кости и теперь покоятся в братских могилах на монастырской территории.
В конце 1960-х в монастыре обосновались Всесоюзные научно-реставрационные мастерские. Любопытно заметить, что эта организация, в задачу которой входило обновлять памятники архитектуры по всему СССР, не могла привести в божеский вид даже собственный «офис». В годы, когда Новоспасский монастырь принадлежал Союзреставрации, он был одним из самых запущенных в Москве. Только что не в руинах лежал.
В годы своего затворничества в монастыре реставраторы проделали там одну очень небесспорную работу: они почти по всей территории сняли культурный слой толщиной приблизительно с метр. В сущности, эта научная реставрация была не таким уж и безумием, как может показаться. Дело в том, что монастырские строения, в том числе храмы, за века своего существования вросли в землю едва ли не по окна. Но в таких случаях чаще всего грунт снимается лишь по периметру здания, причем траншея получается шириною не более метра — полутора. Реставраторы же решили не мелочиться и опустить уровень поверхности по всей площади монастыря. Их нисколько не смутило, что большую часть площади еще сравнительно недавно занимало кладбище. И накануне закрытия монастыря в 1918 году стандартные три аршина, естественно, выкапывались относительно последнего культурного слоя, а не слоя, скажем, XVI века. В результате, если реставраторы и не добрались до самих костей, то приблизили захоронения максимально близко к поверхности. Нынешние Новоспасские причетники рассказывают, что, стоит только в монастыре теперь где-нибудь копнуть, хотя бы совсем неглубоко, непременно попадаются кости.
Спустя почти восемьдесят лет после того, как на кладбище Новоспасского монастыря хоронили в последний раз, здесь появилась новая могила. За апсидой Преображенского собора стоит черный гранитный крест, на котором написано: Архимандринт Иннокентий (Просвирнин Анатолий Иванович) 5.V.1940–12.VII.1994. Этот крупнейший историк церкви и знаток старославянской письменности и иконописи был архимандритом Иосифо-Волоцкого монастыря. Он основал при монастыре единственный в стране музей Библии, был одним из инициаторов создания Фонда славянской письменности и культуры, преподавал в Духовной семинарии и Академии. Кончина же его была мученической. Однажды на Иосифо-Волоцкий монастырь напали грабители и жестоко избили отца Иннокентия. Причем это были не иноземные захватчики, а как будто русские люди. После этого отец Иннокентий тяжело заболел. Он оставил Волоколамск, переселился в Москву, в Новоспасский монастырь, где вскоре и умер. Это пока что единственное достоверное захоронение во всем монастыре. Обозначенное к тому же памятным надгробием.
На территории монастыря в разных местах можно еще отыскать несколько камней. Например, справа от колокольни лежит большой черный камень с надписью: Болярин Василий Петрович Колычев и супруга его Дарья Алексеевна. Но как говорят монастырские причетники, все они давно уже стоят не на своих местах — или на чужих костях, или вообще не над какими. Когда-то их собрали со всего кладбища для нужд народного хозяйства, а потом некоторые из них, негодные, по всей видимости, побросали, где придется.
Да еще вдоль южной стены лежат в ряд десятка два невзрачных, с оббитыми углами, надгробий. На некоторых можно разобрать какие-то безвестные имена…
В 1946 году в столицу советского государства, переменившего вдруг богоборческую политику на вполне лояльное и даже покровительственное отношение к церкви, приехали «восточные» патриархи — предстоятели православных церквей-сестер. Официально приглашены они были русским святейшим патриархом Алексием. Но, понятно, не без согласия верховной государственной власти, не без отеческого благословения великого вождя и учителя.
В эти годы по личному указанию И. В. Сталина Русской Православной Церкви были переданы сотни храмов по всей стране. К визиту же в Москву «восточных» патриархов власть сделала церкви еще один ценный подарок — патриархии был возвращен древний Малый собор Донской иконы Божией Матери в Донском монастыре с погребенным в нем двадцать с лишним лет назад последним патриархом «досталинского» поставления — Тихоном (Белавиным).
Вскоре патриархи и другие архиереи съехались в Москву. В назначенный день они собрались в Донском монастыре и провели богослужение в заново отремонтированном, будто не знавшем запустения, Малом Донском соборе. Всем присутствующим было известно, что где-то под плитами покоится патриарх всея России. Но в каком именно месте он почивает, за давностью лет никто уже точно указать не мог.
Тем более этого никто не мог знать спустя еще полвека, когда потребовалось обрести честные мощи прославленного в лике святых патриарха Тихона. В феврале 1992 года пол в Малом Донском соборе, в месте, где предположительно патриарх мог лежать, вскрыли, но… святого новомученика там не оказалось.
Донское кладбище, ставшее в XVIII — начале XX века самым престижном и дорогим местом захоронения в Москве, начиналось с могил людей совсем не знатных и совершенно безвестных: первыми упокоившимися здесь были ратники Бориса Годунова, принявшие смерть от злых крымчаков Казы-Гирея в 1591-м.
В тот год крымская орда двинулась изгоном на Москву. Из пограничья, из дальних застав богатырских, в столицу шли вести одна страшнее другой: адово воинство идет по Руси, и никому нет пощады — где проходят татары, остаются лишь кровь и пепел. А тут еще пришло известие, что в Угличе по наущению Годунова подручные его зарезали малолетнего наследника Димитрия Иоанновича. И москвичи совсем было решили, что вот они и наступили, последние времена.
Но энергичный боярин Борис Федорович собрал большую рать и смело выступил навстречу вражьей силе. Он с московскими полками встал верстах в двух южнее Калужских ворот. Это был единственный путь на Москву, не прикрытый надежною сторожей. На всех прочих южных дорогах в русскую столицу стояли могучие монастыри-крепости — Новодевичий, Даниловский, Симоновский.
Русские готовы были стоять насмерть. Но второй Куликовской в этот раз не вышло. Получилась скорее вторая Угра. Спугнув накануне лишь московские дозоры и опасливо потревожив царево войско небольшими конными отрядами, в решительное сражение Казы-Гирей вступать не осмелился, и 5 июля 1531 года он чуть свет бежал прочь от Москвы со всей своей ордой, побросав обозы.
Немногих погибших московских ратников с миром похоронили в русском стане, возле походной палатки-церкви. Царь Федор Иоаннович по случаю счастливого избавления своего царства от погибели побожился поставить на этом месте каменную церковь во имя Донской иконы Божией Матери. Эта икона была при войске князя Димитрия Иоанновича на Дону в 1380-м. И тогда русские одержали самую славную в своей истории победу. Не выдала и теперь Матушка Богородица своих верных молитвенников, — избавила Донская от нашествия басурман Русь.
Обет свой Федор Иоаннович исполнил истово: в то же лето был заложен, а через два года и освящен невеликий одноглавый храм. После того, как в 1698-м рядом с ним поднялся грандиозный собор, названный также во имя Донской иконы, то первый храм стали именовать Старым, или Малым, Донским, а второй — Новым, или Большим.
Одновременно со строительством Нового собора монастырь был обнесен квадратной в плане оградой, выполненной, как и собор, в стиле московского барокко — с многочисленными декоративными элементами, с белокаменными деталями. Длина стены Донского монастыря — вторая в Москве, после кремлевской. Причем, значительную часть этого немалого пространства, что окружает стана, занимает кладбище.
Любое упоминание Донского кладбища неизменно начинается с предуведомления, что, де, ему нет равных в Москве по обилию старинных надгробий и по их художественной ценности. То, что нет равных теперь, это понятно, — Донское — единственное сохранившееся в Москве монастырское кладбище. Но так писали о нем даже еще до революции, когда в каждом московском монастыре существовал некрополь.
На территории в два гектара здесь стоят многие сотни самых разнообразных надгробий — белокаменные и гранитные «саркофаги», плиты, обелиски, колонны, распятия, скульптуры, усыпальницы-часовни.
В начале XX века москвовед Юрий Шамурин так описывал кладбище: «Пойдите на старое кладбище Донского монастыря, особенно в наиболее запущенную южную часть; приглядитесь к полуразвалившимся, покрытым мхом и плесенью надгробным памятникам XVIII века и начала XIX — и от всей тихой, унылой картины — густых берез, молчаливых мраморных и гранитных урн, скорбных бронзовых скульптур — повеет красивым своеобразным настроением какой-то сдержанной, благородной грусти, спокойной примиренности, величественного покоя. И нельзя остаться равнодушным: элегическая красота кладбища покоряет, навевает какие-то нежные воспоминания, смутные грезы о прошлом. Донское кладбище — единственное, безукоризненно сохранившее свой старинный облик — не есть что-то исключительное и случайное. Все московские кладбища конца XVIII века были полны этой тихой поэзии смерти…»
Тихая, унылая картина старого монастырского кладбища нисколько не изменилась и в наше время. Благодаря своему старинному облику Донское сколько раз за последние десятилетия становилось съемочной площадкой, — здесь снимались «элегические» эпизоды исторических, преимущественно, фильмов.
Донской монастырь в XVIII и XIX веках был местом погребения наиболее знатных московских родов — Мухановых, Протасовых, Хвощинских, Свербеевых, Глебовых-Стрешневых, Дмитриевых-Мамоновых, Нарышкиных, Паниных, Вяземских, Бобринских, Долгоруковых, Толстых, Уваровых, других. Голицыны, у которых был родовой склеп практически в каждом московском монастыре, в Донском имели огромную усыпальницу, устроенную в немалом храме Архангела Михаила. Между прочим, там похоронена и княгиня Наталья Петровна (1739–1837), послужившая A.C. Пушкину прообразом старой графини в «Пиковой даме».
За апсидой Нового Донского собора стоит большой, причудливой формы памятник. Под ним покоится Прокофий Акинфиевич Демидов (1710–1788). Унаследовав от отца и деда — богатейших уральских заводчиков — огромное состояние, он не остался, по их примеру, на Урале, при заводах, а перебрался в Москву. Он купил кусок берега Москвы-реки, вблизи Донского монастыря, — Нескучный сад — и выстроил там роскошный дворец. В усадьбе он устроил крупнейший в России ботанический сад. И сам ухаживал за растениями — поливал их из серебряной лейки. Демидов пригласил знаменитого портретиста Д. Г. Левицкого, чтобы тот изобразил его за этим занятием. Эта картина и по сей день широко известна.
О самых невероятных чудачествах Демидова складывались легенды. Серебряная лейка — это одна из деталей легендарного образа. Вся Москва судила и рядила о том, как Прокофий Акинфиевич вывесил однажды на ворота своего дома объявление: «В сем доме проживает дворянка Анастасия Прокофьевна Демидова. Не желает ли кто из дворян сочетаться с ней законным браком». Своевольный отец передержал дочку в девицах, как та ни рвалась из платья, потому что все никак не составлялась партия по его привередливому вкусу. Наконец, не в силах больше противостоять девичий страсти, он выдал ее за нищего писаря, дворянского, однако, звания, — этакого Бальзаминова, — явившегося по означенному объявлению. Приданого за дочерью забавник дал 99 рублей и 99 копеек.
Как-то, имея в виду расположить к себе тестя, зять пригласил его на семейный завтрак. Причем, он решил не ударить лицом в грязь и принять Прокофия Акинфиевича по первому разряду. Он не пожалел всех своих скудных сбережений и не завтрак устроил, а решительный обед.
И вот к его скромнейшему дому подъехал знаменитый на Москве демидовский цуг. Лакеи распахнули дверцы кареты, и оттуда выбежал… поросенок, бодро постукивая копытцами. Очевидно, Прокофию Акинфиевичу не давала покоя слава императора Калигулы, пославшего заседать в сенат коня. И он по примеру остроумного цезаря отправил на пир к дочери и зятю поросенка вместо себя.
Зять принял игру неугомонного своего тестя: все, кто был в доме, вываливают встречать дорогого гостя, провожают в залу, усаживают во главу стола под иконы и скармливают все съестное, причем величают его «батюшкою», «сударем», «отцом родными» и произносят в его честь здравицы и поют «многая лета».
Когда о почете, оказанном его посланцу, узнал Демидов, он остался чрезвычайно доволен, и зятю, ставшему вдруг любезным, воздал сторицею. Поросенка того, впрочем, он велел заколоть. Шкурку же его аккурат под завязку набил золотом и самоцветами и с отеческим благословением послал молодым.
Но подобные легенды и байки, изображающие Демидова страшным чудаком и самодуром, как-то затмили беспримерную благотворительною деятельность Прокофия Акинфиевича. А ведь в грозную пору очередной турецкой войны он передал правительству на военные нужды четыре миллиона рублей. Сумма совершенно невероятная! Демидов пожертвовал на строительство в Москве Воспитательного дома — детского приюта — еще миллион рублей. Это грандиозное, самое большое в то время в столице, здание, построенное по проекту архитектора К. И. Бланка, заняло целый квартал между Москвой-рекой, Китай-городом и Яузой. При Воспитательном доме Демидов учредил Коммерческое училище, в котором воспитанники обучались с пяти до двадцати одного года. От демидовских щедрот на них издерживалось по ста восьмидесяти рублей на человека в год. Это было очень немало. Можно вспомнить, например, что годовое жалованье того же Бальзаминова, чиновника 25 лет, составляло сто двадцать рублей-с… Таким был Прокофий Демидов.
Похоронена в Донском и еще одна легендарная личность — Дарья Николаевна Салтыкова (1730–1801), больше известная под прозвищем Салтычихи. Прославилась она своим неслыханно жестоким обращением с крепостными. Всех людей Дарья Николаевна извела числом 139. И не в какой-нибудь там саратовской глуши, а в самом центре Москвы — в своей усадьбе на углу Кузнецкого и Рождественки. Из них душ загубила — три. Остальные были женщины. Наказание душегубице положили — вечное покаянное заточение в московском Ивановском монастыре. Там она содержалась в подземном темном склепе. Сторожить ее был приставлен солдат. И той стражи поистине не было ни храбрее, ни прилежней. На одиннадцатый год уз Бог им сына шлет в аршин. За такое подвижничество узницы режим ее содержания, вместо ожидаемого послабления, был еще более ужесточен: из темницы ее пересадили в клетку, которая стояла на монастырском дворе у собора. Это был прообраз будущего шоу «За стеклом». Целых 22 года Дарья Николаевна жила в этой клетке на виду у всего мира. Но — что любопытно! — насколько бы тяжким в то время ни было наказание осужденного, смерть снимала с него вину, и, если не перед историей, не перед памятью людей, то, во всяком случае, перед законом, уравнивала с благонамеренными подданными. Вот почему Дарья Николаевна, когда исполнилась ее мера наказания, не в «убогий дом» была брошена, не «на буйвище» где-то закопана, а предана земле, как и подобает родовитой дворянке, на главном и лучшем в ту пору московском кладбище — в Донском монастыре.
Под стать именитым покойным Донского кладбища были и авторы надгробий над их могилами. Это целый ряд знаменитых имен — Витали, Мартос, Демиут-Малиновский, Андреев, Гордеев, Васнецов.
И все-таки Донское кладбище известно, прежде всего, не аристократами своими, а могилами деятелей культуры и науки. Здесь покоится практически весь союз писателей XVIII века во главе с «отцом русского театра», как его назвал В. Г. Белинский, драматургом и поэтом Александром Петровичем Сумароковым.
Сумароков написал девять трагедий — «Хорев», «Синав и Трувор», «Аристона», «Семира», «Вышеслав» и другие. Работая в 1770-м над самой известной своей трагедией «Димитрий Самозванец», Сумароков в одном из писем очень смело заявил: «Эта трагедия покажет России Шекспира». Но, конечно, даже приблизиться к Шекспиру Сумарокову не удалось. По воспоминаниям современников, эта трагедия была «преимущественно любима солдатами». Тем не менее, для своего времени он был лучшим российским драматургом. Его трагедии и комедии не сходили со сцены русских театров еще и в XIX веке. В репертуаре знаменитого театра Ф. Г. Волкова трагедии Сумарокова всегда являлись основными постановками.
Но в то время, в которое жил Александр Петрович, много выгоднее было бы называться «первым кузнецом» или каким-нибудь «первым извозчиком», но только не «первым драматургом». Умер крупнейший писатель безумного и мудрого столетья в одиночестве и нищете. Его дом на Новинском бульваре, вместе со всем имуществом, был описан за долги. И хотя от самого дома до могилы гроб с телом Суморокова несли на руках десятки его почитателей, преимущественно московских актеров, в целом похороны были, конечно, не по чину действительного статского советника. Разве что оказался он на «генеральском» кладбище. Это, пожалуй, было единственное признание, оказанное покойному. Но уже получить в ногах пусть не величественный, но хотя бы сколько-нибудь долговечный монумент, драматург не удостоился. Да и был ли вообще какой-либо памятный знак на могиле Сумарокова? Неизвестно. Разве крест деревянный. Поэтому могила его скоро затерялась. А. Т. Саладин в начале XX века пишет о могиле Сумарокова, как о чем-то давно утерянном: «…Все же как жалко, что мы не можем указать его могилу». Лишь в 1951 году, приблизительно на том месте, где покоятся кости автора «Димитрия Самозванца», был установлен памятник — широкая гранитная стела с полукруглым верхом. На ней надпись: Поэт и драмотург Александр Петрович Сумароков 1718–1777.
Есть все-таки в этом «драмотурге», выбитом на камне, некая роковая справедливость: не вполне умеющий грамоте каменотес допустил грамматическую ошибку, но невольно дал исключительно верную оценку творчества Александра Петровича, особенно его драматургии. Хотя Сумарокова и называли «северным Расином», но, увы, в XVIII веке своих Расинов и Шекспиров российская земля еще не могла рождать.
В разных концах кладбища похоронены и другие сочинители, младшие современники Сумарокова — Василий Иванович Майков (1728–1778), автор одного из лучших произведений XVIII века — поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»; историк и публицист князь Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790); автор героической поэмы «Россиада» Михаил Матвеевич Херасков (1733–1807); дядя A.C. Пушкина — заслуженно забытый поэт Василий Львович Пушкин (1770–1830); другой такой же поэт — Иван Иванович Дмитриев (1760–1837).
Настоящие художники и мыслители мирового значения стали появляться на Донском с XIX века. С тех пор там были похоронены: архитектор Осип Иванович Бове (1784–1834); философ Петр Яковлевич Чаадаев (1790–1856); философ князь Владимир Федорович Одоевский (1804–1869); популярный в XIX веке писатель, автор известной в свое время повести «Тарантас», граф Владимир Алексеевич Соллогуб (1813–1882); художник Василий Григорьевич Перов (1833–1882), — он был перезахоронен сюда в 1950-е годы с ликвидированного кладбища Даниловского монастыря; философ, публицист, ректор Московского университета в 1905-м князь Сергей Николаевич Трубецкой (1862–1905); выдающийся историк Василий Осипович Ключевский (1841–1911); композитор и пианист Сергей Иванович Танеев (1856–1915), — в 1937 он был перезахоронен на Новодевичьем кладбище; «отец русской авиации» Николай Егорович Жуковский (1847–1921).
Вряд ли найдется еще один московский архитектор, который бы сделал в столице столько же, сколько Осип Иванович Бове. Причем ценность его наследия исчисляется даже не количеством построенных им объектов, — хотя их тоже немало, — но, прежде всего, их значимостью для города и для самой архитектуры. Чуть ли не каждое творение Бове — визитная карточка Москвы и новое слово в архитектурном творчестве. После войны 1812 года Бове было поручено, по сути, отстраивать Москву заново. В те годы по его проектам были восстановлены разрушенные башни и стены Кремля (1816–22), Старый Гостиный двор на Варварке (1830), построены Большой театр (совм. с A.A. Михайловым, 1821–25), Екатерининская больница на Страстном (1825–28), первая Градская больница на Большой Калужской (1828–32), Триумфальные ворота у Тверской заставы (1829–34. Перенесены в 1966-м на Кутузовский проспект), церковь Богоматери Всех скорбящих радости (1828–36), Троицкую церковь в Даниловском монастыре (1833–38), церковь Большого Вознесения у Никитских ворот (совм. с Ф. М. Шестаковым, 1827–48), а также многочисленные особняки по всей Москве. В 1823 году был открыт у Кремлевской стены Александровский сад, устроенный по проекту Бове. Сад сохранился почти неизменным до нашего времени.
А в 1825-м Бове достраивал московский Манеж. Он декорировал снаружи колоссальное сооружение элементами, символизирующими победу над Наполеоном. Ничего подобного этому зданию не было в целом мире. Его потолок и крыша, площадью почти в тысячу семьсот саженей, не имели ни единой опоры. Вся эта громада держалась благодаря хитроумной, целиком деревянной, конструкции перекрытий, разработанной инженером A.A. Бетанкуром.
Без малого два столетия Манеж оставался одной из главных столичных достопримечательностей. Причем никогда не бездействовал — все эти годы он нещадно эксплуатировался: Манеж прошел славный трудовой путь от площадки для проведения военных парадов и гаража до выставочного зала. И лишь наше время он не сумел пережить: 14 марта 2004 года московский экзерциргауз сгорел дотла. Только стены с декором Бове и сохранились. Всю ночь пожар Манежа транслировался по телевидению. А на следующий день вокруг руин собралось полно народа. Но хоть бы у одного человека из собравшихся отразилась боль на лице при виде этой картины. Все были невероятно счастливы, смеялись, спешили сделать редкий кадр, сами с удовольствием фотографировались на фоне дымящихся развалин. Такое вот нынешнее племя…
Художница Е. Д. Поленова, прослушав как-то одну из лекций историка В. О. Ключевского, записала к себе в дневник: «Сейчас возвратилась с лекции Ключевского. Какой талантливый человек! Он читает теперь о древнем Новгороде и прямо производит впечатление, будто это путешественник, который очень недавно побывал в XIII–XIV вв., приехал и под свежим впечатлением рассказывает все, что там делалось у него на глазах, и как живут люди, и чем они интересуются, и чего добиваются, и какие они там…»
Ключевский, как и С. М. Соловьев, родился в семье священника. И сам прошел курс духовной семинарии. Но перспектива сделаться приходским батюшкой отнюдь не прельщала его. Уже в зрелые годы, имея в виду далекое от христианской праведности существование русского духовенства, Ключевский скажет: «На Западе церковь без Бога, в России Бог без церкви». Но, очевидно, и в молодости он рассуждал подобным же образом, почему, не окончив семинарии, Ключевский поступил в Московский университет на историко-филологический факультет. Здесь среди его учителей были такие светила, как С. М. Соловьев и Ф. И. Буслаев. С 1867 года Ключевский, уже к тому времени молодой ученый, начинает читать свои знаменитые лекции. На них не только собирается публика со всех волостей. Но студенты тщательно каждую из них записывают, и потом этими списками зачитывается вся Москва. После смерти С. М. Соловьева Ключевский становится его преемником на кафедре русской истории. То есть, по сути, утверждается главным историком России.
Главный труд всей жизни Ключевского — многотомный «Курс русской истории». Этот фундаментальный труд охватывает весь период существования русского государства от Гостомысла до реформ 1860–1870-х годов. Этот «Курс» тем более ценен, что написан он не сухим научным языком, за пределы которого большинство историков, увы, не умеют выйти, а самым что ни на есть живым, образным, афористичным языком художественной литературы. Не случайно Ключевский в 1908 году был избран почетным членом Академии наук по разряду изящной словесности. Главная, если не единственная, цель художественной литературы — реализация характера персонажа. Ключевскому это блестяще удается осуществить в своих исторических трудах.
Вот как, например, он изображает характер, психологию великоросса, то есть русского человека, как теперь принято говорить: «В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии…Великоросс лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами…Поговорка русский человек задним умом крепок вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и поэтому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, говорят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу».
Незадолго до смерти Ключевский вошел в масонскую ложу. Посвятили его французские досточтимые мастера — Сеншоль и Буле, возрождавшие в России масонство в начале XX века. Помогал им в этом сын знаменитого в то время московского священника, настоятеля кремлевского Архангельского собора, о. Валентина Амфитеатрова — известный писатель Александр Амфитеатров.
В советское время, хотя и издавались иногда его сочинения, особенным почтением Ключевский не пользовался. В те годы признание дореволюционного ученого часто зависело от того, какую позицию занимал он к прежнему режиму, — «либералом» был или «консерватором»? Ключевский же, кроме того, что он был вполне благонамеренный гражданин, еще и учительствовал как-то в царской семье: по воле императора Александра Третьего он преподавал историю болящему царевичу Георгию. Какое же почтение могло быть к придворному историку? Равным образом оставалась в запустении его могила в Донском монастыре. Можно наверно утверждать, что будь Ключевский похоронен не в Донском, а в любом другом монастыре, могила не сохранилась бы вовсе. Переносить на Новодевичье останки какого-то царского домашнего учителя вряд ли тогда посчитали бы нужным. И лишь в 1980-е, когда возвратились в повседневную жизнь некоторые дореволюционные и русские зарубежные ценности, и к самому Ключевскому заслуженно вернулся почет, нашлись какие-то добровольцы, взявшиеся ухаживать за его могилой.
Вскоре после революции монастырь был закрыт, братия отправлена на трудовой фронт. Если верить Ивану Сергеевичу Шмелеву, насельники этой обители были далеки от христианского благочестия и подвижничества. Какой-то персонаж «Лета Господня» так о них говорит: «Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку — на икорку собирают, богачей и замасливают…Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто…» — и очень нехорошо сказал». Пришло время, и отправили их таки глину мять.
Донской мог бы разделить участь многих своих собратьев — московских монастырей, — то есть сделаться лагерем, общежитием, месторождением ценного камня и т. д., но спасла его от этого неожиданная случайность. В 1922 году сюда был помещен под арест новоизбранный святейший патриарх Московский и всея России Тихон.
Вообще, довольно удивительно, как это большевики так долго — целых пять лет — терпели Тихона живым и на свободе: он был настроен в это время к ним крайне враждебно — анафематствовал в своих посланиях новую власть, призывал подсоветскую паству к неповиновению. Революцию он называл «годиной гнева Божия» и «тяжелыми днями скорби всенародной». Он так говорил о советской России: «Все тело ее покрыто язвами и струпьями, чахнет она от голода, истекает кровью от междоусобной брани. И, как у прокаженного, отпадают части ее — Малороссия, Польша, Литва, Финляндия, и скоро от великой и могучей России останется только одна тень, жалкое имя».
Что сейчас сказал бы Тихон, когда Россия скукожилась до границ Московского царства эпохи Бориса Годунова? Он обращался к пастве: «…Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей. Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою смертоносного оружия, а вы противостаньте им силою веры вашей, вашего властного всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной. А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленная чада Церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: «Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч» (Рим. 8, 35)».
Но, наконец, большевистское терпение все вышло. «Гражданин Белавин» был взят под стражу и помещен в Донской монастырь. Можно сказать, что Донской все-таки стал лагерем. Но сидел там в заточении единственный невольник.
У северных ворот с надвратной церковью Тихвинской иконы Божией Матери приютилось невзрачное строеньице, бывшее прежде, по всей видимости, квартирой привратника. Там, во втором этаже, всероссийскому патриарху и была выделены две келейки с видом на яблоневый сад. Здесь святейший провел последние три года своей жизни. Единственное, в 1923 году, для разнообразия впечатлений, видимо, Тихон на непродолжительное время был переведен в Лубянскую тюрьму.
Через тридцать восемь дней он вышел из Лубянки другим человеком. Больше патриарх не только не проповедовал какого-либо неповиновения власти, но, напротив, делал с тех пор исключительно верноподданнические заявления. В первом по освобождении из уз послании Тихон говорил: «…Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило. Пусть все заграничные и внутренние монархисты и белогвардейцы поймут, что я Советской власти не враг». Между прочим, патриарх тогда распорядился по РПЦ непременно поминать родной совнарком при богослужении.
Вконец замученный и затравленный и, безусловно, очень переживающий свое вынужденное покорствование богоборцам-большевикам, святейший патриарх Тихон умер по новому стилю 7 апреля 1925 года.
Вся православная Москва устремилась в Донской проститься с патриархом. У самого монастыря выстроилась очередь по четыре человека в ряд длиною в полторы версты. Историк церкви М. Е. Губонин в сборнике «Акты святейшего патриарха Тихона» приводит воспоминания некоего ленинградского протоиерея Н. о прощании с Тихоном в Большом Донском соборе: «…Дубовый гроб стоял на возвышении, посередине собора. Патриаршая мантия покрывала его. Лик Патриарха закрыт воздухом, в руках крест и Евангелие. Руки также закрыты. Тропические растения высились вокруг гроба, и оставались свободными только проходы с обеих сторон, по которым беспрерывным потоком шли двумя бесконечными лентами желающие приложиться. Около гроба, у возглавия стояли два иподьякона с рипидами; дальше два иподьякона с каждой стороны гроба, пропускавшие народ; рядом с ними, у ног Святейшего, по бокам аналоя, на котором сиротливо высился патриарший куколь, еще два иподьякона, из коих один держал патриарший крест, другой — патриарший посох. У возглавицы, около цветов, было несколько венков с надписями, один из коих от епископа Кентерберийского. Народ прикладывается к кресту и Евангелию и целует одежду Святейшего. Сделав земной поклон, и я наклонился над гробом Святейшего, просил открыть руку Патриарха. Стоявший рядом иподьякон исполнил мою просьбу, и я припал к благословляющей и меня когда-то, но теперь лежащей неподвижно руке Святейшего. Рука была мягкая, теплая…Могила приготовилась в теплом храме, около стены, на южной стороне. В соборе не было никого, кроме рабочих, так как вход был закрыт, дабы не мешать рабочим. Меня, как священнослужителя, пропустили беспрепятственно…Глубина могилы не более двух аршин; пол ее был выложен камнем, и рабочие укладывали стены».
Похоронен Тихон был 12 апреля. Протоиерей Н. вспоминает: «…Гроб был поставлен на носилки. У дверей собора совершалась лития…При пении «Вечной памяти» святители подняли гроб, и процессия двинулась. Вся громада верующего народа запела «Вечную память», и эти мощные звуки неслись далеко за стены монастыря, но никто не сходил с места, пока процессия не обошла вокруг собора и гроб Святейшего не был внесен в теплый собор…В стену над могилой вделан большой дубовый крест, с надписью по-славянски: «Тихон, Святейший Патриарх Московский и всея России».
Существует версия, будто бы вскоре после погребения в Малой Донской церкви патриарха Тихона тайком откопали и перезахоронили на Введенском кладбище. А перед самым визитом патриархов в 1946 году вернули на прежнее место. Но вряд ли все эти слухи соответствуют действительности.
В 1989 году патриарх Московский и всея России Тихон был канонизирован Русской церковью. Естественно, встал вопрос об обретении мощей святого. Но где именно в Малом соборе патриарх Тихон лежит, никто не знал. Как рассказал наместник Донского монастыря архимандрит Агафодор, искали гроб под собором довольно долго. Начали копать в одном месте — нет. В другом — пусто. И когда копать под собором было уже практически негде, кто-то придумал заглянуть под воздуховод, проходящий под полом. Там, естественно, и не предполагали искать, потому что думали: кому же может прийти в голову упрятать патриарха в столь неподходящем для погребения месте? Но едва рабочие стали пробиваться под этот воздуховод, так сразу и наткнулись на патриарший гроб. Сохранился он превосходно. Вот так мощи святого и были обретены.
Теперь они почивают в раке Большого собора. Дважды в год их переносят из одного собора в другой. Это целый обряд. Так и кочуют мощи, не зная покоя. Последний путь патриарха не кончается.
Хоронили на старом Донском и в советское время. Здесь можно найти отдельные захоронения 1920–1980 годов. Причем, как правило, это люди безвестные, — если у них имеются родовые, с дореволюционной поры участки на монастырском кладбище, почему бы и им самим не быть погребенными там же? Но хоронили в монастыре и без права родства: по каким-либо иным соображениям.
Вблизи Большого собора, среди надгробий князей, генералов и высоких чиновников, стоит старинный обелиск-«часовня» с перебитыми, очевидно, надписями. На лицевой стороне там написано:
Верному солдату
пролетарской революции
павшему от предательских
пуль банд КОЛЧАК,
тов. Д. М. СМИРНОВУ
На обратной:
ОТ ЗАМОСКВОРЕЦКОГО
сов. рабоч. и красноарм.
детутат. и комитета
российск. коммунистич.
партии БОЛЬШЕВИКОВ
В 1984 году в Донском был похоронен выдающийся советский архитектор-реставратор Петр Дмитриевич Барановский. Он реставрировал десятки памятников архитектуры по всему СССР, в том числе и такие шедевры, как Андроников монастырь, Коломенское, Крутицкое подворье в Москве, Троице-Сергиев монастырь в Загорске, генуэзскую крепость в Судаке, Пятницкий храм в Чернигове и многое другое.
В 1930-е годы, когда московской старине была объявлена настоящая война, а протестовать против такой политики означало добровольно вызвать к себе репрессивные меры со стороны государства, Барановский, невзирая на возможные последствия, протестовал по всякому поводу. Узнав, что какие-то радикальные градостроители вознамерились разрушить храм Василия Блаженного, — он, де, мешает демонстрациям трудящихся, — Барановский послал телеграмму самому Сталину. И своего добился, — храм на Красной площади не тронули.
Увы, другой храм на Красной площади — Казанский собор — ему отстоять не удалось. Барановский бился за него отчаянно. Ему удалось убедить отступиться от храма даже Л. М. Кагановича — известного ненавистника русской истории и культуры. Но на место Кагановича — на должность первого секретаря МГК ВКП (б) — пришел еще больший ненавистник русских национальных традиций Н. С. Хрущев, и уж он распорядился снести храм. Барановский только что успел снять все замеры с храма и сделать соответствующие чертежи. Благодаря этой документации, спустя почти шестьдесят лет Казанский храм был восстановлен. Это сделал ученик Барановского архитектор О. И. Журин.
Правда, принцип, которым руководствовались авторы проекта восстановления этого храма, очень небесспорный. Этот принцип исповедовал сам Барановский, и, очевидно, он завещал его своим ученикам. Барановский восстанавливал памятники, — например, Пятницкий храм в Чернигове, — в самом исконном, первоначальном их виде, совершенно исключая всякие архитектурные дополнения и находки, сделанные за время существования этих памятников, какими бы ценными эти нововведения ни были.
Если взять две фотографии Красной площади — начала XX века и современную, — то признать в сооружении между Историческим музеем и ГУМом один и тот же Казанский собор неспециалисту вряд ли вообще удастся. Храм восстановили в 1993-м в изначальном, XVII века, виде. Но, если следовать этому принципу, то при реставрации Кремлевской стены нужно убрать шатры с башен — у Фрязиных не было никаких шатров, при реставрации Ивана Великого верхний ярус придется также срубить — он надстроен позже, и т. д.
Когда восстанавливали Казанский собор, многие пожилые москвичи, еще помнившие его прежним, с недоумением спрашивали: что это за церковь новая? или: что за торт аляповатый слепили? — Казанский был совсем другим! И приходилось им растолковывать: да нет же, таким он и был когда-то, в семнадцатом веке, это вы видели уже не тот Казанский, не исконный, переделанный. Но разве этим людям важно знать, что в детстве и в молодости, оказывается, они видели «не тот» Казанский храм на Красной площади? Может быть, у них вообще жизнь прошла не так, как хотелось бы. Но уж как прошла. Что же теперь задним числом менять им жизнь, лишать дорогих, наверное, для многих примет их молодости. В некотором смысле разрушение Казанского собора в 1936 году и восстановление его в 1993-ем имеют нечто общее — и разрушители, и реставраторы не посчитались с памятью живых.
П. Д. Барановский жил с 1938-го в самом Новодевичьем монастыре, в т. н. Больничных палатах — одноэтажном здании XVII века. Там он и умер в 1984 году. Его дочь — Ольга Петровна — пишет: «После смерти отца я более года мучилась над эскизами надгробия и поняла, что в некрополь Донского монастыря не сможет вписаться ни современная форма, ни стилизация под памятники XVIII–XIX вв., находящиеся там. Помог случай. В лесу под городом Киржач Владимирской области отыскался валун, силуэтом напоминающий то ли лежащего лося, то ли медведя. С одной стороны у него имелась созданная самой природой плоскость для надписи (оставалось только отполировать), а сзади — круглая вмятина: как бы для печатки, на которой мне хотелось изобразить вещую птицу Гамаюн (что я и сделала). Птица присутствовала во всех предшествующих эскизах: она сторожит Родину, она из смоленского герба, а ведь и отец из тех же мест. Второй аргумент в пользу установки валуна на могиле: среди отцовых фотографий есть одна: он, восемнадцатилетний, лежит на очень похожем камне на фоне родной Шагирки. И третье: имя Петр в переводе с греческого — камень. Вот так и возник памятник на его могиле».
Хоронят в монастыре и теперь. Но чрезвычайно редко. Поэтому каждые похороны здесь — настоящее событие.
Летом 2000 года, в самую тополиную метель, на старом Донском прошли чрезвычайно многолюдные похороны, уступающие, может быть, только похоронам патриарха Тихона в 1925-м. Хотя собрались на них преимущественно не почитатели покойного, а старушки-богомолки, потому что литию совершал сам патриарх Алексий Второй, а они — старушки — обычно как-то всегда узнают — по своей почте, — где именно будет служить святейший и не упускают случая прийти и посмотреть на «батюшку патриарха». Хоронили, а вернее — перезахоранивали, останки замечательного писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950).
Всероссийская слава пришла к Шмелеву в 1910 году, когда вышла его повесть «Человек из ресторана». Но главные и лучшие свои книги — «Лето Господне» и «Богомолье» — он написал уже в эмиграции. «Лето Господне», — безусловно, одна из лучших книг русской литературы, — церковный годовой круг, индикт, календарь, каким его запомнил ребенок. О шмелевской прозе Анри Труайя говорил: «Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым».
Мировую величину похоронили на Сент-Женевьев де Буа. Но уже в наше время стало возможным исполнить завещание Шмелева и перезахоронить его на родине. К тому же этому очень поспособствовали французские законы. У них покойный, как ни удивительно это звучит, арендует могилу на определенный срок. Истекает срок, — аренду необходимо продлевать. Если родня не в состоянии этого сделать, или вообще оплатить новый срок аренды некому, могила отдается новым владельцам. С надгробием и останками прежнего покойного новые владельцы вольны поступать по собственному усмотрению — оставить все на месте или выбросить вон. Шмелев попал в эту же категорию — сентженевьевских землевладельцев, просрочивших аренду. И его могила могла рано или поздно вообще исчезнуть. Для французов, что бы там ни говорил Труайя, Шмелев никакой ценности не представляет.
Любопытно заметить, — когда в 1995 году умер другой русский парижанин — Владимир Емельянович Максимов, его родственники также взяли в аренду участок на Сент-Женевьев де Буа. Но этот участок отнюдь не был свободен. Там уже покоился давнишний арендатор, — с 1945 года там лежал некто Руднев Евгений Владимирович, летчик и полковник. Казалось бы, максимовские душеприказчики могли совершенно очистить это место: оно теперь их собственность, — и при чем здесь какие-то прежние владельцы? Но они заботливо сохранили память об этом человеке, — на новом надгробии Максимова они прикрепили латунную табличку со всеми полагающимися сведениями о предыдущем погребенном.
Неизвестно, поступили бы так же новые владельцы шмелевской могилы. Поэтому останки дорогого для России писателя от греха подальше, были эксгумированы и перезахоронены на родине. Понятно, за сорок с лишним лет немного там, в земле, сохранилось. Все их с совместные с женой Ольгой Александровой косточки свободно уместились в ящичке, размером чуть больше ботиночной коробки. Предал их родной земле в Донском монастыре сам святейший патриарх Алексий Второй.
Над могилой Шмелева и его жены до недавнего времени стоял общий на двоих деревянный крест с двумя медными табличками. Кто-то придумал сделать надписи на этих табличках по старой орфографии — с «ерами» и прочим. Но почему-то в слове «Сергеевичъ» там отсутствует «ять». Совсем недавно деревянный крест был заменен новым гранитным на «голгофе». Все надписи там сделаны уже по новой орфографии.
Одновременно с перезахоронением Шмелева на углу Большого Толмачевского и Лаврушинского ему был открыт памятник. Место для памятника выбрано исключительно удачно: бронзовый Шмелев теперь смотрит на бывшую свою 6-ю гимназию, в которой теперь педагогическая библиотека. Другое дело, что сама скульптура очень небесспорная. Она представляет собой единственно голову, установленную на высокую колонну. Самое лицо имеет такое страдальческое выражение, что кажется, будто скульптор вылепил Шмелева под впечатлением и по мотивам «Герники» Пикассо. Писатель Владимир Крупин в сердцах сказал об этом монументе: «Может быть, его украдут. Все-таки бронзовый…»
Но, пожалуй, самые многолюдные и торжественные похороны последнего времени прошли в Донском 3 октября 2005 года. В этот день здесь состоялось перезахоронение Верховного правителя Российского государства Антона Ивановича Деникина (1872–1947). Причем хоронили генерала с соблюдением всех приличествующих крупному военачальнику почестей — с троекратным ружейным салютом и торжественным дефилированием гвардейцев по узкой монастырской дорожке под марш Преображенского полка. Вместе с Деникиным в родную землю вернулись и останки другого «верховного» — выдающегося русского мыслителя и философа Ивана Александровича Ильина (1882–1954). Как заметил присутствующий на похоронах Н. С. Михалков, пока мы еще даже не можем реально оценить это потрясающее событие. Может быть, в России эту дату — 3 октября 2005-го — когда-нибудь будут отмечать, как окончание несчастного XX века и наступление нового, более благодатного для нашей страны, столетия. А деникинская идея единой и неделимой России, с возвращением на родину ее автора, возможно, наконец, завладеет сознанием русских людей и побудит нас мобилизовать все силы на преодоление катастрофы девяносто первого года.
Антон Иванович Деникин прошел обычный путь русского офицера и военачальника — юнкерское училище, Академия Генерального штаба, командование ротой, полком, бригадой, дивизией, корпусом, фронтом.
Незадолго перед Русско-японской войной Деникин стал офицером Генерального штаба. Это была одна из тех военных синекур, что позволяет, не особенно утруждаясь и вовсе не рискуя, получать чины и награды наравне с офицерами-фронтовиками, а зачастую и прежде них. Но Деникин, как впоследствии писал о нем генерал Брусилов, «не любил штабной работы, он рвался в строй». Он добился перевода в Манчжурию в действующую армию.
Как известно, русская армия не выиграла в ту войну ни одного сражения. Если и были удачи, то лишь на уровне локальных стычек. В одной из таких стычек, названной Цинхеченским боем, Деникин, сильно уступая неприятелю в численности, разгромил японцев, причем последние потеряли до трехсот человек.
Но подлинная слава крупного и талантливого военачальника к Деникину пришла в «Германскую». Начал он эту войну уже генералом. Со своей Железной дивизией Деникин участвовал в Брусиловском прорыве. Например, в одном из сражений, имея четыре тысячи штыков, Деникин только в плен взял почти столько же. О том, насколько успешными были действия генерала Деникина в эту войну, свидетельствуют его награждения. Он получает поочередно Георгиевское оружие, Георгиевский крест 4-й степени, 3-й степени, чин генерал-лейтенанта. Самую блестящую победу Деникин одержал в деле под Луцком в 1915 году. Его дивизия взяла город и захватила при этом в плен 158 неприятельских офицеров и почти десять тысяч нижних чинов!
Заканчивал войну Деникин Главнокомандующим Юго-Западного («Брусиловского») фронта. Он всего месяц был Главкоюзом. А в августе 1917 произошло знаменитое выступление генерала Корнилова против Временного правительства, которое оказалось для Деникина самым важным, самым судьбоносным событием в жизни. Последовав за Корниловым 25 августа 1917, Деникин в ближайшие годы ничего не смог уже изменить в своей жизни и судьбе, даже если бы сам этого захотел. Все последующие его шаги и поступки были результатом участия в корниловском мятеже.
Мятеж тогда не кончился удачей. Его руководители — генералы Корнилов, Деникин, Марков, Орлов и другие — были арестованы и заключены в тюрьму. А после освобождения они пробрались на Дон и начали там создавать Добровольческую армию — главную вооруженную силу Белого движения. Во время Первого Кубанского похода погиб Корнилов. А вскоре умер и другой вождь Добрармии — генерал Алексеев. И во главе Белого дела, неожиданно для самого себя, оказался Деникин.
Теперь многие документы, написанные лично Главнокомандующим Вооруженными силами Юга России, доступны для исследователей. Кроме того, что тексты их выдержаны в сдержанном, не по-военному интеллигентном тоне, непременно бросается в глаза еще одно замечательное обстоятельство: там почти всегда отсутствует восклицательный знак. В то время как, например, бумаги энергичного, взрывного Корнилова полны восклицательных знаков, у Деникина они не встречаются даже там, где, казалось бы, безусловно необходимы. И вот эта черта исключительно верно характеризует Деникина. Да, он был человеком высокообразованным, литератором, между прочим, интеллигентным, обаятельным, как написал о нем генерал Краснов, «с умением чаровать людей своими прямыми солдатскими, честными речами». Но, по всей видимости, в нем отсутствовала та харизма лидера, без которой невозможно увлечь за собой массы.
Деникин лишь в январе 1919-го подчинил себе Донскую армию. А до этого в стане белых, по сути, шла междоусобица, при которой в любой момент могло вспыхнуть настоящее вооруженное столкновение Добрармии с донцами. Казаки вообще доставили Белому делу больше вреда, чем пользы. Атаман Каледин писал, что «в некоторых полках Донского округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение». Кубанские атаманы постоянно шантажировали Деникина самостийностью Кубани. Казаки — участники мамонтовского рейда грабили мирное население и зверствовали в тылу красных столь жестоко, что, в конце концов, едва двигались из-за колоссального обоза с награбленным, не говоря уже о том, что они совершенно дискредитировали «освободительную» идею Белого дела. Мамонтовский рейд окончательно убедил совдеповского мужика, что от белых, кроме нагайки и виселицы, ему ждать нечего. И хотя, как военная операция, рейд осуществлен блестяще, в сущности, он стал началом гибели деникинской борьбы. После этого белые армии быстро покатились к югу.
Деникину докладывали, что разложение армии принимает угрожающий размах. Перед ним положили данные, свидетельствующие, что за сентябрь 1919 года белыми были изнасилованы 138 одних только евреек! Причем среди них были девочки 10–12 лет. Большевики за подобные злодейства безжалостно казнили виновных. Белое же командование к этому относилось чаще всего довольно-таки безучастно. Видимо Деникин страшился жестокими репрессиями за воинские преступления вызвать недовольство личного состава ВСЮР. Но результат его мягкости был много худший — он вызвал недовольство миллионов мирного населения. В результате белую армию возненавидели повсюду — ив Совдепии, и на Юге России. На территории, подчиненной Деникину, в период наибольшего его продвижения на север, проживало до 50 миллионов человек. Это больше, чем в то время насчитывалось населения во Франции. И, казалось бы, у Деникина были колоссальные ресурсы для пополнения армии. Но армия его не только не пополнялась, напротив — она таяла от дезертирства в большей степени, чем от боев с красными. Деникин писал приказы, циркуляры, но уже ничего не помогало. Не хватало Антону Ивановичу воли расставить восклицательные знаки.
Больше того, казалось, сама природа восстала против белых. У Булгакова в «Беге» потом Хлудов скажет: «Никогда не бывало, а теперь воду из Сиваша угнало, и большевики, как по паркету, прошли». Но, если бы это был единственный случай. Деникинская армия, заметно уступая красным по числу штыков, вдвое с лишним превосходила ее по саблям. А это давало белым известное преимущество. Потому что, благодаря большей подвижности этого рода войск, белые могли наносить неожиданные удары в слабых участках неприятельского фронта. Как в случае с мамонтовским рейдом. И даже уже в декабре 1919, когда отступление белых приобрело форму катастрофы, у Деникина был случай переломить ход войны. Он посылает навстречу измотанной предшествующими боями и длинными переходами армии Буденного отборную двенадцатитысячную конную группу генерала Павлова. Если бы Павлов сразу же столкнулся с Буденным, то, вероятно, Первая Конная тут бы и прекратила свое существование. И неизвестно, как там дальше развернулись события на Юге России, когда бы у красных совсем не осталось кавалерии. Но Павлов заблудился! В тридцатиградусный мороз он со своим корпусом забрел в какую-то безлюдную степь. И из двенадцати тысяч шашек больше половины попросту замерзли, в том числе и сам генерал Павлов. Верно: «Георгий-то Победоносец смеется!»
Деникин был одним из немногих русских военачальников, кто побеждал не числом. И в японскую, и в германскую, и в гражданскую ему удавалось с меньшими силами одолевать неприятеля. Разумеется, не всегда. Но чаще, чем терпеть поражения. Однако к концу 1919-го соотношение сил белых и красных сложилось слишком подавляюще в пользу последних. Но даже это не главное. Основная причина поражения Деникина в том, что у него не было идейной основы для его борьбы. Он не был монархистом, он не был социалистом. Его лозунг «За Россию единую неделимую!» тогда не нашел вообще никакого сочувствия в народных массах. Массам гораздо понятнее и ближе был лозунг «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим!». Мужику из какой-нибудь захолустной деревеньки, до единой и неделимой России не было никакого дела. Это слишком высокая сфера для интересов простого русского хлебопашца. Больше того, этот лозунг принес Деникину тяжелейшую проблему во взаимоотношениях с народами южной России — с кавказцами, с малороссами, с казаками, которые видели в нем проявление великорусского шовинизма. Кстати, Деникину кто-то из его соратников посоветовал пообещать кавказцам независимость взамен на их совместное с белыми участие в борьбе против красных, а после победы отказаться от своих обещаний. Деникин категорически отверг такой совет. Точно так же в 1918-м он отверг помощь германцев, потому что сохранял союзническую верность Антанте и считал германцев такими же своими врагами, как и большевиков. А ведь 1918 год — это было очень дорогое для Добрармии время, потому что большевики еще не окрепли, а из Сибири успешно наступали войска Колчака.
Юрий Власов в своей эпопее «Огненный крест» написал: «Советская власть не могла быть разрушена чисто военными, механическими действиями — и вот это не укладывалось в генеральские головы, даже не возникало там. Они мыслили гражданскую войну как чисто военные операции». Да, если бы Деникин, имея под ружьем 150 тысяч, воевал с одним только полумиллионным южным фронтом красных, скорее всего он победил бы. Он умел малым числом побеждать сильнейшего врага. Но генерал так повел политику, что оказался со своими добровольцами против многомиллионного народа, который вскоре стал воспринимать белых как иноземную свирепую орду. Своей политикой Деникин сам сделал большевиков силой, ведущей отечественную войну. И, конечно, выиграть у них эту войну не по плечу было даже такому талантливому полководцу, как генерал Деникин.
В начале апреля 1920 года Деникин передал командование остатками белых армий генералу Врангелю и навсегда уехал из России.
Он жил в Великобритании, Венгрии, Бельгии, Франции. Он очень много писал. Его пятитомные «Очерки русской смуты» — одно из самых значительных свидетельств о гражданской войне. Первый том этого сочинения еще успел прочитать Ленин.
Во время Великой Отечественной Деникин занимал настолько «просоветскую» позицию, что в эмиграции его стали называть «красным генералом». В эти годы Антон Иванович жил с семьей на юге Франции в городке Мимизан. И однажды к нему приехала целая депутация германских военных — генералы, полковники. От имени своего правительства они предложили Деникину возглавить войско, сформированное из русских военнопленных, и совместно с вермахтом выступить против Красной армии. А был еще только январь 1942 года. Немцы стояли под Москвой. Скорое поражение советской России почти ни у кого в Европе не вызывало сомнения. И многие русские эмигранты спешили показать свою лояльность и свои симпатии по отношению к Германии. Но генерал Деникин, выслушав предложение, ответил своим непрошеным гостям словами, которые стали одним из лозунгов русского зарубежного сопротивления: «Я слишком стар, чтобы возглавить армию, но у меня достаточно сил, чтобы не стать предателем своего народа».
Известия о его настроении дошли до самого Сталина, и это даже обсуждалось на заседании политбюро в 1943-м. Но сразу после войны Деникин вновь превратился в непримиримого врага советского режима. Нему пришлось в 1945-м переехать из Парижа в Америку, потому что оставаться в Европе старому белому генералу было небезопасно. Хотя доподлинно известно, что Сталин не требовал от союзников депортации Деникина, как Краснова, Шкуро и других русских коллаборационистов.
В Америке еще полтора года Деникин очень интенсивно работал, многое еще успел написать. Умер он 7 августа 1947 года. И был похоронен на русском кладбище в городе Джексон, штата Нью-Джерси. Но Антон Иванович завещал, чтобы его останки, когда это сделается возможным, были перенесены в любезное Отечество. И вот, спустя почти шесть десятилетий, завещание генерала исполнилось.
В панихидах и погребении в Донском монастыре Антона Ивановича Деникина, Ивана Александровича Ильина и их жен принимал участие сам Патриарх Московский и всея Руси Алексей Второй. В своем выступлении перед заполнившим монастырь народом Святейший особенно обратил внимание на то, что Деникин и Ильин, как и многие другие изгнанники земли родной, находясь за пределами Отечества, оставались русскими патриотами. Российская трагедия не помешала им верить в будущее своей страны. Они были убеждены, что настанет время, когда наша страна — великая и свободная — сможет снова принять их. Да, нынешняя Россия далека от того величия, что было когда-то. Но, может быть, возвращение Деникина и Ильина, этих, по словам московского мэра Ю. М. Лужкова, символов нашей страны — воина и мыслителя, и станет началом национального возрождения, началом русского подъема.
В тот же день — 3 октября — Святейший Патриарх освятил в Донском монастыре закладной камень на месте будущей часовни в память о жертвах гражданских смут и братоубийственных распрей, в Отечестве и в рассеянии скончавшихся. Эта часовня должна стать памятником примирения всех русских людей.
Три с половиной года на могилах Деникиных и Ильиных стояли обычные деревянные кресты. И лишь в начале 2009-го, как говорят по инициативе председателя Совета министров В. В. Путина и за его собственный счет, на могилах были установлены основательные каменные монументы.
Донское монастырское кладбище теперь, кажется, становится местом сбора останков знаменитых русских со всего мира. Через год после перезахоронения Деникиных и Ильиных сюда привезли и торжественно предали земле еще одного известного деятеля белого движения — генерала Владимира Оскаровича Каппеля (1883–1920). Каппель командовал корпусами и армией в колчаковских вооруженных силах. Последняя его должность — главком Восточного фронта. Погиб генерал под Иркутском 25 января. По другой версии, — умер от воспаления легких в Забайкалье. Похоронен Каппель был в Харбине, под стеной русской Свято-Иверской церкви. Но когда русские эмигранты, после Второй мировой, вынуждены были оставить коммунистический Китай, то заселившие Харбин китайцы сровняли могилу Каппеля с землей. И на долгие годы она была потеряна. Лишь в 2006 году какие-то энтузиасты откопали генерала. Так он возвратился на родину.
А в августе 2008-го в Донском монастыре был похоронен Александр Исаевич Солженицын. Для тех, кто более или менее знает Солженицына — его судьбу, его творчество — сам факт похорон писателя в Москве, в историческом, заповедном некрополе, представляется чем-то из ряда вон выходящим, еще недавно, казалось, совершенно немыслимым, абсурдным.
Абсурдным было само возвращение Солженицына в Россию. В это не верили ни на родине, ни в эмиграции. В разговоре с автором этого очерка Владимир Максимов отозвался на намерение Солженицына вернуться довольно скептически: до понедельника еще надо дожить…
Но он вернулся. Он проехал, как триумфатор, всю страну с Дальнего Востока до столицы. Хотя, по нашему мнению, вряд ли толпы людей по Транссибу, да и в самой Москве вполне осознавали значение этого явления: скорее, просто шли полюбопытствовать на какую-то мировую величину, как на забавность, — время-то было, когда не выплачивались зарплаты и пенсии, а шахтеры сидели на рельсах и только касками стучали.
Новая власть, установившаяся в 1991-м, была убеждена, что приехал ее могучий союзник, опершись на которого можно и дальше ставить над людьми шоковые эксперименты. Но оказалось все ровно наоборот: в страну приехал не союзник экспериментаторов, а грозный, бескомпромиссный их изобличитель.
Пожив какое-то время на родине, Солженицын, увидел, понял, насколько здесь всё закостенело, насколько всё изъедено ржавчиной всех семи смертных пороков, насколько поражены самые души людей. И не только власти — это-то само собою! — но и души черни оказались пораженными. Об этом-то власть позаботилась очень даже старательно. Такие, изъеденные пороками, души подданных представляют для нее — власти — меньшую опасность, ибо у них меньше морального права требовать от верхов праведного к себе отношения.
И вот, попытавшись вначале как-то воздействовать на положение, — Солженицын первое время много выступал повсюду: от телевиденья, до Государственной думы, — попробовав что-то исправить, переменить, он понял, что установившемуся на родине царству вселенской лжи ему противостоять еще тяжелее, чем даже это было в первый славный период его борьбы. А силы-то уже не те! И возраст не тот! И, вероятно, поняв, что обычное открытое слово правды в этой новой борьбе не годится, Солженицын прибегнул к своему старому, проверенному, безотказному, неуязвимому приему, сформулированному им в свое время в трех лаконичных и пронзительных заповедях: НЕ ЛГАТЬ! НЕ УЧАСТВОВАТЬ ВО ЛЖИ! НЕ ПОДДЕРЖИВАТЬ ЛОЖЬ!
И Солженицын ушел в подполье в самой демократической стране в мире. Он начал партизанскую борьбу с властью лжи. И дождался своего часа.
Известно ведь, если Бог кого-то хочет покарать, он отнимает разум. Решила власть российская показать всему свету, как она умеет ценить некоторых заслуженных своих подданных, ну и, прежде всего, конечно, себя потешить. Нужны иногда даже самой бездарной власти такие широкие, шикарные жесты — с парадами, с фанфарами, с награждениями, с рукоплесканиями. Всё это придает ей — власти — некоторую респектабельность. Это очень удобное замещение комплекса вины. Ну и что, говорит власть, что у нас там неполадки, здесь прорехи, зато, посмотрите, кто с нами, кто нас поддерживает, кто пользуется нашим благоволением, кто шею вытягивает под наши ордена. Академики! Известные писатели! Любимые артисты! Знаменитые спортсмены! Значит, эти люди с нами. Они за нас. Своим участием, своей лояльностью они освящают наши деяния. А значит, мы, несмотря на временные трудности и мелкие недочеты, на верном пути. Они, люди эти, гарантируют нашу правоту.
И вот решила власть таким же манером пожаловать Солженицыну, самому крупному, самому маститому русскому писателю, человеку легендарному, с которым считаются в мире, с мыслями которого соизмеряют свои мысли целые поколения людей, решила власть пожаловать по случаю его юбилея самую высокую, или, как принято у них говорить, самую престижную, свою награду — орден Святого апостола Андрея Первозванного.
Собственно, орден этот был возобновлен недавно. А впервые его учредил в России государь Петр Алексеевич. Этот бесспорно великий и славный орден родился в соответствующую великую и славную эпоху. Он был под стать эпохе, когда Россия, прирастая территориями, сокрушая «домашних и внешних супостатов», находилась на невиданном подъеме во всех областях жизни: расширялись старые и заводились новые производства, вырастали целые города, единственные российские союзники — ее армия и флот — крепчали день ото дня на страх врагам, юношей питали науки, а сам государь ради подданных, лишив себя покоя, простер в работу руки. И, естественно, тогда Андреевский орден, наряду с императорским титулом главы государства и другим, был символом величия России. Реального, добытого штыком, созданного руками народа, величия.
Совершенно обратное, по всем перечисленным пунктам, переживало Российское государство в 1990-е. И в такой ситуации появление всякого рода пышных государственных регалий вряд ли может быть уместным. А равно неуместной и даже вызывающей представляется и церемонно-парадная, показная сторона жизни тогдашнего двора. Что может символизировать новый Андреевский орден? Какую такую славу? И в этом смысле очень показателен пример посвящения в орден первого его кавалера. Выбор власти тогда выпал на престарелого ленинградского академика. Человек он, безусловно, заслуженный и, возможно, достойный самой высокой награды. Но тут вопрос: от кого эту награду получать? из чьих рук? Из рук созидателей Российского государства, из добрых отеческих рук получить, действительно, почетно и лестно. Академик же не погнушался принять награду из самых неласковых, самых неумелых рук, когда-либо управлявших Россией и ничего, кроме неприятностей, Отечеству не доставивших.
Но, помимо того, слишком уж театрально, слишком «мишурно» выглядит и самый знак ордена — этакая гирлянда из металлических блях, надеваемая на шею. И опять-таки, это придумано для большего эффекта. Ведь власти в данном случае нужен прежде всего эффект от представления с награждением, политические дивиденды, как говорят. И академика не смутила ни очевидно показная церемония, ни сам муляжный знак ордена.
Впрочем, академик на самом деле на момент награждения пребывал в столь почтенных летах, что ему, наверное, уже было все равно, чем его наградят, — экзотическим ли орденом, значком ли «ГТО», или путевкой в пионерский лагерь. Он всему был одинаково рад. А церемония этого исторического награждения, несмотря на все старания церемониймейстеров, вышла скорее зрелищем печальным, нежели торжественным. Эффект получился обратный. Сошлись двое. Очень, кстати, похожие друг на друга люди. Награждающий — гальванизированная шевелящаяся мумия и счастливый кавалер — ровесник Мамврийского дуба — академик. Награждающий, царапая кавалеру уши, неловко надел ему на шею сусальную гирлянду, и оба в изнеможении тотчас рухнули на диван. Такова была российская слава 1990-х.
Прошло, однако, время. И власти вновь потребовалось показать свою состоятельность с помощью какого-нибудь выдающегося авторитета. Но случилось непредвиденное. Случилось такое, отчего глава государства, как это он обычно делал в таких случаях, исчез куда-то на несколько дней, спрятал, как страус, голову в песок, а его изощренная камарилья не могла даже скрыть своего позорного потрясения, комментируя затем случившееся. Солженицын проигнорировал их высшую награду. Он публично заявил буквально следующее: «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего ее состояния, я принять награды не могу!». Отказавшись ее принимать, он тем самым показал истинную цену их орденам с громкими наименованиями, он тем самым показал истинную цену самой «верховной власти». Он не стал участвовать во лжи. И не стал поддерживать ложь. Верховный правитель после такого демарша, как обычно спрятался, затаился на некоторое время. Кто-то из его подручных смущенно и невразумительно пытался объясниться, оправдаться…
В последние годы Солженицын жил затворником в своем подмосковном имении, так же, как он до возвращения жил в Вермонте. Крайне редко его показывали по телевиденью: разве по случаю визита к нему нового верховного правителя. Работал он в этот последний период по-прежнему производительно. Как нам рассказала через несколько месяцев после его кончины вдова Наталья Дмитриевна, Солженицын буквально еще за несколько часов до смерти сидел над какой-то рукописью.
Для иллюстрации похорон Солженицына позаимствуем собственные же заметки из другой книги: это наш многолетний дневник. Мы умышленно не хотим стилизовать этот фрагмент в соответствии с основным текстом, потому что, как нам представляется, дневниковый жанр способен более колоритно передать событие, — это не вымученные воспоминания, а непосредственная, записанная в день события, зарисовка с натуры. Итак:
5 августа:
Позапрошлой ночью умер А. И. Солженицын. А сегодня с одиннадцати утра в Академии Наук выставлен гроб с телом для прощания. Я утром ходил в Синодальную библиотеку в Андреевский монастырь. На обратном пути заглянул в Академию. Было где-то полчаса третьего.
Когда я сидел над книгами, то думал, что сейчас, наверное, вокруг Академии очередь вьется в несколько колец. И вот я поднимаюсь от монастыря по железной лестнице на горку, где стоит этот убогий билдинг, и вижу… нет почти ни души! Милиционеров много вдоль изгородки и у проходной. Ну, раз так, думаю, то, может быть, зайти, поклониться, как говорится, праху. Милиционер показал, куда пройти: это со стороны Москвы-реки, если смотреть на здание, правый подъезд. Подхожу. Там очередь. Не более сорока-пятидесяти человек. Правда, постоянно — по одному, по двое — подходят новые поклонники, но также и уходят уже откланявшиеся. Поэтому очередь остается более или менее постоянной величины.
Солженицын лежит в «граненом» православном коричневого цвета гробу с ручками. На вид он даже чуть похорошел с тех пор, как его последний раз показывали по телевизору. По левую его руку стоит вдова — Наталья Дмитриевна и внимательно рассматривает всех проходящих мимо. Возле нее кто-то из сыновей. Еще какие-то знакомые по голубому экрану лица, и среди них — Горбачев — круглолицый, упитанный, коренастый. В коридоре дает интервью телевизионщикам Розанова. Или не Розанова?.. Может быть, похожая на нее дама. Толком не разобрал.
По дороге к метро нет-нет, да и встречаются люди с цветами — идут в Академию.
Вечером по радио предают, что проститься с Александром Исаевичем пришли тысячи людей самых разных возрастов. О невеликом числе почитателей, выбравшихся проститься с покойным, я уже заметил. Что же касается возрастного разнообразия, то я лично не видел в зале прощания и вокруг него ни одного человека, кроме милиционеров при исполнении, моложе сорока. Не знает его молодежь. И не понимает! Его лагерная и тираноборческая эстетика и патетика в наше время не вдохновляет даже читателя среднего поколения, не то что молодых.
Для меня самый верный показатель литературных интересов — читающая публика в метро. Двадцать лет назад в метро каждый второй читатель держал в руках толстый журнал и читал, между прочим, видимо, и Солженицына, потому что в те годы редкий литературный журнал не печатал что-нибудь из него. Теперь девять из десяти читающих в метро (о читателях газет и иллюстрированных журналов я не говорю) упиваются развлекательным, или, как теперь это называют, гламурным, хламом — детективами, любовными романами, т. н. «женской» прозой. Оставшиеся читают тоже нечто гламурное, но более высокого уровня: не далее как вчера подглядел — молодой элегантный человек увлеченно читал «Игрока». Среди этой публики нет потребителей творчества Солженицына! Да и есть ли вообще где-то такие потребители?
Погода сегодня в Москве хуже не бывает: холодно, дождь. Можно, конечно, объяснить сегодняшнее малолюдье в Академии Наук капризами московского лета. Но, помнится, когда умер Сахаров, и прощание с ним проходило во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте, была зима, и стоял довольно крепкий морозец, но очередь к Сахарову петляла по всем Хамовникам, и чтобы увидеть этого деятеля в гробу, нужно было отстоять часа два-три. Нисколько не преувеличиваю, потому что сам тогда отстоял. Дело не в погоде. Просто Сахаров умер в эпоху массового митингового психоза, охватившего всю страну. Тогда народ сбивался в кучи по любому поводу: выступает на Арбате какой-то безвестный говорун — тут же собирается толпа послушать его. Но это была естественная жажда людей напитаться тем, что многие годы было совершено невозможным. Теперь же любое политизированное собрание почитается чем-то пошлым и потому постыдным — занятием маргиналов. Теперь большинство исповедует такую приблизительно мораль: я вне ваших митингов, вне ваших собраний, я выше всех этих пережитков. Прощание же с Солженицыным, безусловно, именно политизированное собрание. Присутствие генсека это подтверждает. Солженицын в равной мере, как и художник, — политический публицист, политолог.
6 августа:
Не собирался попасть хотя бы на панихиды к Солженицыну, но оказался не только там, а еще и на самих похоронах. Узнали с отцом, что хоронить его будут у нас под окнами — в Донском, — и решили сходить полюбопытствовать, раз уж так близко…
Еще не дойдя до монастырских ворот, встречаю знакомых — Бондаренку с Бородиным. Раскланялись с Бондаренкой. Отец чуть отстал от меня, потом рассказывает: Бородин спрашивает: это кто? Бондаренко ответил: Рябинин. Бородин не помнит своих авторов и лауреатов.
В самом монастыре народу не так много. Когда перезахоранивали Шмелева, кажется, в 2000 году, людей было куда больше. Но тогда там присутствовал святейший. А наши православные старушки всегда как-то узнают, где именно будет служить патриарх, и идут на него, как фанаты на поп-звезду, со всей Москвы сотнями и тысячами. Но что особенно бросилось в глаза — на похороны Солженицына не пришли наши либералы-тираноборцы. Ведь как принято считать, Солженицын был знаменем всей этой вечно диссидентствующей публики. Но, оказывается, они не числят его в своей стае. Они хоронят иногда каких-то своих пигмеев и являются всей чертой оседлости. А сегодня на похоронах знамени, символа, или, как раньше они же его называли, совести эпохи — ни души! Впрочем, была Ахмадуллина с мужем. Вот и все, кто представлял ту сторону. Справедливости ради нужно заметить, что и противоположная — патриотическая — сторона была представлена не густо. Вроде были какие-то знакомые лица по «Комсомольскому — тринадцать», но даже фамилий их не назову… Такие же литературные величины, о которых надо спрашивать: это кто?
В Большом соборе только что окончилось отпевание. Гроб вынесли солдаты. За гробом родственники. За ними новый президент Медведев. В окружении дюжих телохранителей он кажется совсем тщедушным, прямо-таки дитем, школьником. Получилось так, что нас с отцом толпа вынесла аккурат к самому президенту. И от паперти собора до могилы — метров 20–30 — мы шли на таком расстоянии от Медведева, что до него можно было дотянуться рукой. Он старался ни на кого не смотреть и шествовал, опустив глаза.
Нам с отцом выпало встать в самом удобном месте: за оградой могилы Ключевского. Прямо напротив нас стояла Наталья Дмитриевна с сыновьями и внуками, слева от нее президент с охраной, а перед ними, то есть, получается, между ними и нами, гроб с телом покойного. Поэтому рассмотрели мы все в мельчайших подробностях.
Пока духовенство отправляло какие-то последние детали погребального обряда, Наталья Дмитриевна наклонилась к внуку — пятилетнему где-то мальчику в ладном костюмчике — и что-то ему шепнула на ушко. Мальчик немедленно заплакал и стал растирать глаза кулачком. Скорее всего, Наталья Дмитриевна велела ему именно начать плакать. Потому что нельзя в эту минуту внуку покойного не плакать. Кругом же фото- и видеокамеры. В истории похороны должны остаться с плачущим внуком — маленьким, переживающим потерю любимого дедушки, Солженицыным. Мне почему-то вспомнилась кинохроника похорон Кеннеди. Тогда Жаклин так же наклонилась и сказала что-то малютке-сыну, и тот вдруг приложил ладошку к голове, отдавая честь убитому президенту и отцу. Этот исторический жест Кеннеди-младшего теперь прокручивают по телевиденью в любом случае, когда только заходит речь о трагически погибшем американском президенте. Не будут ли со временем точно так же прокручиваться кадры с плачущим у могилы Солженицына внуком в любой передаче, в любом фильме о писателе?
Когда опускали гроб в могилу, раздался оглушительный гром, — где-то за кустами солдаты салютовали из карабинов. При первом залпе сын Солженицына — не знаю, по имени который именно — едва не сел на землю. Наверняка подумал: теракт! Впрочем, вздрогнули многие, — салютовали солдаты, действительно, неожиданно. Но вот президент Медведев, надо отдать должное, даже не дернулся. Хотя, кто знает, может, его охранники и предупредили быть готовым к потрясению, чтобы президенту не уронить достоинства неожиданным расплохом, не потерять лица?
В 1990 году Донской монастырь был передан Московской патриархии. Обычно в таких случаях говорят: возвращен верующим. Но в данном случае произошло явление в высшей мере парадоксальное. Оказавшись в лоне патриархии, монастырь, во всяком случае, большая его часть, стал практически недоступен для мирян, равно — верующих и неверующих. Недоступен куда в большей степени, чем в советскую эпоху. Если в богоборческие времена в монастыре не существовало закоулка, куда бы нельзя было заглянуть, то теперь мирянин волен лишь дойти от ворот до храма и возвратиться назад. Все прочие пути перекрыты. Куда ни пойдешь, всюду понаставлены заборы, изгородки — деревянные, железные, сплошные, любые, на все вкусы. Повсюду соглядатаи. Монахи так аргументируют эти свои порядки: они вывесили объявление, уведомляющее посетителей, что монастырское кладбище закрыто для посещения «в связи с угрозой теракта». Но тогда разумнее было бы не кладбище, а самые храмы закрыть. Нужно же быть поистине блаженным террористом, чтобы идти взрывать динамит среди могил, где кругом практически ни души, а не сделать этого в переполненном соборе. Уговаривать охранников бесполезно — не пустят. Они обычно отвечают так: вы к кому идете? у вас здесь кто-нибудь из близких похоронен? Им даже в голову не приходит, что бывают такие захоронения на кладбищах, которые близки очень многим. Близок ли кому-то Чаадаев? Безусловно. А Ключевский, Шмелев, Майков, Сумароков, Бове, Барановский, Перов, Ильин? Почему какие-то монахи решают, имеют ли право почитатели этих людей навестить их могилы или не имеют?
Помимо уникального некрополя в монастыре находится собрание монументальной скульптуры, свезенной сюда со многих уничтоженных московских кладбищ, а также фрагменты — наличники, порталы и пр. — некоторых разрушенных церквей. Раньше, когда монастырь принадлежал Музею архитектуры им. A.B. Щусева, к фрагментам, вмонтированным в одну из стен, можно было свободно подойти. Теперь тропинка, ведущая к этой стене, перекрыта сплошным забором, как на дачах у «новых русских». А уж о том, чтобы заглянуть, как когда-то, в некультовые монастырские здания и помещения, вообще не может быть речи, — propriete privee!
Сейчас много говорится об издержках приватизации начала 1990-х. Но при этом отнюдь не ставится под сомнение законность, а вернее — справедливость, безраздельного владения «разгосударствленной» собственностью церковью.
Христианская мораль, между прочим, опирается и на принцип: даром получили — даром отдавайте. Нет, никто не требует у церкви что-то отдавать — Боже сохрани! — но не лишать возможности людей смотреть то, что они всегда прежде свободно видели, это-то, кажется, не слишком великая прихоть мира, — так не показывают даже!
Кто бы мог подумать, что именно в наше время, самое демократическое и либеральное, как его называют, в российской истории время, старинное мемориальное кладбище сделается недоступным для посещения?
Этот заключительный фрагмент очерка был нами написан еще для первого издания книги. С тех пор в монастырских порядках кое-что изменилось к лучшему: монахи открыли кладбище для свободного посещения по субботам и воскресеньям. Спасибо хотя бы и на этом.
От Лефортова до Сущевки теперь можно домчаться по третьему транспортному кольцу за несколько минут: в туннелях, по эстакадам, без единого светофора, — пролетишь и не заметишь как.
Так с ветерком и пролетают водители под горку с Русаковской эстакады в сторону Рижского вокзала, нисколько не догадываясь, что едут по кладбищу, что под самыми колесами их машин ожидают воскресения сотни покойных. Хорош же у них там вечный покой…
Своему перемещению от Кремля в далекое Красное Село Алексеевский женский монастырь обязан, как ни удивительно… победе русских над Наполеоном в 1812 году. По обету императора Александра Павловича в честь этой победы в Москве должен был появиться грандиозный храм, посвященный Христу Спасителю.
После долгих поисков наиболее подходящего места для главного храма России выбор нового уже императора — Николая Павловича — остановился на старинном московском урочище Чертолье, где в дохристианскую эпоху, предположительно, находилось капище восточнославянского божества Тура. Но к XIX веку это место в центре Москвы отнюдь не было незанятым. Там еще с 1360 года существовал женский монастырь с многочисленными постройками и немалым кладбищем при нем. Кстати, на этом кладбище была похоронена монахиня Таисия, бывшая супруга попа Никиты Минова — впоследствии патриарха Никона. Но царскою волею все это было подчистую срыто. А на освободившемся пространстве поднялся величественный храм академика Тона, который, с перерывом на социалистический эксперимент в XX веке, стоит там и по сей день.
Монастырь же вынужден был перебираться на новое место. Свое высокое покровительство в этот нелегкий для него период монастырю оказывал сам первоиерарх русской церкви митрополит Филарет (Дроздов). Существует такая московская легенда, будто бы игуменья Алексеевского монастыря, уязвленная столь бесцеремонным, несправедливым отношением верховной власти к ее обители, изрекла страшное пророчество: коли монастырю здесь не бывать, то и ничего более на этом месте стоять не будет! И это пророчество неоднократно подтверждалось как будто: поднявшийся все-таки на монастырской земле величественный храм Христа в 1931 году был снесен; на его месте взялись было возводить еще более грандиозный дворец советов, — не достроили и тоже разобрали; и единственное, что прижилось на месте древнего монастыря на довольно продолжительное время — небезызвестное купальное заведение «Москва».
Кстати, эта байка о проклятии игуменьи сделалась в 1980–1990-е годы дополнительным аргументом у противников восстановления храма Христа. Они говорили: зря восстанавливаете, — ничего на этом проклятом месте стоять не будет, порушится, как все прежнее рушилось.
Но, разумеется, действительности этот фольклор нисколько не соответствует. В XIX веке просто немыслимо было какой-то игуменье пойти поперек царевой воли или решения синода. Такое противление, самими же противными, если только они истинно верующие люди, должно было бы почитаться гордынею, сродни раскольничьей. Не говоря уже о том, что перемещение монастыря вполне одобрял Филарет — авторитетнейший русский патриарх. Он только что не титуловался так, но, по сути, именно патриархом и был.
Поэтому игуменья Клавдия и все сестры-монахини не только не возражали Филарету, но, напротив, из своих Красносельских выселок они сердечно благодарили его за отеческое покровительство: «Мы же и будущие по нас будем всегда молить Бога за милостивейшего нашего отца и Архипастыря, основателя и благодетеля Алексеевской обители».
В этом же послании они милостиво просили митрополита посодействовать скорейшему открытию при монастыре кладбища. Конечно, владыка не отказал своим подопечным. И скоро кладбище Алексеевского монастыря было открыто и сделалось одним из самых благоустроенных и достойных мест упокоения в Москве.
Устроено кладбище Алексеевского монастыря было «по-новому», не так, как прочие московские погосты с более давней историей. Вся его территория была разрезана многочисленными дорожками, так что почти каждая могила находилась с краю, и подобраться к ней не составляло ни малейшего труда. Как заметил автор одного дореволюционного путеводителя, такого обилия цветов, как на Алексеевском, не было ни на одном больше кладбище столицы. Большинство могил здесь выглядели настоящими цветниками.
Ко времени революции почти вся немалая территория Алексеевского монастыря была занята захоронениями. Сейчас очень трудно вообразить, как это кладбище выглядело. Потому что ничего подобного в Москве уже нет. Здесь было очень много склепов, выполненных в виде часовни. И казалось, будто это некий маленький сказочный городок, в котором вместо домов на узких улочках ютятся одни часовни — чаще всего кованые металлические. Такие часовни ковали в Москве многие мастера. Их еще иногда и теперь — ветхие, проржавевшие — можно встретить на старых московских кладбищах.
Алексеевское кладбище, как и большинство других монастырских кладбищ, состояло из двух территорий. В собственно монастыре, за стеной, старое, а снаружи — новое.
На Алексеевском кладбище — и на старом, и на новом — было погребено очень много состоятельных аристократов, представителей известных купеческих фамилий, военных, ученых, литераторов, художников. Там находились могилы кондитерских королей Абрикосовых, чайных и колониальных торговцев Перловых, фабрикантов церковной утвари Оловянишниковых, купцов Алексеевых, Ланиных, коньячных монополистов Шустовых и других. Само собою здесь же хоронили и всех почивших Алексеевских насельниц.
В 1870 году в монастыре был похоронен известный писатель, друг Пушкина, Белинского, Гоголя, директор кремлевской Оружейной палаты, Александр Фомич Вельтман. В 1887-м — знаменитый публицист, издатель журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости», основатель лицея цесаревича Николая — лучшего в Москве, — Михаил Никифорович Катков. На средства М. Н. Каткова на кладбище был воздвигнут немалый храм Всех Святых, проекта архитектора A.A. Никифорова. Был на монастырском Алексеевском кладбище и свой академик — математик Алексей Васильевич Летников (1837–1888), д.с.с. и член-корр. Петербургской АН. В свое время Летников преподавал в Императорском техническом училище (нынешнее МВТУ им. Баумана), а затем организовал и стал первым директором Александровского коммерческого училища на Старой Басманной (теперь здания бывшего училища занимает Московский институт химического машиностроения — МГХАМ).
Здесь же в монастыре, под красивой часовней, в 1905-м упокоился и основатель другого знаменитого российского учебного заведения — Народного университета — генерал-майор Альфонс Леонович Шанявский.
А. Л. Шанявский родился в 1837 году в Седлецкой губернии царства Польского, в родовом имении Шанявы. Имея в виду сделать непредсказуемым и вечно склонным к смутам полякам жест доброй воли, император Николай Павлович придумал ежегодно принимать на обучение в русские кадетские корпуса мальчиков из польских благородных семейств. Так юный Альфонс Шанявский оказался в центральной России. Вначале он учился в кадетском корпусе в Туле, потом в Орле, а затем и в Петербурге. Завершил свое образование Шанявский в Академии Генерального штаба. Причем его имя, как одного из лучших выпускников, было занесено на мраморную почетную доску Академии.
После этого он десять лет служил под началом графа H.H. Муравьева-Амурского в Сибири. А в тридцать восемь лет, по нездоровью, вышел в отставку. И вот тогда-то Шанявский загорелся мыслью употребить все свои силы, опыт, знания на пользу российского образования. В Сибири Шанявский близко сошелся с купцом В. Н. Сабашниковым — отцом будущих знаменитых московских издателей Михаила и Сергея Сабашниковых. Вместе со старшим Сабашниковым Шанявский основал компанию по добыче золота. Доходы от этого дела и составили капитал, на который был создан Народный университет.
Затевая это свое предприятие, Шанявский говорил так: «Признавая, что одним из скорейших способов обновления и оздоровления нашей общественной жизни должно служить широкое распространение просвещения и привлечение симпатий народа к науке и знаниям, — этому источнику добра и силы, — я желал бы, по возможности, оказать содействие скорейшему возникновению учреждения, удовлетворяющего потребностям высшего образования». На учредительном совещании в августе 1905 года Шанявский объявил, что весь свой немалый капитал он передает на организацию первого в России Народного университета. Но дожить до открытия университета ему не было суждено, — давно страдающий тяжким сердечным заболеванием Шанявский умер 7 ноября того же года.
Благородное дело его продолжили Михаил Васильевич Сабашников и вдова Лидия Алексеевна. При самом их радетельном участии университет открылся в 1908 году. Вначале он размещался на Волхонке, в бывшем Голицынском дворце. А в 1912-м по проекту известного архитектора И. А. Иванова-Шица для него было выстроено монументальное здание на Миусской площади.
В Народный университет Шанявского могли поступить слушатели без различия их национальной или религиозной принадлежности. В то время как в государственных Императорских университетах для инородцев и иноверцев существовали строгие квоты. Особенное недовольство эта система квот и ограничений вызывала у российского еврейства, среди которого было особенно много небездарных молодых людей, желающих получить высшее образование. Учиться за границей могли позволить себе очень немногие евреи. В Народном же университете Шанявского и образование было довольно высокого уровня, и плата — сорок пять рублей в год — более чем умеренная. Вот почему среди слушателей университета Шанявского значительную часть составляли инородцы и иноверцы.
В Народном университете преподавали одни из лучших российских профессоров и ученых начала XX века: химик А. Е. Ферсман, основоположник гидро- и аэродинамики С. А. Чаплыгин, философ Г. Г. Шпет, историк Д. М. Петрушевский, литературоведы Н. Л. Бродский и Ю. И. Айхенвальд. Курс лекций по истории Римской империи в университете читал В. Я. Брюсов. В 1911 году многие профессоры Московского университета в знак протеста против решения министра народного просвещения Л. А. Кассо предоставить полиции по своему произволению вмешиваться в жизнь студентов, чего никогда прежде не было, подали в отставку и перешли в Народный университет. Среди них были выдающийся русские ученые — биологи К. А. Тимирязев, В. И. Вернадский, Н. К. Кольцов, химик Н. Д. Зелинский, физик П. Н. Лебедев и другие.
Действовал Народный университет недолго, — в 1918 году он был закрыт. В советское время здание на Миусской площади занимала т. н. Высшая партийная школа при ЦК КПСС. Сейчас оно принадлежит РГГУ (Российскому государственному гуманитарному университету).
На Алексеевском кладбище похоронен художник Илларион Михайлович Прянишников (1840–1894). Большинство его картин находятся в Третьяковской галерее: «Гостиный двор», «Жестокий романс», «Спасов день», «Чтение письма в овощной лавке» и другие. Неподалеку друг от друга на кладбище стояли когда-то два больших креста — черного гранита на могиле архитектора Александра Степановича Каминского (умер в 1897), автора проекта Купеческой биржи на Ильинке, и белый мраморный — на могиле профессора Московского университета Федора Алексеевича Слудского (умер тоже в 1897). На кладбище также были могилы тайного советника Ф. Ф. Вигеля, писателя С. А. Юрьева, художника С. И. Васильева, профессоров Ф. Е. Орлова и М. С. Корелина, академика архитектуры В. Н. Карнеева, московских полицмейстеров Н. И. Огарева и A.A. Власовского.
Находилась где-то здесь и могила крупнейшего российского психиатра Сергея Сергеевича Корсакова (1854–1900). Этот ученый, кроме того, что он внес огромный вклад в медицинскую науку и в здравоохранение, основал московскую школу психиатров, был еще и редкостным филантропом. Долгое время Корсаков председательствовал в Обществе пособия нуждающимся студентам Московского университета, профессором которого он был с 1857 года. После открытия психиатрической клиники на Девичьем поле он неоднократно на личные средства покупал для нее оборудование, всякие приборы, полностью на свой счет составил библиотеку. Доходило до того, что он оплачивал покрытие полов линолеумом в некоторых помещениях клиники. В 1949 году перед зданием был установлен памятник С. С. Корсакову, работы известного скульптора С. Д. Меркурова.
Корсаков также был и одним из инициаторов создания главных русских психиатрических центров — Алексеевской больницы для умалишенных и Центрального полицейского покоя для душевнобольных (нынешний НИИ общей и судебной психиатрии им. В. П. Сербского).
Коллега Корсакова невропатолог Г. И. Россолимо так говорил о покойном своем старшем товарище: «Его дивный облик трудно вылепить из такого материала, как мысль: даже мысль бедна, груба и недостаточно пластична, потому что ум отказывается понять, каким чудом этот человек был сотворен из солнечного луча и стали». Любопытно, что клиника, получившая в 1938 году имя Корсакова, находится на улице, которая с 1961-го называется именем Россолимо. Так вот после смерти сошлись навсегда на Девичьем поле двое ученых.
После революции кладбище постигла печальная участь. В 1919 году вышло постановление, запрещающее погребение умерших на кладбище Алексеевского монастыря. Правда, как рассказывают старожилы, изредка хоронили здесь и до 1930-х годов. А в 1930-е монастырь был совершенно упразднен, стены с башнями и вратами снесены, а здания, в т. ч. и церкви перестроены в соответствии с новым их назначением, причем церковь Воздвижения, XVIII века, была перестроена столь основательно, что уже нет возможности ее восстановить в прежнем виде.
Вместе с монастырем было ликвидировано и кладбище. Если ликвидацию монастыря еще как-то можно объяснить богоборческой политикой советской власти, проводимой в 1920–1930-е годы, то уничтожение кладбища вообще трудно чем-либо объяснить. Тем более что большая часть его территории до сих пор ничем не занята. Опять же, по рассказам старожилов, кладбище попало в немилость, во-первых, из-за того, что там было похоронено много «мироедов» и «царских сатрапов», а во-вторых, большинство могил в Алексеевском монастыре остались вовсе без призора со стороны родственников похороненных. И кладбище еще в 1920-е имело довольно-таки запущенный, бесхозный вид, что давало власти дополнительное моральное право ликвидировать его. Но это легко объясняется: приходить на кладбище и ухаживать за могилами каких-нибудь «врагов народа» — тайных советников, полицмейстеров, означало подвергнуть себя возможным репрессиям. Поэтому многие старались не показывать вида, что под роскошной кованой часовней или под гранитным распятием покоится их близкий. А уже власть распорядилась с кладбищем по-революционному решительно: надгробия были пущены на нужды народного хозяйства — гранит разрезался на облицовочную плитку и на бордюрный камень, часовни и оградки шли во вторчермет на переплавку, самые могилки совершенно сравнивались с землей, а на территории затем был устроен парк. Кажется, на всех закрытых и ликвидированных кладбищах останки некоторых известных людей эксгумировались и погребались заново где-то. О том, что кого-то перезахоронили с Алексеевского монастырского кладбища, сведений нет. И очень даже возможно, что до сих пор где-нибудь возле церквей или прямо под асфальтом третьего кольца лежат кости Вельтмана, Каткова, Шанявского, Прянишникова, Каминского, Корсакова.
В начале 1980-х годов парк, устроенный на кладбище Алексеевского монастыря, был рассечен широкой трассой третьего кольца. Когда строители прокладывали дорогу, вместе с грунтом в экскаваторный ковш нередко попадались надгробия, об ломки подземных склепов, полуистлевшие гробовые доски, самые скелеты. Благодаря этим раскопкам местные мальчишки могли на практике совершенствовать свои знания в области анатомии: они находили на стройке черепа, бегали потом с ними повсюду, как оглашенные, приносили их в школу и пугали одноклассниц. Совершенно не исключено, что им попался череп генерала Шанявского, — так, может быть, и спустя многие годы после смерти основатель Народного университета послужил делу народного просвещения.
Теперь бывшее монастырское кладбище поделено надвое: меньшая его часть находится с внутренней стороны третьего кольца возле церкви Алексия Человека Божия (XIX в.), а большая — с внешней стороны, у церкви Всех Святых (XIX в.). И вот эта часть — с внешней стороны кольца — вполне может вновь сделаться действующим кладбищем. Недавно там была построена поминальная часовня. А уже в самое последнее время — в начале 2000-х годов — неподалеку от часовни появилось несколько деревянных крестов. Под ними покоятся умершие насельники богадельни Всехсвятского прихода. Среди прочих, здесь похоронена монахиня Серафима (К. А. Розова), почившая в 2001 году на сто первом году жизни! И уже совершенно потрясающе, что эта немолодая, прямо сказать, красносельская прихожанка в год выпускала по книге! Эта старица была настоящей достодивностью не только отдельно взятого прихода, но, может быть, и всей Москвы.
Где-то в начале 1920-х епископ Вассиан (Пятницкий), причисленный впоследствии к лику святых, благословил двадцатилетнюю Ксению Розову монашествовать. А вскоре она приняла и самый постриг с именем Серафима. В те годы даже икону иметь дома было небезопасно, а уж монашествование считалось вообще чем-то вроде шпионажа. Матушка Серафима закончила когда-то Высшие Литературные курсы, и, хотя впоследствии стала медицинским работником и даже кандидатом мед-наук, она всегда, до последних дней своих, была литератором, настоящим литератором, для которого не существует возраста, которому творчество лишь придает сил и продлевает годы. Матушка каждый год, начиная с 1997-го, выпускала по объемистой книге — Православному церковному календарю-святцам, причем сама писала многие статьи для этих изданий. Незадолго до смерти она закончила книгу о своем духовном наставнике — новомученике Вассиане (Пятницком). И еще она всю жизнь изучала творчество A.C. Пушкина. В частности, незадолго до смерти матушка Серафима выпустила брошюру «Святитель и поэт», в которой она еще раз вспомнила историю стихотворного диалога о смысле жизни между митрополитом Филаретом (Дроздовым) и A.C. Пушкиным.
Все, кому посчастливилось беседовать со старицей, замечали, какая же у нее отменная память. На сто первом году жизни она великолепно все помнила: и как ее благословлял патриарх Тихон, и о чем вчера они говорили со священником. Вот уж истинно — сердце чисто, светел ум. Счастлив тот, кто успел повидать матушку Серафиму, кому удалось поговорить с ней, услышать ее мудрые слова, — счастлив, потому что, повидав человека, не знающего уныния, сомнений, не знающего праздности в сто лет! — всякий вряд ли уже сам станет унывать, сомневаться, вряд ли позволит впредь душе лениться. Впрочем, кому не посчастливилось повидать старицу при жизни, приобретет не меньшую пользу для души, побывав на ее могиле в Красном Селе.
Число новых захоронений в Алексеевском монастыре будет, по всей видимости, расти, — потому что из богадельни путь для старичков, увы, только один — на погост.
Сейчас многое восстанавливается заново: храмы, монастыри, памятники истории и культуры. Но, кажется, не было еще такого, чтобы возродилось какое-либо кладбище на прежнем своем месте. Может быть, Алексеевское монастырское будет первым таким кладбищем.
Прошло уже три века после того, как началось государственное наступление на божии нивы — приходские кладбища в черте города. Сколько их всего уничтожено было в столице, наверное, и подсчитать невозможно, — сотни! Но — как ни удивительно — некоторые из них сохранились и поныне. И теперь эти реликтовые погосты, дожившие до наших дней со времен весьма отдаленных, вполне можно отнести к ценнейшим достопримечательностям столицы. Большинство таких погостов представляют собою немногочисленную группу разного типа камней вблизи церкви — вросших в землю, покрытых мхом, с едва различимыми надписями, а чаще вовсе безымянных. Но есть и такие нивы, которые и теперь не утратили основного своего назначения — быть местом упокоения новопреставленных. Больше того, — некоторые из них даже и увеличились, разрослись в последние годы.
Практически все эти кладбища находятся довольно далеко, даже по нынешним меркам, от центра города. И, строго говоря, собственно московскими они не являются. Они относились к окрестным селам, и попадали в черту города по мере роста Москвы.
Из сохранившихся и действующих бывших приходских кладбищ теперь ближайшее к центру Москвы — Алексеевское. Самое село известно с XIV века. Но кладбище имеет не столь почтенный возраст. Считается, что оно появилось только в XIX веке: старый Алексеевский погост — ровесник селу — находился у церкви Алексея Человека Божия (1620-е годы) и пришел в упадок, а затем и вовсе исчез, после того, как в 1824 году церковь была разобрана; но в селе существовал еще один храм — Тихвинской иконы Богоматери, и селяне стали хоронить своих умерших вокруг этого храма. Так образовалось нынешнее Алексеевское кладбище. Но, возможно, его возраст нужно отсчитывать от времени возникновения старого кладбища: дело в том, что Алексеевская церковь стояла поблизости от нынешней Тихвинской. И вполне может быть, что новый храм унаследовал целиком кладбище от разобранного старого.
На дорожке, уходящей в сторону от южной стены Тихвинского храма, стоит железное распятие на выкрашенной в белый цвет «голгофе». На надгробии надпись: Здесь погребено тело московского купца Ивана Петровича Носова. Скончался 23 августа 1844 года. Жития его было 53 года и 6 месяцев. Возможно, это старейшая могила в Алексеевском. Во всяком случае, более ранних захоронений на невеликом этом кладбище нам не встретилось. А могилы первой половины XIX века — большая редкость и для «чумных» кладбищ, которые старше Алексеевского, при Тихвинском храме, как считается, почти на полвека. К тому же совершенно очевидно, что купца похоронили у Тихвинского храма не первым. И даже не одним из первых. Его могила не под самыми стенами храма, а несколько в стороне. Значит, к 1844-му там уже был приличный погост. Поэтому вполне вероятно, что Алексеевское кладбище все-таки старше, чем принято считать.
Еще на одном старом алексеевском надгробии написано: Нежинский грек Дмитрий Николаевич Баффа. Скончался 16 июня 1881 года на 61-м году жизни. Этот Баффа остался бы совершенно безвестным греком, если бы не послужил прототипом для персонажа пьесы «Свадьба» А. П. Чехова — «иностранца греческого звания по кондитерской части» Харлампия Спиридоновича Дымбы. Это не без помощи нежинского своего соплеменника грек-кондитер Дымба обогатил русскую речь знаменитым выражением «В Греции все есть».
На Алексеевском кладбище находится одна из самых почитаемых православными верующими могил в Москве. Здесь, за апсидой Тихвинской церкви, похоронен иеросхимонах Иннокентий (Орешкин, 1870–1949). На его оградке прикреплена табличка с цитатой из батюшкиных заповедей пастве: Умудряйтесь. Не скорбите прежде времени, предавайтесь воле Божией и просите помощи у Господа.
В свое время отца Иннокентия призрел знаменитый старец-затворник смоленской Зосимовой пустыни Алексий (Соловьев), — тот самый, что на Поместном соборе 1917 года в храме Христа вытянул жребий на патриаршество митрополиту Тихону (Белавину). Рекомендуя как-то Иннокентия его будущим подначальным, старец писал: «Он хороший монах, смиренный, рассудительный и умеет себя держать в вашем круге. По-моему, он для вас подходящий руководитель».
После революции Иннокентий вполне разделил судьбу церкви, — он подвергался всяческим гонениям. Его арестовывали, сажали, судили, высылали. Последние три года он жил в Сходне, под Москвой.
Слава отца Иннокентия как мудрого, прозорливого пастыря и духовника выходила далеко за пределы Москвы. Со всей страны к нему писали или приезжали спросить совета и получить благословение. И он всем отвечал, всех принимал. Одна из его духовных дочерей — Анна — жаловалась, что, де, никак ей не хочется утром подниматься с постели, — так бы все и лежала. И вот как учил маловерную неофитку отец Иннокентий: «Грех спать, когда люди молятся. Когда трудно вставать, скажи себе: «Анна, Господь и Бог мой зовет меня к себе на беседу».
