... Когда рота остановилась на очередной короткий привал, было уже ясно, что таким табором двигаться на злополучную вершину нельзя. Дальше подъем шел по склону, который освещался луной. Ротный произвел перегруппировку перед последним рывком.
Почему ротный выбрал Кубика — знали все. Но почему Кубик взял в напарники его — уставшего, измученного молодого — никто так и не понял. Кубик слыл в роте отмороженным — молчал, порой обкуривался «в дым», бил без предупреждения, охотно идя на обострение отношений. Их в роте было трое земляков, призванных из Алтайского села. Под дембель из этой дружной компании алтайцев в живых остался только Кубик.
«Будешь идти след в след — «стоим — идем», стрижешь ушами, молодой? « Вот и весь инструктаж.
Солдат двигался автоматически, порой с запозданием реагируя на условные сигналы Кубика. Усталость брала свое, пара полученных «подач» от Кубика только усилила напряженку. Луна светила предательски ярко, камни на склоне, отполированные ветром и солнцем, блестели, создавая иллюзию прошедшего дождя.
Подтянувшись на руках, Кубик резким движением перекинул тело на площадку карниза, затем, сидя на корточках, огляделся и... неожиданно встал во весь рост. Площадка освещалась луной. На фоне черного звездного неба и сверкающих камней Кубик выглядел пришельцем из космоса. Его длинная искаженная тень только усиливала внеземной эффект происходящего.
Накопившаяся усталость убила остатки логики и страха в голове молодого. Восприняв поведение Кубика как знак отсутствия опасности, он, громко топая, оступаясь, взобрался на площадку и подошел к дембелю.
Кубик повернулся к нему всем телом, словно прикрывая его, растрепанного, от чьих-то нескромных глаз. «Шнурки развязались», — голос Кубика был спокойным и слегка уставшим. «Где? « — не понял молодой. «На правом ботинке», — уже жестко, но тише произнес Кубик. Присев на левое колено, Кубик, не меняя интонации, сказал: «Спокойно, урод. У меня за спиной духи. Там точка с ДШК. Мы для них, как в тире. Они прозевали нас, а мы их. Да не крути ты шарабаном, черт. Слушай сюда. Сейчас я встану и повернусь к ним. Ты из-за моей спины кинешь гранату — и сразу за тот камень»? — Кубик слегка повел головой в сторону большого камня на краю площадки. Между ним и склоном была небольшая щель.
Кубик медленно встал, отряхивая колено. «Шурави, бакшиш! « — раздался крик, и они услышали, как что-то покатилось к ним со склона. «Гранаты», — успел подумать молодой. Сильный толчок от Кубика кинул его на камень. Падая в щель лицом вниз, он на мгновение опередил одновременный взрыв нескольких гранат, накрывший всю площадку. Несколько тугих горячих ударов в спину и ноги заставили его инстинктивно вжаться в спасительную щель. Он слышал, как взорвалась ответная граната, брошенная Кубиком. Затем пространство вокруг него наполнилось упругими, теплыми струями воздуха. Что-то гулко хлопало, отскакивая от камней, повторяя, словно эхо, равномерный кашель духовского ДШК. Он почувствовал неожиданную слабость и с ужасом понял, что самым бесстыдным образом засыпает, не имея возможности и сил противостоять нахлынувшей на него мягкой, приятной беспомощности. Растекаясь по каменной щели, успел только подумать: «Я так и не кинул гранату... «
...На улице шел дождь. Капли монотонно долбили обшивку машины. Струи воды на лобовом стекле размывали привычные контуры домов, проезжающих машин, спешащих куда-то одиноких пешеходов.
— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — Валерка рассеянно изучал унылый городской пейзаж через боковое стекло машины. — Я думаю о том, что в Афгане я хотел и не боялся, а сейчас хочу и боюсь, — ответил он сам себе, не дождавшись Саниного вопроса.
— А я сейчас думаю о том, что ты чувствовал тогда, той ночью на «Кресте», — Саня знал, что с Валеркой лучше говорить об одном и том же, чем молчать.
— Да я же тебе рассказывал про это уже тысячу раз! — Валерка не мог сдержать своего раздражения. — Вот ты опять грузишь! Тебе надо это — ковыряться в прошлом?
— Человеком управляют его прошлое и его привычки, — назидательно произнес Саня.
— Тогда ты, брат, водолаз по жизни, — с явным удовольствием съязвил Валерка.
— Ну, было, ну, прокололся — бывает!
Мутный поток грязной воды из-под колес обогнавшего их «лэнд-крузера» на секунду накрыл их «восьмерку» с головой»...
... Мугаджары. Несколько разрушенных глиняных домов на границе зеленки и бетонки, тонкой нитью уходящей на запад к Кишкинахуду, а затем дальше к Гиришку, к Герату, к Кушке и, может быть, к кому-то из туркменов домой. Зеленка в этом месте резко отступала изумрудным массивом на юг, освобождая дорогу из своих цепких объятий и уступая место безликой выжженной солнцем пустыне.
Их группа из шестнадцати человек на двух БТРах высадилась ровно пятнадцать минут назад и должна была обеспечить «блок» на этом участке бетонки. Быстро все прошмонав, привычно проверив вероятные места минирования, они занимали позиции, радуясь тому, что опередили противника.
Колонна опять задерживалась. Они торчали здесь, казалось, уже вечность. Солнце, не по-осеннему жаркое, палило их спины и лысые затылки, заставляя опорожнять и без того скудные запасы воды. Весь окрестный виноград был уже собран и съеден — это тоже никак не скрашивало их напряженного ожидания.
Саня сидел на облюбованной им точке. Вытянув длинные ноги, опершись спиной о сухую глиняную стену разрушенной наполовину сушилки, он внимательно рассматривал виноградник в прицел, снятый им с АГСа.
«Ну что, пойдем за водой? « — предложение Зулпукара заставило его оторваться от наблюдения. «Пойдем», — Саня спрыгнул с сушилки, не без сожаления оставляя уже обжитое им место.
Этот колодец они нашли в прошлый раз, когда обеспечивали прохождение колонны на блоке. Колодец находился у стены, служащей рубежом занимаемой ими позиции. До него было метров сто плюс два дувала, увитых виноградной лозой. За ними начинался виноградник, через который духи обычно выходили к бетонке. Но пока колонны не было. Не было духов. Не было уже и винограда. Только засыпающая осенняя лоза и это дурацкое солнце, которое уже опустошило два больших глиняных кувшина, бережно прижатых резиновыми ремнями из автокамер к белым внутренним стенкам их БТРа.
Колодец был вырыт духами. Это была круглая яма в сухой земле виноградника диаметром около полутора метров и глубиной около пяти. Она была прикрыта крышкой, сплетенной из лозы. Покрытая пылью и забитая грязью крышка была почти не заметна на земле, что легко превращало колодец в ловушку. Стенки этого глиняного цилиндра были покрыты углублениями для рук и ног, облегчавшие человеку спуск. Саня, надев на шею два пустых, как ссохшиеся желудки солдат, презерватива РДВэ и, закинув автомат за спину, осторожно полез вниз. В колодце было прохладно.
Зеркало темной воды покрывали упавшие сверху листья винограда и прочий мусор. Саня, широко расставил ноги, плотнее устраивая их в выемках, уперся головой в стенку колодца и развел руками сор, ощутив тугое сопротивление воды. В поднятом им круговороте Саня заметил мертвое тельце утонувшего мышонка. Не испытывая ни жалости, ни брезгливости, он аккуратно положил неудачника в одну из впадинок в стенке и, наконец, с удовольствием ополоснул лицо холодной водой. В сумраке колодца, приятной прохладе и завораживающем колыхании воды казалось, что время остановилось. Саня напился, затем, набрав воды в оба рюкзака-фляги, смочил свою лысую голову.
Сверху посыпалась сухая глина. Зулпукар, не дождавшись Саню, спускался вниз. С трудом разминувшись на середине узкой горловины, они поменялись местами — один направился к воде, другой начал подъем. Сане оставалось меньше метра до края, когда что-то заслонило солнце, освещавшее шахту колодца.
Глаза медленно привыкали к дневному свету после сумрака подземелья. Первым, что удалось разглядеть, была большая загорелая голень и стопа в черной резиновой галоше.
Дальнейшее произошло в одно мгновение. Саня увидел, как в колодец — прямо ему на голову — полетела граната. Он инстинктивно уклонился от падающего металла, прижавшись к стенке. Не дожидаясь автоматной очереди в упор, оттолкнувшись от стены, он подпрыгнул и ухватился за ногу в галоше. Водяной столб от взрыва чуть приподнял Саню и, опадая, сорвал его вместе с духом вниз и швырнул на дно глиняного стакана. С высоты пяти метров они рухнули на оглушенного, но живого Зулпукара, уже взбивавшего в пену холодную воду.
Полученный Саней удар по голове прикладом собственного автомата на короткое мгновение отключил его сознание. Очнувшись, он увидел только дрожащую пелену перед собой, его окружала мутно-желтая мокрая тишина, наполненная неистовыми движениями чужих тел. Зацепившись за что-то амуницией, он оказался зажатым головой вниз между Зулпукаром и хозяином колодца. Стараясь перевернуться на ноги, он молотил руками и ногами когда-то такую желанную холодную воду, которая сейчас была готова хлынуть в его разрывающиеся от отсутствия воздуха легкие. Когда ему уже казалось, что он так и останется торчать головой вниз в этом колодце, неожиданно сильный рывок за шиворот изменил его положение и он, уже практически потерявший сознание, оказался лицом к лицу с духом, стоявшим с пепельным лицом по шею в воде.
Из всех дырок Саниной головы вытекала вода. Силясь глотнуть воздуха, он открыл рот, и его вырвало прямо в лицо мертвого духа. Пытаясь разобраться в случившемся, Саня повернулся к товарищу. Разорванная щека Зулпукара сильно кровоточила, он учащенно дышал. На его немой вопрос Зулпукар поднял вверх из воды правую руку, сжимающую нож, когда-то добытый на проческе в городе.
Над их головой висело облако дикой смеси дыма, водяной и глиняной пыли. Запах взрывчатки был тошнотворен. Сквозь звуки капель, падающих со стенок колодца, доносился шум яростной перестрелки. Осмотрев и ощупав друг друга, они осознали, что два порванных осколками РДВэ, рассеченное лицо Зулпукара и страх утонуть в этом глиняном мешке — единственное, что осталось у них от знакомства с духом.
Измазанные грязью, они стояли в холодной воде. Словно напоминая им о возможности превращения этого колодца в могилу, в одной из выемок — на уровне головы мертвого, прижатого к стене духа — на листе виноградной лозы лежала маленькая тушка мышонка, так бережно укрытая Саней. Мокрые, взлохмаченные осколками стенки обещали им нелегкий подъем, который, к тому же, в любой момент мог быть оборван одной короткой автоматной очередью.
Когда они, чертовски уставшие, наконец-то перевалились через край колодца, все уже закончилось без их участия. В бригаде еще долго показывали на них пальцем. Колодец, ставший могилой для голоногого неудачника, засыпали, взорвав в нем фугас, найденный саперами на дороге...
Нелепость, почти стоившая им жизни, там, где жизнь продлевается смертью врага...
... Саня сидел на кухне и слушал рассказ Димы-Миротворца. Отслужив в Югославии, помотавшись, Дима тормознулся в известном на всю страну подразделении, где, по его словам, он с удовольствием освобождал чужие сердца от ненависти. Их когда-то познакомил Валерка.
«... Понимаешь, по-дурацки как-то получилось. Я сам разговаривал с этими парнями. Они не уроды совсем. Просто день был тогда тяжелый — шел дождь, вызовов было много, в общем, нелепо все вышло. Они сами не поверили, когда увидели, что сделали. Да он и сам как-то странно себя повел. Зачем он так сделал? Он никогда так не шутил...»
В тот вечер, подбросив Саню до дома, перед тем, как поставить машину на стоянку, Валерка заехал на заправочную станцию. Дождь не прекращался с утра. Было уже поздно. Увлекшаяся болтовней с приятелем королева бензоколонки долго не подходила к пульту. У Валерки был тяжелый день, заканчивать его таким хамством он, наверное, не хотел. К тому моменту, когда дама, не скрывая раздражения, наконец, появилась на своем рабочем месте, терпение закончилось бы и у святого.
Что Валерка сказал ей, никто уже не узнает. Но то, что сказанное не понравилось ее кавалеру, предположить можно. Когда Валерка заправил машину и уже сел в нее, этот дамский угодник подошел к его «восьмерке». В общем, они «поговорили». Наряд милиции, неожиданно быстро подъехавший по звонку заправщицы, испугавшейся за жизнь ухажера, крепко «уснувшего» под дождем после «беседы», тормознул его, выезжающего с заправки.
На вопрос Валерки о причине их беспокойства, стражи общественного порядка, отягощенные автоматами, бронежилетами и свалившимся на них сверху вместе с дождем чувством собственной значимости и ответственности, пригрозили ему справедливой расправой. Их убогий вид, зачамканные броники и пукалки-АКСУ вернули Валерке уже утраченную им радость к жизни.
Валерка достал из бардачка машины игрушку сына — добротно изготовленную желтолицыми творцами детского счастья копию «Ругера P-85» и вышел из машины. Двое милиционеров, стоявших у Валериной восьмерки, сразу легли на мокрую, хорошо освещенную площадку заправочной станции. Третий «боец» начал стрелять из короткого автомата.
Из выпущенных им восемнадцати пуль только одна попала в стоящего у своей машины улыбающегося Валерку. Так он этим ребятам и запомнился — лежащим на земле под дождем, смотревшим на него снизу, весело улыбающимся...
Дальше все было делом техники — протоколы, складные показания и изъятая как вещдок игрушка Валеркиного сынишки. «Предмет, похожий на пистолет» видели только те двое, принявшие положение «к бою». Стрелявший его не видел, но видел «отжимающихся» товарищей и улыбающегося водителя ВАЗ-21083. Целые сутки шел дождь...
Саня с Димой-Миротворцем еще посидели на кухне. Миротворец пить не стал, а предложил «дунуть» в память о Валерке. Они вышли на лестничную площадку. Уже давно забытый дым заполнил Санины легкие. Он сидел на холодном бетоне, уставившись в заплеванные ступеньки, и вспоминал их последний разговор тогда, в «восьмерке».
... Дождь все шел и шел... Капли монотонно долбили по капоту и крыше машины.
— Слушай, Валер, а Кубик погиб? — Саня задал давно мучавший его вопрос. Почему-то раньше он не решался этого сделать.
— Да нет, он тогда выжил. Его сдуло с того карниза. Он меня потом еще выковыривал из той щели, мне ведь только задницу и ноги посекло тогда. Я его еще спросил со страху, буду ли я жить. Он мне сказал, что помирать пока не время, а, когда надо будет, он за мной придет. Так прямо и сказал. Его зарезали на второй день после возвращения домой, на дискотеке. Кто-то из «откинувшихся» местных авторитетиков. Туда еще потом дембеля из роты отбыли всем призывом. Шум был, стрельба. Мать Кубика уговорила наших простить уродов. К его родителям каждый год раньше ездил кто-нибудь из наших. Сейчас, наверное, уже реже. Я тоже ездил, косить меня его отец научил.
Валерка помолчал и потом добавил:
— Сегодня во сне Кубика видел. Как в тот раз, перед тем карнизом, стоит и в глаза мне смотрит, типа, проверяет — струшу я или нет. Потом так головой мотнул в сторону и говорит: «Ну что, молодой, пойдем? « И я пошел за ним, и мне так легко стало, задышалось так свободно — как после дождя... «
Саня с Миротворцем попрощались у подъезда.
— Да, жизнь прожить, как по минному полю пройти, — прощаясь, произнес Миротворец.
— Да, это — как за водой сходить, — согласился с ним Саня.
— Все там будем, — подвел после долгой паузы итог Миротворец.
— Тогда бросай курить эту дрянь, иначе я этого не вынесу, — почти просительно сказал Саня.
— А там без этого совсем загнешься, — нашел оправдание Миротворец.
И они разошлись, обменявшись на прощание крепким рукопожатием. Каждый пошел своей дорогой.
