В поисках Владимира Воздвиженского (Староустье)

Татьяна Журавлёва берёт интервью у внучки Владимира Воздвиженского Н.П. Гудожниковой

Игумен Дионисий дал мне номер телефона Александра Мартынова, который, по счастливой случайности, оказался на тот момент в с. Староустье Воскресенского района. Приехал из Москвы навестить маму и бабушку. Времени на раздумья не было. На следующий день, а он оказался субботним, я отправилась в Староустье, захватив с собой дочь-студентку. Дорога неблизкая, на машине туда и обратно порядка 240 километров. Одной боязно, да и встреча обещала быть интересной.

Пасмурно. После поворота на Ядрово по пустынной лесной дороге едем километров двадцать пять. Наконец, развилка: направо – Троицкое, налево – Староустье. Село не маленькое: есть магазин, основная школа, детский сад. А вот церкви нет. Но нам нужно попасть на то место, где она когда-то стояла. Спрашиваем встречных сельчан, и они указывают нам путь. Останавливаемся напротив большого двухэтажного дома. Нас встречает Александр Мартынов – приятный молодой человек с открытым лицом и обезоруживающей улыбкой.

Просим его показать место, где была церковь, в которой служил сын отца Владимира – Пётр Воздвиженский. Александр указывает на деревянный дом – раньше в нём был сельсовет, теперь живут погорельцы. Через дорогу напротив стоит дом, в котором в тридцатые годы жила семья Воздвиженских. Из него 4 августа 1937 года на рассвете увели протоиерея Петра, и больше никто из родных его уже не видел. Теперь в этом доме живут чужие люди. Родная дочь – Наталья Петровна – живёт рядышком в доме своей дочери, куда и пригласил нас Александр. По узкой деревянной лестнице поднимаемся на второй этаж. В глаза бросаются стеллажи, от пола до потолка заполненные книгами. А вот и Наталья Петровна. Сухонькая, сгорбленная 95-летняя бабушка. Она плохо слышит и практически не видит. Однако стоило Наталье Петровне заговорить, сразу стало понятно, насколько мудрый, грамотный и потрясающе интересный она человек. Не вспоминает, а заново переживает свою жизнь, в подробностях описывая людей и события. Вопросы не нужны, Наталья Петровна сама рассказывает обо всём, ради чего мы сюда приехали. Мне остаётся только включить диктофон.

Без права переписки

– Папу арестовали 4 августа 1937 года. За ним ночью пришли. Обыск был, но мы, дети, спали и ничего не слышали. Утром проснулись, а папы нет. Книги церковные забрали и наши картинки по Новому Завету, а больше ничего не нашли. В закромах было полтора пуда муки да картошка. Нас у мамы семеро. Борису 14 лет, мне – 12 , Зое –10, Дмитрию – девять, Глебу – пять, Маше – три, Кате – год и девять месяцев. Что делать? Вступили в колхоз. Всё лето мы с мамой в нём работали, а осенью получили два пуда ржи.

Пока Кате пять лет не исполнилось, маме пособие на детей давали – две с половиной тысячи рублей в год. Мама на них муку покупала, благодаря этому мы и выжили. Очень голодно было, но ещё тяжелей было вынести неизвестность и унижения. Бориса из школы исключили, пришлось ему уехать к родственникам и там седьмой класс заканчивать. Потом Борис закончил Горьковское медучилище.

Директор школы Овчинников всех нас, Воздвиженских, ненавидел. Но мы продолжали старательно учиться. Отец мечтал дать нам хорошее образование. Мы очень за папу переживали. Мама куда только ни обращалась – ответ один: осуждён на 10 лет, отправлен в лагеря особого назначения без права переписки. А ещё грозились: писать будете – и сами в лагеря загремите.

Папа у нас был хороший

– Папа у нас очень хороший был, непьющий, – продолжает Наталья Петровна. – В Бога сильно верил, все посты соблюдал и детей к этому с младенчества приучал. Держал нас в строгости, без дела по улице гулять не давал. Занимался с нами математикой, книги вслух читал, проверял у нас домашние задания. Сказки, стихи и песни мы с его голоса заучивали.