У отца Иннокентия был чудесный дар пророчествовать. Причем некоторые откровения батюшки сбылись спустя многие годы после его смерти. Так сразу после победы в Великой Отечественной, когда Советский Союз находился в зените могущества, приобрел невиданное в мире влияние, а Красная армия, казалось, навсегда обосновалась в Европе, отец Иннокентий предсказал, что все завоевания, все успехи, стоившие русскому народу чудовищных жертв, будут бездарно, преступно, потеряны, а армия бесславно уйдет восвояси. В то время такой сценарий не могли вообразить себе даже самые дальновидные политики, самые проницательные футурологи. Тогда, напротив, казалось, — могущество нашей страны будет лишь расти и крепчать, до тех пор, пока весь мир не сделается сферой влияния СССР. Но, увы, все сбылось в точности, как предсказывал отец Иннокентий.
В 1990 годы Алексеевское кладбище увеличилось вдвое. С восточной стороны к нему была прирезана приблизительно равная по размеру территория. Пока еще на ней довольно много свободного места. Но, судя по интенсивности ее освоения, скоро там будет так же тесно от захоронений, как и на старом, «приходском», участке.
В начале XX века в городскую черту было включено село Черкизово. В селе имелась церковь Илии Пророка и небольшое кладбище вокруг нее. Расположенное на пригорке над прудом, чуть в стороне от довольно оживленной Большой Черкизовской улицы, и хорошо заметное отовсюду, оно, тем не менее, благополучно пережило советские годы, когда гонения на городские приходские погосты достигли наибольшего размаха. И теперь это кладбище — настоящий памятник давно ушедшей эпохи. Если кто-то интересуется узнать, — какими именно были божии нивы древней Москвы? — тому достаточно только побывать в Черкизове, и он будто перенесется на три века назад.
Современное Черкизовское кладбище — самое маленькое в Москве. И одно из самых древних. Известно, что в половине XIV века в Черкизове уже существовала деревянная церковь. Впрочем, и нынешний Ильинский храм возраст имеет почтенный, — он был построен в 1690 году.
Но, если судить по датам на памятниках, то Черкизовское кладбище древним отнюдь не покажется. Самые старые камни здесь относятся к рубежу XIX–XX вв. И их считанные единицы. И люди там покоятся всё безвестные. Впрочем, как село не стоит без праведника, так же, наверное, и кладбища не бывает без замечательной могилы.
Есть и в Черкизове свое достодивное захоронение. Справа от ворот, в убогой довольно-таки часовне, напоминающей скорее железную клетку, какие теперь устанавливают в судебных присутствиях, стоят два деревянных крашеных саркофага с крестами над ними. На одном из крестов всегда горит лампадка и прикреплен портрет старика в жалком рубище. Под этим надгробием покоится известный в свое время в Москве юродивый и ясновидящий Иван Яковлевич Корейша (1783–1861).
Столица всегда славилась своими юродивыми. Их называли блаженными, божьими людьми. Апостольское выражение «Мы безумны Христа ради» стало моральной основой и обоснованием юродства. Считалось, что им дано общаться с небесами. Поэтому юродивых часто просили за что-нибудь помолиться, полагая, что их молитва скорее будет услышана. Разумеется, среди них встречалось полно ловких людей, которые всеми правдами и неправдами старались втереться в доверие к состоятельным персонам, и, пользуясь их благоговением перед «божьим человеком», жить, ни в чем не нуждаясь. Для этого юродивые говорили загадками, пророчествовали, но чаще всего так, что их пророчества нельзя было понять однозначно. Эти «безумные Христа ради» действовали совсем не безумно: сбудутся их туманные намеки, значит, подтвердится божий дар, не сбудутся, — кто сможет уличить блаженного в пустословии? — когда ничего конкретного он и не утверждал. И таких приемов у них имелся целый арсенал. Это всегда был довольно выгодный бизнес. Он и теперь процветает, насколько можно судить по рекламным страницам газет, — сотни современных ясновидящих и «православных целителей» предлагают свои услуги.
Ко времени царствования Петра Первого юродивых на Руси развелось столько, что церковные власти вынуждены были распорядиться хватать этих божьих людей и помещать в монастыри «с употреблением их в труд до конца жизни».
Корейша был всего лишь одним из многих своих коллег. И он бы вовсе не остался в памяти потомков, если бы Ф. М. Достоевский не изобразил его под именем Семена Яковлевича в романе «Бесы». Почти в одно время с Корейшей в Москве жил некий монах Евсевий. М. И. Пыляев в книге «Старое житье» писал: «Это был тогда самый популярнейший юродивый в Москве. При отпевании и несении тела его из Страстного монастыря до Симонова, многие тысячи народа окружали и сопровождали гроб его». Умер этот Евсевий в 1836 году. Но, хотя он и был когда-то популярнейший, и хоронила его вся Москва, теперь его никто не знает. Потому что не увековечил Евсевия никто из великих в своих произведениях. Да и могила его не сохранилась, — Симоновское кладбище было целиком уничтожено. Корейше просто повезло, что он попался как-то на глаза Достоевскому.
В свое время Корейша учился в смоленской семинарии. Пророчествовать он начал уже смолоду. Причем тогда же к нему потянулись многочисленные посетители, невзирая на вывешенное им объявление, что принимать он будет лишь тех, кто соблаговолит вползти к нему на коленях. Ползли люди навыпередки. Однажды Корейша сбывшимся своим недобрым предсказанием вызвал гнев какого-то очень влиятельного лица. За что был отправлен в Москву, в Преображенскую больницу для умалишенных. Это произошло в 1817 году. И с тех пор до самой смерти Корейша оставался в стенах этой больницы. К нему каждый день приходили до ста, а иногда и больше, посетителей, преимущественно дам. Полюбопытствовал как-то к нему заглянуть и Достоевский. И вот таким застал ясновидящего Федор Михайлович: «Это был довольно большой, одутловатый, желтый лицом человек, лет пятидесяти пяти, белокурый и лысый и жидкими волосами, бривший бороду, с раздутою правою щекой и как бы несколько перекосившимся ртом, с большою бородавкой близ левой ноздри, с узенькими глазками и спокойным, солидным, заспанным выражением лица. Одет он был по-немецки, в черный сюртук, но без жилета и без галстука. Из-под сюртука выглядывала довольно толстая, но белая рубашка; ноги, кажется больные, держал в туфлях…Он только что откушал уху из легкой рыбки и принялся за второе свое кушанье — картофель в мундире, с солью. Другого ничего и никогда не вкушал; пил только много чаю, которого был любителем. Около него сновало человека три прислуги, содержащейся от купца; один из слуг был во фраке, другой похож на артельщика, третий на причетника…В комнате было людно — человек до дюжины одних посетителей… Все ждали своего счастия, не осмеливаясь заговорить сами. Человека четыре стояли на коленях… «Миловзоры! миловзоры!» — изволил он выговорить сиплым баском и с легким восклицанием. Все наши засмеялись: «Что значит миловзоры?«…Дама из нашей коляски…в третий раз звонко и визгливо вопросила Семена Яковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой: «Что же, Семен Яковлевич, неужто не «изречете» и мне чего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала». — «В… тебя, в… тебя!.. — произнес вдруг, обращаясь к ней, Семен Яковлевич крайне нецензурное слово. Слова сказаны были свирепо и с ужасающею отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон, кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к Семену Яковлевичу».
Корейша с женщинами только в такой манере и разговаривал. И все равно от женщин отбоя не было. Шли и шли к нему. И теперь идут. Возле его могилки часто стоят богомолки и всё шепчут молитвы. Говорят, Корейша причислен к т. н. «местно чтимым святым».
На севере Москвы, на живописном всхолмленном берегу Яузы, возвышается отовсюду хорошо заметный белый шатровый купол храма Покрова Пресвятыя Богородицы в Медведкове. Первая деревянная церковь появилась здесь, как считается, в 1623-м. А до тех пор с начала XVI века Медведково почиталось деревнею и называлось соответственно — Медведевкой. Эту деревеньку с ее мельницей описал А. К. Толстой в первой главе повести «Князь Серебряный».
В свое время деревня находилась во владении князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Когда князь в 1612 году вступал с нижегородским ополчением в Москву, он сделал в родной вотчине последний привал, чтобы с отдохнувшим войском решительно навалиться на обосновавшуюся в русской столице литву. Перед сражением Дмитрий Михайлович горячо просил заступничества Богородицы, и дал обет в случае победы над злыми латынянами построить во имя Ее храм. Русские тогда победили, и обет свой князь исполнил. Поэтому Покровский храм в Медведкове — это не просто культовое сооружение, но еще и памятник в честь победы Руси над иноземными захватчиками. К тому же стоит он на костях героев — ополченцев 1612 года: многих своих погибших ратников Пожарский распорядился похоронить здесь же — в имении.
За несколько веков Медведково сменило многих владельцев: после Пожарских селом владел Софьин фаворит Василий Васильевич Голицын, потом село принадлежало царевым родственникам Нарышкиным, один из которых затем продал его по частям дворянам из купцов — А. Р. Сунгурову и Н. М. Гусятникову, последним владельцем имения был купец 1-й гильдии Н. М. Шурупенков. К этому времени Медведково становится дачным местом. Москвичи невысокого достатка могли здесь очень недорого снять комнаты у местных крестьян. Среди медведковских дачников были Константин Коровин, Михаил Врубель, Валерий Брюсов.
В 1960 году Медведково вошло в черту города. И тогда же стало интенсивно застраиваться высотными жилыми домами. К 1990-м от села не осталось и следа. И теперь только церковь с небольшим кладбищем вокруг нее напоминает о старинном подмосковном селе.
Нужно сказать, что Медведковское кладбище не такое уж и маленькое: в те же 1990-е оно было значительно расширено на юго-запад, ниже по течению Яузы. Причем свободного места на новой территории уже нет. Популярность его среди москвичей легко объясняется, — по красоте расположения вряд ли в столице еще найдется кладбище, равное Медведковскому. И, по всей видимости, оно и в дальнейшем будет расширяться: свободного места за оградой довольно, а для организации, ведающей погребением умерших в столице чрезвычайно выгодно прирезать к старым московским кладбищам новую территорию, — участки там продаются, и цена их необыкновенно высока.
В начале XX века по соседству с Медведковым, у Лосиноостровской станции, жил очень талантливый очеркист Иван Иванович Зачесов (1870–1910). Он прославился своими очерками из жизни скопцов. Большинство из этих сектантов были менялами. Они подвергались всяческим преследованиям со стороны властей, полиции и др. Свои молельни они устраивали обычно в каких-нибудь потаенных подвалах, чаще всего в Замоскворечье — самой глухой в то время московской части, — где у многих менял имелись особняки. Очерки Зачесова об этой до сих пор мало известной и почти не изученной конфессиональной и социальной группе представляют огромный интерес, как иллюстрации давно ушедшего московского быта. По неизвестной причине Зачесов покончил собой. И был похоронен на кладбище села Медведкова.
А в 1911 году в Медведкове состоялись самые пышные похороны. Если, конечно, не считать некоторых современных похорон на новом участке кладбища. «Московский листок» тогда писал: «В среду, 23 ноября, в 7 часов утра скончался от удара на 68 году жизни председатель губернской земской Управы, один из старейших земских деятелей, д.с.с. Николай Федорович Рихтер. Вчера, в 12 часов дня, его тело было положено в дубовый гроб и помещено в зале его скромного дома в Хлебном переулке. (На панихидах и похоронах присутствовали — В. Ф. Джунковский, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин, городской голова Н. И. Гучков). Похороны почившего состоятся в субботу, 26 ноября. Могила усопшему приготовлена на кладбище подмосковного села Медведкова, где погребены его мать и другие родственники».
Величественное надгробие Рихтера, выполненное в виде невысокой гранитной стены, неплохо сохранилось. Но в советское время вокруг него было сделано так много захоронений, что теперь подойти к памятнику предгубзема практически невозможно, разве переступать через другие могилы и оградки.
Любопытно заметить, что В. Ф. Джунковский — московский губернатор — присутствовал на похоронах почти всех сколько-нибудь значительных лиц. Одновременно с Рихтером умер Валентин Серов. Так Джунковский успел побывать и на панихидах в Ваганьковском переулке, где жил замечательный художник.
По-прежнему действуют в Москве бывшие сельские приходские кладбища — Измайловское, Ивановское, Владыкинское, Капотненское, Люблинское, Останкинское, Перовское, Старо-Покровское, Богородское, Ясеневское. На многих из них сохранились и теперь восстановлены и открыты для верующих церкви и часовни.
Почти на каждом из них есть хотя бы одна достойная внимание могила. Как правило, это советские военные — герои, орденоносцы, летчики, моряки. Но встречаются и дореволюционные знаменитости. Так на Богородском похоронен непревзойденный русский гармонист Василий Николаевич Иванов (1877–1936) — Вася Удалой, игрой которого одинаково восхищались великая княгиня Елизавета Федоровна и Л. Д. Троцкий.
Кстати, многие большие московские общегородские кладбища — Кунцевское, Троекуровское, Кузьминское, Головинское и т. д. — это разросшиеся в советское время бывшие приходские сельские.
В старину в Московском государстве принято было хоронить «по чести» лишь тех, кто почил с покаянием и причастившись. Все прочие и, прежде всего, конечно, самоубийцы, считались умершими «дурною смертью» и, мало того, что их не хоронили на обычных погостах вместе с праведно умершими, а закапывали где-нибудь в поле, на выгоне, «на буйвище», как тогда говорили, так еще и погребать этих людей дозволялось церковью только дважды в году: в четверг седьмой недели после Пасхи, в так называемый Семик, и на Покров — 1 октября по ст. ст. Если кто-то отдавал Богу душу задолго до дозволенного дня похорон, его тело оставляли дожидаться погребения в специальном помещении с ледником, называвшимся «убогим домом». Но вообще, нужно сказать, таких опальных покойников было немного. Перспектива позорного, как тогда считалось, погребения удерживала людей от многих злодейств.
В 1758 году на самой окраине Москвы, в Марьиной роще, было устроено специальное кладбище для неимущих, бродяг и всех прочих, умерших «дурною смертью» — Лазаревское. Там же появился и новый «убогий дом». Москвичи очень боялись Лазаревского кладбища. Окруженное густым Марьинским лесом, оно почиталось московским людом проклятым, таинственным местом.
Местом погребения непокаявшихся грешников Лазаревское кладбище оставалось до знаменитой эпидемии чумы 1771 года, когда в Москве появилось сразу несколько новых больших кладбищ. И тогда уже Лазаревское, оказавшееся единственным в Москве общественным кладбищем внутри Камер-Коллежского вала, сделалось, как теперь говорят, престижным. В XIX веке здесь хоронили купечество, духовенство, разночинцев, военных, артистов, профессоров. В 1787 году на кладбище была построена церковь Сошествия Св. Духа. Архитектор, построивший ее, — Елизвой Семенович Назаров (1747–1822) — впоследствии был похоронен тут же, при церкви. А в 1889-м всю немалую кладбищенскую территорию обнесли кирпичной стеной. Хотя Лазаревское кладбище и стало довольно-таки благоустроенным, но даже в 1916 году историк Москвы А. Т. Саладин писал, что оно «далеко не ласкает взгляда…Спрятавшись от всякого шума за прочными стенами, кладбище покрылось буйной растительностью. Трава выше пояса — скрывает даже высокие гробницы, и к некоторым могилам можно подойти только с трудом, обжигаясь о крапиву. Вековые березы, липы и тополя, а больше ветлы, дают густую тень. Пни исчезнувших великанов в несколько обхватов, седой мох на стволах старых берез, полусумрак аллей — все это создает из старого «буйвища» своеобразный уголок, не лишенный привлекательности. Здесь так хорошо можно забыться от суетливой действительности и уйти в прошлое, когда кругом были не жалкие домишки столичной бедноты, но глухо шумела задумчивая Марьина роща, а в ее темно-зеленом сумраке пробиралась в удобные места охотничья свита Тишайшего царя».
Вначале 1930-х Лазаревское кладбище было закрыто. А в 1936-м и вовсе ликвидировано.
Существует в Москве такое «кладбищенское» предание, уже много лет распаляющее воображение у иных кладоискателей, что будто бы где-то на территории Лазаревского кладбища зарыты несметные сокровища: какая-то купчиха, якобы, не желая расставаться со своими драгоценностями, завещала положить их к ней в гроб. Так ее и похоронили. Потом могила затерялась. А уже после ликвидации кладбища стало совершенно невозможно указать место этого захоронения. Впрочем, скорее всего это московское устное народное творчество. С такими легендами интереснее жить.
Но появились такие слухи отнюдь небезосновательно. Предыстория у них действительно имелась. На Лазаревском кладбище была захоронена семья знаменитого на рубеже XVIII–XIX веков актера Силы Николаевича Сандунова, оставшегося в памяти потомков устроителем и владельцем знаменитой в Москве бани на Неглинной улице. Похоронив своих вполне состоятельных родителей, братья Сандуновы — Сила и Николай — обнаружили с удивлением, что за душою у них оказывается пусто. И куда девалось родительское состояние? — неизвестно. Но они вспомнили, что их мать Марфа Силишна, умирая, зачем-то очень просила непременно положить ей в гроб любимую ее подушку. Сыновья, естественным образом, предположили, что матушка в подушке держала какие-то ценности. Они откопали гроб, вынули подушку и… кроме перьев ничего больше там не нашли. Раздосадованные братья установили над могилой родителей памятник в виде прямоугольного ящика из чугунных плит, увенчанного чугунным же четырехконечным крестом, который обвивают две гадкие змеи. На памятнике была надпись: «Отцу и матери от сына их».
Но вообще-то, весь этот сюжет с подушкой очень похож на классический детективный прием с ложным следом. Внушив сыновьям искать сокровища в одном месте, чадолюбивая родительница, таким образом, увела их от мысли искать в других местах. А, может быть, она прежде заказала для себя гроб с тайником или еще как-то исхитрилась? Поэтому, кто знает? — а вдруг и правда, где-нибудь в парке, на месте бывшего Лазаревского кладбища, так и лежат в земле сандуновские сокровища? А самих братьев Сандуновых впоследствии похоронили здесь же, возле родительского чугунного креста со змеями. Силу Николаевича в 1820 году. Николая Николаевича — профессора права Московского университета, действительного статского советника — в 1832-м. На надгробии Силы Николаевича была написана эпитафия, сочиненная, как считается, им самим:
На кладбище были похоронены: первый переводчик «Илиады» Е. И. Костров (ум. в 1796); историк, профессор греческой и латинской словесности Роман Федорович Тимковский (1785–1820); очеркист, редактор, издатель, владелец типографий в Москве и Петербурге Иван Николаевич Кушнерев (1827–1896); историк, преподаватель Московской духовной семинарии, автор книги «Авраамий Палицын», Сергей Иванович Кедров (1853–1914). На Лазаревском кладбище было много замечательных памятников. Например, над могилой безвестной Настасьи Павловны Новосильцевой (1789–1830) вблизи церкви был установлен «от неутешных мужа и детей» памятник — «каменная группа» — работы знаменитого скульптора И. П. Витали, автора колесницы Славы на Триумфальных воротах, фонтана на Театральной площади, других работ.
Где-то на кладбище была могила писателя, историка Москвы Ивана Кузьмича Кондратьева (1849–1904). О нем вспоминает другой москвовед И. А. Белоусов в книге «Литературная Москва»: «С Иваном Кузьмичом Кондратьевым я был лично знаком. Он представлял собой тип тогдашней богемы. Жил в конце Каланчевской улицы, около вокзалов, в доме Могеровского. Мне несколько раз приходилось бывать у него на квартире, которая представляла настоящую мансарду: низенькая комната в чердачном помещении с очень скудной обстановкой: стол, кровать и несколько стульев — больше ничего».
В этой квартире у Кондратьева собиралась «богема» — великий автор «Грачей» Алексей Кондратьевич Саврасов и писатель-народник Николай Васильевич Успенский. И. А. Белоусов пишет: «Все эти три лица были неразлучны между собой; они почти каждый день собирались у Кондратьева и пили не водку, а чистый спирт, так как водка их уже не удовлетворяла». Конец этой «богемы» был хуже некуда: Успенский, не выдержав нищенского бесприютного существования, покончил собой; Саврасов, которого непременно тянуло на Хитровку к такому же, как он сам, вечно пьяному, бродяжному люду, заболел как-то в осень, его отправили в больницу для чернорабочих, и оттуда он вышел уже только на Ваганьково.
А «Кондратьев, — рассказывает И. А. Белоусов, — пережил своих друзей-товарищей — Саврасова и Успенского. Жил он исключительно тем, что поставлял на Никольский рынок литературный товар. Он писал большие романы, повести, между прочим, особой известностью пользовался его роман «Салтычиха». Есть у него одна вещь, написанная стихами, в драматической форме: «Пушкин у цыган». Вообще Кондратьев писал очень много стихов, которые были изданы в 1897 году довольно объемистой книгой под названием «Под шум дубрав». Его очерки по истории Москвы также были изданы отдельно под названием: «Седая старина Москвы». Кондратьев тоже погиб трагически: в какой-то пьяной компании он был жестоко избит и умер на больничной койке. Похоронен на Лазаревском кладбище, но едва ли кто знает, где его могила».
Хоронили на Лазаревском кладбище многих священнослужителей и членов их семей. Здесь были похоронены родственники двух архиереев, впоследствии канонизированных, — митрополита Филиппа Колычева и епископа Игнатия Брянчанинова. Возле юго-западного угла храма в 1917 году был похоронен сам его настоятель протоиерей Николай Скворцов с супругой. Нет, их не казнили богоборцы, — они оказались жертвами обыкновенного грабежа. Отец Николай собирал средства на нужды неимущих. Об этом многие знали. И грабители предположили, что всю казну о. Николай держит дома. Они ночью ворвались к нему домой, убили и его, и матушку, но не нашли ни копейки. А батюшка и не думал держать деньги дома. Он очень аккуратно всегда сдавал пожертвования в банк. Отец Николай и его супруга были одни из немногих, кого перезахоронили с Лазаревского кладбища. Они пролежали рядом со своим храмом почти двадцать лет, но когда их откапали, чтобы перевезти на Ваганьково, тела мучеников оказались нетленными.
В 1923 году здесь был похоронен самый знаменитый, пожалуй, московский священник — настоятель храма Святителя Николая в Кленниках на Маросейке отец Алексей Мечев. Его маленькая церковь в центре Москвы превратилась в крупнейший приход в столице. Среди прихожан о. Алексея были H.A. Бердяев, A.C. Голубкина, М. В. Нестеров. Заупокойный молебен на его погребении на Лазаревском кладбище 28 июня отслужил сам патриарх Тихон. Причем, любопытно отметить, Святейший в тот день даже не вошел в храм при кладбище: к этому времени в храме Сошествия Святого Духа обосновались обновленцы. Отца Алексея тоже перезахоронили в свое время — на Введенском кладбище. А в 2000 году архиерейский собор причислил его к лику святых, мощи его были обретены и теперь покоятся в родном храме отца Алексея — Святителя Николая на Маросейке. А на Лазаревском, на том месте, где прежде была могила о. Алексея, теперь устроен манеж какого-то конноспортивного клуба.
Стоял когда-то на Лазаревском кладбище крест, концы которого были выполнены в виде крыльев пропеллера аэроплана. Под этим оригинальным памятником покоился один из первых русских авиаторов — A.A. Мухин. Он погиб в мае 1914 года на Ходынском аэродроме при испытании какого-то заграничного летательного аппарата. Кстати, Мухин был первым авиатором из тех, кто погиб на Ходынке. Это поле унесет еще много жизней летчиков: там погибнет гигант «Максим Горький», там оборвется жизнь Валерия Чкалова. Но открыл этот скорбный список совершенно безвестный теперь Мухин. И, конечно, то, что не сохранилась могила героя, в высшей степени прискорбно. Для своего времени авиаторы были тем же самым, чем теперь для нас являются космонавты. Но вряд ли такое возможно, чтобы пропала, исчезла, могила какого-нибудь покорителя космоса. Вон недавно умер космонавт «номер три» Андриан Николаев, так чебоксарский губернатор ни в какую не пожелал выдавать земляка его московским родственникам для погребения в столице, — натурально, могила этого выдающегося человека теперь сделается одной из главных достопримечательностей губернии и отношение к ней там будет, по всей видимости, исключительно радетельное.
Понятно, летчиков по сравнению с космонавтами бессчетно много, и отношение к их могилам не столь трепетное, почему некоторые летчики, в том числе и настоящие исторические фигуры, вроде Мухина, увы, не имеют ни могилы, ни надгробия. Но всем им могло бы стать общим памятником само Ходынское поле — первый московский аэродром. Могло бы стать, но, кажется, уже не станет. Если верить сообщениям СМИ, Ходынское поле доживает свой век, — скоро оно будет застроено.
Не так давно кому-то пришло в голову построить дом или даже несколько домов в Нескучном саду. Тогда поднялась настоящая буря негодования, и Нескучный сад отстояли. Но ведь и Ходынка — это не просто плешь среди каменных московских трущоб. Это такая же достодивность, как Нескучный и подобные незастроенные пространства города. Приравнивать Ходынку к другому известному пустырю — к бывшим полям фильтрации в Люблине и проектировать здесь новый микрорайон могут только люди, агрессивно не любящие Москву.
С Ходынским полем связано многое в истории Москвы и всей России. При всяком упоминании о Ходынском поле обычно приходит на память катастрофа, случившаяся здесь в 1896 году. И почему-то гораздо реже вспоминают, что Ходынка — колыбель русской авиации. Говоря о нем, ни в коем случае не удастся избежать частых повторений слов «первый», «впервые».
В 1910-м здесь был построен первый аэродром, и отсюда авиатор Михаил Ефимов впервые поднялся в воздух и совершил полет над Москвой. А уже затем Ходынка надолго превратилась в центр отечественного воздухоплаванья. В довоенный период практически все достижения нашей авиации были связаны с Ходынским полем. Отсюда взлетали Валерий Чкалов, Михаил Громов, Валентина Гризодубова. Здесь испытывались самолеты Туполева и других известных конструкторов. Но, пожалуй, самое замечательное событие произошло здесь 9 мая 1945 года. В этот день на Ходынском поле приземлился самолет летчика А. И. Семенкова, доставившего в Москву акт о капитуляции Германии. Само собою, в годы войны Ходынка была в боевом строю: после докладов у главковерха отсюда улетали к своим войскам все крупнейшие полководцы Великой Отечественной, в том числе и Жуков.
Всего этого, кажется, достаточно, чтобы сохранить Ходынку. Как Прохоровское поле — памятник нашим танкистам, так и Ходынка — это памятник русской и советской авиации, памятник всем летчикам — известным и неизвестным, знаменитым и забытым. И застроить его домами — значит этот памятник уничтожить.
Говорят, бельгийцы очень сокрушаются оттого, что не сохранили поле у Ватерлоо. Тоже застроили его в свое время, а теперь жалеют. И очень нам завидуют, что в России так бережно сохраняется Бородинское поле. А ведь и на Бородинское несколько лет тому назад какие-то дачники в законе повели наступление — хотели построить особняки на флешах. К счастью, не удалось им этого. Неприятель был отбит по всем направлениям. Как в 1812-м.
Вот так и нам не пришлось бы потом, как бельгийцам, убиваться о бездумно потерянном Ходынском поле-мемориале. А ведь как хорошо было бы, по подобию Бородинского, сделать его полем памятников разным летчикам, самолетам или значительным событиям в истории русской авиации — Ефимову, Мухину, Чкалову, Талалихину, Семенкову, Гудкову, «Максиму Горькому», «Илу», «Ту», «Яку», «МиГу», «Камову», другим.
Но, увы, так уже никогда не будет: в середине 2000-х Ходынку все-таки застроили.
Неподалеку от Лазаревского кладбища, на улице Новой Божедомке (теперь — Достоевского) в Мариинской больнице служил в должности штаб-лекаря, то есть старшего лекаря, М. А. Достоевский — отец Федора Михайловича. Там же при больнице, во флигеле, жила вся их семья, и там же в 1821 году родился сам будущий великий писатель. И когда в 1837 году умерла мать Ф. М. Достоевского — Мария Федоровна, — похоронили ее на Лазаревском кладбище в родовом участке купцов Куманиных. Так, по всей видимости, распорядилась ее старшая сестра — Анна Федоровна Куманина. Могила М. Ф. Достоевской находилась саженях в пятнадцати от юго-восточного угла храма. Впоследствии, бывая в Москве и навещая могилу своей любезной родительницы, Федор Михайлович заходил и в Свято-Духовской храм, и, как рассказывают нынешние причетники, делал пожертвования на нужды храма. Какой прилив дополнительного молитвенного усердия это должно вызывать у современных прихожан — «лазаревцев», — в их храме бывал и молился сам Достоевский! Хорошо бы еще у жертвователей на храм это вызвало прилив усердия! Теперь, через шестьдесят пять лет после ликвидации кладбища, можно лишь приблизительно указать место захоронения М. Ф. Достоевской. Чудом уцелело надгробие с ее могилы. Оно сейчас хранится в музее Ф. М. Достоевского при Мариинской больнице. Но, что еще более удивительно, — уцелели и самые останки М. Ф. Достоевской. В 1930-е годы они были эксгумированы известным антропологом и скульптором М. М. Герасимовым. И по вполне сохранившемуся черепу матери Достоевского он сделал ее скульптурный портрет. А череп впоследствии был передан в музей антропологии Московского университета.
Поистине, такое впечатление, что и останки М. Ф. Достоевской, и надгробие с ее разоренной могилы сохранились чудесным образом: кажется, будто самой судьбе угодно, чтобы и то, и другое было объединено на прежнем месте. Если бы какие-нибудь заинтересованные лица взялись добиваться восстановления этой могилы, она, безусловно, стала бы одной из самых почитаемых «литературных» могил в Москве. Кстати, рядом с сестрой позже была похоронена и тетушка писателя — Анна Федоровна Куманина, многие характерные черты которой послужили Ф. М. Достоевскому для создания образа «бабушки» в повести «Игрок», — одного из самых колоритных образов в русской литературе.
Могилы матери и тетки Достоевского были не единственными на Лазаревском кладбище захоронениями родственников великих писателей. В 1890 году здесь также была похоронена жена В. Г. Белинского — М. В. Белинская.
Вообще, восстановить бывшую могилу или сделать новое захоронение в том месте, где уже давно не хоронят, задача довольно непростая. Для этого требуется решение высшей городской власти. Может быть, и самого московского головы. Но в данном случае проблема несколько упрощается: на Лазаревском кладбище недавно был создан прецедент, — там восстановлено одно старое захоронение. Почему это кладбище уже и несправедливо называть бывшим. Прямо за апсидой церкви там стоит одинокий деревянный крест. Это могила основателя медицинского факультета Московского университета (нынешнего 1-го медицинского института) профессора Семена Герасимовича Зыбелина (1735–1802). В 1-м медицинском вообще очень бережно относятся к своей истории. На Большой Пироговской недавно открылся музей института. А теперь вот восстановлена и могила его основателя.
После закрытия кладбища на его месте был устроен детский парк, причем большинство захоронений так и осталось в земле. На другие кладбища перенесены были очень немногие. И до сих пор, стоит где-то в парке копнуть поглубже, попадаются кости. А копали там в советское время довольно много, — строили всякие павильоны, аттракционы, сцены и прочее. Одновременно с кладбищем была закрыта Свято-Духовская церковь. Вначале ее собирались перестроить в крематорий, но потом отказались от этой идеи и отдали церковь какому-то предприятию под общежитие для рабочих. В последние годы, перед тем, как возвратить ее верующим, в церкви находились мастерские театра оперетты. Сейчас церковь Сошествия Святого Духа восстановлена. В 1999 году в память обо всех погребенных на Лазаревском кладбище там была построена и освящена Владимирская часовня.
Вообще, это довольно трудно понять: для чего было ликвидировать кладбище? Неужели только для того, чтобы устроить там парк? Если бы территорию чем-то застроили — домами, цехами, чем угодно, — это еще поддается какому-то обоснованию. Но ведь, в сущности, территория Лазаревского кладбища так и осталась ничем не занятой. Можно ли убогую деревянную эстраду считать жизненно важным объектом, ради которого допустимо и кладбище срыть? Если советской столице позарез требовался новый парк, то как тогда объяснить, что в те же приблизительно годы застраивались пустыри, на которых можно было при желании устроить роскошные парки — в Хамовниках, в Дорогомилове, в Лефортове, в той же Марьиной роще. Так неужели большевики все-таки сандуновские миллионы искали?
После того, как был восстановлен храм Христа, уже почти никого не удивляют самые смелые, самые, казалось бы, несбыточные новые идеи по возрождению былых московских достодивностей. Во всяком случае, скептиков сильно поубавилось. Вот уже срубили «как войти» дворец Алексея Михайловича в Коломенском, отстраивают заново Зарядье с Китайгородской стеной, — и, кажется, все «за». А есть уже предложения восстановить Сухареву башню, открыть и благоустроить Неглинку и другое. И какой же несложной, какой легко осуществимой, после строительства храма Христа, кажется идея воссоздания кладбища на прежнем его, практически свободном, месте. Да, кстати, вот еще один прецедент: с 2000 года вновь хоронят на кладбище Алексеевского монастыря в Красном селе. А оно тоже было закрыто и ликвидировано в 1930-е. И там тоже располагался детский парк. Был в советское время такой лозунг: все лучшее — детям. Наверное, кладбища, с точки зрения прежней власти, считались чем-то «лучшим», что должно принадлежать в первую очередь детям. Так, может быть, почитатели Ф. М. Достоевского еще смогут прийти на могилу к его матушке на старейшем кладбище Москвы?
От проспекта Мира, сразу за Крестовским путепроводом, уходит направо короткий, но почти всегда многолюдный переулок, живописно завершенный стройной трехъярусной колокольней. С 1922 года этот переулок именуется Дроболитейным, а прежде назывался Кладбищенским, потому что он ведет к воротам Пятницкого кладбища, одного из тех московских «чумных» кладбищ, что были основаны по указу Екатерины II в 1771 году.
Сразу же в ограде здесь бросается в глаза редкостная даже для старых кладбищ теснота. От ворот до паперти Троицкой церкви буквально с десяток шагов. Тут же справа очень миниатюрный и исключительно ухоженный мемориал погибшим в Великую Отечественную. Этот мемориал, появившийся, по всей видимости, не так давно, наконец-то устроен без вечного огня — этого языческого, совершенно чуждого русской православной традиции символа. Кстати, на других кладбищах, где аналогичные мемориалы были с вечным огнем, теперь из экономии огонь повсюду затушен.
Первое захоронение, которое видит всякий посетитель Пятницкого кладбища, — это склеп-часовня над могилой семьи Смирновых, известных производителей винно-водочных изделий. Здесь же, возле склепа, на стене кладбищенской конторы установлена большая мемориальная доска самому «водочному королю» — Петру Арсеньевичу. К сожалению, могила его не сохранилась: странным образом именно на ней позже встало здание конторы. А на доске написано: Петр Арсеньевич Смирнов (1831–1898) коммерции-советник, выдающийся российский винозаводчик и благотворитель. Чаще всего теперь Петра Арсеньевича вспоминают как человека, чья фамилия — Smirnoff — стала понятием нарицательным и известным во всем мире брендом популярного продукта. Но, увы, почти никто уже не помнит о его благотворительности. А ведь благодаря щедрым пожертвованиям Петра Арсеньевича в Москве существовали и расширяли свою деятельность многие приюты, больницы, учебные заведения. Некоторые из них действуют до сих пор. Последние годы своей жизни он был старостой и псаломщиком Благовещенского собора в Кремле. И также делал немалые взносы в приходскую казну. Поэтому надпись на камне — Среди живых да не забыт будешь — звучит с некоторой иронической двусмысленностью. За что же именно Петр Арсеньевич не будет забыт? Неужели только за «Smirnoff»?
За склепом Смирновых начинается главная аллея Пятницкого кладбища, с левой стороны которой привлекает внимание оригинальный памятник — большая гранитная голова на белом постаменте. Здесь похоронен поэт Борис Абрамович Слуцкий (1919–1986), автор многих замечательных стихотворений о войне.
Главная аллея выходит к маленькой красной церкви Симеона Персидского, построенной в 1916–17 годы в псевдорусском стиле. За апсидой этой церкви находится могила, которая без преувеличения имеет для Москвы важнейшую историческую ценность. В просторной кованой часовне под большой каменной плитой покоится московский главнокомандующий, граф Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826). Прославился этот политический деятель в войну 1812 года. Впрочем, иногда считается, что слава графа недобрая. При том, что он очень много сделал для защиты Москвы, для спасения московских ценностей, он блестяще осуществил невиданную для того времени по своим масштабам эвакуацию. Наконец, за последующие два года Ростопчин в значительной степени восстановил почти полностью сожженную Москву, тем не менее, сам этот злосчастный московский пожар, как считают многие, остается на его совести. Но, как бы то ни было, бесспорно, Ростопчин крупная фигура российской истории. И, очевидно, могила его должна почитаться соответствующим образом. Но сейчас она едва ли не в запустении. На надгробии даже нет никакой надписи. Нет самого имени погребенного. И можно лишь методом исключения определить, что Ростопчин лежит именно под этим камнем: справа от него надгробие его дочери Натальи Федоровны Нарышкиной, слева — сына Сергея Федоровича и жены другого сына — Андрея Федоровича — известной поэтессы Евдокии Петровны Ростопчиной (1811–1858), следовательно, под безымянным камнем между ними — сам Ростопчин. Историк А. Т. Саладин в 1916 году, давая описание могилы Ростопчина, между прочим, приводит эпитафию, заранее сочиненную для себя самим графом, и бывшую еще в то время на камне: Посреди своих детей покоюсь от людей. Но нельзя же это понимать, как завещание бывшего мэра столицы. Не до такой же степени Ростопчину покоиться от людей, чтобы люди не смогли даже разыскать его могилы теперь.
В 1812 году Ростопчин выпускал так называемые «афиши», которые тиражировались и распространялись по всей губернии. Вот, например, одна из них.
«Вчерашний день 26-го, было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею Русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против его. Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую Святыню, с новыми силами с ним сразиться.
Потеря неприятеля неизчетная. Он отдал в приказе, чтоб в плен не брать (да и брать некого), и что Французам должно победить или погибнуть. Когда сего дня, с помощию Божиею, он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча.
Я посылаю в Армию 4000 человек здешних новых солдат, провианта. Православные, будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества. Наша готова, если придет время, то мы подкрепим войска, Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле Русской.
Граф Растопчин.27 августа 1812 г.».
Обладая бесспорным сочинительским даром, граф писал и проникновенные обращения к москвичам, которые, как он полагал, должны были пробуждать в народе героизм, патриотизм и, в конечном итоге, вовлекать людей в самое широкое сопротивление неприятелю. Он писал так: «Крестьяне. Жители Московской Губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой Француз взошел в Москву, предал ее мечу, пламени. Ограбил храмы Божии, осквернил алтари непотребствами, сосуды пьянством, посмешищем. Надевал ризы вместо попон, посорвал оклады, венцы со Святых икон, поставил лошадей в церкви православной веры нашея. Разграбил домы, имущество, наругался над женами, дочерьми, детьми малолетними. Осквернил кладбища и до второго пришествия тронул из земли кости покойников, наших родителей. Заловил кого мог, и заставил таскать вместо лошадей им краденное. Морит наших с голоду, а теперь, как самому пришло есть нечего: то пустил своих ратников, как лютых зверей, пожирать и вокруг Москвы, и вздумал ласкою сзывать вас на торги, мастеров на промысел, обещая порядок, защиту всякому…»
Какая яркая, насыщенная картина бесчинств оккупантов изображена в коротком отрывке! И при всем высоком эпическом стиле здесь нет ложного пафоса: Ростопчин тонко чувствовал, какие мотивы должны звучать, чтобы пробудить в мужике ярость благородную, чтобы поднялась дубина народного гнева — это разорение города, святого для всех русских, кощунство, святотатство врага, его глумление над беззащитными, слабыми и т. д. Как это напоминает другое обращение, прозвучавшее почти через полтора столетия — к «братьям и сестрам». Одни мотивы, один стиль.
Поэт пушкинской поры Михаил Александрович Дмитриев в воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» рассказывает, как Растопчин прореагировал, когда вместо него в 1814 году московским генерал-губернатором был назначен граф Александр Петрович Тормасов. Ростопчин сказал по этому поводу: «Москву подтормозили! Видно, прытко шла!». Тормасоов, узнав об этом каламбуре, отвечал: «Ничуть не прытко: она, напротив, была совсем растоптана!».
Русская поэтесса первой половины XIX века Евдокия Петровна Ростопчина невесткой московского главнокомандующего, собственно говоря, побывать не успела, потому что она вышла замуж за младшего сына старого графа спустя семь лет после смерти последнего. Жили они с Андреем Федоровичем вначале в старинном ростопчинском особняке на Большой Лубянке, а потом в собственном доме на Садовой — Кудринской. Хотя Ростопчину, как поэтессу, очень высоко оценили Пушкин и Лермонтов, прославилась Евдокия Петровна все-таки не сочинениями своими, а, прежде всего, как создательница крупнейшего в России литературного салона. Наверное, не было в то время ни одного сколько-нибудь известного русского писателя, кто бы ни побывал на «субботах» в доме Евдокии Ростопчиной на Садовой. Среди постоянных участников этого самого элитного российского лито были Глинка, Вельтман, Гоголь, Загоскин, Погодин, Тютчев, Полонский, Островский, Толстой, Мей, Григорович, Тургенев, Майков, Щепкин и многие другие. В салоне Ростопчиной впервые встретились и познакомились Островский и Толстой. Евдокия Петровна писала к Островскому в январе 1856 года: «Душа моя Александр Николаевич, с вами желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно — граф Лев Толстой, знакомый всем нам с «Детства»; он здесь на малое число дней, обедает завтра у меня… Граф без отговорок ждет вас». Сейчас бывший особняк Евдокии Ростопчиной — одно из зданий Софийской детской больницы имени Н. Ф. Филатова.
Гостем Ростопчиной незадолго до ее смерти был Александр Дюма. Он рассказывал потом об их встрече: «Когда она узнала, что я в Москве, то нарочно приехала из деревни, чтобы со мной видеться, и тотчас дала мне знать, что она меня ожидает. Я к ней побежал и нашел ее очень больною и очень расстроенной тем, что болезнь, которою она страдала, считалась смертельной. Сознаюсь, она на меня произвела тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы…Я пришел к ней с записной книжкой и карандашом, для внесения заметок — политических и литературных…но вместо того, чтобы писать заметки, мы стали беседовать. Разговор с очаровательною больною был увлекателен; она обещала прислать все то, что найдет достойным моего внимания. Когда я собирался уходить, после двухчасовой беседы, почувствовав, что она устала от нашей продолжительной болтовни, она взяла мою записную книжку и на первой странице написала одну строчку: «Никогда не забывайте ваших русских друзей и между ними Евдокию Ростопчину. Москва. 14/26 августа 1858 года».
Умерла Евдокия Петровна спустя три месяца. Историк и литературовед Николай Путята так описывал ее похороны 7 декабря 1858 года: «…На Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду…Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году».
В 1855 году на Пятницком кладбище состоялись самые, пожалуй, многолюдные за всю его историю похороны. Весь Московский университет вышел хоронить профессора истории Тимофея Николаевича Грановского. По воспоминаниям, лекции Грановского имели невиданный успех. Не только студенты, но вообще многие москвичи ходили «на Грановского», как спустя полвека люди шли «на Шаляпина» или через сто лет «на Стрельцова». Теперь трудно даже вообразить, какими же это должны быть лекции, чтобы аудитория не в состоянии была сдержать своих чувств: у многих на глазах блестели слезы, а иные чувственные эмансипанки просто рыдали, как на концерте Паганини.
Поэт Н. М. Языков в письме к брату, накануне Рождества 1843 года, рассказывал: «Число посещаемых лекции Грановского растет сильно; зала, в которой он их читает, битком набита. Вчера была последняя лекция перед праздниками… Кончив ее, Грановский сказал публике несколько слов в оправдание себя против обвинения, которое на него возводится…Говорят, что он пристрастен к Западу и к некоторым новейшим системам философии. Публика приняла его оправдание с таким восторгом, что гром рукоплесканий потряс окна аудитории, и несколько раз возобновлялся — сильнее и сильнее! Вот каково!» Спустя несколько месяцев Языков опять пишет брату: «Лекции профессора Грановского делают такого шуму в Москве! Преподает он мастерски…Публика слушает жадно…Бывало ли когда доселе, чтобы на балах девицы и дамы с кавалерами разговаривали о средней истории? Лет 15 тому назад они едва ли знали, что она есть на свете. А теперь это вошло в моду, вошел в моду и разговор по-русски. Факт тоже первой важности. Успех лекций Грановского подстрекает и других профессоров выступить на то же поприще, — горячатся уже Шевырев и Погодин».
Прожил Грановский совсем недолго, — умер он сорока двух лет. Отпевали его в университетской церкви св. Татианы, и от самой Моховой до Пятницкого кладбища шесть верст студенты несли на руках гроб с телом любимого профессора! По всему пути были рассыпаны цветы и лавровые листья.
Рядом с могилой Грановского похоронен его друг — знаменитый актер Михаил Семенович Щепкин (1788–1863), которого называют отцом русского сценического реализма. Во времена Щепкина не существовало ни кино-, ни даже фотосъемки. Поэтому, увы, мы никак не можем теперь судить о его творчестве. Разве по воспоминаниям. Но все источники об этом актере неизменно сообщают, что Малый театр, где он служил и «во многом определил его идейные и художественные позиции», бережно хранит щепкинские традиции, несет их из поколения в поколение. Поэтому, наверное, по игре нынешних актеров Малого в какой-то степени можно судить и о даровании самого Щепкина. К столетию со дня смерти М. С. Щепкина его именем была названа улица вблизи Пятницкого кладбища, на которой он жил — бывшая 3-я Мещанская.
И здесь же, вблизи Грановского и Щепкина, находится могила человека, на похоронах которого присутствовало всего несколько самых близких друзей. А между тем, знает его, наверное, каждый. Полтораста лет в России редкое застолье обходится без песен на его слова. Это автор стихотворений «Что шумишь, качаясь, тонкая рябина», «Вот моя деревня, вот мой дом родной», «В степи» (в народном варианте — «Степь да степь кругом…») Иван Захарович Суриков (1841–1880), поэт-крестьянин, как написано на памятнике. Как и многие поэты, при жизни Суриков признания не удостоился. Вынужденный зарабатывать торговлей углем и кровельным железом в отцовской лавке на Тверской-Ямской улице, он так всю жизнь и не мог выбиться из нужды: в конце концов, хоронил его на свой счет издатель К. Т. Солдатенков. Кстати, Сурикова совсем не случайно похоронили именно на Пятницком кладбище. Раньше существовал такой обычай в Москве — хоронить землячествами и на кладбище, расположенном по дороге в родную губернию покойного. Поэтому, например, смоленских часто хоронили на Дорогомиловском кладбище, калужских и тульских — на Даниловском и т. д. Вот и И. З. Сурикова, уроженца Ярославской губернии, похоронили на кладбище при дороге, ведущей на его родину.
На Пятницком кладбище похоронено еще довольно много деятелей культуры: семья известных актеров Малого театра XIX–XX вв. Садовских; фольклорист, собиратель и издатель русских сказок А. Н. Афанасьев (1826–1871); мать знаменитого российского журналиста Власа Дорошевича — писательница Александра Ивановна Соколова (могила ее не сохранилась), историк Павел Михайлович Строев (1796–1876), обнаруживший в хранилище одного из монастырей так называемый «Изборник Святослава» — книгу трудов Святых Отцов, составленную в 1073 году; москвовед, историк церкви Николай Павлович Розанов (1809–1883), автор сочинения «О московских городских кладбищах»; журналист и издатель Евгений Федорович Корш (1809–1897), возглавлявший в течение тридцати лет крупнейшую российскую библиотеку — Румянцевского музея.
Вряд ли можно отнести к деятелям культуры похороненного на Пятницком Александра Яковлевича Бакулина (1813–1893). Ему хотя и принадлежат какие-то литературные сочинения, но в памяти он остался лишь как дед Валерия Яковлевича Брюсова. Сам Брюсов в книге «Из моей жизни» так вспоминает о дедушке:
«…Александр Яковлевич Бакулин был довольно замечательным человеком. С внешней стороны он занимался сельским хозяйством. Впрочем, работать пробовал многое — арендовал землю и т. п. Но это была его внешняя жизнь, за ней же скрывалась иная. Он был поэт. Родился в 1813 году и лично пережил пушкинскую эпоху.
Подобно тысяче других он был увлечен силой нашего величайшего поэта. Для него только: Державин, Крылов, Пушкин и его современники — Дельвиг, Баратынский, кое-кто еще из плеяды. Остальных он не признавал, особенно новых.
Дед мой считал себя баснописцем. Он написал несколько сот, может быть, несколько тысяч басен. Собрание, где они переписаны, разделено на 12 книг, но там их не больше половины. Кроме того, он писал повести, романы, лирические стихи, поэмы. Все это осталось почти без надежды на читателя.
В 40-х годах он издал маленькую книжечку басен под заглавием: «Басни провинциала». Иногда ему удавалось пристроить басню или стихотворение в какой-нибудь сборник или газету.
Но огромное большинство его писаний оставалось в рукописях, терялось, рвалось, потому что все в семье относились с сожалением к его творчеству, старались не говорить о нем, как о какой-то постыдной слабости».
Это последнее свидетельство Брюсова особенно любопытно. Вот как в старину домочадцы относились к своему семейному графоману — с сожалением, стыдились этакой его слабости. Теперь, чаще всего, относятся ровно наоборот, — будто у них в семье завелся собственный Кузнецов или Бродский. А уж если этому одержимому излагать письменно или рифмовать удается иногда, всякими правдами и неправдами, тиснуть что-нибудь из своих сочинений в каком-то изданьице или пробубнить его по радио, ну это уж вообще для домашних триумф — своего классика вырастили! Люди, чаще всего теперь даже не понимают, как стыдно это публиковать или озвучивать.
Хотя на Пятницком и прежде хоронили немало людей творческих занятий, но все-таки преимущественно оно было кладбищем купеческим. Причем, могилы эти до сих пор встречаются здесь во множестве. И в глубине кладбища, но особенно вокруг Троицкой церкви стоит довольно много обелисков черного гранита в виде часовенок — обычных купеческих надгробий XIX века. Любопытны некоторые надписи на этих памятниках.
Нет, не эпитафии. На купеческих могилах вообще, как правило, нет эпитафий. Там, если и выбит какой-то текст, то чаще всего это молитва или цитата из Писания. Но вот, например, простая, «формальная» надпись на одном из пятницких обелисков: Московский купец Алексей Федорович Фролов. Родился 11 февраля 1827 года в 4 часа утра. Скончался 21 января 1894 года в 4 часа утра. Жития его было 69 лет, 2 месяца, 11 дней. Какая тут нужна еще эпитафия! Эта надпись, состоящая, в сущности, из одних цифр, характеризует покойного предпринимателя и его семью лучше всякой эпитафии, любого некролога. Как истинный аккуратный коммерсант, наследник подсчитал продолжительность жития своего родителя с точностью до часа! Это уже прямо по купеческой заповеди: когда верен счет, тогда и в руках приход. А когда добывание прихода является образом существования, тут уж решительно во всем ведется верный счет.
А какие колоритные купеческие имена попадаются — Иаков Финогенович Финогенов, Ефим Максимович Урусов, или жены купцов — Параскева Арефьевна, Пелагия Федоровна, Матрена Семеновна, Марфа Степановна.
Эпитафии же надо искать на могилах у людей «благородного звания». На надгробии «потомственного дворянина» Николая Васильевича Орехова, скончавшегося в 1876 году, написаны очень такие мстительные по отношению к оставшимся в живых слова: Прохожий, остановись. Обо мне, грешном, помолись. Я был, как ты. А ты будешь, как я. Подобная эпитафия, правда, за сто с лишним лет до того пришла в голову Сумарокову: «Прохожий! Обща всем живущим часть моя: Что ты, и я то был; ты будешь, что и я».
Всяких чиновников, действительных и просто статских советников на Пятницком кладбище также довольно много. Старинные их гранитные или мраморные памятники, кроме как надписью, особенно ничем не отличаются от надгробий «третьего сословия».
В 1901 году на Пятницком кладбище прошли одни из самых необычных похорон: там была предана земле человеческая голова. Просто отдельная голова. Без всего прочего. На могиле головы установили большой четырехгранный обелиск, на нем было написано: Здесь погребена голова инженера путей сообщения Бориса Алексеевича Верховского казненного китайцами-боксерами в Маньчжурии в городе Ляоян в июле 1900 г. Останки привезены в Россию в 1901 г.
В 1899-м в Китае вспыхнуло так называемое Боксерское восстание, направленное против иностранной колонизации империи. Русский военный министр Куропаткин назвал Боксерское восстание «патриотическим антихристианским движением». В таком его определении содержалось очевидное лукавство: министру ли не знать, что, прежде всего, китайцы ополчились на русское своевольничанье в их стране, — но как в этом можно было сознаться? Назвав восстание «антихристианским», Куропаткин тем самым подчеркивал, что оно было направлено в равной степени против всех европейских стран, участвующих в захвате Китая. А от Китая тогда отщипнули по куску, кроме России, Япония, Германия, Англия и Франция. Разумеется, у китайцев не могло не быть претензий и к другим незваным своим гостям, но особенные претензии у них были к России.
Еще прежде чем завладеть в 1898 году Квантунским полуостровом с Порт-Артуром и Дальним, Россия добилась от дружественного в то время китайского правительства концессии на постройку в Маньчжурии железной дороги. Эта дорога должна была пройти от Читы, через всю Маньчжурию, до Владивостока, с веткой на Порт-Артур. Но если основная линия — до Владивостока — проходила преимущественно по степным, почти безлюдным районам Маньчжурии, то ветка на Порт-Артур, напротив, строилась в местах густо населенных, порою прямо по крестьянским угодьям, причиняя населению всякого рода неудобства, а зачастую и прямой ущерб. Но особенное раздражение у китайцев вызывали даже не частные их неудобства, а та пугающая, предвещающая самые дурные последствия, перспектива, которую сулила всему Китаю эта дорога. Во-первых, строилась она по русскому стандарту — пятифунтовой ширины. В Китае таких дорог не было. Кроме того, при дороге стали селиться русские колонисты. В месте ответвления путей на Порт-Артур появился даже немалый город, населенный целиком русскими людьми, — Харбин. По всей дороге была размещена русская охранная стража — целое войско. Все эти приметы с предельною очевидностью указывали на то, что Россия не долго будет считать Маньчжурию заграницей. И скорее рано, нежели поздно аннексирует ее. Как в этом случае поступят прочие державы, китайцам хорошо было известно — их страну просто разделят, как Польшу за сто лет до этого.
Поняв, что самое существование их государства находится под серьезною угрозой, тут уже все китайцы выступили единодушно. Это было редкостное единение черни и привилегированных, состоятельных сословий, вплоть до министров и принцев. Но восстание Китая было не войной армий и народов, а схваткой цивилизаций — высокою развитою европейскою и крайне отсталою азиатскою, — соперничеством древнейшего, почти чингисхановского, оружия с пулеметами и броненосцами. И удивительно, что восстание длилось довольно долго — более двух лет. Это свидетельствует, как же велико было воодушевление восставшего народа. И в некоторых случаях действия восставших были очень небезуспешными. Кстати, особенно неистово они разрушали русскую железную дорогу в Маньчжурии, справедливо полагая, что эта дорога — основа присутствия России в Китае. Если в руки к ним попадались европейцы, они расправлялись с ними по-восточному безжалостно. Угодил к ним как-то и инженер Б. А. Верховский и тотчас был обезглавлен. Тело китайцы спрятали, а голову специально подбросили русским для устрашения. Так одна голова, без тела, и поехала в Москву, где и была похоронена на Пятницком кладбище.
Само собою, европейским армиям с их совершенным вооружением мятежники не могли не уступить. Их восстание было подавлено с необыкновенною для европейцев жестокостью. Особенно неистовствовали германцы. Сколько тогда в Китае ими было устроено Хатыней, никто не считал. В те времена за этим особенно не следили, — на войне, как на войне. Китайский императорский суд, в угоду победителям, приговорил многих главарей боксеров к весьма суровой каре, между прочим, и к такой чисто китайской мере — к самоубийству. Суд положил им день, когда они должны были покончить собой. И все приговоренные истово исполнили приговор. А в Москве в память об этих событиях осталась могила головы инженера Б. А. Верховского.
Много замечательных людей было похоронено на Пятницком кладбище в советское время. На одном из отдаленных участков, в третьем ряду от края, стоит неприметная белая плита. Здесь покоится профессор Александр Леонидович Чижевский (1897–1964). Это выдающийся биофизик и основоположник науки гелиобиологии, ученый, намного опередивший свое время, чье наследие еще не вполне изучено и не востребовано. Его иногда называют Леонардо да Винчи XX века. Сейчас это имя стало знакомым многим по рекламе т. н. люстры Чижевского — бытового ионизатора воздуха. Но, в сущности, вся жизнь и деятельность этого выдающегося ученого для большинства остается неведомой. А, например, среди его научных разработок было открытие зависимости между циклами солнечной активности и многими явлениями, происходящими в отдельных земных живых организмах и в биосфере нашей планеты в целом. Более тридцати заграничных Академий наук избрали его своим почетным членом. Советская же АН воздержалась признавать заслуги Чижевского. В 1939 году ученый был выдвинут на Нобелевскую премию. В 1942 году Чижевский был репрессирован и отправлен, как и полагается советскому ученому, работать в одну из «шарашек». И он там до такой степени увлекся своими экспериментами, что, когда ему вышел срок, Чижевский отказался покинуть «шарашку» до завершения работ. Возвратился из ссылки и был реабилитирован Чижевский только в начале 1960-х. Последние годы он жил неподалеку от Пятницкого кладбища — в крошечной квартирке на Звездном бульваре.
Наверное, многие еще не забыли голоса диктора Всесоюзного радио Ольги Высоцкой. Придя на радио почти одновременно с появление этого средства массовой информации, она прослужила там вплоть до 90-х годов и установила своеобразный рекорд долгожительства в эфире. Во время войны только ей и Ю. Б. Левитану доверяли передавать самые важные сообщения. Умерла Ольга Сергеевна в 2000 году и похоронена здесь же — на Пятницком.
За алтарем Троицкой церкви почти сплошь могилы духовенства. Здесь похоронен и бывший настоятель этого прихода протоиерей Василий Романков (1891–1963), и настоятели других московских храмов, и даже несколько архиереев. Сама церковь построена в 1835 году по проекту архитектора А. Г. Григорьева. А когда-то здесь была деревянная церковь Параскевы Пятницы, по имени которой и кладбище стало называться Пятницкам. Но после того как эта церковь была разобрана, во имя св. Параскевы был освящен один из пределов Троицкой церкви (второй — Сергия Радонежского). Так что название кладбища не стало рудиментарным топонимом, а имеет реальное обоснование. Проект Григорьева вообще оказался необыкновенно удачным. О таких храмах говорят: он внутри кажется больше, чем снаружи. И, как ни удивительно, до сих пор его стройная колокольня остается важным ориентиром, доминантой всей местности за Крестовской заставой — ее видно отовсюду и издалека.
Может быть, это звучит несколько странно по отношению к кладбищу, но Пятницкое не лишено некоторого уюта. И даже не потому, что администрация здесь, очевидно, с большим усердием поддерживает порядок, нежели это делается на других московских кладбищах. Но старина, сохранившаяся на Пятницком лучше, чем на других его кладбищах-ровесниках, придает ему очаровательный вид заповедного некрополя…
Миусское — самое маленькое из московских «чумных» кладбищ 1771 года. Оно и раньше было меньше прочих. А в последующие годы еще и урезалось по краям, — и теперь площадь его составляет всего шесть гектаров. Вообще, это кладбище сохранилось случайно. В 1800 году московское епархиальное начальство согласилось с представлением столичного главноначальствующего графа И. П. Салтыкова «Миюсское кладбище, по крайней ветхости церковного на нем строения и по неимению особого священника, уничтожить». Возродилось оно только спустя четверть века. В советское время его также не однажды собирались ликвидировать. Но что-то всегда мешало власти это сделать. Последний раз такой проект обсуждался в 1960-е годы.
И угроза ликвидации Миусского кладбища была тогда настолько реальна, что родственники погребенных здесь уже думали, куда им перезахоранивать прах своих покойных. К счастью, обошлось, — кладбища не тронули.
Но если сохранилась в основном сама территория Миусского кладбища, то старые захоронения здесь почти все исчезли. Из старых московских кладбищ Миусское теперь самое обновившееся. В то время как на большинстве других его «чумных» собратьев могилы XIX века не такая уж и редкость, на Миусском с трудом можно отыскать несколько камней начала XX века. Надгробий же конца XIX века просто считанные единицы.
Возможно, самая старая сохранившаяся здесь могила — историка М. Т. Каченовского. В центральной части кладбища, в глубине участка, едва заметные с дорожки, стоят две невысокие гранитные, пронизывающие кубы, колонны. На одной из них написано: Здесь погребено тело Михаила Трофимовича Каченовского заслуженного Профессора Императорского Московского университета действительного статского советника и кавалера. Родился 1 ноября 1775 года скончался 19 апреля 1842 года. Под соседней колонной лежит безвестный Коллежский асессор и кавалер Григорий Иванович Козинер, который скончался 3 июня 1860 года, 52 лет.
М. Т. Каченовский многие годы возглавлял выходивший в 1802–1830 годы в Москве журнал «Вестник Европы». В этом журнале дебютировал в 1814 году A.C. Пушкин. Но впоследствии Каченовский занял столь консервативную, скептическую позицию, что Пушкин, Жуковский, Вяземский, Батюшков, Грибоедов, Карамзин и другие известные авторы порвали с «Вестником». И в дальнейшем вели с ним полемику, носившую преимущественно пародийно-иронический характер. Это о Каченовском и его непотребном листе говорится в знаменитой пушкинской эпиграмме «Жив, жив Курилка!». Между тем «скептическая школа» Каченовского имела и до сих пор имеет для российской исторической науки очень большое значение. Научная деятельность Каченовского строилась на принципе строго критического отношения к летописям. Он не доверял древним летописным сказаниям, справедливо считая, что они часто «помрачены вымыслом». Поэтому он довольно жестко критиковал Карамзина, упрекая его в том, что первые главы «Истории государства Российского» это единственно переложение несторовской «Повести временных лет», довольно сомнительного источника, да и вся «История» — сочинение больше литературное, нежели научное историческое. Разумеется, в советское время деятельность верноподданного, «придворного» ученого Каченовского, не могла быть высоко оценена: он же был противником фрондирующих либералов «арзамасцев»! И Каченовский так с тех пор и почитается реакционером, обскурантом, курилкой-журналистом. Это подтверждает заброшенный, чудом сохранившейся памятник на его могиле. А ведь М. Т. Каченовский с 1837 года являлся ректором Московского университета. Казалось бы, для МГУ его могила должна быть святыней, почитаться, находиться на особом счету «альма-матер». В 2002 году исполнилось 160 лет со дня смерти бывшего профессора и ректора Московского университета М. Т. Каченовкого, но, насколько можно судить по состоянию его могилы, об этом никто не вспомнил.
Но, во всяком случае, могила Каченовского сохранилась. А вот могилы еще двух дореволюционных ученых бесследно исчезли. Не найти больше на кладбище места захоронения другого заслуженного профессора Московского университета — Федора Ивановича Синицына (1835–1907). Нет теперь могилы и крупного религиозного философа, писателя, заслуженного профессора Московской духовной академии Алексея Ивановича Введенского (1861–1913). Научная концепция А. И. Введенского заключалась в следующем: он считал, что философия каждого народа есть раскрытие веры этого народа. Немецкая философия отличается отвлеченностью, ее взаимоисключающие системы кладут в основу мира либо разум, либо волю, либо чувства, а такая исключительность, по мнению Введенского, приводила немецкую философию того времени к отказу от познания сущности вещей. Французская философия всегда сохраняла связь разума, воли и чувств, указывая путь проникновения в подлинную действительность и открывая познание духовной сущность из непосредственного опыта. Русская же философия, как считал Введенский, это, прежде всего, философия православия, признающая первоначальной незыблемой истиной догму православного христианства и картину мира, созданную на этой почве.
На кладбище похоронен также депутат 2-й и 3-й Государственных дум от партии кадетов Николай Николаевич Кутлер (1858–1924). Прославился он, как один из крупнейших отечественных финансистов. Ему дважды удавалось сделать отечественную валюту одной из самых твердых и надежных в мире: первый раз по поручению С. Ю. Витте в 1997 году, второй раз — 1924-м, когда он помог советскому правительству подготовить денежную реформу и выпустить знаменитый золотой червонец.
В 1823 году на кладбище была построена церковь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. После революции ее закрыли, и к тому времени, когда храмы стали возвращать верующим, церковь превратилась едва ли не в руины. В 1990-е годы она была исключительно отреставрирована и теперь, вместе с домами притча и другими постройками, образует уникальный комплекс — этакий уголок Москвы XIX века, отделенный от могил высокой каменной оградой. Если кто-то считает, что ему недостает мудрости или любви, если кто-то ищет веры и надежды, тому нужно непременно побывать в храме на Миусском кладбище и приложиться к образу святого семейства. Говорят, помогает.
В советские годы каких-то особенно выдающихся людей на Миусском кладбище не хоронили. Если степень престижности кладбища оценивать в соответствии с воинскими чинами похороненных там, то Миусское — это кладбище полковников и равных им по значению штатских. Есть, конечно, и редкие исключения. Похоронено здесь несколько профессоров, докторов наук, какие-то заслуженные люди культуры, спорта. На обочине одной из дорожек стоит довольно скромная белая мраморная дощечка. На ней надпись:
Здесь покоится великий русский библиограф
Топоров Андрей Дмитриевич.
1851–1927.
С благодарностью Российская книжная палата 1992.
В глубине кладбища есть одно вообще довольно загадочное захоронение: на могиле установлен небольшой тонкий асимметрично вырубленный кусок черного гранита с надписью Здесь лежит генерал Фон Гершельман. И никакой даты — ни рождения, ни смерти. Что за «фон»? — непонятно. В начале XX века в Москве был генерал-губернатор Сергей Константинович Гершельман (1854–1910). Но вряд ли это он. Даже если бы его привезли хоронить в Москву из Вильны, где он командовал войсками в последние годы, то похоронили бы его в каком-нибудь более «генеральском» месте.
Покоится на Миусском кладбище и еще одна прославившаяся в прошлом фигура — некто Николай Федотыч Михайлин. Вряд ли это имя теперь кому-то о чем-то напоминает. К тому же в историю он вошел под искаженной фамилией — Михальчук. А, между тем, одно время о нем гудела вся Москва. В 1905 году, 18 октября, этот Михайлин на Немецкой улице убил куском железной трубы предводителя социалистической демонстрации Николая Эрнстовича Баумана.
В 1930 году в «Известиях» вышла заметка, в которой автор возмущенно рассказывал, что на Миусском кладбище существует могила убийцы Баумана со всей приличествующей информацией о нем на кресте. Вот фрагмент: Н. Ф. Михайлин — «уроженец Тамбовской губернии, Козловского уезда, села Ивановского. В 1905 он был хожалым при общежитии рабочих фабрики Щапова (ныне «Красная Работница»). Состоял членом Союза русского народа. Слыл пьяницей. За убийство Баумана Михайлин был приговорен судом к 2 годам арестантских рот, но по особому ходатайству СРН царь Николай его помиловал. Кроме того, за услугу, оказанную убийцей Баумана русской монархии, Михайлин получил от СРН большое денежное вознаграждение, которое он пропил с сожительницей Еленкою (курсив наш. — Ю. Р.). Затем благополучно проживал в Москве. Но в 1922 году выдан своею сожительницей, которую он бил смертным боем. В 1922 был арестован ГПУ и посажен в Бутырскую тюрьму, где и умер 26 ноября 1922 года от туберкулеза легких. Похоронен он на Миусском кладбище». Заметим, Миусское кладбище — самое близкое к Бутырской тюрьме.
Вряд ли после такой заметки в главной советской газете могила убийцы Баумана осталась не потревоженной. Скорее всего, ее вскоре уничтожили. Во всяком случае, наши современники — родственники погребенных на Миусском покойных даже не слышали — по признанию некоторых их них, — что на кладбище похоронен убийца Баумана. Но, вне всякого сомнения, едва ли кто-то в 1930 году удосужился разрыть землю, чтобы вынуть и мстительно выбросить или испепелить самые кости ненавистного черносотенца, — наверное, просто убрали крест с табличкой. Так что останки одного из самых знаменитых персонажей 1905 года так и почивают на своем месте в московской земле.
Вот тоже может быть объект почитания для нынешних монархистов: поди еще догадаются выхлопотать разрешение поставить Михайлину памятник среди миусских могил и будут выставлять к какой-нибудь дате свои ряженые караулы, как они это делают у кенотафов в других местах.
Осенью 2002 года здесь случилось происшествие, заставившее всю Москву обратить внимание на маленькое кладбище на Сущевском валу. В ночь с 13 на 14 сентября на территорию пробралась шайка лихих молодцов и устроила натуральный погром. Утром посетители увидели потрясающую картину: кругом на могилах, на дорожках валялись обломки памятников, многие кресты были погнуты, ограды повреждены. Всего пострадало порядка 400 захоронений. Причем — что удивительно! — действовали погромщики абсолютно бессистемно: разбиты и памятники с православными символами — с крестами, и с еврейскими — с «давидовыми» звездами, или вообще безо всяких символов, следовательно злодеяние не имело ни национального, ни конфессионального характера. В равной степени повреждены и дорогие гранитные монументы, и скромнейшие бетонные надгробия, каких на кладбище большинство, а это значит, что и социальный подтекст в действии погромщиков отсутствовал. Один из них впопыхах потерял какой-то свой документ, по которому его и разыскали. И находчивый малый заявил, что они разгромили кладбище, потому что являются… сатанистами. А погром, или, как они его понимают, — «обряд», осуществлен якобы в соответствии с их «вероисповеданием». Они и время подгадали, имеющее для них сакральное значение, — тринадцатое число в пятницу. К тому же эта ночь (на 1-е сентября по старому стилю) была началом индикта — церковного новолетия. Такие слухи теперь распространяются по Москве. Особенно охотно старушки придают случившемуся на Миусском кладбище мистическое, «сатанинское», значение. Но такая версия только что для старушек и есть. Конечно, кому теперь интересно называться просто хулиганами. Это же так несовременно. Вот сатанистами — другое дело! Это звучит! Надо же им придать своей разрушительной энергии какое-то идейное обоснование. Поэтому они назовутся кем угодно — сатанистами, язычниками, может быть, инопланетянами. Лишь бы гадить «по идее», под каким-то знаменем, а не просто так. Впрочем, одна старушка на кладбище оценила происшествие исключительно мудро: они сейчас все сатанисты, сказала бабушка, это они же устраивают побоища на стадионах, это они же самые давеча учинили бузу на Манежной площади — пожгли машины, побили витрины, — как же им не быть? — когда нынче их время наступило — сатанинское.
Вообще Миусское кладбище в целом производит впечатление места погребения людей достатка ниже среднего. Понятное дело, таких захоронений большинство на любом кладбище. Но в других местах не эти могилы доминируют в общем пейзаже. Там, прежде всего, бросаются в глаза либо старинные исполинские купеческие обелиски — часовни, либо современные вычурные надгробия «новых русских» с неизменным ростовым портретом погребенного под ними. На Миусском же самый заметный памятник — это бетонная плита. Таких памятников здесь девять из десяти. Совсем не редкость на кладбище и деревянная оградка. Иногда покосившаяся, полусгнившая. Но это уже экзотика, являющаяся скорее украшением, нежели недостатком русского кладбища. Зато непривлекательность миусских могил отчасти искупается довольно приличной общей ухоженностью и благоустройством территории. Здесь нет гор мусора по окраинам или на углах участков, как на иных кладбищах. Все дорожки здесь — и асфальтовые, и грунтовые — чистые, прямые, практически ко всем могилам, даже в середине участка, подобраться можно без труда. Как ни странно, но маленькое Миусское кладбище одновременно просторное, не тесное.
И все-таки, несмотря на относительную ухоженность и простор, на Миусском кладбище очень неуютно: здесь, не в пример другим центральным московским кладбищам, всегда чересчур шумно, — за одной стеной скрипит трамвай, за другой ревет Сущевский вал, жилые дома подступают так близко, что кажется, будто балконы висят прямо над могилами, почему еще создается впечатление, что с балконов, из окон на тебя постоянно кто-то смотрит. Здесь не может появиться чувства вечного покоя, иллюзии уединения. Хотя кладбище и невеликое, на нем всегда полно народа, — куда ни пойди, всюду на могилках копошатся люди. Всюду разложены их бутерброды, стоят термосы. Кто-то закусывает, кто-то поминает сродников своих. Но пусть даже так. В конце концов, это и составляет своеобразие Миусского кладбища. И уже, во всяком случае, это лучше, чем, если бы его закрыли, ликвидировали вовсе, как собирались сделать когда-то.
В 1857 году замечательный поэт Михаил Александрович Дмитриев выпустил сборник стихотворений «Московские элегии», которые за десять лет до этого публиковались по отдельности в разных изданиях. Причем автор в предисловии к сборнику заметил, что «с тех пор, как написаны эти элегии, многое изменилось в Москве, особенно в убеждениях и направлении мнений».
Всех стихотворений в сборнике было числом пятьдесят. Действительно, многое из того, о чем рассказал Дмитриев, скоро переменилось. А теперь и вовсе представляется старосветской экзотикой, преданьями старины глубокой. И лишь «направления мнений», изложенные в элегии «Ваганьково кладбище», на удивление, остались почти неизменными по сей день. Если бы не архаичный «кантемировский» размер этого стихотворения, то можно было бы подумать, что автор, почти без погрешностей, срисовал современную повседневную жизнь самого знаменитого московского кладбища. Вот каким он увидел Ваганьково в 1845 году:
Ваганьковское кладбище появилось за Пресненской заставой, как принято считать, в 1771 году. Хотя, к примеру, такой авторитетный источник как «Новый Энциклопедический словарь» Брокгауза и Эфрона сообщает, что Ваганьковское кладбище возникло в 1696 году. Но, скорее всего, то кладбище, о котором говорится в словаре, с нынешним не совпадало территориально. Это, вероятно, был погост села Новое Ваганьково при деревянной церкви Николая Чудотворца (1695). Несколько раз перестроенный в камне Никольский храм и теперь стоит в Нововаганьковском переулке на Пресне. А это от нынешнего Ваганьковского кладбища довольно далеко. И все-таки утверждать наверно, что до 1771-го здесь никого не хоронили, вряд ли возможно. Большинство современных так называемых «чумных» кладбищ, официально учрежденных в 1771 году, на самом деле являются наследниками более ранних сельских погостов.
Имя — Ваганьково — действительно знакомо всем москвичам. Больше того, топоним этот так же вошел в московский городской фольклор, как и некоторые другие столичные достопамятности, от которых получились, например, выражения «Коломенская верста», «Дороже Каменного моста», «Во всю Ивановскую» (речь по разным версиям идет о колокольне Ивана Великого, или об Ивановской площади в Кремле, или даже о самой России), «Едва родился, сейчас в Каменщики нарядился» (смолоду пошел по тюрьмам), «Вались народ от Яузских ворот» и прочие. Вот и выражение «Загреметь на Ваганьково» — точно такой же чисто московский фразеологизм, аналогичный другим известным эвфемистическим синонимам понятия «умереть» — «приказать долго жить», «отправиться к праотцам», «сыграть в ящик», «уехать в Могилевскую» и т. д.
Из старых московских кладбищ Ваганьковское самое большое. Площадь этой божьей нивы составляет 52 гектара. Предположительно всех ожидающих весны воскресенья там лежит порядка полумиллиона. А обозначенных захоронений, то есть с указанием имен погребенных, на Ваганькове насчитывается свыше ста тысяч.
Грунт, на котором расположено кладбище, в основном песчаный. Могильщикам это одновременно доставляет и преимущества, и неудобства. Копать песок, конечно, легче, чем землю или глину, — и то, только летом: зимой замерзший песок не колется, как глина, и его приходится буквально отщипывать по крошкам, — но песчаный грунт имеет очень неподходящее для могилы свойство быстро осыпаться. Поэтому на Ваганькове при нынешней норме могилы — метр семьдесят пять копать приходится от силы на полутораметровую глубину.
Пожалуй, самое существенное отличие прежнего Ваганькова от современного состоит в том, что во времена Дмитриева «тут безвестные люди, добрые люди сошлись», а теперь, напротив, кладбище стало местом упокоения преимущественно элиты, богемы, советской и постсоветской знати, всякого рода авторитетов.
Как ни удивительно, но в прежние времена даже купечества здесь было похоронено относительно немного для самого большого кладбища в Москве. Во всяком случае, таких захоронений здесь не гуще, чем на Пятницком или Даниловском, не говоря уже о старообрядческих кладбищах. Тем не менее, на Ваганьковском можно найти несколько известных купеческих фамилий. Первая от ворот налево дорожка ведет к большой часовне — склепу XIX века. Это усыпальница фабрикантов Прохоровых, владельцев известной Трехгорной мануфактуры. В советское время могилы капиталистов, понятно, в почете быть не могли. Усыпальница Прохоровых, та вообще едва сохранилась. Еще во второй половине 1990-х она практически лежала в руинах. Но недавно часовня была основательно отреставрирована. И теперь выглядит совершенно изумительно.
А в глубине кладбища находится участок, без преувеличения сказать, легендарных московских «типов», как раньше говорили, — булочников Филипповых, поставщиков двора Его Императорского Величества. В середине участка, среди надгробий многочисленных сродников, стоит большой черный обелиск — «часовня» с барельефным портретом «анфас» самого короля кренделей и саек. Написано на камне кратко: Иван Максимович Филиппов родился 20 июня 1824 г. скончался 22 мая 1878 г. Это он — Иван Максимович — вынужден был съесть сайку с тараканом, попавшуюся самому генерал-губернатору Закревскому, сказав, что, де, это изюминка-с. Так с тех пор в Москве сайки с изюмом и завелись.
Филипповских булочных было довольно много по всей столице. Некоторые из них работали даже еще в позднее советское время. И у москвичей считалось этаким родом престижа — жить где-нибудь поблизости от филипповской булочной и покупать там хлеб. К сожалению, сберечь эти действующие экспонаты московской старины столица не позаботилась. Филипповские булочные исчезали одна за другой всегда — ив образцовой коммунистической Москве, и в нынешней. Не так давно была закрыта едва ли не последняя филипповская булочная на Сретенке.
Вообще, это удивительно, как недолог век московских магазинов. Только обыватель привыкнет к какому-нибудь магазинчику рядом с домом, а уже глядь — тот закрылся или перепрофилировался: был продовольственный — стал комиссионный, была аптека — стала сберкасса. А потом компьютерный салон. А потом автозапчасти, книжный, мебельный, парикмахерская и т. д. Говорят, в Англии, где традиция почитается высшим законом, в какой-нибудь паб посетители ходят из поколения в поколение веками.
Но все-таки даже при этом московском непостоянстве есть в столице еще несколько магазинов, открывшихся до революции, которые с тех пор никогда не закрывались и не меняли своего адреса. И, как сто лет назад туда забегали гимназистки за ландрином, так же точно современные школьницы покупают там жевательные резинки.
Конечно, из московских долгожителей, прежде всего, вспоминаются такие торговые тяжеловесы, как ЦУМ — «Мюр и Мерилиз» на Петровке, открывшийся в 1908 году, или его сосед Петровский пассаж, принявший первых покупателей еще в 1906-м, или Елисеевский магазин на Тверской, отметивший в 2001-м свое столетие. Но есть еще в Москве и небольшие магазинчики, мимо которых иной раз пробегаешь, даже их не замечая, а, между тем, они имеют долгую и порою весьма любопытную историю.
На Мясницкой улице в первом этаже дома № 13 находятся два магазина — букинистический и «Семена». Открылись они оба в 1913 году. Нужно сказать, что прежде магазины «Семена» имели значение принципиально отличное от нынешнего: если в наше время посетители «Семян» — чаще всего дачники, для которых возделывание их шести соток является лишь приятным развлечением, то до революции и в годы нэпа эти магазины играли довольно важную роль в народном хозяйстве страны, потому что семена там закупали настоящие земледельцы. И, кроме прочего, от них — от «Семян» — зависело, будет ли крестьянин осенью с урожаем, или он со всей семьей пойдет по миру. В магазин на Мясницкую в основном съезжались крестьяне северо-восточных уездов Московской губернии. И иногда по этой, одной из фешенебельных московских улиц, выстраивались в ряд десятки крестьянских телег — это приезжали подмосковные хлебопашцы за семенами.
Когда сельский житель бывал по какой нужде в Москве, он обычно возвращался в деревню с гостинцами для своих домочадцев. Привозил им какие-то нехитрые безделушки. Здесь на Мясницкой, крестьянин мог заодно зайти в магазин Товарищества М. С. Кузнецова и купить там в подарок близким фаянсовую чашку, — яркую, расписную, с какой-нибудь надписью — «День ангела», например, или «С Рождеством Христовым».
Стоила такая посуда «для народа» очень недорого — вполне по крестьянскому достатку. На «стрелке» Мясницкой и Большого Златоустинского стоит красивое здание с огромными трехуровневыми окнами-арками. Построено оно было в 1898 году по проекту Ф. О. Шехтеля. И вот уже более века там неизменно продается посуда. Да и производится она до сих пор в основном на бывших кузнецовских фабриках — в Дулеве, в Вербилках, в Бронницах и других.
Вряд ли крестьяне интересовались букинистическим магазином. В такие магазины вообще заглядывали всегда очень немногие. Зато это были люди часто довольно известные. Например, сюда, на Мясницкую, в букинистический магазин до революции заходили московские писатели — Брюсов, Бунин, Телешов, Ремизов. А в 1930–1960-е годы здесь нередко можно было застать проживающего по соседству известного поэта-футуриста Алексея Крученых. Рассказывают, что он сдавал сюда иногда книги с автографами своих друзей — Маяковского, Хлебникова, Бурлюка, Каменского.
Ближе к Мясницким воротам по левой стороне улицы уже много лет под лесами и маскировочной сеткой скрывается фасад дома № 19. Это известный в Москве магазин «Чай — Кофе». Принадлежал он московским «чайным королям» Перловым. В первом этаже размещался сам магазин, в верхних — доходные квартиры. Здание это построено было по проекту P.M. Клейна в 1893 году. Но спустя два года владелец дома и магазина Сергей Васильевич Перлов пожелал решительно изменить фасад здания. И он поручил архитектору К. К. Гиппиусу оформить фасад и внутренний интерьер магазина в китайском стиле. Расчетливый предприниматель преследовал свои коммерческие цели. Дело в том, что в 1896 году в Москву, на торжества по случаю коронации Николая Второго, должен был приехать китайский канцлер Ли-хун-чжан. А большая часть товара поступала Перлову именно из Китая. Поэтому, предполагая заручиться высоким покровительством, он очень хотел, чтобы китайский гость остановился именно у него. Но Ли-хун-чжан не прельстился «китайским» домом С. В. Перлова, — он, верно, и в Китае на такие дома насмотрелся вволю, — и остановился у его конкурентов и родственников — у других Перловых. Впрочем, С. В. Перлов ничуть не проиграл: его магазин одним своим видом стал привлекать покупателей лучше всякой рекламы, и доходы торговца чаем в результате многократно возросли.
В конце XIX — начале XX в. известные фабриканты фармацевтических изделий Феррейны открыли в Москве несколько аптек. На Серпуховской площади, например, до сих пор работает одна из их аптек, открытая в 1902 году. Но самая старая московская аптека Феррейнов находится по адресу — Никольская улица, дом 19/21. Собственно, эта старейшая в России аптека существует с 1701 года и неоднократно меняла своих хозяев. Феррейнам она досталась в 1832-м. А в 1899-м архитектором A3. Эрихсоном для нее было построено специальное здание, которое аптека занимает по сию пору. Нужно заметить, что спиртозавод небезызвестного предпринимателя Брынцалова «Феррейн» на Варшавском шоссе, заваливший, кажется, уже этим популярным и более чем доступным по стоимости продуктом всю Москву, основан также Феррейнами. Когда-то это был один из их химико-фармацевтических заводов.
Есть и еще в Москве несколько магазинов, ресторанов, заведений бытового обслуживания, работающих с дореволюционных времен. Можно вспомнить, например, обувной на Сретенке, «Фотографию» на Серпуховской площади, рестораны «Прага», «Яр», «Славянский базар», другие. Но Москва относится к этим дорогим раритетам, связывающим прошлое и настоящее, безынтересно, не бережет их. Каждый год в центре сносятся или реконструируются дома и закрываются один за другим старинные магазинчики. А в 1990-е — нач. XXI века городские власти объявили московской старине настоящую войну. Таких потерь столица не знала ни в одну эпоху. Разве в пожар 1812 года. Этак скоро «Макдоналдс» в Газетном или «Rifle» на Кузнецком будут почитаться старейшими московскими магазинами.
Автор проекта магазина Товарищества М. С. Кузнецова на Мясницкой, крупнейший российский архитектор рубежа XIX–XX веков, один из наиболее ярких представителей стиля «модерн», Федор Осипович Шехтель (1859–1926) похоронен тут же — на Ваганькове. Надгробие семейства Шехтель находится вблизи прохоровской часовни. Найти его очень легко — памятник выполнен в виде довольно высокой треугольной стены серого цвета, обращенной острием вверх, почему напоминающей фронтон здания, — подходящее надгробие для архитектора.
Шехтель построил в Москве довольно много — Торговый дом В. Ф. Аршинова (1900) в Старопанском, Московский Художественный театр (1902) в Камергерском, особняк С. П. Рябушинского (1903) на М. Никитской, гостиницу «Боярский двор» (1903) на Старой площади, банк Товарищества мануфактур П. М. Рябушинского в Старопанском и Ярославский вокзал (оба — в 1904-м), дом Московского Купеческого общества (1911) на Новой площади, типографию П. П. Рябушинского «Утро России» (1909) в Б. Пунинковском, кинотеатр «Художественный» (1913) на Арбатской площади, несколько особняков и доходных домов. Большинство построек Шехтеля сохранились. К сожалению, некоторые из них в разные годы были дополнены какими-то новыми архитектурными объемами и деталями. Последнее такое «дополнение» Шехтеля произошло совсем недавно.
На углу Знаменки и Староваганьковского переулка находится большой жилой дом, привлекающий внимание оригинальной архитектурной деталью — круглым угловым эркером, увенчанным башенкой-ротондой с остроконечным куполом. Этот доходный дом Шехтель построил в 1909 году. Как и всякая работа Шехтеля — он памятник архитектуры. И, как все памятники, государство должно бы его охранять. Во всяком случае, оно — государство — приняло на себя такие обязательства. О чем свидетельствует медная табличка на стене дома. Но где-то в конце 1990-х к зданию была пристроена мансарда с огромными окнами на Кремль. Не говоря уже о том, что мансарда — это архитектурный элемент абсолютно чуждый московской традиции, — об этом свидетельствуют старые фотографии: там не найти мансард, — но, главное, Шехтель-то не планировал никакой мансарды! Дополнить чем-либо творение великого архитектора, это то же самое, что «дописать» какой-нибудь роман Достоевского, или «дорисовать» картину Репина, или «долепить» скульптуру Антокольского. Оказывается, мансарду с видом на Кремль построил себе один из этих новых наших хозяев жизни — какой-то всесильный олигарх. И теперь он сидит там и, как демон, смотрит со своей высоты на грешную землю. Одно утешает: олигарх, дополнивший Шехтеля, подтвердил репутацию «новых русских» — истинных потомков Журдена, людей одновременно сверхобеспеченных и сверхневежественных.
Не только в воскресные дни, как писал Дмитриев, но и по будням на Ваганькове всегда многолюдно. И прежде было, и теперь так. А уж в праздники само собою. Нынче особенно много народу приходит на свиданье к усопшим родным в самую Пасху. Такой уже установился обычай. Церковь вроде бы его не одобряет: учит, что, де, не на кладбище в этот день место живым, а в храме, да за праздничным столом, но поделать так ничего и не может, — знай, валит народ на кладбища в Светлое Христово Воскресение. И, скорее всего, этого обычая уже не переменить. Впрочем, людей понять можно: они этот радостный день хотят отмечать вместе со своими ушедшими близкими.
Но вообще, по церковным правилам, главным в году днем поминовения усопших считается праздник Радуницы, который отмечается на десятый день по Пасхе. До революции в этот день вся Москва отправлялась по кладбищам. Причем, если у кого-то сродники были похоронены в разных местах, то люди так и ездили весь день из конца в конец, пока не обходили всех своих умерших. День Радуницы колоритно описан у Ивана Сергеевича Шмелева в воспоминаниях «Лето Господне»:
«Едем сначала на Ваганьково, за Пресню. Везет Антипушка на Кривой, довольный, что отпросили его с нами. На Ваганьковском помянули Палагею Ивановну, яичка покрошили, пани-хидку отпели, поповздыхали; Говриилу — Екатерину помянули… я-то их не знавал, а Горкин знал, — родители это матушкины, люди самостоятельные были, ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая была, ума палата, всякие приговорки знала, — послушать бы! Посокрушались, как мало пожила, за шестьдесят только-только переступила. Попеняли нам сторожа, чего мы яичком сорим, цельным полагается поминать родителев. А это им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили, они и помянут за упокой. По всему кладбищу только и слышно, с семи концов, — то «Христос Воскрсе из мертвых…», то «вечная память», то «со духи праведных…» — душа возносится! А сверху грачи кричат, такой-то веселый гомон. Походили по кладбищу, знакомых навестили, много нашлось. Нашли один памятник, высокий, зеленой меди, будто большая пасха, и написано на нем, вылито, медными словами: «Девица, Певица и Музыкантша», — мы даже подивились, уж так торжественно! И самую ту «Девицу» увидали, за стеклышком, на крашеном портрете; молоденькая красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза ангельские. Антипушка пожалел-повздыхал: молоденькая-то какая — и померла! «Ее, Михал Панкратыч, говорит, там уж, поди, в ангелы прямо приписали?» Неизвестно, какого поведения была, а так глядеться, очень подходит к ангелам, как они пишутся… и пеньем, может заслуживает чин.
И повстречали радость!
Неподалеку от той «Девицы» — Домна Парфеновна, с Анютой, на могилке дочки своей сидят, и молочной яишничей поминают. Надо, говорит, обязательно молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено, в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили ее про ту ангельскую «Девицу», а она про нее все знает! «Не, не удостоится», — говорит, это уж ей известно. Антипушка стал доспрашивать, а она губы поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: «певчий с теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей «мавзолей» воздвиг, — пасху эту: на Пасху она преставилась… а написал неправильно». А чего неправильно — не сказала. Пришлось нам расстаться с ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортист квартальный, там упокояется, — и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили, через всю Москву».
Любопытно отметить нравы прежних кладбищенских работников, — они собирали по могилам дары, оставленные на помин души: пеняли, что не цельное яичко оставляют сродники. Нынешние их коллеги до таких мелочей уже не опускаются. Наверное, к могильщикам можно предъявлять какие-нибудь претензии, не без этого, — такая уж профессия у них — всегда быть объектом претензий клиентов, — но вот за «ста граммами» и закуской, оставленными на могиле, сейчас могильщики и сторожа не охотятся. Чего нет, того нет. Это можно наверно утверждать. Зато на кладбища со всей Москвы идут, будто в супермаркет, московские пьяницы и бродяги. На праздники, особенно на Светлой Седмице, они то и дело встречаются среди могил: разговляются, чем Бог послал. Нередко запасаются и впрок. И в такие дни можно увидеть, как они выносят с кладбища куличи и яйца целыми котомками. Охранники, конечно, как-то противоборствуют такому их шопингу, — стараются не пропустить бродяг на территорию, а если уж те все-таки проскальзывают, — а дыр в ограде Ваганькова хватает, — их по возможности отлавливают и выгоняют прочь.
Еще одна напасть современных московских кладбищ — торговцы бывшими в употреблении цветами. Обычно эти личности прокрадываются на кладбище в ночную смену и собирают с могил не утратившие товарного вида цветы. А утром они эти цветы тут же — при входе — продают. Работники Ваганькова рассказывают, что для них не составляет ни малейшего труда определить, у кого из цветочников товар не первой свежести. И как-то даже ваганьковские могильщики решились ополчиться на этих ночных собирателей цветов, — они устроили вылазку в их расположение вблизи кладбища и всех разогнали, причем нанеся неприятелю урон в виде побоев и конфисковав товар в виде трофеев. Но вышло себе дороже: цветочники ужо отомстили могильщикам, — верные своей тактике, они ночью взяли кладбище и учинили там беспорядок. Больше могильщики решили с ними не связываться. Так ничем эта «батрахомио-махия» и закончилась. А посетителям Ваганькова нужно теперь иметь в виду, что значительная часть цветов, которыми торгуют вблизи кладбища, уже побывала на чьих-то могилах.
М. А. Дмитриев в своем стихотворении, между прочим, мимолетно приводит одну очень колоритную примету, иллюстрирующую московский быт первой половины XIX века. Он рассказывает, как именно «семьи нарядных гостей» поминают усопших родных: «Тут на могилах они — пьют чай (ведь у русских без чая нет и гулянья)». Прежде всего, любопытно заметить, что в старину выход на кладбище считался «гуляньем», то есть, судя по описанию Дмитриева, этаким пикником. Дач тогда еще не заводили. О туризме народ и понятия не имел. Вот и отправлялись горожане на «гулянья» куда-нибудь в ближайший пригород — в Марьину Рощу, в Сокольники или, еще лучше, на кладбища, — чтобы уж заодно и своих навестить. И, как теперь туристы берут в поход котелок, так же точно в прежние времена люди, отправляясь на «гулянья» за город, прихватывали с собою самовар. Так приедут они, бывало, к усопшим родным на свиданье, рассядутся вкруг могилы; пока развяжут салфетки, платки с пирогами, помянут родителей, тут, глядишь, — и самовар поспел. За целый-то день по нескольку раз самовар люди ставили. Чтобы все напились вволю. Раньше так и говорили о человеке — «усидел самовар». Это значит, один выпил его целиком. И иной раз, по праздникам, на Ваганькове, куда ни посмотришь, — всюду на могилках самовары дымят, затулками позвякивают, — Москва на «гулянье» выбралась. Само собою, ели люди там не одну яичницу. И пили не один чай. Но иногда при отеческих гробах давались решительные обеды.
Собственно, такие пикники на кладбищах не перевелись и теперь. Разве что самоварничать не стало принято. А едят и выпивают люди среди могил нисколько не меньше, чем в старину. Причем в поздний советский период кладбище сделалось чуть ли не единственным местом, где человек мог спокойно, легально, выпить, не опасаясь, что его загребут в ментовку. Потому что нигде больше этого сделать практически было невозможно: в кафе и столовых не наливали, а со своим приходить категорически запрещалось, за употребление спиртного где-нибудь на природе — в парке, в сквере — ближайшую, по крайней мере, ночь можно было провести в отделении. И что оставалось делать добрым друзьям, которым захотелось этак по дружески, да попросту хлопнуть по рюмашке — другой? — им оставалось только идти на соседнее кладбище и уже там, делая вид, что они поминают кого-то из близких, спокойно, без риска поплатиться за это, усидеть бутылец. Это именно о тех порядках говорится в популярной в 1970-е годы песне Михаила Ножкина:
Самоваров действительно сейчас на кладбище не встретишь. Но всякие прочие забавности там отнюдь не редкость. На одном новом кладбище нам случилось как-то быть свидетелями совершенно очаровательной картины: человек там загорал, — он лежал параллельно могиле на покрывале и, подставив спину и бледные ноги солнцу, читал вслух книгу. Мы отважились спросить у него: отчего это он читает здесь книгу вслух? Книголюб охотно рассказал, что рядом с ним, — он кивнул на могилу, — лежит его жена, с которой они раньше всегда вместе по очереди читали вслух. Ну а поскольку теперь жена не в состоянии исполнять свою партию, то он вынужден эту важную заботу целиком взвалить на себя. Понятно, что и загорал он здесь же, в оградке, не случайно, — наверное, и прежде они с женой также любили вместе погреться на солнышке. И, может быть, человек теперь добивался полной иллюзии, будто они вдвоем с женой загорают и читают роман. Конечно, это не самая распространенная сцена из повседневной кладбищенской жизни. Но если бы в наше время кто-то догадался привезти на кладбище самовар и устроить там чаепитие, это выглядело бы, пожалуй, куда более эксцентричным поступком.
К концу XIX века Ваганьковское кладбище стало все более приобретать профиль некрополя интеллигенции, преимущественно творческой, который теперь за ним утвердился прочно. «Поселившаяся в прежних барских кварталах Поварской и Никитской улиц интеллигенция, — писал А. Т. Саладин, — близко стоящая к университету, проживающие тут же поблизости артисты московских театров, богема с Бронных улиц — все это оканчивает жизнь на Ваганьковском кладбище. Потому-то здесь так много могил литераторов, профессоров, артистов».
В глубине кладбища, неподалеку от участка Филипповых, похоронен Владимир Иванович Даль (1801–1872), автор одного из самых выдающихся в российской словесности сочинений — «Толкового словаря живого великорусского языка», над которым он работал свыше пятидесяти лет. Причем словарь этот, существующий уже почти полтора столетия и переиздающийся до сих пор, кроме того, что он остается непревзойденным в своем роде научным лингвистическим трудом, еще имеет и значение литературного памятника первого ряда. Когда словарь впервые вышел в 1863 году, кандидатура Даля, бывшего до того членкором Петербургской АН, была предложена в ординарные (действительные) академики. Но число таких академиков в АН было строго квотировано, и для Даля вакансии не нашлось. Тогда знаменитый историк, действительный член АН, Михаил Петрович Погодин обратился к господам академикам с заявлением. Он сказал, что «теперь русская академия без Даля немыслима». Но поскольку вакансии для него не было, Погодин предложил бросить жребий, — кому из них — ординарных — «выйти из академии вон», чтобы освободившееся место досталось Далю.