Саня шел и вспоминал слова Валеры: «Когда ты родился, все вокруг смеялись, а ты плакал. Умереть надо так, чтобы все вокруг плакали, а ты смеялся». У Валерки это получилось...
Я давно не видел его. Он сильно изменился с тех пор, как мы встречались с ним последний раз, года три назад. Тогда я приехал к нему в канун праздника Дня шахтера и убедился, что мой друг давно уже вырос из этого маленького и опрятного городка. Он изменился. Изменился внешне, но внутри его по-прежнему жил тот парень, которого я знал в Афгане. В его груди билось большое доброе сердце, но душа его, опаленная чужим жарким солнцем, окончательно сошла с ума. Я был уверен, что со временем все пройдет.
Я с волнением подошел к двери, нажал на звонок. За дверью послышался громкий, раздражающий слух звонок. Я представил как откроется дверь, я увижу его, мы обнимемся... Дверь распахнулась и я увидел его. В следующее мгновение он обыденно пожал мне руку и недоуменно заглянув мне в глаза, спросил: «Ты что, с «поля дураков»? « Я не смог справиться с охватившими меня чувствами. Моя растерянность и обида одновременно выплеснулись наружу. Скрыть это было трудно и он все увидел. Опережая мои эмоции, он запоздало обнял меня и дружелюбно, похлопав по спине, сказал: «Ну что ты, словно мальчик. Я рад тебя видеть, старик. Только соплями меня не измажь». Злость на его скупую радость встречи, обида на его снисходительность, все куда-то ушло, когда я, не разуваясь, в протезах, вошел в его однокомнатную квартиру. На видном месте, на полке книжного шкафа стояла миниатюрная модель БэТээРа-60 ПэБэ. На борту этой маленькой машинки стоял номер 345! Глаза моего друга, хозяина этой квартиры, горели неподдельной гордостью за этот маленький парад его побед: «Я тебе еще кое-что покажу. Я здесь куст настоящей индийской конопли посадил!... «
Я его уже не слушал. Его душа точно сошла с ума и время его не лечит. Он навсегда остался там, с ними. Я боялся этого.
... Солнце жгло лысый затылок. «Стекляшка» хрустела на спине, покрытая солью от пота. Над землей, словно раскаленное стекло, двигался неощущаемый поток воздуха, искажая контуры предметов до неузнаваемости.
Пуля лежал в собственноручно вырытом окопе для стрельбы «из положения лежа» и смотрел на плывущее марево в оптический прицел своей эСВэДэшки. «Поле Дураков», на котором он изображал снайпера на боевой позиции, было куском пустыни, начинающимся от батальонного сортира. Это было место, где отбывали наказание все достойные этого. Наказание было простым и потому очень неприятным. Наказанному, полагалось выкопать свой индивидуальный окоп для стрельбы «из положения лежа» в соответствии со всеми требованиями военного искусства. Находится на посту приписывалось каждому по разному. Но наказанием считалось не сам факт подобного боевого дежурства. Считалось позором, если проверят качество твоего творения и твою бдительность. Ценилось доверие и самостоятельность. Но прийти могли в любой момент, а филонить значило только одно — потерять доверие и попасть в число «червей», проявляющих «червячью» гибкость в жизни. За два года, в течении которых в бригаду, из призыва в призыв, прибывали избалованные мальчиши великой страны, наказание становилось ритуалом, обрастающим более жесткими условностями. Соответственно более высоким становился статус «удостоенных» полного набора всех условностей ритуала. Как живая память о всех, побывавших в объятиях «Поля Дураков», кусок убитой солнцем земли был покрыт множеством оспин-окопов. Пуля лежал на «Поле Дураков» и развернувшись, спасаясь от скучного пейзажа пустыни, изучал бригаду в прицел снайперской винтовки, пытаясь не думать о Гуне, лет хе, подарившем ему эти мгновения радости общения с чужой совершенно землей.
Все люди на этой войне, после первых трех месяцев пребывания здесь, делились на два типа: те, кто видит в войне только материальную выгоду, и те, кого в основном привлекает игра в эту войну. Большинство попавших сюда, в конце концов, составляли промежуточную группу. Лейтенант, по кличке Гун, был ярким представителем той самой промежуточной группы. Он был профессионалом в вопросах торговли с местным населением, и еще большим профессионалом в вопросах ведения засадных действий против того же самого местного населения. Не утруждая себя компромиссами, Гун нашел простой выход, избавляя себя от угрызений совести — он и то и другое делал с чувством большой ответственности. Это выдавало в нем профессионала, стремящегося делать свою работу настолько аккуратно, насколько позволяют обстоятельства. Считалось, что Гун не приступает к делу до тех пор, пока не предпримет необходимых мер, чтобы обезопасить себя «на случай, если придется иметь дела с Аллахом «.
Не скрывая своего двойного высшего образования, Гун элегантно, дополняя Шекспира, объяснял свой взгляд на окружающую его действительность: « Дыра в кармане приводит к пустоте в голове. Пустота в голове приводит к дырке в той же голове. И другого выбора нет вокруг на сотни километров, сынки. Вся наша жизнь здесь сводится к необходимости и мы медленно становимся животными на этой чертовой войне! «. До того, как Гун приметил Пулю, Пуля был простым бойцом «только что с самолета». У него даже было имя. Мама звала его Кешей, но мама ничего не говорила Кеше про войну и Советскую армию.
Кеша жил с родителями и сестрой, в горняцком урановом городке, затерявшемся в степных просторах. Он и не подозревал о существовании курсанта, будущего лейтенанта, жующего яблоки где-то на Украине. Война свела их вместе, пропустив их мир через оптику прицела, страшно упростив жизнь, сделав ее невыносимо конкретной....
... Когда мы, слегка выпив и выкурив все запасы «дряни», переместились на балкон, предоставляя Кешеной семье возможность спокойно выспаться, теплая летняя ночь наполнила маленькую квартиру своей прохладой. Мы сидели на балконе и говорили о прошлом. Я старался перевести разговор на настоящее положение дел. Но он, пропуская мои вопросы, все тащил и тащил меня в войну. Заглянув через открытую дверь балкона в комнату, где укрывшись белыми простынями, на единственном диване, спала его жена и дочь, он неожиданно вдруг сказал, кивая головой в комнату: Прикинь, мы в морге!.
Подобная аллегория меня поразила. Да, в залитой серебряным лунным светом комнате на полу лежали постеленные для нас матрасы, накрытые белыми простынями. Остальные спящие, также укрытые белым, дополняли эту картину ночной тишины. Но о чем нужно думать, как нужно смотреть на этот мир из глазниц-амбразур этого круглого, непробиваемого словно дот, черепа, что бы эту белую тишину, наполненную спокойствием здорового безмятежного сна, сравнить с мертвой безжизненностью морга?! Ты понимаешь, Кеш, что ты сейчас гонишь?, — спросил я его. Я гоню?, — он искренне удивился. Это ты гонишь! Ты думаешь все кончилось? Да оно только начинается! Ты посмотри вокруг? Ты забыл, как тебя в госпитале на коляске спускали на лифте на улицу лишь после того, как ты рубль давал деду лифтеру, забыл? Они не сдохли. У них растут дети, их дети, воспитанные ими. Они все вокруг нас. Они же мертвые все! И мы опять одни. Одни, как тогда в засаде! Это моя война и я ее не проиграю..., — он замолчал, глядя на меня в упор.
Кеш, я участвую, — успокоил я его. Ты помнишь, как нас учил Гун?, — не унимался он....
... Ты должен понять, что это чужой тебе человек. Иначе ты не сможешь сделать это. Ты должен понять что это просто мишень, цель. Это чужая жизнь. чуждая тебе. Если ты это не сделаешь, то он такого шанса не упустит. Если ты подаришь ему этот шанс, он подарит тебе увольнительную домой. Только поедешь ты к маме в консервах. И будет она писать в бригаду письма о том, почему ей лейтенант не вернул сына. Тебе это надо?, — Гун стоял над Пулей, разбросавшем ноги в разные стороны, демонстрируя стрельбу лежа.
Перед Пулей была мишень, Гун ее лично притащил на Поле. Это бы старый глиняный кувшин, наполненный остатками киселя с ПХД. Сверху на кувшин был натянут презерватив, измазанный какой-то липкой гадостью, к которой прилипли куски войлока и другой волосатой дряни. Все это стояло от Пули на дистанции пятьсот метров.
Вот, сынок, перед тобой цель. Представь, что от твоего попадания зависит мое настроение и поэтому твое будущее. Выстрел, результат — идем отдыхать. Нет результата — я иду отдыхать, ты идешь работать. После попадания в цель, ты можешь сходить и убедиться в том, как будет выглядеть твоя голова, когда в ней сделают дырку. Этот кувшин с презервативом — точная копия твоей головы. Если ты этого не поймешь, тебя легче будет убить сейчас, чем брать с собой, а потом вытаскивать тебя на себе под огнем! Правила простые, поэтому запоминай, повторять не буду.
Первое: от стрелка из проклятой Ли-Энфилд образца 1902года (!!!), кидающей пули на дистанцию прицельной дальности до кэмэ восемьсот, ты выгодно отличаешься скоростью стрельбы. Если он обкурен и в меру раздражен, то его первый выстрел — это порядка семи секунд работы его мозгов. Учитывая, что попасть с первого раза — это гусарство для нормального человека, то на перезарядку духу понадобится для повторного выстрела секунд десять. Усек? Время подготовки второго выстрела дает движущейся цели шанс в тридцать метров, если конечно штаны спущены. У тебя такой паузы не должно быть. Твоя невеста — автоматическая винтовка, она экономит тебе секунд пять, а это метров пятнадцать, которые ты не дашь жертве пробежать. Первый выстрел в цель — это мечта! Мечтать не вредно, вредно не мечтать. Но после выстрела мимо, цель присядет, это в лучшем случае. В зависимости от жизненного опыта и психики, мгновенное оцепенение, в которое ты его вводишь своим первым неудачным выстрелом, длится около пяти — шести секунд. Это твой звездный час! Тебе этот миг дарит твоя автоматическая винтовка, оцени это.
Второе: нормальный дух в толщину в среднем до пятидесяти сантиметров. Все, что делает его живым и шустрым, находится внутри его тела на глубине 15–20 см. А на его грудь легко ложится круг радиусом в десять сантиметров — это гораздо больше разброса твоей винтовки на дистанции в 400 метров. На этом рубеже тебя может достать только такой же, как ты, стрелок или пулеметчик.
Пуля твоей винтовки весит чуть больше девяти граммов. Она одета в стальную рубашку с медным покрытием. При попадании в духа, она разворачивается на 90, затем, спустя доли мгновений — на 180 градусов и летит задницей вперед, незначительно разрывая ткани. Но на глубине 15–20 сантиметров она теряет свою силу, передовая ее телу, уже мертвого от страха, духа. При этом, его требуха переживает очень сильный разрыв своих тканей. Причем, при прохождении через сплошные органы, легкие или печень, она их разрушает полностью. Понял? Так что, твоя задача — попасть. Остальное не твое дело. Но фокус в другом.
При попадании в тело, пуля заставляет его пульсировать, как наполненный водой воздушный шарик. Представь, что с интервалом в две секунды в духа попадают две-три твоих пули? Они так раскачают его дерьмо, что оно само разорвет тело изнутри! Поэтому, запомни:
— Прицельная метка твоей оптики обычно мечется на цели — это нормально, но колебания должны снижаться на окончательной стадии прицеливания — за несколько мгновений до выстрела.
— Устойчивое положение винтовки, возможность ее перемещения при наводке и удобство самой наводки обеспечит принятое тобой положение для стрельбы. Здесь есть одна проблема — отдача. Удерживай ее. За счет правильного положения и следовательно, снижения колебаний, ты сможешь увеличить точность прицеливания в 6 раз при стрельбе из положения лежа или сидя, по сравнению с позой, когда ты читаешь, лежа на пляже или сидишь на унитазе, с опорой на локти рук (если будешь слушать меня).
— Вот причины, которые заставляют обратить внимание на все эти прибабахи в куче: у тебя преимущество в скорострельности; у тебя неплохая оптика для попадания на рубеже 400 метров тремя выстрелами в круг, радиусом в десять сантиметров, что даст тебе гарантию 100 % даже при поносе, который будет тебя мучить в это время!
У тебя есть все шансы уехать домой героем, сынок! А сейчас у тебя есть возможность меня удивить. Сначала делаешь один выстрел по цели, затем как можно быстрее и точнее два-три выстрела подряд и идем смотреть его мозги в кувшине. Приготовься и начинай без команды., — Гун отошел в сторону, чтобы не мешать.
Пуля попала в горлышко кувшина, пробила его насквозь и оставила пыльный след на земле, далеко за ним. Две другие, последовавшие следом с интервалом почти в три-четыре секунды, попали в центр кувшина, разбив его на крупные куски и порвав презерватив в местах входа и выхода. Сквозь дырки презерватива, стягивающего торчащие куски разбитого кувшина, вытекал в песок кисель.
Гун поднял кувшин, лежащий на боку и демонстративно, осматривая его, вылил остатки киселя с осколками. Тут даже на таблицу умножения не осталось, — прокомментировал он остатки условных мозгов. Пуля стоял рядом и старался смотреть в сторону. Привыкай, сынок. Пойми, если ты не всадишь в него в течении первых десяти секунд, ты можешь в него влюбиться. А это значит, что ты просто не станешь стрелять. А я хочу тебе верить. Нас обоих ждут дома, — Гун ободряющее похлопал по плечу Пулю. Боже, да он сумасшедший!!!, — с ужасом подумал Пуля...
Кеша сидел вытянув перед собой свои худые натруженные руки: Я когда завалил на сессии математику на петрофизическом факультете Московского горного института, вернулся домой в Казахстан. Устроился на проходку в шахту. Долбим уран потихоньку. У нас здесь же бродяг хватает. Они меня все знают. Мне с ними по их понятиям легче жить, чем с этими....
... Как-то пошел на открытое партийное собрание шахты. Зашел к бродягам, взять «дряни» дунуть. А они мне говорят — мол, Кеша, мы тебя знаем, ты там дунешь, тебя пока прибьет ты к нам прейдешь и нас будешь грузить. Ты лучше сейчас здесь, с нами, дунь и иди туда их грузи. Разбираются, черти, в жизни.
Ну дунул я хорошенько и пошел на собрание отцов-коммунистов. Сижу, слушаю как они в свои игры играют. Прокололо меня это. Я и выступил. Дали мне слово, мол пусть молодежь скажет, я ведь под дембель вступил в кандидаты и домой приехал уже членом их партии, сам знаешь — полгода боевого стажа и ты без паузы уже кандидат. Ну вышел я на трибуну, а перед этим у Горбачева прочитал про новое мышление ровно четыре страницы. Ну и дал — все что прочитал и еще от себя прогнал, как бы я хотел это все видеть. Смотрю я притихли отцы, тихо так в зале, все два часа, что выступал, тишина стояла. Потом после меня еще один выступил, с одобрением и быстренько они сходку свою свернули. Так на выходе все мне руку жмут, одобряют, мастер, бригадир, начальник смены. А весь прикол в парторге. Подошел он ко мне и проникновенно так, сказал: Молодец, что выступил, но все таки слабовато, надо было лучше подготовиться.... Представляешь, он все за чистую монету принял. А ты мне говоришь, что я гоню. Это они гонят, и не понимают этого!....
Все случилось в один миг, 9 мая 1982 года. Несмотря на праздник, батальону пришлось обеспечивать прохождение колонны. Две роты сорвались из расположения, так и не отдохнув после проведенных засад, не успев опробовать заготовленную заранее молодыми, по случаю большого праздника, бражку. Группы высаживались с брони в ходе движения по маршруту, блокируя участки вероятного обстрела, опережая засады противника, в местах где зеленка опасно приближалась к бетонке. Выигрывал тот, кто успевал.