Бывало, папа поедет в Горький, цветных карандашей, красок, кисточек, книжек-раскра-сок нам привезёт. А потом сам картинку к стеклу приложит и на бумагу переведёт, чтобы у каждого из нас одинаковый рисунок был. Сидим, раскрашиваем, и он с нами. Показывает, как кисточку правильно обмакнуть, чтобы краска на бумаге не растекалась. Папа очень хорошо рисовал. И пел хорошо, голос у него был очень сильный, красивый. Благодаря этому голосу дед мой, священник церкви в селе Староустье Николай Александрович Щёкин, его в зятья и выбрал.

А дело было так. Мама моя, Прасковья Николаевна, учительницей в Красных Баках работала. И жених у неё был, тоже учитель. А тут папа с ней познакомился, понравилась она ему, вот он к её родителям и поехал. После окончания Костромской духовной семинарии папа до женитьбы тоже учителем работал в деревне Буренино – недалеко от села Темты, где отец его, Владимир Николаевич Воздвиженский, был священником храма Покрова Пресвятой Богородицы. Дед был человеком мудрым. Отправляя сына свататься, строго-настрого наказал больше двух рюмок не пить. Папа наказ выполнил: выпил две рюмки, а потом начал петь и на балалайке играть. Этим и расположил к себе будущего тестя. А учитель напился, не выдержал конкуренции.

Мама папу очень любила. Мы ещё маленькие совсем были, а она нас шерсть прясть учила – папе на носки. Вот мы и старались. Потом вместе с ней вязать начали, вышивать, готовить. С мальчиками папа строгал, пилил, дрова колол, траву косил, огород пахал. Мама у нас умницей была и великой труженицей. Пальцем нас никогда не ударила, и отец тоже. А ведь случалось, и озорничали мы, особенно Дима. Он у нас шустрым, смышлёным был, в школе – круглым отличником.

Как-то раз Дима из шкафа бутылку достал, в которой папа держал кагор для церковного причастия. Открыл, лизнул – понравилось. Тогда ведь кагор был не чета нынешнему. Себе ложечку налил и нам всем дал по ложке попробовать. Потом бутылку закрыл и на место поставил. С того дня эта бутылка нас, как магнит, притягивала. Поначалу папа не замечал, а когда понял, собрал нас и стал спрашивать, кто это сделал? Мы не сознаёмся. Отец осерчал. Говорит: «Возьму ремень и всех выпорю». Мы все на Митьку смотрим: «Говори, дескать». Он и сказал: «Я бутылку из шкафа брал, но ведь и вы все со мной кагор пили!» Папа нас не тронул, но кагор с того времени на виду уже не держал.

С отцом мы хорошо жили, дружно, весело. Они с мамой часто вместе пели, папа играл на балалайке. Всё было: дом, пасека, лошадь, корова, огород. Только в 1930 году у нас всё это отобрали, отца арестовали и отправили на полтора года в Балахну на торфоразработки. А маму с пятью детьми малыми на улицу выгнали. Две ночи мы в сарае ночевали, потом несколько ночей у соседей. Спасла сторожка при церкви, в которую мы потом заселились. В 1932 году отец вернулся и начал хлопотать, чтобы наш конфискованный дом выкупить. Продан он был за 250 рублей, а папа за него 1137 рублей заплатил. Дом вернули, а переплату засчитали в счёт погашения налогов.

Как церковь рушили

– Осенью 1939 года церковь ломать стали. Директор школы Овчинников добился разрешения школу из неё сделать. Хорошая была церковь, с большим приделом, всего-то полвека простояла. Со всего села сбежались люди, а мы рядом жили. Страшно смотреть было, как с больших икон со святыми ликами варварски снимали серебряные оклады, мяли их и бросали в ящик. Сами иконы рубили и жгли в печке тут же в храме. Народ от ужаса оцепенел, сколько лет на эти иконы люди молились. А Овчинников ходил за оградой и никого к храму не подпускал. Увидел меня в толпе и кричать на меня начал.

Каким-то образом Овчинников прознал, что возле храма есть наши могилы. Так он ничего лучшего не придумал, как на могиле отца моей матери – священника Николая Щёкина – общественный туалет сделать. Мама места себе не находила, собрала все деньги и отдала их копальщикам, чтобы перезахоронить останки своего отца и брата Бориса, который в 27 лет от дифтерии умер. Борис хирургом был, от пациента заразился во время операции.

Гробы ещё сгнить не успели, копальщики их вскрыли, а мама своими руками родные останки в ящички переложила и на общем кладбище схоронила.