Называя словарь «занимательной книгой», академик Я. К. Грот исключительно справедливо говорил: «Всякий любитель отечественного слова может читать ее или хоть перелистывать с удовольствием. Сколько он найдет в ней знакомого, родного, любезного, и сколько нового, любопытного, назидательного! Сколько вынесет из каждого чтения сведений драгоценных и для житейского обихода, и для литературного дела!» Если какой-то современный автор пишет так называемые исторические произведения, в частности, относящиеся к XIX — нач. XX в., то словарь Даля для него первый и незаменимый помощник. Конечно, можно написать исторический роман и на современном «продвинутом» наречии: «13 июня 1807 года по старому стилю в Тильзите (нынешнем Советске) между царем РИ Александром Романовым, династия которого будет репрессирована в грозном, братоубийственном 1917 году, — он об этом еще не знает, — и императором ФР Б. Наполеоном, которому суждено умереть в забытьи в 1821-м в ссылке на натовской базе в Атлантическом океане, состоялся саммит на высшем уровне в формате «два минус один» (немецкий король, не допущенный в VIP-палатку посередине Нямунаса, в одиночестве тусовался на берегу, отошедшем впоследствии к одному из государств Балтии — к Литве). В совместном коммюнике главы государств отметили, что сделано уже очень много, но предстоит им сделать еще больше и, прежде всего, превратить накопленный потенциал в новую энергию развития. Для этого у сторон есть все возможности: есть ресурсы, свой собственный опыт, есть полное понимание приоритетов развития, основанное на позитивном прошлом ближайших прошедших лет…» И т. д. Таким вот приблизительно языком написаны некоторые современные «исторические» сочинения. Очевидно, что такие авторы не имеют понятия о языковой стилизации. Не хотят, а, скорее всего, не умеют работать со словарем Даля. Автор же, который вполне чувствует язык и к тому же опирается на лексику Даля, если он пишет, предположим, произведение о Первой мировой войне, никогда не употребит слова из лексического запаса периода Великой Отечественной — «противник», «немецкая армия», «фрицы», но он напишет так, как говорили и писали в 1914 году и ранее — «неприятель», «германская армия», «гансы». Та или иная эпоха узнается не только по датам, которыми пестрят страницы у иного автора, но, прежде всего, по речевому своеобразию повествования. Не верь своим очам — верь моим речам. Это, кстати, тоже из Даля.
Поговорки и пословицы составляют значительный раздел словаря. Их всех там порядка тридцати тысяч. И это не просто набор фразеологизмов, приведенных как пример употребления заглавного слова статьи в контексте. Это иногда целый рассказ о каком-либо предмете или явлении. Маленькая новелла в поговорках. Взять хотя бы слова «жена» и «жениться». Вот какую красочную картину русской жизни изображает Даль, объясняя эти слова: «Добрая жена дом сбережет, плохая рукавом растрясет», «Счастлив игрой, да не счастлив женой», «Не верь коню в поле, а жене в доме», «Не всякая жена мужу правду сказывает», «И дура жена мужу правды не скажет», «Муж не знает, где жена гуляет», «Жена мужа любила, в тюрьме место купила!», «Худо мужу тому, у которого жена большая в дому», «Молода годами жена, да стара норовом», «Злая жена засада спасению», «Злая жена сведет мужа с ума», «Железо уваришь, а злой жены не уговоришь», «Злая жена битая бесится, укрощаемая высится, в богатстве зазнаётся, в убожестве других осуждает», «От пожара, от потопа, от злой жены, Боже, охрани!», «И моя жена крапива, да на нее мороз пал», «Бей жену до детей, а детей до людей», «Муж с женой ругайся, а третий не мешайся», «Жену с мужем некому судить, кроме Бога», «Муж с женой бранится, да под одну шубу ложится», «Жена от мужа на пядень, а муж от жены на сажень», «Мужнин грех за порогом остается, а жена все домой несет», «Жена не сапог, с ноги не скинешь», «Дважды жена мила бывает: как в избу введут, да как вон понесут!», «Жениться, не лапоть надеть», «Женишься раз, а плачешься век», «Идучи на войну, молись, идучи в море, молись вдвое, хочешь жениться, молись втрое», «Жениться не долго, да Бог накажет — долго жить прикажет!»
Все свои поговорки Даль собирал преимущественно среди крестьян. И любопытно заметить, что народные суждения, — разумеется, это только мужские суждения, — о женах и о предстоящей женитьбе не содержали никаких положительных эмоций. Но плохо, что худо, а и того плоше, что худого нет. На всех и Бог не угодит. Будь малым доволен, больше получишь.
Однако же муж свое, а жена свое. Жены тоже не лыком были шиты и отвечали так: «Вижу и сама, что муж мой без ума», «В стары годы бывало — мужья жен бивали, а ныне живет, что жена мужа бьет», «Старого мужа соломкой прикрою, молодого сама отогрею», «Муж родил — жену удивил!», «Чужой дурак — смех, а свой дурак — стыд», «Мужик напьется, с барином дерется, проспится — свиньи боится». Справедливо говорят: Даля читать можно, как художественную литературу.
В. И. Даль жил неподалеку от Ваганьковского кладбища — на Большой Грузинской улице в собственном доме. Этот деревянный дом конца XVIII века, к счастью, сохранился. Теперь там музей Даля. Владимир Иванович очень любил ходить к кладбищу на прогулку. Он каждый день, непременно, совершал этот свой моцион, невзирая на погоду, хотя бы лил дождь или бушевала метель. В марте 1872 года умерла его жена — Екатерина Львовна. Похоронили ее, естественным образом, на ближайшем к дому кладбище. А спустя всего полгода — 22 сентября — умер и сам Даль. Ваганьковское кладбище в то время еще отнюдь не было местом упокоения академиков. Дмитирев же писал, что «тут безвестные люди… сошлись». Но поскольку там уже покоилась жена Даля, то похоронили с ней рядом и самого Владимира Ивановича. И, возможно, нам еще повезло, что он оказался на таком не престижном кладбище, каким было Ваганьково в XIX веке. Если бы его похоронили, в каком-нибудь монастыре, как полагалось по чину академику, то его могила, скорее всего, вообще не сохранилась бы. Мог оказаться Даль и на Введенском немецком кладбище. Он же был лютеранином. А в то время иноверцев категорически не полагалось хоронить вместе с православными людьми. Но Даль очень хотел быть погребенным рядом с женой на любимом Ваганькове, и незадолго перед смертью он принял православную веру.
Впрочем, и вполне сохранившуюся могилу В. И. Даля на Ваганькове отыскать очень непросто: к сожалению, она находится в глубине участка, и тот, кто не знает, где именно Даль похоронен, скорее всего, пройдет мимо его надгробия — темного невысокого креста причудливой формы, стоящего в третьем ряду от дорожки, на котором мудреной, практически нечитаемой, вязью написано имя покойного и даты рождения и смерти.
В сущности, В. И. Даль положил начало «писательскому профилю» Ваганьковского кладбища. Хотя каких-то литераторов там и прежде хоронили, но относительно своего времени они были художниками малозначительными. Может быть, самым известным сочинителем, похороненным здесь прежде Даля, был поэт пушкинской поры Алексей Федорович Мерзляков (1778–1830), автор стихотворения «Среди долины ровныя», ставшего популярной, не забывшейся и через два века, песней. В воспоминаниях «Мелочи из запаса моей памяти» М. А. Дмитриев рассказывает, как появилось это стихотворение: «Лучшее время жизни Мерзлякова было до 1812 года. Это было для него самое приятнейшее, самое цветущее, и для человека, и для поэта, время, исполненное мечтаний несбывшихся, но, тем не менее, оживлявших его пылкую душу. В это время он проводил летние месяцы в сельце Жодочах, подмосковной Вельяминовых — Зерновых, где его все любили, ценили его талант, его добрую душу, его необыкновенное простосердечие; лелеяли и берегли его природную беспечность…Песня Мерзлякова Среди долины ровныя написана была в доме Вельяминовых — Зерновых. Он разговорился о своем одиночестве, говорил с грустию, взял мел и на открытом ломберном столе написал почти половину этой песни. Потом ему подложили перо и бумагу: он переписал написанное и кончил тут же всю песню».
Мерзляков свыше четверти века преподавал российский слог в университетском благородном пансионе и русскую словесность в собственно уже университете, причем дослужился до профессорского звания. В своих «Мелочах» Дмитриев, бывший у Мерзлякова и пансионером и студентом, вспоминает: «Я слушал его лекции и в университете (1813–1817). Надобно сказать, что здесь он посещал их лениво, приходил редко; иногда, прождавши его с четверть часа, мы расходились. — Спросят: как же учились? — Отвечаю: учились хорошо. А доказательство: все студенты того времени, ныне уже старики, знают словесность основательно! Вот объяснение этого. Живое слово Мерзлякова и его неподдельная любовь к литературе были столь действенны, что воспламеняли молодых людей к той же неподдельной и благородной любви ко всему изящному, особенно к изящной словесности! Его одна лекция приносила много и много плодов, которые дозревали и без его пособия; его разбор какой-нибудь оды Державина или Ломоносова открывал так много тайн поэзии, что руководствовал к другим дальнейшим открытиям законов искусства! Он бросал семена, столь свежие и в землю столь восприимчивую, что ни одно не пропадало, а приносило плод сторицею.
Я не помню, чтобы Мерзляков когда-нибудь искал мысли и выражения, даром что он немножко заикался; я не помню, чтобы когда-нибудь, за недостатком идей, он выпускал нам простую фразу, облеченную в великолепное выражение: выражение у него рождалось вдруг и вылетало вместе с мыслию; всегда было живо, ново, сотворенное на этот раз и для этой именно мысли. Вот почему его лекции были для нас так привлекательны, были нами так ценимы и приносили такую пользу! Его слово было живо, неподдельно и убедительно».
К сказанному можно еще добавить, что некоторые из учеников Мерзлякова стали впоследствии крупнейшими российскими поэтами — П. А. Вяземский, Ф. И. Тютчев, А. И. Полежаев, М. Ю. Лермонтов. И вовсе не исключено, что все эти господа остались бы вполне безвестными людьми, если бы не лекции Мерзлякова.
Чрезвычайно любопытно и другое замечание Дмитриева о Мерзлякове: «Гексаметры начал у нас вводить Мерзляков, а не Гнедич. Сначала перевел он отрывок из Одиссеи «Улисс у Алкиноя»; правда не совсем гексаметром, а шестистопным амфибрахием, т. е., прибавив в начале стиха один краткий слог. Это доказывает только, что он, как писатель опытный в стихосложении, чувствовал, что слух русских читателей не может вдруг привыкнуть к разнообразным переменам гексаметра, и хотел приучить его амфибрахием, как переходною мерою от привычного ямба к новому для нас чисто эпическому размеру, который в своих вариациях требует уже учено-музыкального слуха. Один наш критик видит в гексаметрах только то, что они длинны; но Мерзляков видел в них разнообразнейший из метров и потому осторожно приучал к нему слух непривычных читателей. И потому-то после первого опыта, переведенного амфибрахием, он перевел отрывок из Илиады Единоборство Аякса и Гектора уже настоящим гексаметром. За Гнедичем осталась слава вводителя только потому, что он усвоил нам гексаметр трудом продолжительным и важным, т. е. полным переводом Илиады. Мерзляков и Гнедич — это Колумб и Америк — Веспуций русского гексаметра».
Но если ко времени смерти Даля писательская могила на Ваганькове встречалась еще все-таки довольно редко, то на рубеже XIX–XX веков на кладбище в разных концах появились даже свои «литературные мостки», так много здесь уже было похоронено писателей. Причем в равной степени и крупных, и «великих малых».
Неподалеку от прохоровской часовни и надгробия Шехтеля похоронен основатель и издатель крупнейшего дореволюционного литературного журнала «Русская мысль» Вукол Михайлович Лавров (1852–1912). Сам прекрасный литературовед и переводчик с польского — его переводы Сенкевича критика называла лучшими из когда-либо выходивших, — Лавров привлек к участию в журнале крупнейших авторов своего времени: Н. Г. Чернышевского, Н. С. Лескова, Л. Н. Толстого, В. М. Гаршина, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, Г. И. Успенского.
Был среди авторов «Русской мысли» и Лев Толстой. В. А. Гиляровский вспоминает: «Как-то (это было в конце девяностых годов) я встретил Льва Николаевича на его обычной утренней прогулке у Смоленского рынка. Мы остановились, разговаривая. Я шел в редакцию «Русской мысли», помещавшуюся тогда в Шереметьевском переулке, о чем между прочим сообщил своему спутнику. «Вот хорошо, напомнили, мне тоже надо туда зайти». Пошли. Всю дорогу на этот раз мы разговаривали о трущобном мире. Лев Николаевич расспрашивал о Хитровке, о беглых из Сибири, о бродягах. За разговором мы незаметно вошли в редакцию, где нас встретили В. М. Лавров и В. А. Гольцев. При входе Лев Николаевич мне сказал: «Я только на минуточку». И действительно, хотя Лавров и Гольцев просили Льва Николаевича раздеться, но он, извинившись, раздеться отказался и так и стоял в редакции в шапке, с повязанным сверх нее башлыком. Весь разговор продолжался не более двух-трех минут…»
Упомянутый Гиляровским редактор «Русской мысли» Виктор Александрович Гольцев (ум. в 1906-м) похоронен рядом с патроном. Могила его теперь совершенно запущена. В одной оградке с надгробием Гольцева — большим черным каменным крестом — стоял еще один памятник — четырехгранный обелиск. Теперь этот обелиск лежит на земле, надписью вниз. И лежит так, судя по всему, очень давно, — уже частично в землю врос. Но крест над могилой самого редактора «Русской мысли» — на удивление — сохранился прекрасно: стоит, будто новый.
Здесь же поблизости находятся могилы некоторых так называемых писателей-народников, в том числе и авторов «Русской мысли»: Александра Ивановича Левитова (1835–1877), Николая Васильевича Успенского (1837–1889), Алексея Ермиловича Разоренова (1819–1891), Николая Михайловича Астырева (1857–1894), Филиппа Диомидовича Нефедова (1838–1902), Николая Николаевича Златовратского (1845–1911) и других.
Николай Успенский вошел в историю литературы как автор реалистических, проникновенных рассказов и очерков о безотрадной жизни русского крестьянства. Жил он в чудовищной нужде и превратился, в конце концов, в совершенного бродягу. Со своей отроковицею — дочерью, переодетой мальчиком, он побирался по пригородным поездам: дочь играла на гармошке и пела, а несчастный отец собирал подаяние. Успенский был знаком с некоторыми великими — Тургеневым, Некрасовым, Толстым, — и он оставил о них крайне уничижительные воспоминания. Издатель, который взялся выпускать его воспоминания, в интересах Успенского же отказал ему выплатить весь гонорар сразу. Он выдавал автору по рублю в день. Поэтому на какое-то время Успенский, по крайней мере, был избавлен от голода. Но ненадолго. Понимая, что ближайшую зиму ему уже не пережить, писатель решительно покончил со своим безотрадным изнурительным существованием: однажды в промозглую октябрьскую ночь он забрел куда-то в замоскворецкую глушь и зарезался там. Похоронил его на свой счет Николай Иванович Пастухов, издатель газеты «Московский листок», в которой Успенский печатал свои рассказы. Увы, могила этого интересного писателя и человека с замечательной судьбой не сохранилась.
Очень непохожая судьба была у другого «народника» — поэта Алексея Разоренова. Он держал на углу Тверской и М. Палашевского переулка собственную овощную лавочку. И, по всей видимости, жил относительно достаточно. Участник телешовской «Среды», поэт и москвовед И. А. Белоусов вспоминает свою первую встречу с Разореновым: «Познакомился я с ним так: не помню, кто-то дал мне просмотреть рукопись «Солдат на родине», подписанную «А. Разоренов». Этого писателя я лично не знал. Но вскоре автор этой поэмы сам явился ко мне. Я никак не ожидал, что встречу глубокого старика. Помню, он был одет по-старомодному — длиннополый русский сюртук, сапоги с высокими голенищами; жилет — фасона Гарибальди — был наглухо застегнут; шея повязана черной атласной косынкой». За несколько дней до смерти Разоренов сжег все свои рукописи. Впрочем, и тех стихотворений, что он опубликовал в разных газетах и журналах, достало бы на порядочную книгу. Но Разоренов, как и Мерзляков, остался в памяти потомков как автор лишь одного стихотворения. Вообще, это судьба очень многих поэтов. И не худшая еще судьба.
В 1840-е годы Разоренов жил в Казани и служил в местном театре статистом. Однажды туда на гастроли приехала известная столичная актриса. И для ее бенефиса потребовалась новая песня, — старая ей не понравилась, и она отказалась ее исполнять. Тогда ей в театре подсказали обратиться к их молодому актеру, который еще и очень недурно сочиняет стихи. По просьбе столичной гостьи Разоренов за одну ночь сочинил стихотворение «Не брани меня, родная…» А какой-то местный композитор подобрал к стихотворению музыку. Бенефис удался на славу. Песню же Разоренова, к которой известный композитор Александр Дюбюк потом написал новую музыку, запела вся Россия. Около ста лет она вообще была популярнейшей. Но даже и теперь некоторые фольклорные коллективы включают ее в свой репертуар.
Кстати, композитор Александр Иванович Дюбюк (1812–1897) похоронен тоже на Ваганькове. Могила его находилась в противоположенной от Разоренова — правой стороне кладбища. Впоследствии она затерялась. И лишь совсем недавно на краю участка, там, где предположительно он похоронен, появился новый памятник композитору.
Самым, пожалуй, признанным и значительным из писателей-народников был Николай Златовратский. Он родился во Владимире в семье мелкого чиновника. После гимназии учился в Московском университете и в Петербургском технологическом институте, но нужда не позволила закончить ни тот, ни другой. Златовратский довольно рано начал печататься. И вскоре сделался авторам самых известных российских изданий. А журнал «Русское богатство» он сам несколько лет возглавлял. Кроме многочисленных публицистических работ, очерков и мемуаров, Златовратский написал роман «Устои» (1878–82), повести «Крестьяне — присяжные» (1874–75), «Золотые сердца» (1877) и другие. В 1909 году он был избран почетным академиком Петербургской АН.
Златовратский был одним из первых, кто задумался над значением общины для Российского государства. Большая часть его творчества — это именно апология общинной жизни. Собственно на общину пока никто не покушался. О том, что грядет аграрная реформа, главной целью которой будет уничтожение общины, еще никто и не подозревал. И уже, во всяком случае, этому не придавалось какого-нибудь значения. Но Златовратский как будто чувствовал приближение катастрофы. Поэтому он и старался показать, что такое община, и как важно сохранить устои, с помощью которых Россия только и могла преодолеть любые, хотя бы самые тяжкие, испытания. А убери эти устои, и стране не справиться даже и с малыми трудностями, — погибнет, развалится.
Но к Златовратскому никто не прислушался. Напротив, прогрессивная интеллигенция надсмехалась над его «общинными мужичками», старалась уязвить Златовратского его «идолопоклонством перед народом». К счастью для этих насмешников, им не довелось дожить до времени, когда уже следующему поколению интеллигенции пришлось либо все-таки согнуться в поклоне перед идолами, к тому же представляющим совсем другой народ, — не свой, — либо уносить ноги из страны, либо с дырочкой в затылке гнить в родном черноземе. А все это стало следствием бездумного разрушения общины, начиная с 1906 года.
Ненавистник общины предсовмин П. А. Столыпин — величайший, как считается, в истории России реформатор — предполагал, что освободившиеся таким образом от уравниловки «крепкие и сильные» крестьяне скоро поднимут российскую экономику на новую высоту. Отчасти так и вышло: столыпинские сибирские кулаки, например, в первые же годы реформы стали приносить государству дохода больше, чем давала вся золотопромышленность Сибири. Но Столыпин совершенно не подумал, что оставшиеся без общинной опеки и контроля «слабые, убогие и пьяные», обозленные на свою безотрадную голоштанную житуху, а еще больше на забуревших фартовых земляков, повернут «трехлинейки», которые попадут к ним в руки в 1914-м, и на этих земляков, и вообще на весь мир насилья, то есть на самое государство. Недаром Толстой в разгар реформы писал Столыпину: «Все стомиллионное крестьянство теперь враждебно Вам». Приобретя опору в лице лишь незначительного числа кулаков, Столыпин собственными руками создал стомиллионную армию грабителей награбленного, ниспровергателей государственных основ, устоев, могильщиков самой России — монархии и империи.
Столыпин взялся реформировать Россию, абсолютно не представляя себе натуры русского крестьянина и практически не понимая значения общины, — этой консервативной цементирующей основы, которая только и могла удержать всех этих бунинских Серых, Денисок, Юшек в каких-то пределах. Но едва они остались без призора общинных «старшин» и превратились в пролетариат, так сразу и сделались движущей силой революции.
Вот чего опасался провидец Златовратский! Вышедший из самого народа, он хорошо понимал спасительное для России значение общины. Он великолепно знал натуру русского крестьянина, — что тому хорошо, а что и ему, и вместе с ним государству — смерть.
Последователь мальтузианства Столыпин считал, что право на жизнь имеет только сильнейший, тот, кто одолеет ближнего в естественном отборе. В русской же крестьянской общине исповедовались прямо противоположные ценности: право на жизнь имеет всякий человек божий, чему служит гарантией непременная взаимная помощь общинников. Друг о друге, а Бог обо всех, — на такой мудрости испокон держался русский мир.
Вот как Златовратский рассказывает о крестьянской сходке, на которой люди «миром» рядили какую-нибудь свою нужду. Например, сговаривались о починке дорог, чистке колодцев, помоге погорельцам, о найме пастухов и сторожей, или разбирали всякие нарушения общинниками тех или иных правил, запретов, а то и решали чьи внутрисемейные разлады. «Сходка была полная. Большая толпа колыхалась против моей избы, — пишет Златовратский. — Тут собралась, кажется, вся деревня: старики, обстоятельные хозяева, молодые сыновья, вернувшиеся с заработков в страдное время, бабы и ребятишки. В тот момент, когда я пришел, ораторские прения достигли уже своего апогея. Прежде всего меня поразила замечательная откровенность: тут никто ни перед кем не стеснялся, тут нет и признака дипломатии. Мало того что всякий раскроет здесь свою душу, он еще расскажет и про вас, что только когда-либо знал, и не только про вас, но и про вашего отца, деда, прадеда… здесь все идет начистоту, все становится ребром; если кто-либо по малодушию или из расчета вздумает отделаться умолчанием, его безжалостно выведут на чистую воду. Да и малодушных этих на особенно важных сходках бывает очень мало. Я видел самых смирных, самых безответных мужиков, которые в другое время слова не заикнутся сказать против кого-нибудь, на сходах, в минуты общего возбуждения, совершенно преображались и, веруя пословице: «На людях и смерть красна», — набирались такой храбрости, что успевали перещеголять заведомо храбрых мужиков. В такие минуты сход делается просто открытою взаимною исповедью и взаимным разоблачением, проявлением самой широкой гласности. В эти же минуты, когда, по-видимому, частные интересы каждого достигают высшей степени напряжения, в свою очередь, общественные интересы и справедливость достигают высшей степени контроля. Эта замечательная черта общественных сходов особенно поражала меня».
Может быть в наше время, когда мальтузианство повсеместно утвердилось как нравственная норма, такие отношения между людьми кому-то покажутся патриархальными пережитками, «колхозным тоталитаризмом», «антидемократичным» вмешательством общества в личную жизнь индивидуума и т. п. Но вот бы спросить теперь у нынешних обездоленных, например, у тех, чьи дома всякую весну смывают разлившиеся реки, — что они предпочли бы? — прежний общинный «тоталитаризм», при котором им всем миром немедленно поставили бы новую избу, или нынешнюю мальтузианскую демократию, когда государство вроде бы должно заботиться о попавших в беду гражданах, но на практике мироеды-чиновники всячески избегают оказывать несчастным какое-либо вспомоществование. Вот именно об этом в свое время призывал задуматься Николай Николаевич Златовратский, крупнейший мыслитель и знаток русской души.
В советское время, когда Ваганьково сделалось вторым по степени престижа кладбищем в Москве, и в последние годы литераторов здесь хоронили особенно много. И теперь, когда идешь по ваганьковским дорожкам, то и дело поодаль на памятниках попадаются надписи — «писатель», «поэт», «драматург».
Неподалеку от уголка писателей-народников в 1920 годы появились новые «мостки», центральное захоронение которых — могила Сергея Александровича Есенина (1895–1925). Именно благодаря тому, что здесь похоронен Есенин, этот участок стал один из самых посещаемых на кладбище. Там всегда стоят люди. И нередко кто-нибудь читает стихи.
Есенин завещал, чтобы его похоронили рядом с поэтом Александром Васильевичем Ширяевцом-Абрамовым (1887–1924), с которым он очень дружил в последние годы своей жизни. Здесь же похоронены: автор повести «Ташкент — город хлебный» Александр Сергеевич Неверов (1886–1923), поэт и переводчик Егор Ефимович Нечаев (1859–1925) и другой поэт, автор известной песни «Кузнецы» («Мы — кузнецы и дух наш молод») Филипп Степанович Шкулев (1868–1930).
Еще один близкий друг Есенина поэт Рюрик Ивнев (Михаил Александрович Ковалев, 1891–1981) похоронен вдалеке от друга — на так называемой Церковной аллее в правой стороне кладбища.
А на дальней ваганьковской окраине, в глубине участка стоит невысокий беломраморный памятник в виде аналоя с раскрытой книгой на нем, какие обычно ставят на могилах священников. На лицевой стороне памятника две надписи: вверху — Поэт Сергей Митрофанович Городецкий 5 II 1884–7 VI 1967, а в нижней части — Нимфа Алексеевна Городецкая 1945–17–10. На развороте же книги выбиты стихи:
Сергей Городецкий в 1915 году по рекомендации Александра Блока помог Есенину с публикацией его стихов в столичных изданиях, после чего Есенин и вошел в большую литературу. Сам же Городецкий прославился в 1907 году, когда вышла его книга стихов «Ярь». Все крупнейшие поэты того времени, включая, Блока, приняли Городецкого за надежду русской поэзии. По собственному признанию Велимира Хлебникова, он «одно лето» буквально не расставался с «Ярью» — «носил за пазухой». За этот сборник, написанный по мотивам языческих славянских сюжетов, Городецкий взялся под влиянием идей Вячеслава Иванова о «мифотворчестве». В «Яри», впервые, по сути, в России язычество с его пантеоном было преподнесено как равная христианству духовная ценность. В этой книге Городецкий воссоздал культ древнерусских богов и изобразил «звериную» стихийность первобытного славяноруса. Последующие сборники Городецкого, в том числе и стихи, написанные по языческим мотивам, — «Перун» (1907), «Дикая воля» (1908), «Русь» (1910) — особенного успеха не имели. Еще меньшую ценность представляют его прозаические сочинения. И все-таки он вошел в историю литературы, как весьма значительный художник. Очень неплохие стихи Городецкий писал во время Великой Отечественной войны. Тогда у немолодого уже поэта будто открылось второе дыхание. Но, может быть, в этот период Городецкому очень кстати пришелся его излюбленный пафос яри и дикой воли «мифотворческих» опытов, который отчетливо ощущается в стихах о войне, как, например, в стихотворении «Русскому народу» 1941 года: «Не раз ты гордую Европу Спасал от дерзких дикарей И взнуздывал их грозный топот Рукой своих богатырей».
Когда в конце 1930-х советской государственной политике потребовалась апелляция к русскому патриотизму, то, кроме прочих атрибутов, иллюстрирующих славное прошлое России, был воскрешен популярный прежде в искусстве сюжет спасения простым крестьянином первого царя Романова. В частности, тогда вспомнили, что существует прекрасная опера Михаила Ивановича Глинки, в которой воспевается самоотверженная любовь простого народа к родине, — «Жизнь за царя». Но как бы далеко власть не заходила в своем заигрывании с патриотическими чувствами советских людей, повторить постановку под таким названием и с прежним текстом она — власть — не решилась. И тогда Сергею Городецкому было предложено написать новое либретто к опере Глинки. Вот так появился «Иван Сусанин». Уже где-то в 1980-е в операх стали снова ставить «Жизнь за царя». Но и «Иван Сусанин» не был исключен из репертуаров театров. Так эта опера и существует теперь под двумя названиями и с разными либретто.
Сергей Городецкий вообще старался жить в соответствии со своей творческой эстетикой. Конечно, это выглядело довольно театрально. Жена О. Мандельштама в своих мемуарах прямо называет поведение Сергея Митрофановича шутовством. После революции Городецкий жил практически на самой Красной площади — в здании бывших губернских присутственных мест в проезде Воскресенских ворот, напротив Исторического музея. Вот такие воспоминания о визите в этот дом оставила Н. Мандельштам: «Городецкий поселился в старом доме возле Иверской и уверял гостей, что это покои Годунова. Стены в его покоях действительно были толстенные. Жена крестом резала тесто и вела древнерусские разговоры. Сырая и добродушная женщина, она всегда помнила, что ей надлежит быть русалкой, потому что звали ее Нимфой. Мандельштам упорно называл ее Анной, кажется, Николаевной, а Городецкий столь же упорно поправлял: «Нимфа»… Мандельштам жаловался, что органически не может произнести такое дурацкое имя…»
Не вполне понятно, почему апологет язычества древней Руси Городецкий называл жену по-гречески — Нимфа. Вот в имени дочери он выдержал древнерусский «мифотворческий» стиль — Рогнеда. Рогнеда Сергеевна Городецкая похоронена там же — в родительской оградке. Скорее всего, никаких больше родственников у Городецкого не осталось. Потому что могила его находится теперь в совершенном запустении. Нам пришлось побывать на Ваганькове на Светлой Седмице 2004 года, и мы застали в высшей степени удручающую картину: участок Городецких буквально до половины памятника был завален ветками, листьями, другим хламом, — по всей видимости, соседи, чтобы далеко не носить все это, сбрасывали собранный со своих участков мусор на бесхозную могилу Городецкого.
Чуть правее от «аналоя» Городецкого в 2010 году появился величественный металлический серебристый крест. Надпись на нем — участник Великой Отечественной войны Николай Филиппович Королев покоритель Берлина 14 дек. 1910–31 мая 1976 — вряд ли кому-то что-то говорит. Но вместе с тем история этого захоронения имеет для многих очень важное значение. В предыдущем издании книги, в очерке о Преображенском кладбище, мы рассказывали о том, как в Москве и по всей стране исчезают, пропадают могилы участников Великой Отечественной войны. Тогда в качестве примера мы приводили судьбу могилы участника войны Н. Ф. Королева: каким-то образом оставшись без призора, она в 1990-е исчезла. И вот с удовлетворением можно отметить: наша публикация безрезультатной не осталась, — совместными усилиями Московского совета ветеранов Великой Отечественной, МО ВООПИК и администрации Ваганьковского кладбища могила была найдена и надлежащим образом оформлена. Память о покорителе Берлина восстановлена! Но сколько еще по Москве таких заброшенных, а то и вовсе исчезнувших могил героев дожидаются восстановления…
Под тем же крестом, что и Н. Ф. Королев, покоится его отец, как можно понять из написанного: участник Русско-японской войны Филипп Егорович Королев крестьянин д. Макеихи Рузского уезда ск. в 1920 г. Честно сказать, нам в Москве никогда не встречались захоронения хотя бы ветеранов Первой мировой. А уж участник Русско-японской — это вообще уникальный случай даже для гигантского московского некрополя. Почему он и достоин быть упомянутым.
С противоположной стороны от Городецкого стоит очень скромная белая мраморная дощечка. На ней написано: Полковник Хрусталев Иван Васильевич. 1907–1954. Дорогому мужу от жены. Имя этого охранника Сталина, до того почти безвестного, вся страна узнала в 1990-е, когда на экраны вышел нашумевший фильм Алексея Германа «Хрусталев, машину!» В ночь с 28 февраля на 1 марта 1953 года Хрусталев был при Сталине на ближней даче. Кроме него в покои вождя в ту ночь никто не заходил. В десять часов утра он сдал пост своему сменщику и уехал. Сменщик, зная, что Хозяин обычно встает довольно поздно, ничуть не придал значения его долгому отсутствию. И лишь к вечеру хватились и вошли в спальню. Сталина застали на полу без чувств. Пятого числа опять дежурил Хрусталев. Он, вместе с наследниками из политбюро, присутствовал при самой кончине отца народа. Берия, дождавшись, когда Хозяин испустил дух, бодро воскликнул: Хрусталев, машину! — и поехал управлять одной шестой частью суши. А вскоре умер и полковник Хрусталев. Что для некоторых исследователей стало дополнительным аргументом в пользу версии о заговоре Берия и других против Сталина: если человек умер далеко не в преклонных летах, значит, попросту его убрали, как опасного свидетеля.
На следующей за Есенинской — Тимирязевской аллее стоит красивый памятник с броской надписью:
Этот поэт комист (настоящее его имя — Владимир Иванович Сидоров) едва ли остался бы в памяти потомков, если бы не послужил прототипом персонажа пьесы Маяковского «Клоп» — поэта, «самородка, из домовладельцев», Олега Баяна. Вот так этот самородок «распоряжается в центре стола, спиной к залу» на свадьбе у Скрипкина: «И вот я теперь Олег Баян, и я пользуюсь, как равноправный член общества, всеми благами культуры, и могу выражаться, то есть нет — выражаться я не могу, но могу разговаривать, хотя бы как древние греки: «Эльзевира Скрипкина, передайте рыбки нам». И мне может вся страна отвечать, как какие-нибудь трубадуры:
Такие вот чудовищные крики вковеркал в уста Баяна Владимир Владимирович.
Литераторов, похороненных на Ваганькове, достало бы на хорошо укомплектованный писательский союз какого-нибудь очень немалого государства. Вот лишь еще некоторые: Боец Волжской флотилии в 1918 г. Комиссар главного морского штаба в 1918 г. Лариса Михайловна Рейснер (1895–1926), — она написала несколько книг прозы, но прославилась, прежде всего, тем, что послужила прообразом комиссара в «Оптимистической трагедии» В. Вишневского; Иван Сергеевич Рукавишников (ск. в 1930); основоположник советской детской литературы Борис Степанович Житков (1882–1938); поэт, автор известного стихотворения «Из одного металла льют Медаль за бой, медаль за труд» Алексей Иванович Недогонов (1914–1948); поэт Николай Альфредович Адуев (1895–1950), автор либретто музыкальных комедий «Акулина» и «Табачный капитан»; Алексей Иванович Колосов (1897–1956); еще один Алексей Иванович — Фатьянов (1919–1959) вообще в представлении не нуждается, — его песни любимы уже четвертым поколением; поэтесса, участница Великой Отечественной, Вероника Михайловна Тушнова (1915–1965); Тихон Захарович Семушкин (1900–1970), автор романа «Алитет уходит в горы»; прозаик Александр Григорьевич Письменный (1909–1971); кинодраматург, автор сценария фильма «Подвиг разведчика» Константин Федорович Исаев (1907–1977); Анна Александровна Караваева (1893–1979), — существует версия, будто бы это она написала роман «Как закалялась сталь»; автор замечательной повести «Ночь полководца» Георгий Сергеевич Березко (1905–1982); прозаик Григорий Александрович Медынский (Покровский, 1899–1984); выдающийся философ и литературовед Алексей Федорович Лосев (1893–1988); Вениамин Александрович Каверин (1902–1989); поэт Михаил Давыдович Львов (1917–1988); замечательный детский писатель Юрий Вячеславович Сотник (1914–1997); прозаик Владимир Осипович Богомолов (1924–2003); поэтесса Римма Федоровна Казакова (1932–2008) и многие другие.
Владимир Богомолов — чуть ли не единственный крупный советский писатель, который никогда не был членом СП. Ему неоднократно предлагали вступить в союз, но он отвечал так: а что? — меня там писать научат, что ли? Сам он называл союз писателей «террариумом сподвижников». Это был на редкость бескомпромиссный, своевольный человек. Однажды у него взяли для публикации лучший его роман о военных разведчиках «В августе сорок четвертого…» и уже заплатили более чем приличный по тем временам гонорар, но потом попросили автора исправить буквально несколько слов в тексте, — цензура, де, не пропустит. Богомолов тут же безо всяких объяснений отказался публиковаться в этом издании и вернул гонорар.
Ко всяким поощрениям со стороны государства и льготам, что для многих писателей было главной целью их творчества, Богомолов относился в высшей степени безразлично. В восьмидесятые годы Владимир Осипович в числе еще целой группы писателей был выдвинут на награждение орденом Трудового Красного Знамени. Ему позвонили из Кремля и пригласили явиться за наградой. Богомолов сказал коротко: не пойду. Отчего же? — недоуменно спросили его. Меня не пустят в Кремль в кедах, — запросто ответил Богомолов и повесил трубку. Дело, конечно, было не в одежде. Просто, поняв, что это обычная подачка власти своей идеологической клаке, Богомолов решительно отказался участвовать в такой акции.
Могила Богомолова находится позади колумбария рядом с актрисой Ниной Афанасьевной Сазоновой (1916–2003). Похороны его были организованы Комитетом госбезопасности — с почетным караулом, военным оркестром, салютом. Когда жена, спустя несколько дней, пришла навестить могилку, она не обнаружила там портрета покойного мужа, — по всей видимости, его прихватили какие-то почитатели творчества Богомолова. Она страшно расстроилась. Но могильщики, люди многоопытные, нашли слова, чтобы как-то успокоить безутешную вдову. Они сказали, что были бы счастливы, если бы когда-нибудь с их могилы украли портрет.
Похожее отношение к привилегиям, доставляемым человеку писательским статусом, было и у лауреата Сталинской премии Григория Медынского. Близко знавший писателя историк — москвовед Алексей Алякринский рассказывает, что в 1941 году, Медынский, уже немолодой человек, пришел в военкомат записываться в армию добровольцем. Он к этому времени был довольно известным, и, если бы не захотел вместе с прочими членами союза эвакуироваться куда-нибудь в безопасный тыл, то, по крайней мере, мог бы пристроиться военкором в одну из газет. Медынский же просился именно в строй. Но едва в военкомате увидели толстенные линзы у него на глазах, от услуг такого бойца тотчас отказались. Тогда Медынский пошел простым рабочим на завод, чтобы хотя бы трудом своим у станка или на конвейере способствовать общему делу. Но и к станку едва видевшего Медынского не допустили. Ему доверили лишь исполнять обязанности контролера в заводском ОТК: чтобы измерять снаряды калибром, зрение не так уж и важно, — это можно делать на ощупь. К бумагам писатель вернулся уже после победы. Особенно известны романы Григория Медынского — «Честь» (1959) и «Трудная книга» (1964).
На Ваганькове находятся могилы самых выдающихся российских художников, скульпторов, архитекторов. Здесь похоронены: Александр Васильевич Логановский (1810 (1812?) — 1855), — автор барельефов на первом храме Христа; Василий Андреевич Тропинин (1776–1857); Михаил Доримедонтович Быковский (1801–1885); Василий Владимирович Пукирев (1832–1890); Дмитрий Николаевич Чичагов (1835–1894), — архитектор, построивший Московскую городскую думу на Воскресенской площади; Алексей Кондратьевич Саврасов (1830–1897); Елена Дмитриевна Поленова (ум. в 1898); Константин Михайлович Быковский (1841–1906); Василий Иванович Суриков (1848–1916); Алексей Степанович Степанов (1858–1923); Абрам Ефимович Архипов (1862–1930); Аристарх Васильевич Лентулов (1882–1943); Василий Дмитриевич Милиоти (1875–1943); Петр Иванович Петровичев (1874–1947); Вячеслав Константинович Олтаржевский (1880–1966); Юрий Михайлович Ракша (1937–1980); Федор Павлович Решетников (1906–1988); Николай Михайлович Ромадин (1903–1987); выдающийся московский зодчий, которого столица, вероятно, никогда не забудет, строитель Калининского проспекта и Дворца Съездов в Кремле Михаил Васильевич Посохин (1910–1989).
Архитекторы Быковские — отец и сын — построили в Москве очень много зданий. И большинство из них, к счастью, сохранилось. По проекту М. Д. Быковского были построены: усадьба Паниных в Марфине (1831–45), Купеческая биржа на Ильинке (1836–39), Ивановский монастырь (1859–1876), церковь Троицы на Грязех, на Покровке (1856–1861), Сущевская полицейская часть на Селезневке (1852). Не менее значительное наследие оставил и сын: Государственный банк на Неглинной (1893–1895), Зоологический музей на Б. Никитской (1892–1902). Но главный труд всей жизни K.M. Быковского находится в Хамовниках, на Девичьем поле.
В 1884 году московская городская дума объявила «Приговор»: «Уступить в дар Московскому университету для постройки клиник участок земли на Девичьем поле в размере до сорока тысяч квадратных сажен». Государство выделило на строительство почти два миллиона рублей. Но этих средств недостало бы, если бы не помогли меценаты. Т. С. Морозов, В. А. Морозова, М. Ф. Морозова, Г. Г. Солодовников, Е. В. Пасхалова, К. В. Третьяков, Е. В. Соловьева, М. А. Хлудов, П. Г. Шелапутин и другие меценаты пожертвовали в общей сложности три миллиона рублей. И только тогда стало возможным начать это поистине грандиозное строительство, какого еще не знала Россия. Возглавил группу архитекторов Константин Михайлович Быковский. В группу вошли многие известные архитекторы, в том числе крупнейший московский зодчий Р. И. Клейн. Всего на Девичьем поле было построено тринадцать клиник, семь научно-исследовательских институтов, храм Михаила Архангела и другие здания и сооружения. Практически все постройки являются памятниками архитектуры. Большинство проектов разработал сам K.M. Быковский. Строили городок свыше десяти лет. В 1897 году в Москве состоялся XII Международный съезд врачей. Председательствовал на съезде знаменитый хирург и ученый Н. В. Склифосовский. Среди участников съезда были такие выдающиеся светила медицинской науки, как Рудольф Вирхов, Теодор Кохер, Эмиль Ру, И. И. Мечников. Многие из них показывали в новых клиниках свои опыты. И уже все единодушно признавали комплекс на Девичьем поле одним из лучших медицинских центров в Европе.
Между прочим, по проекту Константина Быковского была построена и психиатрическая клиника в Божениновском переулке (теперь — улица Россолимо). В 1925 году в этой клинике лежал нынешний сосед K.M. Быковского по кладбищу — Сергей Есенин. Именно там 28 ноября, ровно за месяц до смерти, он написал свое стихотворение «Клен ты мой опавший».
Если С. А. Есенин — это крупнейший из писателей, похороненных на Ваганькове, то самый значительный из художников здесь, бесспорно, А. К. Саврасов. На новом его надгробии золотом написаны исключительно верные слова Исаака Левитана:…Саврасов создал русский пейзаж, и эта несомненная его заслуга никогда не будет забыта в области русского искусства.
Последние годы жизни выдающегося художника очень напоминали финал упомянутого писателя Н. В. Успенского. Да, кстати, они были друзьями, имели общие интересы и проводили вместе немало времени. Москвовед Иван Белоусов вспоминает, как они собирались на квартире другого известного историка Москвы И. К. Кондратьева и беспробудно пьянствовали там втроем.
«Особенность этого помещения заключалась в том, — пишет Белоусов, — что все стены были в эскизах и набросках углем, сделанных художником академиком живописи Алексеем Константиновичем Саврасовым, автором известной картины «Грачи прилетели», находящейся в Третьяковской галерее. Кондратьев вел дружбу только с такими же, как и он, выбитыми из колеи жизни людьми, какими являлись академик Саврасов и писатель Николай Васильевич Успенский — двоюродный брат Глеба Успенского.
Все эти три лица были неразлучны между собой; они почти каждый день собирались у Кондратьева и пили не водку, а чистый спирт, так как водка их уже не удовлетворяла.
И все они трагически погибли: Саврасов ушел на Хитров рынок и жил там настоящим босяком в ночлежных домах.
Бывшие ученики его и родственники не раз извлекали его из ночлежек, брали к себе на квартиру, прилично одевали, но долго удержать не могли, его снова тянуло к бродяжному люду, ютящемуся на Хитровке. Там он заболел, был отправлен в чернорабочую больницу, где и умер 26 сентября 1897 года.
За год до смерти я встретил Саврасова на Мясницкой улице — это было зимой, одет он был в ситцевую, стеганую на вате кацавейку, какие носят деревенские старухи и огородницы; подпоясан веревкой. Старые с заплатами кальсоны внизу обмотаны какими-то тряпками. Обрывки веревок придерживали на ногах рваные опорки. На голове была надета черная, с широкими полями, «художническая» шляпа. Под мышкой он держал старую папку, вернее, переплет от конторской книги.
Несмотря на убогость костюма, вся его крупная фигура, с большой, седой бородой, прямая, стройная, казалась величественной. Он стоял на углу Златоустинского переулка и спокойно смотрел на мимо идущую толпу, гордо подняв красивую голову.
Я подошел, поздоровался с ним, он сейчас же предложил мне пойти в трактир и выпить водки.
Я, признаться, смалодушничал и, подумав, в какой же трактир нас с ним пустят? — отказался от его предложения.
У Саврасова было два места приюта — ночлежные дома Хитрова рынка и рамочные мастерские, в которых изготовлялся товар для Сухаревского рынка. Там за бутылкой водки Саврасов писал картины, которые потом продавались на Сухаревке по 2–3 рубля с рамой.
Эти картины Саврасов писал только черной, белой и красной красками, изображая большею частью или ночь, или зимний пейзаж, и подписывая их двумя буквами: «A.C.».
Торговля под воротами в Москве совершенно уничтожилась; под воротами осталась, кажется, только одна торговля картинами в Столешниковом переулке. Проходя мимо на днях, я увидел там выставленную для продажи картину Саврасова, подписанную буквами «A.C.». Эта картина относится, по всему вероятию, к тому периоду, когда Саврасов был поставщиком Сухаревского рынка.
Похоронен Саврасов на Ваганьковском кладбище по первой дорожке налево от входа.
На могиле его был поставлен самый дешевый деревянный дощатый крест с надписью:
Академик
Алексей Кондратьевич Саврасов.
Родился 12 мая 1830 года, скончался 26 сентября 1897 года.
Я хорошо знал могилу первого русского пейзажиста. Когда простой дощатый крест со временем подгнивал, то чья-то заботливая рука несколько раз углубляла его в землю, а теперь этот крест совершенно исчез и, я думаю, немногие знают могилу академика Саврасова.
Давно, в еще довоенное время, я несколько раз говорил большим московским художникам о печальном состоянии могилы Саврасова, но это ни к чему не привело».
Так писал И. А. Белоусов.
Впоследствии на могиле Саврасова все-таки был установлен гранитный обелиск.
Лучшая картина Саврасова «Грачи прилетели», написанная в 1871 году, имела необыкновенный успех, и художнику посыпались многочисленные заказы от состоятельных людей, преимущественно купечества, именно на этот сюжет. Всем хотелось иметь у себя «Грачей». И Саврасов нарисовал их 234 полотна! Впрочем, возможно, большинство этих «подлинных копий» было сделано учениками мастера, но, во всяком случае, на них на всех стоит настоящая саврасовская подпись — «A.C.». Известный современный художник Дмитрий Козлов рассказывает, что эти «Грачи» до сих пор встречаются в выставочных залах и студиях. Ему порой приходилось видеть одновременно два подлинника!
К 100-летию прекрасного художника, ученика Поленова и Перова — А. Е. Архипова, в 1962 году, Спасоглинищевский переулок, в котором он жил, был переименован в улицу Архипова. Эта улица в советское время приобрела довольно широкую известность, благодаря тому, прежде всего, что на ней находилась единственная в Москве синагога. Особенно популярна она была в 1970-е. В те годы евреям было дозволено эмигрировать из СССР, — причем под видом благородной репатриации на историческую родину, они чаще всего где-то в пути меняли маршрут и оказывались в Америке, — и некоторые русские молодые люди специально приходили тогда к синагоге, чтобы познакомиться с еврейкой и уехать из страны «на жене», как тогда говорили. Но знала в те годы улица Архипова и других гостей. Эти визитеры приходили туда обычно по ночам и выказывали как-то свою ненависть ко всему еврейскому — рисовали на синагоге или на соседних стенах странные натюрморты из нацистской и еврейской символики, делали назидательные или устрашающие надписи и т. д. И как ни странно, жертвой этих молодцов оказывался и А. Е. Архипов: нехитрые их «граффити» неизменно появлялись и на мемориальной доске художнику, установленной на доме № 4, где он и жил-то всего два года — в 1899–1900. А причиной столь ревностного отношения ночных моралистов к творчеству Архипова стало его имя-отчество: они, очевидно, были убеждены, что Абрам Ефимович, пусть даже и Архипов, не евреем быть не может. Но он как раз отнюдь не был евреем. Архипов происходил из старообрядческой семьи. А старообрядцы имели обыкновение иногда называться ветхозаветными именами. Например, среди Морозовых — самой известной московской старообрядческой фамилии — встречались такие имена-отчества: Абрам Саввич, Абрам Абрамович, Давид Абрамович. В 1990-е годы улице Архипова было возвращено прежнее ее название — Спасоглинищевский.
В наше время фамилия — Ф. П. Решетников — памятна разве что специалистам-искусствоведам. Но стоит лишь напомнить кому-нибудь, что это автор картины «Опять двойка», человек тотчас вспоминает: ах, это он! как же, как же, — знаю! Но когда-то Решетников был известен, прежде всего, другой своей работой. В свое время он нарисовал И. В. Сталина. И портрет этот, названный автором «Генералиссимус Советского Союза», растиражированный многими тысячами экземпляров, висел решительно повсюду — в кабинетах, в учреждениях, в школах, просто в домах у людей. Об этом произведении в то время писали: картина Решетникова — это яркая повесть о кипучей деятельности великого вождя в годы Великой Отечественной войны, — она раскрывает образ Сталина, как образ великого полководца и стратега.
Если бы Решетников умер раньше — в брежневские, предположим, времена, — может быть, он удостоился бы места не на самой глухой ваганьковской окраине рядом с легендарным «человеком с ружьем» — Борисом Михайловичем Тениным (1905–1990), а на Новодевичьем, или, по крайней мере, имел бы могилу, оформленную в соответствии со статусом народного художника СССР и академика АХ. Но ему выпало умереть в разгар т. н. перестройки, когда тираноборчество с давным-давно умершим тираном, сделалось приоритетным, да и, кажется, единственным, вопросом государственного строительства. И, конечно, эти, как их тогда называли, перестроечные прорабы ни в коем случае не могли похоронить с почестями художника, когда-то изобразившего «во славе» главный объект реализации их мародерских инстинктов.
Могила Решетникова представляет собой сейчас в высшей степени печальное зрелище: на ней нет ни памятника, ни ограды, но лишь скромнейшая мраморная плитка с именем погребенного. Еще недавно над этой плиткой крепилась еще более скромная табличка, свидетельствующая о захоронении в этой же могиле жены Решетникова — художницы Лидии Исааковны Бродской (1912–1991). Но где-то в начале 2000-х табличку кто-то разбил — осколки едва держались в металлическом обрамлении. Ваганьковские работники рассказали нам, что это следы случившегося как-то на кладбище погрома: однажды ночью здесь самовыражались некие идейные ненавистники мест погребения, — они разбили или повалили много надгробий, еще больше разрисовали некими символами своего вероучения. Когда же мы в конце 2008-го снова навестили могилу четы Решетниковых, от таблички Л. И. Бродской не осталось уже и следа. Будто художница не похоронена здесь. Так пропадают в Москве знаменитые могилы…
Есть тут и камни богатых; но что-то вокруг них не людно! — рассказывает Дмитриев о Ваганькове XIX века. Очень похожее отношение к «богатым камням» и нынче. Речь не идет, конечно, о надгробиях известным людям: к могилам артистов или спортсменов, а их на Ваганькове похоронено не меньше, чем писателей и художников, любопытные приходят во множестве; на такие могилы ловкие предприниматели в последние годы стали возить автобусами экскурсии от трех вокзалов. Но на кладбище относительно недавно стали появляться целые мемориалы каким-то безвестным личностям. Если не принимать во внимание междоусобное соперничество этих надгробий вычурностью архитектурных решений, то, в сущности, все они очень стандартные. Они все иллюстрируют единственную идею — свидетельствуют об имущественном цензе покойного и его родни. Как правило, такой мемориал включает ростовой портрет на граните двадцати-тридцатилетнего молодца величиной не менее натуральной с неизменной дилетантской эпитафией, а также каменный отполированный стол и каменную же скамейку при нем. И что удивительно! — такие ансамбли почти никогда не устраиваются в глубине участка, — для них как-то находятся места по краям главных дорожек. Особенно любопытно понаблюдать, какие эмоции они вызывают у живых гуляющих лиц. Если на них кто-то и обратит внимание, то лишь мимоходом, — и скорее прочь. А иной раз кто-нибудь и усмехнется, глядя на это добро. Во всяком случае, сочувственного, сострадательного взгляда их обычно никто не удостаивает.
Самый популярный нынешний экскурсионный маршрут на Ваганькове — новые захоронения вокруг колумбария. Там в последние лет десять хоронят самых известных российских деятелей культуры и спорта. Причем интересно заметить: на этих помпезных надгробиях почти всегда отсутствует отчество покойного. Одно имя с фамилией, — и будет с него.
Массовое отсутствие отчеств на могилах творческих работников, казалось бы, легко объясняется: имя и фамилия художника — это его своеобразный бренд, как сейчас говорят. По отчеству этого работника, как правило, никто и не знает. У миллионов на слуху лишь его имя с фамилией. И этот «бренд», естественным образом, с обложек книг, из титров, с афиш перекочевывает на надгробие. Если на камне написать «Григорий Израилевич Горин», то, пожалуй, не все еще и догадаются, кто это такой, — что за Израилевич? А так все-таки кто-нибудь, да вспомнит.
Но вряд ли эта недавняя «безотеческая» традиция объясняется таким образом. Что же, выходит, у прежних творческих работников их имя не было «брендом»? Было, — точно так же, как теперь. Но, тем не менее, у них на камнях обычно выбито и отчество. Дело, скорее всего, в другом: в наше время отчество как-то вышло из моды. Оно теперь у многих почитается «неевропейским», «нецивилизованным» анахронизмом. Часто даже при непосредственном обращении к человеку, а уже, когда говорят о нем в третьем лице, то непременно, отчество опускается. Возможно, когда-нибудь будут в очередной раз менять паспорта, и тогда кто-нибудь придумает еще исключить и графу «отчество», так же как теперь исключили «национальность». В западных демократических странах нет никаких отчеств, следовательно, и нам надо держаться тех же традиций. А там можно и на латиницу перейти.
Вокруг колумбария лежат многие любимцы публики. Отчества в списке отсутствуют в соответствии с оригинальной надписью, выбитой на камне. Там похоронены: Юрий Богатырев (1947–1989), Марк Лисянский (1913–1993), Владимир Ивашов (1939–1995), Николай Старостин (1902–1996), Лев Ошанин (1912–1996), Юрий Левитанский (1922–1996), Дмитрий Покровский (1944–1996), Владимир Мигуля (1945–1996), Булат Окуджава (1924–1997), Георгий Юматов (1926–1997), Евгений Майоров (1938–1997), Гелена Великанова (1923–1998), Станислав Жук (1935–1998), Владимир Самойлов (1924–1999), Игорь Нетто (1930–1999), Петр Глебов (1915–2000), Анатолий Ромашин (1931–2000; на его надгробии надпись — русский актер), Эмиль Лотяну (1936–2000), Алла Балтер (ум. в 2000), Георгий Вицин (1917–2001), Михаил Глузский (1918–2001), Григорий Чухрай (1921–2001), Станислав Ростоцкий (1922–2001), Евгений Светланов (1928–2002), Валентин Плучек (1909–2002), Григорий Горин (1940–2000), Виталий Соломин (1941–2002), Андрей Ростоцкий (1957–2002).
Можно еще понять отношение к отчеству людей нерусских, а таковых в списке немало, — хотя и среди них есть такие, чьи родственники все-таки отдают дань традициям той страны, в которой они живут, — но «русские актеры» без отчеств! — это что-то уже за пределами понимания.
К слову сказать, Ваганьково — это самое «актерское» кладбище в столице. Существует даже такая шутка: где в Москве лучшая труппа? — на Ваганькове.
Кладбища и самая смерть вообще всегда удивительным образом были предметом шуточного словотворчества. Примеры этому можно найти еще в античности и средневековье. Но что далеко ходить! Вспомним почти современника — Николая Алексеевича Заболоцкого (1903–1958). Тем более его стихотворение «Счастливец» имеет самое непосредственное отношение к нашему очерку:
Там же у ваганьковского колумбария в начале 1990-х появился мемориал, который работники кладбища между собой называют «Три партизана». Там похоронены жертвы давки на каком-то митинге, что в ту пору без счета собирались в Москве. Похороны этих трех несчастных тоже, по сути, были устроены в виде митинга. Организаторам похорон, — они тогда назывались демократами, — требовалось во чтобы то ни стало превратить их в собственную пиар-акцию, как теперь говорят.
Нужно заметить, что у живых гуляющих лиц к «партизанам» отношение еще более безразличное, чем к «богатым камням». Редко кто из посетителей на них хотя бы оглянется. Сколько мы бывали на Ваганькове, хоть бы раз повстречался человек, кто бы восхищался заслугами «партизан». Да и мало кому известны, судя по всему, их заслуги. Возле их мемориала чаще всего можно услышать слова: а кто это такие? что за люди?
Есть на Ваганьковском кладбище еще один замечательный участок, который, после непродолжительного периода забвения, вновь стал вызывать интерес, привлекать к себе внимание. Это группа захоронений участников русских революций и гражданской войны. Центральный монумент этого участка — стела над могилой Николая Эрнестовича Баумана (1873–1905). Кроме него здесь похоронено еще несколько русских революционеров: Самуил Пинхусович Медведовский (1881–1924), Соломон Захарович Розовский (1879–1924), Владимир Семенович Бобровский (1873–1924), Владимир Нестерович Микеладзе (погиб в 1920-м), Василий Исидорович Киквидзе (1895–1919), Алексей Степенович Ведерников (1880–1919).
На одном из памятников написано: Герой гражданской войны Анатолий Григорьевич Железняков (партизан — Железняк) 20. IV. 1895–1919. 26. VII. «Имена таких народных героев, как Чапаев, Щорс, Руднев, Пархоменко, Лазо, Дундич, матрос Железняков и многих других будут постоянно жить в сердцах поколений. Они вдохновляют нашу молодежь на подвиги и героизм и служат прекрасным примером беспредельной преданности своему народу, Родине и великому делу Ленина…» К. Ворошилов. 1950 г. Это цитата из речи красного маршала «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии и Военно-Морского Флота», произнесенной 22 февраля 1938.
Матрос Железняк вошел в историю благодаря знаменитой своей реплике «Караул устал!», с которой он — в то время начальник караула Таврического дворца — в ночь на 6 января 1918 года обратился к Учредительному собранию Российской республики. После чего эсеровская «учредилка» была распущена.
Надпись на камне Железнякова в годы хрущевской реакции на «культ личности» несколько подправили: раньше там было написано — «…и великому делу Ленина — Сталина». Теперь на месте последнего слова в ворошиловской цитате этакое небрежно сработанное углубление прямоугольной формы, наспех, по всей видимости, выбитое зубилом.
В Москве было довольно много монументальных цитат с упоминанием Сталина или из самого Сталина. На удивление, некоторые из них сохранились. Но только, как и в случае на Ваганькове, имя вождя и учителя нигде больше не значится. Например, в 1930-е годы в Хамовниках было построено новое здание для Военной академии РККА им. Фрунзе по проекту архитекторов Л. В. Руднева и В. О. Мунца. Основной объем его композиции составляет восьмиэтажный корпус цвета мокрого бетона, стоящий на глухом, ассиметрично вытянутом вправо белом стилобате. В эту вытянутую правую часть стилобата врезан огромный куб того же цвета. Когда-то куб служил пьедесталом для макета танка довоенного образца. Танк простоял недолго: он был выполнен из дерева и, когда начал разрушаться, его убрали. Зато на кубе сохранилась подлинная московская достопримечательность — выбитое на камне и покрытое золотом изречение Сталина:
НИ ОДНОЙ ПЯДИЧУЖОЙ ЗЕМЛИНЕ ХОТИМ,НО И СВОЕЙ ЗЕМЛИНИ ОДНОГО ВЕРШКА,НЕ ОТДАДИМ НИКОМУ
Раньше под текстом стояла подпись «И. В. Сталин». Но в тот же период хрущевского «волюнтаризма» надпись была зашлифована. И теперь там осталось лишь пятно, более светлое, нежели остальная часть куба.
Когда-то участок революционеров на Ваганьковском кладбище был одним из элементов системы идеологической обработки масс. Сюда приходили и возлагали венки всякие делегации — из райкомов, от трудовых коллективов, от ветеранов и т. д. Сюда приводили целыми классами пионеров и внушили, что им надо бы быть похожими на Баумана и Железняка. Естественно, никто этим внушениям не внимал. В поздний советский период всем уже было ясно, и пионерам в первую очередь, что эти райкомовцы-агитаторы сами давным-давно не верят в идеи, которые по долгу службы им приходится проповедовать. И лишь они побросали райкомовские кабинеты и обосновались в офисах, в ими же заранее подготовленных кормушках — банках, совместных предприятиях, фирмах, у подросших к этому времени пионеров ничего кроме антипатии к атрибутам прежней их идеологии быть уже не могло. Но в последние годы к участку революционеров на Ваганьковском кладбище вновь приходит довольно много любопытных. Теперь уже не по принуждению, а по доброй воле. Чаще всего это люди, которые к революции и гражданской войне относятся лишь как к занимательным событиям нашей истории. Но иногда здесь можно встретить и реликтовых сторонников дела Баумана и его соседей по участку. Бывает, что здесь расчехляются красные знамена, произносятся соответствующие речи. А какие-то активисты из «Трудовой России» — коммунистической партии небезызвестного Виктора Анпилова несколько раз устраивали субботники на участке революционеров: убирались, подстригали кусты и даже для чего-то красили гранитный памятник Бауману, хотя каменные монументы обычно не красят. Потом кладбищенским работникам пришлось устраивать ответный субботник и соскабливать краску.
На другом, менее известном, «революционном» участке внимание к себе непременно привлечет надгробие с именем, знакомым каждому бывшему советскому школьнику. На Липовой аллее стоит монумент, на котором написано: Теодор Нетте дипкурьер геройски погибший на боевом посту 1896–1926. И здесь же выбита эпитафия из Демьяна Бедного: Сраженный вражеским свинцом… Раньше в школах непременно учили наизусть стихотворение Маяковского, посвященное этому деятелю: «…Внаших жилах — кровь, а не водица. Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела». Но сейчас прежняя патетика не в моде.
Теодор Нетте был красным латышским стрелком и в 1918–1919 гг. сражался за советскую власть в Латвии. Его отца казнили сепаратисты. В советской России латыши были этакой революционной гвардией, самыми элитными красными частями. И после гражданской, за их беспримерную храбрость и абсолютную неподкупность, им доверяли исполнять самую ответственную службу, — например, дипкурьерскую. Теодор Нетте возил диппочту в родную Латвию. Маяковский вспоминал о своем друге: «Нетте — наш дипломатический курьер в Латвии. Погиб при исполнении служебных обязанностей, отстреливаясь от нападавших на него контрразведчиков в поезде на латвийской территории… Я хорошо знал товарища Нетте. Это был коренастый латыш с приятной улыбкой, в больших роговых очках…В Ростове, на улице я услышал — газетчики кричат: «Покушение на наших дипкурьеров Нетте и Махмастля». Остолбенел. Это была моя первая встреча с Нетте уже после его смерти. Вскоре первая боль улеглась. Я попадаю в Одессу. Пароходом направляюсь в Ялту. Когда наш пароход покидал гавань, навстречу шел другой пароход, и на нем золотыми буквами, освещенными солнцем, два слова: «Теодор Нетте». Это была моя вторая встреча с Нетте, но уже не с человеком, а с пароходом».
Удивительно, но теперь красные латыши не в почете ни в самой Латвии, ни у нас. С Латвией-то, с той все ясно: у них теперь национальные герои — легионеры СС. Но почему у нас перестали почитаться латыши, служившие России и погибшие за Россию?
Как бы в противовес «революционным» участкам в 1990-е годы на Ваганькове появился участок «монархический». У самой паперти церкви Воскресения Словущего стоит теперь несколько невзрачных, испещренных надписями, крестов и камней. Кажется, кроме выбитого на камнях, никаких больше комментариев к этому уголку восторжествовавшей монархической идеи не требуется: Сей первый в России мемориал царственных страстотерпцев освящен 16 IV 1991 г. в день Радонецы настоятелем храма Воскресения протоиреем Валентином Дагомоновым; Памяти замученных и убиенных безбожными большевиками; Памяти царственных страстотерпцев и новомучеников Российского Императорского дома Романовых; Государю — Императору Царю Николаю Александровичу Романову память во веки веков; Вечная память русским офицерам, отдавшим жизни свои за государя Николая II; Офицерам союза защиты Родины и Свободы группы князя М. Лопухина, казненным в мае — июне 1918 года; Вечная слава сербским офицерам, погибшим при спасении княгини Елены Сербской, жены великого князя Ивана Романова. От офицеров Российского ополчения движения Память. И тут же еще присовокуплен для чего-то лозунг: «Правда о смерти царя — Правда о страданиях России». В 1997 году какие-то лихие молодцы — может быть, последователи партизана Железняка — устроили взрыв прямо на самом потешном мемориале. Так монархисты теперь этим очень гордятся. Если они в своих театральных юнкерских костюмчиках проводят здесь линейки, как прежде пионеры возле Баумана, то кто-нибудь из их главных непременно расскажет зевакам, что они истинные патриоты России, и для злых поработителей отечества — всяких жидо-масонов — они будто кость в горле, и что те исходят на них злобою и строят им всяческие козни — покушаются на дорогие каждому русскому сердцу святыни. В доказательство будет предъявлен еще некий скол на камне, — от взрыва-де!
На кладбище очень часто можно услышать от людей всякие любопытные истории и байки, одновременно связанные с их умершими родственниками и с какими-то известными личностями или с важными историческими событиями. В продолжение «монархической» темы писательница Надежда Горлова, у которой на Ваганькове похоронена ее бабушка Татьяна Георгиевна Триандафилова (1890–1995), рассказала нам забавный эпизод из жизни покойной. В юности ее бабушка училась в гимназии в Новочеркасске. И однажды, где-то перед Германской войной, в столицу Всевеликого войска донского приехал сам государь Николай Александрович. Осчастливил он своим августейшим визитом и новочеркасских гимназисток. По такому случаю девицы устроили в гимназии бал. Причем некоторые были удостоены особенного внимания со стороны обожаемого монарха — Николай Александрович изволил танцевать с ними. Оказалась среди этих счастливиц и Татьяна Триандафилова. Пройдя с государем тур, гимназистка осмелилась попросить у него что-нибудь подарить ей на память. Но у Николая Александровича не оказалось при себе никаких личных вещей. «При мне нет ничего своего, — отвечал он, — все казенное. А, впрочем, вот, если позволите…» — он снял перчатку с левой руки и подал ее восхищенной красавице. После бала девицы изрезали царскую перчатку на кусочки. И, вероятно, хранили их всю жизнь. Во всяком случае, бабушка Надежды Горловой не только сохранила этот драгоценный клочок, но и завещала похоронить ее вместе с ним. Что родственники и исполнили. Поэтому теперь можно небезосновательно утверждать, что на Ваганьковском кладбище могила Татьяны Георгиевны Триандафиловой имеет большее отношение к царственному страстотерпцу и вообще к монархической идее, нежели самодеятельный мемориал возле храма.
Тут же у паперти Воскресенской церкви стоит скромный деревянный крест с табличкой — Протоиерей Валентин Амфитеатров. Под этим памятным знаком на самом деле никто не похоронен. А могила известнейшего в Москве священника отца Валентина Амфитеатрова находится в глубине кладбища прямо посреди воинского мемориала.
После того, как на Даниловском кладбище были обретены и перенесены в Покровский монастырь мощи святой Матроны, могила отца Валентина на Ваганькове стала самой почитаемой у православных верующих в Москве. Собственно могила Валентина Амфитеатрова выглядит довольно необычно: добротный высокой деревянный крест стоит среди приземистых единообразных обелисков над братскими захоронениями воинов. Причем он стоит перпендикулярно воинским могилам. То есть крест-то стоит правильно — «в ногах» «на востоке». А вот памятники умершим раненым почему-то установлены «на севере». Но уже совсем удивительно будет обнаружить здесь же рядом… еще одну могилу отца Валентина Амфитеатрова. А если считать с кенотафом у Воскресенской церкви, то значит уже третью.
Родился отец Валентин в 1836 году в Орловской губернии в семье священника уездного города Севска. Он окончил Киевскую семинарию и Московскую духовную академию. После нескольких лет служения в провинции, он был приглашен в Москву, а вскоре назначен самим Высокопреосвященным Иннокентием, митрополитом Московским, священником в кремлевскую Константино-Еленинскую церковь. И вот тогда его узнала и полюбила вся столица. Как многие петербуржцы стремились попасть на богослужение и на исповедь к Иоанну Кронштадтскому, так же точно и москвичи шли в Кремль к Валентину Амфитеатрову. Бывало даже так, что когда какие-нибудь москвичи приезжали к Иоанну Кронштадтскому, батюшка встречал их такими словами: «Что вы бегаете ко мне? У вас есть отец Валентин, который лучше меня, к нему и обращайтесь».
В одной посмертной статье о Валентине Амфитеатрове в «Церковных ведомостях» автор так написал: «У подошвы Кремлевского холма, со стороны Москвы-реки, у древней стены, окружающей Кремль, стоят два храма. Темно там, сыровато. На этой широкой дороге, оттененной всегда стеной и холмом, и храмы были малопосещаемы. Отец Валентин доказал, что ревностный священник может привлечь молящихся в покинутые, бесприходные храмы. Даже по будням в его храме было тесновато. Народ стекался к нему не только, чтобы помолиться, но и чтобы открыть ему душу, излить накопившееся горе, спросить совета. Начиная Литургию в девятом часу (он служил сам ежедневно), он после службы с чрезвычайной «истовостью» совершал молебны и панихиды (по нескольку тех и других, по желанию пришедших), затем объяснялся с ожидавшими его, так что из церкви уходил обычно в третьем часу, уставший и голодный, но добрый, радостный и оживленный. Записки, подаваемые «о здравии» или к панихидам, прочитывал, сколько бы их ни было — внимательно, громко, без пропусков. И, конечно, богомольцы этим утешались. Нигде больше я не слышал, чтобы за «отпустами» произносилось столько имен святых, как это делал отец Валентин».
Наверное, для многих нынешних попов это свидетельство об отце Валентине будет очень неудобным. Потому что теперь духовенство, особенно приходские священники, превратились в высшей степени привилегированное сословие, так устроились, что не они теперь слуги для паствы, какими были Валентин Амфитеатров и Иоанн Кронштадтский, а напротив, паства у них в услужении. Сколько раз приходилось наблюдать, как сразу после богослужения из храма в трапезную батюшка буквально бежит, и не дай бог у него чего-нибудь спросить в эту минуту, — в лучшем случае не повернет в вашу сторону и головы, а то и разгневается, что кто-то еще тревожит его своими нуждами, в то время как у него подошел срок насыщаться земными благами.
Константино-Еленинская церковь стояла в Кремле «на подоле» — под холмом, чуть в стороне от памятника Александру II. В 1928 году она была разрушена. А в 1989-м на ее месте появилось здание, относящееся к службе охраны правительства КГБ — т. н. 9-е управление.
В 1892 году отец Валентин получил новое назначение, которое для многих клириков было, наверное, пределом их мечтаний, — его перевели в кремлевский же Архангельский собор. И не простым священников, а настоятелем храма — усыпальницы русских царей. Вот что по этому поводу отец Валентин писал своему доброму знакомому, известному русскому юристу, Анатолию Федоровичу Кони (1844–1927): «Со мной поступили, как если бы поступили с работником, который нашел болото, осушил его, очистил, культивировал и начал видеть результаты своих восемнадцатилетних забот, — и вдруг у этого работника взяли бы его ниву и прогнали с нее». И хотя Архангельский собор не был приходским храмом, большая часть прежней паствы отца Валентина из Константино-Еленинской церкви перешла вслед за любимым пастырем в собор.
Среди москвичей Валентин Амфитеатров прославился не только как редкостный подвижник, но и как провидец, целитель, молитвенник, по заступничеству которого происходили всякие чудесные свидетельства веры. Особенную известность на Москве отец Валентин приобрел благодаря своему чудесному дарованию предвидеть. Его удивительная прозорливость способна была иногда просто-таки обескуражить собеседника. Потому что батюшка мог неожиданно спросить или завести разговор о чем-нибудь таком, что прихожанин хранил в самой глубине своей души, отнюдь не полагая каким-нибудь образом это обнародовать.
Однажды в храм к отцу Валентину пришла некая молодая вдова. Похоронив мужа, она вознамерилась теперь зажить вольготно и весело. Она стояла в храме и думала про себя: «Заживу я теперь, как захочу, — тетки слушаться не стану, она стара, на что она мне, а сестер я не боюсь, они мне не указ. По гостям теперь выезжать начну, — размышляет вдовица, — заведу граммофон Патэ и буду музыки заграничные слушать…». После службы она вместе с прочими богомольцами подошла к батюшке благословиться. Отец Валентин всех отечески благословляет, наставляет, а когда подошла очередь вдовы, он вдруг посуровел и строго так высказал ей: «Это что же ты, матушка, надумала? на какую такую вольготную и веселую жизнь благословения спрашиваешь? Тетки слушаться не станешь?! — стара, дескать, она! Сестер не боишься?! — не указ они тебе уже, думаешь? По гостям теперь разъезжать собралась? Граммофон Патэ завести хочешь?! и музыки заграничные слушать?! Не буду я тебя благословлять. Ступай себе с Богом». Обомлевшая вдова тут же покаялась в неразумных своих помыслах, повинилась, разрыдалась и пообещала вести жизнь благочестивую. Тогда уже батюшка отпустил ей грехи и, наконец, благословил. С тех пор эта женщина стала одной из самых прилежных его прихожанок.
Обо всех чудесах, явленных по его молитвам, собрано уже несколько книг. За шесть лет до смерти батюшка совершенно ослеп, но продолжал принимать людей у себя дома. А незадолго перед кончиной произнес такие слова: «Когда я умру, идите на мою могилу и поведайте мне все, что вам нужно, и я услышу вас, и не успеете еще отойти от нее, как я исполню и дам вам. Если кто даже за версту от моей могилы обратиться ко мне, то и тому я отзовусь». Умер отец Валентин 20 июля 1908 года. Его отпевали в храме святителя Николая вблизи Смоленского рынка, где он долгие годы прожил. Это были одни из самых многолюдных похорон в Москве: до Ваганьковского кладбища гроб с телом покойного провожала огромная толпа. Все переулки по пути следования процессии были забиты людьми.
Его могила сразу стала очень почитаемой. И это сослужило ей недобрую службу. Потому что установившаяся вскоре новая власть, проводившая политику воинствующего атеизма, распорядилась уничтожить могилу, к которой шли тысячи верующих. А во время Великой Отечественной войны на этом месте вообще был устроен воинский мемориал. И, казалось, могила отца Валентина навсегда пропала. К счастью, нашлись люди, у которых имелись вполне достоверные и точные сведения о ее местонахождении. И когда стало возможным подобные святыни восстанавливать, они указали, где именно могила отца Валентина находится. Это там теперь стоит могучий деревянный крест.
Но незадолго перед этим на воинском же участке, но в совершенно произвольно выбранном месте почитатели Валентина Амфитеатрова насыпали холмик и поставили крест с его именем. В сущности, эта могила — такой же кенотаф, как и у паперти Воскресенского храма. Когда же нашлась настоящая, «ненастоящую» решили оставить тоже. Ведь лучше иметь две могилы, чем не иметь ни одной.
К обеим могилам каждый день идут сотни людей. Молитва не умолкает здесь все время, пока открыто кладбище. Считается, что если взять с могилы отца Валентина горстку песка и приложить его к больному месту, наступит исцеление. Разные свидетельства чудесного батюшкиного заступничества появляются то и дело. Можно просто стоять возле могилы и слушать бесконечные рассказы о том, как кто-то о чем-то попросил отца Валентина, и ему — просящему — это чудесным образом вдруг было дадено. Этих свидетельств можно в месяц набирать по книге. Один работник кладбища рассказал нам свою историю. Совсем недавнюю. В свое время он развелся с женой, но целых семь лет, как ни пытался, все не мог с ней разъехаться, потому что этой своевольной даме, как героине фильма «Покровские ворота», доставляло удовольствие жить с новым мужем, но не отпускать от себя и старого. Понятно, существование этого человека сделалось невыносимым. Он уже совсем было впал в уныние. И тут ему кто-то посоветовал: у вас же на Ваганькове похоронен батюшка, который всякие чудеса совершает, ступай — попроси, авось поможет. Пошел этот работник к могиле отца Валентина, свечку поставил, ко кресту приложился, просьбицу свою прошептал потихоньку. А через три дня, откуда ни возьмись, появился юрист, который помог ему разделить с бывшей женой лицевой счет, невзирая на противление последней. И вскоре этот человек мог, наконец, съехать с квартиры, оставив окончательно озлобленную на жизнь женщину при своих интересах.
Не так далеко от могилы отца Валентина, но на другом участке, похоронена его дочь — Вера Валентиновна Амфитеатрова (1876–1948). А вот его сын, известный в свое время писатель Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938), покоится очень вдалеке от батюшки. Он прославился на всю страну в 1902 году, когда в газете Власа Дорошевича «Россия» появился его фельетон «Господа Обмановы», в котором автор очень иронично и остроумно изобразил царскую семью. В результате «Россия» была закрыта, а сам Амфитеатров отправился в ссылку в Минусинск. Тем не менее, у него до революции вышло очень много сочинений самых разных жанров — повести, романы, «литературные статьи», драмы, и Амфитеатров считался довольно популярным беллетристом. В «Новом Брокгаузе» ему отведена немалая статья и, между прочим, написано так: «…известный писатель, сын протоиерея Архангельского собора, по матери племянник А. И. Чупрова». Как ни был отец Валентин любим москвичами, но вне церковной сферы, в жизни светской, он оставался безымянным протоиереем Архангельского собора, который и упоминался-то лишь в связи с его сыном. Отдельной статьи в словаре он не удостоился. Теперь все ровно наоборот: о сыне памяти почти не осталось, — да он оказался не таким уж и значительным литератором; как писала о нем критика, в его сочинениях «легкость манеры преобладает над художественною выдержанностью», — а отец посмертно сделался знаменитым и уже, вероятно, никогда не будет забыт.
Кроме славы беллетриста A.B. Амфитеатров приобрел известность как один из главных организаторов сети масонских лож в России. Начиная с 1908 года, он, вместе с французскими братьями — Досточтимыми Мастерами, — основал в России несколько лож и посвятил в масоны множество людей. В 1920 году Александр Амфитеатров эмигрировал. Умер он во Франции.
Рассказать обо всех, даже хотя бы сколько-нибудь известных людях, похороненных на Ваганьковском кладбище, невозможно. Это все равно, что рассказать всю историю России в одной статье или в одной книге. Можно назвать еще таких выдающихся, известных миллионам, людей, похороненных здесь, как Павел Воинович Нащокин (1801–1854), Петр Петрович Булахов (1822–1885), Нил Федорович Филатов (1847–1902), Иван Егорович Забелин (1820–1908), Федор Никифорович Плевако (1842–1908), Варвара Васильевна Панина (1872–1911), Иван Владимирович Цветаев (1847–1913), Климент Аркадьевич Тимирязев (1843–1920), Алексей Александрович Бахрушин (1865–1929), Инга Григорьевна Артамонова (1936–1966), Александр Петрович Старостин (1903–1981), Юрий Александрович Гуляев (1930–1986), Людмила Алексеевна Пахомова (1946–1986), Михаил Иванович Царев (1903–1987), Андрей Петрович Старостин (1906–1987), Андрей Александрович Миронов (1941–1987), Лев Иванович Яшин (1929–1990), Георгий Иванович Бурков (1933–1990), Эдуард Анатольевич Стрельцов (1937–1990), Игорь Владимирович Тальков (1956–1991), Аркадий Иванович Чернышев (1914–1992), Анатолий Владимирович Тарасов (1918–1995) и еще многие сотни известных людей.
Михаил Александрович Дмитриев заканчивает свое «Ваганьково кладбище» пожеланием самому бы лежать тут когда-нибудь. «Душно в стенах монастырских, и мрачно, и тесно! — пишет он. — …Здесь я хотел бы лежать, и чтоб здесь вы меня посетили…» Увы, посетить Михаила Александровича, с которым мы, как с Вергилием, прогулялись по Ваганькову, невозможно. Он как предчувствовал, что не покойно ему будет в стенах монастырских. А похоронили его не то что Даля, — на престижнейшем московском погосте! — в Даниловском монастыре. Но в 1930-е годы, после того, как монастырь закрыли, весь его некрополь был уничтожен. Не сохранилась и могила Дмитриева.
Как хорошо тут лежать…
Не было в Москве, пожалуй, другого кладбища, расположенного столь же живописно, как Дорогомиловское. Оно находилось на высоком рельефном берегу Москвы-реки между Дорогомиловской заставой и Окружной железной дорогой. И с реки или со стороны Пресни кладбище смотрелось так же, как теперь смотрится Нескучный сад из Хамовников: полоса густого леса длинною с версту и шириною в 100–150 саженей.
Дорогомиловское кладбище возникло в «чумном» 1771 году. Но до 1812 года оно оставалось ничем не примечательным погостом, на котором хоронили самый простой московский люд, — в основном крестьян из западных губерний — помещичьих дворовых или отпущенных в столицу на оброк.
А во время Отечественной войны здесь было похоронено много погибших или умерших от ран солдат и офицеров. И не только русских, но и французов. Чаще всего в источниках упоминается братская могила, в которой были похоронены 300 русских воинов — участников Бородинского сражения. Но, скорее всего, их там было похоронено гораздо больше. И не только в этой могиле.
Вообще, период с 26 августа (день Бородина) по 11 октября (освобождение Москвы от неприятеля) — это одно из темных пятен нашей истории. Действительно Кутузов и Ростопчин осуществили тогда невиданную по масштабам эвакуацию. Но при этом в первую очередь они спасали то, что могло быть реально полезным для борьбы с супостатом — чудотворные иконы, мощи святых, священные сосуды, другую церковную утварь. Но уже для того, чтобы вывезти менее полезное имущество, как-то: полторы сотни пушек и 75 тысяч ружей, — у эвакуаторов не хватило ни времени, ни энергии, ни транспортных средств. Все это досталось неприятелю. И, судя по всему, во всем городе нашлась только одна Наташа Ростова, пожертвовавшая частным ради общего. Потому что, в Москве, по разным данным, на милость врага было оставлено от 10 до 23 тысяч раненых участников Бородинского дела. Для них не нашлось подвод. И, в результате, почти никто из них не выжил: кто-то погиб при чудовищном пожаре, кто-то умер из-за отсутствия ухода, а кого-то и казнили оккупанты.
И, конечно, вряд ли на Дорогомиловском кладбище могло быть похоронено всего 300 человек. Если только в какой-то одной могиле. Над которой в 1849 году на средства известного промышленника мануфактур-советника Прохорова был установлен памятник — кирпичная стела, облицованная железом и увенчанная золотою с крестом главкой, напоминающая монумент на Бородинском поле. На ней была надпись: Сей памятник воздвигнут над общею могилою трехсот воинов-страдальцев и раненых в Бородинской битве и умерших на пути в Москву 1812. Остальные воинские могилы, не отмеченные долговечными памятниками, по всей видимости, исчезли еще в первой половине XIX века. Почему и сложилось представление, будто на Дорогомиловском кладбище было похоронено только 300 участников Бородинской битвы.
В советское время стелу разобрали, потому, скорее всего, что, выполненная в традициях архитектуры православных надгробий, она не соответствовала новым представлениям о памятниках над воинскими захоронениями. Кстати, тогда же взорвали и ее прообраз — монумент на Бородинском поле, с могилой Багратиона заодно. И на месте этой стелы установили гранитный обелиск с надписью: Братская могила 300 воинов-героев Отечественной войны 1812 года, павших смертью храбрых в Бородинском сражении. Сооружен Мосгорисполкомом в 1940 г.
Какое-то время обелиск стоял на своем законном месте, хотя само кладбище было уже закрыто и постепенно ликвидировалось. А в начале 1950-х годов его перенесли в Фили — к «Кутузовской избе». Есть несколько версий о судьбе останков трехсот воинов из братской могилы. В большинстве источников говорится, что они теперь там, где стоит обелиск, — то есть у «Кутузовской избы». Существует также мнение, что их перезахоронили на Ваганьковском кладбище. Но, например, дорогомиловский краевед и старожил этого района Федор Федорович Егоров, на глазах которого Дорогомиловское кладбище ликвидировалось и застраивалось, утверждает, что погребенных там солдат-бородинцев вовсе не перезахоранивали, — они так и остались лежать на своем прежнем месте. И это очень правдоподобное мнение. Во-первых, после ста сорока лет их упокоения в сырой земле, едва ли там вообще уже оставались какие-то следы человека. А, во-вторых, это же был чисто символический акт перенесения останков. И для этого можно было откопать всего несколько косточек или даже просто перенести из старой могилы на новое место горсть земли.
В 1839 году на кладбище, на месте старого храма была сооружена новая церковь Преподобной Елизаветы с двумя приделами — Владимирской Божией Матери и Спаса Нерукотворного Образа, очень похожая на Святодуховскую церковь на Даниловском кладбище. Увы, Елизаветинская церковь разделила печальную участь кладбища, — она была снесена где-то в начале 1950-х. Да и последние годы своего существования находилась уже в совершенном запустении. Церковь стояла там, где теперь двор дома № 26 по Кутузовскому. Того самого дома, в котором жили генеральные секретари Л. И. Брежнев и Ю. В. Андропов.
До революции Дорогомиловское кладбище среди состоятельных москвичей не почиталось особенно престижным. Это уже в позднюю советскую эпоху Дорогомилово сделалось районом, как говорят, элитным, связанным с центром новым мостом и проспектом. А совсем недавно еще и двумя пешеходными мостами. А раньше до кладбища и добраться-то было не просто. К нему вела единственная дорога — через Бородинский мост, по Большой Дорогомиловской улице. У земского шлагбаума на заставе, приблизительно там, где теперь стоит монумент «Москва — город герой», мостовая заканчивалась, и дальше до ворот кладбища дроги ехали еще с версту по обычному пыльному проселку.
Даже купеческих захоронений здесь было не много. Во всяком случае, купцы высшей гильдии не считали кладбище в Дорогомилове достойным для них местом упокоения. Например, фабриканты Прохоровы, державшие за рекой напротив кладбища крупнейшую в Москве мануфактуру, хотя и установили на свой счет стелу над братской могилой погибших при Бородине, хотя и делали пожертвования в Елизаветинскую церковь, родовой склеп предпочли устроить все-таки в более достойном их положению и состоянию месте — в Новодевичьем монастыре.
Но тем более удивительно, что в Дорогомилове в XIX веке и в начале XX часто хоронили ученых, профессоров. Одним из первых ученых там был похоронен ординарный профессор «политической экономии и дипломации» московского университета H.A. Бекетов (1790–1828). И уже затем Дорогомиловское становится прямо-таки «профессорским» или «университетским» кладбищем: там были могилы известного юриста, специалиста по гражданскому, международному и уголовному праву Л. А. Цветаева (1777–1835); ректора московского университета с 1832 по 1837 год, востоковеда A.B. Болдырева (1780–1842; в 1950-м он был перезахоронен в Донском монастыре); профессора медицины В. М. Котельницкого (1770–1844); профессора математики Н. Е. Зернова (1804–1862; перезахоронен на Ваганьковском); терапевта, кардиолога Г. И. Сокольского (1807–1886); профессора анатомии Д. Н. Зернова (1843–1917), опровергнувшего в свое время теорию итальянского психиатра Чезаре Ломброзе о врожденной склонности к преступлениям у некоторых людей; первой женщины-профессора этнографии в России В. Н. Харузиной (1866–1931).
Были там могилы и нескольких деятелей культуры: композитора И. А. Саца (1875–1912; перезахоронен на Новодевичьем), писателя И. С. Серова (1877–1903), москвоведов П. В. Шереметьевского (ум. в 1903) и В. К. Трутовского (1862–1932).
И в основном эти люди так и остались лежать на дорогомиловском берегу. Лишь немногих из них перезахоронили. Впрочем, теперь там, скорее всего не осталось и тех, кого не позаботились перезахоронить в 1940–1950-е годы. Потому что из всех ликвидированных в Москве кладбищ Дорогомиловское оказалось самым застроенным впоследствии. Значительная часть его территории теперь под домами. И, естественно, при строительстве этих «ампирных» гигантов все остававшиеся там кости были выбраны вместе с грунтом экскаватором и вывезены неизвестно куда.
Пропала тогда и могила, безусловно, имеющая важное значение для российской истории: в Дорогомилове был похоронен один из крупнейших государственных деятелей XIX века, министр народного просвещения, тайный советник и, как говорится, особа, приближенная к императору Николай Павлович Боголепов (1847–1901). Это был виднейший представитель консервативного крыла русской политики и общественной мысли, единомышленник и последователь Д. А. Толстого и К. П. Победоносцева, реакционер, как раньше о таких говорили.
Взлет его был стремительным. Окончив курс на юридическом факультете московского университета, он вскоре был приглашен преподавать на кафедру римского права. И дослужился там до профессора. А в 1883 году — в тридцать шесть лет! — Боголепов становится ректором университета. В этой должности он был до 1887-го. И вторично — в 1891–93 годах. Наконец, в 1898-м он был назначен министром народного просвещения.
Боголепов хотел сделать из университетов, которые, по его мнению, стали очагами вольнодумства, закрытые учебные заведения, находящиеся под жестким контролем власти, причем на своевольных студентов воздействовать мерами полицейского характера. Удивительно, но эти боголеповские порядки прижились в нашей системе высшего образования и, в общем-то, сохраняются до сих пор. Например, именно при Боголепове было отменено и так больше никогда и не восстановилось положение, при котором арестовать студента за что-либо можно было только с согласия ректора. Для большего контроля над учащимися министр народного просвещения придумал создать студенческие общежития. До этого иногородние студенты обычно нанимали квартиры. И в свободное от занятий время были людьми вполне вольными. Теперь же они и во внеурочное время находились под пристальным присмотром педелей. Но, нужно сказать, самим-то студентам, общежитие, в конце концов, пришлось очень даже по вкусу. Из инструмента подавления оно наоборот превратилось затем в прибежище студенческой вольности. Наконец, как высшую репрессивную меру против неблагонадежных студентов, Боголепов ввел для них солдатчину. И впервые в истории российского высшего образования в 1900 году за участие в беспорядках 183 студента были отданы в солдаты. Этого Боголепову радикальное студенчество простить уже не могло. И 14 февраля 1901 года, исключенный из юрьевского университета по политическим мотивам студент медицинского факультета П. В. Карпович, на приеме в здании министерства в Петербурге, выстрелом из пистолета смертельно ранил Боголепова.
Удивительно даже не то, что на министра просвещения было совершено покушение, — в тот период террор в России сделался почти обычным явлением, и жертвами покушений становились вообще очень многие — от полицмейстеров до губернаторов и великих князей, — но странно, что какой-то студент мог запросто, и к тому же с пистолетом, попасть на прием к министру. Очень трудно теперь понять: как это министр — реакционер, душитель свобод, — одновременно был доступен для всякого студента?
Тогда мода на «столыпинские галстуки» еще не наступила, и Карповича приговорили к 20 годам каторги. Но в 1907 году при отправке из Акатуйской тюрьмы на поселение ему удалось бежать. Какое-то время он еще жил нелегально в России, примкнул к эсерам и даже сделался ближайшим соратником Азефа, но вскоре эмигрировал в Англию. А когда, после февраля 1917 года, Карпович возвращался в Россию, он погиб в Северном море: корабль, на котором он плыл, был потоплен германской подводной лодкой. Удивительное совпадение — ни у Боголепова, ни у Карповича нет могилы. Вот как судьба в конце концов уравняла министра и его убийцу.
В 1938 году, по воспоминаниям Ф. Ф. Егорова, в Дорогимилове еще хоронили. А уже в следующем году на кладбищенской конторе появилось объявление о закрытии кладбища и о его скорой ликвидации. Родственникам погребенных здесь было предложено перезахоранивать их останки на вновь открывшемся тогда Востряковском кладбище. Но сделали это очень немногие. Ф. Ф. Егоров говорит, что в лучшем случае лишь каждая пятая могила была перенесена на новое место. Перезахоронения продолжались до начала 1950 годов. А с середины 1950-х Дорогомилово было заново застроено и приобрело тот вид, который в основном сохранился и по сей день.
Но старое кладбище так до сих пор и напоминает о себе. Жители района рассказывают, что стоит во дворах домов по четной стороне Кутузовского где-то копнуть, непременно наткнешься на захоронения. А когда строили мост «Багратион» и рыли котлован для фундамента на правом берегу, в ковш экскаватора то и дело попадались кости и обломки надгробий.
За Серпуховской заставой на северном склоне Андреевского оврага расположилось одно из самых больших в Москве кладбищ — Даниловское. В прошлом, при всяком упоминании о Даниловском кладбище отмечалось очень красивое его местоположение — на рельефной местности с остатками древней сосновой рощи по берегу речки Чуры. Увы, теперь нет даже и этих остатков. А Чура почти вся упрятана под землю.
Расположение кладбища на возвышенности, сделало его в 1941 году в прямом смысле военнообязанным: здесь находилась зенитная батарея, прикрывающая Москву от налетов германской авиации, а на случай прорыва к столице сухопутных неприятельских сил было установлено несколько бетонных дотов, из которых два сохранились и по сей день, — они так и стоят среди могилок, только что вросли в землю. Даниловское кладбище было вполне готово достойно принять врага. И если бы немцы тогда все-таки прорвались к Москве, здесь, скорее всего, разыгралось бы настоящее сражение. Конечно, едва ли после этого на кладбище сохранилось бы что-нибудь от старины, от дореволюционной эпохи.
А ведь Даниловское кладбище прежде славилось своим особенным третьесословным колоритом, впрочем, не вполне утраченным и до сих пор. А. Т. Саладин в 1916 году его описывает так: «Даниловское кладбище можно смело назвать купеческим, да другим оно и быть не могло, близко примыкая к купеческому Замоскворечью. Пожалуй, ни на каком больше московском кладбище нет такого обилия купеческих памятников, как на этом. Типичные для середины прошлого века надгробия в форме цилиндрических колонн, конусов, обращенных вниз остриями, колонн, перебитых кубом, попадаются здесь во множестве. Кладбище не распланировано правильными дорожками, отчасти этому мешало расположение его на изрезанной оврагами площади, а отчасти и простая традиция, по которой вообще все наши прежние кладбища не распланировывались, если же что и делалось в этом отношении, то только в последнее время».
А И. С. Шмелев в «Лете Господнем» таким изображает Даниловское кладбище в праздник Радуницы в конце XIX века: «Приехали на Даниловское — сила народу! Попросили сторожа Кривую посторожить, а то цыганы похаживают…Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек — и все в разгоне, очень народу много, череду ждать до вечера. Пропели сами «Христос Воскресе» и канон пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яичка покрошили… Сказали шепотком — «прощай покуда, Мартынушка, до радостного утра!..» — домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужайкам у кладбища, поминают, воблу об березу обивают, помягче чтобы, донышки к небу обернули, — тризну, понятно, правят. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна, говорят, не достать. Бывалые сказывали, — тут огромаднейший сом живет как кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, — и такой-то старый да грузный, ему и не подняться со дну, — один только раз какой-то фабричный его видел, на зорьке. Да после тризны всяко, говорят, увидишь. А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами».
От купеческого прошлого здесь теперь немногое осталось. Хотя вокруг церкви еще попадаются захоронения даже первой половины XIX века. Так, например, у южной стены на одном вросшем в землю саркофаге написано: Под сим камнем погребено тело Московского Купецкого сына Петра Ивановича Кирильцова скончавшегося 1837 года в 12 часу пополудни июня 16-го. Жития его было 22 года 10 месяцев и 8 дней. Но прежних просторных родовых купеческих участков на Даниловском уже нет. А когда-то здесь был похоронен цвет московского купечества. Не найти теперь на кладбище могил известных московских купцов Солодовниковых, Голофтеевых, Лепешкиных, иждивением которых на кладбище в 1832 году была построена каменная церковь Сошествия Святого Духа по проекту известного архитектора Ф. М. Шестакова.
Но самым, пожалуй, знаменитым купеческим захоронением на Даниловском кладбище, а может быть, и во всей Москве, был участок Третьяковых, — самих братьев Павла Михайловича и Сергея Михайловича — основателей лучшей в мире галереи, и их родителей. А. Т. Саладин дает описание надгробий обоих братьев: «На могиле Сергея Михайловича — черный мраморный, довольно высокий, но совершенно простой, памятник с надписью: Сергей Михайлович ТРЕТЬЯКОВ родился 19 января 1834 г. скончался 25 июля 1892 г. Памятник Павлу Михайловичу в нескольких шагах подальше, под защитной проволочной решеткой, он почти такой же, но в несколько более изысканной обработке. Надпись: Павел Михайлович ТРЕТЬЯКОВ 15 дек. 1832 г. ум. 4 дек. 1898 г.»
Но теперь их могил на Даниловском кладбище не найти. 10 января 1948 года останки обоих братьев, а также жены Павла Михайловича — Веры Николаевны — были перенесены на Новодевичье.