Выстрел прозвучал одиноко и почти не слышно в ритме движения группы по винограднику. Пуля, посланная опытной рукой стрелка, остановила Халимова. Войдя в тело точно чуть правее левого соска, она вышла через левую лопатку, раздробив кость и обильно смочив ХэБэ на спине парня кровью. Халимов, побелев лицом скатился с дувала, в проеме которого его поймал дух. Он упал к ногам Кеши, который только что, перед Халимовым, пролез в эту злополучную дыру. Снайпер, для острастки и в целях профилактики других попыток преодолеть дувал, сделал еще несколько выстрелов подряд, продемонстрировав при этом завидное мастерство в скорострельности из своего бура.
Дувал разрезал дозорную группу из трех человек пополам. Один из троих, через тело которого прошла та невидимая черта, уже был мертв. Два других остались по разные стороны глиняной стены. Шквал огня, что последовал за выстрелами снайпера, заставил группу прижаться к дувалу и лишил возможности преодолеть его — ставший теперь огневым рубежом.
Кеша, первую минуту, сидел склонившись над мертвым телом товарища. Халилов умер у него на руках, сразу же, как только Кешка перевернул его лицом к себе. Он умер тихо и быстро, прошептав бескровными губами: Мама, как больно. Инстинктивно, стремясь избавиться от чужой липкой крови, Кеша макнул руки в пыль. Стыдливо, вытирая с рук, впитавшую в себя кровь пыль, он старался повнимательней оглядеться, чтобы определить направление выстрела, который они прозевали.
Когда море огня, под прикрытием которого три человека с Гуном перепрыгнули через дувал, выплеснулось из всех имеющихся в группе стволов на виноградник, Кеша уже метался, безрассудно пытаясь определить позицию стрелка, начавшего эту маленькую войну. Он пригнувшись, интуитивно перемещался по лабиринту виноградника.
Понимая, что он упускает время, Кеша сместился в край виноградника, пытаясь выбрать удобную позицию. Приблизительно определив линию выстрела, он понял что стрелок будет уходить из зоны обстрела и самое удобное для этого место это пролом в противоположной стене виноградника, по диагонали от Кешиной позиции, на рубеже около 80 метров. Стараясь успокоить дыхание, он широко расставив ноги, раздвинув лозу стволом своего ПэКа, медленно повел мушку вдоль дувала в ожидании появления стрелка. Он был уверен, что найдет его.
Гун. с двумя бойцами, не смотря на плотность огня, смог передать тело в проем, где у него его приняли земляки Халилова. Сразу оглядевшись, Гун решил искать второго, единственного молодого из троих, попавших под огонь снайпера. Плотность огня спала также неожиданно, как и возросла. Приняв возникшее хрупкое равновесие сил, противник вел только профилактический огонь, стараясь сохранить дистанцию огня. В этот момент, прозвучавшая длинная, захлебывающаяся пулеметная очередь, означала только одно молодой все еще жив и слава богу огрызается.
Дух появился в проеме неожиданно. Кеша почти прозевал его. Боясь, что он его упустит, Кешка нажал на спусковой крючок пулемета и продолжал стрелять пока пыль, поднятая его пулями не скрыла от него проем вместе с духом. Его ПэКа послушно следовал желаниям своего хозяина, посылая свои пули, наполненные ненавистью к врагу, с одним единственным желанием наказать, убить, доказать себе, что он может это сделать.
Они в тот день сделали все что смогли. Он выследил и завалил стрелка, а Гун вытащил тело этого духа вместе с его винтарем под чужим, яростным огнем. Уже вечером в бригаде, не стесняясь своего хмельного выхлопа, лет ха выловил дерзкого молодого, желая посмотреть на этого клоуна.
Любишь воевать, сынок?, — Гун в упор смотрел на молодого солдата, которого привели по его просьбе в курилку между палатками. Нет, пулять люблю,, — стараясь выглядеть безразличным, ответил молодой. Гун внимательно осмотрел эту нелепую фигуру в панаме, с мятыми полями. но уже с лихо заломленным затылком и пыльными, грязными ботинками с порванными шнурками. Значит любишь пулять? — переспросил Гун. — а я подумал, что духи в атаку пошли, когда ты с пулемета саданул. Быстро ты сообразил что к чему.
Пулей! — молодой самодовольно улыбнулся. Гун продолжал внимательно разглядывать этого балбеса, который медленно переполнялся, закипающей в его заднице, собственной значимостью, не подозревая о истинном положении вещей.
На войне бывают моменты, сынок, когда необходимо действовать беспощадно и жестоко это моменты вспышки озарения твоего сознания, когда ты знаешь, что ты должен делать быстро и точно, прямо и непосредственно. В такой момент ты принадлежишь своему телу, наполненному инстинктами. И чем быстрее ты это поймешь, тем лучше для тебя. Если дальше будешь пулей соображать, папа тобой может гордиться. А сейчас, — Гун в упор смотрел в глаза молодого, проверяя, как далеко тот может зайти в своей дерзости, — понты убери, промежность на панаме поправь, проволоку замени шнурками и старайся больше не чмонеть. Бросай свои парагвайские замашки — все проблемы твоего быта относятся к трудностям войны. Завтра, с такой же дерзостью и винтовкой — ты на Поле дураков. Будем из тебя индейца делать..
Так он стал Пулей. Многие, прилетевшие на одном с ним самолете, были все еще мифами, бесами, индейцами, парагвайцами, желудками, черепами, духами, червями. Многие из них уже потеряли свои имена, так и не заработав новых....
Гун погиб от нашей дымовой мины из Василька. Группа попала в задницу в зеленке. Духи принялись нас плотно окучивать. Гун через арык умудрился протащить группу к находившимся в окружении. Плотность огня с обеих сторон была очень высокой. Вытаскивать раненых приходилось в паузах между залпами минбатареи, пристрелявшей русло арыка и отсекавшей своими минами духов, которые лезли в эту щель между полупопиями Аллаха, словно мухи на дерьмо. Гун провел уже три группы туда и обратно, когда молодой из минбатареи, случайно задев спуск, дал залп из Василька по пристрелянному арыку, по руслу которого Гун выводил группу.
Их накрыло этим залпом. Троих сильно посекло осколками. Двое, следовавших за Гуном, получили ожоги от дымовой мины, попавшей точно в основание черепа Гуна, сильно опалив его тело и оторвав ему голову. Гуна вынесли на руках вместе с его головой. Молодого, из минбатареи, чудом удалось спасти от самосуда. В тот день у многих из бригады жизнь разделилась на две половины: до того и после того.
На внутренней стороне берета Гуна, хранившемся в ротной каптерке в ящике из под гранат, вместе с другими его личными вещами, была надпись: Я REX ВДВ, а не кусок гудрона!.
Я, часто вспоминая Гуна, много думал о том, что я видел на той дурацкой войне и о том, что видел и пережил после, отлеживая бока на госпитальной койке, натирая культи убогими протезами, выпивая литры водки с контуженными братьями-интернационалистами, выслушивая сожаления от тех, кто там не был.
Гун собрал нас всех в кучу, сделав из нас специалистов, а одного из нас просто асом на этой войне. Он научил нас многому, до остального мы дошли сами. Он лишил нас веры в бессмертие и избавил от иллюзии безнаказанности зла. Мы поняли, что оружием может быть простой карандаш, удар которым может подарить вам вульгарный перитонит. И лишь расторопность местных санитаров будет залогом благополучного исхода.
Уже там, каждый из нас понял, что оружие дает тебе право фактической мощи над местными кишлаками, которые ты можешь снести одним залпом. В частном случае, ты легко можешь столкнуться с ситуацией, когда ты будешь полностью владеть правом казнить или миловать пойманного тобой духа. И никого нисколько не удивит, если ты выйдешь за рамки раз или два, просто, чтобы убедиться, удастся тебе это или нет? И если ты это сделаешь, ты обязательно подсознательно будешь потом стремиться расширить пределы своего могущества, пока не натолкнешься на крепкую стену, границу, установленную твоей судьбой, которая одна лишь способна заставить тебя остановиться.
Судьба это как пуля снайпера. Ты живешь пока она летит. Как только ты попадаешь на прицел ты уже не принадлежишь себе до конца. В знак предупреждения ты начинаешь получать мелкие неприятности. Затем, не вняв предупреждениям, ты натыкаешься на прочную стену, которая дает только один выбор либо жить в установленных стеной границах, спрятавшись от предназначенной тебе судьбой пули, либо преодолеть стену и умереть свободным. Главное — вовремя понять, что ты уже достиг своей стены, познал предел дозволенного, предел своего могущества.
Восемьдесят из ста, прибывших в бригаду, достигают этой черты и не преодолевают ее, раз или два перешагнув ее и вернувшись, не справляясь со страхом за собственную проявленную смелость. А вот остальные двадцать переступают эту грань по несколько раз в день, хмелея от чувства свободы, вседозволенности и постоянной угрозы наказания за проявленную дерзость. Сам факт их существования, их способность сохраниться и остаться людьми и есть та мера человеческой удачи, которой определяется мастерство снайпера, отмеряющего дозволенное нам и наказывающего нас за дерзость попытки откусить от жизни больше, за большую цену.
Гун говорил нам: Жизнь прекрасна, но не дорога. И главное мы сами должны назначать цену за нее! Важно не продешевить в своей дерзости....
Раз побывав там, за стеной, те двадцать из ста, остаются жить в том мире, где все за все готовы платить любую цену ибо там все прямо, просто и понятно!
... Часто у тебя срывает крышу?, — я спрашиваю Кешу, пытаясь понять, понимает ли он, что его не понимают другие люди. Последний раз, когда сорвало крышу, я развелся. Сейчас вроде нормально. Никто не жалуется. А вот тот раз, тогда я серьезно все делал. Это они думают, что я только гнал. А я не гнал!!!
Его история меня не удивила.
... Меня выкинули из института. Я вернулся на рудник. Квартиру мне не давали. Поставили на очередь и я стал ждать. С родителями я не стал жить. Съехал от них. Комнату снял у старой казашки, в квартале землянок, где раньше жили основатели рудника зеки и ссыльные работяги.
Казашка была бабкой старой закалки курила Беломор, имела наколку на руке и иногда материлась по-русски. Единственным условием, которое она поставила, было условие не есть в ее доме свинину, уважая ее как мусульманку. На том и договорились.
Все шло нормально. С бабкой я быстро сдружился. Хохлушка, с которой я жил тогда, расписавшись по глупости, не все делала так, как я хотел. Но это не волновало меня. Я еще сам не знал, чего хочу — упахивался на шахте до беспамятства.
Однажды прихожу домой. Казашка сидит на улице, курит одну папиросу за другой. Вижу, что злая. Захожу в комнату, а там моя хохлушка жарит шкварки, запах на всю землянку! Я ей говорю, что ты делаешь, зачем бабку обижаешь? А она мне отвечает, мол пусть потерпит, не для того ее муж в Афгане воевал, чтобы здесь, дома, мусульман слушаться. Ну тут шторки у меня и упали. Не стал я ее сразу убивать.
Выхожу на улицу. Подхожу к апе и говорю: Что я должен сделать, чтобы исправить проступок моей жены?. А что мне делать? Как смыть позор с оскверненного дома? Не убьешь же ты ее за это?, — спрашивает апа у меня. А почему бы и нет? — говорю я ей. Дело серьезное и решать его надо по серьезному.
Выволакиваю свою благоверную за космы на улицу, срываю бельевую веревку с простынями. Простыню ей на голову, петлю на шею, веревку на столб, табуретку под ноги. Апа молчит, не мешает. Моя стоит с простыней на голове, петлей на шее и только тихо так скулит. Народ смотрю уже сбегаться начал. Люди там разные в землянках живут, многие из них уже рождаются с наколками.
Апа вдруг как заорет, что готова простить, чтобы я грех на душу не брал, аллаха побоялся — вешать грех у них большой. А то я не знаю? Я ей в ответ, а как же насчет оскверненного свининой дома, как быть с неверной? Все вокруг орут. Я решил, раз они предложили ее кончить за осквернение дома, пусть кончают. Только тогда я кончу одного из них, так как, кто мне простит мое безвольное участие в смерти жены. Предлагаю им: я — жену кончаю, они — одного из своих. А чтобы долго не выбирали кого кончать, я начал табуретку из под ног у своей хохлушки выбивать....
Потом, когда все закончилось всеобщей мировой попойкой, все недоумевали, как я мог так сделать? А как они могли так сделать? Кто предложил мне такое решение, за которое никто не собирался отвечать?
Я сказал я сделал. А они? Тогда ребята без обид, решил я, и начал всех строить. Раз не можешь как я тогда твой номер 320, становись за спину и делай, что я скажу!
А казашка оказалась заслуженной бабкой. Надела все свои ордена и пошла в горисполком. В итоге я получил себе хату. Вот только хохлушка моя в тот же вечер чухнула из дома и я ее больше не видел....
Я слушал истории из жизни Кешки и думал, как все мы похожи. Мы все словно ходим по заколдованному кругу, открывая одни и те же двери, не находя разумных, гибких решений из простых бытовых ситуаций. Превращая каждую из них в маленькую собственную войну, уповая на собственное везение, не считаясь с ценой и потерями, переступая через собственные труппы.
Государство, пославшее нас туда и не готовое к нашему возвращению, столкнувшись в нашем лице с резким усилением оппозиции, уходит на свою нормальную роль — применять насилие, следить за соблюдением общественных правил и частных договоров, защищать граждан друг от друга и само государство от нас, избавляясь от взятых когда-то по отношению к нам обязательств.
Гун погиб. Под Калатом летом 1982 погиб ротный. Под Сенжераем 22 апреля 1983 рота попала в засаду и там остались многие. Пуля был только контужен — повезло ему?
Жизнь разбросала нас всех. Мы все были там, за этой стеной и каждый сделал свой выбор. Я свой, Гун свой, Пуля свой, ротный свой. Каждый из нас знает, что хочет. Каждый знает, что он может. Мы все знаем, что нас ждет!!!
Кешка стучал по струнам, давно уже кем-то изнасилованной гитары. Его не смущало ни ранее утро, ни отсутствие слуха и элементарных навыков. Пытаясь изобразить чье то произведение, плод музыкального творчества, мы в два голоса дружно выводили:
...И проходит радости волна24.06.98 г.
Прапорщик-морпех, недавно прибывший на замену «Пиночету» (прапорщику Шульге, милейшему человеку, волею судеб применившему свое двойное высшее образование на горячем песке Регистана в засадном батальоне, и покинувшему эту дикую страну с тоской от неисполненных до конца желаний — столько добра в караванах сгорает, а рынки на ридной хохлядчине пустуют), пытаясь пошатнуть неколебимую веру бойцов 2-го засадного батальона в то, что без «Пиночета» на караван лучше не ходить — трое суток без воды «тянуть пустышку» — себя не уважать — объявил войну наркоманам, подрывающим боевую мощь подразделения, проводившего Шульгу и неизвестно что приобретшего в лице целеустремленного морпеха, тоскующего без моря на бескрайних пляжах Регистана. Топор войны был отрыт и немедленно раскрашен в боевые цвета.
Раннее утро. Солнышко только встало, но уже жарко. Палатки пустуют, ветераны, дембеля — все в тени или на арыке. Молодые, ошалев от жары, небоевых задач и количества желающих ставить новые задачи, разбежались по бригаде, делая вид, что работают. В общем, тоска — пустыня, стоят выгоревшие палатки, солнце в макушку, тишина, от людей только тени остались. И в этой богом забытой дыре, широко расставив ноги, в черном берете, как в пиратском флаге, морпех стоит в ожидании, что сейчас на него вылетит дружная толпа наркоманов, изнуренных зельем, изнывающая и стонущая от желания принять наказание во благо избавления от столь горьких мук дурманящей дряни.