Наша жизнь в Староустье стала невыносимой. Семь классов я закончила в 1939 году и поехала поступать в Семёновское пед-училище. Первый экзамен сдала и сбежала, по дому тосковала – сил не было. Мама меня ругала. Учителя тогда в большом почёте были, и их не хватало. Тётя Катя из Красных Баков устроила меня работать учителем начальных классов Коровихинской школы Краснобаковского района. Жена завуча мне свои поурочные разработки отдала и целый год меня учила вести уроки. В 1940 году меня перевели в Кирюхинскую школу. Мама, оставив младших детей в Староустье с бабушкой Любовью Дмитриевной Щекиной, работала учителем в Оньшинской начальной школе Краснобаковского района.

Началась война. В 1941 году мама забрала детей жить в Кочеватово . Школа в Староустье, построенная на базе храма, в том году сгорела. Овчинников вслух сожалел, что пожар на нас уже не повесишь.

В 1943 году я вернулась в родительский дом и устроилась работать в школу. Мама начала болеть, и в 1944 году мы жили в Староустье уже все вместе.

Ждала до последнего дыхания

Старший брат Борис с первых дней на фронт ушёл, он был фельдшером. В 1942 году пришло извещение, что в боях под Новгородом наш Борис пропал без вести. Сильно мы по нему плакали, каждый день Бога молили, чтобы вернулся. И ведь вернулся. В декабре 1945 года пришло от него письмо. Мама уже при смерти лежала, ни на что не реагировала. Соседки пришли с ней проститься. И вдруг почтальон заходит с письмом. А на конверте – ровный почерк Бориса. Я письмо открыла, соседки говорят: «Вслух читай, Наташа, чтобы мать слышала». Стала я вслух читать. Борис сообщал, что оперировал раненых в полевом госпитале и даже не понял, как попал в окружение. Четыре года в Германии он лечил военнопленных. После победы в результате обмена пленными вернулся в Россию. Но на родину, в Староустье, его не пустили. Отправили в Сыктывкар на лесозаготовки. «Отсюда можно послать вам весточку. Как вы? Люблю, целую», – писал Борис.

И вдруг мама заговорила, слов было не разобрать, но видно было, что она поняла, что сын жив. Ночью она умерла. Это было 18 декабря 1945 года, маме было всего 50 лет. До последнего дыхания она ждала Борю и папу, веря, что они живы.

Только не в детский дом

Похоронили маму в Староустье. На мои плечи легла забота о братьях и сёстрах. Я работала учительницей и очень старалась всех четверых одеть и накормить. Тяжело было. Мне предлагали детей в детский дом отдать, а я последний кусок на всех делила и говорила, что никуда их не отдам, даже если будем умирать с голоду. Впереди был 1947 год, десять лет прошло, мы ждали, что папа вот-вот вернётся.

Любовь

Но вернулся не папа, а сын маминой подруги – Владимир Гудожников. Он до войны окончил авиационный техникум, направили его на Дальний Восток. Владимир в паре с авиаконструктором работали над увеличением скорости самолётов. Во время эксперимента самолёт взорвался, Володю осудили на три с половиной года за халатность и отправили на Колыму. Домой он вернулся в декабре 1946 года. А в мае 1947-го мы с ним поженились. Забрал меня Володя к своим родителям, а с детьми Зоя осталась, она к тому времени в избе-читальне уже работала.

Мы с Володей ей помогали всех выучить. Дима у нас учителем физики стал, Маша – агрономом, Катя – инженером-строителем. Да и сами учились: Володя в Семёновский учительский институт поступил и меня за собой потянул. Я заочно выучилась на учителя русского языка и литературы, он – на учителя физики. С жильём тяжело было – по квартирам скитались.

Будь что будет!

А папу мы искали. В 1947 году мне посоветовали подать запрос на его реабилитацию. Сказали, если судимость снимут, то он вернётся. Написала я письмо, а куда отправлять – не знаю. На конверте подписала: «Москва. Кремль. Отдел заключённых». Пришёл ответ, что в действиях Петра Владимировича Воздвиженского нет преступления. И в этом же письме сообщалось, что 21 августа 1937 года папа был расстрелян.

Для нас это был страшный удар. В голове не укладывалось: как же так, преступления нет, а расстреляли! За что? Папе всего-то 40 лет было. И за всю свою жизнь он не только никого не обидел, но и худого слова никому не сказал. Как же нам жить после этого?