Формально это перезахоронение было произведено по инициативе Комитета по делам Искусств при Совете Министров СССР, — так раньше именовалось министерство культуры. Председатель Комитета тов. М. Б. Храпченко направил управляющему трестом похоронных бюро при Моссовете письмо, в котором между прочим говорилось, почему необходимо перенести останки Третьяковых на другое кладбище: «…Несмотря на договор, заключенный администрацией Галереи об охране этих могил и их художественных надгробий, исполненных художником В. М. Васнецовым, могилы эти приходят в крайний упадок…Учитывая ходатайство Дирекции Государственной Третьяковской Галереи, а также просьбу ближайших родственников основателей Галереи, Комитет по делам Искусств при Совете Министров СССР с своей стороны ходатайствует о перенесении останков Павла Михайловича, Веры Николаевны и Сергея Михайловича Третьяковых, а также их художественных надгробий с кладбища Даниловского монастыря на кладбище Новодевичьего монастыря, где захоронены виднейшие деятели русской культуры и искусства».
Председателю комискусства вовсе не обязательно было знать, что кладбище Даниловского монастыря и Даниловское кладбище это отнюдь не одно и то же. Их до сих пор путают. Хотя первого не существует уже почти восемьдесят лет. Но странная все-таки причина перенести захоронения: потому, что, де, на прежнем месте «могилы приходят в крайний упадок». Если за могилами следить и ухаживать, они никогда не придут в упадок, где бы они ни находились. Если же могилы забросить, не интересоваться ими, то упадок их ждет, будь они хоть у самой Кремлевской стены. Дело не в месте их нахождения, а в отношении к ним. Урна с прахом Маяковского стояла в лучшем в то время колумбарии страны — на Донском кладбище. И прийти в упадок уж никак не могла. И все равно Маяковского перенесли на Новодевичье.
Причина всех этих перезахоронений была, конечно, совсем иная — и, судя хотя бы по письму тов. Храпченко, заявлять о ней открыто власти почему-то избегали: это была какая-то удивительная политика собирания по всей Москве останков, имеющих с точки зрения коммунистических верхов положительную идейную или политическую ценность, и концентрация их в главном советском пантеоне — на Новодевичьем кладбище. Причем перезахоронения делались не только с кладбищ подлежащих ликвидации, но вообще отовсюду, кроме, может быть, Ваганьковского — традиционно второго по значению некрополя. И, разумеется, такие перезахоронения не могли быть в компетенции председателя комискусства. Распоряжения на этот счет, несомненно, исходили от какого-то не в пример более высокого начальства.
В некоторых источниках указано, что Сергей Михайлович Третьяков похоронен все-таки на Даниловском кладбище. Например, в энциклопедии «Москва». Но это не так. В архиве Третьяковской галереи хранится «Акт о перезахоронении останков П. М. Третьякова, В. Н. Третьяковой и С. М. Третьякова с Даниловского кладбища на кладбище Новодевичьего монастыря от 11. I. 1948 г.» Помимо акта и прочих бумаг в архиве есть и несколько фотографий. На одних запечатлен самый момент эксгумации: только что вынутые из земли останки Павла Михайловича и Сергея Михайловича уложены в новые гробы.
Другие фотографии сделаны уже на Новодевичьем кладбище: у края свежевырытой могилы, в окружении двух-трех десятков человек, стоят три гроба. Поэтому никаких сомнений в том, что Сергей Михайлович покоится где-то еще, кроме Новодевичьего, быть не может.
Но вот, что любопытно: в архиве соседнего Даниловского монастыря, среди карточек на погребенных в монастыре, есть и карточка Сергея Михайловича. Что же, выходит, Даниловский монастырский погост это уже третье кладбище, претендующее быть местом погребения Сергея Михайловича? Но, имея свидетельство А. Т. Саладина и зная содержание Акта перезахоронения 1948 года, версию с Даниловским монастырем можно уже совершенно не принимать во внимание. Зато эта карточка в монастырском архиве позволяет сделать другое небезынтересное заключение: поскольку Сергей Михайлович в монастыре погребен не был, а документы, тем не менее, на него там заведены, то, очевидно, Даниловское кладбище какое-то время состояло с одноименным монастырем в некой подчиненной связи, возможно, было своего рода «дочерним» погостом монастырского.
На Даниловском же кладбище сохранилась могила родителей знаменитых меценатов. Вернее, сохранился их памятник. Лежат ли под ним какие-то останки, и если лежат, то обоих ли родителей, точных сведений нет. Слева от главной дорожки, почти сразу за мемориалом погибших в Великой Отечественной, стоит широкий и крепкий обелиск с иконой Спаса в нише. На нем надпись золотом:
Михаил Захарович
Третьяков.
Московский купец
скончался 1850 г. Декабря 2 дня.
Жития его было 49 ле. 1 м. и 6 дней.
Александра Данииловна
Третьякова
родилась в 1812 году,
скончалась 7 февраля 1899 года.
Казалось бы, кому может прийти в голову потревожить кости старших Третьяковых? Перенесение на элитное кладбище основателей крупнейшей картинной галереи как-то еще понять можно. Их как редкостные дорогие экспонаты из захолустного музея передали в столичный музей. Но вот что еще придумали тогда почитатели династии Третьяковых. В архиве Третьяковки хранится т. н. «Гарантийное письмо», согласно которому Мытищенская скульптурная фабрика № 3 обязуется произвести «На Даниловском кладбище: а) Изъятие праха Третьякова П. М. и погребение его на Ново-Девичьем кладбище, б) Изъятие праха Третьякова М. З. и погребение в могилу вместо праха Третьякова П. М., в) Передвижка памятника Третьякова М. З. на место памятника Третьякова П. М.»
Досталось же Третьяковым! И старшим, и младшим. Кстати, в «Гарантийном письме» почему-то ни слова не говорится о матери основателей галереи — об Александре Данииловне. Отца, выходит, перезахоронили на место сына (если перезахоронили?), а мать нет? Если судьба останков самих меценатов более или менее ясна, то их родителям эта волюнтаристская рассортировка по местам на кладбищах сослужила недобрую службу, — покоятся ли несчастные старички теперь под своим «именным» надгробием? — наверно утверждать невозможно.
Многие годы участок, на котором стоит этот монумент, оставался в полном запустении: ограда прогнила и местами вообще разрушилась, сам памятник накренился, крест на нем был сбит. Лишь летом 2010 года третьяковский мемориал сделался подлинным украшением всего кладбища: памятник был выровнен и увенчан крестом, надписи на нем вызолочены, кроме того, в новой ограде появился кенотав — памятник погребенным здесь некогда П. М. Третьякову, С. М. Третьякову и В. Н. Третьяковой.
Довольно далеко от родительского монумента, в глубине Даниловского кладбища, находится еще одна могила Третьяковых. У самой апсиды Никольского храма — часовни стоит едва приметный памятник — низкая колонна розового гранита. Там похоронены братья и сестра Павла Михайловича и Сергея Михайловича, умершие почти одновременно в младенчестве в 1848 году от эпидемии скарлатины — Даниил, Николай, Михаил и Александра. Это единственная могила рода Третьяковых, на которую никто никогда не покушался — не откапывал останков, не передвигал памятника.
Есть на Даниловском кладбище еще одно захоронение, имеющее непосредственное отношение к братьям Третьяковым и к их галереи. Это могила известного художника, коллекционера, попечителя Третьяковской галереи и друга П. М. Третьякова — Ильи Семеновича Остроухова (1858–1929). Кроме того, что Остроухов прославился как талантливый живописец и реставратор, а он лично участвовал в работах по реставрации кремлевских соборов, других храмом, кроме этого, он собрал уникальную коллекцию живописи, скульптур, икон, церковной утвари. Среди авторов собранных им произведений были Федотов, Саврасов, Поленов, Серов, Левитан, Врубель, Репин, Дега, Ренуар, Мане, Матисс. Его коллекция была столь велика и имела столь важное художественное и просветительское значение, что Остроухов создал и открыл для свободного посещения музей в собственном доме в Трубниковском переулке. После революции музей был национализирован, а Остроухов назначен его пожизненным хранителем. Когда же он умер, музей упразднили, а собранные им произведения разошлись по другим фондам, в основном — в Третьяковскую галерею.
Могила Остроухова, находящаяся у юго-западного угла церкви, представляет собой просторную довольно-таки площадку, огороженную гранитным сплошным парапетом, в восточной части которой, «в ногах», стоит потрясающий, выполненный в древнерусском стиле, каменный крест с изображенным на нем распятым Спасителем. Право же, стоит побывать на Даниловском кладбище хотя бы только для того, чтобы увидеть этот крест. Увы, ухоженной могилу Остроухова назвать никак не возможно.
До революции на купеческо-крестьянском Даниловском кладбище почти не было захоронений ученого сословия, по нынешнему — интеллигенции. Самым значительным, а, может быть, и единственным, таким захоронением здесь была могила профессора Московского университета Петра Николаевича Кудрявцева (1816–1858) — одного из лидеров «западничества», крупного общественного деятеля, историка, товарища и преемника Т. Н. Грановского. Увы, могила этого крупнейшего для своего времени ученого не сохранилась.
На кладбище можно еще отыскать несколько могил лиц благородного звания: например, здесь похоронен директор коммерческих училищ действительный статский советник Александр Николаевич Глаголев (1851–1906). Впрочем, это не более чем чиновник, хотя и довольно высокопоставленный, но отнюдь не интеллектуал и мыслитель, как Кудрявцев. Зато могила Глаголева вполне сохранилась до нашего времени. Черный гранитный обелиск этого государственного служащего и сейчас в прекрасном состоянии стоит у северного фасада Свято-Духовской церкви. Или вот могила еще одного «статского генерала» в глубине кладбища: невысокая, можно сказать, не по-генеральски скромная, беломраморная «часовня». Надпись на ней: Доктор медицины Действительный Статский Советник Гавриил Михайлович Воздвиженский. Скончался 10 ноября 1896 г. на 63 году от рода. А впереди могилы доктора медицины стоит гигантский восьмиконечный крест, какие можно увидеть разве на старообрядческих кладбищах, с надписью: Профессор Московского университета протоиерей Александр Михайлович Иванцов-Платонов. Скончался 12 ноября 1894 года. На Даниловском был также похоронен известный пианист, преподаватель Московской консерватории, Николай Сергеевич Зверев (1832–1893), — среди его учеников были Скрябин, Рахманинов, Зилоти.
Некоторые старые памятники на кладбищах и особенно надписи на них могут вызвать недоумение. Но тем интереснее отыскивать ответы на возникающие вопросы. Например, неподалеку от немалого обелиска д.с.с. Глаголева, стоит гораздо больший черный обелиск — искусно выделанный в виде часовенки камень почти в два человеческих роста, на котором золотом написано, что… Здесь погребено тело Крестьянина Ярославской губернии Ростовского уезда села Поречья Александра Алексеевича Королькова, скончавшегося 10 декабря 1910 года. Жития его было 63 г. и 9 месяцев. В Супружестве жил 43 года. Не имея представления о дореволюционной российской системе сословий, невозможно понять, как это крестьянин удостоился такого величественного памятника. А дело в том, что до революции понятие «крестьянин» означало не профессию сельского жителя, как позже стало означать, а сословную принадлежность. Крестьянин не обязательно был лишь хлебопашцем. Он мог быть кузнецом, например, или еще каким-нибудь мастеровым и жить при этом в городе. Он мог быть ремесленником, заводчиком собственного малого или большого дела и даже эксплуататором. Например, известнейший в России книгоиздатель И. Д. Сытин, владелец нескольких типографий, на которых в 1913 году трудилось в общей сложности 1300 человек, и выпускавший четвертую часть всех отечественных книг, так и считался до самой революции крестьянином. То есть принадлежал к крестьянскому сословию по рождению.
К началу XX века уже не знатная родословная, а, прежде всего, величина состояния определяет положение человека. В 1912 году богатейший промышленник П. П. Рябушинский на банкете по случаю столетия текстильной фирмы Коноваловых подвел некоторым образом итог установившейся власти капитала. Между прочим, он тогда сказал: «Русскому купечеству пора занять место первенствующего русского сословия, пора с гордостью носить звание купца, не гоняясь за званием выродившегося русского дворянина». Разбогатевшие купцы и крестьяне к этому времени решительно во всем превзошли «благородных» — у них были богаче дома, шикарнее выезды, и, что самое удивительное, они зачастую были и более образованными, более просвещенными, потому что могли позволить себе, или своим детям, получить образование в лучших учебных заведениях Европы. Достаточно, например, вспомнить, что строитель и владелец железных дорог Савва Мамонтов учился пению у самых известных преподавателей Миланской консерватории.
Это «первенствующее место» занятое «третьим сословием» отчетливо заметно и на кладбищах: надгробия разбогатевших купцов и крестьян рубежа XIX–XX вв. не только дороже, как правило, дворянских надгробий, но нередко представляют собою и более высокохудожественные образцы. Потому что богатый крестьянин мог заказать памятник своему умершему родителю или склеп над его могилой у самого лучшего скульптора, у самого известного архитектора. Вот почему у крестьянина Королькова на Даниловском кладбище памятник больше и дороже, чем у покоящегося по соседству действительного статского советника.
В советское время на кладбище хоронили, конечно, уже без разбора социальной принадлежности покойного. И все-таки громких имен здесь как не было особенно прежде, так почти нет и теперь. Разве совсем единицы. На Даниловском кладбище в эти годы были похоронены: крупнейший языковед, член-корреспондент АН СССР Афанасий Матвеевич Селищев (1886–1942); историк, москвовед Михаил Иванович Александровский (1865–1943), автор «Указателя московских церквей» (М., 1915) и других работ; искусствовед и театральный критик Сергей Николаевич Дурылин (1877–1954), автор свыше 700 статей и монографий и воспоминаний «В своем углу», — кстати, сам он был купеческого рода, почему, может быть, и оказался на этом кладбище; Федор Николаевич Михальский (1896–1968), заместитель директора МХАТ по административно-хозяйственной части, впоследствии директор музея Художественного театра, — в «Театральном романе» Михаил Булгаков изобразил его в образе «заведующего внутренним порядком» Филиппа Филипповича Тулумбасова: «Большей популярности, чем у Тулумбасова, — рассказывает М. А. Булгаков, — не было ни у кого в Москве и, вероятно, никогда не будет», — Филипп Филиппович заведовал распределением театральных билетов.
Немного не доходя воинского мемориала, с левой стороны площади, у края, стоит довольно высокий черный четырехгранный обелиск с большим белым мячом на вершине и с короткой надписью: Воронин Валерий Иванович. 1939–1984. Заслуженный мастер спорта СССР. Этот памятник был установлен летом 2003-го. Прежде на могиле этого выдающегося спортсмена стояла мраморная белая плита, и тоже с футбольным мячом, вырезанным в виде барельефа в нижней части.
Сейчас уже мало кто помнит этого знаменитого футболиста шестидесятых с внешностью голливудской звезды. Во всяком случае, у могилы его редко когда кто-нибудь остановится. К новому, величественному памятнику, правда, теперь подходят чаще. Но похороны его в восемьдесят четвертом были, пожалуй, самыми многолюдными на Даниловском кладбище: чуть ли не весь ЗИЛ пришел тогда проститься с одним из лучших игроков «Торпедо» и всей страны. Вообще Воронин — это тот тип советского гениального спортсмена — любимца миллионов, — не вполне реализовавшегося и плохо кончившего именно потому, что он был советским спортсменом. Будь он германским или бразильским футболистом, судьба его, несомненно, сложилась бы совсем по-другому.
Однажды, после какого-то зарубежного матча к Воронину и другим игрокам сборной подошел президент одного очень именитого европейского клуба с кипой контрактов в руках и предложил им собственноручно вписать любую сумму, за которую они согласны выступать за его клуб. Наши игроки не были изменниками родины, а именно так у нас квалифицировался возможный их положительный ответ на провокационное предложение западного импресарио, и они гордо и вежливо отказались. Советские футболисты не продаются! Они честно играют за зарплату на ЗИЛе или еще где-то. Какова же была «стоимость» Воронина, можно судить хотя бы по тому, что его, одного из немногих наших футболистов, приглашали играть за сборную мира. То есть он был удостоен высшей мировой оценки.
А закончилась его спортивная карьера, да и сама жизнь, как это иногда бывает с великими спортсменами, совершенным крахом: простившись со спортом, он скоро обнаружил, что в нем больше ровно никто не нуждается, из великого он превратился в обыкновенного, и завершился этот кризис тем, что Воронин сделался для всех почти своих почитателей, прежде приходивших «на него» на стадионы, компаньоном, с которым интересно и лестно этак непринужденно собраться втроем и помянуть минувшие дни. Говорят, в последние годы Воронина нередко можно было увидеть просто-таки в беспамятстве лежащим где-нибудь в укромных местах на родном «Торпедо» или вблизи стадиона. Понятно, даже заслуженный мастер не сможет долго вынести такого изнурительного существования.
На годовины, кажется, кто-то повесил на ограду его могилы бумажку со стихами, в которых, очевидно, чувствуются протестные, «антитоталитарные» мотивы совершенно в духе начавшейся «гласности», и в которых, в общем-то, верно изображена судьба великого футболиста:
Валерий Воронин, добавим, коренной москвич. Он родился у Крестьянской заставы. Закончил 10-ю школу на Ленинском проспекте.
Но если на Даниловском кладбище почти нет знаменитостей светских, известных мирян, почему предприимчивые эксплуататоры отеческих гробов не повезут сюда экскурсии, как ежедневно они привозят автобусами всяких гостей столицы на Ваганьково, то для людей верующих, воцерковленных, Даниловское кладбище, возможно, является одним из главных мест паломничества: столько здесь, по мнению православного человека, находится захоронений, достойных почитания.
Кажется, самой посещаемой не только на Даниловском кладбище, а во всей Москве в последние годы XX века стала скромная могилка Матрены Дмитриевны Никоновой (1885–1952) — Блаженной старицы Матроны, названной в свое время Иоанном Кронштадтским «восьмым столпом России» и причисленной недавно к лику святых. Всякий день, и особенно по праздникам, у могилы собирались десятки, сотни паломников, чтобы попечаловаться матушке, попросить ее заступничества и взять с могилки горсть песка, имеющего, по свидетельству многих, чудодейственные свойства. Вообще же свидетельств о чудесах, случившихся по молитвам к м. Матроне, в том числе и прямо у могилы, собрано уже несколько книг!
Много лет за могилой м. Матроны ухаживала Антонина Борисовна Малахова. Она чуть ли не жила здесь, при могиле. Паломники шли непрерывно, и она оставалась на кладбище иногда даже на ночь, чтобы объяснять людям, как надо подходить к матушке, как вести себя у могилы и т. д. И вот, например, о каких случаях рассказывает Антонина Борисовна. Однажды на Пасху, — это было в 1989 году, — пришли на могилку к м. Матроне две «порченые», по выражению А. Б. Малаховой. Одной лет сорок, другой — тридцать. Первая из них вдруг начала на все кладбище кричать: «Ух ты, Матрона! Молишься за всех, Матрона!» Антонина тогда посоветовала ей приложиться головой к самой могиле. А та, вроде бы и не против, да не может никак, будто мешает ей что-то. «Клади, клади, голову-то! — говорит Антонина, — не бойся, нагибайся и клади!» Наконец, несчастная кликуша как-то заставила себя припасть головой к холмику, но тут с ней вышел натуральный припадок, — она забилась, задергалась. Но когда поднялась, ей как будто полегчало. Антонина дальше ее учит: «Возьми с могилки три красных яйца». Та протягивает к яйцам руку, а взять их не может, — не слушается рука. А вторая «порченая» — ее подруга — кричит: «Не бери яиц! не бери!» И вдруг хватает песок с могилы — и прямо к себе в рот. Проглотила и сразу успокоилась. Они обе взяли по нескольку яиц. И смиренно ушли. Больше, правда, Антонина их никогда не видела.
В другой раз пришла на могилку одна женщина. Спокойно помолилась, набрала песочку. Все вроде честь по чести. Но, выходя из Матрониной оградки, она тщательно затворила калитку. Хотя, когда она входила, калитка была настежь открыта. Едва она отошла на несколько шагов, у нее с руки почему-то отстегнулись и упали на землю часы. Она остановилась их поднять и видит: калитка вдруг сама собою со скрипом отворяется. Когда она рассказала об этом Антонине, та объяснила ей, что калитка в ограду к м. Матроне закрыта никогда не бывает. Потому что м. Матрона ждет всех, и доступ к ней должен быть всегда открыт.
Рассказывают, что в конце 1930-х м. Матрона пророчествовала о грядущей большой войне: «…Война накануне, много людей погибнет, но наш русский народ победит». Говорят даже, будто сам Сталин в роковые для России дни, когда Москва была в осаде, приезжал к м. Матроне и спрашивал у нее: что ждет столицу и всю страну? Матрона, якобы, тогда предсказала ему неминуемую победу и советовала не уезжать в тыл, а оставаться в Кремле. Она также посоветовала Сталину обнести кругом Москвы чудотворную икону, и тогда самые врата ада не одолеют русскую столицу. Кроме того, м. Матрона просила вождя не только прекратить гонения на церковь, но и взять ее под свое высокое покровительство. Было ли все именно так или это лишь молва людская, доподлинно не известно. Но факт, что Сталин вскоре действительно стал оказывать покровительство церкви и даже распорядился учредить заново патриархию. Третья русская патриархия, учрежденная И. В. Сталиным, благополучно существует и по сей день.
Жила м. Матрона в Москве во многих местах: на Арбате, в Вишняковском переулке, у Никитских ворот, на Николо-Ямской (Ульяновской) улице, в Царицыне, последнее время в пригороде — в Сходне. Но у нее никогда не было своей квартиры. Она всегда квартировала у кого-то, у каких-то своих почитателей и доброжелателей. Умерла м. Матрона в Сходне 2 мая 1952 года. Отпевали ее в церкви Ризоположения на Донской улице, неподалеку от Даниловского кладбища.
В 1998 году честные мощи новопрославленной святой были обретены, или, говоря светским языком, эксгумированы, и перенесены в Покровский монастырь, где и находятся теперь. Но к месту прежнего ее погребения на Даниловском кладбище так и идут паломники и неизменно уносят отсюда с собой горсть песка. Там постоянно горят свечи и постоянно слышна молитва. Вот уж поистине, свято место.
Могила м. Матроны отнюдь не единственное на кладбище захоронение, почитаемое православными верующими. Даниловское кладбище по числу таких захоронений рекордсмен — их здесь семнадцать! Особенно много паломников бывает на могилах афонского иеросхимонаха Аристоклия, скончавшегося в 1918 году, и его ученика старца иеромонаха Исайи, скончавшегося в 1958 году. Есть свидетельства и об их чудесном заступничестве за своих молитвенников. В 2004 году иеросхимо-нах Аристоклий был канонизирован, и мощи его обретены. По слухам, рано или поздно должны быть прославлены и некоторые другие даниловские угодники.
Как рассказывают работники кладбища, они заметили удивительную примету «святости» этих почитаемых могил: там обычно сидит кругом много птиц, как правило, голубей, причем они совершенно не боятся людей, — клюют корм с ладони, садятся паломникам на руку, на плечо и т. п. Такое наступает чудесное единение человека и природы, как это происходило в затворе у Серафима Саровского, к которому приходили и ластились лесные звери, в том числе медведи.
На кладбище было похоронено много московских и подмосковных священников. Вот только некоторые надписи на крестах и памятниках на могилах духовенства:
На сем месте погребено тело раба Божия
Московского Чудова монастыря игумена Герасима.
На сем месте погребена раба Божия
Московского Страстного монастыря игумения Магдалина.
Игуменья Вера Победимская. Настоятельница
Московского Ново-Девичьего монастыря. Ск. 3.02.1949 г.
Ректор Московской духовной Академии и семинарии.
Настоятель московской Николо-Кузнецкой церкви протоиерей
Александр Павлович Смирнов
род. 29 августа 1888 года, сконч. 19 сентября 1950 года.
Схиархимандрит Московского Покровского монастыря
Филипп (Иона) родился 1863 г. — скончался 6 августа 1950 г.
Всех могил лиц духовного звания вокруг Свято-Духовской церкви насчитается не один десяток.
Похоронены тут и архиереи:
Архиепископ Иннокентий (Ястребов).
Настоятель Донского монастыря скончался 29.V.1928 г.
Епископ Вязниковский Николай ум. в 1928 г.
Владыка Питирим (Нечаев)
Совсем рядом с могилой иеросхимонаха Аристоклия, за Никольских храмом-часовней, в 2003 году был похоронен популярнейший среди москвичей архиерей — митрополит Питирим. Мирское имя владыки — Константин Владимирович Нечаев. Он родился в городе Козлове в 1926-м. Но в Москву попал еще в детстве. Учился в Московском институте инженеров транспорта — известном МИИТе. Но будучи еще студентом стал иподьяконом в Богоявленском соборе. Тогда же его призрел святейший патриарх Алексий Первый. Он лично рукоположил Константина Нечаева поочередно — в дьяконы, в иереи, возвел в сан архимандрита, назначил редактором «Журнала Московской Патриархии» и председателем Издательского отдела Московской патриархии. Одновременно Питирим закончил Московскую духовную семинарию и духовную академию. Наконец, в 1963 году патриарх хиротонисал его в епископы, затем возвел и в архиепископы. А уже при следующем патриархе — Пимене — Питириму был пожаловал сан митрополита Волоколамского и Юрьевского.
Особенно прославился владыка Питирим своей редакторской и издательской деятельностью. Начало служения Питирима выпало на тяжелый для церкви период, когда на смену сталинскому либерализму пришла хрущевская реакция. Новая верховная власть декларировала возврат к «ленинским нормам» в жизни государства и общества, поэтому гонения на церковь в целом, и в частности на детище И. В. Сталина — Московскую патриархию, обрушились с невиданной силой. В этих условиях издавать еще какую-то церковную и богословскую литературу было равнозначно подвигу. Питириму же в это время не только удалось сохранить журнал, но еще и увеличить его тираж. Кроме того, Издательский отдел выпустил полное собрание богослужебных Миней, восьмитомную «Настольную книгу священнослужителя» и много другой литературы.
Во время так называемой «перестройки», в 1989 году, Питирим был избран народным депутатом СССР. Он тогда много выступал в печати и на телевидении. В эпоху «гласности» появилось много недоступных прежде сведений, в том числе и из жизни церкви. Так в одном из своих выступлений владыка Питирим рассказал о том, почему с 1943 года святейший патриарх стал титуловаться — Московский и всея Руси, в то время как, например, патриарх Тихон титуловался Московским и всея России. Дело в том, что после 1922 года, по большевистскому произволу, новой Россией — РСФСР — стала называться лишь часть прежней России. Исконные русские земли — по Днепру, в Причерноморье — были волюнтаристски вычленены из России, получили собственные официальные названия и на равных с РСФСР образовали Советский Союз. После этого именоваться патриархом «всея России» означало бы признавать за собой главенство над православной паствой и клиром лишь в пределах РСФСР. Владыка Питирим говорит: «…Мы тогда, согласуясь с логикой, приняли как принцип, что Русь — это понятие не географическое и не этническое, а культурное». То есть весь православный народ, проживающий в границах дореволюционной России — это Русь и есть. И православный молдаванин — Русь, и чухонец — Русь, и чуваш, и тунгус, и осетин. Рассказать о таком хитроумном ответе церкви на политику советского государства до «перестройки» было совершенно невозможно.
Когда, в 1990 году, умер патриарх Пимен, вся православная Москва с надеждой ожидала решения собора: не будет ли новым патриархом избран любимый Питирим? Но этого не произошло. Единственное, в самом конце жизненного пути судьба преподнесла ему чудесное мгновение, — в последний в своей жизни праздник Светлого Христова Воскресения владыка Питирим возглавлял главное пасхальное богослужение в храме Христа в Москве, которое обычно служит сам Святейший патриарх. Алексию Второму в те дни нездоровилось, и он благословил служить Пасху вместо себя старейшего и авторитетнейшего архиерея. А всего полгода спустя он же — Алексий Второй — разослал по епархиям такую телеграмму: «Всем Преосвященным. Со скорбью извещаю о кончине одного их старейших архипастырей Русской Православной Церкви митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима, последовавший после тяжелой болезни 4 ноября. Призываю к молитве о новопреставленном собрате и сослужителе. Алексий, Патриарх Московский и всея Руси».
Прощание с телом митрополита Питирима проходило в храме, где он служил многое годы — Воскресения Словущего на Успенском вражке (в Брюсовом переулке). Тысячи верующих со всей московской епархии прошли за два дня мимо его гроба. А отпевали владыку в том самом соборе, где он был когда-то рукоположен в иподьяконы и где, в сущности, начался его жизненный путь, — в Богоявленском. Возглавлял службу патриарх Алексий Второй.
Владыка Питирим завещал похоронить его на Даниловском кладбище: там находились могилы его родителей — протоиерея Владимира и матушки Ольги. На черном строгом обелиске надпись:
Высокопреосвещеннейший
Питирим
(Начаев)
Митрополит
Волоколамский и Юрьевский
08.01.1026–04.11.2003.
В последние годы Даниловское кладбище стало заметно меняться. И при этом оно все больше теряет свою характерную очаровательную «провинциальность», становится все более «цивилизованным», более «столичным». А неизвестно, что еще лучше: вычурные строгость и порядок, как на Новодевичьем, или приятная, традиционная русская запущенность, как на сельских погостах. Это уж кому как больше нравится. Впрочем, на Даниловском есть и вполне «европейские» участки с грандиозными памятники каким-то безвестным людям — «новым крестьянам», а есть и традиционные русские уголки, где можно непринужденно посидеть в бурьяне, помянуть близких, просто поговорить о том о сем…
За Покровской заставой, по нынешнему разумению в центре Москвы, еще в XIX веке существовало старинное село Калитники, названное так по имени знаменитого своего владельца — великого князя московского Ивана Калиты. Юго-восток Москвы и в наше время остается наименее престижной частью города. А в старину так просто почитался глухим, «гиблым» местом: за Калитниками простирались бескрайние болота — Карачаровское и Сукино, а у Покровской и Рогожской застав, как свидетельствует людская молва, чуть ли не до начала XX века можно было повстречать волков!
И когда за Калитниками, в сущности, на болоте, в 1771 году появилось кладбище, названное по имени села — Калитниковским, оно среди других своих ровесников — «чумных» кладбищ — приобрело славу самого захолустного, самого «сельского» погоста в столице. И, в общем-то, таковым оно остается до сих пор, хотя и расположено к центру города ближе всех прочих московских кладбищ.
А между тем свою родословную Калитниковское кладбище ведет от древнего Симонова монастыря. В 1771 году в монастыре был устроен чумной карантин. Каждый день там умирали десятки людей. Понятное дело, хоронить на монастырском кладбище их не могли. И этих умерших монахи вывозили за Покровскую заставу и там хоронили в специально отведенном месте. Какое-то время это кладбище за заставой было, как теперь сказали бы, филиалом Симоновского монастырского. Но впоследствии оно сделалось обычным общегородским.
Первыми покойниками, похороненными на Калитниковском кладбище, был всякий, как тогда говорили, подлый московский люд — господские дворовые, крестьяне, приехавшие в Москву на отхожий промысел, нищие, само собою местные жители — из соседних сел. Кладбище тогда имело вид вполне сельский — деревянные кресты, беспорядочно рассыпавшиеся вокруг деревянной же церкви Боголюбской иконы Пресвятой Богородицы. Эти захоронения чаще всего исчезали вместе с сопревшими и завалившимися крестами, то есть очень скоро. Более долговечные памятники стали здесь появляться лишь со второй половины XIX века. Тогда иные подлые, сделавшиеся людьми достаточными, но так и оставшиеся крестьянами по своей сословной принадлежности, устанавливали почившим сродникам гранитные и мраморные памятники в виде часовенок или саркофагов. И эти памятники в основном сохранились до сих пор. На Калитниковском кладбище их довольно много, особенно на участках вблизи церкви. На этих памятниках почти всегда выбиты, кроме имени умершего и всех лет его жития, еще и название родной его деревни, волости и уезда. По этим данным можно судить, что на Калитниковском кладбище хоронили в основном выходцев из восточных и южных уездов Московской губернии и соседних губерний этих же направлений — Подольского, Коломенского, Егорьевского, Богородского уездов, Владимирской, Рязанской, изредка Тульской губерний.
После того как сгорела Боголюбская церковь, на кладбище, но уже на другом месте, в 1834–1838 годы был построен каменный храм в честь иконы Богоматери Всех Скорбящих Радость с приделами Николая Чудотворца и Александра Невского в традиционном для того времени стиле ампир. Отличительной особенностью этого храма является то, что вход в него устроен «с севера», потому что «с запада», к колокольне, в 1881 году была пристроена так называемая ризница, придавшая храму вид довольно-таки необычный. Теперь в ризнице располагается иконная лавка.
Как и большинство кладбищенских храмов, Всехскорбященская церковь в советское время не закрывалась. Впрочем, большинство кладбищенских храмов были обновленческими и не закрывались еще и потому, что государство к обновленцам относилось более терпимо, чем к другим конфессиям. А Всехскорбященская церковь вообще была одним из главных храмов обновленцев, — здесь часто совершал богослужения их первоиерарх митрополит Александр Введенский. Он и похоронен тут же — за апсидой.
Александр Иванович Введенский фигура загадочная и противоречивая и, во всяком случае, по-настоящему крупная историческая личность, обойти вниманием которую невозможно. Человек, безусловно, одаренный, знавший несколько языков, окончивший Санкт-Петербургский университет и экстерном — за полтора месяца! — Духовную академию, до революции он никак заявить о себе просто не успел. В 1914 году он был рукоположен в священники и направлен служить в церковь лейб-гвардии кавалергардского полка в Петербург. Для любого священника в то время это, наверное, было бы пределом мечтаний — служить в столице, при полке лейб-гвардии. Но амбиции Введенского требовали большего. И когда началась смута, он смекнул, что сотрудничество с новой властью открывает для него самую невероятную перспективу.
В 1922 году так называемая «инициативная группа прогрессивного духовенства» направила председателю ВЦИК М. И. Калинину письмо:
«Настоящим доводится до сведения Вашего, что ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти, создается Высшее Церковное Управление, которое с 2 (15) мая приняло на себя ведение церковных дел в России.
Протоиерей Введенский, священник Калиновский, священник Белков, псаломщик Стадник.3(16) мая 22 г.г. Москва. Троицкое Подворье».
Появление этого документа считается началом довольно-таки необычного явления в русском православии, известного в истории как обновленчество. Необычное же заключается прежде всего в том, что обновленчество — это единственный крупный церковный раскол, который впоследствии удалось преодолеть.
В эти годы церковь переживала, как говорится, последние времена. Человек в рясе почитался контрреволюционером, едва ли не худшим, чем вооруженный белогвардеец. И усугубило положение церкви в советской России обстоятельство, которое, казалось бы, напротив, должно было ее — церковь — укрепить. В 1917 году, после двухсотлетнего синодального («безпатриаршего») периода, был вновь избран предстоятель Российской православной церкви — патриарх Тихон. Избран он был еще до октября. И при существующем тогда отношении к церкви со стороны государства учреждение патриаршества, во всяком случае, не было явлением вредным. Но в наступившую вскоре за этим эпоху гонений такое единоначалие оказалось системой очень неэффективной. Стоило патриарху Тихону на время или навсегда «устраниться от власти» — лишиться свободы, а вскоре и умереть, — тотчас среди чад начинались брожения и раздор. Одним из таких раздоров и стало появление «Живой церкви», как называли сами себя обновленцы.
Возникновение обновленчества это отнюдь не авантюра нескольких клириков и не «операция» НКВД. Вернее не только авантюра и не только «операция»: есть свидетельства, что не обошлось ни без того, ни без другого. Но, прежде всего обновленчество — это естественное стремление людей, поставленных в новые жесткие условия существования, найти какую-то форму выживания в этих условиях. В противовес непримиримой позиции патриарха Тихона и его сторонников значительная часть умеренного духовенства, заявила о своем безусловно лояльном отношении к большевикам. Кстати, обновленцем был некоторое время и митрополит Сергий (Страгородский) — будущий патриарх, — и многие другие архиереи. Естественным образом, и советская власть с этой частью «церковников» стала строить отношения в режиме наибольшего благоприятствования — их не преследовали, не изгоняли из храмов. Уже к концу 1922 года из 30 тысяч действовавших в то время в СССР храмов две трети были обновленческими, в том числе и сам храм Христа в Москве. В то время как священнослужители самых разных конфессий на территории СССР безжалостно преследовались и подвергались репрессиям по всякому поводу или вовсе без повода, обновленческое духовенство чувствовало себя относительно комфортно. Об этом свидетельствует хотя бы такая деталь: редкий священник — «тихоновец» в 1920–30 годы умирал своей смертью, большинство из них сгинули бесследно в лагерях и тюрьмах, а почти все обновленцы, умершие в те же годы, с честью похоронены за алтарями церквей.
В 1922 году, как уже говорилось, Александр Иванович, с группой единомышленников, заявил о создании просоветского Высшего Церковного Управления (ВЦУ), во главе которого сам же и встал. На следующий год он был хиротонисан (посвящен) в епископы. Причем обряд совершили вполне законные с точки зрения церковного права, еще дореволюционного поставления, архиереи, следовательно, и возведение Александра Ивановича в епископский сан нет основания считать незаконным. А еще через год он был произведен в митрополиты и объявлен «Апологетом и Благовести и ком истины Христовой». То есть, по существу, сделался официальным, признанным государством, главою православной церкви в СССР.
Обновленцев иногда изображают этакими религиозными модернистами, которых, прежде всего можно было узнать по всяким чисто внешним новшествам, внесенным ими в обряд. Самым ярким примером, — без него не обходится ни одно упоминание об обновленцах, — считаются службы в некоторых обновленческих приходах, когда престол выносили из алтаря и устанавливали посреди храма. Действительно какие-то отступления от канонического обряда у обновленцев имелись, но лишь как исключение. Чаще всего они были связаны с языком богослужений: отдельные обновленческие приходы отправляли службы не на церковнославянском, а на современном русском. Но в целом их служба была вполне сходна со службой в «тихоновских» приходах. Бывший обновленец, восьмидесятилетний старец иеромонах Кирилл (Попков), с детства посвятивший себя служению богу — вначале причетником, а потом и священником, — говорит, что за годы своего служения в разных городах и разных храмах, в том числе и в храме на Калитниковском кладбище, он не видел ни одного обновленческого прихода, где обряд хоть чем-то отличался бы от принятого у «тихоновцев».
Разумеется, привилегированное положение клира «Живой церкви» не могло быть даровано властью из альтруистических побуждений, безвозмездно. За свои привилегии обновленцы должны были отрабатывать сполна. В сущности, они являлись советскими служащими в рясах. И главная обязанность, которая на них возлагалась, заключалась в информировании кого следует об умонастроении паствы. Попросту говоря, им вменялось доносить. И редкий клирик «Живой церкви» этого не делал. Как утверждает иеромонах Кирилл (Попков), был агентом НКВД и сам митрополит Александр Введенский.
Но как ни выслуживались обновленцы, все-таки, в конце концов, власть отвернулась от них и отдала предпочтение последователям патриарха Тихона — Русской Православной Церкви. В это время возглавлял РПЦ митрополит Сергий (Страгородский). Разочаровавшись в обновленчестве, он вернулся в «тихоновскую» церковь, причем для этого ему пришлось исполнить обряд покаяния — в одном подряснике с паперти Большого Донского собора он просил прощения за свое заблуждение у собравшихся в монастыре мирян и духовенства.
В 1927 году митрополит Сергий обратился с Посланием (Декларацией) к клирикам и мирянам РПЦ, в котором призывал всех «решительно и бесповоротно становиться на путь лояльности» по отношению к «Советской Власти». В результате «тихоновская» церковь заняла точно ту же верноподданническую позицию, какую обновленцы занимали с 1922 года. А к 1940-м годам РПЦ настолько уже доказала свою лояльность, что, когда во время войны Сталину, проводившему новую патриотическую политику, потребовалась еще и поддержка церкви, в союзники к себе он призвал именно митрополита Сергия, а не Александра Введенского. И, в общем-то, это было справедливо. Потому что большая часть православной паствы тянулась к немногим «тихоновским» приходам. В то время как многочисленные обновленческие храмы часто оставались полупустыми. Безусловно, делая этот выбор, в Кремле прежде основательно разобрались в настроении масс.
После того, как власть солидаризировалась с РПЦ, для обновленцев наступили трудные времена. Они хотя и владели по-прежнему сотнями храмов по всей стране, но их и без того немногочисленная паства таяла на глазах — люди шли в приходы РПЦ, которые теперь открывались повсюду. Уходили и священники. Если они были законно рукоположены, после обряда покаяния их принимали в РПЦ «в сущем сане».
Митрополит Александр Введенский все эти годы до самой смерти служил в Москве в церкви св. Пимена в Сущеве. В 1941 году он объявил себя Святейшим и Блаженнейшим Патриархом. Однако недолго таковым оставался. Вероятно, это не совпадало с планами каких-то дальновидных политиков в Кремле. И Александру Ивановичу, скорее всего, указали, что слишком уж он погорячился, замахнувшись на патриаршество. Патриархом по воле Сталина вскоре стал Сергий (Страгородский). Незадолго перед смертью Введенский, отчаявшись сохранить обновленчество, как влиятельную общегосударственную церковь, пожелал войти в РПЦ, но только с сохранением его архиерейского сана. Ему же поставили условия, что примут в РПЦ только после покаяния и в сане простого священника. Таких условий Введенский не принял. Вскоре он умер. После его смерти остатки «Красной церкви», как прозвали в народе обновленцев, окончательно были поглощены Московской патриархией.
За восточной стеной Всехскорбященской церкви, в аккуратной крепкой оградке, стоят три обелиска черного гранита. Посередине большой, по бокам — два поменьше. На средней широкой плите изображен характерный безбородый профиль архиерея в митрополичьем клобуке и выбита короткая надпись: Митрополит Александр Введенский. 1889–1946. Под боковыми плитами покоятся два сына митрополита — протоиерей Владимир Александрович Введенский (1921–1984) и протодиакон Александр Александрович Введенский (1913–1988). Тут же в оградке похоронены его мать Зинаида Саввична и жена Ольга Федоровна (1891–1963). Оба сына Введенского, после того, как обновленчество прекратило существование, были приняты в патриаршую церковь и до самой смерти своей служили в храме на Калитниковском кладбище.
Вокруг церкви находится еще много могил священнослужителей. Но особым почитанием на Калитниковском кладбище с недавних пор стала пользоваться могила одной монахини под огромным гранитным четырехконечным — латинского типа — крестом у южной стены храма. Сюда стали приходить паломники со всей Москвы. Вообще крест этот стоит на кладбище с 1880 года. Эта дата выбита с одной стороны памятника. Но с другой стороны недавно сделана новая надпись: Блаженная старица схимонахиня матушка Ольга. 1871–1973. И это не ошибка. Она действительно почила на 103-м году! Жила блаженная в Москве где-то вблизи Таганки. Но рассказывают, что она никогда не сидела дома. Старица была всегда в пути, — она ходила по Москве с котомками в руках и мешками через плечо. И если ей на пути попадался человек с лицом унылым, опечаленным или злобным, она непременно останавливала его и просила помочь ей поднести куда-то ее «багаж». Удивительно, но почему-то никто никогда ей не отказывал. И едва человек брался за матушкины мешки и котомки, печаль и злоба тотчас оставляли его. А, исполнив послушание, он шел дальше уже совершенно умиротворенный. Такое вот существует предание о московской блаженной Ольге, странствовавшей по улицам и избавлявшей людей от смертных грехов — гнева и уныния. Говорят, если повезет, ее можно повстречать в Москве и теперь.
Впрочем, может быть, это уже совсем другая блаженная. А почему матушка Ольга оказалась под чужим крестом на кладбище? — понятное дело, некому было ей, одинокой страннице, ставить монументов. Вот и похоронили ее под чужим памятником, — в бесхозную могилку.
Калитниковское — это, кажется, единственное старое московское кладбище, где практически нет купеческих захоронений, во всяком случае, здесь нет ни одной известной фамилии этого сословия. Вероятно, состоятельные купцы — «коммерции советники» — находили кладбище на краю Карачаровского болота не достойным быть местом их упокоения. Здесь, если и отыщется несколько памятников, на которых выбито «Под сим камнем лежит купец…», то можно утверждать почти безошибочно, что покойный принадлежал к самой невысокой гильдии. Как какой-то Лавр Иванович Юдин с супругой Мариной Николаевной. Единственное, чем интересна их могила с памятником, так это примером исключительно редкого для XIX века женского имени. В то время Марина была именем таким же непопулярным, как теперь Прасковья.
И уж тем более здесь нет захоронений лиц «благородного звания» — титулованных особ, крупных чинов царской табели о рангах. Лишь в советское время на кладбище стали хоронить интеллигенцию — артистов, музыкантов, ученых. Но, как правило, не особо известных.
Самым значительным своим захоронением работники Калитниковского кладбища считают могилу народной артистки СССР Евдокии Дмитриевны Турчаниновой (1870–1963). Актриса Малого театра, она прославилась, как исполнительница ролей в постановках русской и зарубежной классики. И, конечно, ей, лауреату двух Сталинских премий, полагалось бы, как и всей советской творческой элите, быть похороненной на Новодевичьем. Так непременно и случилось бы, если бы Евдокия Дмитриевна родилась не в Москве. Но поскольку она была коренной москвичкой, и ее семья имела в столице «родовое» место погребения — на Калитниковском кладбище, то, естественным образом, и прославленная Евдокия Дмитриевна в свой срок была похоронена там же. Отыскать ее могилу очень не просто. Хотя она и недалеко от церкви, но расположена в глубине участка и не привлекает к себе внимания каким-нибудь сверхвеличественным памятником, каких, кстати сказать, теперь на Калитниковском кладбище появилось довольно много. На могиле Е. Д. Турчаниновой стоит невысокий гранитный крест на широком основании, напоминающий храмовую «голгофу», и у самой земли, так, что зимой ее вообще практически невозможно прочитать, там выбита надпись. Тропа к могиле звезды давно заросла бы, настолько она заповедна, но, к счастью, работники кладбища никогда не отказываются проводить к ней.
В Калитниках похоронен известный художник-авангардист Роберт Рафаилович Фальк (1886–1958). Он был одним из организаторов и участником творческого объединения русских постимпрессионистов «Бубновый валет». Важнейшее место в его творчестве занимала Москва. И некоторые картины Фалька сделались настоящими свидетельствами, памятниками эпохи. Такие, например, как «Московский дворик» (1912), «Из окна мастерской. Осеннее утро в Москве» (1926), «Строительство Дворца Советов» (1939), «7 ноября из окон ателье» (1950).
На одной из аллей центральной части кладбища стоит огромный монумент в виде часовни. На нем надпись: Архитектор Афанасий Григорьевич Григорьев. 1782–1868. Это крупнейший представитель архитектуры московского ампира, ученик и последователь И. Д. Жилярди, Ф. И. Кампорези, О. И. Бове. У него нет таких крупных построек, как у его учителей. Но Григорьев — это непревзойденный мастер малых архитектурных объемов — особняков, городских усадеб, как раз тех уютных зданий, которые и создали неповторимый колорит старой, низкорослой Москвы. Кроме прочего, по его проекту на Пречистенке построен дом Лопухиной (№ 11), теперь там музей Л. Н. Толстого, и усадьба Хрущевых (№ 12/2), в которой позже разместился музей A.C. Пушкина. Он автор проектов нескольких церквей в Москве — Воскресения Словущего на Ваганьковском кладбище (1824), Троицы в Вишняках (1826), Троицы на Пятницком кладбище (1836).
Похоронен здесь и еще один известный московский архитектор Федор Михайлович Шестаков (1787–1836), построивший Провиантские склады на Крымской площади (1831), церковь Сошествия Св. Духа на Даниловском кладбище (1832), трапезную и колокольню церкви Николая Чудотворца в Толмачах (1834) и другое.
Всякому, наверное, москвичу известно имя скульптора — автора лучшего во всей России памятника A.C. Пушкину в Москве, на Тверском бульваре — А. М. Опекушин. Но немногие, скорее всего, знают архитектора, совместно с которым Опекушин создал шедевр, — это академик архитектуры Иван Семенович Богомолов (1841–1886). На Кал инти ковском кладбище академик оказался совсем не случайно. Он происходил из местного крестьянского рода. За несколько лет до своей смерти он похоронил в Калитниках мать. Естественно, и сам был похоронен здесь же. Могила И. С. Богомолова с красивым черным крестом находится у самого алтаря Всехскорбященской церкви, рядом с участком Введенских.
Ни на одном старом московском кладбище центральная часть не отличается столь разительно от окраин, как на Калитниковском. Если центральные участки на этом кладбище вполне на уровне других его «чумных» ровесников — те же асфальтированные прямые аллеи с теми же вычурными надгробиями бывших хозяев жизни, редко дотягивающих до тридцати, — то глубинка здесь, особенно у Скотопрогонной улицы, совершенно сельская. Асфальт туда не доходит. Оградки, среди которых встречаются деревянные, там стоят абсолютно без какой бы то ни было системы. «Амбициозных» памятников нет вовсе — всё кресты, да невысокие плиты, часто бетонные. В погожий летний день здесь нет ни единого человека, и поистине царит безмолвие таинственного леса. Когда не тарахтят моторы за стеной. По извилистым проселкам, не опасаясь быть раздавленными, ползают стаи рыжих муравьев. С креста на крест прыгают вороны. И с трудом верится, что этот сельский погост находится в получасе ходьбы от Садового кольца.
Неподалеку от станции метро «Семеновская» есть небольшой сквер, над которым недавно поднялся золотой куполок, сразу очень украсивший, ожививший невзрачную Семеновскую заставу. После многих лет запустения, доведенная почти до состояния руин, здесь теперь восстанавливается Воскресенская церковь. Впрочем, в этом ничего особенного нет: церкви сейчас восстанавливаются повсюду. Но вот сквер, в котором стоит церковь, действительно, необычный. Среди деревьев, в траве, здесь лежат гранитные и мраморные камни — иногда целые прямоугольные плиты с едва различимыми надписями на них, но чаще бесформенные обломки. На них играют дети. К ним же подбегают «по нужде» собаки, которых сюда приводят жители всего района. Но при этом жителям района, как никому в Москве известно, что сквер с разбросанными по нему каменными плитами — это остатки Семеновского кладбища, когда-то одного из самых больших в городе.
Семеновское кладбище было единственным «нечумным» в кольце кладбищ за Камер-Коллежским валом. Еще задолго до 1771 года на этом месте существовал сельский погост, приписанный к Введенской церкви в Семеновском. И еще в начале XX века здесь находилось несколько плит XVII столетия. На самой старой из них стояла дата «от сотворения мира», соответствующая 1641 году Р. Х., и была замечательная надпись: Евфимия жена гостя Андрея Никифоровича. Сейчас даже и не понять, какого такого гостя женой была эта Евфимия. А она, попросту говоря, была купчихой. В старину гостями называли купцов, приехавших со своими товарами откуда-нибудь издалека. Как в опере «Садко» — «варяжский гость», «индийский гость». Еще любопытно заметить, что в XVII веке у «гостей» не было фамилий. Фамилии стали широко распространяться среди «неблагородных» сословий вообще только где-то после Петра Первого. И еще в XIX веке в России не все имели фамилии. Но особенно интересно, что женщина в ту пору, мало того, что не имела фамилии, но не удостаивалась называться и по отчеству. Одно имя, и будет с нее. Тогда женщина настолько во всем была «за мужем», что даже на собственной ее могиле больше сказано о муже, нежели о ней самой.
С каких пор здесь стали хоронить, можно только предполагать. Скорее всего, кладбище было ровесником Семеновского села. А значит довольно древнее. Может быть, самыми ранними из известных упокоенных здесь были родители ближайшего соратника Петра Первого — А. Д. Меншикова. Их могилы находились в самой ограде Введенской церкви. А позже на Семеновском были похоронены и две дочери светлейшего князя — Наталья и Екатерина. После смерти отца в сибирской ссылке им было позволено возвратиться в Москву.
При том, что здесь имелось несколько могил довольно известных и высокопоставленных людей, Семеновское кладбище никогда не считалось престижным местом упокоения. Историк А. Т. Саладин в 1916 году так писал о нем: «Памятники Семеновского кладбища более чем просты, почти бедны, надписи на них не будят никаких воспоминаний».
С самого основания своего кладбище становится традиционным местом захоронения военных. Прежде всего, это объясняется тем, что поблизости находился, и находится до сих пор, крупнейший и старейший в России Лефортовский военный госпиталь, основанный еще в 1707 году. И когда в госпитале умирали раненые участники войн, которые вела Россия в XVIII — нач. XX веков, их, как правило, хоронили на Семеновском кладбище. Особенно много здесь было похоронено участников Первой мировой. Для них даже специально на южной окраине кладбища был огорожен большой новый участок. Вот так описывает его А. Т. Саладин: «Что-то особенно грустное охватывает на этом кладбище, где все могилы, как солдаты в строю, вытянулись стройными рядами, где все кресты сделаны по одной форме и даже надписи на них все одного образца. Только в центре, в офицерской части кладбища, замечается некоторое разнообразие памятников, но и там все просто и бедно».
В 1838 году в Лефортовском госпитале умер нижний чин Александр Полежаев. Этот один из самых талантливых поэтов пушкинской поры, прожил короткую и на редкость несчастную жизнь. За первые же его сочинения император Николай Павлович лично распорядился определить Полежаева в солдаты. Причем царь написал в отношении: «…Иметь его под самым строгим надзором и о поведении его ежемесячно доносить начальнику Главного штаба». Мыслимо ли, чтобы начальнику нынешнего Генерального штаба докладывали о поведении какого-нибудь солдата, хотя бы и самого непокорного и своевольного во всей армии! Полежаева отправили на Кавказ. Он принимал участие во многих делах. И за «отлично-усердную» службу его чуть было не произвели в офицеры. Но Николай Павлович, у которого, по всей видимости, только и было забот, что следить за судьбой Полежаева, отклонил ходатайство, повелев «производством Полежаева в прапорщики повременить». Последние годы жизни Полежаев служил в Москве и в рязанском городке Зарайске. А в конце 1837-го его положили в госпиталь, откуда он уже не вышел. В метрической книге госпитальной церкви была сделана запись: «1838 года января 16 дня Тарутинского егерьского полка прапорщик Александр Полежаев от чахотки умер и священником Петром Магницким на Семеновском кладбище погребен». А. И. Герцен в «Былом и думах» вспоминал о кончине Полежаева: «Когда один из друзей его явился просить тело для погребения, никто не знал, где оно; солдатская больница торгует трупами, она их продает в университет, в медицинскую академию, вываривает скелеты и проч. Наконец, он нашел в подвале труп бедного Полежаева, — он валялся под другими, крысы объели ему одну ногу». Полежаев так и не узнал, что он умирает офицером. Высочайшее повеление пришло слишком поздно.
На кладбище были похоронены и многие высокие военные чины: генерал-лейтенант Н. К. Цеймерн (1800–1875), участник Кавказской войны; генерал-лейтенант К. В. Сикстель (1826–1899), начальник артиллерии Московского военного округа; генерал от инфантерии В. К. Жерве (1833–1900), участник Крымской и Русско-турецкой войны 1877–78 гг.
В 1855 году на средства купца М. Н. Мушникова на кладбище, прямо у Семеновской заставы, был построен храм Воскресения. Освятил его сам митрополит Московский Филарет (Дроздов). Это довольно редкий тип храмового сооружения. Он представляет собой двусветный четверик с одной главой и с невысокой шатровой колокольней. Причем, колокольня не вынесена за пределы собственно храма, как самостоятельный архитектурный объем, а распложена с запада над самим же четвериком и напоминает скорее вторую, асимметричную, главу, нежели колокольню. К тому же основной главы на храме пока нет. В 1930-е годы храм был закрыт и, впоследствии, очень сильно перестроен. Купол и колокольня были совершенно разобраны. Поскольку храм двусветный, это позволяло новым его владельцам устроить там второй этаж. После этой «реконструкции» в бывшем храме разместился так называемый ремонтно-механический комбинат. И просуществовало это предприятие здесь до 1990-х годов. Лишь в 1992 обезображенное до неузнаваемости здание было возвращено верующим. Заново поднялась колокольня с золоченой, отовсюду хорошо заметной, главкой. Есть и колокола. Наконец, появился и купол над четвериком. Так что теперь Воскресенская церковь восстановлена во всей своей красе.
Как и полагается почившему ктитору, на средства которого строился храм, купца Мушникова похоронили возле церкви. Здесь же, на Семеновском кладбище, хоронили и всех ее клириков. Первый настоятель храма протоиерей Александр Сергиевский умер в 1877 году и был похоронен тут же — за апсидой. Здесь покоился и его сын Николай Сергиевский (1827–1892). Он был протопресвитером Успенского собора в Кремле, настоятелем университетского храма св. Татианы и профессором богословия, логики и психологии Московского университета. Следующим за о. Александром Сергиевским настоятелем храма был о. Константин Остроумов (1827–1899). Этот батюшка прославился как основатель первого в Москве общества трезвости. Похоронен он под самой церковью, — под северо-западным ее углом. Вообще духовенства на Семеновском кладбище похоронено было довольно много. Собственно, на всех кладбищах, где есть церковь, за восточной стеной этой церкви хоронили, как правило, священнослужителей. В 1931 году здесь похоронили архиепископа Енисейского и Красноярского Мельхиседека (Паевского). Любопытно, конечно, не то, что его здесь похоронили, хотя большинство архиереев в те годы могил своих не имели — обычно они пропадали бесследно в лагерях, — а любопытно, как он умер. Смерть его настигла в алтаре Покровской церкви на Красносельской улице. Он готовился к богослужению, вдруг ему стало дурно, и владыка испустил дух. Это произошло в присутствии двух будущих патриархов — Сергия (Страгородсткого) и Алексия (Симанского).
Архиепископ Мельхиседек был не единственным архиереем, похороненным на Семеновском. Здесь также находилась могила архиепископа Калужского Сильвестра (Братановского, 1871–1931).
В 1927 году у Семеновской заставы был похоронен совсем молодой — двадцатичетырехлетний, — но многообещающий историк, искусствовед, знаток московской старины Владимир Васильевич Згура. Он составил справочник «Памятники усадебного искусства. Московский уезд», в котором дано описание многих подмосковных усадеб начала XX века. Згура занимался изучением работ известных московских архитекторов и защитил кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству В. И. Баженова. Он трагически погиб, — утонул в Крыму во время знаменитого землетрясения 1927 года. После закрытия Семеновского кладбища Згура был перезахоронен на Преображенском.
А вот другой москвовед Иван Алексеевич Белоусов (1863–1930) никуда перезахоронен не был. Родился он в Зарядье в семье портного. Близкий друг Белоусова Н. Д. Телешов вспоминал, что в доме, где рос будущий писатель, «никогда не было ни одной книги, иметь которые считалось более чем излишним, а сочинять их — крайне предосудительным и неприличным». По авторитетному мнению старого портного, сын не мог ни чем заниматься, кроме как наследовать отцово ремесло. И Белоусов действительно стал портным. Одновременно он писал стихи и под псевдонимом, чтобы ни дай бог это не стало известно суровому родителю, публиковал их в разных газетах и журналах. Среди его клиентов были и некоторые писатели, в том числи и А. П. Чехов. На некоторых известных фотографиях Антон Павлович изображен в белоусовских пиджаках. В 1899 Телешов, Белоусов и другие московские писатели основали знаменитую «Среду», — литературное объединение, воспитавшее многие таланты — Андреева, Куприна, Бунина, Зайцева, Вересаева, Серафимовича. Но прославился Белоусов не как поэт, — разумеется, и не как портной! — главным итогом его творчества стали бесценные воспоминания «Ушедшая Москва», в которых он рассказывает о многих своих современниках и друзьях — о Толстом, Чехове, Короленко, Златовратском, Горьком, Дрожжине, Глаголе, Грузинском и других.
Оказался именно на этом кладбище И. А. Белоусов самым естественным образом: в последние годы он жил на Соколиной улице за Семеновской заставой. Увы, перезахоронить его никто не позаботился. И эта ценнейшая в московском некрополе могила безвозвратно исчезла.
Был похоронен на Семеновском кладбище и еще один писатель, участник «Среды» и добрый знакомый Белоусова — Лев Аркадьевич Хитрово (ум. в 1926).
Здесь же находилась и могила крупнейшего русского ученого физиолога Алексея Александровича Кулябко (1866–1930). Ему в 1902-м впервые в мире удалось оживить сердце человека, спустя двадцать часов после смерти.
Президиум Моссовета в 1935 году постановил ликвидировать Семеновское кладбище. Для чего городу это потребовалось, трудно даже предположить. Ладно бы кладбище находилось близко к центру и мешало каким-то градостроительным задачам. Нет, это, конечно, тоже не причина ополчиться на могилы, но все-таки в этом была бы некоторая логика. Но Семеновское в 1930-е годы считалось дальней московской окраиной. По соседству с кладбищем, были пустыри, огороды, ветхое жилье — строй, как говорится, не хочу, если московской власти так уж нужны были новые пространства для городской застройки. Но нет, потребовалась именно территория кладбища. После этого постановления тридцать с лишним лет кладбище не ликвидировали, но и не хоронили там никого. За это время многие надгробия были вывезены — либо для вторичного использования на других кладбищах, либо как ценный камень для нужд народного хозяйства. Ограды и металлические часовни пошли на переплавку. А в 1966 году Семеновское кладбище было окончательно уничтожено. Прямо по кладбищу прошел Семеновский проезд, разделивший его на две неравные половины, из которых лишь северная, меньшая, осталась незастроенной, — именно там теперь сквер с Воскресенской церковью и чудом сохранившимися еще несколькими надгробиями. А в основном на территории кладбища теперь многоэтажные жилые дома.
В сквере у Семеновской заставы, возле Воскресенской церкви так до сих пор и лежат многие погребенные. И сотни людей ежедневно проходят по бывшим могилам. Понятно, от самих могил не осталось и следа, но кости-то человеческие никуда не делись, они так и лежат в трех аршинах от поверхности.
Встречаются иногда у нас в жизни некие загадочные обычаи прошлого, которые современному человеку часто непонятны. Например, перед входом в некоторые православные храмы, чаще всего монастырские, прямо в полу устроены могилы. Сверху они прикрыты чугунными плитами со всеми полагающимися надписями. И почти все, кто входит в храм, наступают на эти плиты. Кое-кто, правда, иногда смущенно обходит их, выбирает, как бы поставить ногу так, чтобы не коснуться плиты, — это же надгробие, под ним покоится умерший! и кто только додумался положить его на самом проходе?! Зачем?! Но этот совестливый и в высшей степени вежливый человек, старательно обходящий надгробие, не подозревает даже, что он тем самым нарушает последнее предсмертное желание погребенного здесь. А дело в том, что по старинному обычаю погребение в таком неудобном, казалось бы, месте, как в полу при входе в храм, считалось высшим человеческим смирением, этаким подвижничеством после смерти. Предположим, человек был праведником при жизни, и, почитая самоуничижение, как путь к спасению, он и после смерти не хотел оставлять этой душеспасительной добродетели. Или, напротив, при жизни он не был безупречным христианином, но уже похоронить завещал себя так, чтобы могила его была «попираема», и, таким образом, на Небесах его ждала бы награда за редкостное смирение.
На оставшемся незастроенном куске Семеновского кладбища «попираются» теперь все могилы. И не только людьми, но и друзьями человека. Пусть же все, кого это смущает, утешатся, — погребенных здесь за посмертное их невольное уничижение ждет, по поверью, награда на Небесах.
Московские старообрядцы стали погребать своих умерших на отдельных погостах, обособленно от «никониан», практически сразу вслед за никоновскими реформами. Но в 1771 году, когда во время эпидемии чумы было запрещено хоронить внутри Камер-Коллежского вала, старообрядцам были отведены земли для новых кладбищ — за Рогожской заставой и за Преображенским валом.
Место за Рогожской заставой было выбрано не случайно: там находилась старообрядческая деревня Новоандроновка, и даже вполне вероятно, что там уже имелось небольшое сельское кладбище.
Состоятельные московские люди, из тех, что держались старой веры, постоянно делали пожертвования Рогожской общине или устраивали здесь на свой счет разные, как теперь они называются, учреждения собеса. В результате при кладбище вырос целый городок. Кроме храмов, здесь были «палаты» для священнослужителей и для причта, частные дома, гостиница для паломников, детское училище, приюты, богадельни. Всех призреваемых — старых и малых — при кладбище доходило в XIX веке до тысячи человек!
В большинстве источников, и современных и прежних, понятие «Рогожское кладбище» относится не столько к собственно погосту, сколько к поселку при нем, к старообрядческой общине. И часто о некрополе там не говорится или ничего, или очень скупо. Между тем Рогожский некрополь один из самых своеобразных в Москве. Ни с каким другим кладбищем его спутать невозможно.
До революции здесь хоронили только раскольников. Но и после революции, когда погребение перестало иметь характер религиозного обряда, а крест на могиле являлся чуть ли не вызовом системе, на Рогожском все так же появлялись могучие кресты-голубцы. Их и теперь очень много, и они придают кладбищу характерный строгий вид. Хотя хоронят тут теперь далеко не одних только старообрядцев.
Наибольшей славы Рогожское кладбище достигло во второй половине XIX — начале XX века, когда здесь были похоронены самые известные российские промышленники, фабриканты, купцы: Шелапутины, Рахмановы, Солдатенковы, Пуговкины, Кузнецовы, Рябушинские, Морозовы, Капырины, Рязановы, Трындины и другие. Но немногие из этих захоронений можно теперь найти на кладбище. Дело в том, что в советское время у «капиталистов-эксплуататоров», наряду с прочим, часто экспроприировались и надгробия с могил. И в первые пятилетки Рогожское кладбище являлось крупнейшим в Москве месторождением и поставщиком гранита на стройки социализма, в частности, для метро.
О том, какие залежи ценного камня были на Рогожском кладбище прежде, можно судить по немногим сохранившимся купеческим захоронениям. То есть, немногим по сравнению с тем, что было до революции. Но если Рогожское сравнивать с другими московскими кладбищами, то здесь и до сих пор купеческих могил больше, чем где-либо.
В конце главной дорожки стоит колоссальный черный крест на не менее впечатляющей плите розового гранита, под которой похоронен московский купец Федор Васильевич Татарников. Говорят, раньше таких крестов на кладбище было несколько. Теперь остался один. На память.
По пути к этому кресту-великану на аллее есть еще несколько примечательных захоронений. И, прежде всего, грандиозная, до половины деревьев ростом, кованая часовня — склеп рода Морозовых. Там похоронены пять поколений славной купеческой фамилии, начиная от основателя династии Саввы Васильевича (1770–1860) и до современных ее представителей. Последнее захоронение датировано 1995 годом. Конечно, самый известный среди Морозовых это Савва Тимофеевич, внук основателя династии, прославившийся как покровитель искусств и щедрый кредитор русской революции. До сих пор остается загадкой его неожиданная смерть в Каннах, — то ли он покончил собой, то ли кто-то от него решительно избавился? На могиле Саввы Тимофеевича стоит памятник работы H.A. Андреева, автора «сидячего» Гоголя, — беломраморный крест с рельефным распятием и оригинальным мраморным же саркофагом над могилой, выполненным в виде декоративной резной оградки. На памятнике короткая надпись: Здесь погребено тело Саввы Тимофеевича Морозова. 1861–1905.
Рядом с морозовским склепом стоит такая же, немного поскромнее разве, кованая часовня купеческого рода Соловьевых. Здесь же неподалеку похоронены купцы Пуговкины. Это захоронение, пожалуй, самое типичное для купеческого Рогожского кладбища — ряд черных высоких саркофагов за добротной металлической оградой. Причем, саркофаги эти абсолютно не тронуты временем. Все, как новенькие.
Но большинство известных фамилий, увы, исчезло. Не найти теперь на Рогожском кладбище богатейших в России промышленников Рябушинских, нет больше могил фабрикантов и торговцев мануфактурными изделиями Солдатенковых, не осталось и следа от захоронений фарфорозаводчиков Кузнецовых. Совсем недавно принято решение на том месте, где был похоронен «фарфоровый король» Матвей Сидорович Кузнецов, установить памятную стелу.
Хорошо было бы по примеру Кузнецова отметить как-то и место захоронения Козьмы Терентьевича Солдатенкова (1818–1901). Владея одним из крупнейших в России состоянием, он столько средств вложил в благотворительность, что трудно даже перечислить все больницы, богадельни, дома призрения, училища, которые он финансировал или которые были учреждены целиком на его счет. Некоторые из солдатенковских учреждений, таких, как, например, больница им. С. П. Боткина, действуют до сих пор. В 1922 году в этой больнице лечился В. И. Ленин. Вождю мирового пролетариата сделали там операцию, — извлекли пулю, которую он носил в себе с покушения 1918 года. Но даже это обстоятельство не помешало ленинцам, спустя несколько лет уничтожить могилу знаменитого мецената и благотворителя.
Но, может быть, в еще большей мере К. Т. Солдатенков прославился своей издательской деятельностью. Для писателей второй половины XIX века он был таким же другом и покровителем, каким для художников позже стал Савва Мамонтов. К. Т. Солдатенков издавал сочинения Д. В. Григоровича, A.B. Кольцова, С. Я. Надсона, H.A. Некрасова, H.A. Полевого, Я. П. Полонского, И. С. Тургенева, A.A. Фета, Т. Н. Грановского, И. Е. Забелина, В. О. Ключевского, многих других. Он был дружен с И. С. Аксаковым, Л. Н. Толстым, А. П. Чеховым. Некоторым писателям он просто безвозмездно помогал. Известного поэта И. З. Сурикова он даже похоронил на свой счет. Сколько бы русская литература недосчиталась замечательных произведений, если бы не радетельное участие К. Т. Солдатенкова!
И. С. Шмелев в статье «Душа Москвы» так говорил о знаменитом меценате: «К. Т. Солдатенков, «друг литераторов», — между ними, если не ошибаюсь, Герцена и Белинского, — положил начало изданиям «тяжелым», недоступным предпринимательству в то время. Без его щедрой жертвы русское образованное общество не скоро бы получило многие капитальные труды европейской ученой мысли: Адама Смита, Рикардо, Дж. Ст. Милля, Дарвина, Бокля, Спенсера… не говоря уже о томах Всемирной Истории. Пишущий не совсем грамотно, — приглашал друзей «на обед», — Солдатенков вошел в историю русской грамотности».
А вот так Шмелев отзывался в целом о русском купечестве: «Нет, не только «темное царство», как с легкого слова критика повелось у нас называть русского купца XIX века — излюбленного героя комедии А. Н. Островского в России — в Москве особенно, — жило и делало государственное и вообще великое жизненное дело воистину именитое купечество — «светлое царство» русское. Не о промышленности и торговле речь: российское купечество оставило добрую память о себе и в духовном строительстве России. Ведь труд и жертва на поприще человеколюбия — помощь сиротам и обездоленным, больным и старым, пасынкам беспризорной жизни, — дело высокой духовной ценности, и его широта и сила показала ярко, на какой высоте стояло душевное российское просвещение. Корни его глубоки: вспомните трогательный обзор Ключевского — «Добрые люди древней Руси». Великое древо жизни росло и крепло».
Странное, казалось бы, дело: большинство русских дореволюционных предпринимателей были старообрядцами. Конечно, и среди православных можно назвать известные имена — Третьяковы, Алексеевы, Голофтеевы, Смирновы, но все-таки их наберется меньше и, главное, их капиталы были не столь велики, как у купцов-старообрядцев. Кстати, о численности тех и других можно судить хотя бы по такой примете: на Рогожском и Преображенском кладбищах купеческих захоронений приблизительно столько же, сколько на всех прочих московских православных вместе взятых.
Скорее всего, преобладание купцов-старообрядцев в российской промышленности и торговле можно объяснить их редкостной корпоративной солидарностью. Будучи в обществе маргинальной группой, они старались не пускать в занятую ими нишу людей не своей веры. И в то же время очень «по-свойски» обходились с единоверцами. Помогали при необходимости, выручали. А уж дать единоверцу деньги в рост, поставить его на счетчик, как теперь делается новыми нашими предпринимателями, для старообрядцев было совершенно немыслимо. Вообще к такому способу наживы в старину было отношение весьма презрительное. Вот как писал об этом один из Рябушинских — Владимир Павлович — в своих воспоминаниях: «На вершине уважения стоял промышленник, фабрикант, потом шел купец-торговец, а внизу стоял человек, который отдавал деньги в рост, учитывал векселя, заставлял работать капитал. Его не очень уважали, как бы дешевы его деньги ни были и как бы приличен он сам ни был. Процентщик!» Вот такой в старину был русский бизнес. Теперь у нас все прямо наоборот. Теперь у нас процентщики (их называют по-новому красиво и непонятно — олигархи), теперь они на вершине уважения. За ними идут «челноки». А промышленников, фабрикантов у нас нет вовсе. В России ничего больше производить не надо. А раз теперь все прямо наоборот, значит это не русский бизнес. Это модель какого-то другого, совершенно чуждого нам по укладу народа.
Интересно также заметить, что религиозная обособленность промышленников-старообрядцев нисколько не отрывала их от общероссийских интересов. То есть они жили не интересами только своей корпорации, хотя и этим тоже, но, прежде всего они чувствовали себя коренным народом, ответственным за отечество и любящим отечество. Когда К. Т. Солдатенков завещал построить огромную больницу на Ходынке, он же не полагал, что лечиться там будут одни старообрядцы. Он делал это для всех москвичей без различия их верований. Когда С. Т. Морозов передал «никонианину» и к тому же родственнику своих конкурентов К. С. Алексееву для его Художественного театра весьма приличные средства, конечно, он не изменял при этом своей конфессии, своему кругу. Кому бы пришло в голову именно так оценивать его меценатство?! Он вложил состояние в культуру России. Савва Тимофеевич четко понимал: вера вторична, нация — первична! Все, что хорошо для России, одинаково хорошо и для старообрядцев, и для «никониан».
Может быть, дилетантская эпитафия на одном из саркофагов Рогожского кладбища, сочиненная женой умершему мужу, в какой-то степени откроет натуру типичного купца-старообрядца, покажет его человеческую сущность. Меценатство и благотворительность это все, конечно, прекрасно. Но ведь это могут быть и показные, небескорыстные жесты. А что же он за человек этот купец? Каков в душе, в тех обстоятельствах, где нет ему корысти казаться лучше, чем он есть на самом деле? На камне написано: Иларион Григорьевич Яковлев. Ск. 27 сентября 1901 г. в 5 часов утра. Жития его было 44 года. День Ангела 28 марта. Имя никому не известное. И, скорее всего, купец был среднего достатка. Но вот что написала о нем жена. Написано это в горе, а значит, откровенно и без прикрас:
Есть в надписях на купеческих могилах Рогожского кладбища одна замечательная особенность: там повсюду отсутствует дата рождения покойного. Лишь время смерти — иногда с точностью до часа! — и число прожитых лет. Но на каждом камне, без исключения, указан день его Ангела. И вот почему. До революции в России не только не было принято праздновать день рождения, но многие люди его даже не знали. Считалось, что человек рождается в день крещения. А до этого он как бы и не живет. И только сделавшись христианином и получив небесного покровителя, человек начинает жить. Понятное дело, в годы революции, в богоборческую эпоху, такой порядок не мог существовать. Вот тогда и пришла традиция отмечать день рождения. А день Ангела вообще был забыт. И лишь в самое последнее время традиция именин возрождается. Что не исключает, впрочем, и празднование дня рождения. Многие теперь отмечают и то и другое.
На центральной дорожке находится и самый поразительный участок Рогожского кладбища — место захоронения старообрядческого духовенства. Это старинная крепкая ограда на высоком гранитном цоколе площадью двадцать на пятнадцать шагов. Сам участок несколько приподнят над уровнем земли кладбища. Белые кресты там стоят стеной и их видно издалека. Перед крестами два ряда черных блестящих саркофагов, на которых золотым полууставом что-то написано о погребенных под ними. Разобрать, что именно, почти невозможно: вязь — это вообще больше украшение, чем надпись, к тому же все цифры на камнях кириллические. Ясно только, что там покоятся архиереи.
И. А. Бунин в рассказе «Чистый понедельник», между прочим, описывает похороны иерарха на Рогожском кладбище. Его героиня рассказывает: «Допетровская Русь! Хоронили архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями… да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой, — и все в унисон и не по нотам, а по «крюкам». А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег…»
Работники кладбища рассказывают, что теперь старообрядческие похороны ничем не отличаются от обычных. Но, во всяком случае, здесь, в ограде, где захоронено рогожское духовенство, все осталось, как во времена Бунина — та же красота и ужас.
Сейчас чуть ли не на каждом кладбище в Москве есть могила, которая имеет для верующих сакральное значение. Есть такая могила и на Рогожском кладбище. Неподалеку от ворот похоронена монахиня Севостьяна, в миру — Ольга Иосифовна Лещева. О ней рассказывают такую историю. Она когда-то была регентом, здесь же в Рогожской слободе, в Никольском храме — единственном православном рогожском храме. Однажды — это было еще в революцию — во время молебна в храм явились комиссары и арестовали батюшку. Вероятно, оставшимся можно было после этого и разойтись, но матушка Севостьяна, продолжила молебен, а те места, которые должен был озвучивать иерей, она вдруг стала петь густым мужским голосом. И таким образом молебен продолжился без священника. Сейчас на ее могилу приходят многие паломники. И говорят, было уже столько случаев, когда матушка по молитвам верующих помогала им, что всех свидетельств хватило бы на добрую книгу. Нищие, что сидят у ворот, всегда проводят к ее могилке.
В советское время никаких особенно выдающихся людей здесь не хоронили. Есть на кладбище несколько Героев Советского Союза, несколько профессоров, генералов, но их имена известны, судя по всему, немногим. Вся слава Рогожского кладбища осталась в далеком прошлом.
В несчастный 1771 год, когда чума в Москве уносила в день до тысячи человек, и городская власть, в сущности, признала свое бессилие противостоять чудовищному мору, московское купечество вызвалось помогать бороться с напастью. Тогда один из предводителей московских старообрядцев-федосеевцев Илья Алексеевич Кавылин явился к губернатору с просьбой дозволить им устроить «на свой кошт» карантин со старообрядческой богадельней и кладбищем при нем у Преображенской заставы. А всех федосеевцев к концу XVIII века в Москве насчитывалось до 10 тысяч человек. Скорее всего, при других обстоятельствах старообрядцам было бы отказано: обычно им уступок не делалось. Но в этот раз нужда заставила российскую власть искать помощи у кого угодно и ради этого идти на уступки даже такой непримиримой духовной оппозиции, какой всегда были старообрядцы. Сама государыня Екатерина Алексеевна позволила Кавылину устроить в Преображенском богадельню с кладбищем.
Первыми погребенными на Преображенском кладбище были отнюдь не только старообрядцы. Здесь хоронили всех умерших гнилою горячкой, как называли в народе чуму, без различия вероисповедания — и старообрядцев, и православных. Но уже когда массовый мор прекратился, Преображенка сделалась кладбищем исключительно старообрядческим.
Этот комплекс, называемый Преображенским кладбищем, состоит из трех территорий, окруженных стеной с башнями и между собой разделенных также стенами: северного двора — Преображенской богадельни, южного — Никольского монастыря, и собственно кладбища между ними. Впоследствии кладбище разрослось: хоронить стали и за восточной стеной Никольского монастыря, а иногда и в самом монастыре.
Захоронений первых сорока-пятидесяти лет на кладбище уже почти не оставалось и к половине XIX века. Это были могилы самых простых людей под деревянными крестами с кровелькой, т. н. голубцами. Хотя их и вырезывали тогда чаще всего из дуба, но и для них полвека был немалый срок. Но уже с первых десятилетий XIX века на кладбище стали появляться основательные каменные надгробия купцов старообрядцев и федосеевских «наставников». Это старообрядческая группа, называемая также беспоповцами, не приемлет священства, поэтому федосеевцы выбирают из своей же среды непосвященных пастырей — наставников.
Посреди кладбища стоят две часовни. Большая — Никольская. И маленькая, единственная в Москве целиком чугунная, — Крестовоздвиженская, перед которой в аккуратной «одиночной» оградке находится надгробие-саркофаг из какого-то светлого камня. На нем написано: Под сим камнем погребено тело попечителя и учредителя Преображенского богадельного дома Московского купца Ильи Алексеевича Кавылина, скончавшегося в 1809 году августа в 21 день пополудни в 2 часу на 78 году от рождения его.
И. А. Кавылин вполне обустроил общину. К тому времени, когда он умер, на Преображенском кладбище, у самого большого в Москве Хапиловского пруда, вырос целый город. Имея немалый, по всей видимости, доход от собственных кирпичных заводов, суконной фабрики и от магазина заморских вин на Тверской, получая также щедрые пожертвования от многих состоятельных единоверцев своих, Кавылин построил вблизи кладбища с южной стороны большую Успенскую часовню (1792). Как считается, по проекту В. И. Баженова. Собственно, она представляет собой средних размеров храм, но поскольку беспоповцы не служат литургий, почему делают свои храмы безапсидными и не устраивают там алтаря с престолом, то и называются они у них часовнями. Тут же Кавылин поставил большой корпус с теплой моленной в два света. Но особенно много было сделано в северной части общины. Там поднялись шесть больших двухэтажных каменных корпусов с моленными в каждом. И все это было обнесено зубчатой стеной с псевдоготическими башнями. Спустя три года после смерти первого попечителя, его преемники построили на северном дворе Крестовоздвиженский храм, само собою без апсиды, с трапезной и колокольней в редком переходном от барокко к классицизму стиле. Вообще, это довольно удивительно, но отчего-то старообрядцы, не признающие икон «нового письма», не считают зазорным молиться в храмах новых архитектурных стилей. В равной степени это относится и к беспоповцам, и к старообрядцам «приемлющим священство», у которых главный их кафедральный Покровский собор в Рогожской общине выполнен в стиле зрелого, как говорят искусствоведы, классицизма.
Комплекс Преображенской общины в основном сохранился до нашего времени. Часть построек теперь возвращена верующим. Но многое так до сих пор и занято учреждениями, не имеющими к общине никакого отношения. Самый большой незваный арендатор здесь — это Преображенский рынок, занимающий половину северного двора. Как только не использовались монастыри в советское время: там устраивались и всевозможные предприятия, и лагеря, в лучшем случае — музеи. Но рынок в монастыре! — такое, кажется, было и осталось только здесь — на Преображенке.
У самого входа на кладбище находится высокая черная часовня с синим куполом-полусферой и громоздким восьмиконечным крестом на нем. Ничего подобного нет больше нигде в Москве. Эта часовня-склеп вся изготовлена из гранита. Но не по кирпичику сложена. А каждая ее стена — это единая колоссальная гранитная плита. У самого подножия ее выбита едва заметная надпись: Сооружена 7417 г. По проекту архитектора П. А. Заруцкого. Исполнил Георгий Лист. Год от сотворения мира 7417 соответствует 1899-му нынешнего летосчисления. О том, кто здесь похоронен, никаких сведений нет. Любопытно, но еще в 1916 году историк А. Т. Саладин в своих «Очерках» отмечает, что всякое упоминание о погребенных на часовне отсутствует. А тогда часовня была еще совсем новая.
По некоторым данным, под ней лежит Федор Алексеевич Гучков (1775 /1780?/ — 1856), крупнейший фабрикант мануфактурных изделий и основатель известной в России династии.
Особенно прославился его потомок Александр Иванович Гучков — председатель Третьей Государственной думы, один из самых решительных сторонников идеи отречения Николая Второго, сам же и принявший, в конце концов, его отречение. В последние годы жизни Федор Алексеевич был главным попечителем Преображенской богадельни и хранителем казны общины. К середине 1850-х, когда государь Николай Павлович ужесточил гонения на старообрядцев, Ф. А. Гучков по какому-то сомнительному обвинению был арестован и сослан в Петрозаводск, где и скончался вскоре. Федосеевцы перевезли тело своего наставника в Москву и похоронили на родной Преображенке. А спустя сорок лет над его могилой поднялась бесподобная часовня.
Теперь она в состоянии близком к руинам. Одна из стен часовни завалилась наружу и, кажется, вот-вот рухнет. Тяжелая дверь снизу сгнила. К тому же она настежь раскрыта. Внутри — мусор, листья. Однажды мы застали лежащую у двери гипсовую голову младенца, — по всей видимости, фрагмент какого-то памятника со столь же печальной судьбой. Еще несколько лет такого безынтересного отношения к часовне, и этой главной, может быть, достопримечательности Преображенского кладбища не будет.
Сколько всех купеческих захоронений на Преображенском кладбище, трудно даже подсчитать. В «исторической» его части вообще почти все могилы купеческие, кроме новых, конечно. Типичное старообрядческое родовое захоронение устраивалось так: крепкой кованой оградой, обычно на каменном цоколе, огораживался участок аршин 30–50 в квадрате. На противоположенной от калитки стороне участка устанавливался большой мраморный или гранитный крест на широком основании, на котором было написано, например: Род Любушкина, или При сем кресте полагается род Матвеевых, или При сем кресте род Ивана Никитича Зимина, или На сем месте погребен род Федора Павловича Смирнова. А перед крестом в ряд, а потом и два ряда, выстраивались могучие надгробия-саркофаги, на которых уже подробно излагались сведения об умершем — кто именно он такой, когда почил, сколько было всех лет его жития, когда отмечается его день Ангела. Вот такие делались надписи в старину: Под сим камнем погребено тело рабы Божией Хионтии Львовной Соколовой урожденной Борисовой, супруги московского 3-й гильдии купца Л. М. Соколова, скончавшейся 1858 года генваря 6-го дня в 2 часа пополудни, жития ея было 38 лет 9 месяцев и 19 дней. День Ангела ея бывает апреля 16 дня. В супружестве жила 17 лет и 2 месяца. Под соседним саркофагом похоронен ее муж купец 1-й уже гильдии Леонтий Мартинович Соколов, умерший в 1873 году, 55 лет. Похоронив жену, Леонтий Мартинович развил такую коммерческую деятельность и так увеличил свое состояние, что удостоился высшей гильдии. Кроме почета, доставляемого имущественным цензом его, первая гильдия давала купцу право по своему усмотрению торговать за пределами империи, а, следовательно, еще больше увеличивать этот ценз.
Таких родовых участков на Преображенке много. Там покоятся со всей своей фамилией купцы Челноковы, Кудряшевы, Шишкины, Курдашевы, Анисимовы и многие другие. И в основном эти родовые участки неплохо сохранились и по сей день. Правда, в XX веке их вполне в духе времени уплотнили. По современным стандартам, купцы лежали чересчур вольготно. И теперь в их старинных кованых оградах, по соседству с могучими саркофагами, на всяком свободном месте ютятся невзрачные памятники советской эпохи — мраморные дощечки или бетонные плиты.
Неподалеку от часовни — склепа Ф. А. Гучкова находится монумент, который иногда также называют часовней. Но если под часовней понимать строение с каким-то помещением внутри, то этот монолитный памятник часовней не является. Такого типа сооружения раньше иногда называли каплицами или капличками. Под этим исполинским монументом с врезанными в стены огромными цельными беломраморными крестами, лежит камень, на котором написано: Могилы рода мануфактур — советника Викула Елисеевича Морозова. Это род Морозовых так называемых Викуловичей, владельцев многих предприятий в Москве и в губернии. Перед смертью Викул Елисеевич (1829–1894) завещал сыновьям 400 тысяч рублей на строительство детской больницы. Больницу сыновья построили в Замоскворечье в 1903 году. В советские годы многие больницы, основанные купцами, фабрикантами или какими-то сановными особами, были переименованы. Новая власть не хотела хранить память о всяких, с ее точки зрения, лихоимцах и мироедах, как бы щедры они иногда ни были. Но детская больница, основанная Викулом Елисеевичем и его сыновьями всегда, неизменно называлась Морозовской.
Увы, и капличка на родовом участке Викуловичей, похоже, доживает свой век: снизу, у земли, облицовка разрушилась, осыпалась и обнажилась кирпичная основа, тоже уже осыпающаяся. Если срочно не начать его реставрировать, памятник может скоро превратиться в груду камней.
Вообще, безынтересное отношение кого бы то ни было к купеческим захоронениям на Преображенке поражает. Это же мемориальное кладбище, по сути, музей, и его «историческая» часть должна бы охраняться, как историческая часть древнего города. Скорее всего, заниматься реставрационными работами в обязанности администрации кладбища не входит, но поправить завалившийся памятник, кажется, можно, не считаясь с обязанностями. А сколько на Преображенке завалившихся купеческих надгробий: иные саркофаги покосились, иные вообще съехали с постамента и валяются рядом на земле на боку. Нет у нынешних могильщиков любви к отеческим гробам. Нет, в отличие от коллег из датского Эльсинора, и понимания, что крепче их никто не строит. Кажется, они к кладбищу относятся, как к средству производства, доставляющего им заработок. И не более того. О культурном его значении они понятия не имеют. Но любопытно, какое же усердие проявил директор Преображенского кладбища, когда привезли однажды хоронить какого-то первой гильдии бизнесмена, судя по лакированному гробу. Мы случайно стали свидетелями этой сцены. В дождь, в ненастье, он заблаговременно вышел из своей конторы на улицу караулить дроги. А, завидев их издали, бросился лично отворять ворота, как лакей, мечтающий получить на чай. И ведь не молодой человек… Хочется думать, что директор Преображенки встречает так каждого своего новопреставленного. Как хочется так думать.
В середине одного из центральных участков стоит хорошо заметный отовсюду, высокий и широкий обелиск, под которым похоронен фабрикант-революционер. Бывает, оказывается, и такое. Подойти к нему не просто — он весь окружен могилами и оградами. Но все, что на нем написано, видно с дорожек. На тыльной его стороне короткая надпись: Истпарт Красно-Пресненского райкома ВКП(б). А на лицевой: Николай Павлович Шмит фабрикант — революционер родился 10 декабря 1883 г. арестован 17 декабря 1905 г. за декабрьское вооруженное восстание на Пресне. Зверски зарезан царскими опричниками в Бутырской тюрьме 13 февраля 1907 г. Н. П. Шмит был родственником Морозовых. Он владел мебельной фабрикой на Пресне. И его мебелью был обставлен особняк «Викуловичей» в Введенском (по-новому — Подсосенском) переулке. В этом же особняке 16 февраля 1907 года был выставлен для прощания гроб с телом Шмита. Отсюда же грандиозная похоронная процессия, через всю Москву, двинулась на Преображенское кладбище.
После революции, когда старообрядцев стали притеснять, и, в частности, когда большевикам потребовалась их Успенская моленная, Преображенская община обратилась к новой власти с заявлением, в котором старообрядцы протестовали против такого решения, ссылаясь на свое… революционное прошлое. Вот, что они писали: «Храм этот является единственным…во всей Советской Республике, основанный еще в конце 18-го столетия известным революционером Ковылиным Ильею Алексеевичем, по имени которого в 1918 году поименован Благуше-Лефортовским Советом переулок, который сегодня называется Ковылинским». Вот так! — оказывается, в России революционеры появились раньше якобинцев. Это они уже от нас переняли. Вряд ли кого-нибудь особенно удивляет, что старообрядец Шмит был революционером, хотя и фабрикантом, потому что он жил в эпоху, когда революционеры выходили из любых сословий: из дворянства, духовенства, купечества, — тогда и великий князь Кирилл Владимирович нацепил на грудь красный бант и объявил себя революционером. Но по отношению к человеку XVIII столетия, владеющего солидными капиталами и возглавляющего к тому же целую конфессию, это звучит и парадоксально, и иронично. Но как бы по отношению к Кавылину это определение ни звучало, в некотором смысле он действительно был революционером. Если считать революционерами любых противников российской верховной власти, то старообрядцы именно таковыми и были. После никоновских реформ они стали почитать царскую власть — «властью антихриста». И падение этой власти имело для них, может быть, положительное значение с точки зрения их вероучения. А как иначе объяснить, отчего многие старообрядцы и сами были революционерами, как Николай Шмит, и, как Савва Морозов, помогали революции материально. Это потом они хватились, что для главарей Советской Республики Троцких и Ярославских все они одинаковые — и старообрядцы, и православные — «церковники-мракобесы».
В советский период Преображенка перестала быть кладбищем одной конфессии. Как и повсюду, здесь стали хоронить без разбора национальности и веры. В 1921 году на кладбище появилась одна из первых в Москве советских братских могил. На обелиске надпись: Памяти павших под Кронштадтом командиров и курсантов 2-й пехотной Московской школы. 4–18 марта 1921 года.
Во время Великой Отечественной и позже на Преображенском кладбище было похоронено свыше десяти тысяч солдат и офицеров, умерших в московских госпиталях. Вначале 1950-х здесь был устроен мемориал — самый большой в Москве. Одних надгробий — единообразных бетонных обелисков — было установлено порядка двух тысяч. Как ни поддерживали эти памятники в благообразном состоянии — красили, шпаклевали трещины, — предотвратить обветшание и разрушение бетона, десятилетиями стоящего под открытым небом, практически невозможно. И в 2004 году, к 60-летию победы в Великой Отечественной войне, решено было старые бетонные монументы заменить на гранитные. Эта реконструкция мемориала вызвала тогда в прессе целый переполох. Особенно, как обычно, раздувало из мухи слона телевиденье. Был показан такой сюжет: по полю идет гусеничный трактор и тащит за собой какие-то бетонные конструкции. Голос за кадром прокомментировал эту картинку следующим образом: варварским образом попираются кости упокоенных героев войны.
Прежде всего, нужно заметить, что ни одно захоронение на огромном поле не было потревожено. За этим следили не только военные, в чьем ведении находится этот мемориал, но и представители ветеранских организаций. Да и не могли эти захоронения, благодаря своей глубине залегания, быть потревожены. Во время войны братские могилы на Преображенке рыли при помощи какой-то землеройной техники. И представляла собою каждая такая могила настоящий противотанковый ров — длинный и глубокий. Надо ли говорить, что и закапывали тогда несчастных не лопатами?.. Но это одна сторона проблемы. Другая же сторона заключается в том, что вывернуть основательно вросшие в землю монументы и совершенно неподъемные цветники при них можно было только двумя способами — трактором или самым могучим вертолетом. Не говоря уже о том, что второй способ при всей своей фантастичности невероятно дорог, он еще и чрезвычайно опасен. Что бы сказали эти СМИ, если бы произошло крушение вертолета? Наверняка упрекнули бы руководителей реконструкции, в том, что те не избрали безопасный и дешевый способ проведения работ при помощи обычного трактора. У них же, как ни сделай — все не так и все сенсация!
Зато теперь этот мемориал устроен исключительно: красивые, бурого цвета, обелиски стоят рядами в совершенно безупречную линию, все имена на них написаны золотом, отчетливо, по-военному строго.
Нужно сказать, что с именами похороненных в братских могилах на московских кладбищах в свое время вышла большая путаница.
Несколько лет назад произошел такой случай. Приехал в Москву один ветеран Великой Отечественной, — захотелось ему повидаться с последним своим оставшимся в живых однополчанином: может, больше и не придется никогда. Встретились старички, посидели культурно, само собою хлопнули по чуть-чуть, как водится, да и решили съездить на кладбище к своему сержанту, умершему в 1942 году в госпитале — помянуть его прямо у могилки. Решили, да заспорили. Один говорит, что тот похоронен на Преображенском кладбище, а другой: нет, на Ваганьковском. И каждый утверждает, что был там и видел своими глазами его могилу. Москвич, хотя и знал наверняка, что на Ваганькове их сержант, все-таки уступил гостю. Приезжают они на Преображенку. Москвич глазам своим не верит: здесь их сержант лежит! И фамилия, и имя с отчеством, и даты — все его. Но ведь на майские же ездил он на Ваганьково к своим и навестил старого товарища… Неужто того перезахоронили? На обратном пути заехали они и на Ваганьково. Тут уже гость столицы смутился: быть этого не может. И там их сержант тоже похоронен! Решили фронтовые товарищи разобраться. Пошли по военкоматам, по архивам, по советам ветеранов. И выяснили: действительно, сержант похоронен и на Преображенке, и на Ваганькове. Но как же это так вышло?
По данным, приведенном в «Книге памяти», всего на московских кладбищах покоится свыше пятидесяти тысяч солдат и офицеров, погибших или умерших в госпиталя в 1941–45 годах. Но из них только тринадцать тысяч нанесены на мемориальные плиты. Впрочем, это число постоянно растет, на кладбищенских плитах появляются новые фамилии — людей, места захоронения которых устанавливаются.
Военный комиссариат Москвы провел учет воинских захоронений в столице и выяснил, что треть (!) всех надписей на кладбищенских мемориальных плитах не совпадает по имени, воинскому звания или датам рождения и смерти с записями в книгах регистрации кладбищ. К тому же часть данных по разным кладбищам просто дублируется, а в результате повторяются и надписи на монументах. Таких случаев в Москве сотни. Например, из 768 воинов, захороненных на новом Донском кладбище, 341 одновременно значится на Преображенском, 221 — на Ваганьковском, 152 — на Митинском, 31 — на Рогожском, 12 — на Пятницком, 7 — на Даниловском, 2 — на Востряковском и по одному — на Леоновском и Троице-Лыковском. То есть, получается, что солдат одновременно похоронен на двух кладбищах.
Но бывает даже, что погибший воин числится сразу в трех местах! Красноармеец Михаил Иванович Романов, погибший 3 июля 1942 года, «похоронен» на Донском, Преображенском и Армянском кладбищах одновременно! Так значится по бумагам. И он такой, трижды похороненный, далеко не единственный в Москве солдат.