Как всегда случается с теми, кто «только с самолета», на нашего героя выползает Паша-Телеграмма. Нормальный малый, проторчал полтора года в штабе бригады, от перенапряжения и стрессов от встреч с теми, кто ходит на караваны и не ходит в штаб, пристрастился к чарсу и т. д. и т. п. В общем, дослужил бы, если бы не проворонил важную телеграмму, за что был удостоен двойной чести — был избит ногами лично комбригом, а затем сослан искупать свой проступок кровью во второй засадный батальон на оставшийся срок службы. В дружном коллективе 6-й роты 2-го батальона Паша стал «Телеграммой», ибо его «подвиг» не котировался даже среди сосланных в роту из Кабула, где вульгарный обмен простыней на арыке, сопровождался ссылкой в Кандагар и грозной записью в учетной комсомольской карточке, типа — «продажа государственного имущества иностранным гражданам» (?!). Паша не имел даже этого, о чем говорить? Он начал службу за полгода до ее окончания! Но опыт, даже если он заработан в штабе, остается опытом. Паша нашел свою нишу, он стал наркоманом, которого противно даже не то, что бить, а просто видеть перед собой. Так быстро в батальоне не «опускали» еще никого. Паша побил все рекорды, придав роте статус беспредельной, а себе заслужив покой и уважение — чужие не трогали — боялись 6-й роты, а свои не трогали потому, что просто «западло». Он был постоянно обдолбан до неприличия, в любое время суток. И они нашли друг друга!
Когда морпех увидел Пашу-Телеграмму, он поначалу не поверил той жуткой реальности, которую не мог нарисовать даже его, распаленный солнцем, покрытый черным беретом, мозг советского прапора. У Паши в руках был целый пакет из-под ракетниц, заполненный незамальцованной пыльцой индийской конопли. Расправа была быстра — костер и почетный караул у погребального костра, в котором сгорала дрянь. Паша, сердце которого грозило не выдержать такого напряжения, в ответ на злобную речь прапора о поганых наркоманах, предложил неуверенно: «А можно я друзей позову? « «Зови гадов! « — гнев морпеха не имел границ, как, собственно, и глупость.
Пришли почти все, двоих даже принесли! Успели к самому разгару событий, в прямом смысле. Густой дым валил во все стороны, щедро наполняя легкие шальной братии, которая, «зацепившись», уже простила Пашу-Телеграмму за залет. Казнь превратилась в пиршество! Наркоманы падали в дыму один за другим, морпех смутно понимал, что проигрывает, но где и в чем — понять не мог. Непонятные ощущения заполняли сначала его тело, затем маленький, но пытливый ум. Его зацепило. И зацепило крепко. Когда на дым прибежали те, кому положено на это реагировать, они застали тела наркоманов, валяющиеся вповалку вокруг потухшего костра и прапорщика, сидящего на корточках и счастливо, с глупой улыбкой на лице взиравшего на людей, пытавшихся его поднять. Это была очередная жертва той войны.
Вскоре, под Сенджараем, в составе 6-й роты Паша-Телеграмма попал в засаду. Остался чудом жив, получил сильный испуг и орден «Красной Звезды». Морпех отличался храбростью и сноровкой. Однажды летом, на пешем переходе при выдвижении в район засадных действий в составе группы мальчиков с автоматами, будучи «под дурью», он «нашел» свою противопехотку. Его не стало уже в вертолете, при транспортировке в госпиталь. В Созе осталась дочка 3-х лет, старушка мама и стерва жена, от которой он сбежал в Кандагар, где заслужил два ордена «Красной Звезды», погоняло «Дым» и общее уважение братвы 2-го засадного батальона. Шел 1983 год.
«Таверна на диком Западе. Заходит ковбой. Дым коромыслом, толпа людей. За крайним столиком, заваленным объедками, пустыми стаканами, опустив голову в огромной шляпе спит бродяга. Ковбой занимает свободное место. От бродяги исходит ужасный запах, но — делать нечего, мест свободных нет. Ковбой заказывает стаканчик себе, стакан бродяге и вдруг узнает в нем своего старого друга. «Билл, ты ли это, дружище? « — восклицает ковбой. Бродяга уныло смотрит на старого друга и, с трудом узнавая его, говорит: «Да, это я, Джон. « «Что случилось с тобой, старина? Ты ли это? Где твой пистолет, шляпа, дерзкий взгляд? Что убило в тебе того лихого парня, которым ты был 10 лет назад? « — спрашивает ковбой. «О, это длинная история, Джон. Но, если ты хочешь, я ее тебе расскажу», — начинает свой печальный рассказ бродяга Билл.
«Помнишь, Джон, у меня была кобыла? Ну, ты еще хотел ее у меня выменять на винчестер? Так вот, проезжаю я через этот убогий городок лет так 8 назад. Жара! Пить хочется — сил нет терпеть. Заезжаю я в эту чертову таверну, заказываю стакан виски. Только я собраюсь опустошить его, оросить пустыню моего желудка, как вдруг слышу крики и шум. Выхожу и вижу: два индейца стоят и лупят мою лошадь по морде! Я, конечно, выхватываю свой кольт и хлопаю этих уродов на месте! Расстроенный сажусь на свою кобылу и еду в горы.
Проходит еще два года. Еду я опять через этот город. Ну, думаю, сейчас я точно выпью виски! Нет же, снова, как только я подношу стакан к пересохшим губам, на улице раздаются глухие удары и шум. Я выбегаю, так и не выпив виски, и вижу! Пятеро индейцев лупят мою лошадь. Я стреляю, убиваю этих наглецов и опять уезжаю без своего виски!
И вот, спустя три года после того наглого наезда, я опять оказался в этом городе. И я решил не упустить возможность все-таки выпить положенное. Я взял налитый мне стакан виски. Поднял его, прислушался. На улице стояла идеальная тишина! Я с гордость опрокинул в себя содержимое стакана. Виски еще не успело разогреть мое тело, как с улицы донесся ужасный вопль. Я выбежал на улицу. Это кричала моя умирающая лошадь! В одно мгновение ее разорвала на части огромная толпа индейцев. Я выхватил свой кольт и расстрелял в толпу этих раскрашенных попугаев весь свой запас патронов. Я дрался как лев! Я рвал их руками и зубами! Но вынужден был отступить. Когда ночь накрыла город, я тайком пробрался к таверне и похоронил свою бедную кобылу. Джон, ты помнишь, какая у меня была гнедая?! И вот, Джон, я уже три года, в память о своей гнедой, ношу у себя на шее ее копыта, которые я ей отрезал перед тем как закопать в эту проклятую землю. «
«Вот так дела, Билл!», — удивлено вскричал Джон. «Так это воняют копыта твоей гнедой? « «Нет, Джон, это воняют мои носки. Но ты все равно так ничего и не понял», — печально проговорил Билл. Он был обречен на непонимание. «
Чувствовалось, что старик рассказывал этот печальный анекдот уже не в первый раз. И, конечно, с каждым разом история дополнялась новыми колоритными подробностями. В купе они были вдвоем. Впереди у каждого было много времени на раздумья. Поезд нес их по просторам Казахстана. Они вместе сели в Новосибирске, впереди их ждала Алма-Ата. Валерин попутчик был старым евреем и ехал к своей дочери. Разговор начался ненавязчиво и, естественно, перешел к знакомству. Борис Абрамович Дрейзин воевал полевым хирургом. Его глаза сохранили озорной блеск и это подтверждало его неподдельный интерес к жизни и к людям. Старик продолжил разговор, начавшийся с печального анекдота про ковбоя.
«Вот посмотрите, Валерий, какая жизненная ситуация описана в анекдоте. Ковбой — дерзкий молодой человек, на счету которого не одна победа, — будучи сломлен в последнем бою за жизнь своей кобылы, которую любил и ценил, ходит по прерии от кабака к кабаку с ее копытами на шее в знак траура. Очевидно, что для этого парня нет будущего и нет настоящего. Он живет в прошлом. И пахнут, конечно, его носки, но он этого не замечает. Его нет с нами. Он — в прошлом, а там запаха его носков нет!
Когда люди думают о прошлом, они часто восклицают с досадой: «О, черт возьми! Как я мог так поступить? Это же так глупо. « Если чувство вины, связанное с каким-либо прошлым событием, достаточно сильно, то человек может на несколько месяцев, а то и лет впасть в состояние постоянного сожаления. Драгоценное время и энергия уходят на то, чтобы сожалеть о сделанном или, наоборот, отложенном, сказанном или утаенном, начатом или безнадежно заброшенном. С точки логики это абсурд, Валерий. Все проблемы настоящего для нашего ковбоя были рождены в прошлом. Эти проблемы обретают силу благодаря работе нашего воображения. А направленная работа воображения может изменить многие отрицательные ситуации в нашей жизни на положительные.
Если Вам, Валерий, приходилось чувствовать, что в прошлом Вы сделали что-то не так, то, наверняка, на Вас обрушивалось желание, которое можно выразить следующими словами: «Если бы я только мог вернуться в ту ситуацию, я бы все исправил. « Нет, Вы ничего не смогли бы исправить. Вспомните — Вы всегда поступаете наилучшим образом. И Ваше желание что-то изменить в своем прошлом говорит только о том, что теперь Вы стали другим человеком. Тогда же Вы поступили так, как могли поступить, и, если бы снова вернулись в ту ситуацию при тех же обстоятельствах и при этом испытывали те же эмоции, то Вы поступили бы в точности так же, как поступили тогда. Если Вы считаете, что допустили в прошлом какую-то ошибку и сожалеете о ней — это свидетельствует только о том, что теперь Вы стали другим, более зрелым человеком. Если же Вы не изменились, то Вы будете чувствовать по отношению к какому-нибудь своему поступку то же самое, что чувствовали, когда его совершали.
Отношение к своему поступку у нашего ковбоя не изменилось, как и он сам. Он полностью принадлежит прошлому, которое в нашем анекдоте пахнет не лучшим образом. Вот такая милая поучительная история, молодой человек. Я Вас наверное утомил? Давайте спать — это лучший способ обмануть себя и время. «
... Группа во главе со взводным втянулась в кишлак. Восемь посыпанных белой пылью, пропитанных потом и усталостью тел, почти не отбрасывая тени на сухую чужую землю, осторожно продвигались по узкому проулку. Он шел в середине группы. На нем был «лифчик», автомат, эРДэ и 148-я рация, которую он принял у оставшегося на броне радиста — парень порвал связки на правом голеностопе. Группа шла в привычном ритме прочески. Взводный, словно олень, тянул группу за собой. Кишлак был небольшой — две улочки домов и дувалов на границе зеленки. Все время их движения по этому глинянному хутору его угнетала тишина. Было слишком тихо. Они вышли в прямой и узкий проулок. В конце проулка, упирающегося в дувал, за которым стояла изумрудная стена зелени, стояла подбитая и брошенная еще, видимо, с первых боев БээМПэ, уткнувшаяся своим акульим носом в пробоину в стене. Ему часто доводилось встречать подобные памятники энтузиазму первых боев. Было видно, что машина стояла уже не первый год и на ее корпусе были видны следы бессмысленного расстрела уже мертвой брони.
В его голове возникла неожиданная мысль. Узкий коридор высоких глиняных стен дувалов и корпус мертвой машины напомнили ему тир его родной школы, гордость военрука, с доблестью отслужившего полностью свой срок в стройбате. Группа растянулась по проулку. Вид подбитой машины с пыльными следами от обуви на истерзанной броне вызывал чувство беспокойства и настороженности. По знаку взводного все замерли, прижавшись к дувалам. Его опять поразила тишина. Нет, не тишина. А единственный звук, наполнивший сожженный солнцем воздух. За дувалом с непонятной периодичность раздавался стук. Словно кто-то тихо стучал камешком о камешек. Звук был настолько тихим, что казался сначала просто случайным. Судя по напряженным лицам ребят и по тому, как они переглядывались, он понял, что стук слышат все. Возле убитой БээМПэ, в примыкающей стене, был проделан пролом. В него была видна густая зелень сада, наполненного желанной прохладой и влагой. Тишина и полное отсутствие движения воздуха действовали угнетающе. Рация, висевшая на груди Валерия, шипела и хрипела на дежурном приеме. Взводный подошел к нему и начал доклад ротному по рации. Он стоял и слушал их сбивчивый обмен мнениями. Ребята, кто как, стояли прислонившись к дувалу. Замыкающий — рослый туркмен с пулеметом — стоял и смотрел в противоположную сторону. «Не думай об этом, делай это! « — эта фраза была лучшим лекарством от страха, подаренным Валерию в учебке дембелем-сержантом. Он старался не думать о том, что вызывало гнетущее его чувство тревоги, но — что делать — он тоже не знал. Кто из них первым услышал этот свист он так и не понял.
Неожиданно, словно из под земли, у них за спиной появились два молодых духа. Их первым увидел замыкающий, когда остальные дружно повернулись в сторону пролома возле БМП на негромкий, но четкий свист. Пулеметчик что-то прокричал, все обернулись и увидели, как два молодых духа, обкуренных в «дым», подбадривая себя криками, одновременно целятся по ним из «мух». Замыкающий группу пулеметчик дает по духам длинную очередь. Валерий видит, как, словно в замедленном кино, пули из ПК огненной струей рвут тело одного из духов. Тот, падая под свинцовой струей, успевает выстрелить из «мухи», но не точно. Выстрел летит мимо пулеметчика, рикошетит от дувала и разрывается между ребятами, пытающимися кто стрелять в ответ, кто спрятаться возле мертвой БМП, кто прижаться к дувалу. Второй дух стреляет из «мухи» прицельно и взрыв гаранаты одноразового гранатомета разрывает пулеметчика буквально на «пельмени». Почти одновременная смерть троих прекращает неожиданно начавшуюся стрельбу. Все на мгновение замирает, раненные осколками парни кричат, в поднятой разрывами «мух» пыли лежат два мертвых духа в неестественных позах. Между ними и группой лежат останки их товарища, взявшего на себя весь груз страшной смерти. Мир не перевернулся. Солнце продолжает светить, в этом бесцветном от жары воздухе витает пыль, превращаясь в осязаемый всеми запах смерти. Рация начинает кричать голосом ротного, задавая вопросы о услышанных разрывах и стрельбе. Валерий смотрит по сторонам. Трое из группы серьезно ранены осколками выстрела из гранатомета. У одного порван правый бок, двоих зацепило в спину. Всех троих пытаются привести в себя. Прошло буквально несколько секунд. Никто не успел окончательно прийти в себя. Валерий в замешательстве склонился на остатками тела Мухамеда. Кто знал, что этот парень так плохо кончит. И тут опять раздается свист, громко и вызывающе. Все, что он увидел потом, осталось в его памяти на всю жизнь, превращая ее в ночной кошмар.
На голове этого человека, с густой черной шевелюрой, не было чалмы. На нем была зеленная футболка, поверх которой был одет бронежилет, опоясанный пулеметной лентой через плечо. На его ногах были белые кроссовки. Этот человек стоял в проеме и казалось, что сейчас он кивком головы пригласит всех в райскую прохладу сада. Но этого не произошло. Все было иначе. Взводный и еще кто-то из ребят успели первыми открыть стрельбу. Дувал вокруг этого красавца накрылся облаком пыли от пуль, рвущих стену, но не задевающих стрелка из пулемета. Он стоял в проломе и поливал стреляющих в него людей плотным пулеметным огнем. Он дарил смерть, сам каким-то чудом избегая ее. За его спиной кто-то упал, но он продолжал стрелять и его пулемет охотно выполнял его желания, посылая пули почти в упор. Почти каждая из них достигала своей цели, роняя и опрокидывая в пыль молодые, сильные тела. Время словно замерло, давая смерти возможность с полна собрать свой урожай. Спасения не было в запаздалых разрывах гранат, разбрасывающих осколки по узкому, заполненному смертью проулку. Валерий тоже стрелял, он видел как ответным огнем автоматов были сброшены с брони БМП выползающие, словно тараканы на кровавый пир, духи. И только пулемет в проломе продолжал стрелять и стрелять. Ничто не могло восстановить справедливости в этой дуэли всех против одного. Вот уже и его черед. Валерий почувствовал сразу несколько тугих горячих ударов в грудь и руку. От ударов его опрокинуло на спину и он упал, раскинув руки и выронив автомат. Жжение в груди переходило в нестерпимую боль, отнимая силы и прогоняя сознание. Словно в тумане он видел как последним упал взводный, подкошенный очередью. В одно мгновение, длившееся словно вечность, все было кончено. Солнце, пыль, кровь, мертвые тела и брошенное бесполезное оружие. Валерий лежал на спине. Пуля, пущенная пулеметчиком в его грудь, попала в корпус рации и, срикошетив, зацепила левую щеку, обильно испачкав лицо кровью. Глаза, слипшиеся от запекающейся крови, с трудом удалось открыть. Рядом с его лицом он увидел белые кроссовки пулеметчика. Тот стоял рядом и что-то сам себе говорил на непонятном языке. Вдруг он гортанно что-то прокричал в сторону пролома. Ему ответили. Еще мгновение кроссовки постояли на месте и затем начали дикий свой танец. Вращаясь вокруг своей оси, пулеметчик, что-то громко и резко выкрикивая, продолжал расстреливать уже лежащие на земле тела. Он стрелял вращаясь, увеличивая скорость вращения, а горячие гильзы сыпались на тело Валерия и он не мог больше терпеть. Казалось, что его крик вырвет его из этого кошмара...