Мы уже не маленькие были и понимали, что папа сознательно выбрал свой крест. Ведь его же предупреждали. Мама рассказывала, как в январе 1937 года папу вызывали в отделение милиции в село Воскресенское. Мороз был страшный, а идти нужно было лесными дорогами за 60 километров. Папа пошёл, начальник милиции тайно сообщил ему, что готовятся аресты на священников. «Пётр Владимирович, время ещё есть, постригите бороду, отрекитесь от сана, берите жену, детей и уезжайте из Староустья. Страна у нас большая, нетрудно и затеряться!» – уговаривал он.

Папа сказал: «Спасибо. Я подумаю!»

Домой вернулся, рассказал всё маме. Решение было обоюдным: « Будь что будет, но от Бога не отречёмся».

Дедушка Владимир

В нашем роду все были священниками, и многих тогда расстреляли. Только мы об этом не сразу узнали. Страшное было время. Своего деда Владимира я плохо помню. Строгим был дедушка. Служил в единоверческой церкви в селе Темте. У них с моей бабушкой Натальей Андреевной детей было семеро, и все – сыновья.

Бабушке они подчинялись безукоризненно. Старший, Дмитрий, во время первой мировой войны был унтер-офицером. Голосистый, волосы тёмно-каштановые. Погиб во время ледового похода добровольческой армии под Новочеркасском в феврале 1918 года.

Мой папа был вторым. Он родился в селе Талице 6 июня 1897 года. После окончания Костромской духовной семинарии в 1921 году работал учителем в деревне Буренино. Чтобы получить сан священника, ему необходимо было жениться. О том, как отец приезжал к маме свататься, я уже рассказывала. Только после сватовства свадьбу пришлось отложить – в мае 1921 года умерла бабушка Наталья Андреевна. Папа с мамой обвенчались через месяц. Жили в доме деда Владимира. Поначалу папа служил в Урене, в церкви Трёх Святителей. Потом наша семья переехала в Староустье. Отец ездил в Темту навещать деда и младших братьев Михаила, Николая, Александра, Алексея и Владимира. В 30-м году деда Владимира, как и нас, раскулачили. Говорили, что его отправили на Соловки, вроде, как письмо от него оттуда приходило. Точно не могу сказать, но после того, как папы не стало, связь с семьёй деда Владимира была потеряна. Съездить в Темту маме было не на что. Овчинников с Барышевым ввели самообложение, по 150 рублей на хозяйство. Бедных от уплаты освобождали, но на семью врага народа льготы не распространялись. Это уж потом правнук мой, Александр, нашёл в Юрьевецком ЗАГСе документ, подтверждающий, что дед мой, Владимир Николаевич Воздвиженский (1860 г.р.), умер в селе Талице в 1934 году в возрасте 74 лет. Видимо, гонимый властями, лишённый крова и сана, дедушка вернулся туда, где служил в молодые годы. С 1894 по 1904 год он был священником в Рождество-Богородицкой церкви села Талицы. Красивая была церковь, но, к сожалению, не сохранилась. В 1985 году её перенесли в город Юрьевец Ивановской области, где она была восстановлена, а через год сгорела.

Спасибо Александру за то, что поднял всю нашу родо-словную. Он разыскал наших родственников в Темте, Москве, Вологде. Многие к нам в Староустье с ним приезжали. Из всей нашей большой семьи теперь остались я да Зоя. Сестра живёт в селе Троицком, всю жизнь в библиотеке проработала. Хоть и недалеко, а видимся редко.

«Я прожила долгую жизнь»

Долгую я жизнь прожила, много на мою долю испытаний выпало, но Господь Бог помогал выстоять. С Володей мы хорошо жили. Он на папу моего был похож: не пил, не курил, петь любил, на балалайке и мандолине играл, любая работа в его руках спорилась: он и пахарь, и плотник. В школе все его любили. Володины ученики так физику знали, что в технические вузы потоком шли.

Записала Татьяна Журавлёва.

Фото из архива Александра Мартынова.

Окончание следует

Александр Мартынов у дома, в котором в 30-е годы прошлого века жила семья Воздвиженских

Борис Воздвиженский после возвращения из плена.tif

Воздвиженские Петр и Прасковья (справа), 1932 г.tif

Пётр Воздвиженский

Источник: https://uren-vesti.ru/articles/media/2020/2/3/v-poiskah-vladimira-vozdvizhenskogo-starouste/?ysclid=m1mfiyoba2896475717
Источник: http://uren-vesti.ru/