Почему же такое происходило? Впрочем, ничего удивительного: сколько в войну было всякой неразберихи! Скажем, из одного госпиталя на Ваганьково привозили тридцать умерших раненых. А в это время там уже хоронили пятьдесят человек, которых чуть раньше доставили из другого госпиталя. Принять и похоронить тут же еще тридцать покойников не в состоянии даже такое большое кладбище, как Ваганьковское. И тогда их везли куда-нибудь в другое место, предположим, на Преображенку. Получалось так: в госпитальных бумагах они значились похороненными на Ваганькове, а на Преображенском кладбище их, естественно, оформляли, как похороненных у них. Спустя годы их имена выбивались на плитах в соответствии с обоими списками.
Бывают случаи, когда воин числится похороненным в двух братских могилах на одном и том же кладбище. Но это уже из-за собственной кладбищенской путаницы. Например, на Востряковском на двух мемориалах значится около двадцати имен одних и тех же людей, на Рогожском таких захоронений с полтора десятка. Сейчас советы ветеранов совместно с Московским городским отделением ВООПИК пытаются упорядочить эти списки.
Но дублирование имен еще не самая большая беда. Гораздо хуже, когда воинские захоронения вообще исчезают. Ведь в Москве много не только братских, но и индивидуальных солдатских могил. Если умерший в госпитале солдат был москвичом, хоронили его, как правило, родные и близкие на своих «родовых» погостах. Пока эти близкие и их потомки живы, есть шанс, что и могила героя останется при почете и уходе. Но если некому за ней присматривать? Значит, могила со временем придет в запустение, а потом и вовсе ликвидируется. Ведь если там похоронен не Герой Советского Союза и не кавалер трех «Слав», могила считается абсолютно рядовым захоронением, не имеющим никакой исторической ценности.
Запущенные, не знающие ухода, солдатские могилы исчезают ежегодно по всей Москве десятками. Поэтому оставшиеся еще в живых ветераны (кто же кроме них?) обращаются к власти с просьбой взять все без исключения могилы воинов — и братские, и индивидуальные — под государственную охрану. И речь-то идет не о каком-нибудь шикарном обустройстве солдатского холмика. Русский солдат — это не «новый русский». Крест да надпись «Погиб за Отечество» — вот и все, что солдату требуется. Только бы не забыли.
На центральной аллее Преображенского кладбища, справа от которой и находится этот колоссальный воинский мемориал, устроен первый в столице «вечный огонь». Теперь в Москве на всех кладбищах «вечные огни» погашены. Зажигаются они из экономии для чего-то лишь по праздникам, почему и вечными их называть уже нельзя.
Не так давно неподалеку от «вечного огня» появилось новое захоронение. На красивом монументе, кроме портрета человека в военном мундире, выбита надпись: Генерал-майор Шпигун Геннадий Николаевич 5.02.1947–03.2000. Отсутствующий день смерти в надписи — это не ошибка гравера. Эта дата действительно никому не известна. Генерал Шпигун участвовал в войне на Кавказе и был похищен горцами. Спустя какое-то время его нашли мертвым. Когда именно генерала казнили, выяснить так и не удалось.
На Преображенском кладбище находится церковь, подобной которой, возможно, нет больше нигде в мире. В ней одновременно молятся верующие двух конфессий — старообрядцы и православные. Это Успенская церковь в Никольском монастыре. Построена она была еще И. А. Кавылиным. Но в 1854 году, вместе со всем монастырем, царской волей ее отобрали у старообрядцев и передали т. н. единоверцам. Это религиозная группа в Русской православной церкви возникла, как компромисс официальной церкви и староверов: отправляя богослужебный чин по старому обряду, единоверцы получали священников, рукоположенных православными архиереями. Единоверцы, естественно, могли служить литургию. Поэтому они пристроили к бывшему до того без алтаря Успенскому храму апсиду и установили там престол. Освятил его сам митрополит Московский Филарет (Дроздов). После революции этот храм оказался в руках у обновленцев — псевдорелигиоз-ной организации, имитирующей православные богослужебные обряды. И тогда старообрядцы выкупили у обновленцев часть этого храма и немедленно отгородились от них стеной. Но выкупили они именно ту часть, где был алтарь, который им — старообрядцам-беспоповцам — не нужен. А у обновленцев осталась трапезная, в которой, как во многих храмовых трапезных, имелся придел. Казалось бы, все должно быть наоборот: если уж делиться, то старообрядцам — трапезную, а обновленцам — собственно храм — четверик с апсидой. Затем обновленческая часть храма, по вхождении этой организации в РПЦ, отошла Московской патриархии. И теперь там обычный православный приход. С 1963 по 1975 год в нем служил известный московский священник и религиозный писатель отец Дмитрий Дудко. Для тех лет проповеди батюшки были необыкновенно смелые: то, о чем стали говорить лишь в конце 80-х, он открыто говорил на двадцать с лишним лет раньше. К нему съезжались люди со всей Москвы. И — что удивительно! — послушать его нередко заходили и соседи — старообрядцы.
Старообрядческая же часть храма с непривычки кажется очень необычной. И, прежде всего именно тем, как ни странно, что там есть алтарь. Конечно, темные лики древнего письма, которыми завешаны в храме все стены с пола до потолка, впечатляют своей торжественной суровостью. Но недоумение и даже какой-то мистический трепет вызывает иконостас с царскими вратами, которые никогда не открываются и за ненадобностью заделаны во всю ширину неким подобием аналоя. В представлении православного человека, царские врата — это дверь, через которую он сообщается с Богом и, понятно, какое ощущение может испытывать православный верующий, когда видит эту дверь, замурованной наглухо. Но это уже, как говорится, чужой устав.
Так и живут два прихода разных верований в одном храме. Любопытно видеть, как в праздники к храму идут очень непохожие друг на друга богомольцы — староверы и православные. Одни — это обычные люди, каких видишь повсюду. Другие же, будто явились из глубокой старины: мужчины все с длинными бородами, иногда в косоворотках, а женщины в юбках до земли, с головой покрытой платом однообразного строгого фасона. И те, и другие подходят к общему их храму и расходятся по своим дверям.
На рубеже XIX–XX веков в Москве появилось сразу несколько новых кладбищ: они были устроены с внешней стороны стены некоторых московских монастырей, в которых к тому времени хоронить умерших уже было практически негде. Тогда на южной окраине Москвы, у стены обширного Донского монастыря была огорожена территория, равная приблизительно монастырской. На ней архитектор З. И. Иванов построил в 1904–1914 годах церковь Серафима Саровского и Анны Кашинской. Причем под церковью архитектор предусмотрел обширные пространства — сорок склепов для особо почетных и состоятельных покойных. И вот благодаря этой-то архитектурной особенности Серафимовского храма судьба и самого храма, и всего нового Донского кладбища оказалась самой необычной среди всех московских храмов и кладбищ. Но об этом в свое время.
К концу XIX века кладбище Донского монастыря сделалось одним из самым престижных в Москве. Естественно, и новая его территория, особенно на первых порах, считалась местом погребения для избранных. Это впоследствии некоторых великих отсюда даже стали переносить на Новодевичье, будто им не по чину было лежать в замоскворецкой глуши. А когда-то Донское — и монастырское, и новое — по своему значению ничем не уступало кладбищу в Хамовниках.
В 1910 году на новом Донском был похоронен председатель первой Государственной Думы Сергей Андреевич Муромцев, профессор гражданского права Московского университета, один из основателей главной партии российских либералов — конституционно — демократической. На выборах в первую Думу кадеты получили большинство мест, поэтому и председателем был избран кадет. Но любопытно, что за Муромцева Дума проголосовала единогласно. А ведь в ее составе были депутаты — категорические противники программы кадетов. Но, видимо, авторитет Муромцева был настолько высок, что его избрали, невзирая на партийную принадлежность. Впрочем, впоследствии, когда Дума начала свои занятия, умеренный центрист Муромцев уже сделался неудобным председателем для радикалов и подвергался критике и «справа» и «слева». Первая Дума провела всего 40 заседаний, с 27 апреля по 8 июля 1906 года, — и была досрочно распущена манифестом государя, в котором, между прочим, говорилось, что «выборные от населения, вместо работы строительства законодательного, уклонились в не принадлежащую им область». Царь имел в виду думский аграрный проект, согласно которому значительная часть земель должна быть отчуждена у помещиков в пользу крестьян за выкуп «по справедливой оценке». Конечно, этот проект не мог не вызвать резонанса в обществе. И на Думу была также возложена ответственность за прошедшие крестьянские выступления. Тогда депутаты, во главе с Муромцевым, выпустили воззвание, призывающее граждан к саботированию любых государственных программ — службы в солдатах, уплаты податей, покупке ценных бумаг и т. д. Подписавшие это воззвание получили в результате по три месяца тюрьмы. Правительству такая мера была необходима для того, чтобы эти депутаты не смогли принять участия в выборах в следующую Думу. Но вторая Дума и без них оказалась еще радикальнее первой. А профессор Муромцев, «первый гражданин России», как его тогда называли, так и отсидел весь свой срок в Московской губернской тюрьме — в знаменитых «Каменщиках». К политической деятельности он больше не возвращался. Следуя вернувшейся в Россию в начале XX века моде на масонство, С. А. Муромцев тоже подался в вольные каменщики. Но за год до смерти он вышел из ложи, что бывает у масонов вообще-то чрезвычайно редко.
Могила С. А. Муромцева — это, может быть, самое величественное, после мавзолея, надгробие в Москве. Выполненное по проекту Ф. Шехтеля, оно представляет собою довольно большую площадку, замощенную гранитными плитами серого цвета со строгой гранитной же стеной на заднем плане. У самой стены, на высоком постаменте, стоит бронзовый бюст С. А. Муромцева работы Паоло Трубецкого, автора известного «конного» монумента Александру III в Петербурге.
В дни работы Думы, когда С. А. Муромцев входил утром в Таврический дворец, рослый швейцар принимал у него пальто, котелок и трость. Мог ли председатель предполагать, что автор его будущего надгробного изваяния — Паоло Трубецкой — будет делать скульптуру и с этого человека? По иронии судьбы именно этот могучий отставной гренадер послужил Трубецкому натурщиком, по которому он позже лепил государя Александра Александровича.
В советские времена могила С. А. Муромцева не могла быть почитаемой: как ни велика была его роль в истории России, но, прежде всего, он воспринимался новой властью, как высокопоставленный сановник царского режима, основатель партии «либерально-монархической буржуазии», а, следовательно, контрреволюционер. Отношение к нему изменилось лишь недавно, когда общественная мысль стала вольна обращаться к ценностям прошлого. Особенно Муромцев почитается нынешними сторонниками «либерально-буржуазной» модели. Хотя, нужно заметить, эти люди отнюдь не являются наследниками того — прежнего российского парламентаризма, потому что все они, почти без исключения, большую часть жизни провели в партии, которая этот самый парламентаризм и уничтожила. Но вот в 2000 году, на 150-ю годовщину со дня рождения С. А. Муромцева, к его памятнику была возложена большая корзина цветов с надписью на ленте: Первому председателю Государственной Думы от первого председателя Государственной Думы. Иван Рыбкин.
В последние предреволюционные годы вблизи своего председателя были похоронены некоторые его коллеги-депутаты. Но сохранилась могила лишь одного из них — Вячеслава Евгеньевича Якушкина (1856–1912), тоже кадета и тоже осужденного на три месяца за антиправительственное воззвание.
У С. А. Муромцева была племянница Вера. И в 1906 году она вышла замуж за не особенно известного в то время, но подающего кое-какие надежды «беллетриста» Ивана Бунина. В Москве они жили мало, — Бунин любил путешествовать. Но чаще всего на лето Иван Алексеевич и Вера Николаевна возвращались в Россию и жили под Москвой — в Царицыне, где у С. А. Муромцева была огромная дача. Об этом нет никаких свидетельств, но вполне вероятно, что за восемь лет, с момента смерти С. А. Муромцева и до окончательного отъезда из Москвы, Бунин и Вера Николаевна бывали на Донском кладбище на могиле своего знаменитого родственника.
Но вот на могилу другого своего родственника на этом же кладбище Иван Алексеевич так никогда и не сходил. В 1918-м Бунин с супругой убежал от революции на юг, а затем и в Париж. А в 1921 году здесь же — у самого мемориала председателя Государственной Думы был похоронен старший брат Бунина — Юлий Алексеевич Бунин, литератор и журналист. В том, что Иван Алексеевич сделался литературной величиной мирового значения, важнейшая заслуга принадлежит его старшему брату. Именно под его влиянием вырос и окреп тот бунинский строгий талант, за который он удостоился наивысшего признания — премии Нобеля. Юлий Бунин не уехал вовремя из голодной Москвы и умер, в сущности, от истощения. Присутствующий на этих похоронах Борис Зайцев, сделал такой посмертный слепок со своего старого товарища: «Он лежал в гробу маленький, бритый, такой худенький, так непохожий на того Юлия, который когда-то скрипучим баском говорил на банкетах речи, представлял собой «русскую прогрессивную общественность». Могила Ю. А. Бунина, и та сохранилась случайно. Многие годы она была в полнейшем запустении. К 1980-м годам надпись на табличке едва можно было прочитать. И могила лишь случайно не исчезла. К счастью, успели тогда установить на ней новую мраморную плиту. Впрочем, с тех пор она уже стала старой. В 2010 году мы нашли это скромнейшее надгробие Ю. А. Бунина с практически неразличимой, нечитаемой надписью.
До революции на новом Донском хоронили преимущественно интеллигенцию — профессоров, всяких чиновников, штаб-офицеров, в том числе участников Первой мировой. Самым значительным дореволюционным деятелем культуры из похороненных здесь был Валентин Александрович Серов (1865–1911).
Если бы Серов остался автором только одной картины — «Девочка с персиками», — он все равно почитался бы крупнейшим русским художником. ИЗ. Грабарь о картинах Серова «Девочка с персиками» и «Девушка, освященная солнцем» говорил: «Это две такие жемчужины, что если бы нужно было назвать только пять наиболее совершенных картин во всей новейшей русской живописи, то обе неизбежно пришлось бы включить в этот перечень».
Импрессионизм Валентина Серова был в то время в России еще в диковину. Многим его работы казались лишь торопливыми эскизами для будущих картин, «этюдами». Хотя над той же «Девочкой с персиками» Серов работал ежедневно три месяца. Когда Серов стал уже довольно известным художником, его пригласили писать портрет государя императора Николая Александровича. Он, естественно, сделал его в обычной своей «расплывчатой» манере. После того, как завершился их последний с царем сеанс, в комнату вошла вдовствующая императрица Мария Федоровна. Увидев необычное изображение августейшего сына, она сказала Серову: но портрет не закончен! Непонятый художник протянул государыне палитру с кистями и ответил: закончите сами, ваше величество, как знаете.
Серов прожил совсем недолго. И умер совершенно неожиданно. Практически за мольбертом. Он рисовал портрет Генриетты Гиршман. Еще за какие-то часы до смерти шутил, восхищался своей работой: чем я не Рафаэль?! А на следующий день, утром, к Гиршман позвонил сын Серова и сказал: папа сегодня не сможет прийти, — он умер.
Газета «Русское слово» 23 ноября 1911 года сообщила: «Академик живописи Валентин Серов скончался 22 ноября в 9 час. утра. Панихида в 2 час. дня и в 8 час. вечера. Вынос тела в церковь Крестовоздвиженского женского монастыря, на Воздвиженке, 24 ноября, в 9 час. 30 мин. утра. Начало литургии в 10 час. утра. Погребение на кладбище Донского монастыря». А «Московский листок» на следующий день писал так: «Тело почившего академика живописи Валентина Александровича Серова положено в дубовый полированный гроб, закрыто золотым покровом и поставлено на траурном катафалке в зале его скромной квартиры в доме Клюкина, по Ваганьковскому переулку. Лицо почившего открыто и выражает полное спокойствие. Руки сложены на груди и на них возложен роскошный букет роз». На панихидах в этой скромной квартире присутствовал сам московский генерал-губернатор В. Ф. Джунковский. До кладбища его провожали Савва Мамонтов, Виктор Васнецов, Илья Остроухов, многочисленные ученики. У могилы выступали Репин, Шаляпин. От учеников красочно и энергично говорил Владимир Маяковский.
Но Донское кладбище не стало последним местом упокоения Серова. В 1940 году его перенесли отсюда на Новодевичье.
Революция сделала новое Донское самым необычным кладбищем во всей России. Существуют свидетельства, что еще в 1918 году Ленин велел приобрести за границей печь, или даже несколько печей, для кремирования трупов. Это вполне вероятно, потому что предсовнарком был решительным ненавистником всяких исконных русских традиций, а уж тем более связанных с верой и обрядами. До революции же похороны считались именно религиозным обрядом. Не случайно кладбища тогда разделялись по конфессиональному и национальному признаку. А по русской православной традиции новопреставленный должен быть непременно предан земле, кроме случаев, когда это невозможно сделать (гибель на море, в огне и т. д.). Потому что в час страшного суда, как учит церковь, «гробы разверзнутся» и умершие восстанут перед Христом «во плоти». Естественно, Ленин и ленинцы, отвергающие сами такой «обскурантизм церковников», очень хотели и в массы внедрить «материалистическое» отношение к смерти и к погребению. Поэтому кремация, введенная новой властью, имела не столько гигиеническое, сколько идеологическое, политическое значение. В самый тяжелый год гражданской войны — в 1919-й — был объявлен конкурс на проект крематория. Победил в конкурсе талантливый архитектор-конструктивист Дмитрий Петрович Осипов. Он предложил неожиданное, а главное экономичное решение, — в ту пору это было особенно важно. По его проекту, крематорием, после незначительной переделки, должна была стать только недавно построенная Серафимовская церковь на новом Донском кладбище. Оказалось, что под этой церковью были обширные подвальные помещения, вполне пригодные для установки там кремационной печи. Действительно, Осипову и не потребовалось особенно переделывать здание: самой существенной конструкционной переменой стало возведение вместо купола квадратной в плане башни метров двадцать высотой, застекленной вертикальными витражами. Все прочие изменения касались в основном лишь декоративных элементов постройки. В результате здание, выкрашенное под «мокрый бетон», приобрело строгий, подчеркнуто «траурный» вид. В крематории было установлено оборудование — раздвижной помост, лифт для подачи трупа к печам и самые печи — германской фирмы «Топф». Как писали в те годы, обе кремационные печи могли при максимальной нагрузке сжигать до 35 трупов в сутки. Любопытно заметить, что печами этой же самой фирмы — «Топф» — были оснащены крематории Освенцима.
В советской печати тогда широко развернулась агитация за кремацию. Многие большие люди призывали сограждан поддержать своим доброхотным участием прогрессивную идею власти. Так председатель ЦИК СССР М. И. Калинин отечески советовал всем трудящемся отправляться в печь. Такое мнение всесоюзный староста подкреплял обещанием самому последовать в свое время туда же: «Ко мне обратились с просьбой дать свой отзыв о значении кремации. Могу сказать лишь одно: мое желание — после смерти быть сожженным», — говорил он в интервью журналу «Коммунальное хозяйство». Не оставались в стороне от агитационной кампании и инженеры человеческих душ, — писатели. Кому же как не им — художникам слова, рупорам эпохи — убеждать массы поддерживать политику пролетарского правительства! Так A.C. Серафимович красочно взывал: «Чудовищно отнимать у живых радость, здоровье, их жизнь по кусочкам громадными пространствами гниющей, дымящейся тлением земли. Вместо этой зараженной земли надо всюду развести трепещущую жизнью, радостью, молодой свежестью зелень. Когда я умру, я должен быть обязательно сожжен». Обратим внимание, что ни Калинин, ни Серафимович сожжены не были: оба преданы земле, как теперь говорят, «гробом» — один у Кремлевской стены, другой на Новодевичьем.
Предварительное испытание действия московского крематория было произведено 29 декабря 1926 года. Об этом с натуралистическими подробностями рассказывал тот же журнал «Коммунальное хозяйство»: «Было сожжено два трупа женского пола в сосновых гробах. Чистый вес первого сожженного трупа равен 50, 4 кг, второго — 38, 35 кг. Процесс сожжения, считая с момента ввода гроба в печь до момента выемки металлического сосуда с пеплом, продолжался для первого трупа 1 ч. 30 м., для второго — 1 ч. 40 м. Остатки горения трупа (пепел) представляют собой небольшой величины белые пористые части костей, легко рассыпаемые при легком трении их между пальцами рук. Белый цвет остатков костей указывает на то, что сожжение было произведено в струе раскаленного чистого воздуха с одной стороны и при полном сгорании — с другой. В общем можно сказать, что пепел был высокого качества и представлял собою на вид приятную массу. Вес пепла для первого трупа получился равным 1, 9 кг = 3, 8 % от веса трупа. Для второго трупа он оказался равным 1, 8 кг = 4, 7 % от веса трупа. Топливом для кремационной печи служил кокс из угля донецкого происхождения». Заметим, что труп сжигается в крематории не собственно на угле, а в струе раскаленного воздуха, подаваемого из печи, где горит топливо в особую камеру с установленным там гробом с покойным. И еще любопытно! — система кремации была устроена таким образом, что горячий воздух, вырабатываемый печью, одновременно обогревал немалое внутреннее пространство крематория: видимо, проходил по каким-то воздуховодам, отдающим тепло в помещения, наподобие китайского кана.
Массовая же кремация москвичей началась почти через год после испытательного сожжения. Аккурат на десятую годовщину великого Октября крематорий заработал на полную мощность. Газета «Вечерняя Москва» в те дни писала: «В Москве состоялось первое собрание учрежденного Общества распространения идей кремации в РСФСР. Общество объединяет всех сочувствующих этой идее. Годовой членский взнос составляет 50 копеек… Общее собрание решило организовать рабочие экскурсии в крематорий в целях популяризации идей кремации и привлечения новых членов…». И продолжалась здесь такая языческо-атеистическая утилизация членов общества кремации и сочувствующих этой идее до 1973 года. Это была запоминающаяся, прямо-таки бухенвальдская картина: из мрачной квадратной башни, господствующей над местностью, отовсюду хорошо заметной, день и ночь поднимался черный дым. Жильцы в соседних домах обычно не развешивали на балконах белье, — ветер мог принести на него сажи.
Многие годы трамвайная остановка, что на юго-западном углу Нового Донского кладбища, так и называлась «Крематорий». Автор очерка еще застал в первой половине 1970-х забавное по-своему объявление водителя в 39-м трамвае: «Остановка — «Университет Дружбы народов», бывшая — «Крематорий».
В годы работы Донского крематория через него прошли десятки тысяч трупов. Одних только солдат Великой Отечественной, умерших в московских госпиталях, здесь было кремировано и похоронено в братской могиле пятнадцать с лишним тысяч человек. Все погребенные в Кремлевской стене до 1973 года были преданы огню здесь же. В период репрессий с Лубянки, из Лефортова, из других мест сюда грузовиками свозили трупы казненный или замученных. И сейчас на территории нового Донского кладбища погребен прах В. К. Блюхера, А. И. Егорова, М. Н. Тухачевского, И. П. Уборевича, ИЗ. Якира, A.B. Косарева, С. В. Косиора, А. М. Краснощекова, П. П. Постышева, М. Н. Рютина, А. И. Угарова, H.A. Угланова, В. Я. Чубаря, а также Павла Васильева, Сергея Клычкова, Михаила Кольцова и многих других.
Здесь же был сожжен и предан земле известный деятель белого движения генерал Евгений Карлович Миллер (1867–1937). Во время гражданской войны Колчак назначил его главнокомандующим войсками Северной области, а затем и «Главным начальником края», в сущности, — диктатором. Столицей Миллера в 1919 году был Архангельск, в начале 1920-го — Мурманск. В Мурманске белые продержались до седьмого марта. В 1930-е годы Миллер возглавлял в эмиграции Русский Общевоинский Союз — организацию, ставившую целью свержение большевистской власти в России. НКВД провел тогда лихую операцию: Миллер был схвачен прямо на парижской улице, контрабандно вывезен из Франции и доставлен в Москву — в самую Лубянку. Рассказывают, что в Лубянке, в ожидании казни, Миллер попросил, чтобы ему дали Евангелие. Но чрезмерно взыскательному аристократу, привыкшему жить в комфорте, было отказано в его просьбе, — возможно, во всем НКВД не нашлось Евангелия, но, скорее всего, чекисты не сумели и не захотели понять, — что это за блажь такая генеральская? — читать всякие антинаучные, бессмысленные книжки. Здесь не Париж.
В глубине кладбища, на перекрестке двух дорожек, стоит обелиск в память о жертвах репрессий, а вокруг него в землю воткнуты десятки табличек с их именами. Такую табличку здесь может установить каждый, у кого был репрессирован кто-то из близких.
С момента пуска крематория основным типом захоронения на новом Донском стала урна с прахом, установленная в колумбарии или в самой кладбищенской стене. Иногда пепел кремированного хоронят в землю. И до самого последнего времени здесь не погребали умерших гробами, как это делалось в докремационный период.
В значительной степени именно поэтому новое Донское кладбище, начавшее свою историю, как вполне православное, русское, впоследствии сделалось кладбищем преимущественно «инородческим», как раньше говорили. Здесь сразу бросается в глаза непропорционально великое, по сравнению с другими московскими кладбищами, количество еврейских захоронений. Иногда на памятниках выбиты соответствующие символы, изредка встречаются надписи на иврите, но чаще всего еврейские захоронения узнаются просто по именам и фамилиям погребенных. Объясняется это опять же спецификой кладбища. Русские люди, во всяком случае, в основной массе, даже в годы наибольшего распространения атеистических и антиправославных идей предпочитали хоронить умерших традиционно, то есть предавать тело земле. Для евреев же это, по всей видимости, не имеет существенного значения, и поэтому они легко, без ущерба для традиций, кремируют своих умерших.
Но вот в конце 2000-х неподалеку от конторы появился крест с надписью: Схимонах Феодосий 31.V 1930–5.III 2009. Это совершенно немыслимо, чтобы монашествующий был кремирован! Так же абсурдно, как под венец пойти в самой схиме! Оказывается, с недавнего времени на новом Донском снова стали хоронить некремированные останки. Администрации каким-то образом удалось найти свободные пространства между колумбариями, и там теперь устроены места для захоронений гробом на продажу. По выражению одной кладбищенской работницы, такое место стоит «невообразимо сколько».
На территории кладбища несколько колумбариев, главным из которых считается здание бывшего крематория. Там по всем стенам устроены ниши, в которых стоят урны с прахом многих заслуженных людей — революционеров, военных, крупных ученых, академиков, деятелей культуры. Всем москвичам, да и гостям столицы тоже, хорошо известна т. н. «Горбушка» — крупнейший в Москве радиорынок. Но, наверное, мало кто задумывается, почему он так называется. Собственно, это неофициальное наименование перешло к рынку от расположенного по соседству дома культуры. А дом культуры был назван в честь Сергея Петровича Горбунова, одного из создателей советской авиации, инженера-конструктора, директора авиазавода. В 1933 году он погиб в авиакатострофе. И урна с прахом этого теперь почти забытого деятеля с тех пор покоится в здании крематория на новом Донском. Тут же погребены некоторые генералы и офицеры, погибшие под Москвой в 1941–1942 годах. Среди них, — начальник политуправления Западного фронта, дивизионный комиссар Дмитрий Александрович Лестев (1904–1941), имя которого носит соседняя с кладбищем улица. Очень много здесь похоронено революционеров с дооктябрьским стажем, разных политкаторжан, участников революции 1905 года, причем не только большевиков, но и членов других социалистических партий, которых в начале 1930-х еще хоронили по чести. Это уже позже их испепеленные останки стали ссыпать в общую яму. Здесь покоится даже совсем уже экзотический революционер — участник Парижской коммуны Гюстав Инар (1847–1935). Некоторое время в этом зале находилась урна с прахом Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930), но затем его перенесли на Новодевичье. А в 1934 году здесь был кремирован и похоронен в стене сам автор проекта крематория — архитектор Д. П. Осипов.
Удивительно, что Маяковский, официально признанный главным голосом победившей революции, был перезахоронен всего лишь на Новодевичьем, а не в Кремлевской стене. «Поэтическое творчество Маяковского в целом — «Илиада» и «Одиссея» Октября», — писал в «Правде» Эдуардас Межелайтис в 1963 году. Но, уже канонизировав Маяковского, советская идеология не допускала появления ни малейших сведений, порочащих его образ. А между тем, более эпатажного литератора русская изящная словесность не знала за всю свою историю.
И. А. Бунин вспоминал, как в 1917 году в Петрограде был устроен банкет по случаю открытия выставки финских художников. Собрался там, по ироническому замечанию Ивана Алексеевича, «цвет русской интеллигенции». Между прочим, был и Маяковский. Бунин сидел за столом с Горьким и финским художником Акселем — Вольдемаром Галленом — автором иллюстраций к «Калевале». На банкете, кроме «цвета русской интеллигенции», присутствовало все Временное правительство и французский посол Морис Палеолог.
«Но надо всеми возобладал Маяковский, — пишет Бунин. — …И начал Маяковский с того, что вдруг подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов; Галлен глядел на него во все глаза — так, как глядел бы он, вероятно, на лошадь, если бы ее, например, ввели в эту банкетную залу. Горький хохотал. Я отодвинулся. «Вы меня очень ненавидите?» — весело спросил меня Маяковский. Я ответил, что нет: «Слишком много чести было бы вам!» Он раскрыл свой корытообразный рот, чтобы сказать что-то еще, но тут поднялся для официального тоста Милюков, наш тогдашний министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что Милюков опешил. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: «Господа!» Но Маяковский заорал пуще прежнего. И Милюков развел руками и сел. Но тут поднялся французский посол. Очевидно, он был вполне уверен, что уж перед ним-то русский хулиган спасует. Как бы не так! Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, тотчас началось дикое и бессмысленное неистовство и в зале: сподвижники Маяковского тоже заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно, потрясенный до глубины души этим излишеством свинства, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из русских слов, ему известных: «Много! Многоо! Многоо!» Одноглазый пещерный Полифем, к которому попал Одиссей в своих странствиях, намеревался сожрать Одиссея. Маяковского еще в гимназии пророчески прозвали Идиотом Полифемовичем. Маяковский и прочие тоже были довольно прожорливы и весьма сильны своим одноглазием. Маяковские казались некоторое время только площадными шутами. Но недаром Маяковский назвал себя футуристом, то есть человеком будущего: он уже чуял, что полифемское будущее принадлежит несомненно им, Маяковским, и что они, Маяковские, вскоре уж навсегда заткнут рот всем прочим трибунам еще великолепнее, чем сделал он на пиру в честь Финляндии… «Много!» Да, уж слишком много дала нам судьба «великих, исторических» событий».
Бунин оказался прав: в наступившем «полифемском будущем» Маяковский до такой степени заткнул всем рот, что эти «прочие» уже даже не возражали, даже не кричали «много!», а молча сносили все его выходки. Художница Наталья Козлова, у которой здесь же, на новом Донском, похоронена бабушка Галина Валерьяновна Медведева (Оболенская, 1892–1985), рассказала нам замечательный эпизод, характеризующий позднего, «остепенившегося», Маяковского.
Где-то в 1920-е годы княжна Галина Оболенская была приглашена в Гендриков переулок, где жили друзья Маяковского — чета литераторов Бриков. Там, в просторной квартире, Маяковский иногда устраивал поэтические вечера для избранной публики — читал свои стихи. И побывать в гостях у Маяковского было необыкновенно престижно. Потом эти избранные счастливцы рассказывали всем о своем визите к поэту, как о каком-то выдающемся событии. Комната, куда проводили княжну Оболенскую и ее подругу, была полна людей. Но сам Маяковский еще не подошел. Девушки сели в уголок и затаились в ожидании мэтра. И вот спустя какое-то время он появился. На Маяковском, как говорится, лица не было, — он был чем-то озлоблен и хмур. Он презрительно оглядел всех присутствующих и вдруг отрыгнул на стену нечеловеческого просто-таки объема плевок. Верно, заранее скопил его во рту, чтобы поразить всех обилием слюны. Опешившие гости какое-то время смотрели на этот сползающий к плинтусу издевательски поблескивающий сгусток, потом все дружно встали и, ни слова не говоря, вышли из комнаты. Так и хочется, спустя годы, вскрикнуть за этих людей: «много!»
На территории кладбища несколько колумбариев разного типа — и открытые, уличные, и в специальных зданиях. На одном таком здании — это восемнадцатый колумбарий, — на стене, в технике барельефа изображена картина скорби: аллегорические фигуры застыли в тоске над своим умершим близким. Барельеф этот открыт в начале 1960-х годов и благополучно сохранился до нашего времени. Но вот то-то и удивительно. Дело в том, что автор этого барельефа — Эрнст Неизвестный, высланный в свое время из страны за диссидентство. При аналогичных обстоятельствах творчество любого другого деятеля искусства попадало на родине под жесткий запрет, — если он был писателем, его книги изымались из библиотек, если кинематографистом, его картины арестовывались и запечатывались в фондах. С архитектурно-монументальными произведениями дело обстояло, как теперь можно понять, сложнее, — власти нужно было произведение либо уничтожать, либо не подавать виду, что она — власть — помнит, кто его автор. В случае с барельефом Неизвестного на новом Донском, кажется, был избран второй вариант.
За этим же восемнадцатым колумбарием находится одна очень любопытная могила. Там на высоком черном гранитном постаменте установлен бюст человека средних лет. И никаких надписей на камне! — ни имени, ни даты. Говорят, здесь похоронен известный шпион Олег Владимирович Пеньковский. Имея доступ к каким-то государственным секретам, он продавал их западным спецслужбам. Но был разоблачен и 16 мая 1963 года казнен. Родственникам якобы выдали его тело и даже разрешили похоронить в Москве, но только с условием, что на его могиле не будет никакой надписи. Но, возможно, это кладбищенская легенда, какие существуют на каждом кладбище, а похоронен здесь совсем другой человек.
Но если антисоветский шпион Пеньковский это, действительно, не более чем легенда Донского кладбища, то уже советские шпионы, ставшие людьми-легендами, здесь действительно похоронены. Причем их имена написаны на граните вполне отчетливо. Им больше незачем скрываться. Вообще на новом Донском похоронено очень много сотрудников наших спецслужб. Если на каким-то монументе, кроме имени погребенного и лет его жизни, нет больше никаких надписей, — кто он был, этот человек, чем занимался? — но на камне выбит маленький значок с изображением щита и меча, то, очевидно, что здесь лежит какой-то чекист. И таких могил на Донском немало. Но есть несколько могил здесь с именами людей, о которых не нужны какие-то дополнительные сведения. Эти люди являются нашей национальной гордостью. И известны практически всем. Это, например, крупнейший, как о нем иногда говорят, разведчик XX века Фишер Вильям Генрихович (Абель Рудольф Иванович, 1903–1971). Или Конон Трофимович Молодый (1922–1970). Или гроза украинских сепаратистов Павел Анатольевич Судоплатов (1907–1996).
Всем, наверное, памятен фильм «Мертвый сезон» с Донатосом Банионисом в главной роли. О таких фильмах говорят: когда их показывают, с улиц исчезает народ, — все спешат к телевизору. У героя Баниониса был вполне реальный прототип, который, кстати, и непосредственно консультировал фильм, — это Конон Трофимович Молодый. В фильме есть очень напряженный и запоминающийся эпизод обмена на каком-то пограничном мосту нашего разведчика, захваченного вражескими спецслужбами, на его коллегу, из тех же, по-видимому, спецслужб, раскрытого и обезвреженного доблестными советскими чекистами. Этот эпизод в точности передает сцену обмена К. Т. Молодого на английского шпиона Винна в 1964 году в Западном Берлине. Винн был подельником Пеньковского — получал от него секретную информацию и передавал ее своим. Так они вдвоем и провалились. Только что один из подельников поехал на запад, в Донской крематорий — другой.
После Великой Отечественной, которую он прошел фронтовым разведчиком, К. Т. Молодый был «легализован», как говорится на профессиональном чекистском языке, в США. Там он стал заместителем советского резидента Рудольфа Абеля, нынешнего своего соседа по кладбищу. (Их могилы находятся совсем рядом, на одном участке: Абеля в первом ряду у дорожки, а Молодого — позади шефа, где-то ряду в третьем). Но пик профессиональной деятельности К. Т. Молодого пришелся на конец 1950-х, когда он работал в Великобритании. Там он добывал сведения о королевском флоте и о военных планах НАТО. И его деятельность была столь успешной, что у британского флота решительно не оставалось секрета, которого не знали бы в Советском Союзе. К. Т. Молодый действовал в тылу НАТО довольно долго, и все-таки, в конце концов, его арестовали и приговорили к двадцати годам лагерей. Но спустя три года, как уже говорилось, он по обмену специалистами оказался на родине.
Наверное, от одного имени Павла Анатольевича Судоплатова украинским сепаратистам никогда уже не будет спокойно спаться, настолько большую пользу он принес России. После гражданской войны, в которой Судоплатов успел поучаствовать еще чуть ли не ребенком, он поступил на службу в НКВД. Павел Анатольевич с детства великолепно знал мало-российское наречие и в конторе, само собою, стал специализироваться по проблеме украинского сепаратизма. А впоследствии был отправлен на нелегальную работу за границу. И вот там-то он совершил первый и главный, может быть, подвиг в своей жизни. Он лично ликвидировал лидера украинской анти-российской эмиграции Евгения («Евгена») Коновальца. Во время петлюровщины этот Коновалец прославился жестоким подавлением восстания рабочих киевского Арсенала. За что был приговорен Верховным судом УССР к казни. Исполнить приговор поручили Судоплатову.
Войдя каким-то образом в доверие к украинской эмиграции, Судоплатов добился встречи с Коновальцем. Но пришел к нему в гости не с пустыми руками. По украинскому обычаю он принес в подарок большую коробку шоколадных конфет. Никаких конфет, разумеется, там не было, — в коробке находилось взрывное устройство. Самым сложным в этой операции было не позволить Коновальцу немедленно наброситься на конфеты. Уж как там отвлекал его Судоплатов, неизвестно, но, во всяком случае, коробку Коновалец открыл лишь когда гость вышел. Судоплатов писал потом в воспоминаниях, что он недалеко отошел от квартиры Коновальца, как раздался хлопок, будто шина автомобильная лопнула. Недолго же лакомка позволил коробке оставаться непочатой. Это произошло в Роттердаме 23 августа 1938 года. День этот вполне заслуживает, чтобы его отмечали как одну из победных дат российской истории. И даже убийство Троцкого, организованное Судоплатовым спустя два года совместно со своим заместителем Наумом Эйтигоном, представляется событием менее значительным: если сравнивать, кто был опаснее в то время для целостности России, то, конечно, отживший свое Троцкий не идет ни в какое сравнение с Коновальцем. За операцию в Роттердаме Судоплатов получил орден Красного Знамени.
Колоссальную по объему работу проделал Судоплатов во время Великой Отечественной войны. В те годы он уже был заместителем начальника первого отдела НКВД — разведки. На этом посту он руководил всем движением сопротивления на оккупированных германскими войсками территориях — партизанами, подпольщиками, разведчиками, диверсантами. При его непосредственном участии был подготовлен и заброшен к немцам в тыл легендарный Николай Кузнецов.
После войны Судоплатов возглавлял борьбу все с теми же сепаратистами — так называемыми бендеровцами — на юго-западе России.
А после 1953 года Павел Анатольевич попал в опалу. Его обвинили в сотрудничестве и пособничестве Берия, причем сняли генерал-лейтенантский чин, лишили всех наград и положили пятнадцать лет лагерей. Отсидел Судоплатов все пятнадцать лет, как один день. Рассказывают, что в 1967 году группа чекистов-ветеранов обратилась к Брежневу скостить в честь 50-летия органов ВЧК — КГБ заслуженному чекисту, участнику Гражданской и герою Великой Отечественной, хотя бы последний год отсидки. Брежнев ответил им коротко: не лезьте не в свое дело! Получилось так, что срок Судоплатову вышел аккурат накануне 30-летия его роттердамского подвига, — он вышел на свободу 21 августа 1968 года. Кстати, в этот самый день вступила в действие знаменитая «доктрина Брежнева»: Советский Союз не позволил отложиться одному из своих сателлитов — была оказана братская помощь попавшей в беду маленькой Чехословакии.
В последние годы существования советского строя Судоплатов находился на покое — писал воспоминания. В августе 1991-го, за несколько дней до крушения этого строя, он направил заявление в ЦК КПСС с просьбой восстановить его в партии: хочу, де, быть со своей партией в трудные для нее времена. Его заявление никто и рассматривать не стал, — там уже все собирали вещи.
И вот еще один парадокс истории: реабилитирован Судоплатов был в 1992 году, когда в стране установились порядки, против которых он всю жизнь боролся. Ему возвратили чин, и хотя бы в конце жизни он успел попользоваться своей генеральской пенсией. Ордена же ему вернули лишь посмертно.
Могила П. А. Судоплатова находится в противоположном от Молодого и Абеля конце кладбища — почти у самой южной стены, вблизи кладбищенской конторы. На довольно скромной гранитной плите написана лишь фамилия покойного с инициалами и годы его жизни. Такое впечатление, что могила Судоплатова насколько возможно законспирирована. Будто спрятана от глумления каких-нибудь новых коновальцев. И, конечно, эта типовая черная плита и все эти меры конспирации не достойны его памяти. Могила величайшего русского национального героя все-таки должна быть оформлена как-то иначе.
В 2005 году на могилу Судоплатова был возложен большой, в человеческий рост, венок с надписью на ленте: Русский коммерческий банк. Оказывается, и среди процентщиков есть люди, для которых слава России имеет какое-то значение.
По слухам, в школе КГБ есть специальный урок — экскурсия на Донское кладбище. Молодым чекистам здесь показывают могилы их героических коллег-предшественников и рассказывают об их подвигах.
Кстати, упомянутый Наум Исаакович Эйтингон (1899–1981) похоронен неподалеку от шефа, здесь же на новом Донском.
Очень много на новом Донском похоронено деятелей культуры. Иногда здесь можно сделать просто-таки неожиданное открытие. В энциклопедии «Москва» написано, что звезда сцены и кино 1930–70-х годов Фаина Георгиевна Раневская похоронена на Новодевичьем кладбище. Не тут-то было. Ее могила здесь — на Донском. Рядом с П. А. Судоплатовым. Кажется, ее вообще никогда не интересовал престиж по-советски. У нее было несколько орденов, которые она не носила, а держала в коробочке с надписью «Похоронные принадлежности». Конечно, когда авторы «Москвы» писали о ней статью, они и мысли не допускали, что великая актриса может быть похоронена где-либо, кроме Новодевичьего, а проверить не удосужились. А она завещала, чтобы ее похоронили на Донском, там, где уже покоилась ее сестра.
Среди сотен мраморных досок, закрывающих ниши с урнами по длинной кладбищенской стене, есть ничем не примечательная дощечка с малоинформативной надписью: Константин Митрейкин. 1905–1934. Этот человек, наверное, вообще не сохранил бы о себе никакой памяти, если бы Маяковский в поэме «Во весь голос» не упомянул некоего «кудреватого Митрейку», поэта-графомана, с его точки зрения. И действительно, вместе с сотнями таких же незначительных сочинителей стихов, он практически выпал из поля зрения даже специалистов. Выпустивший недавно большую антологию поэзии Евгений Евтушенко поместил туда и несколько строчек из его сочинений. И в примечаниях написал, что место захоронения Митрейкина неизвестно. Но не всем, впрочем, не известно. Некоторые знают, что Константин Митрейкин тут — в стене Донского кладбища.
Рядом с Митрейкиным стоит невысокий камень розового гранита с размашистой надписью: 1891–1956 РОДЧЕНКО Александр Михайлович. Этого довольно нашумевшего в свое время дизайнера и художника-авангардиста тоже вспоминают теперь чаще всего в связи с Маяковским: они вместе с ним входили в т. н. левый фронт искусств — ЛЕФ. В одной могиле с Родченко похоронена и его жена — художница-авангардистка Варвара Федоровна Степанова (1894–1958).
Вблизи Серафимовской церкви стоит деревянный крест с пластмассовой табличкой: Пригов Дмитрий Александрович 05.XI.1940–16.VII.2007. Крупнейший поэт-авангардист Д. А. Пригов — один из немногих известных современных литераторов, родившихся в Москве. Странным образом, среди писателей коренных москвичей — единицы. Пригов нередко подчеркивал свое столичное происхождение. Например, таким образом: «В Америке я обнаружил, что Пушкин — великий негритянский поэт. На одном приеме ко мне подошла негритянская поэтесса и, проведав о моей русскости, поведала о своей любви к Пушкину. Я отвечал, что тоже немало его уважаю. Да? — спросила она, — а вы лично его знаете? Я отвечал, что нет, так как проживаю в Москве, а он, в основном, житель Питера».
По дорожке, что проходит вдоль монастырской стены, можно повстречать несколько знакомых имен. Прежде всего, в самой стене не может не привлечь внимание дощечка, на которой написано: Вильгельм Либкнехт 1901–1975. Под этой дощечкой покоится урна с прахом сына основателя германской компартии и внука основателя СДПГ, соответственно — Карла и Вильгельма Либкнехтов. А по краям дорожки попадаются памятники с именами — Евгений Аронович Долматовский (1915–1994), Юрий Владимирович Идашкин (1930–1997), Лев Зиновьевич Копелев (1912–1997).
Е. А. Долматовский в представлении, как говорится, не нуждается. Его стихи о войне, и особенно «Песня о Днепре», «Моя любимая», стали классикой. Правильно иногда говорят, что такая поэзия приблизила победу.
Критик Ю. В. Идашкин гораздо менее известен, но, по-своему, не менее интересен. В 1960–70-е годы он работал в журнале «Октябрь» у В. А. Кочетова. В то время считалось — работать у Кочетова, в его «цитадели политической реакции и консерватизма», значит прослыть верноподданным лакеем режима. Хотя на самом деле это абсолютно несправедливое мнение. В те же годы в «Октябре» работал Владимир Емельянович Максимов, которого ни верноподданным, ни лакеем уж никак не назовешь. Максимов об этом лицемерном отношении к «Октябрю» некоторых «прогрессивных либералов» так писал: «… И правые, и левые, и прогрессисты, и реакционеры кичились одними и теми же совдеповскими регалиями, получали одни и те же роскошные квартиры на Котельнической набережной и даровые дачи в Переделкине, насыщались одной и той же дефицитной жратвой и марочными напитками из закрытых распределителей, свободно ездили, когда и куда им вздумается. В известном смысле ортодоксы были даже предпочтительнее, потому что отрабатывали свои блага с циничной откровенностью, не нуждаясь в высокоумных, а, по сути, жалких объяснениях причин своего привилегированного положения».
В романе «Прощание из ниоткуда» Максимов рассказывает о первой своей встрече с Идашкиным в кабинете Кочетова: «В щель внезапно приотворенной двери ввинтилась круглая с залысинами голова: «Всеволод Анисимович, разрешите?» Кочетовское лицо сразу обмякло, посерело, осунулось: «А, это ты, Юрий Владимирович, заходи, знакомься, это и есть гроза тайги и тундры — Самсонов, бери его к себе, оформляй соглашение, повесть ставим в девятый». И мгновенно уткнулся в рукопись перед собой, сразу выключив присутствующих из сферы своего внимания… «Идашкин Юрий Владимирович, — шепотной скороговоркой представился Владу тот, увлекая его к выходу. — Ответственный секретарь редакции». Самсонов — это настоящая фамилия В. Е. Максимова.
Идашкин писал монографии преимущественно на тему подвига в советской литературе: «Литература великого подвига» (1970), «Истоки подвига» (1973), «Постижение подвига: Рассказы о творчестве Ю. Бондарева» (1980) и «Грани таланта: О творчестве Ю. Бондарева» (1983).
Лев Копелев, так же, как и Юрий Идашкин, остался бы известен лишь специалистам, как малозначительный литератор, если бы не сделался прототипом одного из главных героев романа Солженицына «В круге первом» — Льва Рубина, лингвиста, принимающего участие в разработке в спецтюрьме № 1 МГБ — т. н. шарашке — переговорного аппарата, вначале кодирующего, а затем воспроизводящего человеческую речь. На самом деле в шарашке, где сидели вместе Солженицын и Копелев, создавали, как тогда это называлось, «полицейское радио», или, попросту говоря, радиотелефон, — детская игрушка, по нынешним временам. Освободившись, Копелев занимался литературой, — у него выходили книги в серии ЖЗЛ. Затем эмигрировал. И последние годы жил в Германии. За что уж он так почитался в Германии — неизвестно, но когда хоронили пепел, оставшийся от Копелева, на Донском присутствовало все германское посольство во главе с их превосходительством господином послом.
По левой дорожке, ведущей от бывшего крематория к воинскому мемориалу, стоит величественный монумент — большая черная плита с надписью Поэт Борис Брянский. И тут же, под этим камнем, покоится другой поэт, отец первого — А. Д. Брянский, известный больше под псевдонимом Саша Красный. Этот Саша Красный, скончавшийся в 1995-м, безусловно, войдет, и уже вошел, в историю литературы: он умер на 114-м (!) году, установив рекорд продолжительности жизни среди писателей.
А слева от входа на кладбище, в стене, покоится прах драматурга Якова Петровича Давыдова-Ядова (1884–1940). Вряд ли теперь кто-то помнит самого драматурга и его драматургию. Но вот одно его произведение стало, как говорится, народным и, наверное, проживет ровно столько, сколько будут жить сама русская культура. Это слова к песне «Купите бублички». Он же автор слов и другой довольно известной песни — «Любушка» («Нет на свете краше нашей Любы»), которую долго исполнял популярнейший в свое время певец Вадим Козин.
Похоронены на новом Донском также — писатель Василий Павлович Ясенев (Краснощеков, 1902–1937); основоположница детского кинематографа Маргарита Александровна Барская (1903–1939); поэт «серебряного века» Константин Абрамович Липскеров (1889–1954); писатель Николай Иванович Замошкин (1896–1960); певица, исполнявшая песни народов мира на шестидесяти языках Ирма Петровна Яунзем (1887–1975), — она впервые исполнила песню Михаила Исаковского «В лесу прифронтовом»; писатель Борис Савельевич Ласкин (1914–1983); основательница и многолетний директор библиотеки Иностранной литературы Маргарита Ивановна Рудомино (1900–1990). У восточной стены на невысокой гранитной плите выбито: Воин, писатель Кочетков Гений Петрович Геннадий 1923–2006. Понимай, как знаешь… Впрочем, в семье всякий собственный писатель — гений. Это понятно.
Справа от Серафимовского храма, у стены колумбария, стоит стела чистого белого мрамора, увенчанная очаровательной девичий головкой. На стеле надпись: Народная артистка России Изабелла Юрьева 1899–2000. Королева русского романса. Изабелла Даниловна Юрьева была настоящим кумиром публики. Расцвет ее творчества пришелся на эпоху патефона. Тогда в стране не было ни одного патефона, который бы не пел голосом Юрьевой. И хотя она вполне могла бы петь до глубокой старости, — неугомонный Иосиф Кобзон на радость публике заставил Изабеллу Даниловну взять пару нот на ее столетнем юбилее! — эпоху радиол и магнитофонов Юрьева, тем не менее, почему-то уже не приняла.
Вся история XX века представлена на новом Донском. По захоронениям здесь можно выстроить подробнейший рассказ об эпохе — от первых политкаторжан до возвратившегося из эмиграции советского диссидента, ученого и поэта Кронида Любарского (1934–1996), от зачинателей отечественной авиации до создателя космического корабля «Буран», академика Глеба Евгеньевича Лозино-Лозинского (1909–2001). Что ни захоронение, то повод вспомнить какую-нибудь байку о советском режиме.
Вот, например, слева от памятника разведчику К. Т. Молодому — могила Бетти Николаевны Глан (1903–1992). Она была когда-то директором ЦПКиО им. А. М. Горького. Однажды ей позвонили из Кремля и сказали, что товарищ Сталин сегодня посетит парк. И объявили, во сколько именно он приедет. Бетти Николаевна решила, что к этому времени она успеет сходить в парикмахерскую, — не могла же она предстать перед любимым вождем с куафюрой, не убранной по высшему разряду. Но Сталин приехал раньше и директора парка на работе не застал. В результате к Бетти Николаевне была применена следующая мера пресечения: она получила срок из расчета: час отсутствия на работе — год присутствия в лагере. А в ЦПКиО с тех пор завелась традиция, которую там свято соблюдают по сей день, — в рабочее время директора парка всегда можно застать на службе.
На новом Донском еще похоронены родители М. В. Келдыша, отец Н. И. Бухарина — Иван Гаврилович (кстати, Бухарины жили не так далеко от этого кладбища — на Ордынке), жена В. И. Чапаева — Пелагея Васильевна Чапаева, жена H.A. Щорса — Фрума Ефимовна Ростова-Щорс, жена наркома внутренних дел Николая Ежова, из-за которого печи Донского крематория до срока выработали ресурс, — Евгения Соломоновна Хаютина, историк Москвы Петр Васильевич Сытин, художественный руководитель Еврейского камерного театра Соломон Михайлович Михоэлс, популярная в 1960-е годы певица Майя Владимировна Кристалинская.
В конце 1990-х годов квадратная башня осиповского крематория была разрушена, а над зданием поднялся пирамидальный купол с крестом. Траурный «мокрого бетона» цвет сменил веселенький розовый. В бывшем зале прощания, вместо органа теперь алтарь, а там, где находился постамент с лифтовым механизмом, опускающим гроб к печи, теперь выступает солея. Но самое потрясающее, что в храме в неприкосновенности сохранился весь колумбарий. Он лишь прикрыт легкими временными перегородками. Жуткая картина, по правде сказать. Храм-колумбарий. Такой эклектики еще не знала мировая архитектура. Конечно, об этом говорить уже несвоевременно, но лучше было бы сохранить крематорий проекта Осипова. Он уже давно сделался памятником архитектуры и истории. Но если уж решили на этом теперь отнюдь не православном и не русском кладбище восстанавливать храм, то восстанавливать его надо уже до конца, а не наполовину. А всех, кто там похоронен, поместить в новое соответствующее помещение. Но такое впечатление, что еще не решено окончательно, чем же, в конце концов, будет это здание — храмом или все-таки колумбарием?
Кажется, нет во всем мире больше такого кладбища, кроме московского Новодевичьего, оказаться на котором многие нацеливаются задолго до смерти. Только у нас в стране успешная карьера составляется из таких вех — должность, звание, орден, премия и… кладбище. Этим порядкам, установившимся в советское время, нисколько не изменили и нынешние «россияне».
Новодевичье — это признание, подтверждение, каких-то необыкновенных способностей, выдающихся заслуг. Причем иногда только могила на Новодевичьем и является важнейшей вехой в карьере: человек при жизни мог не совершить ничего такого выдающегося, но если он каким-то образом, какими-то неправдами, оказался в этом пантеоне, попал в один ряд с великими, то, следовательно, он обессмертил свое имя наравне с ними.
Поэтому право на Новодевичье нередко завоевывается в результате неких закулисных игр. Так было и прежде. А в наше время оно тем более является предметом торга между отдельными людьми или между гражданином и властью. Это право иногда по формальным причинам остается недоступным для людей, по-настоящему достойных. Например, когда умер популярный в 1930–1940-е артист Петр Мартынович Алейников (1914–1965), любимец миллионов, но не дослужившийся, тем не менее, до звания «народного», его, естественно, собирались похоронить на каком-то вполне приличном московском кладбище, но только не на Новодевичьем. Тогда его друг народный артист Борис Андреев сказал: коли Алейникову Новодевичье не по чину, то он уступает ему там свое место! Алейникова действительно похоронили на Новодевичьем. Благородный же поступок Андреева не забылся, — в свое время он так и довольствовался кладбищем рангом ниже.
Но бывает, что на Новодевичье пробираются личности, которым главный государственный некрополь, очевидно, не по заслугам: какие-нибудь сомнительной славы политические деятели или средних способностей журналисты, у которых, однако же, на этом свете остались выгодные связи, могущественные ходатаи. Таких могил здесь всегда появлялось немало — и в прежние времена, и в нынешние.
И все-таки Новодевичье — это преимущественно кладбище настоящей национальной элиты. Сколько бы ни было здесь покойных «со связями», не они составляют славу Новодевичьего. Какие бы почетные места они здесь ни занимали, какие бы величественные надгробия над их костями ни стояли, все равно по гамбургскому счету всем известно, чего они стоят. И это даже неплохо, что они попали на Новодевичье, — благодаря им заметнее делается значение истинно заслуженных их соседей.
На «старой» территории Новодевичьего кладбища, на углу двух дорожек, стоит монумент, на котором написано: Герой Труда профессор архитектуры Иван Павлович Машков. 14. I. 1867–12.VIII. 1945. Могила архитектора огорожена невысоким гранитным бордюром, причем на угловом камне сделана надпись: По проекту Машкова сооружено это кладбище 1904 г.
Так с этого, задокументированного в камне, года и отсчитывается теперь возраст Новодевичьего кладбища. Но нужно заметить, что дата официального учреждения большинства московских кладбищ почти никогда не соответствовала времени появления на этом месте первых захоронений. Как правило, хоронили там еще до того.
На Новодевичьем довольно много могил, датированных до 1904 года, — вплоть до начала XIX века. Но по ним нельзя судить о возрасте кладбища, — чаще всего, эти захоронения были сюда откуда-то перенесены.
В советское время на Новодевичье переносили останки знаменитых покойных практически со всей Москвы. Обычно это делалось, когда некоторые кладбища закрывались и ликвидировались. Но в иных случаях останки переносили сюда лишь потому, что какой-то очень мудрый и, очевидно, очень высокопоставленный советский некрополист выразил мнение о нежелательности знаменитым могилам находиться в рассеянии по всей столице. И тогда отдельных заслуженных покойных стали перезахоранивать на Новодевичье даже с кладбищ, действующих и поныне.
С ликвидированных кладбищ на Новодевичье в разные годы, преимущественно в 1930-е, были перенесены многие захоронения: с Симоновского — Дмитрия Владимировича Веневитинова (1805–1827), Сергея Тимофеевича Аксакова (1791–1859), Константина Сергеевича Аксакова (1817–1860), с Даниловского монастырского — Николая Михайловича Языкова (1803–1846), Николая Васильевича Гоголя (1809–1852), Алексея Степановича Хомякова (1804–1860), Николая Григорьевича Рубинштейна (1835–1881), с соседнего Новодевичьего монастырского — Льва Ивановича Поливанова (1838–1899), Антона Павловича Чехова (1860–1904), Александра Ивановича Эртеля (1855–1908), с Дорогомиловского — художника Исаака Ильича Левитана (1860–1900), композитора Ильи Александровича Саца (1875–1912), профессора этнографии Веры Николаевны Харузиной (1866–1931), профессора — биолога Еллия Анатольевича Богданова (1872–1931) и других.
С сохранившихся кладбищ сюда также переносили захоронения: с Даниловского — Сергея Михайловича Третьякова (1834–1892) и Павла Михайловича Третьякова (1832–1898), с Ваганьковского — Ивана Михайловича Сеченова (1829–1905), с Донского монастырского — Сергея Ивановича Танеева (1856–1915), с нового Донского — Валентина Александровича Серова (1865–1911), Владимира Владимировича Маяковского (1893–1930), с Владыкинского приходского — Марию Николаевну Ермолову (1853–1928). И другие. В 1960 году из Новгородской области, с погоста деревни Ручьи, были перенесены на Новодевичье останки «Председателя Земного Шара», революционера поэзии, «поэта для поэтов», как говорил о нем Маяковский, Велимира Хлебникова (Виктора Владимировича, 1885–1922). В 1966-м из Англии в Москву были доставлены и захоронены на Новодевичьем останки Николая Платоновича Огарева (1813–1877). А в 1984-м здесь был предан московской земле Федор Иванович Шаляпин (1873–1938), — умер он в эмиграции — в Париже, и сорок шесть лет покоился на кладбище Батиньоль.
Но есть на Новодевичьем несколько могил, — людей, очевидно, безвестных и умерших до 1904 года, — о которых судить наверно — перенесли ли их благодетельные родственники откуда-то, или они появились здесь «до основания» кладбища? — судить об этом уже практически невозможно.
Самая ранняя, как принято считать, здешняя могила, которую уже точно ниоткуда на Новодевичье не переносили, находится неподалеку от монастырской надвратной Покровской церкви. На неплохо сохранившемся камне написано: Сергей Гаврилович Вавилов. Сконч. 26 февраля 1904 г. на 48 году жизни. Московский мещанин Гончарной слободы.
Скорее всего, архитектор И. П. Машков построил кладбищенскую стену не до февраля 1904 года, а после. Наверное, — летом, когда и тепло, и день подольше. Следовательно, огораживали уже существующие захоронения. Не один же мещанин из Гончарной слободы там покоился.
Современное Новодевичье кладбище состоит из трех территорий. Самая ранняя, примыкающая непосредственно к южной монастырской стене, была огорожена И. П. Машковым, как уже говорилось, в 1904 году. В 1950-е кладбище существенно увеличилось за счет присоединения к нему с юга равной приблизительно по площади «новой» территории. Наконец, в 1980-е Новодевичье еще немного раздвинулось, — небольшой клочок был прирезан на этот раз с запада.
Любопытно! — на старых картах между машковской стеной и линией Окружной железной дороги изображено озерцо, — неширокое, но довольно длинное — саженей сто пятьдесят. Значит практически весь «новый» участок прежде был занят водой. Нынешние могильщики рассказывают: когда они копают здесь могилу, то даже в засушливые годы на дне в ней набирается вода, а уж в дождливые, если не поторопиться опустить гроб и забросать его землей, — могила наполнится чуть ли не до краев. В октябре 2004-го на «новом» участке хоронили дочь известного летчика Коккинаки. Могилу для нее вырыли странным образом с юга на север на самой дорожке между рядами памятников, — иначе никак не получалось. Но еще более странно выглядели еловые ветки, которыми могила была обильно засыпана. А это сделали для того, чтобы не бросалась в глаза вода на дне.
На этой территории, то есть, по существу, «в озере», похоронены: советский предсовмин Никита Сергеевич Хрущев (1894–1971), скульптор Матвей Генрихович Манизер (1891–1966), писатель Михаил Аркадьевич Светлов (1903–1964) и другие.
Где-то со второй половины 1970-х Новодевичье в очередной раз подтвердило репутацию бесподобного в своем роде кладбища, — оно стало единственным в мире закрытым для свободного посещения. Правда, спустя какое-то время посетителей вновь стали допускать до знаменитых могил, но не безвозмездно. У входа на Новодевичье с тех пор появилось особое окошко с неуместной, казалось бы, для данного учреждения надписью — «касса». В последнее время — на 2004 год — билет на Новодевичье стоил тридцать рублей, что приблизительно соответствует одному доллару. Через несколько лет этот порядок был отменен.
А закрыли для посещений кладбище тогда по вполне уважительной причине: кто-то повадился совершать украдкой всякие непристойности на могиле Хрущева. Это, как говорится, — от благодарных потомков. И, по слухам, таких непристойностей производилось на могиле порою столько, что казалось, будто навестить незабвенного председателя приходила вся Москва. По мощам и елей, — так сказал патриарх Тихон, узнав, что под ленинским мавзолеем прорвалась труба канализации.
Дореволюционных могил на Новодевичьем кладбище сохранилось совсем немного. Даже если считать с перенесенными откуда-то. Вот только некоторые надписи на старых камнях:
Княжна Павла Владимировна Яшвиль. Род. 9 января 1856 г. сконч. 24 марта 1881 г.
Врач Константин Павлович Хорошко. Скончался 5 декабря 1885 г. 39 лет.
Младенец Игорь Шаляпин. Род. 3 января 1899 г. сконч. 15 июня 1903 г.
Дорогому мужу и другу. Московской Троицкой что на Грязях церкви диакон Иоанн Петрович Прилуцкий. Скончался 22 мая 1907 г. Жития его было 65 лет.
Иосиф Михайлович Бонч-Богдановский. Генерал-майор. 31.XII.1863–3.VIII.1909.
Мичман Дмитрий Александрович Тучков. Родился 7 июля 1883 г. Погиб во время ночных маневров близ г. Севастополя 29 мая 1909 г. на подводной лодке «Камбала».
Генерал-лейтенант Александр Александрович Нарбут. Родил. 27 марта 1840 г. сконч. 5 марта 1910 г.
Заслуженный профессор М. У. Дмитрий Яковлевич Самоквасов. Род. 1834 сконч. 1911.
Капитан артиллерии Иван Сергеевич Иванов. Род. 27 марта 1974 г. сконч. 7 октября 1913 г.
Иван Семенович Нотгафт. Скончался 19 июля 1915 г.
На главной аллее «старой» территории стоит величественный монумент — прямоугольная четырехгранная стела, на одной из сторон которой изображен профиль красивого моложавого господина с усами и эспаньолкой. Под профилем выбито единственное на монументе слово — Скрябин. И годы жизни покойного — 1871–1915. Впрочем, больше слов и не нужно: крупнейшего композитора начала XX века, автора «Божественной поэмы», «Прометея» и другого, всякий, наверное, узнает по одной только фамилии. Это тот случай, когда единственная фамилия звучит громче и убедительнее самых пышных титулов. Рядом со Скрябиным покоятся теперь перенесенные с других кладбищ его коллеги-музыканты — Танеев и Рубиншнейн.
От дореволюционного прошлого на Новодевичьем почти ничего не осталось. Зато захоронений советской эпохи на кладбище великое множество. Здесь покоится практически вся советская государственная и военная элита, всякие революционеры, политкаторжане, «искровцы» и прочие. Вот только некоторые: Николай Самуилович Абельман (1887–1918), Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921), командир Рабоче — Крестьянского Красного флота Евгений Андреевич Беренс (1874–1928), Георгий Васильевич Чичерин (1872–1936), Людмила Николаевна Сталь (1872–1939), Вера Николаевна Фигнер (1852–1942), Дмитрий Ильич Ульянов (1874–1943), генерал армии Иван Данилович Черняховский (1906–1945), Зиновий Яковлевич Литвин-Седой (1879–1947), Николай Ильич Подвойский (1880–1948), маршал бронетанковых войск Павел Семенович Рыбалко (1894–1948), нарком здравоохранения РСФСР и СССР Николай Александрович Семашко (1874–1949), нарком иностранных дел СССР Максим Максимович Литвинов (1876–1951), Алексей Егорович Бадаев (1883–1951), первая в мире женщина-посол Александра Михайловна Коллонтай (1872–1952), Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873–1955), маршал инженерных войск Михаил Петрович Воробьев (1896–1957), генерал армии Георгий Федорович Захаров (1897–1957), генерал армии Иван Ефимович Петров (1896–1958), маршал бронетанковых войск Семен Ильич Богданов (1894–1960), генерал-полковник Павел Алексеевич Белов (1897–1962), генерал-полковник Андрей Григорьевич Кравченко (1899–1963), первый красный комендант Кремля Павел Дмитриевич Мальков (1877–1965), адмирал Иван Степанович Исаков (1894–1967), Георгий Михайлович Попов (1906–1968), генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин (1892–1970), Андрей Андреевич Андреев (1895–1971), адмирал Николай Герасимович Кузнецов (1904–1974), Екатерина Алексеевна Фурцева (1910–1974), Николай Александрович Булганин (1895–1975), маршал бронетанковых войск Михаил Ефимович Катуков (1900–1976), главный маршал авиации Александр Александрович Новиков (1900–1976), маршал Советского Союза Петр Кириллович Кошевой (1904–1976), генерал армии Иван Иванович Федюнинский (1900–1977), Анастас Иванович Микоян (1895–1978), маршал Советского Союза Филипп Иванович Голиков (1900–1980), Николай Викторович Подгорный (1903–1983), маршал авиации Александр Иванович Покрышкин (1913–1985), Вячеслав Михайлович Молотов (1890–1986), генерал армии Василий Филиппович Маргелов (1908–1990), Андрей Андреевич Громыко (1909–1989), Кирилл Трофимович Мазуров (1914–1989), Лазарь Моисеевич Каганович (1893–1991), генерал-полковник авиации Иван Николаевич Кожедуб (1920–1991), генерал-полковник танковых войск Давид Абрамович Драгунский (1910–1992), Виктор Васильевич Гришин (1914–1992), Александр Николаевич Шелепин (1918–1994), Дмитрий Трофимович Шепилов (1905–1995), Алексей Петрович Маресьев (1916–2001), Виктор Степанович Черномырдин (1938–2010) и многие другие.
Многим столичным улицам и площадям, названным в свое время в честь каких-то революционных событий или самих революционеров, теперь возвращены исконные наименования. И чаще всего это вполне справедливо: «революционные» топонимы, очевидно, не вписывались в московскую традицию, почему москвичи легко с ними расстались. Да и когда они официально употреблялись, коренные жители всегда, наряду с ними, держали в уме прежние названия: говорили, например, — улица Горького, но помнили, что на самом деле это Тверская; говорили — Октябрьская, но имели в виду, что это Калужская и т. д. Лишь совсем немногие из них прижились так, будто существовали испокон. И один из таких топонимов, бесспорно, — Абельмановская застава. Впрочем, это исключение легко объясняется: оно непонятное, мудреное, соответственно, ни с чем не ассоциируется — ни с положительным, ни с отрицательным, — а, следовательно, и не отторгается. Теперь мало кто даже из коренных москвичей знает, что эта площадь названа в 1919 году в честь большевика из города Коврова Н. С. Абельмана. В июле 1918-го в Москве проходил 5-й Всероссийский съезд советов, и Абельман был его делегатом. Аккурат в самые дни работы съезда партия социалистов-революционеров учинила беспорядки в столице с целью сорвать недавно заключенный в Брест-Литовске мир с Германией. Абельман принял участие в подавлении мятежа. И погиб вблизи площади Покровской заставы, переименованной через год в его честь. Похоронили Абельмана с приличествующими революционными почестями на Дорогомиловском кладбище. А в 1940 году перенесли сюда — на Новодевичье.
А именем крупнейшего теоретика анархизма князя П. А. Кропоткина в Москве, как ни странно, вообще было названо очень многое — площадь, улица, переулок, набережная, станция метро. Из всего перечисленного Кропоткинскими теперь по-прежнему называются только станция метро и переулок. Причем — любопытно! — в этом переулке, в существовавшем тогда музее Кропоткина, еще в середине 1930-х вполне легально собирались последние анархисты, в то время как все прочие социалисты были уже либо в лагерях, либо на новом Донском в общей яме. Но, кроме этих двух названий, сохранился в столице каким-то чудом еще и памятный знак, связанный с Кропоткиным. Мимо него ежедневно проходят сотни людей, но мало кто из них знает, что эта невзрачная лепнина на стене дома с каким-то допотопным социалистическим лозунгом — подлинная историческая реликвия.
По ленинскому плану монументальной пропаганды в Москве было установлено несколько памятников и мемориальных досок. Они изготавливались, как правило, из недолговечных материалов и просуществовали недолго. Но тем большую ценность представляют те из них, которые все-таки дожили до нашего времени. В Большом Путинковском переулке, слева от кинотеатра «Россия», стоит дом, построенный в 1907 году по проекту Ф. О. Шехтеля для типографии газеты «Утро России». В первые годы революции на нем был укреплен небольшой гипсовый барельеф, прекрасно сохранившийся, по счастью, и теперь — заводские трубы и фигура рабочего, толкающего колесо. А под барельефом надпись: Вся наша надежда покоится на тех людях, которые сами себя кормят. Это цитата из революционного князя.
Упомянутый Брестский мир был заключен 3 марта 1918 года. Таким образом, окончилась самая кровопролитная и бездарная, самая непопулярная в истории России германская война 1914–1918 годов. По сути, Россия была тогда разбита. Армия по своему произволу оставила позиции, позволив немцам беспрепятственно дойти до самого Петрограда. Еще несколько недель такой «войны», и Второй рейх, по всей видимости, отодвинул бы свои восточные границы куда-нибудь к Уралу. Спасением стал Брестский мир. Каким бы грабительским, каким бы «похабным», как тогда говорили, он ни был, но в результате Россия уцелела как государство. Российскую делегацию на мирных переговорах в Брест-Литовске возглавлял Г. В. Чичерин. Впоследствии он стал наркомом иностранных дел РСФСР и СССР.
Генерал Черняховский был самым молодым командующим фронтом в Великую Отечественную. Со своим 3-м Белорусским он освободил Литву и первым вступил на германскую землю — вошел в Восточную Пруссию. Где и погиб 18 февраля 1945-го. За какие-то уже считанные дни до окончания войны! Похоронили тогда Черняховского с почестями в Вильнюсе. И он благополучно пролежал там до 1991 года. А в конце этого злосчастного года, когда стало ясно, что Литва вот-вот отложится, а у власти там неминуемо окажутся люди, в понимании которых Черняховский вовсе не освободитель, а натуральный оккупант, его позаботились перезахоронить в Москве. Сейчас могила выдающегося русского военачальника находится на самой новой — «западной» — территории Новодевичьего. И для тех, кто не знает этого посмертного пути генерала, дата его кончины — 1945 год — по соседству с захоронениями 1980–2000-х может вызвать недоумение.
Если Черняховский был первым из военачальников, ступивших на землю неприятеля, то в германскую столицу первым из генералов вошел командующий 3-й гвардейской танковой армией П. С. Рыбалко. В самом конце войны между двумя фронтами — 1-м Белорусским и 1-м Украинским и их командующими — маршалами Г. К. Жуковым и И. С. Коневым вышло натуральное соревнование, — кто первым окажется в Берлине? Жуков стоял ближе всех к Берлину — по прямой на запад. Но его задержали Зееловские высоты, на которых маршал оставил половину своего фронта. Конев наступал южнее. И хотя до Берлина путь ему был не ближний, зато и неприятельская оборона держалась там не столь крепко. На правом фланге у Конева действовала танковая армия генерала Рыбалко. Ей было приказано стремительным броском ворваться в Берлин с юга. Что Рыбалко и выполнил, опередив на какие-то часы соратников из 1-го Белорусского.
Маршал Рыбалко умер вскоре после войны. Похороны его на Новодевичьем были довольно необычные. Сталин лично распорядился, чтобы легендарного командарма внесли на территорию кладбища не через ворота со стороны Лужнецкого проезда, как всех вносили уже много лет, а через монастырь, причем в самом монастыре велено было звонить в колокола. Похорон с колоколами Новодевичье не знало, по крайней мере, с 1917 года.
В битве за Москву в 1941-м генерал М. Ф. Лукин был одним из наиболее отличившихся военачальников. В октябре его 19-я армия вела бои западнее Вязьмы. И в то время как весь фронт отошел еще восточнее — на можайские позиции, Лукин оставался на своем месте, причем удерживал значительные неприятельские силы. В результате он со своей армией оказался в окружении. Но сдаваться Лукин не собирался. Вот что рассказывает один из участников дела под Вязьмой — начальник 45 кд А. Т. Стученко: «Пробиваясь из окружения с остатками дивизий на соединение с фронтом, мы везде, где только было возможно, уничтожали гитлеровцев, которых в общей сложности уложили не одну тысячу. В середине октября не было дня, чтобы у нас не происходили ожесточенные стычки с врагом. В этих боях погибло много замечательных бойцов, командиров и политработников». В одном из боев был тяжело ранен и сам Лукин, — он потерял ногу. Спастись ему так и не удалось, — генерал все-таки оказался в плену.
В это время германское руководство искало среди пленных русских военачальников лидера, способного возглавить «национальное антикоммунистическое сопротивление», то есть, попросту говоря, российскую пятую колонну. Обратились немцы с таким предложением и к Лукину, который содержался в лагере для военнопленных генералов в Виннице. Любопытно! — Лукин не ответил «нет». Но ответ его был таков, что немцы больше не тревожили его своими предложениями. Лукин сказал так: прежде всего, должно быть создано русское правительство, которое Германия признает равноправным партнером, а уже тогда он, может быть, и возглавит российские вооруженные силы. «Если будет создано альтернативное русское правительство, — говорил Лукин на допросе в декабре 1941-го, — многие россияне задумаются о следующем: во-первых, появится антисталинское правительство, которое будет выступать за Россию, во-вторых, они могут поверить в то, что немцы действительно воюют только против большевистской системы, а не против России и, в-третьих, они увидят, что на вашей стороне тоже есть россияне, которые выступают не против России, а за Россию. Такое правительство может стать новой надеждой для народа». Немцы поняли, что от Лукина им ничего не добиться. К тому же вскоре отыскался Власов, который безо всяких условий пошел к нацистам в услужение. И уж совсем любопытно то, что, оказавшись в 1945 среди своих, Лукин был с миром препровожден на пенсию. Хотя за подобные суждения он вполне мог бы и на одной ноге отправиться по этапу. Почему Сталин проявил по отношению к нему такую милость?
Ближайший соратник И. В. Сталина — В. М. Молотов — многие годы был министром иностранных дел СССР. В 1939 году он подписал знаменитый договор о ненападении с Германией. В результате западные демократии первые получили то, что они так усердно готовили для России — нацистские танки и бомбы. За что боролись, как говорится, на то и напоролись. Уже, когда почти вся Европа была подвластна Германии, Молотов приехал с визитом в Берлин. Германский министр иностранных дел Риббентроп рассказал своему русскому коллеге о военных успехах рейха и, между прочим, предложил задуматься о будущем Британской империи. По его словам, Англия была практически разгромлена, доживала последние свои дни, и самое время настало обсудить, что теперь делать с бесхозным, по существу, британским наследием — с колониями. Может быть, вы возьмете Индию? — предложил Риббентроп. — Ну, если хотите, забирайте еще и Австралию, — совсем уж расщедрился он. — А мы тогда будем довольствоваться Африкой и Канадой. Молотов задумался. Говорят, Вячеслав Михайлович был человеком очень неостроумным, ненаходчивым в разговоре и к тому же без чувства юмора. Но в данном случае у него как-то случайно, само собою, наверное, вырвалось выражение, ставшее крылатым и вошедшее в историю.
Во время переговоров вдруг была объявлена воздушная тревога, — на Берлин налетели английские бомбардировщики. Риббентроп немедленно предложил гостю спуститься в подвал. И тогда Молотов произнес фразу, ставшую знаменитой: господин министр, если Англия, как вы говорите, разгромлена, почему же мы прячемся в убежище? Больше Риббентроп вопроса о британском наследстве не поднимал.
Министра иностранных дел СССР A.A. Громыко за границей прозвали «мистер Нет». Потому что он был до крайности неуступчив. Но, конечно, это «нет» нельзя понимать буквально. Иногда Громыко показывал настоящий высший дипломатический пилотаж. Однажды он отправился с визитом в какую-то недружественную страну. В его честь там был дан грандиозный по западным меркам обед, по окончании которого Громыку спросили: понравилось ли ему угощение? Вопрос был чрезвычайно неудобный. Но, может быть, и самый обед заграничные мастера политических интриг затеяли для того, чтобы поставить русского министра в неловкое положение. Ответить им: да, понравилось, — означало бы вызвать недовольство своей верховной власти, — как это он смел признать на весь мир, что у противной стороны не все дурное, а есть что-то и положительное! Ответить «нет» — и того хуже: это означало бы еще более осложнить отношения с Западом, а значит, совсем уж прогневить свое руководство. И Громыко сказал только: «вероятно». Понимайте, как знаете. Наши газеты называли этот визит «плодотворным».
С 1930 по 1935 год первым секретарем МК партии, как в те годы назывался московский городничий, был Л. М. Каганович. На этом посту он прославился, благодаря двум, по крайней мере, своим заслугам: Каганович был инициатором разрушения многих московских церквей, в том числе и самого храма Христа, и при нем же в столице появилась первая линия метро — самого красивого, как известно, в мире. Причем обе эти заслуги оказались непосредственно связанными между собою. Во-первых, само строительство метрополитена стало удобным поводом снести церковь, — она, де, мешает строительству. А во-вторых, храмы служили источником ценного камня, которым затем отделывались некоторые станции метро. Поэтому, в известном смысле, храмы Каганович не уничтожал, а, как Вседержитель, «пресуществлял» из одного состояния в другое.
Партия высоко оценила усердие столичного городничего: его детище — московский метрополитен — стал называться именем Кагановича. И носил он это славное имя до 1955 года. Потом партия же решила, что самое красивое метро в мире и именем должно называться более значительным. В память же о заслугах Кагановича станция «Охотный ряд» была названа «Имени Л. М. Кагановича». Но вскоре, когда Каганович был разоблачен и выведен из состава, исключили из обихода и всякое упоминание его имени: «Охотный ряд» стал «Проспектом Маркса», а с 1990-го снова «Охотным рядом».
Каганович прожил без малого сто лет. Родился он задолго до революции, а умер, когда ценности, служению которым он жизнь положил, были отброшены и анафемствованы. Рассказывают, что он очень интересовался всем, что происходило во время «перестройки», следил за событиями, читал газеты, где, между прочим, тогда многое писали и о нем самом. Понятно, что писали отнюдь не лестно. Но справедливо, чаще всего.
В оправдание Лазарю Моисеевичу можно заметить лишь одно: в 1990–2000 годы, при демократических, как их называют, порядках, старая Москва разрушается куда интенсивнее и безжалостнее, нежели в его — Кагановича — эпоху.
Жил Каганович на Фрунзенской набережной. В последние годы у него появилась возможность принимать корреспондентов. Когда уже стало очевидно, что советская система отмирает, Каганович сказал в каком-то интервью: «Мы проиграли, потому что не думали о человеке». Но, по правде говоря, непонятно, что Лазарь Моисеевич имел в виду. О каких проигравших он говорил? Если о советских и партийных функционерах, то разве можно назвать их проигравшими? — они все остались у власти и при своих прежних, или еще больших, кормушках. Они, даже и не думая о человеке, не проиграли.
Другой московский городничий — Г. М. Попов — верный сын Коммунистической партии, как написано на надгробии, прославился тоже в связи с метро. В годы, когда он сидел на московском уделе, — с 1945 по 1949-й — в столице началось строительство Кольцевой линии. По первоначальному плану эта линия должна была связать между собой все железнодорожные вокзалы. Но когда уже строительство велось полным ходом, выяснилось, что линия не захватывает самые северные вокзалы Москвы — Рижский и Савеловский, а проходит несколько южнее. Оказалось, так распорядился первый секретарь МК. И вот чем Попов руководствовался, приняв такое решение: где-то в Сущеве жила его мать, и чтобы облегчить немощной старушке участь, радетельный сын придумал построить вблизи ее дома метро. Так появилась станция «Новослободская».
У В. В. Гришина — еще одного владетельного московского повелителя — также немалые заслуги перед столицей. В годы его деятельности на посту первого секретаря в Москве был проложен и застроен на месте каких-то убогих собачьих площадок красавец Калининский проспект, освобождена от всякой рухляди прошлых веков и отстроена заново Калужская площадь, наконец-то снесен печально знаменитый «дом Фамусова» на Пушкинской, и на его месте построен величественный комплекс «Известий», возведены гостиницы «Россия» вместо трущоб Зарядья и небоскреб «Интурист» в стиле брежневского реализма у самого Кремля. И еще сделано много ценного и полезного.
К сожалению, в работе товарища Гришина были и отдельные просчеты. В 1977 году у Никитских ворот выросло новое здание ТАСС. По первоначальному проекту оно должно было подняться существенно выше. И этот эффектный небоскреб, безусловно, очень оживил бы, осовременил бы, низкорослую застройку по Никитской и Тверскому, но, как писал в 1990 году в «Литературной газете» один архитектор и кандидат искусствоведения, большой, по всей видимости, знаток и ценитель московской архитектурной традиции, «щелкнули гришинские ножницы, и столь уместный на бульварном кольце ориентир, который связал бы в пространстве высотное здание на площади Восстания с силуэтами Кремля, — ориентир этот приказал долго жить».
В начале 2000-х одно из гришинских детищ — гостиница «Интурист» на Тверской была снесена. В наше время завершается снос грандиозной гостиницы «Россия», на месте которой, по проекту, предполагается воссоздать старые улицы Зарядья — Москворецкую, Мытный переулок, Большой Знаменский, Псковский. Какие же уместные ориентиры Москва теряет!
На «старой» территории кладбища обычно внимание посетителей привлекает к себе монументальное панно на монастырской стене, — там изображен многомоторный аэроплан, явно эпохи «зари авиации». Под аэропланом, в стене же, замурованные однообразными гранитными дощечками, в нишах находятся несколько десятков урн с прахом погибших в авиакатастрофе. А посередине этой композиции укреплена большая каменная доска с пояснительным текстом.
Это мемориал жертвам катастрофы аэроплана «Максим Горький», случившейся в Москве на Центральном аэродроме 18 мая 1935 года. Этот аэроплан был сконструирован А. Н. Туполевым и считался в то время самым большим в мире. Он вмещал до восьмидесяти человек пассажиров и членов экипажа. В то время авиация была еще в диковину, и присутствовать на «авиашоу», а уж тем более самому подняться в воздух считалось совершенно выдающимся достижением. На последнее могли рассчитывать разве что какие-нибудь заслуженные люди. Это было своего рода поощрением. И вот 18 мая, — а это было воскресенье, — на Ходынке собрались всякие передовики производства, ударники коммунистического труда. За свои заслуги они были удостоены высокой награды — пролететь над Москвой на бесподобном «Максиме Горьком». В первый полет отправились тридцать семь пассажиров при одиннадцати членах экипажа. Возглавлял экипаж летчик ЦАГИ Николай Семенович Журов.
Чтобы еще более усилить впечатление от «Максима», чтобы показать, какая же это махина, одновременно с ним в воздух поднялся небольшой тренировочный аэроплан ЦАГИ, который пилотировал летчик Николай Павлович Благин. В небе «Максим Горький» смотрелся совсем уже впечатляюще, — он казался гигантской птицей, вокруг которой вьется мошка не мошка, но уж что-то никак не больше воробья. И вдруг эта кроха вроде бы ни с того ни с сего спикировала прямо на крыло гиганта. Толпа внизу ахнула. Посыпались обломки, и обе машины рухнули на землю. Погибли все до единого человека, в том числе и Благин.
По официальной версии виновником катастрофы был летчик Благин. Начальник главного управления Гражданского воздушного флота т. Ткачев тогда даже сказал: «Благин с хулиганским упорством начал делать фигуры высшего пилотажа». Это, видимо, понимать нужно было так: исполнять мертвые петли вокруг могучих крыльев «Максима» Благин принялся единственно, чтобы продемонстрировать свою удаль и вопреки предостерегающим его от этого инструкциям.
Естественно, не могла не появиться и версия, что, де, Благин хулиганил в воздухе не по своей прихоти, но лишь покорствуя чьему-то неразумному повелению. Всегда же найдутся любители сенсаций, которые и непогоду объяснят происками какого-то закулисья. Впрочем, это нисколько не оправдывает Благина: если в первом случае он позволил себе преступное своеволье, то во втором проявил не менее преступный непрофессионализм. Не все ли равно.
Кремированные останки жертв катастрофы, вместе с Благиным, были выставлены для прощания в Колонном зале Дома союзов. На церемонии присутствовало все политбюро во главе с И. В. Сталиным. Похоронили их на Новодевичьем исключительно торжественно, как выдающихся национальных героев. И опять же не отделяя от прочих виновника происшествия. Его ниша в стене находится в одном ряду с нишами пассажиров и экипажа «Максима Горького». И, возможно, ничего предосудительного или неэтичного, как иногда оценивают такое соседство, в этом нет: это же, очевидно, был несчастный случай, и Благин такая же его жертва, как и все остальные.
К тому же не исключена еще и такая версия, совершенно снимающая вину с Благина: почему-то отнюдь не принимается в расчет возможная ошибка летчика Журова, пилотирующего «Максима Горького», — а может быть, тот выполнял свой маневр так, что Благин, как бы безукоризненно он не выделывал фигуры, не сумел отвернуться от неловко подставленного Журовым гигантского крыла «Максима». Кто их теперь разберет. Поэтому похоронили всех вместе, устроили единый мемориал, — и правильно сделали.
Не меньше, чем политиков и военных, на Новодевичьем похоронено известных ученых и деятелей культуры. Нужно заметить, что в прежние годы, где-то еще до 1960-х, к деятелям культуры, и особенно к писателям, для того, чтобы им оказаться на Новодевичьем, не предъявлялись слишком высокие требования. Для сравнения можно вспомнить, что за 1990–2000 годы здесь было похоронен лишь несколько писателей: Владимир Яковлевич Лакшин (1933–1993), Юрий Маркович Нагибин (1920–1994), Леонид Максимович Леонов (1899–1996), Анатолий Степанович Иванов (1928–2000), Сергей Владимирович Михалков (1913–2009). На кладбище, правда, еще стоит памятник Юлиану Семеновичу Семенову (1931–1993), но это так называемый кенотаф — символическое надгробие. Семенов здесь не похоронен: по завещанию покойного кремированные останки его были развеяны над Черным морем. Одним словом, в последние годы писателей на Новодевичьем почти не хоронили.
А вот список лишь кремированных в 1930–60 годы писателей, прах которых хранится в колумбариях кладбища. Причем в список вошли только те, у кого на нише или на самой урне написано — «писатель», «поэт» и т. п. Но, наверное, по стенам покоятся еще и такие инженеры человеческих душ, как, например, Осип Максимович Брик (1888–1945) или Тихон Васильевич Чурилин (1885–1946), род деятельности которых по разным причинам не указан. Итак, вот самые их надгробные надписи:
Сергей Яковлевич Елпатьевский. Род. 23 окт. 1854 сконч. 9 янв. 1933. Писатель народоволец, врач — общественник;
Писательница Любовь Копылова 1886–1936;
Писатель Михаил Гордеевич Сивачев 1878–1937;
Литератор Клара Наумовна Беркова 1881–1938;
Поэт — сатирик Александр Архангельский 1889–1938;
Писатель Иван Васильевич Евдокимов 1886–1941;
Писатель Владимир Феофилович Боцяновский 1869 г. — 1943 г.;
Писательница Вера Александровна Барбашева 1875–1943;
Писатель моряк Зюйд-Вест /Бывалов/ Евгений Сергеевич. Род. 1875 г. скончался 3/1943 г. Здесь отдал он в последний раз свой якорь;
Драматург Дмитрий Николаевич Долев 1883–1944;
Драматург Федор Владимирович Ильинский 1889–1944; О. М. Брик;
Писатель КеймахЯков Исаакович (Яков Кейхауз) 14.V.1912–14. Х.1945;
Герой Труда, писатель, капитан дальнего плаванья Дмитрий Афанасьевич Лухманов 1867–1946;
Литератор Евгения Константиновна Николаева 1902–1946;
Писатель Александр Федорович Насимович 12.XII.1880 г. — 7.1.1947 г.;
Писатель Савелий Моисеевич Лев-Савин 189<нрзб..> — 1947;
Писательница Полина Самойловна Бернштейн 1879–1949;
Писатель Яновский Евгений Григорьевич 1888–1950;
Писатель Александр Георгиевич Митрофанов 18.VIII.1899–1.1.1951;
Писатель драматург Борис Викторович Липатов 18.1.1904–10. Х.1954;
Писатель профессор Михаил Кузьмич Добрынин 1899–1955;
Писатель Шапиро Лев Яковлевич 1908–1955;
Писатель Тарасенков Анатолий Кузьмич 1909–1956;
Писатель Валерий Иоильевич Язвицкий 25.1.1883–12. Х.1957;
Писатель Семен Дмитриевич Фомин 1881–1958;
Писательница Софья Захаровна Федорченко 1880–1959;
Василий Каменский. Поэт. Авиатор. 1884–1961;
Писатель Павел Сычев 1890–1961. Певец Приморья;
Ант. Ладинский. Писатель. 1895–1961 гг.;
Писатель Григорий Исаакович Резвин 1895–1961;
Солдат революции, писатель, генерал-майор Николай Федорович Гарнич. Член КПСС с мая 1917.1901–1961;
Писатель Иосиф Григорьевич Горелик, член КПСС с 1930 г. 1907–1961;
Щеглов Дмитрий Алексеевич. Писатель. Воин. Коммунист. 1898–1963;
Писатель Евгений Германович Лундберг 1883–1965;
Поэт Агатов Владимир Исидорович 1901–1966. Темная ночь, только пули свистят по степи;
Писатель Накоряков Николай Никандрович 1881–1970;
1897–1971 Азарх Раиса Моисеевна. Член КПСС с марта 1917 г. Писатель, Боец, Друг.
Многие ли среди них теперь известны? Да и были ли они вообще когда-нибудь известны? За что же тогда удостоились лежать на главном кладбище страны? А, скорее всего, лишь за то, что состояли в ССП. Тогда одно только членство в Союзе Писателей доставляло человеку прав и привилегий больше, чем теперь дает, например, звание Героя России или лауреата Государственной премии.
Конечно, и среди этого списка есть авторы, даже с точки зрения современных высоких требований, достойные Новодевичьего. И, все-таки, они составляют скорее исключение. А значит, подтверждают принятое прежде правило.
Поэт Александр Архангельский был известным в 1930-е годы сатириком и пародистом. Особенно часто жертвами его сатир и пародий становились собратья-литераторы. Жизнь Александра Архангельского оборвалась трагически, — он утонул в Малаховском пруду. Когда об этом доложили И. В. Сталину, а великий вождь и учитель не только знал всех своих писателей по именам, но и каким-то непостижимым образом успевал прочитывать почти все, что издавалось в его стране, когда ему доложили о смерти Архангельского, он сострил в обычной своей манере: это его сами писатели утопили! — за пародии.
В 1912 году Василий Каменский раскрыл газету и прочитал некролог… на себя самого. Убитые горем близкие мнимого покойного извещали, что известный поэт и авиатор Василий Каменский погиб в катастрофе в городе Ченстохова. Катастрофа действительно была, но поэт отделался лишь травмами и чуть было не утонул в болоте. После этого он еще прожил почти полвека.
Василий Каменский, как и прочие его соратники-футуристы — Хлебников, Маяковский, Бурлюк, Крученых — значительное место в своем творчестве уделял созданию новых слов. По мнению футуристов поэзия будущего не могла уже довольствоваться лексикой Пушкина и Блока, — ей требовались какие-то новые слова и конструкции. И они доходили в этом «словотворчестве» порой до откровенных чудачеств, вроде «Дыр бул щыр…» Алексея Крученых. В сущности, все это было эпатажем и не больше. Чаще всего такие слова не выходили за пределы поэтических опытов. Не отставал от соратников и Каменский. В ранних его стихах встречаются такие неологизмы: «шелесточки», «звенидень», «чурлюжурль». Звучит, может быть, и эффектно и даже — как ни удивительно! — понятно, но в обиходную речь это войти не могло, потому что язык очень чувствителен к фальши и отнюдь не всегда стремится к краткости. Разве «шелесточки» заполнили какую-нибудь пустующую лексическую нишу? Вовсе нет. Этим словцом поэт предлагает заменить привычное — «шелестящие листочки». Но зачем? Вот когда у носителя языка не возникнет в подсознании такого вопроса — но зачем? — тогда только он и примет неологизм. И все-таки Василий Каменский обогатил русский язык. Хотя бы одним словом. Но оно и одно, как говорится, дорогого стоит. Каменскому принадлежит авторство слова «летчик». Не даром же он был одним из первых российских авиаторов. «Летчик» появился очень вовремя. Ниша пока что не была занята. Заграничные заменители — «авиатор» и «пилот» — еще не прижились и, главное, они были непонятны, они требовали объяснения. А «летчик» оказался понятен даже тем, кто и не слышал ничего об авиации. Скажи: «летчик», — и самый темный невежда сообразит, что речь идет о ком-то, кто летает.
На Новодевичьем кладбище на многих памятниках написано — летчик, летчик. А ведь не было бы у нас вообще никаких «летчиков», если бы не поэт Василий Каменский.
Антонин Петрович Ладинский прославился, прежде всего, тем, что он был одним из немногих эмигрантов первой волны, кто возвратился на родину. Особенных литературных заслуг он не имел. Впрочем, переводчиком он был замечательным. И некоторые его переводы издаются до сих пор. Короткую, но вполне исчерпывающую информацию об этом литераторе дает Нина Берберова в книге «Люди и ложи»: «Белый офицер, поэт, писатель. Эмигрант в Париже, 24, rue Fosses — St. Jacques. Служащий в конторе «Последних новостей». Вступил в «Северную Звезду» в 1931. После 1944 — «советский патриот»; в конце 1940-х гг. был выслан из Франции в СССР». Газета «Последние новости» была крупнейшим изданием всей белой эмиграции. Возглавлял «Новости» П. Н. Милюков. А «Северная Звезда» — это самая известная русская масонская ложа во Франции. Кроме Ладинского в нее входили — Н. Д. Авксентьев, М. А. Алданов, Г. И. Газданов, Д. М. Одинец, М. А. Осоргин и другие.
Поэт Владимир Агатов пошел в историю литературы благодаря одному своему стихотворению, процитированному на надгробии. Но это стихотворение дороже иных собраний сочинений. То, что «Темная ночь» любима уже несколькими поколениями русских, неудивительно. Но, как ни странно, «Ночь» нашла почитателей и на той стороне фронта: у немцев не было военной поэзии, равной нашей по своей патетике, по художественному уровню, и когда их ветераны Второй мировой читают переводы Агатова, Симонова, Суркова, Исаковского, Фатьянова, другие, они находят в них, по собственному признанию, ровно те же свои переживания, точно ту же свою боль, что чувствуют и русские солдаты.