От резкого и сильного толчка Валерий проснулся. В купе тускло горел дежурный свет. За окном слышался ритмичный стук колес. Старик, склонившись на ним, пытался разглядеть лицо Валерия и понять причину его ночного кошмара. «Я кричал во сне? «- спросил старика Валерий. «Да, ты кричал, сынок. Что, старые раны? « — старик пытался заглянуть в глаза Валерия. «Нет»,- ответил Валерий и подумал про себя: «Это прошлое, старик, но ты все равно так ничего и не понял... «
Солнце палило почти в макушку. Беготня за неуловимым противником по виноградникам изматывала нещадно. Группы мальчиков с автоматами по 6–8 человек, выполняя приказы-корректировки групп управления, метались, пытаясь выдержать дистанцию между друг другом и график выхода в контрольные точки. Тех стратегов, что рисовали стрелки на картах, по понятным причинам не было рядом с нами и они не смогли разделить нашего энтузиазма, вызванного очередной вводной.
Пленный сидел в тени дувала на корточках. Неподалеку, уткнувшись своим хоботом в мутный поток широкого арыка, стоял наш танк, подорванный этим тщедушным худым человеком с мотыгой. Его взяли сразу после взрыва, он прятался в винограднике, в который вели провода от мощного фугаса, заложенного в тело маленького узкого мостика через широкий арык. Если бы не война и серьезность случившегося, можно было подумать, что этот человек хотел подобным образом избавить от ужасных мучений хлипкое, но каким-то чудом выдерживающее жуткое давление многотонной стальной махины танка, тело обычного мостика через арык.
Танкисты шустро сновали вокруг танка. Натужно гудели БэТэРы, пытаясь помочь вытащить танк, оказавшийся в ловушке. Медленно, степенно, скрывая силу своего течения, нес свои мутно-желтые воды арык. Эфир был наполнен командами и обрывками фраз из рапортов и приказов. Батальон пытался не расползтись по зеленке{1}, сохранить порядок в кажущемся хаосе движения разрозненных групп. Обычное состояние на проческе, когда кто-то попадает между полупопий аллаха. Обычное «бежим-лежим».
Наша группа из восьми человек вылетела к мосту как раз к моменту «раздачи слонов». Покрытые пылью, в хрустящих от пота ХэБэ, обвешанные лифчиками, лентами от ПэКа{2} и «мухами»{3}, выдрессированные дембелем — старшим сержантом Мишей Шикуновым — мы, возглавляемые дагестанцем Алибеком, выполняющим роль дозорного и минной собаки одновременно, видимо, представляли колоритную картинку должников-интернационалистов.
Наше появление было явно заметно среди царившей деловой суеты бронегруппы.
Держась в рамках неписанных законов, мы не стали изображать поход к водопою в период засухи, а чинно продемонстрировали, как можно с толком использовать себе на пользу подобные минуты отдыха. Быстро построились, посчитались, «в затылочек» отбежали без лишнего шума в тень уже подмеченного заранее дувала, соблюдая дистанцию прямого оклика, уважая голосовые связки командира. Мгновенно легли, уже по заранее утвержденному порядку определили очередность походов парами к арыку. Чтобы не придавать праздности нашему присутствию, молодые остались стоять, изображая своими тремя телами строй из шести человек, пока сержанты, я и Миша, бодро засеменили с докладом в сторону комбата, стоящего в кружении других офицеров.
Выслушав степенный, без подробностей и эмоций доклад старшего группы, комбат, повернувшись спиной к нам обоим, сказал Мише просто и обыденно: «Прочешешь, сынок, правый фланг до рубежа сушилки, что в 300 метрах от нас дальше по арыку, там закрепишься и жди продолжения. Там и отдохнешь. Ваша рота идет дальше. Вы остаетесь с бронегруппой. Все, вперед, сынок! «
Второго «индейца» нашел Алибек. Когда мы его увидели, он уже потерял интерес к происходящему и покорно взирал на остальных семерых русских, что окружили его и с нескрываемым интересом мысленно примеряли его шикарные кроссовки, веря заверениям Алибека, что денег у духа не оказалось. Видимо, ссадина с левой стороны челюсти бедолаги была результатом его разговора с Алибеком на тему «шкурных вопросов». Кроме каких-то бумажек у него не оказалось ничего. Даже часов. Хотя, какие часы после Алибека?
Наш «толмач» Эргашев вынес приговор нашей находке — дух, причем не самый последний, судя по одежде и кроссовкам. Пленный лопотал что-то про виноград, хозяина виноградника, сбежавшего в Пакистан и про машину, что должна была приехать за урожаем винограда по сломанному нами мосту... А вот про мост он пусть комбату расскажет, решили мы.
Комбат пришел в сопровождении связиста и пленного худого дехканина с мотыгой, пойманного ранее ребятами из бронегруппы. Наш дух стоял с гордо поднятой головой, на его ногах уже красовались солдатские ботинки без шнурков, явно не соответствуя его расписной роскошной жилетке с оторванным зачем-то карманом. Мы уже знали, что раненный при взрыве танкист скончался в вертолете. Мы так же знали, что он был родом из Волгограда, а это было одно из крупных землячеств в бригаде. Комбат тоже был родом из Волгограда, что, очевидно, шансов духам не прибавляло.
Комбат постоял несколько секунд напротив нашего духа. Послушал его лепет, затем, повернувшись в мою сторону, кивнул мне головой в сторону сушилки. Я развернул бедолагу и подтолкнул для скорости. Я первым вошел в сушилку, за мной зашел дух, за ним комбат. В сушилке было темно и сухо. Темнота создавала иллюзию прохлады. Из стен сушилки торчали палки с навешанными на них виноградными кистями, обильно присыпанными мелкой белой пылью. Каждое мое движение поднимало целый рой этих мельчайших частиц и создавало чудную картину их движения в воздухе в свете солнечных лучей, пробивавшихся сквозь дырки в стенах сушилки. Комбат остановился и я хорошо видел его. Дух был между нами и стоял лицом к комбату. «Душман? «, — без обиняков спросил комбат афганца. «Нис, дуст»{4}, — афганец сделал удивленное лицо, голова его задергалась в ритм выговариваемых им со скоростью пулемета слов. «Подойди-ка, сынок», — подозвал меня комбат и я, стараясь поднять как можно меньше пыли, протиснувшись между жердями с виноградом и афганцем, пошел к нему. «Посмотри за дверью, чтоб не мешали», — сказал комбат. Я оказался за его спиной. Афганец что-то лопотал, комбат слушал его рассеянно, зачем-то глядя по сторонам. «Значит, много наших ребят положил»,- подвел он итог разговору. Афганец видимо понял перемену, уловив настроение комбата по интонации сказанного им. Он хотел что-то сказать в ответ, для убедительности протянул руки к комбату и тут же получил от него жесткий удар «шито» в живот. Несказанные слова застряли в его горле, задыхаясь, он схватился за живот и согнулся пополам, продолжая хватать воздух ртом. «Сынок, дай-ка нож», — комбат протянул руку, обернувшись вполоборота ко мне. Тут я хочу объяснить, что нож я носил в эРДэ{5}, в специально пришитом кармане на клапане, что позволяло его доставать, если тянуть строго в верх из-за головы — без ножен и, если тянуть вправо-вверх — с ножнами. Вот и весь фокус.
Я, не успев понять, что происходит, достал по команде нож в ножнах. Это было моей ошибкой. Комбат, приняв нож из моих рук, с поворота ударил им духа по шее. Дух захрипел и опрокинулся от удара на спину, подняв тучу пыли. Комбат, со словами: «Что ж ты меня позоришь, череп! «, швырнул мне, оголив нож, ножны. Ножны попали прямо мне в лицо, ослепив меня на миг. Когда вспышка в глазах и искры от нее прошли, я увидел, как комбат, оседлав тело духа, опрокинутое на спину, раз за разом вгоняет в него нож со словами: «Где ж у него сердце-то? «. Пыль, что кружилась в этом бешенном танце смерти в свете солнечных лучей, рожденном движением двух тел, придавала картине какую-то нереальность. Когда комбат поднялся, я продолжал стоять, завороженный этим солнечным потоком пыли...
Я так и запомнил этого духа. Косые лучи солнца сквозь дыры в стене пронзают темноту сушилки. Гроздья винограда, собранные чьими-то заботливыми руками, несмотря на войну и разруху. Подбитый танк. Взорванный мост. Арык с сильным, но медленным течением. Погибший танкист. Наша группа, уставшая, потная, вся в пыли. Комбат с воспаленными глазами. Кажущаяся прохлада сушилки. Тело мертвого духа. Нож в моих руках со следами чужой, густеющей на глазах крови. И пыль. Везде пыль. Мелкая, всепроникающая. Витающая над всем происходящим. Медленно оседающая в черную лужу крови. И лишь в контрасте солнечных лучей и темноты сушилки виден ее танец, наполненный глубоким, как мне тогда показалось, смыслом. Мы все песчинки в шлейфе каких-то движений судьбы. Кого-то она заставляет подняться и кружиться в этом танце света и темноты, а кто-то остается неподвижным и безучастным, как тот дехканин с мотыгой, не подозревающий о том, что ему тоже придется принять уже уготованную ему судьбой участь:
Танк удалось вытащить и его утащили в бригаду прибывшие на помощь танкисты. Батальон к вечеру все-таки вышел из зеленки, выполнил поставленную задачу, прочесав район.
Мы спали в БэТэРах. Наспех умытые и накормленные. Утром нас ждал марш в другой район боевых действий. Шел третий день бригадного рейда. Я спал в родном БэТэРе. Мне ничего не снилось. И лишь спустя семь месяцев я стал бояться снов, просыпаясь на госпитальной койке от войны, что приходила ко мне по ночам. Война стерла грань между Победой и Поражением. И то и другое я сейчас воспринимаю как очередное испытание жизнью. А тогда я был ей не нужен, потому что принадлежал ей с потрохами, как и все спящие рядом со мной. Со временем все покроется пылью...
Над его головой был белый куполообразный потолок. Голова гудела, создавая какую-то непонятную вибрацию в теле, которая импульсами уходила в ноги, возвращаясь нестерпимой болью. Он судорожно приподнялся на локтях. Очередной приступ боли кинул его голову на подушку, но даже это не смогло заглушить тот поток чувств, который нахлынул от увиденного.
Его поразило не столько отсутствие ног, сколько издевательски четко набитые канты на солдатском одеяле, заправленном на его кровати. Укладывая его обрезанное, порванное осколками тело, одеяло откинули ровно на столько, на сколько требовалось, чтобы прикрыть тело раненого. Ниже его колен одеяло лежало нетронутым, сохранив набитые послушной солдатской рукой канты. Нетронутость одеяла вызывающе демонстрировала безразличие к происшедшему — он теперь занимал ровно наполовину из того, что ему было положено. Граница этой действительности проходила по его кровоточащим культям.
Он еще недоконца осознал занимаемое им положение и продолжал воспринимать мир через призму старых, не разрушенных новой действительностью ощущений. Болели несуществующие ампутированные ноги. Дырки в руке и животе не волновали его. В его контуженной голове периодически всплывала одна единственная мысль — «Живой, зачем живой? « Пытаясь объективно оценить все происшедшее с ним, он старался найти выход из положения, в котором оказался.
Его жизнь разделилась на две части — до того и после того. Эти две части его жизни, словно куски разбитой мозаики, создавали в голове хаос цветного калейдоскопа из событий и людей. В его жизни не было ничего похожего, опираясь на что, он мог бы определить для себя новый порядок вещей. Он интуитивно чувствовал, что необходимые ему знания и навыки находятся внутри него самого, но взрыв проклятой мины перевернул все верх дном.
Единственным ресурсом, которым он располагал, из которого он черпал все свою уверенность, было время. Он почти физически ощущал, что он находится в самом центре образовавшейся при взрыве воронки, в которую его затягивает стремительно проносящийся через него поток времени. Стремительное движение жизни пронзало его тело, мозг, не увлекая его за собой. Он реально осознавал, что жизнь, словно вода в стремительном горном потоке, обтекает — не в силах разрушить — преграду непоколебимой монолитности его сознания, корнями уходящую в его прошлое. Он ощущал себя уже упавшей песчинкой в песочных часах своей судьбы. Плотность событий последних месяцев говорила о том, что предписанное ему событие должно произойти — и оно произошло. Теперь он полностью, как та упавшая песчинка, принадлежал прошлому, находясь в ожидании, когда судьба снова перевернет его песочные часы. Не выработав новых категорий, он мыслил старыми, опираясь на бесценный опыт выживания, который подсказывал простые истины, от практичности которых он не мог отказаться. Он медленно извлекал эти факты из прошлого, выстраивая их них фундамент, основу пирамиды своего нового сознания.
Однократность, непоправимость, невозвратимость всего совершающегося с ним было той формой, в которой судьба является человеку. Он понимал, что всякий факт есть случайность, непредвидимая и заранее неустановимая. Но, анализируя случившееся, он также осознавал, что ход и дух будущего, как для отдельного человека, так и для целой группы, неслучайны, что, благодаря свободному решению действующих лиц, это развитие может, правда, либо завершиться великолепным концом, либо подвергнуться опасности захиреть и погибнуть, но не может быть изменено в своем смысле и направлении.
Факт есть нечто однократное, это то, что было или будет в действительности. Истина есть нечто, что вовсе не нуждается в действительном осуществлении для того, чтобы существовать в качестве возможности. Судьба имеет отношение к фактам, связь причины и действия есть истина. Это было ему известно, именно поэтому жизнь связана с одними только фактами, только из фактов состоит и только на факты направляется.
Чтобы узнать — необходимо время.
Чтобы стать — необходимо именно это время.
...«Будешь жить по Уставу — завоюешь честь и славу! «. Плакат висел на стене, напротив его койки. Он засыпал и просыпался, читая этот лозунг.
Было очередное ночное построение. Отжимания, качание пресса, гладиаторские бои и, как несбыточная мечта, отбой. Окончательно ошалев от усталости, уже не мечтая о возможности выспаться, он стоял и смотрел перед собой на проклятый плакат с лозунгом.
«О чем задумался, череп? «, — вопрос сержанта вернул его в казарму. «Будешь жить по Уставу — завоюешь честь и славу! «, — прокричал он в ответ. Сержант смотрел в его глаза, качаясь с пятки на носок. «Делать то, что тебя заставляют делать, легче всего. Труднее делать то, что положено тебе делать, невзирая на обстоятельства. Поэтому запомните простое правило, черепа: ЗНАТЬ И НЕ ДЕЙСТВОВАТЬ — ЭТО ВСЕ РАВНО, ЧТО НЕ ЗНАТЬ! ТЫ МОЖЕШЬ НЕ ЗНАТЬ, НО ТЫ ОБЯЗАН БЫСТРО УЧИТЬСЯ!!! ПОЭТОМУ, НЕ ДУМАЙ ОБ ЭТОМ, А ДЕЛАЙ ЭТО!!! «Сержант был явно доволен такой концовкой. «Отбой, черепа! «, — раздалась долгожданная команда.
Было очевидно, что они не смогут получить сержантские знания без того, чтобы не прожить жизнь от курсанта до сержанта. Это делало возможным их воспитание в большом стиле познания внутренних возможностей и постановки задач, сознательной подготовки как отдельных людей, готовых к этим задачам, которые устанавливаются на основании фактов из прожитой сержантами жизни, а не каких-то «идеальных» абстракций Устава.