Среди похороненных «в землю» известных писателей на Новодевичьем гораздо больше. Вот только некоторые:
Велимир Хлебников 1885–1922;
Валерий Брюсов 1873–1924;
Дмитрий Фурманов Большевик Писатель 1891–1926;
Писательница Анастасия Алексеевна Вербицкая 1861–1928;
Писатель проф. Василий Львович Львов — Рогачевский 30/IX 1930 г.;
Сергей Яковлевич Елпатьевский род. 23 окт. 1854 г. сконч. 9 янв. 1933 г. Я был бы счастлив показать людям то великое и прекрасное, что жило с нами «Близкие тени» писатель народоволец врач-общественник;
Писатель Борис Николаевич Бугаев Андрей Белый 1880–1934;
Писатель Гиляровский Владимир Алексеевич 1853–1935;
Поэт Николай Дементьев 1907–1935;
1884–1935 Писатель Павел Сергеевич Сухотин;
Н. Островский;
Писатель Пантелеймон Сергеевич Романов. Отзвучала жизнь. 1884–1938;
Писатель А. Малышкин 1892–1938;
Поэт Владимир Алексеевич Пяст 1886–1940;
Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков 1891–1940;
Драматург Александр Николаевич Афиногенов 1904–1941;
А. Новиков-Прибой 1877–1944;
Поэт и драматург Виктор Гусев Лауреат Сталинской премии 30.1.1909–23.1.1944;
К. Тренев 1878–1945;
Демьян Бедный Ефим Алексеевич Придворов 13.IV.1883 г. — 25.V.1945 г.;
Алексей Николаевич Толстой 1883–1945;
Писатель Эль-Регистан. Габриель Аркадьевич Уреклян 1899–1945;
Сергей Алымов. Россия вольная, Земля прекрасная, Советский край — Страна моя! 1892–1948;
Писатель Евгений Григорьевич Вермонт 1906–1948;
Поэт Михаил Семенович Голодный 1903–1949 Не станет нас, — миллионы других Встанут за нами как тень Недаром любили мы молодых, За ними завтрашний день!
Александр Серафимович Серафимович (Попов) 1863–1949;
Василий Иванович Лебедев — Кумач 1898–1949;
Вс. Вишневский 1900–1951 Писателю — бойцу;
Писатель генерал-лейтенант Игнатьев Алексей Алексеевич 1877–1954;
Веретенников Николай Иванович Автор книги Володя Ульянов 1871–1955;
Тихонов — Серебров Александр Николаевич 1880–1956 Писатель;
Александр Фадеев 1901–1956;
Писатель Николай Дмитриевич Телешов Заслуженный деятель искусств 1867–1957;
Писатель Иван Федорович Попов 1886–1957;
Поэт Н. Заболоцкий 1903–1958;
Профессор-литературовед Иван Никанорович Розанов 1874–1959;
Борис Лавренев;
Литератор Анна Александровна Луначарская 1883–1959;
Еголин Александр Михайлович 1896–1959;
Писатель Лев Матвеевич Субоцкий 1900–1959;
Писатель Соколов Василий Николаевич 1874–1959 член КПСС с 1898 г.;
Писатель, депутат Верховного Совета СССР Панферов Федор Иванович 1896–1960;
Поэт Самуил Галкин 1897–1960;
Писатель Петр Георгиевич Скосырев 11.VI.1900–1960.24.IX;
Писатель Георгий Михайлович Брянцев 23 апреля 1904 г. — 1960 г. декабря 26;
Писатели Братья Тур. Леонид Тур 1905–1961. Петр Тур 1908–1978;
Писатель Дмитрий Дмитриевич Нагишкин 1909–1961;
Писатель Владимир Матвеевич Бахметьев член КПСС с 1909 г. 1885–1963;
Всеволод Иванов 1895–1963;
Николай Асеев 1899–1963;
Назым Хикмет 1902–1963;
С. Маршак;
Гудзий Николай Каллиникович Профессор Академик АН УССР 1887–1965;
Степан Злобин 1903–1965;
Писатель Александр Викторович Коваленский 1897–1965;
Писатель Степанов Александр Николаевич 2.11.1892–30. Х.1965;
Николай Чуковский 1904–1965;
Писательница Мария Федоровна Бахметьева член КПСС с 1917 г. 1889–1966;
Писательница Анна Антоновская 1885–1967;
Поэт Павел Арский;
Илья Эренбург 1891–1967;
Писательница Александра Яковлевна Бруштейн 1884–1968;
Е. Поповкин 1907–1968;
Леонид Антонович Малюгин Писатель 1909–1968;
Поэт Григорий Санников 1899–1969;
Лев Кассиль 1905–1970;
Ефим Николаевич Пермитин Писатель 1896–1971;
Твардовский Александр Трифонович 21.6.1910–18.12.1971;
Герой Советского Союза писатель, журналист Сергей Александрович Борзенко 1909–1972;
Писатель Аркадий Николаевич Васильев 1907–1972;
С. Кирсанов 1906–1972;
Поэт Ярослав Смеляков 1913–1972;
Поэт Александр Безыменский 1898–1973;
Поэт Михаил Васильевич Исаковский 1909–1973;
Всеволод Кочетов 1912–1973;
Герой Советского Союза писатель Левченко Ирина Николаевна 1924–1973;
Василий Макарович Шукшин 1929–1974;
Александр Львович Дымшиц 1910–1975;
Поэт С. Васильев 1911–1975;
Поэт Михаил Кузьмич Луконин 1918–1976;
Сергей Сергеевич Смирнов 1915–1976;
Константин Федин 1892–1977;
Драматург Алексей Файко 1893–1978;
Писатель Владимир Германович Лидин 1894–1979;
Поэт Николай Семенович Тихонов 1896–1979;
Агния Барто. Писательница 1906–1981;
Полевой (Кампов) Борис Николаевич 1908–1981;
Алексей Александрович Сурков 1899–1983;
Писатель Борис Черный 1904–1984;
Валентин Петрович Катаев 1897–1986;
Писатель Александр Петрович Кулешов (Нолле) 1921–1990.
Писательница Надеждина Надежда Августиновна 7.09.1905–14.10.1992.
Значит, Новодевичье отнюдь не уравнивает всех, кто здесь оказался. На кладбище существует две, по крайней мере, степени признания: урна в колумбарии — одна, а погребение в землю, не всегда даже «гробом», а иногда «пеплом», — другая, несоизмеримо более высокая.
Некоторые писательские захоронения до крайности запущены. Это, кстати, тоже подтверждает, что Новодевичье далеко не всегда гарантирует всякому попавшему на него признания в качестве национального достояния с соответствующими посмертными льготами. Если у покойного не осталось никого из близких, то могилу его, надгробие или урну в колумбарии участь ждет обычная в таких случаях, как на самом захолустном погосте, — запустение, разрушение.
На Новодевичьем повсюду встречаются таблички на могилах — «Родственникам просьба зайти в администрацию кладбища». Такие предуведомления администрация делает в тех случаях, если какая-либо могила многие годы не знает ухода, если разрушился или вообще исчез памятник на ней и т. п. Но, судя по тому, что и сами эти таблички ветшают со временем, положительного действия они не имеют, — родственники, как правило, не объявляются. Возможно, таковых вообще уже нет. Значит, какая-то часть захоронений главного московского пантеона обречена на исчезновение, как на любом кладбище.
Однажды, прогуливаясь по Новодевичьему, автор очерка стал свидетелем довольно необычной картины: несколько десятков детей, вооружившись метлами и граблями, убирались на могилах и расчищали дорожки. Оказалось, что это учащиеся расположенной поблизости 45-й школы. И уборка на кладбище — это их давняя традиция. Дело в том, что в советские времена пионерская дружина школы носила имя Николая Островского. А по соседству со школой, как мы знаем, находится самая могила автора культовой для своего времени «Стали». И вот инициативные пионеры придумали взять на себя заботу по уходу за могилой Островского. Поначалу это была, конечно, чисто идеологическая акция, но впоследствии, уже при нынешнем режиме, как рассказала нам заместитель директора школы по воспитательной работе Ирина Леонидовна Кокорина, она переросла, превратилась в некий практический историко-краеведческий факультатив, способствующий к тому же развитию у детей чувства собственной причастности к сохранению отечественного исторического и культурного наследия. В школе это и подобные мероприятия именуются «неделями добрых дел». Для детей польза от таких «недель» очевидная.
Но не может же эта польза служить оправданием некоторым взрослым в их нежелании уделять внимание погибающему культурному и историческому наследию в надежде, что ему — наследию этому — не позволят окончательно погибнуть… малолетние школьники!
На московских кладбищах, в том числе и на Новодевичьем, на грани исчезновения многие писательские захоронения. Но при этом Союз писателей — организация весьма авторитетная и, прямо сказать, не бедная — нисколько этим не интересуется. Не замечает. Сейчас среди членов СП и особенно в верхах союза почти нормой сделалось заявлять, позиционировать свою воцерковленность. Так, может быть, писательские вожди, перефразируя вероучение, считают, что СП не есть союз мертвых, но живых? Почему, видимо, предоставляют мертвым погребать своих мертвецов. Да! — и еще умывают руки, — конечно! Все по писанию.
Совсем недавно нишу с прахом упомянутого в колумбарном списке писателя Савелия Лев-Савина кто-то заботливо прикрыл стеклом. До этого же многие годы захоронение представляло собой зрелище в высшей степени удручающее: стекло отсутствовало вовсе, надтреснутая урночка лежала на боку, надпись на ней уже было почти не разобрать. Самый пепел просыпался! — и его постепенно выдувал ветер из ниши. Допустим, этот Лев-Савин был незначительным писателем. И даже, скорее всего. Но что же, это ему такое наказание посмертное выпало за его незначительность?! Так что ли? На Новодевичьем есть писатели, которым установлены грандиозные монументы, а подойдешь к нему, голову сломаешь, но не в жизнь не вспомнишь, что именно написал «зде лежащый». Значит, благоустройство захоронения зависит единственно от отношения к нему каких-то заинтересованных лиц. И меньше всего от заслуг или величины дарования покойного. Спасибо тем подвижникам, которые хотя бы отсрочили исчезновение захоронения писателя Лев-Санина, — может быть, когда-нибудь оно будет обустроено более основательно. Уж не дети ли из соседней школы опять пришли на выручку?..
В разной степени запустения находятся теперь на Новодевичьем могилы писателя Александра Степанова, поэтов Григория Санникова и Бориса Александровича Садовского (1881–1952), художника Георгия Богдановича Якулова (1884–1928), скульптора Александра Павловича Кибальникова (1912–1987), философа академика Марка Борисовича Митина (1901–1987) и некоторые другие.
Александр Степанов — автор известной дилогии «Порт-Артур», за которую он в 1946 году был удостоен Сталинской премии. Сколько раз книга эта издавалась по всему Союзу, трудно даже подсчитать. Относительно недавно, в связи со 100-летием Русско-японской войны, «Порт-Артур» опять оказался востребован. Виртуозно ориентирующиеся в конъюнктуре издатели не упустили своего: не без выгоды, вероятно, для себя, они в очередной раз выпустили книгу в свет. Но никто из них не догадался отчислить какую-нибудь «десятину» на восстановление могилы кормильца. А к следующему юбилею Русско-японской такая жертва может уже и не потребоваться, — могила Александра Степанова тогда просто не отыщется больше на кладбище.
Глядя на могилу скульптора Александра Кибальникова, нельзя не припомнить поговорку — сапожник без сапог. Там не то что величественного монумента, под стать эстетике автора Маяковского на Триумфальной, — сколько-нибудь приличной плиты нет! Так — невзрачная табличка, — и будет с него! Зато здесь же на кладбище, по соседству, стоит несколько работ знаменитого скульптора: памятники на могилах — драматурга Николая Федоровича Погодина (1900–1962), режиссеров братьев Васильевых, того же Маяковского и другие.
Философа М. Б. Митина за его верноподданническое служение официальной советской идеологии прозвали Мраком Борисовичем. А немедленно после смерти, в духе модных тогда перестроечных разоблачений, объявили «зловещей фигурой» и «Лысенкой философии». Но возникает вопрос вполне философский: достойно ли мстить могиле? История знает много примеров, когда недоброжелатели покойного вымещали свою ненависть на месте его упокоения — в разное время были целенаправленно разорены могилы Лжедмитрия I, Распутина, Столыпина и другие. Но неужели цивилизация так и не преодолела этих мародерских инстинктов?
Могила «Марка Борисовича» на Новодевичьем заросла многолетним густым бурьяном. О погребенном под этими джунглями сообщает лишь крошечная облезлая табличка, вроде тех, что втыкают в холмики на лагерных погостах. Вспомним, что здесь покоится академик АН СССР.
Первую могилу, которую видит всякий посетитель Новодевичьего, — поэта Николая Николаевича Асеева. Она находится у самого входа, по нечетной стороне аллеи. И тоже, кстати, «в озере». На монументе выбит год рождения поэта — 1899-й. На самом деле он родился на десять лет раньше. Многие годы, сколько стоит памятник, это недоразумение никто не исправляет, да и, кажется, не придает ему особенного значения.
На величественном монументе Сергею Алымову выбита строчка из его известного стихотворения «Россия». Но по какой-то причине там фривольно переставлены слова, причем эффект от написанного в значительной степени теряется. У Алымова в оригинале это звучит так: Россия вольная, страна прекрасная, Советский край, моя земля!
Есть на Новодевичьем, по крайней мере, одно захоронение… тайное. Вдове умершего поэта Николая Владимировича Шатрова (1929–1977) не позволили похоронить мужа на Новодевичьем, хотя у нее и имелся там родовой участок: не по заслугам-де! И тогда вдова, не регистрируя в кладбищенской конторе эти похороны, просто незаметно закопала, где следует, прах мужа и сделала на монументе соответствующую запись. На многие годы Шатров — настоящий большой поэт, которым восхищался Пастернак, — был незаслуженно забыт: советская критика находила «отсутствие социального оптимизма» в его поэзии и упрекала в упадничестве. Лишь в начале 1990-х Шатров был открыт заново. Эта заслуга принадлежит литературоведу и публицисту Льву Николаевичу Алабину, который принялся активно популяризировать Шатрова: писать о нем, публиковать в периодике его стихи и, в конце концов, пробудил интерес к поэту среди ценителей поэтического творчества. В последние годы в разных издательствах вышло несколько сборников стихотворений Шатрова. В 1971-м Шатров, словно предчувствуя свою посмертную судьбу, написал:
Писатель Евгений Ефимович Поповкин вошел в историю литературы не столько благодаря собственному творчеству, хотя его роман «Семья Рубанюк» и остается одним из лучших произведений о войне, сколько в заслугу за издание чужого текста. В 1966–67 годах, когда Поповкин был главным редактором журнала «Москва», он впервые опубликовал роман «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Нужно сказать, роман этот весьма сомнительных достоинств, но у молодых он пользуется некоторым успехом. Во всяком случае, «Мастер» сделался одним из самых издаваемых романов в последние десятилетия. И о Поповкине нет-нет, да и вспомнят, что это именно он дал популярному сочинению путевку в жизнь.
Могила автора «Мастера и Маргариты» — одна из наиболее почитаемых на кладбище. Но почтение, которое ей оказывают посетители, скорее вредит ее благоустройству, нежели идет на пользу: нигде больше на всем Новодевичьем так не вытоптана земля, как вокруг булгаковского камня. К тому же, камень, как можно судить, за многие годы ни разу не поправляли, — он завалился на спину, врос глубоко в землю и, как айсберг, едва возвышается над поверхностью.
Считается, что надгробие это стояло когда-то… на могиле Н. В. Гоголя в Даниловском монастыре.
Сейчас у Гоголя на Новодевичьем, так же, как и на прежнем месте, стоят два надгробия — большой гранитный саркофаг и новый черный крест на голгофе. Крест этот установлен совсем недавно, — многие годы на его месте на высоком постаменте — колонне с надписью: от Правительства Советского Союза, стоял белокаменный бюст, выполненный скульптором Н. В. Томским. Но прежде, еще в Даниловском монастыре, «в ногах» у Гоголя был установлен черный, грубо обтесанный, камень — «голгофа» с высоким крестом на вершине. Нынешнее надгробие выполнено как раз по его подобию. Но когда «от правительства» Гоголю был пожалован бюст на новую его могилу, старый камень за ненадобностью будто бы отволокли в гранильную мастерскую — авось пригодится для чего-нибудь.
Некоторые источники сообщают, что когда умер писатель Булгаков, его вдова, в поисках достойного памятника обожаемому супругу, заглянула и к каменотесам на Новодевичьем. Здесь, среди прочих бывших в употреблении надгробий, она вдруг, к изумлению своему, увидела старую гоголевскую «голгофу». Она якобы узнала ее по эпитафии — «Ей гряди Господи Иисусе». Смекнув, какое важное символическое значение приобретет этот камень на новом месте, вдова распорядилась положить его на могилу покойного мужа. Любопытно заметить, что узнала она камень не по выбитому на нем имени покойного, над которым он прежде стоял, а лишь по эпитафии.
Скорее всего, эта версия исходит от самой вдовы. Но, если сличить по старым фотографиям гоголевский камень с тем, что лежит теперь на могиле Булгакова, то, кажется, даже неспециалисту будет очевидно, что это вовсе не одно и то же: «голгофа» Гоголя была грушевидной формы — заостряющаяся к вершине, в то время как на булгаковской могиле лежит камень совсем других геометрических параметров — близкий, если уж сравнивать с плодами, к яблоку или картофелине. К пятидесятилетию со дня смерти Гоголя поклонники писателя украсили его надгробие новой деталью — в камне-«голгофе», ближе к вершине, было вырублено небольшое отверстие, лунка, для неугасимой лампады. Ее хорошо видно на фотографии в книге Саладина. Где такая лунка на камне, что лежит на могиле Булгакова? И уж тем более не может служить доказательством идентификации камня эпитафия. Это выражение — «Ей гряди Господи Иисусе» — встречалось на надгробиях в старину совсем нередко. Но, во всяком случае, байка, что-де на могиле Булгакова гоголевский памятник, так и прижилась.
Еще более изобретательно увековечила память мужа вдова поэта Владимира Александровича Луговского (1901–1957). Она разделила покойного на две неравные части и похоронила их в двух разных местах — в Москве и в Крыму.
Луговской очень любил Ялту. Он нередко говорил, что его сердце принадлежит чудному городу у моря. А жена, по всей видимости, эту фигуру речи — синекдоху, — образно передающую любовь мужа к экзотическому уголку, поняла буквально. Потому что когда он умер, жена распорядилась следующим образом. Эту потрясающую историю рассказал нам близко знавший Луговского поэт Евгений Рейн.
Вот, что сделала эта необыкновенная женщина. Она купила два ящика коньяку. С одним ящиком она явилась в мертвецкую и уговорила сторожа позволить ей вырезать у мужа сердце. Вырезать сердце! — легко сказать! — это же не локон с головы срезать. Но она смогла. Сама! Своими руками! Другой ящик пошел в уплату некоему крановщику, которого она подрядила посодействовать в ее бесподобной авантюре. При помощи мудреного агрегата была сдвинута в каком-то особенно любимом Луговским месте Ялты скала. Лихая вдовица положила под нее сердце мужа. И подельник аккуратно опустил скалу на место. Самый же труп Луговского обычным порядком отправился в Москву, где и был по чести похоронен на Новодевичьем. А в Ялте скала с сердцем поэта теперь одна из достодивностей города.
Еще одним из самых посещаемых писательских захоронений на Новодевичьем кладбище уже многие годы остается могила В. М. Шукшина. Известный артист Алексей Захарович Ванин снимался вместе с Шукшиным в фильмах «Калина красная» и «Они сражались за родину», он всегда рассказывает много интересного о Василии Макаровиче. По словам Ванина, смерть Шукшина была вовсе не случайна и, возможно, имела криминальный характер. Шукшин был для многих неудобен: некоторых очень раздражало его искусство, те ценности и идеалы, которые он проповедовал. Кстати, Ванин совершенно исключает популярную одно время версию, что якобы Шукшина извел Бондарчук на съемках фильма «Они сражались за родину». Действительно Шукшин вначале не хотел принимать участия в съемках у Бондарчука, потому что тот в свое время нелестно отзывался о его «Калине». Но уже когда он все-таки согласился, и началась работа, отношения у них установились исключительно доброжелательные. Больше того, как рассказывает Алексей Ванин, Василий Макарович замечательно себя чувствовал, даже поправился. Курил, правда, неумеренно. И его скоропостижная смерть стала для всех совершенным шоком.
Даже похороны Шукшина стали свидетельством некой закулисной игры, каких-то интриг против него. Кто-то распорядился похоронить его на Введенском кладбище — далеко не самом престижном в Москве. И там уже была выкопана могила. Тогда к самому Брежневу обратился Михаил Шолохов. Он просил посодействовать похоронить крупнейшего деятеля культуры в каком-нибудь более соответствующем его величине месте. Брежнев очень любил фильм «Живет такой парень», и, узнав, что автор любимой картины и есть этот самый Шукшин, лично распорядился похоронить его на Новодевичьем.
Разумеется, помимо писателей, на Новодевичьем похоронено много и другой творческой и научной интеллигенции. Список одних только ученых — академиков, профессоров, лауреатов, — по длине не уступит писательскому. Назовем лишь немногих: психиатр Владимир Петрович Сербский (1858–1917), хирурги — Алексей Васильевич Мартынов (1868–1934), Александр Васильевич Вишневский (1874–1948), Николай Нилович Бурденко (1876–1946), Александр Александрович Вишневский (1906–1975), авиаконструкторы — Николай Николаевич Поликарпов (1892–1944), Семен Алексеевич Лавочкин (1900–1960), Михаил Леонтьевич Миль (1909–1970), Андрей Николаевич Туполев (1888–1972), Николай Ильич Камов (1902–1973), Сергей Владимирович Ильюшин (1894–1977), Александр Сергеевич Яковлев (1906–1989), конструктор ракетно-космической техники Михаил Кузьмич Янгель (1911–1971), Георгий Николаевич Бабакин (1914–1971), Владимир Николаевич Челомей (1914–1984), геологи — Иван Михайлович Губкин (1871–1939), Владимир Афанасьевич Обручев (1863–1956), географ и полярник Иван Дмитриевич Папанин (1894–1986), биолог Владимир Иванович Вернадский (1863–1945), химик Николай Дмитриевич Зелинский (1861–1953), математик и геофизик Отто Юльевич Шмидт (1891–1956), физики — Сергей Иванович Вавилов (1891–1951), Лев Давыдович Ландау (1908–1968), Игорь Евгеньевич Тамм (1895–1971), Петр Леонидович Капица (1894–1984), Николай Николаевич Семенов (1896–1986), Яков Борисович Зельдович (1914–1987), историк Евгений Викторович Тарле (1874–1955), языковед Сергей Иванович Ожегов (1900–1964), философ Бонифатий Михайлович Кедров (1903–1985).
На камнях Новодевичьего то и дело встречаются знакомые имена художников, скульпторов и архитекторов: Николай Андреевич Андреев (1873–1932), Владимир Григорьевич Шухов (1853–1939), Иван Дмитриевич Шадр (1887–1941), Алексей Викторович Щусев (1873–1949), Сергей Дмитриевич Меркуров (1881–1952), Вера Игнатьевна Мухина (1889–1953), Иван Владиславович Жолтовский (1867–1959), Константин Федорович Юон (1875–1958), братья Веснины: Леонид Александрович (1880–1933), Виктор Александрович (1882–1950), Александр Александрович (1883–1959), Дмитрий Стахиевич Моор (1883–1946), Владимир Евграфович Татлин (1885–1953), Каро Семенович Алабян (1897–1959), Игорь Эммануилович Грабарь (1871–1960), Александр Михайлович Герасимов (1881–1963), Георгий Иванович Мотовилов (1884–1963), Владимир Андреевич Фаворский (1886–1964), Матвей Генрихович Манизер (1891–1966), Павел Дмитриевич Корин (1892–1967), Сергей Тимофеевич Коненков (1874–1971), Евгений Викторович Вучетич (1908–1974), Борис Михайлович Иофан (1891–1976), Дмитрий Николаевич Чечулин (1901–1981), Николай Васильевич Томский (1900–1984), Александр Дмитриевич Корин (1895–1986), Лев Ефимович Кербель (1917–2003).
Работы некоторых из похороненных на Новодевичьем скульпторов стоят здесь же — на кладбище. Это очень удобно: можно не только навестить могилу скульптора, но и познакомиться с образцами его творчества. О надгробных монументах А. П. Кибальникова мы уже вспоминали. Кроме того, на кладбище стоят памятники Максиму Алексеевичу Пешкову (1898–1934) и Л. В. Собинову, выполненные В. И. Мухиной; Вс. В. Вишневскому и О. Ю. Шмидту работы С. Т. Коненкова; Надежде Сергеевне Аллилуевой (1901–1932), Владимиру Леонидовичу Дурову (1863–1934) — И. Д. Шадра; надгробие А. Н. Толстого — скульптора Г. И. Мотовилова; бюст Н. В. Гоголя — скульптора Н. В. Томского.
С. Д. Меркуров еще в 1912 году вылепил романтическую скульптуру «Икар». Многие годы работа простояла в мастерской Меркурова, не попав ни в музей, ни украсив городского пейзажа. Когда же умер H.H. Поликарпов и потребовалось соответствующее славе покойного надгробие, Меркуров передал родственникам известного авиаконструктора своего давнишнего «Икара». Сейчас это один из памятников — «визитных карточек» Новодевичьего кладбища.
На могилах некоторых скульпторов стоят копии их же собственных произведений. Памятник С. Т. Коненкову — это его знаменитый «Автопортрет», за который скульптор был удостоен Ленинской премии в 1957 году. Скульптурная группа из двух аллегорических фигур — мужской и женской, — установленная над могилой М. Г. Манизера, исполнена по его же образцу. Надгробие Л. Е. Кербеля — уменьшенная копия его «Пьеты» в музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе.
На кладбище также стоит несколько памятников работы здравствующего Э. И. Неизвестного: Н. С. Хрущеву, Л. Д. Ландау, писательнице Галине Евгеньевне Николаевой (1911–1963).
Особый раздел Новодевичьего некрополя — артисты, режиссеры, музыканты. Возможно, они составляют самый длинный список. Одних надгробий с мхатовской чайкой здесь насчитается не один десяток. Вот только совсем уж немногие: артисты и режиссеры — Евгений Багратионович Вахтангов (1883–1922), Владимир Леонидович Дуров (1863–1934), Константин Сергеевич Станиславский (1863–1938), Василий Иванович Качалов (1875–1948), Сергей Михайлович Эйзенштейн (1898–1948), Всеволод Илларионович Пудовкин (1893–1953), Николай Павлович Охлопков (1900–1967), Иван Александрович Пырьев (1901–1968), Михаил Ильич Ромм (1901–1971), Борис Николаевич Ливанов (1904–1972), Борис Андреевич Бабочкин (1904–1975), Вера Петровна Марецкая (1906–1978), Борис Петрович Чирков (1901–1982), Григорий Васильевич Александров (1903–1983), Юрий Борисович Левитан (1914–1983), Игорь Владимирович Ильинский (1901–1987), Анатолий Дмитриевич Папанов (1922–1987), Людмила Васильевна Целиковская (1919–1992), Николай Афанасьевич Крючков (1910–1994), Иннокентий Михайлович Смоктуновский (1925–1994), Евгений Павлович Леонов (1926–1994), Евгений Семенович Матвеев (1922–2003), Георгий Степанович Жженов (1915–2005), Татьяна Ивановна Шмыга (1928–2011); музыканты и певцы — Леонид Витальевич Собинов (1872–1934), Александр Васильевич Александров (1883–1946), Сергей Сергеевич Прокофьев (1891–1953), Борис Андреевич Мокроусов (1909–1968), Вано Ильич Мурадели (1908–1970), Максим Дормидонтович Михайлов (1893–1971), Лидия Андреевна Русланова (1900–1973), Дмитрий Дмитриевич Шостакович (1906–1975), Сергей Яковлевич Лемешев (1902–1977), Клавдия Ивановна Шульженко (1906–1984), Иван Семенович Козловский (1900–1993), Святослав Теофилович Рихтер (1915–1997), Георгий Васильевич Свиридов (1915–1998), Альфред Гарриевич Шнитке (1934–1998), Никита Владимирович Богословский (1913–2004), Мстислав Леопольдович Ростропович (1927–2007).
С недавнего времени у Новодевичьего появился филиал на окраине Москвы — Кунцевское (Сетуньское) кладбище. Поэтому похороны на «головной» территории стали теперь довольно-таки редкими. Но тем пристальнее внимание общественности к таким похоронам. Кого бы теперь здесь ни похоронили, то и дело слышатся возгласы: ну разве этот достоин Новодевичьего?! не могли уж его куда попроще! хорошо заплатили, наверное! Но с годами отношение к могилам меняется. Можно вспомнить, — какое почтение оказывали на первых порах хрущевскому захоронению! Теперь же его улыбающаяся круглая голова никаких эмоций у посетителей, кроме ответной улыбки, не вызывает. Потому что забываться стал этот деятель. Легенду о том, как он ботинком стучал в Объединенных Нациях, или как кукурузу в Заполярье сеял, люди худо-бедно еще помнят, — это интересно, забавно! А вот менее занятные подробности, — как, например, запретив иметь личное хозяйство, он разорил российское крестьянство, как, в результате, в стране хлеб впервые за всю историю оказался в дефиците, — такие подробности, естественно, забываются. Такая же точно судьба ждет и прочих покойных на Новодевичьем, к которым отношение пока, мягко говоря, неоднозначное, — со временем в памяти людей останутся лишь всякие связанные с ними забавности.
Головинское кладбище, хотя и расположено далеко уже не на окраине столицы, возраст имеет по московским меркам очень невеликий — оно было основано в 1951 году. Находится кладбище между Ленинградским шоссе и Головинскими прудами, вблизи метро «Водный стадион».
В XV веке боярин И. В. Голова-Ховрин, родоначальник известного рода Головиных, пожалован был вотчиной на северо-западе от Москвы. С тех пор местность эта так и стала называться — Головиным. Здесь же, при селе, находился женский Головинский монастырь, от которого до нашего времени сохранилась лишь небольшая колокольня. Она окружена какими-то убогими промышленными и хозяйственными строениями, заборами, но верхний ее ярус со звонами отовсюду хорошо виден. И там, где сейчас кладбище, раньше был монастырский сад. Но, нужно сказать, что хоронили на этом месте и до 1951 года. Здесь было маленькое кладбище деревни Головино. Но когда эта территория отошла к Москве, то новое кладбище устраивали, не считаясь с существующими уже захоронениями, почему большинство из этих захоронений и исчезли.
Головинское кладбище имеет очень строгую прямоугольную планировку участков, какую не часто встретишь на традиционных русских погостах. И когда входишь в ограду, ощущение такое, будто попадаешь на некое провинциальное, и для провинции престижное, кладбище, устроенное по подобию московского Новодевичьего. От ворот, вглубь, уходит широкая аллея впечатляюще высоких и густых можжевеловых деревьев, ровесников самого кладбища, судя по всему. Вхожу с волнением под их священный кров, как говорится в элегии Жуковского. Под деревьями длинными, ровными шеренгами, в несколько рядов стоят низенькие и однообразные, как косточки домино, типовые памятники 1960–1980-х годов захоронений. Лишь изредка среди них попадаются оригинальные работы. На Головинском кладбище, особенно в парадной его части — под можжевельниками и рядом, — бросается в глаза отсутствие крестов на могилах. Только в глубине изредка попадаются кресты, как правило, над недавними захоронениями. В последнее же время вообще пошла мода на кресты. И теперь даже вполне состоятельные люди ставят иногда на могилах своих близких деревянные кресты — могучие, величественные, будто поклонные, обработанные особенным составом, придающим дереву прочность и долговечность. Но такая особенность Головинского кладбища легко объясняется: как и Новодевичье, Головинское самое «советское» кладбище Москвы. Во-первых, здесь хоронили лишь в период, когда, как говорится, исторически сложилось так, что погребение у большинства населения не почиталось религиозным обрядом. А, кроме того, на Головинском кладбище похоронено много заслуженных советских деятелей, пусть и не первого ряда, которым кресты категорически не принято было ставить. Героям Советского Союза, например, военным, партийной номенклатуре разного уровня и другим.
На Головинском кладбище знаменитостей почти нет. За самым редким, единичным буквально исключением. В советское время погребение любого «заслуженного» было очень строго регламентировано вполне в соответствии с его прижизненными достижениями. Если заслуг покойного недоставало для того, чтобы быть упокоенным на Красной площади, его хоронили на Новодевичьем кладбище. Если и Новодевичье было ему не по чину, его хоронили еще на каком-нибудь московском кладбище в черте города. Причем в последнем случае также существовали разряды: кто-то удостаивался лежать на Ваганькове или на Введенских горах, поближе к центру столицы, а кто-то довольствовался местом подальше, но тоже не худшим — на Головинском, Кузьминском, Троекуровском кладбищах. Впрочем, и сейчас все точно так же. Только критерий «заслуженности» определяется теперь чаще не должностью и званием, а величиною состояния, платежеспособностью.
На Головинском кладбище похоронено много военных. До генерал-лейтенантов. Не выше. Много научных работников, передовиков разных производств. Есть лауреаты. Здесь можно найти какого-нибудь безвестного писателя. Или художника. Или балерину — «заслуженную артистку РСФСР». Но есть на Головинском несколько могил, опровергающих все-таки мнение об этом кладбище как о безнадежно провинциальном. Здесь похоронен конструктор стрелкового оружия Владимир Григорьевич Федоров (1874–1966), создавший впервые в мире в 1916 году автомат. Кстати, именно он назвал этот вид оружия «автоматом». А более позднее его — автомата — наименование «пистолет-пулемет» так и не прижилось.
И здесь же находится могила кинозвезды 1930–1950-х годов несравненной Валентины Васильевны Серовой (1917–1975), любимицы нескольких поколений. Она была еще и лауреатом Сталинской премии. Но насколько же это обстоятельство кажется незначительным и даже неуместным, когда вспоминаешь замечательную актрису. В отличие от некоторых нынешних ее соседей, Валентину Серову вспоминают и любят не за лауреатское звание, которое, в сущности, не делает человеку имени, а за тот след, что оставила она после себя — за ее восхитительную игру, за ее роли в фильмах «Девушка с характером», «Жди меня», «Весенний поток», «Сердца четырех» и других.
Сразу после войны Валентина Серова и ее муж Константин Симонов приехали в Париж. Между прочим, звездная чета навестила и Ивана Алексеевича Бунина. В гостях у знаменитого соотечественника Серова так пела, что расчувствовавшийся Бунин воскликнул: хочу домой! После этого Бунин стал настоящим советским патриотом и завсегдатаем посольства своей социалистической родины.
На кладбище похоронены также: жена Якова Джугашвили — Ольга Голышева (1909–1957); поэт — фронтовик Марк Ананьевич Шехтер (1911–1963); освободитель Новгорода, спасший знаменитый памятник 1000-летия России, генерал Теодор-Вернер Андреевич Свиклин (1901–1964); популярный в свое время певец Владимир Александрович Нечаев (1908–1969); известный писатель, автор повести «Волоколамское шоссе» и другого Александр Альфредович Бек (1902/03–1972); летчик, генерал-майор, дважды Герой Советского Союза Николай Васильевич Челноков (1906–1974), — он служил в минно-торпедной авиации и во время войны потопил несколько десятков неприятельских судов; капитан дальнего плаванья гражданского флота Георгий Афанасьевич Мезенцев (1903–1976), — он прославился тем, что в 1941 году перегнал из Одессы в Петропавловск-Камчатский плавучий док, преодолев три океана и невредимым пройдя мимо рыскающих в Средиземноморье итальянских и германских судов; драматург Василий Захарович Масс (1896–1979); народная артистка СССР Елена Алексеевна Фадеева (1914–1999).
К Головинскому кладбищу как, пожалуй, ни к какому другому в Москве подходит выражение «кладбищенская тишина». И воцарилася повсюду тишина; Все спит… лишь изредка в далекой тьме промчится Невнятный глас… или колыхнется волна… Иль сонный лист зашевелится. Людей здесь всегда немного. Зимой даже у ворот и на главной аллее едва ли попадутся два-три человека, а в глубине кладбища обычно ни души. Во всяком случае, здесь и в помине нету той суеты, сутолоки, что бывает в любое время года на Ваганьковском, Пятницком или на Даниловском кладбищах. И эта немноголюдность, неторопливость, состояние беспрерывной сиесты повлияли, видимо, на формирование типа головинского могильщика. Если на тех же Ваганьковском и Даниловском могильщики нелюбезны, «замучены» посетителями и их нуждами, с физиономиями либо хамовато-высокомерными, либо просящее-кислыми, отвечают коротко и сразу убегают прочь, чтобы больше их ни о чем не спрашивали, то на Головинском кладбище могильщик, напротив, благожелателен, степенен, уравновешен. Если ему задать вопрос, он постоит, поговорит с вами, и отвечать будет обстоятельно, с подробностями, и еще расскажет что-нибудь помимо ответа на ваш вопрос.
Верно ведь говорят: что город, то норов, что изба, то обычай. Так и у каждого кладбища свой характер, своя особина. Кроме прочего, есть на Головинском и еще одна заслуживающая внимания достопримечательность — церковь. Она живописно расположена в конце главной аллеи и тоже вся заросла можжевельником, почему имеет довольно экзотический вид греческого храма под кипарисами. Казалось бы, что же здесь особенного? — на многих кладбищах имеются церкви. Но на Головинском церковь не обычная. Во всех отношениях. Прежде всего, здание это изначально возводилось вовсе не для культового назначения. Естественно, кто же в 1950-е годы позволил бы построить в Москве новый храм? А это был так называемый ритуальный зал. Перед тем как опустить гроб в могилу, его устанавливали в этом зале для церемонии прощания с покойным. Но удивительным — или чудесным! — образом, здание это, прямоугольное в плане, расположено аккурат на линии «запад — восток», как будто строители предполагали, что рано или поздно в нем будет устроен храм. Правда, к сожалению, вход в него с юга. Но, кстати заметить, что и в кремлевском Успенском соборе, при том, что там есть и западный вход, главным, парадным все-таки является вход южный, со стороны Соборной площади. Кроме нечаянной счастливой каноничной ориентации, бывший ритуальный павильон на Головинском кладбище еще и выполнен в стиле скорее церковном, нежели гражданском: сводчатые потолки, высокие узкие окна, декорированные снаружи строгими, без вычурных излишеств наличниками, придающие павильону облик эклектического, и уже, во всяком случае, далеко не типового, сооружения.
Но если самый храм на Головинском кладбище довольно-таки необычный, то еще более необычный в нем располагается приход. Этот приход относится не к Московской патриархии, а к Российской Автономной Православной Церкви, которая, в свою очередь, является российским филиалом Русской Православной Церкви за границей. В 1992 году настоятель о. Михаил Ардов и его приход получили в пользование ритуальный павильон на Головинском кладбище, а на следующий год этот павильон-храм был освящен во имя Св. Царя-Мученика Николая и всех Новомучеников и Исповедников Российских. Естественно, спокойной жизни у единственного в Москве прихода РПЦЗ быть не могло: Московская патриархия, не терпящая конкурентов на своей «канонической территории», все эти годы отчаянно старалась выдавить «заграничников» из их крошечного храма, действуя, разумеется, через гражданскую власть. Но приход выстоял. И, кажется, в последнее время монополисты на православную веру от него отступились. А после недавнего воссоединения РПЦ и РПЦЗ каноническая территория для той и другой теперь общая.
Благодаря энергичной деятельности отца настоятеля, частым его выступлениям в печати, на телевидении, по радио Никольский храм на Головинском кладбище приобрел известность в Москве, там сложился крепкий, дружный приход, и по праздникам на богослужениях там собирается столько людей, что порою все и не вмещаются в маленьком храме. Недавно церковь была реконструирована — с юга пристроена колокольня. И теперь бывший ритуальный павильон окончательно приобрел благолепный вид православного храма.
Мы идем с Алексеем Николаевичем Алякринским по бесконечной центральной аллее кладбища и, как болельщики на теннисном поединке, ежесекундно поворачиваем головы то вправо, то влево: вот знаменитый автор «Места встречи» Аркадий Вайнер, вот грандиозный мемориал — хоть живи в нем! — некоего цыганского барона с увековеченными в камне грамматическими ошибками эпитафии, вот напротив — цыганская певица и танцовщица Роза Джелакаева, вот в долгополой шинели застыл красавец усач — генерал Иван Михайлович Богушевич, освободивший Братиславу, вот мама Иосифа Кобзона, вот жена Л. О. Утесова — Елена Осиповна, вот родители популярной в 1960–1970-е годы певицы Майи Кристалинской — Владимир Григорьевич и Валентина Яковлевна.
«Вы помните, на Донском кладбище обратили внимание, — говорит Алексей Николаевич, — что на надгробии Майи Кристалинской не выбито отчество. Но узнать его проще простого: достаточно приехать на Востряковское и отыскать могилу ее родителей на главной аллее, — Майя Владимировна она, оказывается!»
И вдруг я замечаю в двух шагах от нас, на ветке, вблизи могилы Вайнера, что-то шевелится, какой-то бурый комочек. Оказывается, — белка! На нас она внимания не обращает: у нее занятие поважнее — разгрызть орешек. Я молча показываю на забавность рукой Алексею Николаевичу. Он скорее выхватывает фотоаппарат, чтобы сделать редкий кадр. А белка знай свое — грызет орешек. Она, наверное, уже так привыкла к досужим зевакам, что даже не желает их позабавить поворотом головы, не то что бы испугаться и убежать. Вот уж для кого, действительно, кладбище — жизнь. Сфотографировав эту востряковскую достодивность, мы продолжили свой путь.
Алексей Николаевич Алякринский — крупнейший современный некрополист. Как говорится, ходячая энциклопедия московских кладбищ. Стоит у него спросить о каком-нибудь человеке — где он похоронен? — Алексей Николаевич не только немедленно назовет кладбище, но еще и расскажет множество биографических сведений о нем: когда родился, когда умер, чем знаменит, с кем был связан. Значительная часть моих заметок о кладбищах — это записи со слов Алексея Николаевича. В том числе и очерк о Вострякове.
Официально Востряковское кладбище существует с 1932 года, причем в черту Москвы попало только в 1960-м, когда оказалось внутри МКАД — новой московской границы. Но известно это кладбище, по крайней мере, с XVIII века: тогда оно было приходским погостом села Вострякова. Когда здесь стали хоронить всю Москву, старые сельские могилы, естественно, затерялись в этом массовом нашествии. Но, по заверению востряковской администрации, даже в наше время на кладбище можно найти отдельные старые сельские захоронения.
Настоящее же удивление у посетителей Востряковского кладбища могут вызвать добротные каменные надгробия, подчас стариной формы, очевидно, не сельские, — в виде часовенок, четырехгранных стел или колонн, пронизывающих куб, — с выбитыми на них датами 1920-х и более ранних годов. «Но как же так? — могут поинтересоваться некоторые внимательные посетители. — Если москвичей здесь стали хоронить только с 1932 года, почему же на некоторых совсем не сельских надгробиях надписи выбиты еще по старой орфографии?»
А все дело в том, что Востряковское кладбище является в своем роде бесподобным: оно наследует, как ни странно это звучит по отношению к некрополю, другому кладбищу — старинному московскому, «чумному», Дорогомиловскому.
Когда в начале 1930-х было принято решение ликвидировать Дорогомиловское кладбище, то родственникам захороненных там умерших позволили их откапывать и вместе с надгробиями переносить в Востряково. Дорогомиловское кладбище состояло из двух неравных по площади территорий: большей — русской и меньшей — еврейской. Точно так же и на новом месте образовались два национальных некрополя — русский и еврейский. Причем — любопытно заметить! — старых еврейских могил, датированных годами ранее 1930-х, в Вострякове существенно больше, нежели русских. К чести своей московские евреи отнеслись к могилам предков более заботливо, нежели их земляки — русские.
На «дорогомиловском» еврейском участке Вострякова рядом, буквально бок о бок, находятся могилы двух знаменитых в прошлом москвичей: банкира, «московского Ротшильда», как его называли, Лазаря Соломоновича Полякова (1843–1914) и известного в свое время раввина Якова Исаевича Мазэ (1858–1924). Подробнее о том и другом в очерке о еврейском Дорогомиловском кладбище.
Других сколько-нибудь выдающихся «дорогомиловских» покойных на Востряковском кладбище нет.
Но за последние без малого восемьдесят лет на еврейском участке Вострякова появилось довольно много новых могил известных людей. Совсем недавно — в 2009 году — там был похоронен замечательный писатель-сатирик, один из самых талантливых артистов эстрады последнего времени, Ян Маерович Арлазоров (род. в 1947). О значении в литературе Аркадия Вайнера (1931–2005) говорить вообще не приходится: это настоящий классик остросюжетного жанра; написанные им совместно с братом Георгием Александровичем детективные романы и снятые по их сценариям фильмы — безо всякого преувеличения можно отнести к шедеврам. Вспомним лишь некоторые: «Визит к Минотавру», «Я, следователь…», «Гонки по вертикали», «Эра милосердия», «Не потерять человека», «Карский рейд». Здесь же похоронены: Ефим Яковлевич Дорош (1908–1972), писатель, член редколлегии «Нового мира» времен Твардовского, автор нашумевшего в свое время «Деревенского дневника» (1956–70); Павел Григорьевич Тагер (1903–1971), профессор, изобретатель звукового кино; Михаил Дмитриевич Эльворти (1900–1981), дрессировщик, выступавший с белыми медведями, заслуженный артист РСФСР.
Знаменитые еврейские захоронения на Востряковском кладбище не ограничиваются одним только «дорогомиловским» участком. Много известных евреев похоронено по всему этому огромному пространству. А недавно, как рассказал нам заведующий еврейским ритуально-похоронном пунктом при Востряковском кладбище Михаил Яковлевич Дубовицкий, на окраине новой территории специально для еврейских захоронений был выделен довольно обширный участок.
Но задержимся пока на старой территории. Мы никак не можем найти с Алексеем Николаевичем, возможно, самую на сегодняшний день знаменитую могилу Вострякова — мага и экстрасенса Вольфа Мессинга. Вроде у московского некрополиста «номер один» и план кладбища имеется, и могила отмечена на соответствующем участке, а все никак она нам не попадается: как ни ищем — найти не можем. Будто прячется от нас сталинский чародей. Наконец, на какой-то из дорожек встречаем могильщика. На Востряковском кладбище могильщики почти никогда не ходят пешком: это было бы равносильно спортивной ходьбе на марафонскую дистанцию, — они ездят здесь на мотороллерах или велосипедах. Так наш случайный провожатый неторопливо поскрипывал педалями повидавшего виды, советского еще производства, велосипеда. Узнав, что мы ищем Мессинга, он нас вначале недоверчиво, с подозрением оглядел, — причину этой его настороженности мы узнали позже, — и затем все-таки проводил до поворота на «мессинговскую» аллею.
У Вольфа Григорьевича Мессинга, по словам А. Н. Алякринского, не осталось никаких наследников, никаких душеприказчиков. Тем не менее, могила его и надгробие в изумительном состоянии, — кто-то, очевидно, за ними старательно ухаживает.
На впечатляющем, в полтора человеческих роста, монументе надписи:
Вольф Мессинг 1899–1974.
Твой редкий дар вошел в историю человечества.
Помним, любим, благодарим.
Дорогому другу — человеку необычайного дара,
читавшему мысли и судьбы людей.
Вольф Мессинг родился в еврейском местечке под Варшавой в, прямо сказать, нищенской многодетной семье. Еще в раннем его детстве родители заметили, что сын встает по ночам и ходит во сне. Кто-то посоветовал старшим Мессингам ставить у кровати ребенка тазик с холодной водой: опустит он в холодную воду ноги и тотчас проснется. Так и выходило. И вскоре лунатизм отступился. Тогда же обнаружилось, что мальчик обладает редкостной памятью: он без труда запоминал Талмуд наизусть целыми страницами!
В одиннадцать лет Вольф сбежал от родителей. Он сел в первый попавшейся поезд и поехал неизвестно куда. И вот тут с ним произошел случай, определивший весь его дальнейший жизненный путь.
Как и полагается безбилетнику, он лежал под скамейкой третьего класса. Где-то в пути в вагон, пощелкивая щипчиками, вошел контролер. И как ни старался заяц из-под Варшавы забиться в самую глубь своего убежища, его заметили. «Билет!» — будто приговор прозвучал требовательный голос. Вольф нащупал рукой по полу какую-то грязную бумажку и протянул ее контролеру. «Что же ты с билетом лежишь на полу?» — раздался в следующее мгновение голос удивленного служащего. Так Мессингу открылось, что он обладает некой магнетической, как раньше говорили, силой.
Поезд привез его в Берлин. Естественно, одиннадцатилетнему ребенку начать самостоятельную жизнь, да еще в чужом городе и в чужой стране, довольно сложно. Мессинг в первое время так голодал, что однажды свалился без чувств прямо на улице. Его привезли в клинику известного психиатра Абеля, который вскоре обратил внимание на необыкновенный дар своего юного пациента: тот неоднократно отвечал что-либо доктору, но… прежде, нежели последний успевал озвучить свои мысли. Мессинг мог разговаривать с безмолвным собеседником!
Слухи о чудо-ребенке дошли до какого-то берлинского импресарио, и он устроил Вольфа в цирк, где тот стал показывать самые невероятные трюки: погружал себя в состояние каталепсии — обморока с полным онемением тела, отгадывал мысли некоторых добровольцев из публики, отыскивал вещи, спрятанные кем-нибудь из зрителей и прочее.
Мировую войну, охватившую преимущественно Европу, Мессиинг провел в гастролях: он побывал в Японии, объехал Латинскую Америку. Когда же он вернулся в Старый Свет, на континенте появились многочисленные «географические новости», о которых никто прежде и помышлять не мог. Так, его родная Варшава, а именно туда он и приехал, из русской провинции превратилась в столицу вновь образованного Польского государства. И едва он заявил о своем польском гражданстве, его тотчас забрали в солдаты. Но слухи об уникальном «фокуснике», служившем теперь при кухне какого-то полка, дошли до самого начальника Польши маршала Пилсудского. И он распорядился выдать Мессингу отставку.
Вольф Мессинг продолжил свою сценическую деятельность.
Как-то в одном городке к нему обратилась некая женщина. Она рассказала, что сын ее уехал в Америку, и от него давно уже нет никаких вестей. Не может ли великий магнетизер и провидец поведать ей что-нибудь об ее сыне. Мессинг попросил показать ему последнее письмо молодого человека. Прочитав же его, он опечалился и произнес: пани, новость для вас неутешительная… написавший это письмо мертв. Несчастная мать лишилась чувств.
А через какое-то время Мессинг снова приехал в этот городок. Жители встретили его криками и насмешками: Мошенник! Шарлатан! Негодяй! Оказывается, спустя какое-то время после предсказания Мессинга загулявший где-то в Америке и не удосужившийся хотя бы послать весточку матери их земляк как ни в чем не бывало вернулся в родные пенаты. Мессинг попросил предъявить ему этого легкомысленного гастарбайтера. Это вы писали письмо? — спросил он его. Нет, что вы! — отвечал непочтительный сын. — Я только диктовал. А писал мой приятель. Да вскоре после этого бедняга погиб — его задавило бревном.
Мессинг был совершенно реабилитирован в глазах публики.
В 1939 году Польша была оккупирована вермахтом. Началась Вторая мировая. Большинство евреев оказалось в лагерях. Арестован был и Вольф Мессинг. Но ему удалось сбежать из тюрьмы, загипнотизировав надзирателей. Каким-то чудом он добрался до Буга и ночью на утлой лодчонке переправился в Советский Союз.
В СССР Мессинг продолжил сценическую деятельность, — он гастролировал со своими трюками по многим городам. На удивление в стране, категорически не допускающей в какой-либо форме проповедь нематериалистических идей, никто не чинил препятствий публичным сеансам знаменитого мага.
Но однажды прямо на сцену, где выступал Мессинг, вышли люди в форме и увели его. Мессинга доставили в Москву, привезли в Кремль и проводили в кабинет, где его встречал человек в поношенном френче и с красивыми густыми усами. Человек этот представился, хотя Мессинг и без того узнал отца народов по его бесчисленным, развешанным решительно повсюду, портретам. Сталин предложил магу быть полезным советскому государству не только в качестве артиста. Отказать такому очаровательному и гостеприимному хозяину кабинета было невозможно.
Но, прежде чем начать Мессинга использовать во благо государства трудящихся, высокий кремлевский покровитель пожелал убедиться: а действительно ли товарищ Мессинг обладает такими способностями, как ему докладывали? Сталин пригласил мага в гости к себе на кунцевскую дачу. Но охрану о предстоящем визите не предупредил. Мессинг же появился в его кунцевских покоях вовремя. Потом выяснилось, что бдительнейшая сталинская охрана, все как один человек, почему-то приняли его за своего всемогущего шефа — за товарища Берия, и беспрепятственно позволили пройти в святая святых — в кабинет к вождю.
Как именно служил Мессинг советскому государству — неизвестно. Возможно, Сталин и просил его иногда прочитать чьи-то мысли или предсказать какие-то события. Но Сталин равным образом мог опасаться, что при таком-то эксперте его собственные мысли сделаются достоянием кого-либо. Поэтому, возможно, вообще сотрудничество Сталина и Мессинга — легенда, чей-то вымысел. Но дело в том, что подобная легенда о Сталине не единственная. Некоторые источники вполне достоверно и аргументированно сообщают о встрече Сталина со знаменитой провидицей, причисленной впоследствии к лику святых, — с блаженной Матроной. Если он был бескомпромиссным материалистом, не допускавшим вообще никакой мистики, ничего сверхъестественного, почему тогда к нему липнут такого рода легенды? Но нам представляется, как нет дыма без огня, так нет и легенд без реальной основы. Кремлевский мудрец не мог не знать принципа: всех слушать, но не всех слушаться. Почему бы ему было не послушать того же Мессинга или ту же Матрону, — ведь не обязательно их слушаться! Хотя, может быть, и слушался — кто знает? — это уже он сам решал.
После войны и до самой смерти ничего такого примечательного в жизни Вольфа Мессинга не происходило. Старость он встретил с женой в довольно скромной однокомнатной квартире на Новопесчанной улице, — это вблизи станции метро «Сокол».
Интересно сам себя охарактеризовал однажды Мессинг в разговоре со своим гостем Михаилом Михалковым — братом известного писателя. Мессинг так говорил: «У каждого человека есть, предположим, двадцать процентов интуиции, то есть чувства самосохранения. У вас, человека воевавшего, выработалась интуиция на сто процентов. У кого-то может доходить и до трехсот. А у меня — тысяча процентов!». Вот так Мессинг объяснял собственный феномен.
В последние годы могила Вольфа Мессинга стала местом паломничества всяких любителей мистики. Неслучайно могильщик, проводивший нас к месту упокоения верховного мага, смотрел на нас с Алексеем Николаевичем с подозрением: наверное, принял за подобную же публику. Как нам рассказали в администрации кладбища, однажды на могилу Мессинга пришла какая-то девица, разделась догола и начала при помощи известных, очевидно, ей средств — восклицаниях, заклинаниях, жестикуляции — общение с великим учителем, а, может быть, и со всем потусторонним миром. Исполнив соответствующее действо, она оделась и ушла.
На старой, или южной, территории Востряковского кладбища похоронены еще многие известные люди. Вспомним некоторых.
Киноактриса Изольда Васильевна Извицкая (1932–1971), прославившаяся главной ролью в фильме «Сорок первый»; автор популярной, многократно переизданной, книги «Крылатые слова» Николай Сергеевич Ашукин (1890–1972); известный филолог-лингвист Александр Александрович Реформатский (1900–1978) и его жена — писательница Наталья Иосифовна Ильина (1914–1994); выдающийся русский поэт Леонид Николаевич Мартынов (1905–1980); певица Эдит Леонидовна Утесова (1915–1982); поэт-песенник Леонид Петрович Дербенев (1931–1995); современный коллега Мессинга по цеху магов и экстрасенсов Юрий Андреевич Лонго (1950–2006).
Леонида Мартынова иногда называют крупнейшим русским поэтом середины XX века, или, во всяком случае, выдающимся, великим. Но, как нередко это бывает с талантами, он, с одной стороны, до сих пор не вполне открыт, с другой — уже основательно забыт. Но это, как говорится, в духе времени: таков теперь удел поэзии, да и вообще высокого искусства.
Владимир Максимов в свое время много рассказывал автору этого очерка о Франции, о французской интеллигенции. В частности о том, что читают французские интеллектуалы: самая труднодоступная вершина, которую способно покорить их дум высокое стремленье, по словам В. Е. Максимова, — журнал «Пари-матч». Это что-то вроде нашего «Огонька». Атак в основном комиксы рассматривают, — теперь, наверное, по мобильнику. Вот тем же путем в последние годы движется и российский потребитель информации. Причем движение это напоминает свободное падение с нарастающим ускорением. Если каких-то двадцать лет назад в метро каждый третий пассажир что-то читал, и у половины из них в руках были «толстые» литературные журналы, то теперь все в вагоне поголовно уткнулись в мобильники: они играют! В памяти их карманных игротек десятки игр. И еще сотни можно скачать из Интернета, не выходя из метро. Играть — не переиграть. Самая же интеллектуальная из этих игр так же уступает ушедшим в историю «пятнашкам», как старая дворовая приблатненная «чика» уступает шахматам. Если что-то еще и читают, то это либо хроника скандалов и альковной жизни «звезд», либо гламурные остросюжетные романы, которые, по нашему мнению, читать так же позорно, как рассматривать непристойные картинки.
Понятно, Леониду Мартынову, с его творчеством, с его военной и гражданской лирикой, места в умах нынешней читающей публики не остается никакого.
Единственная оставшаяся ниша, где ритмическое слово-творчество, — поэзией это назвать язык не поворачивается, — вполне востребовано — эстрада. Но какой там уровень словотворчества! Тот же Максимов называл такое «искусство» заграничным, то есть находящимся за гранью добра и зла.
Вот чему внимают миллионы наших зомбированных соотечественников, вот от чего на концертах восторженные девушки истерически беснуются, разрывая в порыве на себе футболки: «Два кусочечка колбаски Предо мной лежали на столе, Ты рассказывал мне сказки, Только я не верила тебе». Или такое: «Ты моя банька, я — твой тазик». И еще: «Ты скажи, чё те надо, Я те дам, я те дам, чё ты хошь!». А также: «Жениха хотела, вот и залетела». Это у них все про любовь. А вот родное, в угоду чаяниям масс: «Русская водка, огурец, селедка, Весело веселье, тяжело похмелье!», — это называлось шлягером одно время. Как говорят, утюг в сеть включишь, а из него — «Русская водка».
По соседству с Мартыновым похоронен поэт Леонид Дербенев. Он как раз писал преимущественно песни, в том числе и для эстрады. Но это был классик песенной поэзии. Вот на кого бы надо равняться современным сочинителям слов к музыке. Но они, скорее всего, и не слышали ничего о Дербеневе.
А ведь песни Дербенева когда-то знали и любили решительно все. Да и теперь немало поклонников творчества Леонида Петровича. Известность пришла к Дербеневу в 1960-е годы, когда на экраны вышел фильм «Кавказская пленница», со знаменитой его «Песенкой о медведях». А уже затем появились «Остров невезения», «А нам все равно», «Маруся», «Счастье вдруг в тишине…», «Есть только миг» и другие. Всего Дербенев написал песни более чем к ста кинофильмам. И большинство из них выдержало испытание временем — они популярны и теперь. Их знает и с удовольствием слушает уже третье поколение. Еще больше песен он написал для эстрады. Редко кто из певцов 1960–90 годов не исполнял песен Дербенева.
В вышедшей недавно книге воспоминаний «Между прошлым и будущим…» жена поэта Вера Ивановна излагает весь жизненный путь Леонида Дербенева — с детства до самой его кончины. Но Леонид Дербенев не единственный герой этой книги. Не меньшее внимание в ней уделяется еще одному, очень небезынтересному персонажу — нашей современной эстраде. Незадолго до смерти, уже в 1990-е, Леонид Дербенев так отзывался о нынешних исполнителях композиций: «Невозможно слушать то, что сейчас поют. Прежде этот мутный поток пошлости хоть как-то сдерживали худсоветы, а теперь нашу эстраду заполняет бездарь и безвкусица. И, самое ужасное, что публика глотает эту дрянь, ей нравится любая глупость — лишь бы смахивала на западную». На заграничную, добавим устами Владимира Максимова.
Чтобы совсем уже смахивать на западных коллег, эти наши мастера фонограмм устраивают время от времени между собой «звездные» войны, о которых затем повествуется в разных «светских хрониках», или эпатируют какими-нибудь индивидуальными чудачествами и т. д. И действительно, пока вся эта публика кривляется на сцене и на газетных полосах, обыватель проявляет к ней живейший интерес. Но стоит им хотя бы на время исчезнуть — лечь, например, на очередную косметическую операцию, — о них мгновенно забывают, будто и не было их никогда прежде. Может быть, из них кто-то только тем и будет памятен, что ему посчастливилось озвучивать стихи короля песенной поэзии Леонида Дербенева.
Теперь можно относиться как к забавной нелепости к факту, что Леонид Дербенев не был членом Союза писателей. Он однажды подал в Союз заявление о приеме, но на комиссии решили: песенника в СП принимать не годится, — здесь подобает состоять авторам серьезных произведений. Так и не приняли. Как бы хотелось узнать поименно членов той комиссии. Чтобы, наконец, представить себе: что же это такое настоящая серьезная поэзия?
Впрочем, на них жалко время тратить. И о настоящей поэзии мы будем судить по сочинениям других авторов.
Настоящий большой поэт Леонид Мартынов — не песенник, не придерешься! — видимо, мог быть похоронен и на Новодевичьем кладбище. Потому что в 1980 году Востряковское было совсем не тем, чем оно является теперь. Тогда это кладбище на дальней московской окраине считалось местом упокоения самого простого, нетитулованного народа, трудящихся масс, как тогда говорили.
Но всего за год до смерти Леонид Николаевич потерял жену. В то время еще нельзя было авансом, «под себя» приобрести место на Новодевичьем или Ваганьковском кладбищах, как это теперь часто случается, и похоронить там умершего близкого. Поэтому Мартынов похоронил жену Нину Анатольевну — кстати, героиню его лирики — на Востряковском. К тому же они с женой и жили от кладбища не так далеко — на Ломоносовском проспекте. И, естественно, муж, пусть и достойный более престижного некрополя, пожелал быть похороненным рядом с женой. Что и случилось, спустя год.
В стихотворении «С улыбкой на устах» Леонид Мартынов изобразил Востряковское кладбище:
Чувствуется, что стихотворение написано в пору, когда самому автору было не до улыбок, если ему очаровательный вековой востряковский сосняк с белками на ветках показался унылым местом. Но обратим внимание на строчку: «Вся земля в крестах». Это же написано в позднее советское время. В те годы уже не было открытых гонений, но существовала хорошо налаженная система негласных запретов и отчуждения людей от веры и церкви. Помнится еще в начале 1980-х какие-то комсомольские пикеты не пропускали лиц моложе шестидесяти на Крестный ход, за венчание или за крещение ребенка смельчакам грозила строгая выволочка на работе, крестик на шее был поводом, чтобы перевести новобранца из элитной подмосковной части в самые глухие дебри — в 1982 году автор очерка был этому непосредственным свидетелем, — и т. д. И единственное, куда власть все-таки совестилась вмешиваться, это в обряды, связанные со смертью и похоронами. Оттого в советские годы отпевание, хотя бы и заочное, было не таким уж редким явлением. А крест на могиле вообще всегда был основным типом надгробия. Верно это заметил Леонид Мартынов.
Похоронен на Востряковском кладбище еще и поэт Осип Яковлевич Колычев (1904–1972), автор многих замечательных, известных стихотворений о Великой Отечественной войне: «Эшелонная», «Святое ленинское знамя» и самого знаменитого — «Несокрушимая и легендарная». Сомнительную славу этому поэту принес роман «12 стульев», в котором он изображен поэтом-халтурщиком Никифором Ляписом-Трубецким. Осип Колычев, действительно, сотрудничал со многими изданиями, предлагая каждому стихи на злобу дня.
Но самое потрясающее открытие ждет дотошного посетителя Востряковского кладбища во 2-й секции колумбарной стены: там покоится урна с прахом главного героя упомянутого романа Ильфа и Петрова… самого Остапа Бендера! Прототипом этого персонажа стал близкий знакомый авторов, сын одесского коммерсанта Осип Вениаминович Шор. Кстати, в одном месте «Двенадцати стульев» авторы очень аккуратно, почти незаметно открывают настоящее имя прототипа. В погоне за стульями, как мы помним, концессионеры оказываются на Кавказе. И там неугомонный великий комбинатор предлагает подельнику написать на скале: «Киса и Ося здесь были». Ося, — вероятно, может быть уменьшительным вариантом и от Остапа, но уж от Осипа — прежде всего!
Осип Шор был вторым ребенком в семье владельца магазина колониальных товаров Вениамина Шора. В 1906 году он поступает в известную в Одессе гимназию Илиади. Спустя годы именно в этом заведении будет учиться и герой Ильфа с Петровым — Остап Бендер, запомнивший, по версии авторов «Золотого Теленка», на всю жизнь «латинские исключения, зазубренные… в третьем классе частной гимназии Илиади». Затем Осип Шор поступил в Петроградский политехнический институт. Но закончить его не сумел. Пришла революция, разруха. От постоянного недоедания и переохлаждения у него развился тяжелый бронхит, и Осип Шор вынужден был уехать на родной юг — к теплому морю. В дороге, которая заняла целый год, с ним произошло множество самых невероятных приключений, — именно они впоследствии составили основу романам Ильфа и Петрова. Например, эпизоды о пожарном инспекторе в доме собеса и о ловком мнимом художнике — выпускнике ВХУТЕМАСа, взявшемся за изготовление наглядной агитации на пароходе, записаны авторами именно со слов Шора.
В 1918 году Осип Шор был принят на работу в одесский угро. В то время в городе у Черного моря орудовала банда известного налетчика Мишки-Япончика. Шору удалось нанести этой шайке существенный урон: он раскрыл дела об ограблении двух банков, мануфактуры, устраивал засады и брал налетчиков живьем и с поличным. Япончик объявил Осипа своим личным врагом и божился жестоко расправиться с ним. Несколько раз бандиты пытались убить Шора. А однажды им удалось схватить его. Полагая, что теперь он никуда от них не денется, они решили не убивать его на месте, а устроить ненавистному сыскному экзекуцию по всем правилам: с приговором, речами, стенкой. Но когда они вели Осипа в подходящее для этого место — в портовые доки, — он устроил скандал с каким-то знакомым биржевым маклером, сидевшим на улице за чашечкой кофе. Скандал вылился в потасовку. Кто-то вызвал милицию. Видя, как разворачиваются события, бандиты предпочли незаметно исчезнуть. Великий комбинатор был спасен.
После того как погиб его брат — тоже сотрудник одесского угро, — Шор оставил службу и отправился в путешествие по стране. Судьба привела его в Москву. Здесь он стал появляться на литературных вечерах, где встречался со своими преуспевшими в изящной словесности земляками. Кстати, именно в это время появилась знаменитое бендеровское выражение: мой папа был турецко-подданный! Шор говорил так по всякому случаю. Но отнюдь не случайно. Дело в том, что по прежним законам, дети подданных иных стран освобождались от воинской повинности.
В романах об Остапе нельзя не заметить, как бесподобно герой знаком с уголовным кодексом. И это естественно, — ведь прототип сам в прошлом был сыщик. В главе «Голубой воришка» Бендер четко формулирует нарушение закона завхозом Альхеном, пытающемся сунуть ему в руку какую-то бумажку: взятка должностному лицу. В другом месте Бендер строго наставляет подельника Ипполита Матвеевича: только без уголовщины, кодекс мы должны чтить. В главе о васюковской шахматной школе Бендер имитирует составление протокола с места происшествия. Он деловито произносит, будто диктует: «Если бы вчера шахматным любителям удалось нас утопить, от нас остался бы только один протокол осмотра трупов: «Оба тела лежат ногами к юго-востоку, а головами к северо-западу. На теле рваные раны, нанесенные, по-видимому, каким-то тупым орудием».
Осипу Шору принадлежит и еще одна известная «бендеровская» фраза. Встречаясь со своими друзьями одесситами — Ильфом, Петровым, Олешей — он нередко говорил: у меня с советской властью возникли за последний год серьезные разногласия, она хочет строить социализм, а я нет.
В 1978 году вышел роман Валентина Катаева «Алмазный мой венец», в котором автор поведал историю создания «12 стульев». Прототип любимца миллионов наконец-то был открыт. А в конце этого же года Осип Шор умер. Он дожил до такого возраста, когда лучи славы уже не продлевают жизни…
На старой территории Востряковского кладбища похоронено еще много известных людей. Вот только некоторые:
Генерал-лейтенант Петр Федорович Малышев (1898–1972), ни много ни мало спасший в 1941 году Россию от блицкрига. В начале войны он был комендантом Смоленска. И когда немцы неожиданно прорвались к Днепру, Малышев приказал немедленно взорвать мост через реку. Такие объекты ликвидировались только по согласованию со Ставкой Главковерха. Паникеров, которые взрывали мосты без соответствующего согласования, обычно казнили. Арестовали и Малышева. Но события на фронте вскоре показали, что генерал поступил исключительно верно и своевременно. Его «своеволие» позволило советскому командованию выиграть время и возвести к западу от Москвы оборонительные рубежи, которые, в конечном итоге, и сорвали гитлеровский план молниеносной войны.
Альберт Александрович Гендельштейн (1907–1981), режиссер-кинодокументалист, сценарист и кинооператор, — он первым в апреле 1945-го заснял горящий рейхстаг.
Владимир Сергеевич Семенихин (1918–1990), ученый в области автоматики и телемеханики, академик АН СССР. НИИ автоматической аппаратуры, который он много лет возглавлял, теперь носит его имя.
Крупный писатель-фантаст Еремей Иудович Парнов (1935–2009), автор романов: «Ларец Марии Медичи», «Третий глаз Шивы», «Пылающие скалы» и других.
В глубине старой территории есть целая аллея, на которой похоронены знаменитые спортсмены: футболисты, кумиры болельщиков 1930–40 годов, Петр Тимофеевич Дементьев (Пека Дементьев, как любовно называли его поклонники; 1913–1998) и Алексей Гринин (1919–1988); хоккеисты — Николай Сологубов (1924–1988), Иван Трегубов (1930–1992), Дмитрий Уколов (1929–1992), Сергей Капустин (1953–1995).
В 1960-е годы Востряковскому кладбищу была передана значительная территория, расположенная к северу от Боровского шоссе. В плане эта новая территория представляет собой почти равносторонний треугольник.
В последние годы именно в этой части кладбища были похоронены многие выдающиеся люди.
Несомненно, если могила Мессинга самая знаменитая на старой востряковской территории, то на новой таковая — могила академика Андрея Дмитриевича Сахарова (1921–1989). Крупнейший физик, А. Д. Сахаров был одним из создателей советского термоядерного оружия — водородной бомбы. Это выдающееся достижение превратило Советский Союз в непобедимую в военном отношении державу. Тогда даже появилась такая шутка: если мы погибнем, то только со всем миром.
Но почему же трижды Герой Социалистического Труда оказался похороненным не на Новодевичьем? На Востряковском был родовой участок его жены, и последняя распорядилась похоронить титулованного мужа именно здесь.
Ровно по той же причине, что и Леонид Мартынов, на Востряковском кладбище оказался известный поэт Павел Григорьевич Антокольский (1896–1978). Он похоронил здесь жену, актрису театра им. Вахтангова Зою Константиновну Бажанову (1902–1968). И завещал положить в свое время рядом с ней и его самого.
Еще один очень значительный поэт, покоящийся на Востряковском — Анатолий Константинович Передреев (1934–1987). По всей видимости, у него не осталось никого из близких. Потому что могила талантливейшего поэта крайне запущена.
Янина Болеславовна Жеймо (1909–1987) прославилась ролью Золушки в одноименном художественном фильме. Никаких других заметных ролей у нее не было. Но Янине Жеймо и одной Золушки хватило, чтобы стать любимицей нескольких поколений.
Самые выдающиеся достижения отечественного футбола связаны с именем тренера Гавриила Дмитриевича Качалина (1911–1995). Именно под его руководством наша сборная выиграла Олимпийские игры в 1956 году и стала чемпионом Европы в 1960-м. Когда Качалина отстранили от руководства сборной, он возглавил тбилисское «Динамо» и, на удивление всего спортивного мира, привел эту команду, никогда не почитавшуюся фаворитом, к первому месту в чемпионате СССР. Где наши современные Качалины?..
На новой территории еще похоронены: историк, специалист по российскому революционному движению Исаак Израилевич Минц (1896–1991); бывший первый секретарь Краснодарского крайкома Сергей Федорович Медунов (1915–1999); укротитель львов, народный артист России Иван Федотович Рубан (1913–2004).
Мы с Алексеем Николаевичем Алякринским бродили по кладбищу полдня, но едва ли осмотрели и сотую его часть, — так, лишь самые знаменитые могилы, и то только те, что нашли. Не всякий город сравнится по территории с Востряковским кладбищем. А уж городов, превосходящих его по численности населения, в России отыщется совсем немного.
Доковыляв кое-как до кладбищенской конторы, мы без сил рухнули на скамейку. Меня все не оставляла безответная мысль: в чем же своеобразие Востряковского кладбища? Что в нем особенного, отличающего его от прочих московских погостов? Ведь у каждого кладбища есть собственное лицо, нечто свое едва различимое неповторимое.
Пока я размышлял таким образом, мне на колени забрался кот. Вспрыгнул так уверенно, будто мы с ним были старыми добрыми знакомыми. Он сразу заурчал, стал тереться щеками об мои руки, да подставлять голову, чтобы его погладили.
К конторе лихо подкатил на «мерседесе» заведующий кладбища. На нас он почему-то задержал взгляд. Мне показалось, я понял, что увидел заведующий. Он увидел знакомую картину, какую наблюдал, наверное, множество раз: сидят напротив его конторы праздные посетители и, непременной, кот на коленях у одного из них. Так вот, может быть, в чем своеобразие Востряковского кладбища, — белка-то нас не случайно встречала на главной аллее; а сколько видов птиц мы здесь перевидали, пока бродили, — не счесть. Прямо-таки, заповедник, национальный парк со своими четвероногими и крылатыми обитателями — неожиданно богатым для кладбища животным миром.
Кот совсем было надумал устраиваться спать у меня на коленях. Но мы уже собрались уходить и пришлось его согнать. Он, кажется, нисколько не обиделся, — уверенно направился к другим посетителям и стал тереться и ластиться у них в ногах.
В Москве в разное время существовало несколько кладбищ для иноверцев латинского и лютеранского исповеданий, — выходцев из Европы, поступивших в русскую службу или промышлявших в России производственным или торговым делом. Такое кладбище было когда-то в Марьиной роще. Там хоронили московских иноверцев в XVII–XVIII вв. Последние беспризорные надгробия лежали там еще в начале XX столетия. Еще более раннее (XVI века) «немецкое» кладбище находилось в Замоскворечье, за Серпуховскими воротами. Теперь на его месте расположена Морозовская детская больница.
В Лефортове иноверческое кладбище появилось отнюдь не случайно. Яуза начинает активно обживаться при Иоанне Грозном. Причем уже тогда эта часть приобретает характер «гетто», то есть специально выделенного квартала, население которого по тем или иным соображениям не должно смешиваться с основным населением города. И первыми иностранцами Немецкой слободы, как называли Лефортово при Грозном, были пленные, взятые русскими на Ливонской войне. Там же Грозный и Годунов стали расселять всяких иноземных мастеровых, которых приглашали в Россию на государеву службу. Делалось это совершенно в соответствии с политикой и моралью тех лет — с целью оградить русских людей от иноверцев и не допустить проникновения «латинской» или «жидовской» ере-
си в православную среду. В 1675 году один из европейских послов, бывший при московском дворе, писал о слободе на Яузе: «Вне столицы, в получасе пути лежит немецкий город, большой и людный…»
Первый лютеранский храм появился на Яузе в 1576 году. Но просуществовал недолго, — вскоре по прихоти Грозного он был вместе со всей слободой разорен и уничтожен. Еще один московский протестантский храм находился в первой половине XVII века в районе Садово-Черногрязской, где жило тогда много выходцев из Европы. Но впоследствии, когда возрождалась Немецкая слобода на Яузе, он был перенесен туда. Причиною этому послужил курьезный случай. Однажды мимо храма проезжал царь Алексей Михайлович и, приняв его за православный, перекрестился на него. И чтобы впредь кирха не смущала православный люд, царь повелел перенести ее подальше с глаз. Всего в Новой Немецкой слободе существовало две лютеранские церкви, реформаторская и латинский храм, при которых, естественно, возникли и приходские кладбища.
При лютеранской кирхе на Яузе в 1602 году был похоронен жених Ксении Годуновой принц Иоанн Датский. А при другой кирке — святого Михаила на Гороховом поле — был погребен соратник Петра Первого генерал-фельдмаршал Яков Вилимович Брюс (1670–1735), ученый, механик и астроном, наводивший ужас своими опытами на московских обывателей, называвших его «колдуном», «чародеем», «чернокнижником» и т. п. Это по его предложению («прожекту») Петр учредил знаменитую школу навигационных и математических наук в Сухаревой башне, в которую, вместе с самыми учеными людьми того времени — Феофаном Прокоповичем, Леонтием Магницким и другими, Брюс же и был назначен преподавателем. За заслуги Петр пожаловал Брюса графским титулом, произвел в сенаторы, дал чин фельдмаршала и наградил орденом Андрея Первозванного. А «дурная слава» пошла о Брюсе на Москве после того, как он, на потеху царю и его гостям, смастерил механического водяного с вилами вместо рук. Это страшилище всплывало на Москве-реке из проруби, крутило головой, разводило руками-вилами и старалось кого-нибудь схватить и увлечь за собою в омут. Радости собравшихся и самого Петра не было предела. Такого чуда царь не видел нигде в Европе. А уже окончательно Брюс подтвердил свою репутацию чародея в 1709 году. В тот год должно было произойти затмение солнца, и Брюс, как человек ученый, прекрасно знал об этом. Он пригласил к себе на Сухареву башню наблюдать затмение многих знатных москвичей. И, естественно, слух о предстоящем «светопреставлении» моментально разнесся по столице. Когда же затмение действительно произошло, весь простой московский люд вообразил, само собою, что это устроил «сухаревский колдун». Что любопытно, — всякие легенды о Брюсе распространялись среди москвичей еще очень долго после его смерти. Рассказывали, что «чернокнижник» так, по-прежнему, и обитает в своей башне, бродит там по ночам, смотрит с высоты на Москву. Иные будто бы видели его своими глазами. Понятно, с легендами интереснее жить. Лишь с 1920-х годов, когда Сухареву башню снесли, Брюс перестал быть темой московского фольклора. На самом же деле Яков Брюс для своего времени был настоящим большим ученым. Он перевел на русский язык множество книг, сам написал несколько научных работ по географии, составил карту Московского государства, выпустил календарь, названный в его честь Брюсовым, заведовал московской типографией. Кроме того, Брюс был одним из организаторов русской артиллерии и участвовал во всех петровских войнах. И, конечно, свои титулы и чины он получил не за усердие в развлечении царя при помощи механического водяного и тому подобного, а вполне заслуженно. В 1929 году на месте Михайловской кирхи и приходского кладбища стали строить аэрогидродинамический институт (ЦАГИ). И когда рабочие рыли котлован, они наткнулись на какой-то древний склеп. Чей это склеп, и кто именно там был похоронен, не могли сказать даже прибывшие на стройку ученые. Когда же они вскрыли склеп, то обнаружили в нем останки двух людей — мужчины и женщины, — причем мужские останки были облаченными в дорогой парчовый кафтан с орденом Андрея Первозванного. Несомненно, это был Брюс.
Реформаторская церковь в Лефортове находилась на углу Немецкой (Бауманской) улицы и Денисовского переулка. При этой церкви был похоронен самый, пожалуй, знаменитый московский иноземец — швейцарец адмирал Франц Яковлевич Лефорт (1656–1699), ближайший петровский соратник, именем которого впоследствии стала называться вся Немецкая слобода на Яузе. Могила его пропала еще до сноса церкви. Возможно, это произошло в 1812 году, когда Лефортово со всеми церквами совершенно выгорело. Возможно, еще раньше — при Елизавете Петровне, которая приказала упразднить все приходские погосты на пути ее следования из Кремля во дворец на Яузе, чтобы видом похорон и самих кладбищ не расстраивать своих чувств. А Немецкая улица как раз и являлась одним из таких путей. Во всяком случае, в 1817 году Н. М. Карамзин, в «Записке о московских достопамятностях» упоминает могилу Лефорта, как «достопамятность» исчезнувшую, пропавшую: «Друг Петра Великого, Лефор погребен в московской Протестантской церкви; но мы, к сожалению, не знаем его гроба».
В некоторых источниках говорится, что Лефорт похоронен на Введенском кладбище. Но это неверно. Может быть, его и перезахоронили бы по чести в советские годы, — все-таки это не «колдун» Брюс, а по-настоящему крупная фигура отечественной истории, — но сделать это невозможно было при всем желании, — могилы Лефорта давно уже не существовало.
Другой известный сподвижник Петра шотландец генерал Петр Иванович (Патрик Леопольд) Гордон (1635–1699) был похоронен также в Лефортове при латинском костеле Петра и Павла, находившемся на углу Немецкой и Кирочного. Он приехал на службу к царю Алексею Михайловичу в 1661 году, обучал русских передовому военному искусству, а затем и командовал полками «нового строя», как тогда говорили, то есть устроенными на европейский манер. Гордон участвовал во всех войнах, которые вело Московское царство в 1670–1690-е годы. В сущности, он был главным, после шведов, может быть, учителем Петра в военном деле. Патрику Гордону повезло больше, нежели Лефорту и Брюсу, — его останки перенесли на Введенское кладбище. На его могиле теперь стоит довольно невзрачный необработанный черный камень, напоминающий кусок угля, с длинной надписью на немецком, сообщающей, что здесь лежат останки полковника Гордона, современника Петра Великого и Лефорта, в 1877 году перенесенные сюда из бывшего дома вблизи Немецкой улицы. «Бывший дом» — это, как можно понять, немецкая метафора, означающая прежнее место упокоения.
Среди многих новых кладбищ, появившихся в Москве в моровом 1771 году, было устроено и особенное кладбище для иноверцев, умерших чумою. Расположилось оно вблизи Немецкой слободы — на Введенских горах. С тех пор и до 1917 года оно оставалось единственным кладбищем в Москве, где хоронили т. н. «западных христиан». Только уже в советское время, когда погребение чаще всего не имело значения религиозного обряда, на Введенском кладбище стали хоронить без разбора конфессий. И теперь там даже больше захоронений русских и еврейских, чем латинских и лютеранских.
Кладбище находится на высоком северном берегу реки Синички, впадающей в Яузу слева. Правда теперь Синички не найти, — ее давно уже постигла участь большинства московских малых рек: она заключена в коллектор и течет под землей. Но живописное «прибрежное» расположение кладбища так и не изменилось: рельеф Введенских гор заметен здесь вполне отчетливо, причем он эффектно подчеркивается характерными ориентирами — величественными памятниками и часовнями.
Уже от самых ворот, выполненных в готическом стиле, Введенское кладбище неизменно производит впечатление нерусского и неправославного. Его дореволюционное «иноверческое» прошлое сохранилось почти в целостности. Восьмиконечный крест здесь едва увидишь. Зато во множестве стоят латинские «крыжи», распятия, аллегорические скульптуры, всякие портики с дверями в загробный мир, часовни, имитирующие разные западноевропейские архитектурные стили и т. д.
Тому, что на кладбище так хорошо и в таком количестве сохранились старые немецкие захоронения, изумляются даже приезжие немцы. Однажды нам повстречался здесь пожилой человек, который бродил по аллеям и проливал слезы почти над каждой могилой с немецкой надписью. Вот что он рассказал. Сейчас он живет где-то в западной части ФРГ, но родился в другом конце Германии — в небольшом немецком городке неподалеку от Данцига (Гданьска). Раньше эта местность называлась Западной Пруссией, и там проживало смешанное немецкое и польское население. Причем и те, и другие жили в этих местах веками. И для поляков, и для немцев эта земля была родной. На сотнях «иноверческих» кладбищ — и латинских, и лютеранских — там было похоронено много поколений их предков. Но в 1945 году Западная Пруссия, вместе с Померанией, Силезией и другими землями, была передана Польше. И поляки, по словам этого немца, в первые месяцы 1945-го, когда фронт ушел на запад, учинили гражданскому немецкому населению натуральное истребление. Убить мирного немца в этот период в Польше можно было совершенно безнаказанно. Это почиталось чуть ли не доблестью. И немцы искали защиты в это время у Красной Армии! Еще не наступил мир, Красная Армия была с Германией в состоянии войны, и тем не менее немцы, оставшиеся в тылу наших фронтов, именно у русских искали спасения. Так неистовствовали поляки.
Через много лет этому немцу удалось побывать на родине. Он без труда узнал свой городок, — тот почти не изменился, он легко нашел свой дом, — там теперь жили поляки. Единственное, чего ему не удалось отыскать, это хотя бы одну немецкую могилу на кладбищах, на которых веками хоронили немцев. Иные лютеранские кладбища стали теперь польскими, а иные вообще были безжалостно срыты. Поляки старательно уничтожили всякое напоминание о каком-то инородческом присутствии в своей стране.
И вот этот человек, оказавшись в Москве на Введенском кладбище был совершенно потрясен тем, что у русских, у которых, казалось, имеется претензий к немцам больше, чем у какого-либо другого народа, в их столице находится большое немецкое кладбище, благополучно пережившее и «Германскую», и Великую Отечественную, и до сих пор не утратившее свой колоритный «немецкий» облик.
На Введенском кладбище есть целый мемориал германским солдатам. Правда, это не гитлеровцы. Это братская могила участников Первой империалистической, попавших в русский плен, а затем умерших здесь. Но, кстати сказать, есть в Москве и кладбище, на котором похоронены пленные гитлеровские солдаты, — оно находится в Люблине. А на Введенском, у восточной стены, огорожен довольно просторный, исключительно ухоженный, участок с обелиском посередине. На обелиске надпись по-немецки: Здесь лежат германские воины, верные долгу, и жизни своей не пожалевшие ради отечества. 1914–1918.
На другом конце кладбища, ближе к руслу Синички, находятся две французские братские могилы — летчиков из полка Нормандия — Неман и наполеоновских солдат. Над могилой французов, погибших в Москве в 1812 году, установлен величественный монумент, огороженный массивной цепью. Вместо столбов эту цепь поддерживают пушки эпохи наполеоновских войн, вкопанные жерлами в землю.
Одно из самых почитаемых захоронений на Введенском кладбище — это могила Федора Петровича Гааза (1780–1853), врача, прославившегося своей бесподобной филантропией. Доктор Гааз сделался в России примером самого беззаветного, самого жертвенного служения людям. Его выражение «Спешите делать добро» стало девизом российской медицины. Мало того, что он не брал с неимущих плату за лечение, он сам иногда безвозмездно одаривал своих нуждающихся пациентов деньгами и даже собственной одеждой. Особенно Гааз прославился своим радением о заключенных в тюрьмах и ссыльных в каторгу. На оградке могилы Гааза укреплены настоящие кандалы, в каких гнали когда-то ссыльных в Сибирь. Эти кандалы должны напоминать об особенной заботе «святого доктора», как его называл народ, об узниках. Кстати, о кандалах. Гааз добился, чтобы, вместо неподъемных двадцатифунтовых кандалов, в которых прежде этапировали ссыльных, для них была разработана более легкая модель, прозванная «гаазовской» (именно эти «вазовские» кандалы теперь и украшают его могилу), и еще, чтобы кольца на концах цепей, в которые заковывались руки и ноги арестанта, были обшиты кожей.
Любопытный эпизод, характеризующий доктора Гааза, приводит В. В. Вересаев. Однажды на заседании Московского тюремного комитета, членом которого был и московский владыка митрополит Филарет, Гааз так ревностно отстаивал интересы заключенных, что даже архиерей не выдержал и возразил: «Да что вы, Федор Петрович, ходатайствуете об этих негодяях! Если человек попал в темницу, то проку в нем быть не может». На что Гааз ответил: «Ваше высокопреосвященство. Вы изволили забыть о Христе: он тоже был в темнице». Филарет, сам, к слову сказать, много усердствующий для нужд простого народа, и причисленный впоследствии к лику святых, смутился и проговорил: «Не я забыл о Христе, но Христос забыл меня в эту минуту. Простите, Христа ради».
В конце концов, Гааз все свое достояние употребил на нужды больных и заключенных. До последней копейки. Хоронили его на счет полиции. Но за гробом «святого доктора» на Введенские горы шли двадцать тысяч человек! Возможно, это были самые многолюдные похороны в Москве.
На Введенских горах похоронены еще многие известные московские «иноверцы»: архитектор Франц Иванович Кампорези (1754–1831), биолог и естествоиспытатель, профессор Московского университета и директор университетского зоологического музея Карл Франциевич Рулье (1814–1858); скрипичный мастер, получивший в 1924 году от рабоче-крестьянской власти довольно-таки экзотическое звание «заслуженного мастера Республики», чех Евгений Франциевич Витачек (1880–1946); семья известных московских фармацевтов и аптекарей Феррейнов (этим именем нынешний небезызвестный предприниматель В. Брынцалов назвал свой фармацевтический завод). Феррейны на рубеже XIX–XX вв. открыли в Москве несколько аптек, и некоторые из них работают до сих пор — например, на Никольской улице, на Серпуховской площади.
Дореволюционных российских коммерсантов — иноверцев и иностранцев — здесь вообще было похоронено очень много. А. Т. Саладин пишет: «Фамилии Кноп, Вогау, Иокиш, Эйнем, Бодло, Пло, Мюллер, Эрлангер и т. д. здесь пестрят на многих памятниках, напоминая вывески Мясницкой улицы и Кузнецкого моста».
В советский период Введенское кладбище, вполне сохранив свой характерный западноевропейский вид, становится преимущественно русским. Хотя местные жители неизменно и по сей день называют его Немецким. В это время здесь были похоронены художники Виктор Михайлович Васнецов (1848–1926) и его брат Аполлинарий Михайлович (1856–1933); архитектор, автор проекта Музея изящных искусств им. Александра III (им. Пушкина), универмага «Мюр и Мерилиз» (ЦУМ), «Чайного дома» на Мясницкой и многого другого, Роман Иванович Клейн (1858–1924); крупнейший российский издатель, владелец влиятельнейшей газеты «Русское слово», прозванной современниками «фабрикой новостей» и «Левиафаном русской прессы», Иван Дмитриевич Сытин (1851–1934); еще один знаменитый архитектор-конструктивист — Константин Степанович Мельников (1890–1974), построивший в Москве несколько рабочих клубов, и особенно прославившийся проектом собственного дома в Кривоарбатском; артисты — Алла Константиновна Тарасова (1898–1973), солистка Большого театра Мария Петровна Максакова (1902–1974), Анатолий Петрович Кторов (1898–1980), Татьяна Ивановна Пельтцер (1904–1992), мхатовец и популярнейший спортивный комментатор Николай Николаевич Озеров (1922–1997) и его брат — режиссер, автор картин «Освобождение», «Солдаты свободы» и других Юрий Николаевич Озеров (1921–2001), писатели — Степан Гаврилович Скиталец (1868–1941), Дмитрий Борисович Кедрин (1907–1945), Михаил Михайлович Пришвин (1873–1954), любимый писатель Мао Цзе-дуна Феоктист Алексеевич Березовский (1877–1952), Ираклий Луарсабович Андроников (1908–1990), Сергей Васильевич Смирнов (1912–1993); «возлюбленная» М. Цветаевой поэтесса Софья Яковлевна Парнок (1885–1933); литературоведы и культурологи — Алексей Николаевич Веселовский (1843–1918), Владимир Владимирович Ермилов (1904–1965), Борис Леонтьевич Сучков (1917–1974), Михаил Михайлович Бахтин (1895–1975), Вадим Валерьянович Кожинов (1930–2001); знаменитые боксеры — Николай Федорович Королев (1917–1974), Валерий Владимирович Попенченко (1937–1975), Виктор Павлович Михайлов (1907–1986); первый маршал, похороненный не в Кремле и не на Новодевичьем — Григорий Алексеевич Ворожейкин (1895–1974), выдающийся ученый — физик, лауреат Нобелевской премии Илья Михайлович Франк (1908–1990), москвовед Яков Михайлович Белицкий (1930–1996). На кладбище могилы более чем сорока Героев Советского Союза.
Забавное обстоятельство, (если только такое выражение уместно в рассказе о кладбище), сопутствовало погребению олимпийского чемпиона Валерия Попенченко. В последние годы он заведовал кафедрой физической подготовки в соседнем Бауманском училище и трагически погиб в самом здании училища: профессор физкультуры каким-то образом сорвался с лестницы. И прославленного чемпиона по чести похоронили на Введенских горах… в чужой могиле! Могила эта предназначалась совсем для другого человека, — для недавно умершего В. М. Шукшина, которого кто-то на очень высоком уровне в самый последний момент, чуть ли уже не при выносе Василия Макаровича из зала прощания, распорядился все-таки похоронить на Новодевичьем. И готовая его могилка на Введенском некоторое время так и оставалась не занятой. Вскоре умер Попенченко, тогда могила и пригодилась.
Борис Леонтьевич Сучков был в литературном мире фигурой весьма значительной, — он возглавлял Институт мировой литературы АН СССР. Казалось бы, — какие могут быть проблемы с похоронами «литературного генерала», как называли тогда деятелей такого уровня? — ему обеспечены самые престижные мостки! Не тут-то было. Несчастный директор ИМЛ стал жертвой советской бюрократической системы. Об этом рассказывает в своей книге «Фарисея» известный литературовед и эстетик Юрий Борев. Как-то так вышло, что некролог на смерть Сучкова не подписал никто из крупнейших советских руководителей. Скорее всего, это произошло по недоразумению: какой-нибудь ответственный товарищ, может быть, посовестился лишний раз тревожить старичков из политбюро по поводу, самих их ожидающему со дня на день. Соответственно и в газетах, некролог, не подписанный верховной властью, был опубликован где-то на задворках. И когда коллеги Сучкова из ИМЛ обратились в ЦК КПСС с просьбою посодействовать в погребении их директора на Новодевичьем, на Старой площади, взвесив все изложенные выше обстоятельства, не нашли возможным распорядиться похоронить ученого на главном советском кладбище. В Моссовете по той же причине отказали похоронить Сучкова на Ваганьковском. Так прошла неделя в поисках места упокоения директора. Ученые мужи совсем уже было отчаялись разрешить эту проблему. К счастью, выискался какой-то ловкий «полуученый», как пишет Юрий Борев, который «нашел истинно научное решение: он обратился к гробокопателю, и тот, определив экономический эквивалент сложности проблемы, немедленно организовал похороны на Немецком кладбище».
На Введенских горах похоронено много православного духовенства: митрополит Трифон (Туркестанов; 1861–1934), изображенный П. Кориным на картине «Русь уходящая», настоятель храма Николы Большой крест на Ильинке Валентин Павлович Свенцицкий (1879–1931), настоятель храма Иоанна Воина на Якиманке Александр Георгиевич Воскресенский (1875–1950), который во время войны, при бомбежках Москвы, сутками стоял, как столпник, на колокольне своего храма и молился, чтобы Господь избавил москвичей от погибели и даровал победу русскому воинству. Напротив надгробия митр. Трифона — могила протоиерея Николая Викторовича Чепурина (1881–1947), профессора, ректора Московской Духовной Академии. Отпевал профессора богословия в Успенской церкви Новодевичьего монастыря лично Святейший Патриарх Алексий I. В надгробной речи Святейший сказал о Н. В. Чепурине, что тот за несколько месяцев своего руководства МДА сделал более, чем другие могут сделать за многие годы. Среди учеников Н. В. Чепурина был выдающийся отец Церкви митр. Питирим (Нечаев).
Существует версия, будто в 1925 году здесь был перезахоронен из Донского монастыря сам патриарх Тихон. Но затем — в 1946 году — его останки перенесли назад в Донской монастырь: в этот год в Москве собрались патриархи поместных церквей, и якобы перед их приездом останки Тихона ночью, тайком были эксгумированы и перенесены на его первоначальное место упокоения — в только что отремонтированный и открытый для богослужений Малый Донской собор. Это все, конечно, очень маловероятно. Но почему-то же молва возникла!
После ликвидации в 1930-е годы Лазаревского кладбища, на Введенских горах был перезахоронен известный и любимый в Москве священник о. Алексей Мечев — настоятель храма Николая Чудотворца в Кленниках на Маросейке. Недавно о. Алексей был прославлен Русской церковью, мощи святого обретены и теперь почивают в родном его храме на Маросейке.
На Введенском кладбище много достопримечательных памятников. На могиле М. Пришвина стоит надгробие работы С. Коненкова. В часовне над склепом семейства Эрлангеров, построенной архитектором Ф. Шехтелем, находится мозаичное изображение Христа Сеятеля работы К. Петрова-Водкина.
С этой часовней связана, пожалуй, самая замечательная история, случившаяся на московских кладбищах в 1990-х. Собирать средства на реставрацию часовни взялся приход церкви Петра и Павла, что на соседней Солдатской улице. И батюшка благословил стоять возле часовни с кружкой некую подвижницу, может быть, даже и блаженную, — Тамару. Которая не только собирала пожертвования, не только сама расчищала склеп под часовней от земли и векового мусора, но решительно поселилась на кладбище: она смастерила возле часовни шалаш, вроде кельи схимника-отшельника, и жила там довольно долго, пока не исполнила своего послушания. На ночь кладбище закрывалось, и тетя Тамара, как называли ее кладбищенские работники, оставалась совершенно одна в своем шалаше среди всей этой сумрачной готики, под недвижимыми взглядами скульптур, которые и днем-то производят впечатление довольно жуткое, а уж ночью, наверное, вообще должны повергать всякого в оцепенение. Утром работники отворяли ворота кладбища, и их в ограде, как ни в чем не бывало, встречал совершенно живой улыбающийся человек с медной кружкой на шее. Но однажды тетя Тамара исчезла и больше никогда не появлялась на Введенских горах. И, как обычно бывает в таких случаях, она превратилась в образ легендарный. Рассказывают, что ее видели в Москве возле разных храмов: будто бы она стоит там с неизменной своей кружкой и все собирает пожертвования для каких-то благих целей.
Днем часовня Эрлангеров открыта, и всякий может там зажечь свечу и полюбоваться на шедевр. Многие, впрочем, не только любуются, но и оставляют на наружных стенах этой и других часовен свои «печалования» ко Господу. И, право же, некоторые из них очень занимательные. Они красноречиво передают настроение и заботы наших современников. Вот некоторые. «Господи! Подай семейного счастья», «Господи, вразуми меня, пошли мне внутреннее удовлетворение», «Господи! Мне нужно очень много денег! Помоги мне!», «Господи, помоги найти работу. Владимир», «Господи, помоги сыну перевестись в хорошее место. Помоги мужу вылечиться от лютого недуга — пьянства. Помоги сыну сдать экзамены. Мне закончить учебу и пойти в отпуск», «Господи, прошу тебя, верни мужа в семью. Мы с ребенком ждем и любим его», «Господи! Я хочу мира во всем мире! Дай мне сил поступить в институт. И помоги найти постоянную любовь. Прости меня и всех за наши грехи! Аминь. Ирина. 25. 01. 2003», «Господи, помоги мне выйти на эту сессию и сдать ее», «Господи, помоги подготовиться и сдать начерталку завтра на 4, пожалуйста», «Господи, помоги мне сдать все экзамены по теории и практике на отлично, чтобы получить права на вождение автомобиля. Хочу хорошо знать правила дорожного движения. Сделай так, чтобы у меня получались все упражнения и задачи на автомобиле, чтобы я стала отличным водителем. Аминь! 15. 09. 2002», «Господи! Открой мне новый путь в Германию!», «Господи, избавь моего сына от мусульманки», «Господи, пусть Осман вернет мне деньги. Господи, пошли мне удачи во всем. 20. XII. 2001», «Господи, помоги, чтобы меня никогда не тревожили с претензиями по финансовым и правовым вопросам». «Господи, помоги выйти замуж за хорошего человека. Спасибо. 9. 12. 01», «Господи! Помоги мне быть любимой», «Господи, хочу красивого, богатого, любящего парня. Аминь», «Господи, умоляю тебя, помоги мне соединить свою жизнь с Артуром Г. Пусть он любит меня вечно. Аминь», «Господи, умоляю тебя, помоги сделать так, чтобы все сбылось, чтобы я вышла замуж в 19 лет. И, Господи, прошу тебя, сделай так, чтобы я познакомилась с Егоровым Л. Ю.», «Иисус, Сын Божий! Господи! Верни мне мою Stephanie!», «Хочу исполнения самых заветных желаний, и чтобы все хорошие люди были счастливы», «Господь, не бей, хватит уже!!! Давай дружить! Прости, если обидел. Честное слово, устал!», «Спаси и сохрани. Антон! Люблю и уважаю», «Хочу всего хорошего!» И многое другое. Всех записей на часовнях Введенского кладбища хватило бы на добрую книгу.
Была на Введенском кладбище когда-то еще одна достопримечательность, известная всей православной Москве. Но в советское время ни в одном источнике это, по понятным причинам, упомянуто быть не могло. На надгробии фабрикантов мануфактурных изделий Кноппов стояла фигура Христа, почитаемая как чудотворная. А. Т. Саладин так описывает это надгробие: «Огромная продолговатая площадка с оградой в греческом вкусе, с вазами на столбах, замыкается руинами античного портика. У входа на ступеньках во весь рост стоит бронзовое изваяние Христа работы prof. R. Romanelli. Невольно останавливаешься перед этим памятником. Исчезают вдруг окружающие его могилы, оживает Христос, движется его рука, указывая на вход, и слышится тихий голос: memento mori!» (Есть свидетельства, что скульптура Христа была гранитная или мраморная). Ежедневно много людей собиралось у надгробия Кноппов. Причем все паломники приносили с собой воду. Водой поливали десницу Христа, и когда она стекала, ее тут же собирали во что-нибудь. Как рассказывают, та вода приобретала чудодейственные лечебные свойства, и очень многие были исцелены ею. Разумеется, такой объект поклонения не мог долго существовать в советской столице. В 1940-е или в 1950-е (по разным сведениям) годы фигуру Христа с надгробия Кноппов увезли.
Недавно в Лефортове снова появился протестантский молитвенный дом: на кладбище была отреставрирована и передана верующим небольшая лютеранская кирха-часовня, построенная в 1911 году. Действующая кирха теперь дает полное основание называть Введенское кладбище по-прежнему — иноверческим.
Не каждый монастырь обнесен такой величественной, такой надежной стеной с башнями по углам, как московское армянское кладбище. Построена она была в 1859 году на средства купца И. Гаспаряна и стала первой кладбищенской капитальной стеной в столице. Все прочие кладбища в Москве вплоть до XX века были огорожены дощатыми заборами, а то и просто земляной насыпью. Но любой армянин скажет, что все лучшее — у армян. И вообще армяне первые решительно повсюду: как приняли раньше прочих народов христианскую веру, так и идут во всем впереди планеты всей.
Первые иностранцы, появившиеся в Москве, конечно же, тоже были армяне. Это по армянской версии. Едва Юрий Долгорукий срубил Кремль и даже еще не успел произнести свою знаменитую фразу — «Буде, брате, ко мне на Москов», — как «на Москов» прибыли армяне — купцы из Астрахани. А потом зачастили. А потом и осели в Первопрестольной.
Армянская диаспора окончательно сложилась в Москве к XVI веку. Расселялись армяне компактно почти сразу за Ильинскими воротами Китай-города. Это свидетельствует, насколько, действительно, давно в столице появилась армянская колония: Москва еще даже не вышла за пределы Белого Города — Бульварного кольца, по-нынешнему. Увековечено же пребывание в этом месте армян было лишь к концу XVIII века: именно тогда один из переулков Мясницкой части получил наименование Армянского. В 1779 году там появилась армянская церковь Сурб Хач (Крестовоздвиженская) — первая в Москве. Но вблизи Москвы — в Грузинах, теперь это Пресня — армяне имели церковь еще с начала XVIII века. При ней было и небольшое армянское кладбище. Там похоронен один из известнейших московских армян, родоначальник династии предпринимателей и меценатов — Лазарь Назарович Лазарев (1700–1782). Но в 1930-е церковь с кладбищем были уничтожены и застроены, причем могила Л. Н. Лазарева пропала. Тогда же снесена церковь и в Армянском переулке.
Таким образом у московских армян осталась одна небольшая церковь Сурб Арутюн (Воскресения Христова) на Армянском Ваганьковском кладбище.
Это кладбище появилось тоже довольно давно: 21 апреля 1805 года указом Московского губернского правления московским армянам был выделен участок земли в две десятины рядом с православным Ваганьковским кладбищем для устройства на нем места захоронения умерших. Через десять лет здесь была построена упомянутая церковь Сурб Арутюн, в которой затем обрели покой многие представители династии Лазаревых.
Армянское кладбище невелико. Но здесь похоронено столько знаменитостей, сколько не найдешь на иных московских куда как более обширных погостах.
Начнем хотя бы с писателей. На Армянском кладбище покоится Андрей Платонович Платонов (1899–1951), автор романа «Чевенгур», повестей «Ювенильное море», «Котлован» и многих других произведений, которые во второй половине 1980-х, одновременно с политической перестройкой, показали совершенно неожиданную, абсурдную сторону советской повседневной жизни. Но это отнюдь не антиутопии в духе Оруэлла и Хаксли. Это шокирующий реализм, сродни лагерной литературе. Только, пожалуй, еще более пронзительный и щемящий. Потому что лагерные сенсации, они хотя бы отчасти оправданы местом действия. Но когда нечто подобное или даже худшее происходит там, где, якобы, так вольно дышит человек, это вызывает ни с чем не сравнимое потрясение, оторопь. И самое потрясающее, что герой Платонова — маленький человек — чаще всего считает это нормальным. Точно так же как и Иван Денисович считал свое существование под лагерным номером не самой не сложившейся жизнью, а, в общем-то, приемлемой…
Андрей Платонов жил в Москве с 1927 года. Он сменил несколько адресов. Вначале поселился в общежитии неподалеку от Лубянки. Затем переехал в Замоскворечье, в полуподвал. Здесь он написал повесть — сатиру на коллективизацию — «Впрок. Бедняцкая хроника». Повесть эта попала к главному советскому литературному критику, от внимания которого, кажется, не ускользал ни один рассказ, в каком бы конце его необъятного удела он ни вышел: Сталин жирно зачеркнул в заголовке слово «бедняцкая» и написал «кулацкая»! Вскоре со статьей «Кулацкая хроника» на Платонова обрушился Фадеев. Это было отлучением от литературы. Платонов перестал печататься, но не перестал писать. Именно в этот период он написал все свое самое лучшее, ставшее впоследствии знаменитым.
Последний адрес Андрея Платонова — Тверской бульвар. Здесь в пристройке к зданию Литературного института он прожил более двадцати лет. Теперь на этом здании мемориальная доска великому писателю.
На Армянском кладбище все друг от друга неподалеку. Поэтому не будет ошибкой сказать, что неподалеку от Андрея Платонова покоится лучший советский и русский автор исторических сочинений — Василий Григорьевич Янчевецкий, известный больше под псевдонимом Василий Ян (1875–1954). В последние лет двадцать историческая художественная литература стала чрезвычайно популярна. Многие авторы сделали на этой волне себе имена. Но их можно читать только в том случае, если прежде не попадался Ян. После Василия Яна почти никого, за редчайшим исключением, из этих бесчисленных сочинителей-«историков» читать невозможно. По сравнению с его произведениями большинство современных исторических сочинений кажутся убогими потугами дилетантов, этакой непритязательной компиляцией источников. А у читателя Яна неизменно складывается иллюзия, будто автор — очевидец или даже участник описываемых событий. Но это неудивительно, если иметь в виду, что Василий Ян — огромный талант. В своем жанре он неподражаем. Вот некоторые его произведения: «Чингисхан», «Батый», «К «последнему морю», «Юность полководца», «Финикийский корабль». На удивление, переиздается Василий Ян в наше время не так уж и часто.
На кладбище также могилы поэта Симбата Симоновича Шах-Азиза (1841–1907/08), писателей: Марии Давыдовны Чернышевой (Марии Марич, 1893–1961), автора романа о декабристах «Северное сияние»; Александра Никаноровича Зуева, Мариэтты Сергеевны Шагинян (1888–1982), автора тетралогии о Ленине.
На главной дорожке кладбища не может не привлечь внимания обширный мемориал, в центре которого полулежит высеченный в камне человек средних лет. Это памятник нефтепромышленнику и меценату Николаю Лазаревичу Тарасову (1882–1910), деду прославившегося в 1980-е, тоже предпринимателя, Артема Тарасова. Этот последний Тарасов потряс тогда всю страну тем, что, будучи членом КПСС, он со своих доходов от индивидуальной трудовой деятельности заплатил такие партийные взносы, что многозначная цифра не уместилась в соответствующей графе его партбилета. Впоследствии Артем Тарасов был депутатом Государственной Думы России. Теперь живет в эмиграции — в Лондоне.
А ровно напротив мемориала Н. Л. Тарасову, через дорожку, в невеликой оградке стоят несколько невзрачных серых гранитных дощечек, на одной из которых, среди прочих имен, выбито коротко и малоинформативно:
Нагорный В. Э. ск. в 1975 г.
Об этом человеке нужно начинать рассказывать издалека. Право, он того стоит.
На Воробьевых горах, на виду у всей столицы, стоит ветеран советского спорта — Большой Московский трамплин. Прыгают лыжники в последнее время с него крайне редко, может быть, раз или два в год. И собирается посмотреть на соревнования теперь далеко не вся Москва, как это было прежде: так, отдельные зеваки, забредшие погулять на Воробьевку. Недавно нам как-то случилось даже услышать такую реплику одной представительницы этой далекой от спорта публики: а они соревнуются, кто выше прыгнет?
Кто выше прыгнет!.. В чем-то неспортивная и неискушенная девушка права. В конце концов, спорт — это борьба за право хотя бы на миг оказаться именно выше прочих…
Спорт на Воробьевке вообще имеет давние традиции. Еще до революции здесь на берегу реки существовала гребная база. А в 1928 году на недавно переименованных Ленинских горах проходили некоторые состязания первой Всесоюзной спартакиады: никакого спортивного комплекса в Лужниках тогда никто еще даже и не проектировал, а сама Лужнецкая излучина представляла собою сплошные огороды, которые весной иногда заливало водой до самой Окружной железной дороги.
Первый трамплин на Ленгорах был построен в 1936 году. Он находился у Троицкой церкви. И там до сих пор еще можно различить его нижнюю часть — гору приземления, — заросшую, но вполне узнаваемую. Проектная мощность того трамплина составляла порядка 40–50 метров, что по тем временам считалось очень немало. Тогда прыжок на лыжах с трамплина входил в норматив ГТО. И в предвоенные годы на Ленгорах нередко можно было наблюдать такую картину: к трамплину подвозили роту солдат, и служивые, нацепив убогие лыжи прямо на сапоги, друг за дружкой скатывались с трамплина. Норматив считался сданным, если испытуемый устоял на ногах и не потерял в полете буденовку.
А в 1953 году на Ленгорах по проекту инженера Галли был построен новый величественный трамплин, который так с тех пор и именуется — Большой. Хотя по нынешним меркам он совсем не большой. При его проектной мощности в 60–65 метров длина прыжка с Большого достигала от силы 80 метров. Но для своего времени это даже по мировым меркам был очень неплохой трамплин.
Многие известные заграничные мастера приезжали тогда в Москву, чтобы испытать свои силы на русском трамплине: чемпионы мира — норвежцы Кнудсен, Стенерсен, финны Кяркинен, Вуоринен, немец Глас и т. д. Само собою, московский Большой являлся лучшим и главным трамплином в СССР. В 1950-е годы на нем проходили все чемпионаты Союза по прыжкам на лыжах.
Тогда же, в начале пятидесятых, настоящий подвижник лыжного спорта, одаренный тренер и педагог Владимир Эдгарович Нагорный организовал на Ленгорах спортивную школу, набрал команду самых перспективных с его точки зрения мальчишек и по какой-то особенной своей методике, по собственному, как теперь говорят, ноу-хау стал готовить из них мастеров — летающих лыжников. Результаты его деятельности оказались впечатляющими: Москва вскоре превратилась в безусловного лидера в этом виде. Большинство лучших советских прыгунов были москвичами. Почему и победа в первенстве Москвы считалась тогда достижением не менее почетным, нежели в чемпионате СССР.
Московская школа Нагорного дала советскому спорту многих чемпионов и призеров различных международных и общесоюзных соревнований, летающих лыжников мирового уровня: Николая Каменского, Юрия Скворцова, Николая Шамова, Виктора Афанасьева, Валерия Рябинина, Михаила Пряхина, Юрия Крестова, Александра Иванникова и других. Достаточно, например, сказать, что Николай Каменский стал призером чемпионата мира. Юрий Скворцов был четырехкратным чемпионом СССР. А Валерий Рябинин, многократный чемпион Москвы и призер первенств страны, несколько лет подряд входивший в сборную СССР, установивший как-то рекорд Большого Московского трамплина, впоследствии, будучи тренером, воспитал нескольких мастеров спорта, один из которых в наше время — в 2000-е годы — возглавляет национальную сборную России. А ведь это все следствие, отголоски деятельности В. Э. Нагорного. Его трудов. Его таланта.
Впрочем, перечисленные имена вряд ли теперь кому-то знакомы, кроме специалистов. А когда-то многочисленные поклонники этих лыжников съезжались со всей Москвы, чтобы увидеть выступление своих любимцев — Каменского, Скворцова, Рябинина, других — точно так же, как футбольные болельщики стремились попасть «на Яшина» и «на Стрельцова». Вообще этот вид спорта благодаря своей бесподобной зрелищности был в Москве необыкновенно популярным. Прыжок с трамплина это же не только спортивное состязание, но в некотором смысле еще и представление — захватывающий рискованный трюк. И обычно на соревнования прыгунов собирались тысячи москвичей. На старых фотографиях запечатлен момент: зимние Лен-горы бывали порой просто-таки черны от зрителей. Несколько раз на таких соревнованиях присутствовал Н. С. Хрущев. Внизу, под горой, за забором базы ЦДКА, подгоняли друг к дружке два грузовика с опущенными бортами, покрывали их ковром и расставляли стулья. И вот с этого помоста первый секретарь с удовольствием и подолгу смотрел, как прыгают смельчаки с Большого трамплина.
Но, увы, лучший за всю историю советского прыжкового спорта тренер В. Э. Нагорный не реализовал в полной мере своих замыслов. По какой-то причине он оставил большой спорт и перешел на преподавательскую деятельность в МГУ. Его звездная команда распалась, — участников распределили по обществам. А в последующие годы и сам московский трамплин стал утрачивать свое значение. В 1960-е и позже во многих городах страны появились трамплины более совершенные — 75- и 90-метровые. А в Красноярске был построен самый большой трамплин в СССР — 100-метровый. И, конечно, московский ветеран со своим «неолимпийским» метражом и устаревшим профилем конкурировать с ними уже не мог. Москва стала терять лидирующую роль в этом виде спорта. Лучшие летающие лыжники чаще теперь появлялись в провинции — в Ленинграде, в Горьком, в Кирове, в Свердловске, в других местах. И в наше время, к великому сожалению, уже Москва в прыжках и в двоеборье превратилась в самую захудалую провинцию. А Большой Московский трамплин сделался чем-то вроде Колизея или спортивных сооружений Олимпии — памятником славного прошлого Лен-гор и всего столичного спорта.
У В. Э. Нагорного жена была армянка, и она его похоронила на своем родовом участке на национальном кладбище. Прямых наследников у них не осталось. Спасибо, косвенные хотя бы фамилию великого подвижника спорта сохранили на надгробии. Взывать в данной ситуации к руководству горнолыжной федерации тщетно: единственный и неизменный интерес этих спортивных столоначальников — личное присутствие на любых соревнованиях за границей. Только таковой и больше, как говорится, никаковой. Как тут не вспомнить слова незабвенного дона Бридуазона: а для чего же я покупал эту должность? Но, может быть, среди бывших московских прыгунов и двоеборцев — настоящих прямых наследников Нагорного — отыщутся патриоты своего спорта, которые окажутся в состоянии как-то более достойно увековечить память Владимира Эдгаровича — непревзойденного в России тренера по прыжкам на лыжах с трамплина.
На кладбище также похоронены:
† архитектор, участвовавший в проектировании и строительстве станций московского метрополитена «Автозаводской», «Кропоткинской» и «Маяковской» — Алексей Николаевич Душкин (1904–1977);
† крупный советский разведчик, действующий в 1940–1950-е годы в Италии и на Ближнем Востоке, Ашот Абгарович Акопян (1914–1981);
† чемпион мира по шахматам в 1963–1968 годах Тигран Вартанович Петросян (1929–1984). На его надгробии по-армянски написано: Шахматный король;
† композитор, автор музыки ко многим кинофильмам и, между прочим, к бесподобным «Семнадцати мгновениям весны», Микаэл Леонович Таривердиев (1931–1996);
† артист и педагог Юрий Катин-Ярцев (1921–1994);
† герой обороны Брестской крепости, первым из защитников открывший ответный огонь по неприятелю и поднявший гарнизон в контратаку, Самвел Минасович Матевосян (1912–2003);
† народный артист СССР, солист Большого театра, баритон, Павел Герасимович Лисициан (1911–2004);
† народная артистка СССР, солистка Московской филармонии, меццо-сопрано, Зара Александровна Долуханова (1918–2007);
† актриса, любимица миллионов, несравненная Надежда Васильевна Румянцева (1930–2008), сыгравшая в фильмах «Девчата», «Королева бензоколонки», «Женитьба Бальзаминова» и многих других.
Армянское кладбище поражает обилием камня — помпезных, дорогих, но, часто, безвкусных, а то и прямо аляповатых надгробий. Такой концентрации камня нет больше ни на одном московском кладбище. Но, скорее всего, это что-то национальное, традиционное. Наверное, среди всего этого мрамора и гранита армяне чувствуют себя почти в горах — будто на родном Кавказе, где дерево в дефиците, зато камня вдоволь.
Первая малочисленная еврейская община в Москве сложилась в 1670-е годы. За несколько лет до этого в столице поселился цирюльник-фельдшер из Силезии Даниил фон Гаден, по-русски — Фунгаданов. Позже он принял православие и стал именоваться Стефаном. Однако, судьба его была незавидна: восставшие в 1682 году стрельцы схватили «жидовина»-лекаря и буквально искромсали его топорами на части.
Но к этому времени в Москву переселилось множество родственников и знакомых лекаря Фунгаданова. Потом подъехали еще и их знакомые и родственники. И, таким образом, в Первопрестольной образовался обычный для городов Восточной Европы еврейский кагал. Причем большинство этих евреев придерживались своего традиционного верования. А, следовательно, они не могли быть похороненными на христианском кладбище. Вспомним, что до середины XVIII века умерших в Москве хоронили либо на приходских погостах, либо в монастырях. Мог ли на такое кладбище попасть иноверец, тем более «жидовин»?!
Но где именно хоронили евреев до появления еврейского кладбища в Дорогомилове, точных сведений не имеется. Одно можно сказать с уверенностью: на православных кладбищах их не хоронили.
Та, первая, еврейская колония конца XVII — начала XVIII веков компактно расселялась в двух московских слободах — Немецкой и Мещанской. В Немецкой слободе тогда жили большей частью лютеране и латиняне. И у этих «инославных» уже имелось свое немалое кладбище — в Марьиной роще. Обратим внимание: если Немецкая слобода находится от Марьиной рощи довольно далеко, то Мещанская прямо с ней соседствует. Это лишь наша гипотеза, но, в связи со сказанным, представляется следующее: скорее всего, на старом лютеранском кладбище в Марьиной роще, или вблизи него, был и невеликий еврейский участок.
До самого царствования Екатерины II евреев в России вообще было очень мало. Естественно, и в просторных погостах малочисленные отдельные кагалы тогда не нуждались, — есть где-то клочок земли, и довольно. Но после раздела Польши, когда на территории империи оказались десятки тысяч евреев и часть из них — преимущественно купечество — стали постоянными или временными жителями столиц, в Москве, в частности, потребовалась и дополнительная площадь для устройства места захоронений этих иноверцев.
В 1788 году такая площадь для еврейского кладбища была выделена. Евреям тогда отмерили восемьсот квадратных саженей за недавно появившимся православным Дорогомиловским кладбищем. Это теперь почти центр города. Но тогда это была даже не Москва: только от Дорогомиловской заставы до кладбища по пыльному проселку выходило все полторы версты пути! Спустя без малого век — в 1874 году, — к кладбищу была прирезана еще тысяча с небольшим квадратных саженей. По современной системе мер это в сумме получается что-то около гектара. Или приблизительно два футбольных поля. Немного.
Каким было еврейское Дорогомиловское кладбище двести с лишним лет назад, можно разве только вообразить. Да и то не получится. Но вот уникальное свидетельство столетней давности сохранил для нас наш старый знакомый — гид из прошлого — Алексей Тимофеевич Саладин. Он пишет, что на еврейском Дорогомиловском ближе к входу стояли обычные гранитные, как на многих московских кладбищах, разве без крестов, монументы известных московских евреев — И. И. Левитана (обелиск-«часовня»), Г. Б. Иоллоса (красивый невысокий гранитный портал), М. С. Демент (черный мраморный столб с пылающим светильником и небрежно брошенной пальмовой ветвью), М. И. Эфроса (серый портал полированного гранита, с урной наверху). Так же Саладин упоминает «богатые усыпальницы» столичных евреев-миллионщиков — Понизовских, Высоцких, Слиозбергов. Что именно такое еврейские «богатые усыпальницы», автор не объясняет. Скорее всего, что-то вроде наших часовен.
Но дальше Саладин рассказывает нечто необычное: «Беднейшие могилы расположены в глубине кладбища, ближе к берегу реки Москвы. Здесь мрачно и даже жутко. Какие-то миниатюрные кирпичные домики с железной крышей или просто деревянные ящики, в которых как будто чудится пребывание духа умерших. Приятнее видеть простые доски с надписями на еврейском языке, вколоченные на могилах совершеннейших бедняков».
Саладин приводит неожиданное свидетельство: оказывается, в его эпоху и несколько раньше в Москве жили евреи — «совершеннейшие бедняки». Как же, интересно, они выходили за черту оседлости? Всегда считалось, что в столицах дозволялось селиться евреям либо высших купеческих гильдий, либо с университетским образованием. Но среди таковых вряд ли нашелся бы хоть один «совершеннейший бедняк». Так, может быть, прочная, как государственная граница, черта оседлости — одно из произведений талантливого на мифотворчество еврейского народа?
Еврейские похороны в старину представляли собой совершенно необыкновенное зрелище. Вот, какую картину мог видеть русский обыватель, который жил в Дорогомиловской слободе или случайно встречал процессию на Можайской дороге. От заставы к кладбищу процессия двигалась обычным порядком, так же, как на похоронах русских: дроги с гробом, экипажи с родными и близкими, или, если последние были не Понизовскими, Высоцкими и Слиозбергами, то шли, понурясь, пешим ходом, вслед за дрогами, — все в лапсердаках и широкополых шляпах. Но у самого входа на кладбище происходило нечто потрясающее: закутанного в простыни покойного вдруг вынимали из гроба и бегом — именно бегом! — на руках относили к могиле, где и предавали земле. Наверное, русские мужички, глядя на эту картину, крестились и шептали молитву.
Но это все делалось в соответствии с еврейскими обычаями. Дело в том, что по древнему закону, еврей должен быть похоронен в тот же день, когда он умер, за исключением субботы и национальных праздников. Предположим, еврей умер под вечер, а похоронить его требуется сегодня же. Естественно, выполнив наскоро все причитающиеся обряды, близкие бегом — чтобы успеть засветло — относили его на кладбище. Причем, предавали земле без гроба. Потому что евреи буквально понимают слова Бога, адресованные провинившемуся Адаму: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт.3:19). То есть прах, оставшийся от человека, должен непосредственно соприкоснуться с «прахом»-землей. А гроб — это уже что-то незаконное промежуточное между тем и другим.
А почему евреи все это проделывали практически уже на самом кладбище, а не, скажем, от самого дома покойного? — потому что по российским законам умершего можно было везти, или нести, по городу не иначе как в гробу.
Традиция предавать «прах — праху» у евреев, хотя и сильно в видоизмененной форме, сохранилась до нашего времени. Нет, хоронят они теперь не без гроба. Но только в днище гроба евреи предварительно вырезают небольшое отверстие, чтобы прах умершего все-таки касался «праха» земного.
Итак, проследим весь традиционный еврейский похоронный обряд — от последнего вздоха умирающего, до обустройства его могилы. Сведения взяты нами из хасидской брошюры «Помни!».
Последние часы жизни:
— Запрещено приближать кончину человека, даже на одно мгновение, даже по его просьбе.
— На каждом лежит обязанность выполнить любую просьбу умирающего, если она не противоречит Закону (например, кремация, медицинские опыты).
— Нельзя оставить умирающего одного. Принять последний вздох — проявление высшего уважения.
С момента смерти до похорон. Обращение с телом умершего:
— Человеческое тело создано по образу Божьему, и неуважительное отношение к нему — оскорбление Творца. Тело запрещено вскрывать или кремировать.
— Глаза и рот после кончины должны быть закрыты близкими.
— Тело выпрямляют, снимают с кровати на пол (предварительно подстелив подстилку) ногами к двери. Покойного накрывают простыней. Запрещено выставлять его на обозрение.
— У изголовья ставят свечу.
— Нельзя оставлять покойного в комнате одного. Кто-либо из членов семьи или любой другой еврей («шоймер») должен находиться с ним все время. Принято читать у тела Псалмы.
— В комнате, где лежит умерший, нельзя есть, пить, курить и вообще удовлетворять потребности живых.
— Тело нельзя двигать и даже прикасаться к нему без крайней нужды.
— Выливают всю воду, бывшую в доме в момент смерти.
— Зеркала и зеркальные поверхности в квартире должны быть завешаны.
— Открывают окно.
— С момента смерти и до конца траура в доме должна гореть негасимая свеча или лампадка — «немошэ лихт» (электрическая лампочка нежелательна).
Подготовка к похоронам:
— Тело должно быть омыто и очищено. Моют все тело самым тщательным образом водой комнатной температуры. Абсолютно чистое тело должно быть последовательно и равномерно омыто минимум 20 литрами воды.
— На глаза покойного кладут щепотку земли или глиняные черепки.
— После этого умершего одевают. Одеяние, по традиции, должно быть из белой материи, простое и одинаковое для всех, без узлов и карманов («тахрихим»).
— Не надевают обуви на покойного.
— Омовение и одевание совершают евреи.
— Очищенного и облаченного умершего кладут в гроб. Гроб должен быть деревянным с выбитой одной из нижних досок или просверленным отверстием не менее 4 см в длину, как сказано: «ибо прах ты и в прах возвратишься».
— Не кладут на тело ничего, в том числе цветов.
— Гроб закрывают сразу же. Выставлять останки напоказ — кощунство и надругательство над беззащитным телом. Уважение не позволяет делать из него куклу.
Время похорон:
— Не хоронят в Субботу и еврейские праздники (йом-тов).
— Кроме этих случаев, откладывать похороны даже на один день запрещено. Задержка похорон — дополнительные мучения для души.
В последний путь. Законы похорон:
— Тело выносят ногами вперед.
— Несут гроб только евреи.
— Высшим проявлением скорби является «крие» — надрыв одежды в знак траура и отчаяния от потери. По родителям «крие» делают с левой стороны, по другим близким — с правой. «Крие» не делают на белье и верхней одежде (куртка, пальто).
— После «крие» скорбящий произносит благословение: «Борух Ато Адойной Элой-гейну Мэлэх го-Ойлом Даян го-Эмес» — «Благословен Ты, Г-сподь, Б-г наш, Царь Вселенной — Судья праведный».
— Лопату не передают из рук в руки; один человек втыкает лопату в землю, а другой берет ее.
— «Моле» (траурную молитву «Кель моле рахамим») читают после того, как могила засыпана. Читают также «Циддук га-Дин» — «Оправдание Суда», псалмы 17 (не читают в те дни, когда не читают покаянной молитвы «Таханун»), 23, 49, Надгробный Кадиш. Кадиш читают только в присутствии «миньяна» — 10 евреев, мужчин старше 13 лет.
— Дают цдоку — пожертвование бедным.
— Утешающие обращаются к скорбящим со словами: «Га-Моком инахэм эсхэм би-сойх шэор авийлей Циёйн в-Ирушолаим» — «Вездесущий утешит вас и всех скорбящтх Сиона и Иерусалима».
— При выходе с кладбища обязательно омывают руки, не вытирая их.
— Запрещено устраивать так называемые «поминки», не устраивают застолья. По возвращении с кладбища скорбящим подают «трапезу сочувствия»: хлеб, крутое яйцо и вареную чечевицу (или бобы). Все время траура не едят мяса и не пьют вина (за исключением Суббот и праздников).
Правила поведения на кладбище:
— Евреев запрещено хоронить на нееврейском кладбище, в окружении языческих символов.
— Мужчины должны быть с покрытыми головами.
— На кладбище нельзя: есть и пить, садиться или ходить по могилам, брать домой что-либо с кладбища (цветы, плоды и т. п.), вести себя легкомысленно (петь, рассказывать анекдоты).
Установка памятника:
— Время установки памятника регулируется обычаем, в любом случае — не более года со дня похорон.
— Не принято ставить роскошные памятники, ибо не должно быть конкуренции перед лицом смерти.
— Не принято сажать рядом с могилой деревья.
— В еврейской традиции приняты горизонтальные памятники.
— Запрещено выполнять скульптурные изображения покойного.
Дополнительные сведения:
— Евреи не кладут цветов или венков к могиле. Цветы на могилу, а тем более положенные в гроб, — языческий обычай жертвоприношения духам предков, запрещенный у евреев. Если по ошибке цветы уже принесены, их можно положить у могилы без обрядов и церемоний других вер и народов. В некоторых общинах существует обычай класть на могилу камешек.
— Запрещено принимать участие в религиозных и этнических обрядах других народов.
— Подойдя к могиле, кладут левую руку на могильный камень.
— Не принято посещать могилу дважды за одно посещение кладбища.
— Принято посещать могилы предков и праведников в месяц элул (месяц перед Рош га-Шоно) и в дни между Рош га-Шоно и Йом-Кипуром.
Не правда ли, в глаза бросается поразительная смесь веры в «Бога истинного» и суеверий: молитвы благословения, псалмы, Кадиш у евреев странным образом сосуществуют с обычаем не передавать из рук в руки лопату, что сродни нашему суеверному правилу не передавать каких-либо вещей через порог. Впрочем, это чужой монастырь. Кстати, евреи абсолютно правы в отношении цветов: возлагать цветы на гроб и на могилу — это древний языческий, в том числе и славянский, обычай, странным образом перекочевавший из дохристианских похорон в похороны по христианскому обряду. Теперь нередко даже кресты на могиле украшают цветами! Другое дело, что люди, конечно, уже отнюдь не связывают этот обычай с какими бы то ни было религиозными нехристианскими представлениями. Цветы на кладбище теперь имеют чисто эстетическое значение. Да и то! — какая это жертва? — бумажный или пластмассовый цветок на проволочной ножке?!
Но для нас особенно важен пункт, запрещающий хоронить евреев на нееврейских кладбищах. Если этот пункт рекомендуется выполнять на рубеже XX–XXI веков (брошюра «Помни!» выпущена в 1995 году), то, очевидно, он еще с большей ревностью выполнялся в старину. Это косвенно подтверждает нашу версию о том, что до появления Дорогомиловского еврейского кладбища, московские евреи имели где-то свое отдельное место погребение. И, скорее всего, в Марьиной роще, рядом с «инославными».
С начала 1930-х годов, в соответствии с постановлением о ликвидации Дорогомиловского кладбища — и русского, и еврейского — довольно много захоронений были перенесены на другие московские кладбища. Но еще больше могил пропало: какие-то захоронения при застройке Кутузовского проспекта вообще были вывезены с грунтом неизвестно куда, какие-то до сих пор скрыты под газонами и дорожками во дворах между Кутузовским и Москвой-рекой.
Довольно много дорогомиловских покойных — по некоторым сведениям до трети — оказалось на новом Востряковском кладбище. Туда, например, перенесли прах двух знаменитых «дорогомиловцев» — банкира, «московского Ротшильда», как его называли, Лазаря Соломоновича Полякова (1843–1914) и раввина московской Хоральной синагоги Якова Исаевича Мазэ (1858–1924).
Л. С. Поляков — фигура, очень неудобная для антисемитов всех времен. В их представлении любой еврейский магнат — это непременно шпион и слуга некоего иудейского закулисья, обер-гешефтмахер, который неправедно наживает капиталы в среде доверчивых, простосердных «гоев» только для того, чтобы затем эти самые капиталы перевести на нужды мирового еврейства и, прежде всего, упомянутого закулисья. Деятельность Л. С. Полякова совершенно опровергает этот стереотип.
Братья Поляковы столько вложили в Россию, в ее экономику, что и спустя век после смерти последнего и самого знаменитого из них — Лазаря Соломоновича — русские люди продолжают пользоваться наследием этой еврейской фамилии. Поляковские капиталы служат нам до сих пор!
Уже будучи крупнейшим в России банкиром, Л. С. Поляков в 1888 году унаследовал состояние своего брата Самуила Соломоновича — «железнодорожного короля», — построившего на юге девять ж.-д. линий протяженностью около четырех тысяч верст! Причем состояние последнего заключалось, прежде всего, в акциях ж.-д. компаний. И, таким образом, «железнодорожным королем», продолжившим дело брата, с тех пор стал сам Лазарь Соломонович.
И все-таки, прежде всего, Л. С. Поляков оставался банкиром. В 1899 году на углу Кузнецкого и Рождественки по проекту архитектора С. С. Эйбушитца было построено монументальное здание в стиле римского барокко для главного банка Л. С. Полякова — Международного торгового. Интересно, что и в советский период, и в наше время это здание служит одному и тому же учреждению — банку.
Л. С. Поляков был акционером многих промышленных предприятий. Прославился он так же и как щедрый благотворитель и меценат: делал значительные вклады на попечительство неимущих, выделял средства музеям. В благодарность за помощь, оказанную Л. С. Поляковым Музею изящных искусств, один из залов музея был назван его именем.
Умер Л. С. Поляков 12 (25) января в Париже, где вел переговоры с финансовыми партнерами. Похоронен был через десять дней в Москве на еврейском Дорогомиловском кладбище. На Александровском вокзале, куда прибыл поезд с телом умершего, его встречали свыше двух тысяч человек во главе с самим московским градоначальником A.A. Адриановым. Но это и неудивительно: Л. С. Поляков был не только крупнейшим коммерсантом и промышленником, но еще и высокопоставленным чиновником — тайным советником, а также кавалером трех Станиславов.
В 1930-е годы прах Л. С. Полякова был перенесен на Востряковское кладбище. По всей видимости, на старом месте над могилой миллионера и статского генерала стоял впечатляющий монумент. Перенести же его вместе с останками умершего в Востряково, очевидно, возможности тогда не было. И, скорее всего, надгробие — тонны ценного камня — пустили на нужды народного хозяйства, как это нередко случалось в то время. На новом же месте лишь совсем недавно, уже в 2000-е годы, над могилой Л. С. Полякова был установлен довольно приличный, хотя и вовсе не помпезный, памятник — невысокая черная полированная гранитная плита, на которой написано: Председатель Московской Еврейской Общины Лазарь Соломонович Поляков скончался 28 Тевет 5674 г.
Справа от Л. С. Полякова на камне надпись: Московский раввин Яков Исаевич Мазэ 1858–1924.
Мазэ, или Мазе, — это аббревиатура еврейского словосочетания «Ми-Зера Аарон Ха-коэн», что в переводе означает: из рода Аарона первосвященника. Родился будущий московский раввин, как и полагается, в черте оседлости — в Могилеве. Он учился на юридическом факультете Московского университета, по окончании которого семь лет служил помощником присяжного поверенного и стряпчим. Одновременно Яша изучает еврейское богословие и участвует в богослужениях. И, в конце концов, получает должность раввина московской синагоги.
Именно при раввине Мазэ в Москве появилась новая настоящая достодивность — Хоральная синагога в Спасоглинищевском переулке. В 1886 году архитектор Семен Семенович Эйбушитц разработал проект величественного здания с куполом. Эйбушитц был родом из Австрии, и за основу проекта он взял синагогу в Вене. Но окончательно достроено здание было только в 1906–1911 годах под руководством знаменитого архитектора Р. И. Клейна. Столь долгий срок строительства объясняется всякими претензиями к проекту со стороны властей.
Раввин Мазэ является основоположником сионистского движения в России. Он даже выезжал в Палестину для переговоров о закупке земли для еврейских переселенцев. Впрочем, результата это тогда не принесло.
Но настоящая известность пришла к раввину Мазе в 1913 году, когда он выступал в качестве эксперта по вопросам иудаизма на нашумевшем на весь мир деле Бейлиса в Киеве. В значительной степени именно благодаря доводам раввина Мазэ Бейлис был оправдан. Впрочем, приговор суда по этому делу оказался неожиданным для всех: присяжные решили, что Бейлис не виновен, но убийство — ритуальное. Следовательно, русского ребенка все равно убили какие-то евреи по своим религиозно-обрядовым соображениям. Удивительно, почему же сторонники Бейлиса — и прежние, и нынешние — празднуют свою победу по этому делу? Дело-то как будто до сих пор открыто…
Во время Первой мировой по инициативе раввина Мазэ было учреждено Московское еврейское общество помощи жертвам войны. Стараниями этого общества был устроен лазарет для раненых, оказывалась помощь отставникам, вдовам и сиротам погибших солдат-евреев. Деятельность общества и лично раввина Мазэ высоко оценил император Николай Александрович.
После революции, когда начались гонения на любое вероисповедание, в том числе и еврейское, у раввина Мазэ появилась новая забота — отстоять Хоральную синагогу от закрытия. Он встречался со многими большевистскими лидерами, дошел до самого Ленина, но своего добился: главная московская синагога осталась у верующих.
Когда Мазэ умер, проводить его в последний путь вышли все московские евреи. Так велик был авторитет раввина. Многотысячная похоронная процессия двигалась от Спасоглинищевского переулка до еврейского Дорогимоловского кладбища несколько часов.
В 1930-е годы останки Мазэ по известной причине были перезахоронены на еврейском участке в Вострякове.
Судьбы других знаменитых евреев-«дорогомиловцев» сложились по-разному. Исаака Ильича Левитана и революционера Абельмана тогда перезахоронили на Новодевичьем. А могила известного публициста, редактора газеты «Русские Ведомости», депутата Второй Государственной думы Григория Борисовича Иоллоса вообще пропала под сталинским ампиром, — никто не позаботился прах этого достойного человека куда-либо перенести. Кстати, вот, благая и благородная задача для современной московской еврейской общины, которую возглавляет Леопольд Яковлевич Каймовский, — установить где-нибудь среди «дорогомиловских» могил Вострякова символическое надгробие Г. Б. Иоллосу. Это была бы дань памяти не только знаменитому москвичу и выдающемуся российскому гражданину, но всей его эпохе, всей той противоречивой — обильной и голодающей, высокодуховной и невежественной, толерантной и антисемитской — предреволюционной России.
Это небольшое кладбище на крутом склоне Андреевского оврага теперь принято называть Мусульманским Даниловским, или просто Мусульманским. Хотя местные жители неизменно именуют его по-старому — Татарским. Это было прежде официальным названием кладбища, и именно под ним оно значится на картах Москвы еще первой половины XX века. Мы будем придерживаться именно старого варианта, потому что, во-первых, автор сам является местным жителем — коренным даниловцем, — но, главное, книга наша преимущественно о прошлом: об истории столичных кладбищ и вообще о московской старине.
Кто такие татары? Нынешние татары — поволжские, во всяком случае, — утверждают, что они потомки волжских булгар, покоренных, вместе с русскими, ханом Батыем, но, в отличие от последних, ставшие не подъяремными данниками Золотой Орды, а полноправными гражданами этого государства.
Но само наименование этноса — татары — вовсе не золотоордынское. Происхождение его не вполне ясное. Чаще всего оно объясняется следующим образом: когда в Европе стало известно, что где-то на восходе солнца появился великий завоеватель, который со своим бесчисленным свирепым воинством сокрушает державу за державой, причем движется на Запад, у встревоженных христиан, прежде всего у греков, как ближайших к Азии европейцев, это вызвало ассоциацию с апокалипсическим явлением антихриста и адовых сил. Ад, преисподняя, или вообще нечто весьма страшное, по-гречески — tartaros. Возможно, именно от этого слова происходит общеевропейское наименование орд Чингисхана, а затем и Батыя — татары. Кстати, европейцы еще во второй половине XIX века дальневосточных монголов называли татарами. В воспоминаниях участников так называемых Опиумных войн — англичан и французов — нередко фигурирует татарская конница, действующая на стороне китайцев. Вспомним, что в то время еще обе Монголии были в составе Поднебесной.
У русских также никаких альтернативных наименований орде, кроме как татары, не было: «…Пришел на Русскую землю безбожный царь Батый со множеством воинов татарских и стал на реке на Воронеже близ земли Рязанской», — рассказывает «Повесть о разорении Рязани Батыем». Кажется, только уже Карамзин начинает орду «по научному» именовать «моголами». Ну а затем уже понятия «монголы», «татаро-монгольское иго» окончательно закрепились в нашей историографии.
Очевидно, те кочевые дальневосточные монголы — преторианцы Батыя, — осев в Поволжье, вскоре ассимилировались среди несравненно более многочисленных, да и более культурных народов, и, прежде всего, конечно, булгар. История знает множество примеров, когда пассионарные завоеватели впоследствии бесследно растворялись в завоеванном народе. К тому же затем Золотая Орда приняла магометанство, что еще более стерло этнические различия в этом государстве.
И уж тем более русского человека вряд ли интересовало, к какому именно этносу относится, к какой языковой группе принадлежит баскак, который периодически приезжает отнимать у него последнее. Для русских все ордынцы были едиными татарами.
Но затем произошло то, что иногда случается в отношениях между народами: поволжские ордынцы усвоили название, которое по отношению к ним употребляли более многочисленные соседи. И с некоторых пор стали точно так же именовать себя сами — татарами.
Историю татарских захоронений в столице вполне можно вести с 1237 года, когда Батый захватил и спалил невеликий деревянный городок на безвестной речке Москве. Видимо, и у татар при этом были кое-какие потери, и где-то своих погибших воинов они похоронили. Немало татар легло в московскую землю и в 1382 году, когда хан Тохтамыш, за отсутствием князя и его дружины, обманом проник в Кремль и устроил там натуральную резню. Правда этих татар хоронили уже не свои — Тохтамыш, едва узнав, что в Москву возвращается Димитрий с войском, бежал, бросив не только убитых соплеменников, но даже и не обременяя себя трофеями. И, понятно, едва ли Димитрий Иоаннович похоронил этих незваных гостей с почестями. Но, все равно, где-то их, очевидно, закопали.
Более или менее цивилизованные отношения между татарами и русскими начали устанавливаться еще в период ига. Есть свидетельства, что на рубеже XIV–XV веков в Москве уже оседло жили магометане. А к моменту «стояния на Угре» московский татарин вообще перестал быть редкостью. Это объясняется тем, что в Орде в XV веке происходили бесконечные и кровавые политические распри. И некоторые обездоленные в своем улусе ордынцы тогда вынуждены были искать убежища у стремительно набиравшего силу великого московского князя. Кроме того, Иоанн III, например, был в союзе с крымским ханом, и в Москве при нем находилось посольство крымчаков.
Доподлинно известно, что с незапамятных времен и до конца XVIII века в Москве существовало немалое татарское кладбище. Оно находилось за Калужскими воротами Земляного города: где-то на пространстве между Москвой-рекой, Крымским валом и Ленинским проспектом. Кстати, это при дороге на Крым. У Крымского брода через Москву-реку. По всей видимости, образовалось оно первоначально именно как кладбище союзников — крымчаков. Большая часть этой территории и по сей день свободна, — ее занимает парк культуры им. Горького. Вот бы где покопаться московским археологам! Что там хранит земля, интересно, какие тайны?
Это старое татарское кладбище вошло в историю благодаря одному своему захоронению — 1671 года. Тогда здесь — или в непосредственной близости — был предан земле казненный Степан Тимофеевич Разин.
Разина казнили на Красной площади возле самого Лобного места 6 июня. Сточки зрения государственной власти предводитель крестьянского восстания, бутовщик, преданный церковью анафеме, был вне всякого закона. До такой степени вне закона, что ему не полагалось иметь даже могилы. То есть память о нем должна быть сведена к минимуму. А могила, в общем-то, имеет не последнее значение в памяти о покойном. На удивление, этот древний обычай нисколько не переоценен и в наше время, — время, как говорят, гуманизма, либерализма и долгожданной гармонии закона с совестливым отношением. До сих пор казненный или умерший в заключении преступник является собственностью государства, родственникам не выдается, а хоронится, обычно, тайно, в безвестной, безымянной могиле.
Можно вспомнить несколько примеров из прошлого. Да и из настоящего тоже.
Царь Димитрий был убит, сожжен и пепел его развеян по ветру в подмосковном селе Нижние Котлы в 1606 году.
Предводитель казачьего восстания Иван Болотников ослеплен и утоплен в Каргополе в 1608-м.
Сотни стрельцов были казнены в 1698 году Петром I. «Целые пять месяцев трупы не убирались с места казни», — пишет Соловьев. Куда же их дели впоследствии? Где-то же их закопали? Сотни трупов так просто не похоронить, чтобы никаких следов не осталось. Это же целое кладбище! Вот тоже интересная задачка для историков: куда делись казненные Петром стрельцы?
Руководитель крупнейшей в истории крестьянской войны Емельян Пугачев казнен в Москве на Болоте в 1775-м. Где именно похоронен — неизвестно.
Пятеро руководителей восстания декабристов казнены в 1826-м в Петропавловской крепости в Петербурге. Закопаны на острове Голодай (Декабристов), но конкретное место могилы неизвестно.
Верховный правитель России адмирал Колчак казнен под Иркутском в 1920 году. Труп сброшен в Ангару.
Советский министр МГБ Лаврентий Берия казнен в 1953-м. Предположительно сожжен в Донском крематории. Место захоронения праха — неизвестно.
Директор московского гастронома № 1 («Елисеевского») Ю. Соколов за беспрецедентные хищения казнен в 1984. По всей видимости, кремирован. Где именно останки — не известно.
Нужно ли говорить, что ни в коем случае не выдаются родственникам тела казненных или умерших в пожизненном заключении злодеев, вроде Чикотилло?..
Захоронение Разина на татарском кладбище на первый взгляд выглядит действием, лишенным смысла, абсурдным. А зачем? Вывезли бы куда-нибудь подальше в поле, да закопали. Но в данном случае, как, впрочем, и во всяком другом, надо учитывать величину преступления казненного и господствующую на данном историческом этапе мораль. На что покусился Разин? Не просто на устои. Не просто на государственную власть. А на власть от Бога! Следовательно, на самого Бога! Поэтому, по разумению победителей — «помазанников», — его не только нельзя было похоронить по-людски, но даже просто где-либо закопать в укромном месте, уже было бы послаблением, почти наградой первому бунтовщику Стеньке. Нет! — его искромсанное на плахе тело должно и после погребения, до самого скончания века, подвергаться казни!
Согласно христианскому вероучению, лишь верные воскреснут, когда состоится второе пришествие Христа, — они, как считается, восстанут из гробов «во плоти». Неверным же удел — нескончаемые мучения, вечный ад. А кто в представлении Древней Руси были самыми неверными? — конечно же, магометане. Они мыслились такой же противоположностью спасительному христианству, как ночь — дню, тьма — свету, ад — раю и т. д. А их место погребения, наверное, и представлялось тем самым тартаром, из которого, они когда-то вышли, чтобы погубить Святую Русь. Так вот же куда следует закопать бунтовщика Стеньку! — в самый тартар! к татарам! Чтобы уж наверняка не было ему спасения.
Татарское кладбище за Калужскими воротами было ликвидировано, когда уже появилось новое, нынешнее — почти в трех верстах южнее старого. Объясняется это решение довольно просто: к концу XVIII века Москва далеко вышла за пределы Земляного города. И получилось, что немалое, к тому же иноверческое, кладбище оказалось уже в самой Москве. В то время ни одно русское кладбище, за исключением мелких монастырских и приходских, не располагалось так близко к центру столицы, как татарское — на самом Садовом кольце! В 1771 году, за новой московской границей — Камер-Колежским валом — появилось по известной причине сразу несколько новых кладбищ. Понятно, невиданный мор уносил тогда жизни не одних только русских людей. Потребовались также новые места захоронений и для московских иноверцев и инородцев. Вот тогда-то, одновременно с учреждением русского Даниловского кладбища, чуть западнее его, была выделена немалая территории для погребения на ней магометан.
О том, что татарское Даниловское кладбище точно такое же «чумное», как и его сосед — русский погост, — позволяет судить счастливая находка, сделанная в наше время. Эту историю нам рассказал главный смотритель татарского кладбища (официально — Мусульманского Даниловского кладбища) Сергей Борисович Силайкин — настоящий некрополист-краевед, какие, увы, крайне редко встречаются среди работников похоронной сферы.
В 2000 году на кладбище хоронили Махмуда Эсамбаева — великого артиста и непревзойденного танцора. И когда ему рыли могилу — на главной дорожке, в нескольких шагах от входа, — могильщики наткнулись на большой камень. Это оказалось старинное надгробие — усеченная пирамида на более широком постаменте. Высота надгробия порядка метра, площадь постамента — с квадратный аршин, пожалуй. Надписей на камне — никаких. Но на одной из сторон постамента выбита дата:
1783 ГОДА.
Сергей Борисович проконсультировался со специалистами-историками, которые определили, что камень этот — монумент, не характерный для православных кладбищ, это именно иноверческое надгробие. Прежде всего, об этом можно судить по отсутствию надписей: традиционно у магометан не принято оставлять на могиле каких бы то ни было сведений о покойном.
Самые первые захоронения не сохранились ни на одном из «чумных» кладбищ. Это естественно: умерших от моровой язвы каждый день привозили сотнями, закапывали в общие ямы, и в лучшем случае ставили над ними единый для всех символ: у православных деревянный крест «в ногах», у магометан — «над головой» обычный кол с полумесяцем наверху. Перечислить поименно погребенных в такой яме было совершенно невозможно. Да их никто и не знал, — Москва вымирала целыми улицами. Некому и некогда было составлять поименные списки, — скорей бы только закопать! Умерших тогда чаще всего даже не отпевали.
Персональные памятные знаки из какого-либо долговечного материала на «чумных» кладбищах стали устанавливать значительно позже. Во всяком случае, нам нигде на кладбищах 1771 года не повстречалось надгробие с датой, относящейся к XVIII веку. Первые годы после чумы на этих кладбищах вообще хоронили довольно редко. Потому что Москва обезлюдела. И большинство из них за ненадобностью были закрыты и ликвидированы впоследствии. Нынешние «чумные» — это лишь немногие из сохранившихся. Если все-таки на них кого-то и хоронили, то, понятно, это был самый простой, «черный» люд. Какие состоятельные или благородные москвичи понесут своего умершего сродника хоронить рядом с чумными могильниками?! А на могиле малоимущего простолюдина — тяглового, оброчного, дворового — вкапывался сосновый крест с самой лаконичной надписью: Р. Б. ИВАНЪ; Р. Б. НИКИТА; Р. Б. ФИРСЪ; Р. Б. ИЛIЯ; Р. Б. КЛИМЪ; Р. Б. МАТРОНА; Р. Б. IУЛIАНА и т. д. Такой памятный знак редко когда выдерживал более 10–12 лет вечного московского ненастья. Могила пропадала. Лишь где-то с 1820–1830-х годов на «чумных» кладбищах стали появляться основательные надгробия с более информативными надписями. На раскольничьих чуть раньше.
Но вернемся к татарской пирамидке, — самому, получается, раннему надгробию на всех московских «чумных» кладбищах.
Если русских состоятельных и благородных людей в 1770–1790-е годы было где похоронить помимо «чумных» кладбищ, то у московских магометан, невзирая на их имущественное и социальное положение, никакого выбора не оставалось. На кладбище за Калужскими воротами уже не хоронили. И вот, предположим, умирает какой-нибудь осевший в Москве крымский мурза или замоскворецкий купец-татарин, — где остается его хоронить, как только не на новом татарском «чумном» кладбище? Видимо, одному такому довольно состоятельному татарину в 1783 году и поставили добротную, вырубленную вместе с постаментом из целого камня, пирамидку с неизменным полумесяцем на вершине. Полумесяц не сохранился. А пирамидка и по сей день, как новая. Она теперь установлена снаружи у самых ворот кладбища. Благодаря этому памятнику татарское кладбище имеет полное право претендовать называться первым из московских «чумных».
Магометанский похоронный обряд значительно отличается от русского. Прежде всего, магометане стараются похоронить своего покойного как можно скорее, желательно прямо в день смерти. По статистике, в наше время магометанские похороны в Москве происходят в среднем на день-два раньше, нежели у русских.
Тело покойного тщательно омывается. Причем покойного мужчину принято омывать только мужчинам, женщину — женщинам. Затем тело облачается в саван — кяфен. И над ним читается вначале специальный намаз Джаназа, потом Коран. После чего тело предается земле.
Традиции требуют следующего погребения правоверного магометанина. Выкапывается могила в человеческий рост. Внизу же самой ямы, вдоль всей южной стенки — «ближе к Мекке» — выкапывается еще некоторое углубление — ляхет, — где и будет лежать покойный. Тело опускается в могилу без гроба, укладывается в ляхет ногами на восток. Затем этот ляхет отделяется от основной ямы каменной кладкой или досками, яма закапывается, и над ней насыпается холмик. Получается, холмик на магометанских могилах находится не ровно над покойным, как у христиан, а несколько в стороне от погребенного под землей тела. В западной части холмика устанавливается полумесяц, таким образом, чтобы его рожки были обращены к Мекке. Если на могиле устанавливается памятник, на нем не должно быть никаких надписей, кроме арабской строчки, прославляющей Аллаха, и никаких изображений, кроме полумесяца. Никаких цветов, а тем более искусственных, на могиле категорически не допускается. Холмик должен быть поросший короткой травкой.
Но теперь эти традиции редко соблюдаются, кроме, может быть, последней: на татарском кладбище цветы на могиле, действительно, встречаются исключительно редко. В наше время соблюдение традиций — удовольствие слишком дорогое. Например, устройство могилы с ляхетом стоит более чем в полтора раза дороже обычной. Поэтому чаще всего московские магометане хоронят умерших в могиле без ляхета и в гробу, правда особой прямоугольной формы.
Почти на всех могилах татарского кладбища стоят разного типа памятники — от скромной гранитной доски до вычурных многообъемных мемориалов. На многих надгробиях, помимо неизменного полумесяца, изображение покойного. И уже на всех без исключения надписи: имя покойного, годы жизни, нередко и эпитафия. На многих памятниках татарского кладбища значится название населенного пункта — города или деревни, — откуда покойный был родом. Это замечательная традиция. К сожалению, она теперь совсем забыта на русских кладбищах.
Мы приведем несколько имен, выбитых на памятниках татарского кладбища. По нашему мнению, они составляют самую основу колорита этого экзотического уголка столицы. По соображениям этики не станем обнародовать фамилии этих достойных людей, упомянем лишь имена и отчества. Итак, на татарском кладбище похоронены: Абдулхаюм Насретдинович, Абдрахман Бешарович, Халим Миннибаевич, Шамиль Ахмет-хан улы, Шамиль Надир улы, Раиса Ахмадулла кызы (Ахмадулловна), Эсмира Алиага кызы, Эмин Икрам оглы, Мустяким Сабир улы, Фатыма Худайберды кызы, Фэлира Насуратулла кызы, Талиб Аббас, Сафиулла Нэвмэн углы, Саря Фейзрахман кызы.
Любопытно заметить, что у магометан, умерших в советское время, отчество на памятниках, как правило, русифицированное, то есть с русским окончанием: Насретдинович, Ибрагимович, Юсупович, Ахметович, Мансурович, Хазиевич, Валиевич. Но вот на могилах умерших в последние лет десять-пятнадцать, напротив, отчество, как правило, звучит в соответствии с национальными языковыми нормами: Надир улы, Алиага кызы. Думается, это происходит оттого, что в наступивших условиях свободного вероисповедания, магометане не только стали в большей мере осознавать свою самобытную культуру, но и стараются таким образом дистанцироваться от культуры чужой, в тени которой они вольно, а чаще невольно, долгие годы находились.
Обратим внимание на приведенную в нашем списке Раису Ахмадулла кызы, умершую недавно — в 2000-е годы. Ниже на ее камне выбито: (Ахмадулловна). Это не случайно. Скорее всего, многие годы ее все знали именно как Раису Ахмадулловну. Так она, наверное, рекомендовалась. Но теперь она принадлежит миру иному. И туда нет никакого резона переносить приметы чужой культуры, чужих языковых норм. Там она дочь почтенного Ахмадуллы — Ахмадулла кызы. Это должны знать все ее близкие и знакомые, кто придет навестить могилку. Да и незнакомые посетители кладбища тоже.
До революции московские татары были очень обособленной группой. И не только по национальному и конфессиональному признаку, но и по социальному. Деятельность татар в столице почти полностью была ограничена сферой обслуживания и торговлей. Татарин-дворник, татарин-банщик, татарин-купец — это типичные образы, вошедшие в литературу XIX — нач. XX века.
Наверное, на татарском кладбище похоронено много и дворников, и банщиков, и истопников. Но, как и на русских кладбищах, могилы этого простого люда сохраняются недолго: сгнил кол с полумесяцем, завалился, и… забыт навеки банщик Исхат из Строченов.
Другое дело, купеческие камни. Эти стоят веками.
В центральной части кладбища похоронен купец 1-й гильдии Салих Юсупович Ерзин (1833–1911). Для татарской диаспоры он был тем же, чем для еврейской Лазарь Поляков, или для армянской — семейство Лазаревых.
Основной капитал Ерзина составляли ткацкие фабрики. В Москве он владел многими домами, в том числе роскошным особняком в Климентовском переулке. Главная заслуга Ерзина перед татарской общиной заключается в строительстве в 1900 годы Соборной мечети в Мещанской части. С тех пор прошло уже свыше ста лет, и в Москве в последнее время появились новые мечети, но до сих пор Соборная — крупнейшая в столице. С размахом строил купец Ерзин.
У самого входа на кладбище стоит невеликий обелиск-«часовня». На нем надпись: Кассир 1 разряда Варшавской конторы Государственного банка надворный советник Мустафа Адамович Байрашевский скончался 6 октября 1915 г. 58 лет. От любящей его племянницы Фели. Оказывается, не все московские татары до революции были дворниками и торговцами. Надворный советник — чин седьмого класса, обеспечивающий дворянское звание не только самому чиновнику, но и его потомству. Впрочем, исключение подтверждает правило. И пусть никого не смущает его отчество — Адамович. Магометане почитают библейских патриархов не менее своих пророков. Оттого у магометан совсем не редкость имена библейского происхождения. Только они звучат несколько иначе. Но это нередко бывает при распространении собственных имен одного народа среди народа другого. Так Моисей у магометан произносится — Муса, Иисус — Иса, Ева — Хавва. А такие ветхозаветные имена, как Адам или Измаил, у них вообще сохранились без изменений.
Вне всякого сомнения, самая большая знаменитость татарского кладбища — Махмуд Алисултанович Эсамбаев (1924–2000). Равного ему танцора, можно утверждать смело, не было в мире. Начинал Махмуд Эсамбаев как артист балета. Но с 1957 года он стал специализироваться на исполнении танцев народа мира. И достиг в этой области искусства невиданного совершенства. Однажды М. Эсамбаев был в Индии в составе какой-то творческой делегации. Там он впервые увидел индийский танец в исполнении национальных мастеров. Внимательно вгляделся в замысловатые движения артистов, запомнил их. Затворившись в гостинице, он затем два дня повторял увиденное, репетировал. А на заключительном концерте советских артистов Махмуд Эсамбаев, к неописуемой радости местной публики, исполнил… индийский танец. После концерта к М. Эсамбаеву подошли индийские балетмейстеры, другие деятели культуры, и стали в самых восторженных выражениях оценивать искусство русского артиста, которым он, по всей видимости, овладевал многие годы. М. Эсамбаев им ответил, что индийский танец он впервые увидел позавчера и за этот срок успел его освоить. Представители принимающей стороны только усмехнулись на такой ответ. И кто-то из них заметил Махмуду Эсамбаеву, что искусству индийского танца нужно учиться годы, да и то только природному индийцу, у которого, как говорится, в крови национальные ритмы, пластика, движения, а иностранцу, чтобы овладеть этим искусством более или менее прилично, нужен вообще огромный срок!
Махмуд Эсамбаев собрал все мыслимые в советское время титулы и звания: он стал народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда, депутатом Верховного Совета СССР, лауреатом всевозможных премий. В последние годы он активно занимался общественной деятельностью. Его красивую барашковую папаху, которую, казалось, он не снимал никогда, в 1990-е можно было увидеть повсюду: в президиумах разных собраний, на высоких встречах, раутах. Автору очерка довелось как-то встретиться и поговорить с Махмудом Алисултановичем в одном почтенном собрании. Сказать, что он был благожелателен к случайному знакомцу, это значит не сказать о нем ничего. Махмуд Эсамбаев абсолютно не знал, что такое звездная болезнь. Он умел оставаться равным собеседнику, годившемуся ему во внуки и не имеющему и малой толики его заслуг и наград. Он был участлив и открыт для общения. Сейчас самое обиходное выражение у современной продвинутой публики: это ваши проблемы! это ваши трудности! Такова одна из примет наступившей новой морали. Махмуд же Эсамбаев казался безнадежно отставшим от жизни человеком, неким живым ископаемым: в самые шоковые, разудалые годы либеральной вседозволенности, когда многие переменились вместе со сменой начальства, он категорически не исповедовал подобную мораль, просто, казалось, не знал ничего о ее торжестве, о ее господстве. И жил в соответствии с устаревшими, вызывающими у многих недоумение, а то и усмешку, принципами сердечности и великодушия. Такое, во всяком случае, он произвел впечатление на младшего современника в 1999 году.
А в следующем году Махмуда Эсамбаева не стало. Похоронен он был на самом почетном месте старинного московского магометанского кладбища: на главной дорожке вблизи входа. Но спустя год или чуть больше могила М. Эсамбаева вдруг исчезла, — на месте его аккуратного зеленого холмика появилась ровная брусчатка. Оказывается, его перезахоронили. Впрочем, здесь же, на татарском кладбище. И вот по какой причине. Махмуду Эсамбаеву изготовили подобающий монумент — красивый, величественный, со скульптурным изображением великого артиста в полный рост. Но когда эта композиция была закончена, выяснилось, что она не сможет уместиться на тесном пятачке возле входа. Тогда покойного откопали и перенесли на новый просторный участок, устроенный незадолго перед тем ближе к речке Кровянке. Там, в ляхете, Махмуд Эсамбаев теперь и будет покоиться, пока, по магометанскому поверью, за ним ангелы не явятся.
На другом берегу Кровянки теперь проходит третье транспортное кольцо. Всем проезжающим по этой дороге с внутренней стороны неплохо виден уже слегка позеленевший, что даже кстати для погребенного магометанина, памятник: в вихре танца застыл статный горец в бурке и в высокой папахе. Это король танцевального искусства Махмуд Эсамбаев.
Вблизи прежнего места захоронения М. Эсамбаева, буквально следом по дорожке, стоит строгий черный обелиск в человеческий рост с надписью золотом: Бажаев Зияуди Юсупович 1960–2000. Это один из крупнейших российских промышленников 1990-х. Промышлял он, кажется, нефтью. 3. Бажаев трагически погиб при авиакатастрофе вместе со своим компаньоном — известным в свое время журналистом Артемом Боровиком.
Чуть левее Бажаева стоит высокий гранитный монумент, на котором изображен военный в анфас. Надпись: Герой Советского Союза контр-адмирал Аббасов Абдулихат Умарович (1929–1996). Адмирал Аббасов был первым командиром атомной подводной лодки серии «К». Впоследствии возглавлял морское училище. И теперь на многих кораблях российского флота служат его ученики. Это, наверное, лучшая память о человеке — оставшиеся ученики.
В глубине кладбища находится невысокий добротный обелиск с примечательной надписью: Афганский командир полка Вакиль Ахмед хан родился в 1903 году скончался 23 июля 1931. Спи спокойно, дорогой брат. Теперь можно лишь предполагать, как именно афганский полковник оказался на московском кладбище. В 1920-е годы в Афганистане у власти находилось дружественное Советскому Союзу правительство короля Амануллы-хана. Но в январе 1929-го, в результате устроенного англичанами мятежа, король вынужден был эмигрировать. Очевидно, и некоторые сторонники Амануллы-хана не смогли оставаться на родине при новой власти.
В старину не так уж и редко кладбища в Москве появлялись на местности довольно рельефной. Но ни одно из ныне существующих «чумных» не сравнится по местоположению с татарским: склон Андреевского оврага, густо покрытого надгробиями с полумесяцами, действительно, впечатляет. Некоторые дорожки, уходящие вниз, к Кровянке, настолько круты, что, пожалуй, для человека почтенных лет они даже и непреодолимы. К тому же на кладбище множество тупиков: вроде идешь по относительно просторной дорожке, но затем она становится все уже, загибается раз, другой, и вдруг упирается в чью-то оградку. Конец пути. Поворачивай, случайный посетитель, назад.
Теснота на татарском кладбище потрясающая. Здесь, в отличие от старых московских русских кладбищ, почти не встречаются заброшенные, или, по крайней мере, безымянные, могилы. Для невеликого магометанского некрополя это было бы непозволительной роскошью. Сейчас на некоторых кладбищах для магометан выделены отдельные просторные участки. Но разве эти участки по своему культурному значению могут сравниться с отдельным и к тому же историческим, мемориальным кладбищем!
Но, кажется, сама благодарная столица припасла свою гостеприимную землю для москвичей-магометан. Между кладбищами Даниловским русским и татарским сохранилось практически свободное пространство, по площади приблизительно равное последнему. Вряд ли находящийся там автосервис, что ютится в полудюжине допотопных сараев, можно считать важным муниципальным объектом, ни в коем случае не подлежащим упразднению. Прирезать эту территорию к татарскому кладбищу было бы истинно по совести, по справедливости: московские магометане, издревле живущие в столице и сделавшие для нее много полезного, составляющие значительную часть населения города, вполне заслуживают иметь в центре Москвы большой благоустроенный мемориальный некрополь.
Аббасов Абдулихат Умарович (1929–1996), контр-адмирал, Герой Советского Союза. Даниловское мусульманское кл. — 502.
Абель Рудольф Иванович (Фишер Вильям Генрихович, 1903–1971), советский разведчик, полковник. Новое Донское кл. — 369, 370, 373.
Абельман Николай Самуилович (1887–1918), революционер. Новодевичье кл. — 391, 393, 488.
Абрамова Марья (1752–1792), купецкая жена. Даниловский мон. — 47.
Авксентьев Николай Дмитриевич (1878–1943), политический деятель, социалист-революционер. Нью-Йорк — 407.
Агатов Владимир Исидорович (1901–1966), поэт. Новодевичье кл. — 405, 407.
Адрианов Александр Александрович (1861–1918), генерал, московский градоначальник — 486.
Адуев Николай Альфредович (1895–1950), поэт. Ваганьковское кл. — 253.
Азарх Раиса Моисеевна (1897–1971), писательница. Новодевичье кл. — 405.
Айхенвальд Юлий Исаевич (1872–1928), литературовед. Русское кл. Тегель, Берлин -168.
Акимов Михаил (XVII в.), дьячок. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 23, 25.
Акопян Ашот Абгарович (1914–1981), разведчик. Армянское кл. — 476.
Аксаков Константин Сергеевич (1817–1960), публицист, историк. Симонов мон.; Новодевичье кл. — 66, 388.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859), писатель. Симонов мон.; Новодевичье кл. — 66, 388.
Алабян Каро Семенович (1897–1959), архитектор. Новодевичье кл. — 421.
Алданов Марк Александрович (1886–1957), писатель. Французское кл. Кокад, Ницца — 407.
Алейников Петр Мартынович (1914–1965), артист. Новодевичье кл. — 386.
Александр Александрович (1845–1894), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 77, 110, 131, 356, 357.
Александр Николаевич (1818–1881), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 18, 76, 273.
Александр Павлович (1777–1825), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 90, 161, 233.
Александр Ярославич (Невский, 1221–1263), великий князь Владимирский. Мощи в Александро-Невской лавре, Петербург — 44.
Александров Александр Васильевич (1883–1946), композитор. Новодевичье кл. — 423.
Александров Григорий Васильевич (1903–1983), режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Александровский Михаил Иванович (1865–1943), историк, москвовед. Даниловское кл. — 20, 297.
Алексеев Александр Васильевич (1788–1841), московский городской голова. Новоспасский мон. — 110, 111.
Алексеев Николай Александрович (1852–1893), московский городской голова. Новоспасский мон. — 110.
Алексеевы, купцы. Новоспасский мон.;
Алексеевский мон.; Донской мон.; Ваганьковское кл. — 110, 111, 164, 336.
Алексей Михайлович (1629–1676), царь Московский. Архангельский собор Кремля — 25, 29, 73, 94, 195, 452, 455.
Алексий (Федор Алексеевич Соловьев, 1846–1928), иеросхимонахЗосимовой пустыни. Кукуевское кл. в Сергиевом Посаде, Старое кл. Сергиева Посада, Зосимова пустынь — 176.
Алексий Первый (Сергей Владимирович Симанский, 1877–1970), патриарх Московский и всея Руси. Троице-Сергиева лавра — 113, 307, 328, 463.
Алексий Второй (Алексей Михайлович Ридигер, 1929–2008), патриарх Московский и всея Руси. Богоявленский собор — 99, 139, 142, 148, 149, 308.
Алехин Александр Александрович (1892–1946), чемпион мира по шахматам. Кл. Святого Иоанна близ Эссториала, Португалия; кл. Монпарнас, Париж — 89.
Алехин Александр Иванович (1856–1917), директор Трехгорной мануфактуры. Новодевичий мон. — 89.
Алехина Анна Александровна (1886–1890). Новодевичий мон. — 89.
Аллилуева Надежда Сергеевна (1901–1932). Новодевичье кл. — 422.
Алымов Сергей Яковлевич (1892–1948), поэт. Новодевичье кл. — 408, 414.
Альтфатер Василий Михайлович (1883–1919), командующий морскими силами РСФСР. Новодевичий мон.; Новодевичье кл. — 89.
Алябьев Александр Александрович (1787–1851), композитор. Симонов мон. — 66–68.
Амфитеатров Александр Валентинович (1862–1938), писатель. Кл. в Леванто, Италия — 131, 277, 278.
Амфитеатров Валентин Николаевич (1836–1908), священник, настоятель Архангельского собора в Кремле. Ваганьковское кл. — 131, 271–277.
Амфитеатрова Вера Валентиновна (1876–1948). Ваганьковское кл. — 277.
Андреев Андрей Андреевич (1895–1971), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Андреев Борис Федорович (1915–1982), артист. Ваганьковское кл. — 386, 387.
Андреев Леонид Николаевич (1871–1919), писатель. Мест. Ваммельсу на Карельском перешейке; Волково кл., Петербург — 79, 80, 329.
Андреев Николай Андреевич (1873–1932), скульптор. Новодевичье кл. — 123, 333, 421.
Андроников Ираклий Луарсабович (1908–1990), писатель. Введенское кл. — 460.
Андропов Юрий Владимирович (1914–1984), политический деятель. Красная площадь — 282.
Анна Иоанновна (1549–1551), царевна. Новодевичий мон. — 72.
Антокольский Марк Матвеевич (1843–1902), скульптор. Еврейское кл. в Обухове, Петербург — 227.
Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978), академик. Востряковское кл. — 448.
Антоновская Анна Арнольдовна (1885/1886–1967), писательница. Новодевичье кл. — 409.
Аристоклий (Алексей Алексеевич Амвросиев, 1846–1918), иеросхимонах. Даниловское кл. — 305, 306.
Арлазоров Ян Маерович (1947–2009), артист эстрады. Востряковское кл. — 434.
Арсеньев Александр Васильевич (1755–1826), генерал-майор и кавалер. Даниловский мон. — 47.
Арский Павел Александрович (Афанасьев, 1886–1967), поэт, драматург. Новодевичье кл. — 409.
Артамонова (Воронина) Инга Григорьевна (1936–1966), чемпионка мира по скоростному бегу на коньках. Ваганьковское кл. — 278.
Архангельский Александр Григорьевич (1889–1938), поэт. Новодевичье кл. — 404, 405.
Архипов Абрам Ефимович (1862–1930), художник. Ваганьковское кл. — 256, 260, 261.
Аршинов Василий Федорович (1854–1942), купец. Даниловское кл. — 226.
Асеев Николай Николаевич (1889–1963), поэт. Новодевичье кл. — 409, 414.
Астырев Николай Михайлович (1857–1894), писатель. Ваганьковское кл. — 241.
Афанасьев Александр Николаевич (1826–1871), фольклорист. Пятницкое кл. — 205.
Афанасьев Виктор Павлович, спортсмен, прыгун на лыжах с трамплина, мастер спорта СССР международного класса — 473 Афиногенов Александр Николаевич (1904–1941), драматург. Новодевичье кл. — 408.
Ахмадулина Изабелла Ахатовна (1937–2010), поэтесса. Переделкинское кл. — 156.
Ашукин Николай Сергеевич (1890–1972), литературовед. Востряковское кл. — 439.
Бабакин Георгий Николаевич (1914–1971), конструктор ракетно-космической техники. Новодевичье кл. — 419.
Бабочкин Борис Андреевич (1904–1975), актер. Новодевичье кл. — 423.
Бабухин Александр Иванович (1827 (1835?) — 1891), профессор-физиолог. Даниловский мон. — 55.
Багратион Иван Александрович (1730–1795), князь. Приходское кл. церкви Всех Святых во Всехсвятском — 34.
Багратион Петр Иванович (1769–1812), князь, генерал от инфантерии. Кл. села Симы Владимирской губ.; Бородинское поле — 34, 281.
Бадаев Алексей Егорович (1883–1951), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Бажаев Зияуди Юсупович (1960–2000), бизнесмен. Даниловское мусульманское кл. — 502.
Бажанова Зоя Константиновна (1902–1968), актриса. Востряковское кл. — 448.
Баженов Александр Николаевич (1835–1867), театральный критик. Симонов мон. — 70.
Баженов Василий Иванович (1737 (1738?)- 1799), архитектор. Кл. села Глазова Калужской губ. — 328, 341.
Баженов Николай Максимович, губернский секретарь. Симонов мон. — 65.
Байрашевский Мустафа Адамович (1857–1915), надворный советник, кассир 1 разряда. Даниловское мусульманское кл. — 499.
Бакулин Александр Яковлевич (1813–1893), баснописец. Пятницкое кл. — 205.
Бакунин Михаил, «болярин». Новодевичий мон. — 84.
Бакунина Варвара, «болярыня». Новодевичий мон. — 84.
Балтер Алла Давидовна (1939–2000), актриса. Ваганьковское кл. — 264.
Барановский Петр Дмитриевич (1892–1984), архитектор-реставратор. Донской мон. — 99, 137–139, 159.
Барбашева Вера Александровна (1875–1943), писательница. Новодевичье кл. — 404.
Бардыгина Мария Александровна (урожденная Гандурова, 1888–1913). Новодевичий мон. — 85, 86.
Барков Иван Семенович (1732–1768), поэт, сатирик. (Симонов мон., Москва; Смоленское кл., Петербург —?) — 68, 69.
Барская Маргарита Александровна (1903–1939), кинематографист. Новое Донское кл. — 382.
Барто Агния Львовна (1906–1981), детская писательница. Новодевичье кл. -410.
Батюшков Константин Николаевич (1787–1855), поэт. Спасо-Прилуцкий мон., Вологда — 212.
Бауман Николай Эрнестович (1837–1905), революционер. Ваганьковское кл. — 215, 216, 266, 268, 270.
Баффа Дмитрий Николаевич (1820–1881). Приходское кл. Тихоновской церкви в Алексеевском — 175.
Бахметьев Владимир Матвеевич (1885–1963), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Бахметьева Мария Федоровна (1889–1966), писательница. Новодевичье кл. — 409.
Бахрушин Алексей Александрович (1865–1929), фабрикант, меценат. Ваганьковское кл. — 53, 278.
Бахрушин Алексей Петрович (1853–1904), коллекционер, меценат. Симонов мон. — 70.
Бахтин Михаил Михайлович (1895–1975), литературовед. Введенское кл. — 460.
Баян Вадим (Владимир Иванович Сидоров, 1880–1966), поэт. Ваганьковское кл. — 252, 253.
Демьян Бедный (Ефим Алексеевич Придворов, 1883–1945), поэт. Новодевичье кл. — 269, 408.
Безобразов Григорий Михайлович (1786–1854), д.с.с. Даниловский мон. — 47.
Безыменский Александр Ильич (1898–1973), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Бек Александр Альфредович (1902 /1903–1972), писатель. Головинское кл. — 429.
Бекетов Николай Андреевич (1790–1829), профессор Московского университета. Дорогомиловское кл. — 283.
Бекетов Петр Афанасьевич (ск. в 1796), полковник. Новоспасский мон. — 109.
Бекетов Платон Петрович (1761–1836), книгоиздатель. Новоспасский мон. — 109, 111.
Беклемишева Екатерина Ивановна (урожденная Прохорова, 1866–1912). Новодевичий мон. — 89.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811–1848), литературный критик. Волково кл., Петербург — 67, 123, 165, 194, 335.
Белинская Марья Васильевна (1812–1890). Лазаревское кл. — 194.
Белицкий Яков Михайлович (1930–1996), москвовед. Введенское кл. — 461.
Белов Павел Алексеевич (1897–1962), генерал-полковник. Новодевичье кл. — 392.
Белоусов Иван Алексеевич (1863–1930), москвовед. Семеновское кл. — 79, 80, 188, 189, 241, 257, 260, 328, 329.
Андрей Белый (Борис Николаевич Бугаев, 1880–1934), писатель. Новодевичье кл. — 407.
Берберова Нина Николаевна (1901–1993), писательница. Прах развеян в четырех местах: в Париже, в США — на территории Йельского и Принстонского университетов и над рекой Делавер в Филадельфии — 407.
Бердяев Николай Александрович (1874–1948), философ. Старое городское кл. Кламара, Франция — 190.
Березко Георгий Сергеевич (1905–1982), писатель. Ваганьковское кл. — 254.
Березовский Феоктист Алексеевич (1877–1952), писатель. Введенское кл. — 460.
Беренс Евгений Андреевич (1876–1928), флотоводец. Новодевичье кл. — 391.
Берия Лаврентий Павлович (1899–1953), политический деятель. (Новое Донское кл. — ?) — 252, 372, 492.
Беркова Клара Наумовна (1881–1938), писательница. Новодевичье кл. — 404.
Бермонт Евгений Григорьевич (1906–1948), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Бернштейн Полина Самойловна (1879–1949), писательница. Новодевичье кл. — 404.
Бетанкур Августин Августинович (1758–1824), архитектор. Смоленское лютеранское кл.; Лазаревское кл. Александро-Невской лавры, Петербург-128.
Благин Николай Павлович (1896–1935), летчик. Новодевичье кл. — 402, 403.
Бланк Карл Иванович (1728–1793), архитектор — 122.
Блок Александр Александрович (1880–1921), поэт. Смоленское кл.; Волково кл. Петербург — 248, 406.
Блюхер Василий Константинович (1889–1938), маршал Советского Союза. Новое Донское кл. — 364.
Бобровский Владимир Семенович (1873–1924), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
Бове Осип Иванович (1784–1834), архитектор. Донской мон. — 27, 50, 126, 128, 159, 322.
Богатырев Юрий Георгиевич (1947–1989), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Богданов Анатолий Петрович (1834–1896), зоолог и антрополог. Новодевичий мон. — 10, 12–15, 91.
Богданов Еллий Анатольевич (1872–1931), биолог. Дорогомиловское кл.; Новодевичье кл. — 388.
Богданов Семен Ильич (1894–1960), маршал бронетанковых войск. Новодевичье кл. — 392.
Боголепов Николай Павлович (1846–1901), министр народного просвещения. Дорогомиловское кл. — 284–286.
Богомолов Владимир Осипович (1924–2003), писатель. Ваганьковское кл. — 254, 255.
Богомолов Иван Семенович (1841–1886), архитектор. Калитниковское кл. — 322, 323.
Богословский Никита Владимирович (1913–2004), композитор. Новодевичье кл. — 424.
Богушевич Иван Михайлович (1906–1962), военачальник. Востряковское кл. — 432.
Болдырев Алексей Васильевич (1780–1842), языковед-востоковед. Дорогомиловское кл.; Донской мон. — 283.
Болотников Иван Исаевич (?- 1608), предводитель восстания 1606–1607 годов. Каргополь — 491.
Бондарчук Сергей Федорович (1920–1994), актер, режиссер. Новодевичье кл. — 419.
Бонч-Богдановский Иосиф Михайлович (1863–1909), генерал-майор. Новодевичье кл. — 391.
Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич (1873–1955), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Борзенко Сергей Александрович (1909–1972), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Борис Федорович Годунов (ок. 1552–1605), царь Московский. Архангельский собор Кремля; Варсонофьевский мон.; Троице-Сергиева лавра — 60, 95, 96, 115, 116, 133, 450.
Боровик Артем Генрихович (1960–2000), журналист. Новодевичье кл. — 83, 502.
Боткин Сергей Петрович (1832–1889), т.с., терапевт. Кл. Новодевичьего монастыря, Петербург — 334 Боцяновский Владимир Феофилович (1869–1943), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Брежнев Леонид Ильич (1906–1982), политический деятель. Красная площадь — 282, 372, 373, 419.
Брик Осип Максимович (1888–1945), поэт. Новодевичье кл. — 403, 404.
Бродская Лидия Исааковна (1910–1991), художница. Ваганьковское кл. — 262.
Бродский Иосиф Александрович (1940–1996), поэт. Кл. Сан-Микеле, Венеция — 206.
Бродский Николай Леонтьевич (1881–1951), литературовед — 168.
Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926), генерал от кавалерии. Новодевичий мон. — 91, 143.
Бруштейн Александра Яковлевна (1884–1968), писательница Новодевичье кл. — 409.
Брюс Яков Вилимович (1670–1735), генерал-фельдмаршал. Приходское кл. лютеранской кирки св. Николая на Гороховом поле — 452, 453, 454, 456.
Брюсов Валерий Яковлевич (1873–1924), поэт. Новодевичье кл. — 168, 181, 205, 206, 224, 407.
Брянский Борис Александрович (1928–1972), поэт. Новое Донское кл. — 381.
Брянский Александр Давыдович (Саша Красный, 1882–1995), поэт. Новое Донское кл. — 381.
Брянцев Георгий Михайлович (1904–1960), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Булахов Петр Петрович (1822–1885), композитор. Ваганьковское кл. — 278.
Булгаков Михаил Афанасьевич (1891–1940), писатель. Новодевичье кл. — 145, 408, 415, 417, 418.
Булганин Николай Александрович (1895–1975), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Бунин Иван Алексеевич (1870–1953), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 80, 224, 329, 338, 339, 357, 358, 366–368, 428.
Бунин Юлий Алексеевич (1857–1921), публицист. Новое Донское кл. — 358.
Бурденко Николай Нилович (1876–1946), хирург. Новодевичье кл. — 419.
Бурков Георгий Иванович (1933–1990), артист. Ваганьковское кл. — 278.
Бурлюк Давид Давидович (1882–1967), поэт, художник. Лонг-Айленд, Нью-Йорк-224, 406.
Бурышкин Афанасий Васильевич (1853–1912), купец. Новодевичий мон. — 85.
Бурышкин Павел Афанасьевич (1887–1955), товарищ московского городского головы, москвовед. Исси-ле-Мулино, под Парижем — 85.
Бурышкина Ольга Федоровна, купеческая жена. Новодевичий мон. — 85.
Буслаев Федор Иванович (1818–1897), языковед, академик. Новодевичий мон. — 91, 129.
Бутурлин Александр Борисович (1694–1767), граф, московский генерал-губернатор. Церковь Георгия Великомученика на Большой Дмитровке — 27.
Бухарин Иван Гаврилович (1862–1940). Новое Донское кл. — 385.
Бухарин Николай Иванович (1888–1938), политический деятель. (Совхоз Коммунарка близ Москвы —?) — 385.
Быковский Константин Михайлович (1841–1906), архитектор. Ваганьковское кл. — 256, 257.
Быковский Михаил Доримедонтович (1801–1885), архитектор. Ваганьковское кл. — 255, 256.
Вавилов Сергей Гаврилович (1856–1904), московский мещанин. Новодевичье кл. — 389.
Вавилов Сергей Иванович (1891–1951), физик. Новодевичье кл. — 420.
Вайнер Аркадий Александрович (1931–2005), писатель. Востряковское кл. — 431, 432, 434.
Вайнер Георгий Александрович (1938–2009), писатель. Кл. Маунт-Мориа в Фэйрвью. Нью-Джерси — 434.
Вакиль Ахмед хан (1903–1931), афганский командир полка. Даниловское мусульманское кл. — 502.
Василий Иоаннович (1479–1533), великий князь Московский. Архангельский собор Кремля — 72.
Васильев Алексей (ск. в 1783), купец. Даниловский мон. — 47.
Васильев Аркадий Николаевич (1907–1972), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Васильев Павел Николаевич (1910–1937), поэт. Новое Донское кл. — 364.
Васильев Сергей Александрович (1911–1975), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Васильев Сергей Иванович (ск. в 1920), художник. Алексеевский мон. — 168.
Братья Васильевы (коллективный псевдоним однофамильцев — Георгия Николаевича Васильева, 1899–1946; и Сергея Дмитриевича Васильева, 1900–1959), режиссеры. Новодевичье кл. — 413.
Васнецов Аполлинарий Михайлович (1856–1933), художник. Введенское кл. — 460.
Васнецов Виктор Михайлович (1848–1926), художник. Лазаревское кл.; Введенское кл. — 97, 123, 289, 359, 460.
Вассиан (Владимир Васильевич Пятницкий, 1879–1941 (1940?), епископ. (Коми АССР; Свердловск —?) — 172.
Вахтангов Евгений Багратионович (1883–1922), режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Введенская Зинаида Саввична. Калитниковское кл. — 319.
Введенская Ольга Федоровна (1891–1963). Калитниковское кл. — 319.
Введенский Александр Александрович (1913–1988), протодиакон. Калитниковское кл. — 319.
Введенский Александр Иванович (митрополит Александр, 1889–1946). Калитниковское кл. — 313, 316–319.
Введенский Алексей Иванович (1861–1913), профессор Московской духовной академии. Миусское кл. — 213.
Введенский Владимир Александрович (1921–1984), протоиерей. Калитниковское кл. — 319.
Ведерников Алексей Степанович (1880–1919), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
Великанова Гелена Марцелиевна (1922–1998), певица. Ваганьковское кл. — 264.
Вельтман Александр Фомич (1800–1870), писатель, историк. Алексеевский мон. — 165, 170, 201.
Вельяминов Иван Александрович (1773–1837), генерал от инфантерии. Даниловский мон. — 47.
Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805–1827), поэт. Симонов мон., Новодевичье кл. — 66, 68, 388.
Венелин Юрий Иванович (1802–1939), историк. Даниловский мон. — 54, 55 м.
Вера (Победимская, ск. в 1949), игуменья Новодевичьего монастыря. Даниловское кл. — 305.
Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861–1928), писательница. Новодевичье кл. — 407.
Вересаев (Смидович) Викентий Викентьевич (1867–1945), писатель. Новодевичье кл. — 329, 459.
Веретенников Николай Иванович (1871–1955), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Вернадский Владимир Иванович (1863–1945), ученый. Новодевичье кл. — 168, 420.
Верховский Борис Алексеевич (ск. в 1900), инженер. Голова на Пятницком кл. — 208, 209.
Веселовский Алексей Николаевич (1843–1918), литературовед. Введенское кл. — 460.
Братья Веснины: Александр Александрович (1883–1952), Виктор Александрович (1882–1950), Леонид Александрович (1880–1933), архитекторы. Новодевичье кл. — 59, 421.
Вигель Филипп Филиппович (1786–1856), т.с., мемуарист. Алексеевский мон. — 168.
Викторов Алексей Егорович (1828–1883), библиограф. Симонов мон. — 70.
Витали Иван Петрович (1794–1855), скульптор. Кл. Александро-Невской лавры. Петербург — 109, 110, 123, 188.
Витте Сергей Юльевич (1849–1915), политический деятель. Лазаревское кл. Александро-Невской лавры. Петербург — 214.
Витачек Евгений Францевич (1880–1946), скрипичный мастер. Введенское кл. — 459.
Вицин Георгий Михайлович (1917–2001), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Вишневский Александр Александрович (1906–1975), хирург. Новодевичье кл. — 419.
Вишневский Александр Васильевич (1874–1948), хирург. Новодевичье кл. — 419.
Вишневский Всеволод Витальевич (1900–1951), драматург. Новодевичье кл. — 253, 408, 422.
Владимир Мономах (1053–1125), великий князь Киевский. Погребен в Софийском соборе в Киеве — 13.
Власов Андрей Андреевич (1901–1946), генерал-лейтенант. (Новое Донское кл. — ?) — 396.
Власовский Александр Александрович (1842–1899), московский обер-полицмейстер. Алексеевский мон. — 169.
Воздвиженский Гавриил Михайлович (1833–1896), д. сс., доктор медицины. Даниловское кл. — 295.
Волков Федор Григорьевич (1729–1763), актер, театральный деятель. (Спасо-Андроников мон.; Златоустьинский мон. — ?) — 124.
Волконский Александр Дмитриевич (1812–1883), князь. Даниловский мон. — 47.
Волуев Дмитрий Александрович (Валуев, 1820–1845), историк, славянофил. Даниловский мон. — 48, 54.
Воробьев Михаил Петрович (1896–1957), маршал инженерных войск. Новодевичье кл. — 392.
Ворожейкин Григорий Алексеевич (1895–1974), маршал авиации. Введенское кл. — 461.
Ворошилов Климент Ефремович (1881–1969), политический деятель. Красная площадь — 266.
Воронин Валерий Иванович (1939–1984), футболист. Даниловское кл. — 298–300.
Воскресенский Александр Георгиевич (1875–1950), священник, настоятель храма Иоанна Воина на Якиманке. Введенское кл. — 463.
Врубель Михаил Александрович (1856–1910), художник. Кл. Новодевичьего мон., Петербург — 79, 181, 294.
Вучетич Евгений Викторович (1908–1974), скульптор. Новодевичье кл. — 421.
Высоцкая Ольга Сергеевна (1906–2000), диктор радио. Пятницкое кл. — 210.
Вяземский Петр Андреевич (1792–1878), князь, поэт. Тихвинское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 239.
Гааз Федор Петрович (1780–1853), врач. Введенское кл. — 458.
Гаврилов Петр (ск. в 1812 г.), священник храма Сорока мучеников Севастийских у Новоспасского монастыря. Новоспасский мон. — 105, 106.
Гагарин Владимир Константинович (1821–1899), князь. Даниловский мон. — 47.
фон Гаден Стефан (Даниил Жидовин, или Степан Фунгаданов, ск. в 1682 г.), врач. Москва — 477.
Газданов Гайто (Георгий) Иванович (1903–1971), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 407.
Галкин Самуил Залманович (1897–1960), поэт, драматург. Новодевичье кл. — 409.
Гарнич Николай Федорович (1901–1961), писатель, генерал-майор. Новодевичье кл. — 404.
Гаршин Всеволод Михайлович (1855–1888), писатель. Волково кл., Петербург — 240.
Гвозданович Борис Васильевич (1884–1917). Новодевичий мон. — 89.
Гендельштейн Альберт Александрович (1907–1981), режиссер-кинодокументалист, сценарист и кинооператор. Востряковское кл. — 447.
Георгий Александрович (1871–1899), великий князь. Петропавловский собор, Петербург -132.
о. Герасим, игумен Чудова монастыря. Даниловское кл. — 305.
Герасимов Александр Михайлович (1881–1963), художник. Новодевичье кл. — 421.
Герасимов Михаил Михайлович (1907–1970), антрополог, скульптор. Новодевичье кл. — 193.
Герцен Александр Иванович (1812–1870), писатель. Ницца — 326, 335.
Гершельман Сергей Константинович (1854–1910), московский генерал-губернатор. Александро-Невская лавра. Петербург — 215.
Фон Гершельман, генерал. Миусское кл. — 214.
Гиляровский Владимир Алексеевич (1853–1935), писатель. Новодевичье кл. — 240, 408.
Гиппиус Карл Карлович (1864–1941), архитектор. Ваганьковское кл. — 224.
Глаголев Александр Николаевич (1851–1906), д. сс., директор коммерческих училищ. Даниловское кл. — 295, 296.
Глазунов Матвей Петрович (1757–1830), издатель, книгопродавец. Симонов мон. — 68.
Глан Бетти Николаевна (1903–1992), директор ЦПКиО им. А. М. Горького. Новое Донское кл. — 384, 385.
Глеб Ростиславич (ск. в 1177 г.), князь Рязанский — 16.
Глебов Петр Петрович (1915–2000), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Глебовы-Стрешневы. Донской мон. — 119.
Глинка Михаил Иванович (1804–1857), композитор. Тихвинское кл., Александро-Невской лавры, Петербург — 201, 249.
Глузский Михаил Андреевич (1918–2001), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Гнедич Николай Иванович (1784–1833), поэт, переводчик. Тихвинское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 109, 239.
Гоголь Николай Васильевич (1809–1852), писатель. Даниловский мон.; Новодевичье кл. — 48, 51–54, 67, 165, 201, 334, 388, 416, 417, 422.
Голиков Филипп Иванович (1900–1980), маршал Советского Союза. Новодевичье кл. — 392.
Голицын Валерьян Михайлович (1803–1859), князь, декабрист. Даниловский мон. — 54.
Голицын Василий Васильевич (1643–1714), князь. Красногорский Богородицкий монастырь в Пинеге — 181.
Голицын Михаил Николаевич (1756–1827), князь, т.с. Даниловский мон. — 47.
Голицына Наталья Петровна (1739–1837), княгиня. Донской мон. — 119.
Голицыны, князья. Даниловский мон.; Донской мон.; Богоявленский мон. и др. кл. — 73, 109.
Голова-Ховрин Иван Владимирович (XV в.), боярин — 425.
Головин Федор Алексеевич (1650–1706), граф, генерал-адмирал. Симонов мон. — 60.
Голодный Михаил Семенович (1903–1949), поэт. Новодевичье кл. — 408.
Голоушев Сергей Сергеевич (Сергей Глаголь, 1855–1920), публицист, искусствовед. Новодевичий мон. — 75, 79, 80, 329.
Голубкина Анна Семеновна (1864–1927), скульптор. Кладбище в Зарайске — 190.
Гольцев Виктор Александрович (1850–1906), публицист. Ваганьковское кл. — 240.
Голышева Ольга Павловна (1909–1957). Головинское кл. — 429.
Горбунов Сергей Петрович (1902–1933), директор авиазавода. Новое Донское кл. — 365.
Гордеев Федор Гордеевич (1744–1810), скульптор. Смоленское кл., Петербург -123.