Но для того, чтобы делать как и во всех других случаях, они должны были иметь время и возможность освоить новое. И это были необходимые средства для приобретения тех сил, при помощи которых может быть сделано намного больше, чем без них. Как только эти силы приобретены, появляются и возможности использовать их...
До конца начала оставалось еще три месяца...
Если видишь, что борьба бесполезна — сражайся с удвоенной силой.
... Когда они все же прорвались к окруженным, увиденное он запомнил на всю жизнь.
Двое, размазывая слезы по лицам, покрытым толстым слоем пыли, не стеснялись своих эмоций. Сменяя друг друга, восемь человек долбили основание дувала, отделяющего их от раненного в бедро товарища, упавшего с дувала на другую сторону. Духи отсекали их своим огнем, не давая шансов перелезть через дувал. Двое предпринявших эту попытку были ранены. Они перекидывали раненому подсумки с магазинами к автомату. Кидали ему гранаты. Огнем своего АГСа пытались поддержать раненного товарища, отстреливавшегося от приближающихся к нему духов. Ребята долбили дувал всем, что было у них под рукой.
Он поразился, увидев, какую работу они смогли проделать почти голыми руками, умудрившись буквально прогрызть дувал насквозь.
Когда дыра в основании дувала была почти пробита, их товарищ получил еще одно ранение в правое плечо. Истекая кровью, теряя сознание от нестерпимой боли, раненый не выдержал напряжения и взорвал себя гранатой. Духи, видя бесполезность своей попытки взять его живым, отошли.
А они все же долбили эту дыру, зная, что его уже нет в живых Их товарищ не дождался их ровно восемь минут. Спустя пять минут после взрыва гранаты духи свернули кольцо. Через восемь минут после взрыва гранаты ребята пробили дыру в основании дувала. Еще через пять минут к ним пробилась другая группа.
И вот сейчас, не скрывая своих эмоций, двое из последней смены, пробившие эту дыру, плакали как дети. Тело их товарища лежало перед ними. Они все же протащили его в эту чертову дыру, не признавая бессмысленность совершаемого ими...
Лежа на госпитальной койке, он начинал понимать, что время наступления смерти целиком зависит от того, как и когдабыла поражена жизненно важная сила человека. Он видел как, например, тяжелая травма может убить человека мгновенно, тогда как другие, менее концентрированные атаки на здоровье человека, вызывали слабоумие, потерю самообладания, дезорганизацию воли.
«Жить, Жить и ЖИТЬ — это должно быть единственным и непреклонным решением», — так он понял тогда смысл произошедшего.
Однако до того, как равновесие восстановится, оно будет нарушено. Кто-то будет первым.
«Главное сейчас для тебя — научиться жить без ног «, — хирург ободряюще похлопал его по плечу на перевязке, когда бинты были сняты и легкие устали от собственного крика. Он понял, что они будут первыми. Огромная страна не смогла выделить совсем небольшие средства для того, чтобы развивать социальную реабилитацию — и вовсе не потому, что этих средств не было. Не было другого — целей, а поэтому заниматься этим было нецелесообразно.
Ампутация (через войну) у раненных людей возможностей значимого проявления их сущностных сил превращала человека в противоположность себе самому. «Ограничивающие манипуляции» экономичны по затратам и весьма действенны по результатам. Это прекрасно было известно государству. Что давала такая ампутация возможностей? Она давала государству антипода того человека, которого оно отправляло на войну.
Ограничивая подобным образом ребят, государство имело возможность манипулировать ими, раздавая им льготы, лишив их собственных возможностей, собственных целей. Цель всегда неотделима от инструмента ее достижения: каждой цели соответствует инструмент, каждому инструменту соответствует цель, им достигаемая. У него была теперь одна цель, был единственный инструмент для ее достижения — его протезы, как символ человеческой боли и терпения. Он понимал, что его жизнь — это много-много дней, которые боль превратит в бесконечность. Когда земля уходит из-под ног — прыгай дальше. Если не знаешь что делать — делай шаг вперед. Война план покажет, главное ввязаться в драку, а там будет видно!
«Рыба тактически выигрывает, ощущая вкус червяка — но стратегически проигрывает, оказавшись на крючке». Хокку, поэзия. «Никогда не вступай в навязанную тебе противником схватку — лучше вовремя отступить, чем позже перешагивать через собственные трупы», — проза жизни.
Самый легкий день.
Белые стены, белые простыни. Покой и тишина. Об этом он мечтал все время службы. Сейчас это воспринималось совсем иначе.
Рядом сидел комбат. Пришедший с ним замполит роты принес новую парадку, тельник, берет, знаки, два ЭрДэ, набитые кандагарскими гранатами, инжиром, яблоками, лимонадом «Си-Си». «Вот здесь в пакете 500 чеков. Это тебе от батальона, на первое время», — комбат положил на подушку простой солдатский конверт. «Чем будешь заниматься на дембеле, сынок? « — спросил комбат. Стараясь выглядеть бодрым, он ничего другого не придумал, как ответить: «Буду табуретки делать и на базаре продавать». Жгучая боль в ногах импульсом ударила по контуженной голове — комбат резким движением поднял его за простыню, обернутую вокруг его обрезанного тела: «Узнаю, что ты чмонеешь на гражданке как хлястик, сержант — лично приеду и урэкаю тебя, понял? Запомни, сынок, самый легкий день был вчера! Война для тебя только начинается... «.
Утром должен был быть самолет. Братва из роты уже затарила его, конкретно нашпиговав повязки на животе и руке пятаками чарза для подогрева кандагарских «рексов» в госпиталях Союза. Только что ушли его комбат с замполитом.
Он еще до конца не осознал занимаемого им положения, продолжая воспринимать мир через призму старых, не разрушенных новой действительностью, ощущений. Болели несуществующие, ампутированные ноги. Дырки в руке и животе не волновали его. В контуженой голове периодически всплывала одна единственная мысль — действительно, самый легкий день был вчера!
Лао Цзы. Дао дэ Цзин.
Лето 1982 года. Гиришк. Уличные бои.
Я прижался к дувалу. Его сухое шершавое тело было безучастно к моим движениям. Дувал был сделан из земли на которой стоял уверенно и непоколебимо. Пули, которые дух вбивал в дувал, никак не отражались на его монолитности. Справа от меня был точно такой же дувал, тянувшийся на несколько десятков метров в обе стороны от меня. Мы застряли на Т-образном перекрестке, который простреливался добросовестным стрелком. Снайпер расположился внутри небольшого глиняного помещения, выступающего из стены дувала. Такая позиция под прикрытием глиняных стен позволяла эффективно вести огонь на поражение. Трезво и спокойно оценить ситуацию мешал пулеметчик, засевший на крыше дома, окруженного проклятым дувалом. Его пулемет с завидным постоянством стриг верхушку дувала, не оставляя нам возможности беспрепятственно преодолеть глиняную стену и оказаться внутри двора. Эта парочка работала с достойным подражания мастерством. Я старался прижаться к дувалу как можно плотней. Снайпер не выпускал меня из этого глиняного пенала, а пулеметчик с высоты своей позиции на крыше легко доставал противоположную сторону проулка. Я проклинал себя за спешку. Мы умудрились проскочить почти целый квартал, не встречая сопротивления, пока не уперлись в эту глиняную стену.
Неожиданно из-за угла, повторяя мою ошибку, вылетел Иргашев. Пытаясь совместить свою скорость и невнимательность, он вертел головой и вовремя увидеть меня все же не сумел. Он был уже на середине этого проулка, когда я успел крикнуть ему команду: «Ноги!!! «. Иргашев заученно рухнул на землю. Пули, посланные опытной рукой пулеметчика, прочертили пыльную черту на дувале, на уровне груди нерасторопного узбека. Какого хлопкороба могла бы потерять страна, я не могу сказать, но то, что среди сынов солнечного Узбекистана, добросовестно засорявших ряды Советской армии, этот парень блистал — могу подтвердить под пыткой сгущенкой. Прикрываемый облаком пыли, поднятым пулеметной очередью и собственным падением, Иргашев стремительно перекатился к противоположной стенке, чем, конечно, скрасил мою компанию, но наше общее теперь положение не улучшил. Пулеметная очередь и мой крик вовремя остановили ребят. Иргашев последним из нашей группы повторил мою ошибку. Не скрывая раздражения мы перекликались с пацанами через разделяющий нас угол. Пауза, вызванная нашей задержкой, явно затягивалась.
Решение было принято простое и прямое. Снайпер и пулеметчик были разделены пространством двора. Позиция пулеметчика не позволяла контролировать двор и помещения дома, если, конечно, они не заминировали их. Оставалось главное — перепрыгнуть через дувал и метнуться через двор. Можно было вернуться и, оставив дом в своем тылу, обойти его. Можно было стянуть сюда другие группы. Можно было просто в городском парке посасывать «Жигулевское» и читать в газетах о новых парках дружбы, посаженных русскими на Афганской земле.
Пацаны удачно кинули нам подсумок с гранатами. Мы договорились, что после залпа из двух «мух» по выступу, откуда нас «поливал» стрелок, мы взгромоздим наши худые тела на дувал, упадем во двор, перебежим его, уничтожим пулеметчика, затем снайпера. И все, конечно, с их молчаливого согласия. С соседней крыши «Марадона» (в быту Марупов), худой узбек, похожий на СВДэшку, которую он носил словно пастуший посох, уже начал долбить пулеметчика. Но пока пулеметных пуль в воздухе было больше.
Мы сильнее прижались к дувалу. Гранаты были наготове. Мы лежали на боку, животом ощущая монолит дувала. Повернув голову я видел подошвы ботинок Иргашева. Неожиданно он повернул голову и посмотрел на меня. Взгляд его узких прищуренных черных глаз, скуластое лицо, испачканное под носом пылью — все это на фоне подошв его стоптанных ботинок делало сцену комичной. Я не удержался и улыбнулся. Иргашев радостно принял эстафету и улыбнулся в ответ. Кожа на его скулах была так натянута, что я иногда задумывался, за счет каких запасов кожного покрова он умудряется растягивать свой рот в белозубую улыбку. Видимо когда рот закрывался, на его теле открывалось другое место и наоборот. В нашей ситуации, когда наши полупопия были сжаты тисками страха, он мог себе это позволить.
Парни сделали дело красиво. Одновременно, из-за угла в противоположные стороны по проулку выпали сразу двое: Миша Шикунов и Паша Морозов. Первый, почти лежа, с середины проулка (подальше от пристрелянного угла), а второй с колена, упав в двух метрах за спиной у Миши, дали залп по выступу со снайпером. Почти одновременно с ними мы кинули гранаты за дувал. Я, оттолкнувшись от спины Иргашева, перелетел через глиняный забор. Иргашева должны были вслед за мной перекинуть Миша и Паша.
Я упал не так, как планировал. Приземлившись на четыре точки, я больно ушиб колено. Паузу между запоздалой очередью пулемета и ответной стрельбой «Марадоны» я заполнил своим броском к дому.
Мою спину от снайпера должен был прикрыть Иргашев, зависший сейчас где-то на пути ко мне. Сохраняя полученный при ударе о землю импульс, я преодолел первую часть дистанции на четвереньках. Пытаясь принять вертикальное положение и, наконец, вернув автомат в более достойное положение, я вломился в двери дома. Чуть не разбив вдребезги хилые двухстворчатые двери, я преодолел первые полтора метра и ударился обо что-то мягкое и упругое. Сила столкновения была такой, что я отлетел назад, открывая головой двери. Уже лежа, я с ужасом увидел стоящего в метре от меня огромного бородатого афганца, одетого в шаровары, традиционную жилетку и чалму. Пока я пытался привести свой автомат в боевое положение, гигант рассеяно стоял и держа одной рукой свой автомат, другой зачем-то тер свой лоб. Я уже слышал топот Иргашева. Видел как дух поднял автомат. Видел как он оценивая ситуацию, посмотрел сначала на Иргашева, потом на меня, развалившегося у его ног. Судя по тому, как он сделал шаг назад внутрь дома, он не потерял самообладания, чего нельзя было сказать обо мне. Я, ничего не соображая, умудрился дать, наконец-то, очередь из автомата. Продолжая лежать на спине, я опустошал магазин своего автомата, посылая пули в грудь бородатого гиганта. Я видел, как свинцовые пчелы вонзаются в его тело, отбрасывая его к стене.
Будучи сержантом, срок службы которого давно уже не определялся фразой — «только что с самолета», я каждый третий патрон в этом магазине, предназначенном для целеуказания и корректировки чужого огня, сделал трассирующим. И теперь ярко желтая нить, словно тонкая, огненная игла, пронзала тело духа, отбросив его к противоположной стене. Когда последний патрон моего автомата освободился от своей смертельной начинки, огненная нить оборвалась, прерывая смертельный поток. Тело, переполненное свинцом, обмякло, колени бородача подогнулись. Из его груди исходил непонятный фейерверк. Это догорали трассера, застрявшие в его теле. Словно искра, последний трассер, с огненным шлейфом, вошел в падающее тело. Не дав мне подняться, Иргашев перелетел через меня и метнулся вглубь дома, к лестнице, ведущей на крышу. Я переполз в дом, ожидая атаки снайпера. Но дверь в углу двора оставалась закрытой. Заменив магазин автомата, я держал ее на мушке. Повернув голову назад, я увидел убитого мной человека. Он лежал возле противоположной стены, неестественно подогнув под себя правую ногу. Из развороченного его живота с вывернутыми внутренностями шел дым и противное шипение — это остывали трассера в уже мертвом теле.
Используя молчание снайпера, во двор через дувал один за другим посыпались ребята, прикрываемые с противоположной крыши «Марадоной». Они заучено кинулись в разные стороны двора, ища укрытие, выбивая двери. Брошенная с опозданием с крыши духовская граната не могла уже никому повредить. В ответ на крыше одна за другой разорвались брошенные снизу гранаты. Я все еще стоял над убитым духом, когда из-за моей спины, не скрывая своего раздражения, вызванного моей заминкой, вынырнул Паша Морозов. Он по-деловому перевернул труп, сорвал порванный «лифчик» с магазинами и тут же разочарованно отшвырнул его в угол дома. Я поднял с пола автомат убитого. Это был китайский АК, крышка его коробки была отшлифована почти до белизны. Приклад был разбит в щепки моими пулями. Я автоматически передернул затвор. На пол к моим ногам упал патрон. Я поднял его и положил в карман. Подумать только, в этом кусочке металла была заключена вся моя жизнь, все 18 лет, наполненные радостью и разочарованием. Точно такая же пуля, пущенная моей рукой, освободила сердце этого афганца от ненависти.
Уже все кончилось. Пулеметчик спрыгнул с крыши в сад, расположенный за домом. Но, видимо, из двух мусульман, имеющих одинаковые шансы умереть в этот день, Аллах наказал пулеметчика — он подвернул ногу при приземлении на мягкую землю сада. Наш хлопкороб спокойно, словно гвоздями, пришил короткими очередями бедолагу к его родной земле.
Помещение, из которого снайпер заставлял нас с Иргашевым лежа глотать пыль, оказалось вульгарным туалетом. Пол здесь был усыпан гильзами от автоматической винтовки, найти которую мы не смогли. В стенах туалета были проделаны аккуратные бойницы. Выглянув в одну из них, я увидел проулок, в котором лежал несколько минут назад. В этот миг я понял, что только чудом не стал точно таким же мешком с костями, как тот убитый в доме дух. Снайпера ребята так и не нашли. Добросовестно закидав сортир гранатами, группа покинула этот дом. Уже сразу же за углом мы столкнулись с группой замполита. Пара ласковых слов в ответ на наши сбивчивые объяснения — вот и весь протокол нашей встречи. Мы задерживали роту, задача которой была выйти на рубеж и замкнуть кольцо оцепления. Всего лишь. Вспоминая позже этот день, я думал, остался ли жив тот снайпер из туалета?
... Я прислонился к стене туалета, рассматривая проулок в бойницу. Внизу, в глубине ямы с дерьмом, раздался непонятный то ли всплеск, то ли шлепок. Я осторожно подошел к краю уж слишком узкой дыры и ничего не увидел, но, невольно отклонившись назад, вдруг заметил его, вернее его тело. Он висел, зацепившись за что-то. Видимо понимая, что его могут заметить, стрелок судорожными движениями переместился вправо. По тому, как дрожало тело, я понял, что провисит он недолго. И я оставил ему шанс, точно так же, как и он мне, там, в проулке...