Гордон Петр Иванович (Патрик Леопольд, 1635–1699), генерал. Приходское кл. латинского костела Петра и Павла на Немецкой ул.; Введенское кл. -455, 456.
Горелик Иосиф Григорьевич (1907–1961), писатель. Новодевичье кл. — 405.
Горин Григорий Израилевич (1940–2000), драматург. Ваганьковское кл. — 263, 264.
Городецкая Нимфа (Анна) Алексеевна (1889–1945). Ваганьковское кл. — 247.
Городецкая Рогнеда Сергеевна (1908–1999). Ваганьковское кл. — 250.
Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967), поэт. Ваганьковское кл. — 247–250.
Горький Алексей Максимович (Пешков, 1868–1936), писатель. Красная площадь — 329, 366, 367, 384.
Грабарь Игорь Эммануилович (1871–1960), художник. Новодевичье кл. — 358, 421.
Грановский Тимофей Николаевич (1813–1855), историк. Пятницкое кл. — 203, 204, 295, 335.
Грибоедов Александр Сергеевич (1795–1829), писатель. Кл. Мтацминда, Тбилиси — 212.
Григорович Дмитрий Васильевич (1822–1899/1900), писатель. Волково кл., Петербург — 202, 335.
Григорьев Афанасий Григорьевич (1782–1868), архитектор. Калитниковское кл. — 211, 322.
Гризодубова Валентина Степановна (1909 (1910?)- 1993), летчица. Новодевичье кл. — 192.
Гринин Алексей Григорьевич (1919–1988), футболист. Востряковское кл. — 447.
Гришин Виктор Васильевич (1914–1992), политический деятель. Новодевичье кл. — 392, 400.
Громов Михаил Михайлович (1899–1985), генерал-полковник авиации. Новодевичье кл. — 192.
Громыко Андрей Андреевич (1909–1989), политический деятель. Новодевичье кл. — 392, 397, 398.
Грот Яков Карлович (1812–1893), филолог, академик. Кл. Новодевичьего монастыря, Петербург — 233.
Грузинский Алексей Евгеньевич (1858–1930), литературовед — 329.
Губкин Иван Михайлович (1871–1939), геолог. Новодевичье кл. — 419.
Губонин Михаил Ефимович (1907–1971), историк церкви. Долгопрудненское кл. — 68, 134.
Гудзий Николай Каллиникович (1887–1965), литературовед. Новодевичье кл. — 409.
Гудков Олег Васильевич (1931–1973), летчик. Быковское кл. в Жуковском-193.
Гуляев Юрий Александрович (1930–1986), певец. Ваганьковское кл. — 278.
Гусев Виктор Михайлович (1909–1944), поэт, драматург. Новодевичье кл. — 408.
Гучков Александр Иванович (1862–1936), политический деятель. Сент-Женевьев-де-Буа, Париж — 343.
Гучков Николай Иванович (1860–1935), д. сс., московский городской голова. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 183.
Гучков Федор Алексеевич (ск. в 1856 г.), фабрикант. Преображенское кл. — 342, 343, 345.
Давыдов Денис Васильевич (1784–1839), поэт, генерал-майор. Новодевичий мон. — 73.
Давыдов Иван Иванович (1794–1863), академик, сенатор. Новоспасский мон. — 110.
Давыдов-Ядов Яков Петрович (1884–1940), драматург, поэт. Новое Донское кл. — 382.
Даль Владимир Иванович (1801–1872), языковед. Ваганьковское кл. — 6, 51, 232–234, 236, 237, 239, 278.
Даль Екатерина Львовна (ск. в 1872 г.). Ваганьковское кл. — 236.
Даниил Александрович (1263–1303), князь Московский. Частицы мощей в Даниловском мон. — 44, 45.
Демент М. С. (ск. в 1911 г.). Дорогомиловское еврейское кл. — 478.
Дементьев Николай Иванович (1907–1935), поэт. Новодевичье кл. — 408.
Дементьев Петр Тимофеевич (1913–1998), футболист. Востряковское кл. — 447.
Демидов Прокофий Акинфиевич (1710–1786). Донской мон. — 119–122.
Демут-Малиновский Василий Иванович (1779–1846), скульптор. Смоленское кл.; Тихвинское кл., Александро-Невской лавры, Петербург — 123.
Деникин Антон Иванович (1872–1947), политический деятель. Донской мон. — 142–148.
Дербенев Леонид Петрович (1931–1995), поэт-песенник. Востряковское кл. — 439, 441, 442.
Державин Гаврила Романович (1743–1816), поэт. Хутынский монастырь, Новгородская губ.; Новгородский кремль — 206, 238.
Джелакаева Роза Яковлевна (1943–1985), актриса. Востряковское кл. — 431.
Джунковский Владимир Федорович (1865–1938), московский губернатор. (Бутовский полигон —?) — 183, 359.
Димитрий Иоаннович (Донской, 1350–1389), великий князь Московский. Архангельский собор Кремля — 28, 29, 59–62, 116, 490.
Димитрий Иоаннович (1582–1591), царевич. Архангельский собор Кремля -115.
Димитрий Иоаннович (Григорий Отрепьев, ск. в 1606 г.), царь Московский. Пепел рассеян в Котлах — 60, 95, 96, 413, 491.
Дмитриев Иван Иванович (1760–1837), д.т.с., поэт. Донской мон. — 125.
Дмитриев Михаил Александрович (1796–1866), поэт. Даниловский мон. — 5, 20, 48, 201, 218, 228, 230, 236, 237, 239, 262, 278.
Дмитриев Тимофей (XVII в.), банный водолив. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 23.
Дмитриев Федор Михайлович (1829–1894), профессор-текстильщик. Даниловский мон., Донской мон. — 48, 54.
Добрынин Михаил Кузьмич (1899–1955), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Долев Дмитрий Николаевич (1883–1944), драматург. Новодевичье кл. — 404.
Долматовский Евгений Аронович (1915–1994), поэт. Новое Донское кл. — 377, 378.
Долуханова Зара Александровна (1918–2007), певица. Армянское кл. — 476.
Дорош Ефим Яковлевич (1908–1972), писатель. Востряковское кл. — 434.
Дорошевич Влас Михайлович (1864–1922), публицист. Волково кл., Петербург — 205, 277.
Достоевская Мария Федоровна (1800–1837). Лазаревское кл. — 193, 194.
Достоевский Федор Михайлович (1821–1881), писатель. Волково кл., Петербург — 51, 179, 180, 193, 194, 196, 227.
Драгунский Давид Абрамович (1910–1992), генерал-полковник. Новодевичье кл. — 392.
Дрожжин Спиридон Дмитриевич (1848–1930), поэт. Кладбище села Завидова Тверской обл. — 329.
Дудко Дмитрий Сергеевич (1922–2004), протоиерей. Пятницкое кл. — 352.
Дуров Владимир Леонидович (1863–1934), артист цирка. Новодевичье кл. — 422, 423.
Дурылин Сергей Николаевич (1877–1954), литературовед, театральный критик. Даниловское кл. — 297.
Душкин Алексей Николаевич (1904–1977), архитектор. Армянское кл. — 476.
Дымшиц Александр Львович (1910–1975), литературовед. Новодевичье кл. — 410.
Дюбюк Александр Иванович (1812–1897), композитор. Ваганьковское кл. — 242.
Евдокимов Иван Васильевич (1886–1941), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Евдокия Алексеевна (1650–1712), царевна. Новодевичий мон. — 73.
Евсевий блаженный (ск. в 1836). Симоновский мон. — 69, 179.
Евфимия жена гостя Андрея Никифоровича, (ск. в 1641 г.). Семеновское кл. — 324.
Еголин Александр Михайлович (1896–1959), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Егоров Александр Ильич (1883–1939), маршал Советского Союза. Новое Донское кл. — 364.
Ежов Николай Иванович (1895–1940), политический деятель. Новое Донское кл. — 385.
Екатерина II Алексеевна (1729–1796), императрица Всероссийская. Петропавловский собор, Петербург — 101–103, 196, 340, 478.
Екатерина Алексеевна (1658–1718), царевна. Новодевичий мон. — 73 м.
Елена (Елена Семеновна Девочкина, ск. в 1547 г.), схимонахиня, игуменья Новодевичьего монастыря. Новодевичий мон. — 92.
Елизавета Петровна (1709–1761), императрица Всероссийская. Петропавловский собор, Петербург — 30, 100–102, 453.
Елизавета Федоровна (1864–1918), великая княгиня. Иерусалим — 184.
Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854–1933), писатель. Новодевичье кл. — 403, 407.
Епанчин Николай Алексеевич (1857–1941), генерал от инфантерии. Русское кладбище в Ницце — 96, 97.
Ерзин Салих Юсупович (1833–1911), купец. Даниловское мусульманское кл. — 498, 499.
Ермилов Владимир Владимирович (1904–1965), литературовед. Введенское кл. — 460.
Ермолова Мария Николаевна (1853–1928), актриса. Приходское кл. церкви Рождества Пресвятой Богородицы во Владыкине; Новодевичье кл. — 388.
Есенин Сергей Александрович (1895–1925), поэт. Ваганьковское кл. — 246–248, 257.
Ефимов Михаил Никифорович (1881–1919), авиатор — 192, 193.
Ефремов Олег Николаевич (1927–2000), артист, режиссер. Новодевичье кл. — 83.
Жеймо Янина Болеславовна (1909–1987), актриса. Востряковское кл. — 448.
Железняков Анатолий Григорьевич (Партизан-Железняк, 1895–1919), революционер. Ваганьковское кл. — 266–268, 270.
Жерве Владимир Константинович (1833–1900), генерал от инфантерии. Семеновское кл. — 326.
Жженов Георгий Степанович (1915–2005), артист. Новодевичье кл. — 423.
Жилярди Иван Дементьевич (Джованни Баттиста, 1755–1819), архитектор. Мест. Монтаньола близ Лугано, Швейцария — 322.
Житков Борис Степанович (1882–1938), писатель. Ваганьковское кл. — 253.
Жолтовский Иван Владиславович (1867–1959), архитектор. Новодевичье кл. — 421.
Жук Станислав Алексеевич (1935–1998), заслуженный тренер. Ваганьковское кл. — 264.
Жуков Георгий Константинович (1896–1974), маршал Советского Союза.
Красная площадь — 192, 395 Жуковский Василий Андреевич (1783–1852), поэт. Тихвинское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 109, 127, 212.
Жуковский Николай Егорович (1847–1921), ученый, основоположник аэродинамики. Донской мон. — 127.
Журов Николай Семенович (1897–1935), летчик. Новодевичье кл. — 401, 403.
Забелин Иван Егорович (1820–1908/1909), историк. Ваганьковское кл. — 278, 335.
Заболоцкий Николай Алексеевич (1903–1958), поэт. Новодевичье кл. — 264, 409.
Завалишин Дмитрий Иринархович (1804–1892), декабрист. Даниловский мон. — 54.
Загоскин Михаил Николаевич (1789–1852), писатель. Новодевичий мон. — 90, 201.
Зайцев Борис Константинович (1881–1972), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 79, 80, 82, 83, 329, 358.
Закревский Арсений Андреевич (1783–1865), граф, московский генерал-губернатор. Похоронен в имении Голочето в Италии — 221.
Замошкин Николай Иванович (1896–1960), писатель. Новое Донское кл. — 382.
Заруцкий Павел Александрович (1868–1934?), архитектор — 342.
Захаров Георгий Федорович (1897–1957), генерал армии. Новодевичье кл. — 392.
Захарьин Роман Юрьевич (ск. в 1543 г.), князь. Новоспасский мон. — 95.
Захарьина-Юрьева Ирина (ск. в 1579 г.), княгиня. Новодевичий мон. — 72.
Зачесов Иван Иванович (1870–1910), очеркист. Приходское кл. церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Медведкове — 183.
Згура Владимир Васильевич (1903–1927), москвовед. Семеновское кл.; Преображенское кл. — 328.
Зверев Николай Сергеевич (1832–1893), музыкант. Даниловское кл. — 296.
Зелинский Николай Дмитриевич (1861–1953), химик. Новодевичье кл. — 168, 420.
Зельдович Яков Борисович (1914–1987), физик. Новодевичье кл. — 420.
Зернов Дмитрий Николаевич (1843–1917), профессор анатомии. Дорогомиловское кл. — 283.
Зернов Николай Ефимович (1804–1862), профессор математики. Дорогомиловское кл; Ваганьковское кл. — 283.
Зимин Иван Никитич (1818–1887), купец. Преображенское кл. — 344.
Златовратский Николай Николаевич (1845–1911), писатель. Ваганьковское кл. — 241–245, 329.
Злобин Степан Павлович (1903–1965), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Зубов Иван (XVII в.), стрелецкий полковник. Приходское кл. церкви Успения Богородицы на Могильцах — 19.
Зуев Александр Никанорович (1896–1965), писатель. Армянское кл. — 471.
Зыбелин Семен Герасимович (1735–1802), профессор Московского университета. Лазаревское кл. — 194.
Зюйд-Вест (Бывалов) Евгений Сергеевич (1875–1943), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Иванников Александр Егорович (1945–1996), спортсмен, прыгун на лыжах с трамплина, мастер спорта СССР международного класса. Даниловское кл. — 473.
Иванов Анатолий Степанович (1928–2000), писатель. Новодевичье кл. — 403.
Иванов Василий Николаевич (Вася Удалой, 1877–1935), гармонист. Богородское кл. — 184.
Иванов Всеволод Вячеславович, (1895–1963), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Иванов Вячеслав Иванович (1866–1949), поэт. Кл. Верано; кл. Тестаччо (оба — в Риме) — 248.
Иванов Зиновий Иванович (1863–1942), архитектор — 354.
Иванов Иван Сергеевич (1974–1913), капитан артиллерии. Новодевичье кл. — 391.
Иванов Семен (ск. в 1631), сын аловеничник. Приходское кл. церкви Рождества Богородицы в Пунинках- 22.
Иванов-Шиц Илларион Александрович (1865–1937), архитектор. Новодевичье кл. — 167.
Иванцов-Платонов Александр Михайлович (1835–1894), протоиерей, профессор Московского университета. Даниловское кл. — 296.
Ивашов Владимир Сергеевич (1939–1995), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Ивнев Рюрик (Михаил Александрович Ковалев, 1891–1981), поэт. Ваганьковское кл. — 247.
Игнатий (Дмитрий Александрович Брянчанинов, 1807–1867), епископ.
Мощи в Толгском монастыре. Ярославль — 189.
Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1954), генерал-лейтенант, писатель. Новодевичье кл. — 408.
Идашкин Юрий Владимирович (1930–1997), литературовед. Новое Донское кл. — 377–379.
Извицкая Изольда Васильевна (1932–1971), актриса. Востряковское кл. — 439.
Ильин Иван Александрович (1882–1954), философ. Донской мон. — 142, 148, 159.
Ильина Наталья Иосифовна (1914–1994), писательница. Востряковское кл. — 439.
Ильинский Игорь Владимирович (1901–1987), артист. Новодевичье кл. — 423.
Ильинский Федор Владимирович (1889–1944), драматург. Новодевичье кл. — 404.
Ильюшин Сергей Владимирович (1894–1977), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419.
Инар Гюстав (1847–1935), участник Парижской коммуны. Новое Донское кл. — 366.
Иннокентий (Иван Евсеевич Попов-Вениаминов, 1797–1879), митрополит Московский. Троице-Сергиева лавра — 272.
Иннокентий (Анатолий Иванович Просвирин, 1940–1994), архимандрит. Новоспасский мон. — 112.
Иннокентий (Орешкин, 1870–1949), иеросхимонах. Приходское кл. Тихоновской церкви в Алексеевском — 176, 177.
Иннокентий (Ястребов, 1867–1928), архиепископ, настоятель Донского монастыря. Даниловское кл. — 306.
Иоллос Григорий Борисович (1859–1907), публицист, политический деятель. Дорогомиловское еврейское кл. — 478, 488.
Иоанн III Васильевич (1440–1505), великий князь Московский. Архангельский собор Кремля — 45, 491.
Иоанн IV Васильевич (Грозный, 1530–1584), царь и великий князь Московский. Архангельский собор Кремля — 20, 25, 44, 60, 72, 450, 451.
Иоанн I Данилович (Калита, 1296–1340), князь Московский. Архагельский собор Кремля — 44, 309.
Иоанн принц Датский (ск. в 1602 г.). Приходское кл. лютеранской кирхи св. Николая на Гороховом поле — 452 о.
Иоанн Кронштадтский (Иван Ильич Сергиев, 1829–1908), настоятель Андреевского собора в Кронштадте. Иоанновский монастырь на Карповке. Петербург — 272, 273, 300.
Иофан Борис Михайлович (1891–1976), архитектор. Новодевичье кл. — 421.
Исаев Константин Федорович (1907–1977), кинодраматург. Ваганьковское кл. — 253.
Исайя (Ипатий Иванович Ставров, 1875–1958), иеромонах. Даниловское кл. — 305.
Исаков Иван Степанович (1894–1967), адмирал. Новодевичье кл. — 392.
Исаков Тимофей Михайлович (XVII в.), подключник. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 23.
Исаковский Михаил Васильевич (1900–1973), поэт. Новодевичье кл. — 382, 407, 410.
Каверин Вениамин Александрович (1902–1989), писатель. Ваганьковское кл. — 254.
Кавылин Илья Алексеевич (1731–1809), купец. Преображенское кл. — 340, 341, 347, 352.
Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991), политический деятель. Новодевичье кл. — 59, 138, 392, 399, 400.
Казакова Римма Федоровна (1932–2008), поэтесса. Ваганьковское кл. — 254.
Калинин Михаил Иванович (1875–1946), политический деятель. Красная площадь-313, 362.
Каменский Василий Васильевич (1884–1961), поэт. Новодевичье кл. — 224, 404–406.
Каминский Александр Степанович (1829–1897), архитектор. Алексеевский мон. — 168, 170.
Камов Николай Ильич (1902–1973), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419.
Кампорези Франческо (Франц Иванович, 1747 (1754?) — 1831), архитектор. Введенское кл. — 322, 459.
Капица Петр Леонидович (1894–1984), физик. Новодевичье кл. — 420.
Каппель Владимир Оскарович (1883–1920), генерал. Харбин; Донской мон. -149, 150.
Капустин Сергей Алексеевич (1953–1995), хоккеист. Востряковское кл. — 447.
Караваева Анна Александровна (1893–1979), писательница. Ваганьковское кл. — 253.
Карамзин Николай Михайлович (1766–1826), писатель, историк. Тихвинское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 56, 57, 109, 212, 213, 453.
Карнеев Василий Николаевич (1831–1895), академик архитектуры. Алексеевский мон. — 169.
Карпов Яким (XVII в.), отставной стрелец. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 23.
Карпович Петр Владимирович (1874–1917), социалист-революционер. Взят Северным морем — 285, 286.
Кассиль Лев Абрамович (1905–1970), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Кассо Лев Аристидович (1865–1914), министр народного просвещения. Петербург -168.
Катаев Валентин Петрович (1897–1986), писатель. Новодевичье кл. — 410, 446.
Катин-Ярцев Юрий Васильевич (1921–1994), артист. Армянское кл. — 476.
Катков Михаил Никифорович (1818–1887), т. е., публицист. Алексеевский мон. — 165, 170.
Катуков Михаил Ефимович (1900–1976), маршал бронетанковых войск. Новодевичье кл. — 392.
Качалин Гавриил Дмитриевич (1911–1995), заслуженный тренер СССР. Востряковское кл. — 448.
Качалов (Шверубович) Василий Иванович (1875–1948), актер. Новодевичье кл. — 423.
Каченовский Михаил Трофимович (1775–1842), д.с.с., историк. Миусское кл. — 212, 213.
Кедрин Дмитрий Борисович (1907–1945), поэт. Введенское кл. — 460.
Кедров Бонифатий Михайлович (1903–1985), философ. Новодевичье кл. — 420.
Кедров Сергей Иванович (1853–1914), историк. Лазаревское кл. — 188.
Кеймах Яков Исаакович (Яков Кейхауз, 1912–1945), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Келдыш Мстислав Всеволодович (1911–1978), математик, академик. Красная площадь — 385.
Кербель Лев Ефимович (1917–2003), скульптор. Новодевичье кл. — 422, 423.
Кибальников Александр Павлович (1912–1987), скульптор. Новодевичье кл. — 413, 422.
Киквидзе Василий Исидорович (1895–1919), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
о. Кирилл (Попков, ск. в 2001), иеромонах. Ваганьковское кл. — 316, 317.
Кирилл Владимирович (1876–1938), великий князь. Кладбище г. Кобурга, Германия; Великокняжеская усыпальница в Петропавловской крепости, Петербург — 347.
Кирильцов Петр Иванович (1814–1837), московский купецкий сын. Даниловское кл. — 288.
Кирсанов Семен Исаакович (1906–1972), поэт. Новодевичье кл. — 410 м.
Клавдия (ск. в 1854 г.), игуменья Алексеевского и Новодевичьего монастырей. Новодевичий мон. -163.
Клейн Роман Иванович (1858–1924), архитектор. Введенское кл. — 78, 224, 256, 460, 487.
Клычков Сергей Антонович (1889–1937), поэт. Новое Донское кл. — 364.
Ключевский Василий Осипович (1841–1911), историк. Донской мон. — 127, 129, 132, 157, 159, 335.
Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (1868–1959), актриса. Новодевичье кл. — 80, 82, 90.
Коваленский Александр Викторович (1897–1965), поэт. Новодевичье кл. — 409.
Кожедуб Иван Николаевич (1920–1991), генерал-полковник. Новодевичье кл. — 392.
Кожинов Вадим Валерьянович (1930–2001), литературовед. Введенское кл. -460.
Козин Вадим Алексеевич (1903–1994), певец. Магадан — 382.
Козинер Григорий Иванович (1808–1860), коллежский асессор и кавалер. Миусское кл. — 212.
Козлов Иван Иванович (1779–1840), поэт. Тихвинское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 68.
Козловский Иван Семенович (1900–1993), певец. Новодевичье кл. — 424.
Коккинаки Владимир Константинович (1904–1985), летчик. Новодевичье кл. — 389.
Колемина Екатерина Ивановна (1796–1863). Новодевичий мон. — 84.
Колесникова. Симонов мон. — 65.
Коллонтай Александра Михайловна (1872–1952), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Колосов Алексей Иванович (1897–1956), писатель. Ваганьковское кл. — 253.
Колчак Александр Васильевич (1874–1920), адмирал, политический деятель. Взят Ангарой — 85, 137, 147, 364, 492.
Колычев Василий Петрович, «болярин». Новоспасский мон. — 113.
Колычев Осип Яковлевич (1904–1972), поэт. Востряковское кл. — 444.
Колычева Дарья Алексеевна, «болярыня». Новоспасский мон. — 113.
Кольцов Алексей Васильевич (1809–1842), поэт. Старое кладбище Воронежа — 335.
Кольцов (Фридлянд) Михаил Ефимович (1898–1942), писатель. Новое Донское кл. — 59, 364.
Кольцов Николай Константинович (1872–1940), биолог. Введенское кл. — 168.
Колюбакин Николай Петрович (1812–1868). Новодевичий мон. — 84.
Кондратьев Иван Кузьмич (Казимирович, 1849–1904), москвовед. Лазаревское кл. — 188, 189, 257, 258.
Конев Иван Степанович (1897–1973), маршал Советского Союза. Красная площадь — 395.
Коненков Сергей Тимофеевич (1874–1971), скульптор. Новодевичье кл. — 421, 422, 423, 463.
Кони Анатолий Федорович (1844–1927), юрист. Волково кл., Петербург-274.
Константин Дмитриевич (инок Кассиан, 1389–1434), князь. Симонов мон. — 59, 60.
Константин Константинович (K.P., 1858–1915), великий князь. Великокняжеская усыпальница в Петропавловской крепости, Петербург — 97.
Копелев Лев Зиновьевич (1912–1997), писатель. Новое Донское кл. — 377, 379, 380.
Копылова Любовь Федоровна (1885–1936), поэтесса. Новодевичье кл. — 403.
Корелин Михаил Сергеевич (1855–1899), профессор, историк. Алексеевский мон. — 169.
Корейша Иван Яковлевич (1783–1861), юродивый. Приходское кл. церкви Илии Пророка в Черкизове — 178–180.
Корин Александр Дмитриевич (1895–1986), художник. Новодевичье кл. — 422.
Корин Павел Дмитриевич (1892–1967), художник. Новодевичье кл. — 421, 462.
Коровин Константин Алексеевич (1861–1939), художник. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 181.
Королев Николай Федорович (1917–1974), боксер. Введенское кл. — 460.
Королев Николай Филиппович (1910/1911–1976), покоритель Берлина. Ваганьковское кл. — 250, 251.
Королев Филипп Егорович (ск. в 1920), участник Русско-японской войны. Ваганьковское кл. — 251.
Короленко Владимир Галактионович (1853–1921), писатель. Парк Победы в Полтаве — 240, 329.
Корольков Александр Алексеевич (1847–1910), крестьянин. Даниловское кл. — 296, 297.
Корсаков Сергей Сергеевич (1854–1900), психиатр. Алексеевский мон. — 169, 170.
Корш Евгений Федорович (1809/1810–1997), публицист. Пятницкое кл. — 205.
Косарев Александр Васильевич (1903–1939), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Косиор Станислав Викентьевич (1889–1939), политический деятель. Новое Донское кл. — 363.
Костров Ермил Иванович (1755–1796), поэт, переводчик. Лазаревское кл. — 188.
Котельницкий Василий Михайлович (1770–1844), с.с., профессор медицины. Дорогомиловское кл. — 283.
Кочетков Геннадий (Гений) Петрович (1923–2006), писатель. Новое Донское кл. — 382.
Кочетов Всеволод Анисимович (1912–1973), писатель. Новодевичье кл. — 378, 410.
Кошевой Петр Кириллович (1904–1976), маршал Советского Союза. Новодевичье кл. — 392.
Кошелев Александр Иванович (1806–1883), славянофил. Даниловский мон. — 48.
Кошкин-Захарьин Василий Юрьевич (ск. в 1497 (1498?), боярин — 95.
Кравченко Андрей Григорьевич (1899–1963), генерал-полковник. Новодевичье кл. — 392.
Красильников Михаил Сергеевич (1853–1868). Новодевичий мон. — 84.
Краснощеков Александр Михайлович (1880–1937), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Крахт Константин Федорович (1868–1919), скульптор. Введенское кл. — 85.
Крестов Юрий Иванович (1938–2007), спортсмен, двоеборец, мастер спорта СССР международного класса. Хованское кл. — 473.
Кристалинская Майя Владимировна (1932–1985), певица. Новое Донское кл. — 385, 432.
Кропоткин Петр Алексеевич (1842–1921), князь, революционер. Новодевичье кл. — 391, 393, 394.
Крученых Алексей Елисеевич (1886–1968), поэт. Новое Донское кл. — 224, 406.
Крылов Иван Андреевич (1769–1844), поэт. Александро-Невская лавра, Петербург — 206.
Крючков Николай Афанасьевич (1910 /1911–1994), артист. Новодевичье кл. — 423.
Кторов Анатолий Петрович (Викторов, 1898–1980), артист. Введенское кл. — 460.
Кудрявцев Петр Николаевич (1816–1858), историк. Даниловское кл. — 295.
Кузнецов Матвей Сидорович (1846–1911), фабрикант. Рогожское кл. — 223, 225, 334.
Кузнецов Николай Герасимович (1904–1974), адмирал. Новодевичье кл. — 392.
Кузнецов Юрий Поликарпович (1941–2003), поэт. Троекуровское кл. — 206.
Кузьмина Меланья (XVII в.), просвирница. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Кулешов Александр (Александр Петрович Нолле, 1921–1990), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Кулябко Алексей Александрович (1866–1930), физиолог. Семеновское кл. — 329.
Куманина Анна Федоровна. Лазаревское кл. — 193, 194.
Куприн Александр Иванович (1870–1938), писатель. Волково кл., Петербург — 329.
Куропаткин Алексей Николаевич (1848–1925), генерал от инфантерии. Кл. села Шешурино Псковской губ. — 208.
Кутлер Николай Николаевич (1859–1924), политический деятель. Миусское кл. — 214.
Кутузов Михаил Илларионович (1745–1813), светлейший князь Смоленский, генерал-фельдмаршал. Казанский собор, Петербург — 280.
Кушнерев Иван Николаевич (1927–1996), очеркист, издатель. Лазаревское кл. -188.
Лавочкин Семен Алексеевич (1900–1960), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419.
Лавренев Борис Андреевич (1891–1959), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Лавров Вукол Михайлович (1852–1912), журналист, переводчик. Ваганьковское кл. — 240.
Лавров Григорий Семенович (XVII в.), стряпчий Хлебного Двора. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Ладинский Антонин Петрович (1895–1961), писатель. Новодевичье кл. — 404, 406.
Лажечников Иван Иванович (1792–1869), писатель. Новодевичий мон. — 56, 91.
Лазарев Лазарь Назарович (1700–1782), меценат. Старое Армянское кл. в Грузинах — 469.
Лакшин Владимир Яковлевич (1933–1993), литературовед. Новодевичье кл. — 403.
Ландау Лев Давыдович (1908–1968), физик. Новодевичье кл. — 420, 423.
Ласкин Борис Савельевич (1914–1983), писатель. Новое Донское кл. — 382.
Лебедев Петр Николаевич (1866–1912), физик. Алексеевский мон.; Новодевичье кл. — 168.
Лебедев-Кумач Василий Иванович (1898–1949), поэт. Новодевичье кл. — 408.
Левашев Василий Яковлевич (1667–1751), московский главнокомандующий. Храм Воздвиженья Креста Господня на Воздвиженке — 27.
Левитан Исаак Ильич (1860–1900), художник. Дорогомиловское еврейское кл.; Новодевичье кл. — 80, 257, 294, 388, 478, 488.
Левитан Юрий Борисович (Юдка Беркович, 1914–1983), диктор радио. Новодевичье кл. — 210, 423.
Левитанский Юрий Давыдович (1922–1996), поэт. Ваганьковское кл. — 264.
Левитов Александр Иванович (1835–1877), писатель. Ваганьковское кл. — 241.
Левицкий Дмитрий Григорьевич (1735–1822), художник. Смоленское кл., Петербург — 120.
Лев-Савин Савелий Моисеевич (1891?- 1947), писатель. Новодевичье кл. — 404, 412.
Левченко Ирина Николаевна (1924–1973), Герой Советского Союза, писательница. Новодевичье кл. — 410.
Лёвшин Афанасий Иванович (XVII в.), стрелецкий полковник. Приходское кл. церкви Успения Богородицы на Могильцах — 19.
Лемешев Сергей Яковлевич (1902–1977), певец. Новодевичье кл. — 424.
Ленин Владимир Ильич (1870–1924), политический деятель. Красная площадь — 97–99, 147, 266, 267, 334, 360, 471, 488.
Лентулов Аристарх Васильевич (1882–1943), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Леонов Евгений Павлович (1926–1994), артист. Новодевичье кл. — 423.
Леонов Леонид Максимович (1899–1994), писатель. Новодевичье кл. — 403.
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1941), поэт. Усадьба Тарханы Пензенской губернии — 57, 201, 239.
Лесков Николай Семенович (1831–1895), писатель. Волково кл., Петербург- 240.
Лестев Дмитрий Александрович (1904–1941), дивизионный комиссар. Новое Донское кл. — 366.
Летников Алексей Васильевич (1837–1888), д.с.с., математик. Алексеевский мон. -165.
Лефорт Франц Яковлевич (1655/1656–1699). (Приходское кл. Реформаторской церкви в Лефортове; Иноверческое кл. в Марьиной роще —?) — 453, 454, 456.
Либкхнет 2-й Вильгельм (1901–1975). Новое Донское кл. — 377.
Ливанов Борис Николаевич (1904–1972), артист. Новодевичье кл. — 423.
Лидин Владимир Германович (1894–1979), писатель. Новодевичье кл. — 53, 54, 410.
Липатов Борис Викторович (1904–1954), драматург. Новодевичье кл. — 404.
Липскеров Константин Абрамович (1889–1954), поэт, драматург. Новое Донское кл. — 382.
Лисициан Павел Герасимович (1911–2004), певец. Армянское кл. — 476.
Лисянский Марк Самойлович (1913–1993), поэт. Ваганьковское кл. — 264.
Литвинов Максим Максимович (Макс Валлах, 1876–1951), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Литвин-Седой Зиновий Яковлевич (1879–1947), революционер. Новодевичье кл. — 391, 392.
Логановский Александр Васильевич (1810 (1812?)- 1855), скульптор. Ваганьковское кл. — 255.
Лозино-Лозинский Глеб Евгеньевич (1909/1910–2001), конструктор ракетно-космической техники. Новое Донское кл. — 384.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765), поэт, ученый. Лазаревское кл. Александро-Невской лавры, Петербург — 21, 238.
Лонго Юрий Андреевич (1950–2006), экстрасенс. Востряковское кл. — 439.
Лопухина Евдокия Федоровна (1669–1731), царица. Новодевичий мон. — 73, 74.
Лосев Алексей Федорович (1893–1988), философ, литературовед. Ваганьковское кл. — 254.
Лотяну Эмиль Владимирович (1936–2003), кинорежиссер. Ваганьковское кл. — 264.
Луговской Владимир Александрович (1901–1957), поэт. Новодевичье кл. — 418.
Лукин Михаил Федорович (1892–1970), генерал-лейтенант. Новодевичье кл. — 392, 395, 396.
Луконин Михаил Кузьмич (1918–1976), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Луначарская Анна Александровна (1883–1959), литератор. Новодевичье кл. — 409.
Лундберг Евгений Германович (1883–1965), критик. Новодевичье кл. — 405.
Лухманов Дмитрий Афанасьевич (1867–1946), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Львов (Львов-Маликов) Михаил Давыдович (1917–1988), поэт. Ваганьковское кл. — 254.
Львов-Рогачевский Василий Львович(1874–1930), писатель. Новодевичье кл. — 407.
Львова (XVII в.), боярыня. Приходское кл. Гребневской церкви на Лубянке -22.
Любарский Кронид Аркадьевич (1934–1996), правозащитник, поэт. Новое Донское кл. — 383.
м. Магдалина, игуменья Страстного монастыря. Даниловское кл. — 305.
Магницкий Леонтий Филиппович (1669–1739), математик. Приходское кл. Гребневской церкви на Лубянке-20, 21, 452.
Мазуров Кирилл Трофимович (1914–1989), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Мазэ Яков Исаевич (1858–1924), раввин. Дорогомиловское еврейское кл.; Востряковское кл. — 433, 484, 486–488.
Майков Аполлон Николаевич (1821–1897), поэт. Кл. Новодевичьего мон., Петербург — 51, 202.
Майков Василий Иванович (1728–1778), поэт. Донской мон. — 125, 159.
Майоров Евгений Александрович (1938–1997), олимпийский чемпион по хоккею с шайбой. Ваганьковское кл. — 264.
Максакова Мария Петровна (1902–1974), певица. Введенское кл. — 460.
Максимов (Самсонов) Владимир Емельянович (1930–1995), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 101, 102, 140, 150, 378, 440–442.
Малышев Петр Федорович (1898–1972), генерал-лейтенант. Востряковское кл. — 447.
Малышкин Александр Георгиевич (1892–1938), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Мальков Павел Дмитриевич (1887–1965), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Малюгин Леонид Антонович (1909–1968), драматург. Новодевичье кл. — 410.
Мамонтов Савва Иванович (1841–1918), предприниматель, меценат. Кл. села Абрамцева под Москвой — 297, 335, 395.
Мандельштам Надежда Яковлевна (1899–1980), писательница. Кунцевское кл. — 250.
Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938), поэт. Поселок Вторая Речка, под Владивостоком — 250.
Манизер Матвей Генрихович (1891–1966), скульптор. Новодевичье кл. — 390, 421, 423.
Маргелов Василий Филиппович (1908/1909–1990), генерал армии. Новодевичье кл. — 392.
Маресьев Алексей Петрович (1916–2001), летчик. Новодевичье кл. — 392.
Марецкая Вера Петровна (1906–1978), актриса. Новодевичье кл. — 423.
Мария Федоровна (1847–1928), императрица Всероссийская. Роксилле, Дания; Петропавловский собор, Петербург — 359.
Мартос Иван Петрович (1754–1835), скульптор. Смоленское кл.; Лазаревское кл., Александро-Невской лавры, Петербург — 123.
Мартынов Алексей Васильевич (1868–1934), хирург. Новодевичье кл. — 419.
Мартынов Леонид Николаевич (1905–1980) поэт. Востряковское кл. — 439, 441, 443, 444, 448.
Маршак Самуил Яковлевич (1887–1964), поэт. Новодевичье кл. — 409.
Масс Владимир Захарович (1896–1979), драматург. Головинское кл. — 429.
Матвеев Евгений Семенович (1922–2003), артист, режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Матевосян Самвел Минасович (1912–2003), герой обороны Брестской крепости. Армянское кл. — 476.
м. Матрона (Матрена Дмитриевна Никонова, 1885–1952). Даниловское кл.; рака с мощами в Покровском монастыре — 271, 300–305, 438.
Машков Иван Павлович (1867–1945), архитектор. Новодевичье кл. — 387, 389.
Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930), поэт. Новое Донское кл.; Новодевичье кл. — 224, 252, 253, 269, 290, 359, 366–368, 374, 388, 403, 413.
Медведева Галина Валерьяновна (урожденная княжна Оболенская, 1892–1985). Новое Донское кл. — 368.
Медведовский Самуил Пинхусович (1881–1924), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
Медовников Петр Ефимович (1818–1855), политэконом. Новоспасский мон. — 110.
Медунов Сергей Федорович (1915–1999), политический деятель. Востряковское кл. — 449.
Медынский (Покровский) Григорий Александрович (1899–1984), писатель. Ваганьковское кл. — 254, 255.
Мезенцев Георгий Афанасьевич (1903–1976), капитан дальнего плаванья. Головинское кл. — 429.
Мей Лев Александрович (1822–1862), поэт. Волково кл., Петербург — 202.
Мельников Константин Степанович (1890–1974), архитектор. Введенское кл. — 460.
Мельхиседек (Паевский Михаил Львович, 1879–1931), архиепископ. Семеновское кл. — 328.
Меншиков Александр Данилович (1673–1729), светлейший князь, политический деятель. Кл. города Березова — 324.
Меншикова Екатерина Александровна (XVIII в.). Приходское кл. церкви Введения Богородицы в Семеновском (Семеновское кл.) — 324.
Меншикова Наталья Александровна (XVIII в.). Приходское кл. церкви Введения Богородицы в Семеновском (Семеновское кл.) — 324.
Мерзляков Алексей Федорович (1778–1830), поэт. Ваганьковское кл. — 237–239, 242.
Меркуров Сергей Дмитриевич (1881–1952), скульптор. Новодевичье кл. — 169, 421, 422.
Мертваго Дмитрий Борисович (1760–1824), сенатор и кавалер. Симонов мон. — 70.
Мертваго Дмитрий Дмитриевич (XIX в.). Симонов мон. — 65, 70.
Мессинг Вольф Григорьевич (1899–1974), экстрасенс, артист эстрады. Востряковское кл. — 434–439, 448.
Мечев Алексей Алексеевич (1859–1923), священник, настоятель храма Святителя Николая в Кленниках. Лазаревское кл.; Введенское кл.; рака с мощами в храме Св. Николая в Кленниках — 190, 191, 463.
Мечников Илья Ильич (1845–1916), биолог. Урна с прахом в Пастеровском институте, Париж — 257.
Мигуля Владимир Георгиевич (1945–1996), певец, композитор. Ваганьковское кл. — 264.
Микеладзе Владимир Нестерович (ск. в 1920), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
Микоян Анастас Иванович (1895–1978), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Милиоти Василий Дмитриевич (1875–1943), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Миллер Евгений Карлович (1867–1939), генерал-лейтенант. Новое Донское кл. — 101, 364.
Миль Михаил Леонтьевич (1909–1970), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419.
Милюков Павел Николаевич (1859–1943), историк, политический деятель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 367, 407.
Милютин Алексей Дмитриевич (1845–1904), граф, генерал-лейтенант. Новодевичий мон. — 77.
Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912), граф, генерал-фельдмаршал. Новодевичий мон. — 75–77.
Милютин Николай Алексеевич (1813–1872), товарищ министра внутренних дел. Новодевичий мон. — 77.
Минц Исаак Израилевич (1896–1991), историк. Востряковское кл. — 449.
Миронов Андрей Александрович (1941–1987), артист. Ваганьковское кл. — 278.
Митин Марк Борисович (Гершкович, 1901–1987), философ, академик. Новодевичье кл. — 413.
Митрейкин Константин Никитич (1905–1934), поэт. Новое Донское кл. — 374.
Митрофанов Александр Георгиевич (1899–1951), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Михайлин Николай Федотович (Михальчук, ск. в 1922). Миусское кл. — 215, 216.
Михалков Сергей Владимирович (1913–2009), писатель. Новодевичье кл. — 403.
Михайлов Андрей Алексеевич (1773–1849), архитектор — 128 Михайлов Виктор Павлович (1907–1986), боксер. Введенское кл. — 460.
Михайлов Максим Дормидонтович (1893–1971), певец. Новодевичье кл. — 424.
Михальский Федор Николаевич (1896–1968), зам. директора МХАТ. Даниловское кл. — 297.
Михоэлс (Вовси) Соломон Михайлович (1890–1948), режиссер. Новое Донское кл. — 385.
Мокроусов Борис Андреевич (1909–1968), композитор. Новодевичье кл. — 423.
Молодый Конон Трофимович (1922–1970), советский разведчик. Новое Донское кл. — 370, 373, 384.
Молотов Вячеслав Михайлович (1890–1986), политический деятель. Новодевичье кл. — 392, 397.
Моор (Орлов) Дмитрий Стахиевич (1883–1946), художник. Новодевичье кл. — 421.
Морозов Викул Елисеевич (ск. в 1894), фабрикант. Преображенское кл. — 345.
Морозов Савва Васильевич (1770–1862), фабрикант. Рогожское кл. — 333.
Морозов Савва Тимофеевич (1862–1905), меценат. Рогожское кл. — 333, 334, 337, 347.
Морозов Тимофей Саввич (1823–1899), фабрикант, меценат. Рогожское кл. — 256.
Морозова Варвара Алексеевна (1848–1917), меценатка. Ваганьковское кл. — 256.
Морозова Мария Федоровна (1830–1911), меценатка. Рогожское кл. — 256.
Морошкин Федор Лукич (1804–1857), д.с.с., юрист, историк. Даниловский мон. — 55.
Мотовилов Георгий Иванович (1884–1963), скульптор. Новодевичье кл. — 421, 422.
Мстиславский Федор Иванович (? — 1622), князь. Симонов мон. — 60.
Мунц Владимир Оскарович (1903–1974), архитектор. Новое Донское кл. — 267.
Муравьев-Амурский Николай Николаевич (1809–1881), граф, генерал-губернатор Восточной Сибири. Кл. Монмартр, Париж — 167.
Мурадели Вано Ильич (1908–1970), композитор. Новодевичье кл. — 423.
Муромцев Сергей Андреевич (1850–1910), политический деятель. Новое Донское кл. — 355–357.
Муромцева-Бунина Вера Николаевна (1881–1961). Сент-Женевьев де Буа, Париж — 357.
Мусин-Пушкин Валентин Платонович (1735–1804), генерал-фельдмаршал. Симонов мон. — 60.
Мухин A.A. (ск. в 1914), авиатор. Лазаревское кл. — 191, 193.
Мухина Вера Игнатьевна (1889–1953), скульптор. Новодевичье кл. — 421, 422.
Мушников Михаил Николаевич (XIX в.), купец. Семеновское кл. — 327.
Нагибин Юрий Маркович (1920–1994), писатель. Новодевичье кл. — 403.
Нагишкин Дмитрий Дмитриевич (1909–1961), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Нагорный Владимир Эдгарович (ск. в 1975 г.), педагог, заслуженный тренер СССР. Армянское кл. — 471, 473–476.
Надеждина Надежда Августиновна (1905–1992), писательница. Новодевичье кл. — 410.
Надсон Семен Яковлевич (1862–1887), поэт. Волково кл., Петербург — 335.
Назаров Елезвой Семенович (1747–1822), д. сс., архитектор. Лазаревское кл. -186.
Накоряков Николай Никандрович (1881–1970), литератор. Новодевичье кл. — 405.
Нарбут Александр Александрович (1840–1910), генерал-лейтенант.
Новодевичье кл. — 391 Нарышкина Наталья Федоровна (1852–1923), княгиня. Пятницкое кл. — 199.
Насимович Александр Федорович (1880–1947), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Нащокин Павел Воинович (1801–1854), коллекционер, меценат. Ваганьковское кл. — 278.
Неверов (Скобелев) Александр Сергеевич (1886–1923), писатель. Ваганьковское кл. — 246.
Невзоров Максим Иванович (1762/1763–1827), писатель. Симонов мон. — 70.
Недогонов Алексей Иванович (1914–1948), поэт. Ваганьковское кл. — 253.
Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877 /1878), поэт. Кл. Новодевичьего монастыря, Петербург — 241, 335.
Неонилла блаженная (ск. в 1824 г.). Симонов мон. — 69.
Нестеров Михаил Васильевич (1862–1942), художник. Новодевичье кл. — 79, 190.
Нетте Теодор Иванович (1896–1926), революционер. Ваганьковское кл. — 268, 269.
Нетто Игорь Александрович (1930–1999), футболист. Ваганьковское кл. — 264.
Нефедов Филипп Диомидович (1838–1902), писатель. Ваганьковское кл. — 241.
Нечаев Владимир Александрович (1908–1969), певец. Головинское кл. -429.
Нечаев Егор Ефимович (1859–1925), поэт, переводчик. Ваганьковское кл. — 246.
Нечаев-Мальцов Юрий Степанович (1834–1913), промышленник, меценат. Новодевичий мон. — 75, 78.
Никифоров Александр Александрович (1858–1922?), архитектор — 165.
Николаев Андриян Григорьевич (1929–2004), космонавт. Чебоксары — 191.
Николаева (Волянская) Галина Евгеньевна (1911–1963), писательница. Новодевичье кл. — 423.
Николаева Евгения Константиновна (1902–1946), писательница. Новодевичье кл. — 404.
Николай (Николай Николаевич Никольский, 1879–1928) епископ Вязниковский. Даниловское кл. — 306.
Николай Павлович (1796–1855), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 10, 87, 162, 166, 325, 343.
Николай Александрович (1868–1918), император Всероссийский. (Екатеринбург; Петропавловский собор, Петербург-?)- 97, 224, 270, 271, 343, 359, 487.
Никон (1605–1681), патриарх Московский и всея Руси. Новоиерусалимский мон. — 163.
Новиков Александр Александрович (1900–1976), главный маршал авиации.
Новодевичье кл. — 392 Новиков-Прибой (Новиков) Алексей Силыч (1877–1944), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Новосильцева Настасья Павловна (1789–1830). Лазаревское кл. — 188.
Носов Иван Петрович (1791–1844), московский купец. Приходское кл. Тихоновской церкви в Алексеевском — 175.
Нотгафт Иван Семенович (ск. в 1915 г.). Новодевичье кл. — 391.
Обручев Владимир Афанасьевич (1863–1956), геолог. Новодевичье кл. — 420.
Огарев Николай Ильич (1820–1890) генерал-майор, полицмейстер 1-го отделения г. Москвы. Алексеевский мон. — 169.
Огарев Николай Платонович (1813–1877), поэт, публицист. Лондон; Новодевичье кл. — 388.
Одинец Дмитрий Михайлович (1883–1950), историк, журналист. Казань- 407.
Одоевский Владимир Федорович (1803 (1804?)- 1869), князь, писатель, музыковед. Донской мон. -126.
Ожегов Сергей Иванович (1900–1964), языковед. Новодевичье кл. — 420.
Озеров Николай Николаевич (1922–1997), артист, спортивный комментатор. Введенское кл. — 460.
Озеров Юрий Николаевич (1921–2001), кинорежиссер. Введенское кл. — 460.
Окуджава Булат Шалвович (1924–1997), поэт. Ваганьковское кл. — 264.
Олтаржевский Вячеслав Константинович (1880–1966), архитектор. Ваганьковское кл. — 256.
Ольга блаженная (1871–1973), схимонахиня. Калитниковское кл. — 319, 320.
Опекушин Александр Михайлович (1838–1923), скульптор. Кл. села Рыбницы Ярославской губ. — 322.
Орехов Николай Васильевич (ск. в 1876), потомственный дворянин. Пятницкое кл. — 207.
Орлов Алексей Григорьевич (1737–1807 (1808), граф, генерал-аншеф — 101.
Орлов Михаил Федорович (1788–1842), генерал. Новодевичий мон. — 90 Орлов Федор Евплович (1843–1892), профессор. Алексеевский мон. — 168.
Осипов Дмитрий Петрович (1887–1934), архитектор. Новое Донское кл. — 361, 366.
Ослябя Родион (ск. в 1380 г. (поле 1389?), герой Куликовской битвы. Храм Рождества Богородицы в Старом Симонове — 61, 63.
Осоргин (Ильин-Осоргин) Михаил Андреевич (1878–1942), писатель. Кл. города Шабри, Франция — 407.
Островский Александр Николаевич (1823–1886), драматург. Кл. села Щелыкова Костромской губ. — 51, 201, 202, 335.
Островский Николай Алексеевич (1904–1936), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Остроумов Константин Иванович (1827–1899), священник, настоятель Воскресенской церкви на Семеновском кладбище. Семеновское кл. — 327.
Остроухов Илья Семенович (1858–1929), художник. Даниловское кл. — 294, 359.
Охлопков Николай Павлович (1900–1967), режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Ошанин Лев Иванович (1912–1996), поэт. Ваганьковское кл. — 264.
Павел Петрович (1754–1801), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 103.
Панина Варвара Васильевна (1872–1911), певица. Ваганьковское кл. — 278.
Панферов Федор Иванович (1896–1960), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Паншин Иван Федорович, коллежский асессор. Новодевичий мон. — 84.
Папанин Иван Дмитриевич (1894–1986), географ и полярник. Новодевичье кл. — 420.
Папанов Анатолий Дмитриевич (1922–1987), артист. Новодевичье кл. — 423.
Парнов Еремей Иудович (1935–2009), писатель. Востряковское кл. — 447.
Парнок Софья Яковлевна (1885–1933), поэтесса. Введенское кл. — 460.
Пассек Вадим Васильевич (1808–1842), москвовед. Симонов мон. — 66, 71.
Пастухов Николай Иванович (1831–1911), издатель газеты «Московский листок» — 241.
Пасхалова Елизавета Васильевна, меценатка — 256.
Пахомова Людмила Алексеевна (1946–1986), олимпийская чемпионка по фигурному катанию. Ваганьковское кл. — 278.
Пашков Алексей Петрович (XVII в.), сытник. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Пельтцер Татьяна Ивановна (1904–1992), актриса. Введенское кл. — 460.
Пеньковский Олег Владимирович (1919–1963). (Новое Донское кл. — ?) — 369.
Передреев Анатолий Константинович (1934–1987), поэт. Востряковское кл. — 448.
Пересвет Александр (ск. в 1380 г.), герой Куликовской битвы. Храм Рождества Богородицы в Старом Симонове — 61, 63.
Перлов Сергей Васильевич, купец-чаеторговец. Алексеевское кл. — 224.
Пермитин Ефим Николаевич (1896–1971), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Перов Василий Григорьевич (1833–1882), художник. Даниловский мон., Донской мон. — 51, 54, 127, 159, 260.
Петр (Руднев Николай Николаевич, 1891–1937), архимандрит, наместник Симоновского монастыря. Урочище Сандармох, Медвежьегорск, Карелия — 68.
Петр Алексеевич (1672–1725), император Всероссийский. Петропавловский собор, Петербург — 21, 28–30, 34, 60, 76, 152, 179, 324, 452, 453, 455, 456, 492.
Петров Иван Ефимович (1896–1958), генерал армии. Новодевичье кл. — 392.
Петров-Водкин Кузьма Сергеевич (1878–1939), художник. Волково кл., Петербург — 463.
Петровичев Петр Иванович (1874–1947), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Петросян Тигран Вартанович (1929–1984), чемпион мира по шахматам. Армянское кл. — 476.
Петрушевский Дмитрий Моисеевич (1863–1942), историк, академик. Казань -168.
Пешков Максим Алексеевич (1897–1934). Новодевичье кл. — 422.
Пимен (Сергей Михайлович Извеков, 1910–1990), патриарх Московский и всея Руси. Троице-Сергиева лавра — 307, 308.
Писемский Алексей Феофилактович (1821–1881), писатель. Новодевичий мон. — 51, 91.
Письменный Александр Григорьевич (1910–1971), писатель. Ваганьковское кл. — 253.
Питирим (Константин Владимирович Нечаев, 1926–2003), митрополит Волоколамский и Юрьевский. Даниловское кл. — 306–309, 463.
Платон (Петр Георгиевич Лёвшин, 1737–1812), митрополит Московский. Спасо-Вифанский мон. Сергиев Посад — 103.
Платонов Андрей Платонович (1899–1951), писатель. Армянское кл. — 469, 470.
Плевако Федор Никифорович (1842–1908/1909), юрист. Скорбященский мон., Ваганьковское кл. — 278.
Плещеев Алексей Николаевич (1825–1993), поэт. Новодевичий мон. — 91.
Плучек Валентин Николаевич (1909–2002), режиссер. Ваганьковское кл. — 264.
Победоносцев Константин Петрович (1827–1907), политический деятель. При Свято-Владимирской церкви на Московском проспекте в Петербурге — 284.
Погодин Михаил Петрович (1800–1875), историк. Новодевичий мон. — 91, 201, 203, 233.
Погодин (Стукалов) Николай Федорович (1900–1962), драматург. Новодевичье кл. — 413.
Подвойский Николай Ильич (1880–1948), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Подгорный Николай Викторович (1903–1983), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Пожарский Дмитрий Михайлович (1578–1642), князь. Суздаль — 181.
Покровский Владимир Александрович (1871–1931), архитектор-87.
Покровский Дмитрий Викторович, режиссер (1944–1996). Ваганьковское кл. — 264.
Покрышкин Александр Иванович (1913–1985), маршал авиации. Новодевичье кл. — 392.
Полевой (Кампов) Борис Николаевич (1908–1981), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Полевой Николай Алексеевич (1796–1846), писатель. Волково кл., Петербург — 335.
Полежаев Александр Иванович (1804–1938), поэт. Семеновское кл. — 239, 325, 326.
Поленов Василий Дмитриевич (1844–1927), художник. Кл. села Бехова, Тульской области — 80, 260, 294.
Поленова Елена Дмитриевна (1850–1898), художница. Ваганьковское кл. — 129, 255.
Поливанов Лев Иванович (1839–1899), педагог. Новодевичий мон., Новодевичье кл. — 89, 388.
Поликарпов Николай Николаевич (1892–1944), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419, 422.
Полонский Яков Петрович (1819–1898), поэт. Рязанский кремль — 201, 335.
Поляков Лазарь Соломонович (1843–1914), банкир. Дорогомиловское еврейское кл.; Востряковское кл. — 433, 484–486, 498.
Попенченко Валерий Владимирович (1937–1975), боксер. Введенское кл. — 460–462.
Попов Георгий Михайлович (1906–1968), политический деятель. Новодевичье кл. — 392, 400.
Попов Иван Федорович (1886–1957), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Поповкин Евгений Ефимович (1907–1968), писатель. Новодевичье кл. — 409, 415.
Порфирий (Константин Александрович Успенский, 1804–1885), епископ. Новоспасский мон. — 107–109.
Поскотин Никита Елисеевич (XVIII в.), недоросль. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Посохин Михаил Васильевич (1910–1989), архитектор. Ваганьковское кл. — 256.
Постышев Павел Петрович (1887–1939), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Пригов Дмитрий Александрович (1940–2007), поэт. Новое Донское кл. — 376.
Прилуцкий Иоанн Петрович (1842–1907), дьякон церкви Св. Троицы на Грязях. Новодевичье кл. — 390.
Пришвин Михаил Михайлович (1873–1954), писатель. Введенское кл. — 460, 463.
Прокопович Феофан (Елеазар, 1681–1736), богослов, политический деятель — 452.
Прокофьев Сергей Сергеевич (1891–1953), композитор. Новодевичье кл. — 423.
Прохоров Алексей Яковлевич (1847–1888), фабрикант. Новодевичий мон. — 89.
Прохоров Иван Яковлевич (1836–1881), фабрикант. Новодевичий мон. — 89.
Прохоров Николай Иванович (1860–1915), фабрикант. Село Никольское, Московская губерния — 87.
Прохорова Анна Александровна (1840–1909). Новодевичий мон. — 89.
Прянишников Илларион Михайлович (1840–1894), художник. Алексеевский мон. — 168, 170.
Пугачев Емельян Иванович (1742–1775), предводитель Крестьянской войны 1773–75 годов. Москва — 492.
Пудовкин Всеволод Илларионович (1893–1953), кинорежиссер. Новодевичье кл. — 423.
Пукирев Василий Владимирович (1832–1890), художник. Ваганьковское кл. — 255.
Путилин Михаил Тимофеевич (1798–1875), генерал-майор. Новодевичий мон. — 84.
Путята Николай Васильевич (1802–1877), литератор. Новодевичий мон. — 202.
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837), поэт. Кл. Святогорского мон. Псковской губ. — 119, 125, 165, 172, 201, 206, 212, 322, 406.
Пушкин Василий Львович (1770–1830), поэт. Донской мон. — 125.
Пыляев Михаил Иванович (1842–1899), писатель, москвовед. Митрофаньевское кл.; Волково кл., Петербург — 31, 179 Пырьев Иван Александрович (1901–1968), кинорежиссер. Новодевичье кл. — 423.
Пяст Владимир Алексеевич (1886–1940), поэт. Новодевичье кл. — 408.
Разин Степан Тимофеевич (ок. 1630–1671), предводитель восстания 1670–71 годов. Татарское кл. за Крымским валом — 491–493.
Разоренов Алексей Ермилович (1919–1991), поэт. Ваганьковское кл. — 241, 242.
Разумовский Алексей Григорьевич (1709–1771), граф. Благовещенский собор Александро-Невской лавры, Петербург — 100.
Ракша Юрий Михайлович (1937–1980), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Раневская Фаина Георгиевна (1896–1984), актриса. Новое Донское кл. — 374.
Распутин Григорий Ефимович (1869–1916). Петербург — 413.
Резвин Григорий Исаакович (1895–1961), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926), писательница. Ваганьковское кл. — 253.
Ремизов Алексей Михайлович (1877–1957), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 224.
Репин Илья Ефимович (1844–1930), художник. Поселок Куоккала (Репино) -227, 294, 359.
Реформатский Александр Александрович (1900–1978) лингвист. Востряковское кл. — 439.
Решетников Федор Павлович (1906–1988), художник. Ваганьковское кл. — 256, 261.
Рихтер Николай Федорович (1844–1911), д.с.с., председатель московской губернской земской Управы. Приходское кл. церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Медведкове — 183.
Рихтер Святослав Теофилович (1915–1997), пианист. Новодевичье кл. — 424.
Родченко Александр Михайлович (1891–1956), дизайнер. Новое Донское кл. — 373.
Розанов Иван Никанорович (1874–1959), литературовед. Новодевичье кл. — 409.
Розанов Николай Павлович (1809–1883), москвовед, историк церкви. Пятницкое кл. — 205.
Розанов Николай Петрович (1857–1941), москвовед, богослов. Ваганьковское кл. — 36.
Розовский Соломон Захарович (1879–1924), революционер. Ваганьковское кл. — 266.
Рокотов Федор Степанович (1735?- 1808), художник. Новоспасский мон. — 109.
Ромадин Николай Михайлович (1903–1987), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Романков Василий (1891–1963), священник, настоятель Троицкой церкви на Пятницком кладбище. Пятницкое кл. — 210.
Романов Пантелеймон Сергеевич (1884–1938), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Романов Александр Никитич (между 1560–65–1606), боярин. Усолье-Луду; Новоспасский мон. — 95.
Романов Василий Никитич (ск. в 1602 г.), боярин. Пелым; Новоспасский мон. -95.
Романов Иоанн Никитич (ск. в 1640 г.), боярин. Новоспасский мон. — 96.
Романов Михаил Иванович (ск. в 1942 г.), красноармеец. (Новое Донское, Преображенское, Армянское кл. — ?) — 350.
Романов Михаил Никитич (ок. 1560–1602), боярин. Погост Ныроб, Чердынского уезда, Перми Великой; Новоспасский мон. — 95.
Ромашин Анатолий Владимирович (1931–2000), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Ромм Михаил Ильич (1901–1971), режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Россолимо Григорий Иванович (1860–1928), невропатолог. Новодевичье кл. -169.
Ростова-Щорс Фрума Ефимовна (Хайкина, 1897–1977), революционерка. Новое Донское кл. — 385.
Ростопчин Сергей Федорович (1794–1836), граф. Пятницкое кл. — 199.
Ростопчин Федор Васильевич (1763–1826), граф, московский главнокомандующий. Пятницкое кл. — 198, 199–201, 280.
Ростопчина Евдокия Петровна (1811/1812–1858), графиня, поэтесса. Пятницкое кл. — 199, 201, 202.
Ростоцкий Андрей Станиславович (1957–2002), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Ростоцкий Станислав Иосифович (1922–2001), режиссер. Ваганьковское кл. — 264.
Ростропович Мстислав Леопольдович (1927–2007), музыкант. Новодевичье кл. — 424.
Рубан Иван Федотович (1913–2004), укротитель львов. Востряковское кл. — 449.
Рубинштейн Николай Григорьевич (1835–1881), музыкант. Даниловский мон.; Новодевичье кл. — 49, 51, 54, 388, 391.
Руднев Евгений Владимирович (ск. в 1945), летчик, полковник. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 140.
Руднев Лев Владимирович (1885–1956), архитектор. Новодевичье кл. — 267.
Рудомино Маргарита Ивановна (1900–1990), директор библиотеки Иностранной литературы. Новое Донское кл. — 382.
Рукавишников Иван Сергеевич (ск. в 1930), писатель. Ваганьковское кл. — 253.
Рукавишников Константин Васильевич (1848–1915), т. е. Новодевичий мон. — 91.
Рулье Карл Францевич (1814–1858), биолог. Введенское кл. — 459.
Румянцева Надежда Васильевна (1930–2008), актриса. Армянское кл. — 476.
Русланова Лидия Андреевна (1900–1973), певица. Новодевичье кл. — 424.
Рыбалко Павел Семенович (1894–1948), маршал бронетанковых войск. Новодевичье кл. — 392, 395.
Рютин Мартемьян Никитич (1890–1937), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Рябинин Валерий Васильевич (1939–2009), спортсмен, двоеборец, мастер спорта СССР международного класса. Митинское кл. — 473, 474.
Рябушинский Владимир Павлович (1877–1955), предприниматель. Сент-Женевьев де Буа, Париж — 336.
Рябушинский Павел Михайлович (1820–1899), фабрикант. Рогожское кл. — 226.
Рябушинский Павел Павлович (1871–1924), предприниматель, политический деятель. Кл. Батиньоль, Париж — 226, 296.
Рябушинский Степан Павлович (1874–1942). Милан — 226.
Сабашников Михаил Васильевич (1871–1943), книгоиздатель. Новодевичье кл. — 167.
Сабашников Сергей Васильевич (1873–1909), книгоиздатель. Приходское кл. церкви Спаса Нерукотворного Образа в Сетуни (Кунцевское кл.) — 167.
Саврасов Алексей Кондратьевич (1830–1897), художник. Ваганьковское кл. — 188, 189, 255, 257–260, 294.
Садовский Борис Александрович (1881–1952), поэт. Новодевичье кл. — 412 Сазонова Нина Афанасьевна (1916/1917–2004), актриса. Ваганьковское кл. — 254.
Саладин Алексей Тимофеевич (1876–1918), москвовед. Приходское кл. села Раменского (город Раменское) — 8, 50, 51, 87, 109, 186, 199, 232, 287, 288, 292, 325, 342, 417, 459, 467, 478, 479.
Салтыков Иван Петрович (1730–1805), генерал-фельдмаршал — 38, 40, 211.
Салтыков Петр Семенович (1698–1772), московский главнокомандующий, генерал-адъютант — 31, 38.
Салтыкова Дарья Николаевна (1730–1801), ротмистрша. Донской мон. — 123.
Самарин Александр Дмитриевич (1868–1932), обер-прокурор Святейшего Синода, московский губернский предводитель дворянства. Александро-Невское кл., Кострома — 183.
Самарин Юрий Федорович (1819–1876), писатель, славянофил. Даниловский мон. — 48.
Самойлов Владимир Яковлевич (1924–1999), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Самоквасов Дмитрий Яковлевич (1843–1911), профессор Московского университета. Новодевичье кл. — 391.
Сандунов Николай Николаевич (1769–1832), д.с.с., профессор Московского университета. Лазаревское кл. — 187.
Сандунов Сила Николаевич (1756–1820), артист. Лазаревское кл. — 187.
Сандунова Марфа Силишна (XVIII в.). Лазаревское кл. — 187.
Санников Григорий Александрович (1899–1969), поэт. Новодевичье кл. — 410, 412.
Сахаров Андрей Дмитриевич (1921–1989), академик. Востряковское кл. — 155, 448.
Сац Илья Александрович (1875–1912), композитор. Дорогомиловское кл.; Новодевичье кл. — 284, 388.
Свенцицкий Валентин Павлович (1881–1931), священник, настоятель храма Николы Большой Крест на Ильинке. Введенское кл. — 463.
Светланов Евгений Федорович (1928–2002), дирижер. Ваганьковское кл. — 264.
Светлов Михаил Аркадьевич (1903–1964), поэт. Новодевичье кл. — 390.
Свиклин Теодор-Вернер Андреевич (Свиклиньш, 1901–1964), генерал. Головинское кл. — 429.
Свиридов Георгий Васильевич (1915–1998), композитор. Новодевичье кл. — 424.
м. Севостьяна (Ольга Иосифовна Лещева, XX в.). Рогожское кл. — 339.
Селищев Афанасий Матвеевич (1886–1942), языковед. Даниловское кл. — 297.
Семашко Николай Александрович (1874–1949), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Семенихин Владимир Сергеевич (1918–1990), академик. Востряковское кл. — 447.
Семенков Алексей Иванович (1915–2000), летчик, генерал-лейтенант. Троекуровское кл. — 192, 193.
Семенов Николай Николаевич (1896–1986), физик. Новодевичье кл. — 420.
Семенов Юлиан Семенович (1931–1993), писатель. Прах взят Черным морем; кенотаф — на Новодевичьем кл. — 403.
Семушкин Тихон Захарович (1900–1970), писатель. Ваганьковское кл. — 253.
Серафим Саровский (Прохор Сидоров Мошнин, 1759–1833), преподобный, старец-пустынножитель. Серафимо-Дивеевский мон. — 305 м.
Серафима (Розова, 1901–2001). Алексеевский мон. -172.
м. Серафима (Черная, 1914–1999), игуменья Новодевичьего монастыря. Новодевичий мон. — 92.
Серафимович (Попов) Александр Серафимович (1863–1949), писатель. Новодевичье кл. — 392, 362, 408.
Сербский Владимир Петрович (1858–1917), психиатр. Новодевичье кл. — 419.
Сергей Александрович (1857–1905), великий князь, московский генерал-губернатор. Чудов мон.; Новоспасский мон. — 96, 97, 99.
Сергиевский Александр Алексеевич (ск. в 1877 г.), священник, настоятель Воскресенской церкви на Семеновской кладбище. Семеновское кл. — 327.
Сергиевский Николай Александрович (1827–1892), протопресвитер Успенского собора, настоятель храма Св. Татианы Московского университета. Семеновское кл. — 327.
Сергий Радонежский (1321–1391), архимандрит Троицкого монастыря. Рака с мощами в Троице-Сергиевой лавре — 60–62.
Сергий (Иван Николаевич Страгородский, 1867–1944), патриарх Московский и всея Руси. Троице-Сергиева лавра — 314, 317, 318, 328.
Серов Валентин Александрович (1865–1911), художник. Новое Донское кл.; Новодевичье кл. — 183, 294, 358, 359, 388.
Серов Иван Сергеевич (1877–1903), писатель. Дорогомиловское кл. — 284.
Серова Валентина Васильевна (1919–1975), актриса. Головинское кл. — 427, 428.
Сеченов Иван Михайлович (1829–1905), физиолог. Ваганьковское кл.; Новодевичье кл. — 388.
Сивачев Михаил Гордеевич (1878–1937), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Сидоров Владимир Евгеньевич (1948–1993), священник церкви Рождества Богородицы в Старом Симонове. Старо-Симоновское кл. — 63, 65.
Сикстель Константин Васильевич (1826–1899), генерал-лейтенант. Семеновское кл. — 326.
Сильвестр (Александр Алексеевич Братановский, 1871–1931 (1932?), архиепископ. Семеновское кл. — 328.
Симеон Бекбулатович (ск. в 1616 г.), касимовский хан, великий князь Московский. Симонов мон. — 60.
Симонов Константин (Кирилл) Михайлович (1915–1979), поэт. Прах развеян вблизи Могилева — 407, 428.
Синицын Федор Иванович (1835–1907), профессор Московского университета. Миусское кл. — 213.
Скворцов Николай (ск. в 1917 г.), священник, настоятель храма Сошествия Святого Духа на Лазаревском кладбище. Лазаревское кл. — 189.
Скворцов Юрий Александрович (1929–1998), спортсмен, прыгун на лыжах с трамплина, мастер спорта СССР международного класса. Кунцевское кл. — 473, 474.
Скиталец (Степан Гаврилович Петров, 1869–1941), писатель. Введенское кл. — 460.
Склифософский Николай Васильевич (1863–1904), хирург. Кл. села Яковцы Полтавской губернии — 257.
Скосырев Петр Георгиевич (1900–1960), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Скрябин Александр Николаевич (1871/1872–1915), композитор. Новодевичье кл. — 296, 391.
Слудский Федор Алексеевич (1841–1897), профессор Московского университета. Алексеевский мон. -168.
Слуцкий Борис Абрамович (1919–1986), поэт. Пятницкое кл. — 197.
Смеляков Ярослав Васильевич (1913–1972), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Смирнов Александр Павлович (1888–1950), священник, настоятель церкви Николая Чудотворца в Кузнецах. Даниловское кл. — 305.
Смирнов Василий Сергеевич (1858–1890), художник. Новоспасский мон. — 109.
Смирнов Д. М., солдат пролетарской революции. Донской мон. — 137.
Смирнов Петр Арсеньевич (1831–1898), винозаводчик. Пятницкое кл. — 197.
Смирнов Сергей Васильевич (1912–1993), поэт. Введенское кл. — 460.
Смирнов Сергей Сергеевич (1915–1976), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Смирнов Федор Павлович (XIX в.), купец. Преображенское кл. — 344.
Смоктуновский Иннокентий Михайлович (1925–1994), артист. Новодевичье кл. — 423.
Собинов Владимир Федорович (1847–1916), врач. Даниловский мон. — 50.
Собинов Леонид Витальевич (1872–1934), певец. Новодевичье кл. — 422, 423.
Соколов Василий Николаевич (1874–1959), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Соколов Леонтий Мартынович (1818–1873), купец. Преображенское кл. — 344.
Соколов Петр (ск. в 1910 г.), настоятель Троицкой церкви на Воробьевых Горах. Приходское кл. Троицкой церкви — 34.
Соколов Юрий Константинович (1923–1984), директор гастронома «Елисеевский». Москва — 492.
Соколова Александра Ивановна (1936–1914), писательница. Пятницкое кл. — 205.
Соколова Хионтия Львовна (1819–1858), купеческая жена. Преображенское кл. — 344.
Соколова-Бородина Любовь Ивановна (1857–1881). Новодевичий мон. — 89.
Сокольский Григорий Иванович (1807–1886), терапевт. Дорогомиловское кл. — 283.
Солдатенков Козьма Терентьевич (1818–1901), меценат. Рогожское кл. — 205, 334, 335, 337.
Солженицын Александр Исаевич (1918–2008), писатель. Донской мон. — 150, 151, 153–158, 379, 380.
Соллогуб Владимир Александрович (1813–1882), граф, писатель. Донской мон. -127.
Сологубов Николай Михайлович (1924–1988), хоккеист. Востряковское кл. — 447.
Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900), философ. Новодевичий мон. — 91.
Соловьев Сергей Михайлович (1820–1879), историк. Новодевичий мон. — 91, 129, 492.
Соловьева Елизавета Васильевна, меценатка — 256.
Солодовников Гаврила Гаврилович (1826–1901), д.с.с., меценат — 256.
Соломин Виталий Мефодьевич (1941–2002), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Соломония блаженная (1754–1809). Симонов мон. — 69.
Сомов Матвей Петрович (XVII в.), стольник. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Сотник Юрий Вячеславович (1914–1997), писатель. Ваганьковское кл. — 254.
Софья Алексеевна (1657–1704), царевна. Новодевичий мон. — 73, 74, 181.
Сталин Иосиф Виссарионович (1879–1953), политический деятель. Красная площадь — 113, 137, 148, 252, 261, 267, 268, 302, 307, 317, 318, 384, 385, 395–397, 402, 405, 437, 438, 470.
Сталь Людмила Николаевна (1872–1939), революционерка. Новодевичье кл. — 391.
Станиславский Константин Сергеевич (Алексеев, 1863–1938), режиссер.
Новодевичье кл. — 337, 423 Старостин Александр Петрович (1903–1981), футболист. Ваганьковское кл. — 278.
Старостин Андрей Петрович (1906–1987), футболист. Ваганьковское кл. — 278.
Старостин Николай Петрович (1902–1996), футболист. Ваганьковское кл. — 264.
Степанов Александр Николаевич (1892–1965), писатель. Новодевичье кл. — 409, 412, 413.
Степанов Алексей Степанович (1858–1923), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Степанова Варвара Федоровна (1894–1958), художница. Новое Донское кл. -374.
Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911), политический деятель. Киево-Печерская лавра — 243, 244, 413.
Стрельцов Эдуард Анатольевич (1937–1990), футболист. Ваганьковское кл. — 278.
Строев Павел Михайлович (1796–1876), историк. Пятницкое кл. — 205.
Субоцкий Лев Матвеевич (1900–1959), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Судоплатов Павел Анатольевич (1907–1996), советский разведчик. Новое Донское кл. — 370–374.
Сумароков Александр Петрович (1717–1777), драматург. Донской мон. — 123–125, 159, 207.
Суриков Василий Иванович (1848–1916), художник. Ваганьковское кл. — 256.
Суриков Иван Захарович (1841–1880), поэт. Пятницкое кл. — 205, 335.
Сурков Алексей Александрович (1899–1983), поэт. Новодевичье кл. — 407, 410.
Сухотин Павел Сергеевич (1884–1935), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Сучков Борис Леонтьевич (1917–1974), литературовед. Введенское кл. — 460, 462.
Сытин Иван Дмитриевич (1851–1934), книгоиздатель. Введенское кл. — 296, 460.
Сытин Петр Васильевич (1885–1968), москвовед. Новое Донское кл. — 385.
Сычев Павел Алексеевич (1890–1961), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Тагер Павел Григорьевич (1903–1971), профессор. Востряковское кл. — 434.
Тайдукова Александра (ск. в 1839 г.). Симоновский мон. — 65.
Талалихин Виктор Васильевич (1918–1941), летчик. Новодевичье кл. — 193.
Тальков Игорь Владимирович (1956–1991), певец, композитор. Ваганьковское кл. — 278.
Тамм Игорь Евгеньевич (1895–1971), физик. Новодевичье кл. — 240.
Танеев Сергей Иванович (1856–1915), композитор. Новое Донское кл; Новодевичье кл. — 127, 388, 391.
Тараканова Августа Дорофея (инокиня Досифея, 1746–1810). Новоспасский мон. — 100–104.
Тарасенков Анатолий Кузьмич (1909–1956), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Тарасов Анатолий Владимирович (1918–1995), заслуженный тренер. Ваганьковское кл. — 278.
Тарасов Николай Лазаревич (1882–1910), предприниматель. Армянское кл. — 471.
Тарасова Алла Константиновна (1898–1973), актриса. Введенское кл. — 460.
Таривердиев Микаэл Леонович (1931–1996), композитор. Армянское кл. — 467.
Тарле Евгений Викторович (1875–1955), историк. Новодевичье кл. — 420.
Татарников Федор Васильевич (1953–1912), купец. Рогожское кл. — 333.
Татлин Владимир Евграфович (1885–1953), художник. Новодевичье кл. — 421.
Твардовский Александр Трифонович (1910–1971), поэт. Новодевичье кл. — 410, 434.
Телешов Николай Дмитриевич (1867–1957), писатель. Новодевичье кл. — 80–82, 224, 328, 408.
Тенин Борис Михайлович (1905–1990), актер. Ваганьковское кл. — 261.
Тимирязев Климент Аркадьевич (1843–1920), биолог. Ваганьковское кл. — 168, 278.
Тимковский Роман Федорович (1785–1820), историк, философ. Лазаревское кл. — 188.
Тимофеев Василий Иванович (1783–1850), генерал от инфантерии.
Новодевичий мон. — 86, 87 Тихомиров Дмитрий Иванович (1844–1915), педагог. Новодевичий мон. — 75.
Тихон (Василий Иванович Белавин, 1865–1925), патриарх Московский и всея России. Донской мон., рака с мощами в Донском мон. — 113, 114, 132, 133, 134–136, 176, 190, 307, 313, 314, 317, 390, 463.
Тихонов Николай Семенович (1896–1979), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Тихонов Александр Николаевич (Серебров, 1880–1956), писатель. Новодевичье кл. — 408.
Тихонравов Николай Саввич (1832–1893), литературовед. Даниловский мон. — 48.
Толстой Алексей Константинович (1817–1875), граф, писатель. Усадьба Красный Рог под Брянском — 181.
Толстой Алексей Николаевич (1882/1883–1945), писатель. Новодевичье кл. — 408, 422.
Толстой Дмитрий Андреевич (1823–1889), граф, политический деятель-284.
Толстой Лев Николаевич (1828–1910), граф, писатель. Усадьба Ясная Поляна Тульской губ. — 201, 202, 240, 241, 244, 322, 329, 335.
Томский (Гришин) Николай Васильевич (1900–1984), скульптор. Новодевичье кл. — 417, 422.
Тон Константин Андреевич (1794–1881), архитектор. Волково кл., Петербург — 58, 163.
Топоров Андрей Дмитриевич (1851–1927), библиограф. Миусское кл. — 214.
Тормасов Александр Петрович (1752–1819), граф, московский генерал-губернатор — 201.
Трегубов Иван Сергеевич (1930–1992), хоккеист. Востряковское кл. — 447.
Тредиаковский Василий Кириллович (1703–1769), поэт. (Приходское кл. Гребневской церкви на Лубянке, Москва; Смоленское кл., Петербург —?) -20.
Тренев Константин Андреевич (1876–1945), драматург. Новодевичье кл. — 408.
Третьяков Даниил Михайлович (ск. в 1848 г.). Даниловское кл. — 294.
Третьяков Константин Владимирович (1830–1909), меценат — 256.
Третьяков Михаил Захарович (1801–1850), московский купец. Даниловское кл. — 292, 293.
Третьяков Михаил Михайлович (ск. в 1848 г.). Даниловское кл. — 294.
Третьяков Николай Михайлович (ск. в 1848 г.). Даниловское кл. — 294.
Третьяков Павел Михайлович (1832–1898), меценат. Даниловское кл.; Новодевичье кл. — 288, 290, 291, 293, 294, 388.
Третьяков Сергей Михайлович (1834–1892), меценат. Даниловское кл.; Новодевичье кл. — 288, 290–292, 294, 388.
Третьякова Александра Данииловна (1812–1899). Даниловское кл. — 292, 293.
Третьякова Александра Михайловна (ск. в 1848 г.). Даниловское кл. — 294.
Третьякова Вера Николаевна (1944–1899). Даниловское кл.; Новодевичье кл. — 288, 290, 291, 294.
Триандафилова Татьяна Георгиевна (1890–1995). Ваганьковское кл. — 270, 271.
Трифон (князь Борис Петрович Туркестанов, 1861–1934), митрополит. Введенское кл. — 462, 463.
Тропинин Василий Андреевич (1776–1857), художник. Ваганьковское кл. — 255.
Троцкий Лев Давыдович (1879–1940), политический деятель. Усадьба Койокан под Мехико, Мексика — 184, 371.
Трубецкой Павел (Паоло) Петрович (1866–1938), скульптор. Италия — 356, 357.
Трубецкой Сергей Николаевич (1862–1905), князь, философ. Донской мон. -127.
Трубецкой Сергей Петрович (1790–1860), князь, декабрист. Новодевичий мон. — 91.
Трутовский Владимир Константинович (1862–1932), москвовед. Дорогомиловское кл. — 284.
Туполев Андрей Николаевич (1888–1972), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 192, 401, 419.
Братья Тур (коллективный псевдоним драматургов Леонида Давидовича Тубельского, 1905–1961; и Петра Львовича Рыжей, 1908–1978). Новодевичье кл. — 409.
Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883), писатель. Волково кл., Петербург — 51, 202, 241, 335.
Турчанинова Евдокия Дмитриевна (1870–1963), актриса. Калитниковское кл. — 321.
Тухачевский Михаил Николаевич (1893–1937), маршал Советского Союза. Новое Донское кл. — 364.
Тучков Дмитрий Александрович (1883–1909), мичман. Новодевичье кл. — 391.
Тучков Павел Алексеевич (1802–1864), московский генерал-губернатор. Новодевичий мон. — 75.
Тушнова Вероника Михайловна (1915–1965), поэтесса. Ваганьковское кл. — 253.
Тюрин Евграф Дмитриевич (1792–1870), архитектор — 50 Тютчев Федор Иванович (1803–1873), поэт. Кл. Новодевичьего монастыря, Петербург — 201, 239.
Уборевич Иероним Петрович (1896–1937), советский военачальник. Новое Донское кл. — 364.
Уваров Алексей Сергеевич (1825–1884), археолог. Новодевичий мон. — 91.
Угаров Александр Иванович (1900–1939), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Угланов Николай Александрович (1886–1934), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Уколов Дмитрий Матвеевич (1929–1992), хоккеист. Востряковское кл. — 447.
Ульянов Дмитрий Ильич (1874–1943), политический деятель. Новодевичье кл. — 391.
Ундольский Вукол Михайлович (1816–1864), библиофил. Симонов мон. — 70.
Урусов Ефим Максимович (XIX в.), купец. Пятницкое кл. — 207.
Успенский Глеб Иванович (1843–1902), писатель. Волково кл., Петербург — 240 257.
Успенский Николай Васильевич (1837–1889), писатель. Ваганьковское кл. — 188 189 241 257.
Утесова Эдит Леонидовна (1915–1982), певица. Востряковское кл. — 439.
Фаворский Владимир Андреевич (1886–1964), художник. Новодевичье кл. — 421.
Фадеев Александр Александрович (1901–1956), писатель. Новодевичье кл. — 408, 470.
Фадеева Елена Алексеевна (1914–1999), актриса. Головинское кл. — 429.
Файко Алексей Михайлович (1893–1978), драматург. Новодевичье кл. — 410.
Фальк Роберт Рафаилович (1886–1958), художник. Калитниковское кл. — 322.
Фатьянов Алексей Иванович (1919–1959), поэт. Ваганьковское кл. — 253, 407.
Федин Константин Александрович (1892–1977), писатель. Новодевичье кл. — 410.
Федор (XIV в.), игумен Симонова монастыря — 60.
Федор Иоаннович (1557–1598), царь Московский. Архангельский собор Кремля — 116.
Федоров Владимир Григорьевич (1874–1966), конструктор стрелкового оружия. Головинское кл. — 427.
Федорченко Софья Захаровна (1880–1959), писательница. Новодевичье кл. — 404.
Федюнинский Иван Иванович (1900–1977), генерал армии. Новодевичье кл. — 392.
Феодосий (1930–2009), схимонах. Новое Донское кл. — 365.
Ферсман Александр Евгеньевич (1883–1945), геохимик, академик. Новодевичье кл. — 168.
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасиевич (1820–1892), поэт. Орел — 335.
Фигнер Вера Николаевна (1852–1942), революционерка. Новодевичье кл. — 391.
Филарет (Василий Михайлович Дроздов, 1782–1867), митрополит Московский. Троице-Сергиева лавра — 163, 327, 352, 459.
Филатов Нил Федорович (1847–1902), педиатр. Ваганьковское кл. — 278.
Филипп (Федор Степанович Колычев, 1507–1569), митрополит Московский. Успенский собор Кремля — 189.
Филипп (Иона, 1863–1950), схиархимандрит, настоятель Покровского монастыря. Даниловское кл. — 305.
Филиппов Иван Максимович (1824 (1825?)- 1890), купец, булочник. Ваганьковское кл. — 221.
Финогенов Иаков Финогенович (XIX), купец. Пятницкое кл. — 207.
Фомин Семен Дмитриевич (1881–1958), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Франк Илья Михайлович (1908–1990), физик. Введенское кл. — 461.
Фролов Алексей Федорович (1827–1894), купец. Пятницкое кл. — 207.
Фурманов Дмитрий Андреевич (1891–1926), писатель. Новодевичье кл. -407.
Фурцева Екатерина Алексеевна (1910–1974), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Хавский Петр Васильевич (1771 (1783?) — 1876), т. е., москвовед. Даниловский мон. — 54.
Харузина Вера Николаевна, профессор этнографии (1866–1931). Дорогомиловское кл.; Новодевичье кл. — 284, 388.
Хаютина Евгения Соломоновна (Ежова, 1904–1938). Новое Донское кл. — 385.
Херасков Михаил Матвеевич (1733–1807), поэт. Донской мон. — 125.
Хикмет Назым (1902–1963), поэт. Новодевичье кл. — 409.
Хитрово Лев Аркадьевич (1848–1926), писатель. Семеновское кл. — 329.
Хлебников Виктор (Велемир) Владимирович (1885–1922), поэт. Кл. деревни Ручьи Новгородской обл.; Новодевичье кл. — 224, 248, 388, 406, 407.
Хлопова Марья Павловна (ск. в 1868). Даниловский мон. — 51.
Хлудов Михаил Алексеевич (1843–1885), меценат — 256.
Ховрин Стефан Васильевич (инок Симон, XIV в.). Симонов мон. — 60.
Хомяков Алексей Степанович (1804–1860), писатель, славянофил. Даниловский мон., Новодевичье кл. — 48, 54, 388.
Хорошко Константин Павлович (1846–1885), врач. Новодевичье кл. — 390.
Храпченко Михаил Борисович (1904–1986), литературовед, академик. Новодевичье кл. — 289, 290.
Хрусталев Иван Васильевич (1907–1954), полковник. Ваганьковское кл. — 252.
Хрущев Никита Сергеевич (1894–1971), политический деятель. Новодевичье кл. — 138, 390, 423, 474.
Царев Михаил Иванович (1903–1987), актер. Ваганьковское кл. — 278.
Цветаев Иван Владимирович (1847–1913), историк, искусствовед. Ваганьковское кл. — 77, 78, 278.
Цветаев Лев Александрович (1777–1835), юрист. Дорогомиловское кл. — 283.
Цветаева Марина Ивановна (1892–1941), поэтесса. Кладбище Елабуги — 78.
Цеймерн Николай Карлович (1880–1875), барон, генерал-лейтенант. Семеновское кл. — 326.
Целиковская Людмила Васильевна (1919–1992), актриса. Новодевичье кл. — 423.
Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856), философ. Донской мон. — 126, 159.
Чапаев Василий Иванович (1887–1919), советский военачальник. Взят Уралом — 266, 385.
Чапаева Пелагея. Новое Донское кл. — 385.
Чаплыгин Сергей Алексеевич (1869–1942), академик. Новосибирск — 168.
Челноков Николай Васильевич (1906–1974), летчик, генерал-майор. Головинское кл. — 429.
Челомей Владимир Николаевич (1914–1984), конструктор ракетно-космической техники. Новодевичье кл. — 419.
Чепурин Николай Викторович (1881–1947), протоиерей. Введенское кл. — 463.
Черкасский Владимир Александрович (1824–1867), князь, славянофил, политический деятель. Даниловский мон. — 55.
Черномырдин Виктор Степанович (1933–2010), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Черный Борис Константинович (1904–1984), поэт. Новодевичье кл. — 410.
Чернышев Аркадий Иванович (1914–1992), заслуженный тренер. Ваганьковское кл. — 278.
Чернышева Мария Давыдовна (Мария Марич, 1893–1961), писательница. Армянское кл. — 471.
Чернышевский Николай Гаврилович (1828–1889), писатель. Воскресенское кл. Саратова — 240.
Черняховский Иван Данилович (1906–1945), генерал армии. Вильнюс; Новодевичье кл. — 391, 394, 395.
Чехов Антон Павлович (1860–1904), писатель. Новодевичий мон., Новодевичье кл. — 55, 75, 80–82, 89, 90, 175, 240, 328, 329, 335, 388.
Чехов Павел Егорович (1825–1898). Новодевичий мон., Новодевичье кл. — 89.
Чечулин Дмитрий Николаевич (1901–1981), архитектор. Новодевичье кл. — 422.
Чижевский Александр Леонидович (1897–1964), ученый-гелиобиолог. Пятницкое кл. — 210.
Чижов Федор Васильевич (1811–1877), писатель. Даниловский мон. — 48.
Чирков Борис Петрович (1901–1982), артист. Новодевичье кл. — 423.
Чичагов Дмитрий Николаевич (1835–1894), архитектор. Ваганьковское кл. — 255.
Чичерин Георгий Васильевич (1872–1936), политический деятель. Новодевичье кл. — 391, 394.
Чичерин Кирилл Лаврентьевич (XVIII в.), советник Соляной конторы. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Чкалов Валерий Павлович (1904–1938), летчик. Красная площадь- 191–193.
Чубарь Влас Яковлевич (1891–1939), политический деятель. Новое Донское кл. — 364.
Чурилин Тихон Васильевич (1885–1946), писатель. Новодевичье кл. — 403.
Чуковский Николай Корнеевич (1904–1965), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Чупров Александр Иванович (1842–1908), экономист, статистик. Ваганьковское кл. — 277.
Чухрай Григорий Наумович (1921–2001), кинорежиссер. Ваганьковское кл. — 264.
Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982), писательница. Армянское кл. — 471.
Шадр (Иванов) Иван Дмитриевич (1887–1941), скульптор. Новодевичье кл. — 421, 422.
Шаляпин Игорь (1899–1903). Новодевичье кл. — 390.
Шаляпин Федор Иванович (1873–1938), певец. Кл. Батиньоль, Париж; Новодевичье кл. — 359, 389.
Шамов Николай Иванович, спортсмен, прыгун на лыжах с трамплина, мастер спорта СССР международного класса — 473.
Шамурин Юрий Иванович (1888–1918?), москвовед — 119.
Шанявский Альфонс Леонович (1837–1905), генерал-майор. Алексеевский мон. — 166, 167, 170, 171.
Шапиро Лев Яковлевич (1908–1955), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Шатров Николай Владимирович (1929–1977), поэт. Новодевичье кл. — 414.
Шах-Азиз Симбат Симонович (1841–1907/1908), поэт. Армянское кл. — 471.
Шевырев Степан Петрович (1806–1864), критик, литературовед. Ваганьковское кл. — 203.
Шелапутин Павел Григорьевич (1848–1914), меценат. Рогожское кл. — 256.
Шелепин Александр Николаевич (1918–1994), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Шепилов Дмитрий Трофимович (1905–1995), политический деятель. Новодевичье кл. — 392.
Шереметевский Павел Владимирович (ск. в 1903), москвовед. Дорогомиловское кл. — 284.
Шестаков Федор Михайлович (1787–1836), архитектор. Калитниковское кл. — 128, 288, 322.
Шехтель Федор Осипович (1859–1926), архитектор. Ваганьковское кл. — 50, 224, 225–228, 240, 356, 394, 463.
Шехтер Марк Ананьевич (1911–1963), поэт. Головинское кл. — 429.
Ширяевец (Абрамов) Александр Васильевич (1887–1924), поэт. Ваганьковское кл. — 246.
Шкулев Филипп Степанович (1868–1930), поэт. Ваганьковское кл. — 246.
Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950), писатель. Сент-Женевьев де Буа, Париж; Донской мон. — 132, 140, 142, 156, 159, 228, 287, 335.
Шмелева Ольга Александровна (1875–1936). Сент-Женевьев де Буа, Париж; Донской мон. -141.
Шмидт Отто Юльевич (1891–1956), математик и геофизик. Новодевичье кл. — 422.
Шмит Николай Павлович (1883–1907), фабрикант-революционер. Преображенское кл. — 346, 347, 420.
Шмыга Татьяна Ивановна (1928–2011), актриса. Новодевичье кл. — 423.
Шнитке Альфред Гарриевич (1934–1998), композитор. Новодевичье кл. — 424.
Шпет Густав Густавович (1879–1937), философ. Томск — 168.
Шпигун Геннадий Николаевич (1947–2000), генерал-майор. Преображенское кл. — 351.
Шолохов Михаил Александрович (1905–1984), писатель. Кл. станицы Вешенской Ростовской обл. — 419.
Шор Осип Вениаминович (1897 (1899?) — 1978), прототип известного литературного персонажа. Востряковское кл. — 445–447.
Шостакович Дмитрий Дмитриевич (1906–1975), композитор. Новодевичье кл. — 424.
Шукшин Василий Макарович (1929–1974), писатель. Новодевичье кл. — 410, 418, 462.
Шульженко Клавдия Ивановна (1906–1984), певица. Новодевичье кл. — 424 Шурупенков Н. М., купец — 181.
Шухов Владимир Григорьевич (1853–1939), архитектор, инженер. Новодевичье кл. — 421.
Щеглов Дмитрий Алексеевич (1898–1963), драматург. Новодевичье кл. — 405.
Щепкин Михаил Семенович (1788–1863), артист. Пятницкое кл. — 202, 204.
Щербатов Михаил Михайлович (1733–1790), историк, публицист. Донской мон. -125.
Щорс Николай Александрович (1895–1919), советский военачальник. Центральное городское кл. Самары — 266, 385.
Щусев Алексей Викторович (1873–1949), архитектор. Новодевичье кл. — 159, 421.
Эйбушитц Семен Семенович (1851–1898), архитектор. Введенское кл. — 486, 487.
Эйзенштейн Сергей Михайлович (1898–1948), режиссер. Новодевичье кл. — 423.
Эйтингон Наум Исаакович (1899–1981), генерал-майор. Новое Донское кл. — 371, 373.
Эльворти Михаил Дмитриевич (1900–1981), дрессировщик. Востряковское кл. — 434.
Эль-Регистан (Габриель Аркадьевич Уреклян, 1899–1945), поэт. Новодевичье кл. — 408.
Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967), писатель. Новодевичье кл. — 409.
Эрихсон Адольф Эрнстович (1862 —?), архитектор. Швейцария — 225.
Эртель Александр Иванович (1855–1908), писатель. Новодевичий мон., Новодевичье кл. — 75, 89, 388.
Эсамбаев Махмуд Алисултанович (1924–2000), артист. Даниловское мусульманское кл. — 494, 499–502.
Эфрос М. И. (ск. в 1991 г.). Дорогомиловское еврейское кл. — 478.
Юдин Лавр Иванович (XIX в.), купец. Калитниковское кл. — 321 Юдина Марина Николаевна (XIX в.). Калитниковское кл. — 321.
Юматов Георгий Александрович (1926–1997), артист. Ваганьковское кл. — 264.
Юон Константин Федорович (1875–1958), художник. Новодевичье кл. — 421.
Юрий Владимирович (Долгорукий, кон. 1090-х- 1157), князь суздальский, великий князь киевский. Церковь Спаса на Берестове в Киево-Печерской лавре, Киев — 468.
Юрьев Иван, сын зелейщик. Приходское кл. церкви Рождества Богородицы в Путинках-22.
Юрьев Сергей Андреевич (1821–1888), писатель. Алексеевский мон. — 168.
Юрьева Изабелла Даниловна (1899–2000), певица. Новое Донское кл. — 382.
Язвицкий Валерий Иольевич (1883–1957), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Языков Николай Михайлович (1803–1846), поэт. Даниловский мон., Новодевичье кл. — 48, 54, 203, 388.
Якир Иона Эммануилович (1896–1937), советский военачальник. Новое Донское кл. — 364.
Яковлев Александр Сергеевич (1906–1989), авиаконструктор. Новодевичье кл. — 419.
Яковлев Иван Алексеевич (1767–1846). Новодевичий мон. — 90.
Яковлев Иларион Григорьевич (1857–1901), купец. Рогожское кл. — 337.
Яковлев Тимофей (XVII в.), государев иконник. Приходское кл. церкви Афанасия и Кирилла на Сивцевом Вражке — 24.
Якулов Георгий Богданович (1884–1928), художник. Новодевичье кл. — 413.
Якушкин Вячеслав Евгеньевич (1856–1912), политический деятель. Новое Донское кл. — 354.
Янгель Михаил Кузьмич (1911–1971), конструктор ракетно-космической техники. Новодевичье кл. — 419.
Яновский Евгений Григорьевич (1888–1950), писатель. Новодевичье кл. — 404.
Янчевецкий Василий Григорьевич (Василий Ян, 1875–1954), писатель. Армянское кл. — 470.
Ясенев Василий Павлович (Краснощеков, 1902–1937), писатель. Новое Донское кл. — 382.
Яунзем Ирма Петровна (1897–1975), певица. Новое Донское кл. — 382.
Яшвиль Павла Владимировна (1856–1881), княжна. Новодевичье кл. — 390.
Яшин Лев Иванович (1929–1990), футболист, олимпийский чемпион. Ваганьковское кл. — 278, 474.