Когда я узнал, как легко можно умереть, я могу сказать, что жить тоже можно легко. Но тяжелая смерть не подразумевает легкой жизни и тяжелая жизнь — тоже не пропуск к легкой смерти. Хотя, кто может сказать, кому из нас было легко в тот день. Может быть, шанс, подаренный мной стрелку, был самым тяжелым его испытанием. Может быть, моя доброта зародила зло и ненависть в его сердце так же, как в моем сердце — нерасторопность убитого мной духа. Приписывая себе победу, мы забываем, что в основе ее лежит чья-то ошибка, потерянное кем-то самообладание. С годами парад наших побед превращается в больничный обход чужих жертв и поражений. В Азии всегда милость к побежденному была признаком слабости, а усилие над собой — верным признаком присутствия воли.
Я тогда думал, если мы побеждаем себя, переставая быть рабами собственного тела, то чья ошибка лежит в основе нашей победы, кто тот, что упустил шанс, найденный нами? Видимо, платить приходится всем. Не здесь, так там. Не сегодня, так завтра.
Потом война продолжилась и я потерял обе ноги. Пешком, при подрыве на противопехотном итальянском фугасе (много позже жизнь сведет меня с человеком, который гордо мне заявит, что является офицером шестого отдела, но до этого он был сапером в Кундузе. И когда на его вопрос, как меня угораздило, я ответил про противопехотный итальянский фугас, он мне с пониманием прошамкал, что, мол, он такие видел (!?). Я еще поддакнул, мол, с веревками вместо ручек. Я уже знал, кто сидит передо мной, и что ему до фени моя история. Он такой же сапер, как я — барабанщик, а нужна ему была информация про тех, кто «проходит мимо» афганских дел).
А пока я приходил в себя на больничной койке после взрыва тридцати грамм взрывчатого вещества, упакованного в пластмассовый жесткий корпус диаметром около восьми и высотой около трех сантиметров. Я искал врага, борьбе с которым должен был посвятить оставшиеся у меня силы, кому бы я мог отомстить за свой подрыв: И я нашел его — это был я сам, растолстевший на больничных хлебах, купающийся в лучах боевой славы, одембелевший от тишины и покоя мирной жизни.
Я выиграл эту войну. Тот парень, с ужасом взиравший на свои первые протезы, на которых он должен был если не летать на самолете, то танцевать уж точно (согласно принятым в стране традициям), к счастью, умер вместе с его кожно-шинными протезами образца 1911 года. Он умер от моральных побоев, наносимых ему сержантом Кандагарской бригады. Этот сержант забил его до смерти. Он приходил в самые неудобные моменты, когда делался выбор между тем, как надо и тем, что легче всего сделать. Что это были за драки!!! Внутри меня шла настоящая война и сержант победил. Он был напорист и прямолинеен в своих желаниях. Его аргументы были просты и очевидны: «Ты что чмонеешь? Не позорь бригаду! А для чего ты, урод, выжил? И это все, на что ты способен? А так ты можешь? Если нет, то твой номер 320 и становись в очередь на раздачу, желудок!.. « Самый сильный аргумент он мне выдвинул, когда шел очередной боевик, где герой заявил: «... Ты думаешь, мне все это — машина, вилла, деньги, бабы — надо? Мне нужно немного: картонная коробка, скамейка в парке и надувная подружка, а остальное — это моя предъява обществу! « «А что ты можешь им предъявить? « — спросил меня мой сержант.
В тот день безногий выпускник института, муж жены, дождавшейся его с войны, сын, не оправдавший надежд своих родителей, друг своих друзей и враг своих врагов умер тихо и спокойно. Сержант похоронил его скромно со словами: «Ты свою войну проиграл, сынок». Ему досталось все наследство: высшее образование, остатки здоровья, налаженный быт, Отто Бокковские протезы, машина, гараж, старые враги, старые друзья, старые проблемы и нерешенные вопросы.
Он по-деловому подошел ко всему этому. Часть он выкинул сразу, остальное отвалилось само. Когда в моей черной сумке уместилось все мое имущество, оставшееся после развала семьи и краха семейного замка, он с гордостью заявил мне: «Нужно иметь две вещи в жизни: смелость и страсть. Смелость — изменить жизнь, а страсть — исполнить мечту. У тебя есть возможность спрыгнуть с этой лодки, боец». Я решил остаться и не жалею об участии в этой афере, которую принято называть жизнью. Но ответить на вопрос, в кого промахнулся тогда тот снайпер-неудачник, я так и не смог. Может я умер раньше, чем тот безногий студент, умер от страха при столкновении с бородачом?
Мне кажется, что всем видна надпись на моей майке, сделанная моим сержантом: «Добро пожаловать в Кандагарскую бригаду, черепа!!!»
William Shakespeare
Мы стояли в сквере, наблюдая за любителями вечерних прогулок. Все, что он рассказал, показалось мне до боли знакомым. Я никогда не был фаталистом, но его история заставила меня задуматься о прошлом, о том, как мы действовали тогда, в Афганистане, подгоняя поступки под собственные замыслы. Ведь нам просто хотелось выжить!
«Добрые парни»
Они все были равны между собой, выходя из самолета. Постепенно некоторые из них начинали выделяться из толпы: в этом маскараде, задуманном в качестве парада государственной силы, а превратившемся в мясорубку, надо было выжить. А для этого надо было научиться убивать. «Добрые парни», всемогущая каста, способны были делать это лучше «рабов», полностью непригодных для войны, «опущенных», наркоманов и многих других, ставших жертвами чьих-то великодержавных амбиций. Их братство было скреплено кровью.
Они могли и умели держать то равновесие между собой и остальными, которое не допускало беспредела при защите групповых интересов. Я не знаю, каким животным чутьем вычисляли они друг друга, но силе их взаимного уважения, поддержки и защиты мог позавидовать каждый. Командование закрывало глаза на их проделки, поскольку «добрые парни» были готовы финишировать первыми, а надо было воевать.
Черепаха
Мы все чаще и чаще ходили в засады. Зона их проведения, или, другими словами, «зона ответственности», была разделена на участки, те, в свою очередь, делились на «малые зоны», которые контролировались дробными взводными группами по восемь-двенадцать человек. Старшими обычно были сержанты. Каждый член группы знал схему взаимодействия. График выхода составлялся из того расчета, что в «зоне ответственности» почти всегда находилась одна группа, действия которой длились порой от одного-двух дней до недели.
Не все «засланные» могли выдержать подобный график дежурства. Случалось, что группа попадала под угрозу истребления уже на второй день присутствия в «зоне». После нескольких сложных операций по эвакуации, засадников стали усиливать броней, располагая ее в радиусе десяти-пятнадцати километров от района засады.
Война меняла тактику каждый день: иногда мобильные группы оправдывали свое назначение, но порой этих людей обрекали на верную гибель. Обычно, после высадки с брони или вертолета группа стремилась быстро выйти из этого квадрата. Затем, укрывшись на какой-нибудь вершине, докладывала обстановку и технично уходила от контакта с противником, когда расклад был не в ее пользу.
Постоянная борьба за сохранение тела повышала требования к духу. «Молодые», попав в батальон, оказывались под мощным психологическим прессом. Прошлое представление о собственном месте в этой жизни разбивалось на первой же ориентировке.
— Разведчик должен быть сильным, — взводный по кличке Гунн вышагивал перед взводом, который послушно стоял на солнцепеке с набитыми камнями «эрдэ».
— Существовать для вас — значит находиться в состоянии постоянной борьбы, и осознание того, что вы — бойцы засадного батальона, должно быть основой вашей уверенности в себе. Терпение, контроль, своевременность действий, самодисциплина — вот основы вашего успеха. Свои личные желания засуньте себе в задницы — они несовместимы с необходимостью крошить, жечь, резать и убивать. Единственное желание, которое вам разрешается иметь, это желать жить! Ко всему, что связано с угрозой для вашей жизни, следует относиться с уважением, для того, чтобы верно определить степень опасности. Вы должны научиться уважать и оценивать собственное чувство страха. Идеальная ситуация — это когда, несмотря на страх, вы продолжаете действовать правильно. Чувство страха должно быть побеждено. Оно должно исчезнуть, но первое, что вы должны понять, — необходимо испытать это чувство, чтобы оценить его. Пора познакомиться со страхом, сынки!
Мы были гостями в царстве смерти, но каждодневные упражнения и монологи Гунна убеждали в том, что смерть на войне — это враг, от которого трудно, но можно убежать. Одни выживали, потому что боялись умереть. Другие выживали для того, чтобы жить. У каждого была возможность приехать домой в «консервах».
Нормально жить в бригаде — значило сохранять себя и уважение к другим, всегда готовым продолжить твое дело, твою жизнь. Тогда собственное прошлое обретало смысл, — и у будущего появлялась длинная четкая тень. Жизнь наполнялась поступками и вещами, сделанными тобой. При этом ты начинал думать о смерти не так болезненно, ты думал о ней, как о деле.
Поначалу мне было очень тяжело. Усилия над собой порой перерастали в насилие над собой. Черепаха помог мне.
— Не бойся, — сказал он, — я твой сержант, и позабочусь о том, чтобы ничего плохого с тобой не случилось.
В нем было что-то острое, в глазах особенно, словно хорошая приправа в профессионально приготовленном блюде. Этими загадочно-печальными глазами и крепко сжатым ртом, умело прикрытый панцирем и в то же время легкоранимый, он напоминал мне черепаху. Стоило только увидеть плотно сжатые губы, как становилось понятно, в каком постоянном напряжении он жил. Готовность к постоянной борьбе избавляла его от необходимости принуждать себя к какому бы то ни было подчинению.
На слова Черепаха реагировал быстро и точно. Обладал удивительной нечувствительностью к собственной боли. Если падал, то через мгновение вставал, и, точно зверь, снова лез в драку. В нем естественно уживалось что-то совсем детское и нечто зрелое, сильное — то, чего не было у меня. Мир его поступков, чувств и решений был действительно выше моего.
Черепаха убедил меня в том, что смерть существует только потому, что мы намеренно делаем ее возможной.
Следователь
На подоконнике, заваленном папками с бумагами, стояла старая печатная машинка. Сквозь грязное стекло тускло просвечивал высокий бетонный забор. Зеленые замызганные шторы, электрическая розетка и цветной календарь были единственными украшениями тесной комнаты. В коридоре возле открытой двери кабинета курили опера. Еще несколько часов назад представлявшие грозную и беспощадную силу Закона, они походили сейчас на усталых водил-дальнобойщиков, готовящихся к ночлегу в провинциальной гостинице. Поговорив бессвязно еще несколько минут, они безо всякой видимой причины дружно разошлись.
Я никак не отреагировал на приход следователя, — как только он сядет, мне необходимо будет оторваться от рассматривания окна и смириться с его присутствием. В конце концов, я неохотно перевел на него взгляд. От неожиданности я вздрогнул: лицом ко мне сидел не «мой «следователь.
Это был рыжий крепкий татарин. Над густыми усами торчал вздернутый нос. Конопатое лицо с небольшими глазами. Трехдневная щетина придавала ему несколько разбойничий вид, не вязавшийся с его большой, расхлябанной фигурой.
Следователь начал монотонно читать вслух: «Постановление о привлечении в качестве обвиняемого. Следователь УВД майор юстиции Насретдинов, рассмотрев материалы уголовного дела №96633066 установил... «
Я слушал его и не верил собственным ушам. Лавиной хлынули мысли. Он вернул меня туда, куда я не пошел бы добровольно ни за какие деньги.
Это началось много лет назад. В полдень.
Ходжа
Перед началом любого строительства всегда отбирают пригодный материал. Ровные стволы без сучьев, красивые на вид, используют для открытых колонн. Прямые, но с небольшими дефектами, пускают на внутренние опоры. Стволы безупречного вида, хотя и не очень прочные, идут на пороги, притолоки, двери и внутренние стены. Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно с пользой использовать в постройке. Дерево слабое или совсем корявое годится разве что на леса, а позже его рубят на дрова. Вот в поисках этих «дров» мы и бегали сейчас с Черепахой.
«Хочешь жить? « — я смотрел, сожалея о потраченном напрасно времени, на халтурно построенную молодым каменную кладку. «Конечно, хочу. Я стараюсь, как могу», — искренне ответил тот.
«Нет! Ты не стараешься так, как можешь. С тобой, череп, нужно что-то делать. Начинай все с начала. И помни, — камни бери с противоположной стороны склона, а не там, где ты выбрал себе позицию, — следы от вывернутых камней видны за километр! Твои проблемы сейчас как раз в этом. Когда ты прячешься, все знают, что ты прячешься, а когда ты не прячешься, то ты доступен, и любой может пристрелить тебя!»
Мы уже больше двух часов гоняли молодых по окрестностям. Лучшей проверки самодисциплины в группе трудно придумать. Марш-бросок на вершину холма час назад быстро разделил всех на «мышей» и «слонов». Этого, на вид серого, как мышь, но, казалось, сильного и добродушного, как слон, я сам выбрал для наблюдения, понадеявшись на его выносливость. Да, он действительно первым поднялся на вершину холма, но уже там, вдруг, неожиданно сникнув и расслабившись, его тело расплылось от усталости, стало хрупким, как лампочка. Он «умер» на вершине, не справившись с напряжением. Не стоило так спешить, чтобы с позором возвращаться на плечах и без того уставших товарищей.
Черепаха равнодушно наблюдал за группой. Мы вернулись к камням. Кладка казалась надежной защитой от пуль. Проверить надежность укрытия возможно лишь, сравнивая его с силой атаки. В молодого неожиданно полетели камни. Через несколько минут от укрепления почти ничего не осталось. А камни продолжали сыпаться. Теперь они больно били молодого по ногам и пояснице. Когда осколок камня больно ударил его в ухо, он понял, что опасность быть забитым насмерть вошла в его мир как нечто очень реальное.
Осознавать себя беспомощным стало невыносимым, и его паралич вдруг исчез так же внезапно, как и возник: камни из развалившейся кладки стали орудием его атаки. Теперь они летели в Черепаху. Сломив натиск, молодой успокоился, но тут же получил удар от меня. Он рухнул на край разрушенного укрытия, и все скопившееся отчаяние вырвалось наружу. Это была злость, но, как мне показалось, не на окружавших его людей, а на самого себя. У всех на виду молодой плакал. Остальные смотрели на него, как на сумасшедшего.
Через это проходил каждый, кого считали способным действовать в состоянии боли и беспамятства, когда сознание разрывается на куски животным страхом перед смертью. Проверенный еще с Отечественной войны метод пулеметных курсов был прост, как быт солдата,: сначала человека вводили в неустойчивое психологическое состояние, это делало его более управляемым, затем причиняли ему боль и, наконец, объясняли, как полагается действовать в подобных ситуациях. Так вырабатывалось реактивное мышление — не думать, а делать!
«Тебя нельзя научить быть неистовым и тупым. Ты уже такой, но еще можешь научиться быть безжалостным, хитрым и терпеливым. Если будешь думать только о защите, ты не сможешь атаковать. Прими чужую атаку и отрази ее, как крепостная стена. Когда сам начнешь атаковать, будь готов разрушить свою защитную стену, используя кирпичи как оружие. Атакуй, преследуй жестко — и до конца. Это и есть атака. И не смотри на меня глазами раненого оленя», — его мокрые губы и перекошенное болью лицо вызывали у меня раздражение.
«Как фамилия? « — Черепаха ткнул «раненого» стволом автомата в спину. «Насретдинов», — ответил «слон-мышь» неожиданно резко, словно отпущенная пружина, развернувшись на толчок. «Это не тот, который Ходжа? « — Черепаха, усмехаясь, смотрел, как у молодого заходили желваки на скулах и хищно затрепетали ноздри — гнев, так долго сдерживаемый страхом, выплескивался на поверхность.
Резкий удар стволом в грудь перебил дыхание Ходже: «Ты эти мусульманские штучки брось. Как стоишь, череп? Нюх потерял? Забыл, кому служишь?! « Ни один молодой не мог противопоставить что-либо воле «ветерана», наделенного верховной властью. Так, из особенностей характера и обстоятельств, в которых сейчас оказался Ходжа, рождалось подчинение. Там, на холме, он начал приближаться к правилам, делающим наше с ним совместное существования вполне реальным. Война сама всегда рождает законы гораздо более важные, чем Устав воинской службы.
Черепаха потом объяснил, что намеренно старался запугать молодого до потери сознания. Он терпеливо мог мне объяснять, что угодно, плотно сжимая челюсти после каждого слова — ну, точь-в-точь, как говорящая черепаха. И все же я никогда не мог до конца понять, что, когда и почему он делал. Он не мог испытывать сострадания, ибо никогда не чувствовал жалости, даже к самому себе.
«Толка не будет», — определил Черепаха будущее Ходжи. «Посмотрим», — решил я, надеясь, что мусульманская кровь молодого возьмет свое, и я окажусь прав.
«Добрые парни»
Убийство — всегда убийство вне зависимости от того, тело убивается или дух. Можно ли сходу стать Рэмбо или Терминатором? Вряд ли. Сначала, наблюдая чужую смерть, хочется обсуждать все обстоятельства, с нею связанные. Чуть позже, пресытившись зрелищем трупов и умирающих, начинаешь обсуждать лишь приемы умерщвления. Страшно ли убивать? Да, конечно.
Одних страшило убийство как факт и поступок. Другие мучались от отсутствия здоровой альтернативы убийству, то есть возможности делать добро. Но всех нарушавших заповедь объединяло одно, — надо было уехать домой живыми. А там, дома, казалось, можно будет забыться...
Однако к моменту возвращения нас всех ожидали большие перемены. Вместе с пошатнувшейся экономической системой стали зыбкими понятия человечности, сострадания, порядочности, добра и силы. Скорость социального расслоения была стремительной.
Неожиданно прокатившаяся по стране волна покушений доказала, что и здесь уже востребованы убийцы. Кто-то умело разменял монету, одной стороной которой была способность убивать, другой — страх. Родился некий «общественный договор» в виде пакта «элит», реально направленный против разрозненной массы граждан. Борцов-одиночек «сильные» тоже не боялись: они рассчитывали на здравую человеческую сущность: желание остаться живым и избежать боли. Их стремились нейтрализовать, платя за молчание: за вынужденное — мало, за добровольное — много. Одних требовалось «вести», других — сдерживать.
Следователь
«Принимая во внимание то, что по делу собраны достаточные доказательства, дающие основание для предъявления обвинения, руководствуясь статьями 144-й, 149-й и 154-й УПК Российской Федерации, постановил», — следователь с упоением читал собственную обвинительную писанину. Сквозь щетину его лицо горело энтузиазмом педанта, откопавшего маленький, но весьма значительный, по его мнению, факт. Он был похож в этот момент на полководца во время битвы, — величественен и непреклонен. Усы его топорщились, а глаза хищно блестели в предчувствии победы. Пока он читал, в моей голове крутилась мысль, что человеку, должно быть, ужасно трудно регулярно предъявлять обвинения.
«Может, дождемся моего адвоката? « — прервал я его. Следователь запнулся на секунду, но быстро собрался: «Что ж, подождем Вашего адвоката. «Чиркнул спичкой, закурил сигарету. Высоко закинув подбородок, смешно вытягивая прячущиеся под усами пухлые губы, пустил в потолок струю синего дыма. Закашлялся. Трудно красиво курить с пробитым легким.
— Мы оба с тобой мошенники. Мы оба скрываем тот факт, что не чувствуем друг к другу жалости, — сказал он, всем своим видом показывая, что у него достаточно терпения, чтобы ответить на главный мой вопрос. — Каждый раз, когда я думаю, что сейчас ты спросишь меня об этом, ты молчишь.
Он рассматривал меня. Мне нечего было сказать ему в ответ.
«Добрые парни»
Информационная справка УВД:
«... В последнее время при организации крупных экономических корпораций особую роль стали играть различного рода социальные объединения, исповедующие идеологию наступательного типа. В их число вошли организации ветеранов локальных военных конфликтов, в частности, получивших ранения, обладающие доступом к получению определенных социально-экономических льгот. В настоящее время подобная активизация происходит уже на государственном уровне в виде создания так называемых общественных фондов.В зоне интересов подобных структур сегодня большое место занимают легализация права владения недвижимым имуществом, землей, производственными мощностями, а также обретение эксклюзивных прав на торговлю определенными товарами. Предметом особого внимания со стороны данных группировок могут выступать армия, границы, таможенный и прочие режимы, политико-экономические отношения с ближним и дальним зарубежьем.
Активизировалась также деятельность по созданию собственных систем безопасности, в которые привлекаются участники реальных боевых действий... «
Ходжа
«Вот зачем мы сюда пришли, ребятки! « — замполит — старший группы — широким жестом показал на светящиеся огоньки, пересекающие в ночной темноте плато. Под нами лежал кусок пустыни, зажатый с двух сторон невысокими каменными хребтами. Окружающие горы в сумерках казались огромными коричневыми ладонями, прикрывавшими долину. В инфракрасный бинокль «блик» нам были видны на противоположной стороне освещенные дома в кишлаке и дежурные огни на стенах старинного пограничного форта. Там уже начинался Пакистан.
Задача была простой. Группа должна была до утра продвинуться в глубь долины и занять позицию на высоте 127 в районе пересечения троп 7 и 9. В течение следующего дня вести наблюдение, выявляя маршруты передвижения караванов. Все это нужно было делать тихо, в режиме радиомолчания.
За остаток ночи группа спустилась в долину и благополучно добралась до высоты 127. Рассвет мы встречали, обживаясь на новых позициях. С восходом солнца разверзлись двери ада — мы оказались в пекле. Камни, нагретые солнцем, обжигали. Тени не было. Передвигаться было запрещено, в крайних случаях — только ползком. Когда, наконец, закончился этот, казавшийся бесконечным, как боль, день, было принято решение спуститься с осточертевшей горы и пополнить запасы воды в обнаруженном поблизости кяризе. Затем, разделившись на две группы, блокировать минами отмеченные днем маршруты.
Мы закончили минировать последний из трех маршрутов и уже двигались к месту сбора. Ярко светила луна. Совсем близко от нас, ниже по руслу, послышался негромкий нарастающий гул. Я нажал включатель НСПУ. Грузовик с зажженными подфарниками медленно крался прямо на нас. Это был душманский дозор.
Прицельная сетка моей ночной оптики металась по лобовому стеклу, пытаясь определить цель среди троих сидящих в кабине людей. В кузове машины тряслось еще человек пять с оружием. Необходимо было уйти с маршрута движения машины, либо...
Черепаха поднял правую руку: «Все! Будем «лепить! «
Первым же попаданием из «мухи» грузовик удалось поджечь. Граната, найдя цель, превратила машину в факел. Грузовик дернулся и взорвался. Очень легко рассчитать, что станет делать обычный человек в подобной ситуации. Прежде всего, страх немедленно превратит его в жертву. Как только он станет жертвой, у него останутся два пути. Либо он бросится бежать, либо замрет. Если он не вооружен, то он обычно бежит, причем, на открытое место. Если он вооружен, то приготовит оружие и затем либо застынет на месте, либо ляжет на землю. Все так и было.
Духи выскочили из машины. Дико крича, они пытались сбить огонь с одежд. Некоторые вскоре начали отстреливаться. Звук одновременно стреляющих стволов был оглушителен посреди огромной долины — «пэбээсы» были уже бесполезны в этом грохоте. Вспышки выстрелов и мечущиеся в их отсветах тени чередовались с головокружительной быстротой. Чужие автоматные очереди вспарывали темноту желтыми трассерами. Не находя нас, они четкими строчками рикошета уходили в бесконечность ночного неба. Это напоминало грызню специально обученных собак. Мы спокойно расстреливали духов. Это единственное, что мы могли сделать для них, чтобы прекратить их мучения. Все закончилось очень быстро. Как учили.
Нам не удалось полностью сбить пламя песком, и грузовик медленно догорал, словно маяк, раскрывая наше местоположение. Нет никакой разницы, прячешься ты или нет, если все знают, что ты прячешься. И все же «эрэсы» свалились на наши головы почти неожиданно. Их короткий свист не спутаешь ни с чем — началось.
Первый рванул метрах в тридцати за нашей спиной. Второй и третий — еще дальше. Полет реактивных снарядов занимал секунд двадцать-двадцать пять. Время мы засекли по вспышкам в темноте на противоположной стороне долины и по глухим разрывам позади. По направлению огня определили, что бьют «веером», в надежде отсечь нас от многострадальной догорающей машины.
Лучше вовремя отступить, чем потом перешагивать через собственные трупы. Мы уходили последними из группы, в три этапа: первым — Ходжа, за ним Черепаха, потом я. Навстречу нам, выдавливающимся из русла, уже мчались две другие машины, набитые духами. Духи стреляли на ходу из всех стволов. С флангов на подмогу им подтягивалась другая группа «бородатых», высадившаяся с подорвавшейся-таки на наших минах второй машины. Ходжа должен был поджечь приближающийся грузовик и под нашим прикрытием отступить на рубеж, с которого же потом прикрывать наш отход. Машина двигалась прямо на позицию Ходжи. Он не имел права промахнуться, — иначе шансов уцелеть у него осталось бы, как у улитки под асфальтовым катком.
Грузовик приближался. В свете его фар ветви чахлого кустарника, растущего вдоль сухого русла, казались рваной маскировочной сетью. Водитель несколько раз резко вильнул, видимо, объезжая трупы. Затем машина остановилась. Мы ждали выстрела, но РПГ Ходжи молчал. Если он решил не стрелять, то почему не отходит?
Сквозь облако пыли, накрывшее грузовик, мы увидели Ходжу. Он стоял с поднятыми руками, освещенный фарами. В одной руке он держал гранатомет, в другой — подсумок с выстрелами к нему. Духи, спрыгивая с машины, окружали его, веером разворачиваясь в цепь. Их действия были такими быстрыми, что нам едва хватило времени, чтобы оценить то, что случилось. Время, отведенное Ходже, измерялось пружиной, толкающей затвор чужого автомата.
Ходжа не упал. Линии его тела вдруг изменились, контуры стали нечеткими. Он уменьшался, словно пробитый иглой воздушный шарик. Пуля парализовала его, но не сбила на землю. Время словно замерло до тех пор, пока он все же не обмяк и не рухнул на колени. Потом Ходжа медленно попытался встать, но тут же упал на живот, широко раскинув руки. Пыль, поднятая при падении, прозрачным облаком повисла в ярком свете фар.
Черепаха
Изо всех сил напрягая уставшие глаза, я видел как духи выплывали из пыльного облака, в своих халатах похожие на зловещих птиц со сложенными крыльями. Их размытые темнотой силуэты были видны мне в ночной прицел, как речные камешки сквозь зелень воды. В это мгновение я совершенно отчетливо понял, что ничем не смогу помочь Ходже. Но я все же решил вытащить его, и попытался приблизиться, как мог, к машине, чтобы определить, что происходит.
Человек пятнадцать рослых мужиков перебежками двигались ко мне. Они были так близко, что я слышал, как под их обувью скрипел песок. Мне казалось, что через мгновение они просто наступят на меня.
Заслонив лунное небо, воплощая собой весь мой страх, на меня, словно краб, наползал широкоплечий человек. Я спустил курок, но выстрелов не услышал. Только ощутил отдачу. Так бывает всегда, когда ты мысленно ведешь пулю и, пропустив момент выстрела, видишь, как она поражает цель. Мой «пэбээс» предательски откашлялся через пробитую резинку.
Духи развернулись полукольцом на мои выстрелы, подставляя свои бока и спины под пули Черепахи. Я вытащил из «лифчика» две «эфки» и метнул их в направлении залегших духов. Черепаха стрелял очередями. Мы были в опасной близости от противника и могли быть поражены осколками своих же гранат. Но у нас не было другого выбора. И мы сделали это — опрокинули их, уложив одних и заставив отступить других.
Эвакуация группы была, конечно, сорвана. Замполит, вернувшись за нами, принял бой. Всю оставшуюся ночь духи долбили сопку, пытаясь сравнять нас с землей. Отступая, мы с Черепахой все же вытащили Ходжу. Почему-то недобитый, он умирал в мучительной агонии, пребывая в каком-то другом мире, настолько далеком от нас, что никакая пуля уже не смогла бы причинить ему вреда.
Духи так били по нашим позициям, что казалось — воздух состоит из кусочков металла и мелких осколков камней. Я лежал вместе с Ходжой в ложбинке у скалы под плотным огнем. Его хлюпающие вздохи следовали друг за другом с постоянством тиканья часов, отмеряющих его время. Как капли, падали секунды. И с каждой из них Ходжа был все ближе и ближе к смерти. Казалось, сейчас капнет последняя, и он покинет этот грохочущий от разрывов мир. Но Ходжа дотянул до утра.
Утром прилетели вертушки. При погрузке Черепаха получил свою пулю от снайпера, которого духи «забыли», отступая со склона. Черепаха вернулся из госпиталя уже после отправки Ходжи в Союз. Мы с ним еще долго ждали вызова к особисту, просыпаясь по ночам каждый раз, когда дневальный заходил в палатку. Потом ожидание сменилось безразличием.
Ходжа
Черепаха дембельнулся раньше меня на полгода, но судьбе было угодно свести нас снова. Через два года. Наша трудовая жизнь началась с двухсот баксов за каждый удар по морде. Спали вповалку на полу коммуналки. С картой на коленях метались по городу на машине, стараясь не опаздывать на «стрелки», получали необходимые для «своего» дела первоначальные накопления. Разыскали нашего взводного. Сделали ему протезы у немцев. Устроили жизнь еще пятерым из батальона. Подтянули других ребят из роты. Мы не были весельчаками-добряками — добрыми ангелами типа Чипа и Дейла. Мы просто умели выживать, и это стало нашей профессией. Все это время, словно связанные обетом молчания, мы ни разу не вспомнили о Ходже. Черепаха первым заговорил о нем после того, как мы в очередной раз поспорили, обсуждая текущие дела:
— Ты никогда не брал на себя никакой ответственности. Ни за что. Даже когда был в той засаде вместе со мной, — сказал он с убежденностью прокурора. — Поэтому ты никогда не был настоящим бойцом и вряд ли когда-нибудь им станешь. Ну, скажи, зачем ты полез его вытаскивать?
— Потому что он был нашим, Черепаха, — опешил я.
— Ты опять ошибаешься. Ходжа сам все решил, а ты, рискуя собой, поперся за ним. Кроме того, ты прекрасно знал, что я полезу вслед — ради тебя. Есть одна простая вещь, которая в тебе неправильна, — ты думаешь, что у тебя куча времени впереди, — он остановился посреди офиса и взглянул на меня, ожидая моей реакции.
— Ты думаешь, что у тебя куча времени, — повторил он.
— Куча времени для чего? — я не понимал, о чем он говорит.
— Ты думаешь, что твоя жизнь будет длиться вечно.
— Нет, я так не думаю.
— Если ты так не думаешь, чего же ты ждешь? Почему ты тогда сомневаешься в том, что надо менять себя?
— А тебе никогда не приходило в голову, Черепаха, что я могу не хотеть изменяться? — я начал заводиться.
— Да, мне приходило это в голову. Я тоже не хотел меняться, совсем, как Ходжа. Мне не нравилась моя жизнь на войне. Я устал за нее бороться там точно так же, как ты. Теперь мне не хватает жизни тут. Но я готов бороться. А ты просто плывешь по течению, следуя каким-то тобой же выдуманным правилам. Ходжа был не боец. Я видел его в госпитале, после операции заходил к нему в реанимацию. Наверное, подумал, что я пришел кончить его. Помнишь, после того, как я камнями почти забил его, ты постоянно старался помочь ему восстановить веру в себя любым способом? Хотя последний камень был твоим. Ты боялся, что испуг искалечит его? Испуг никогда никого не калечит. Что калечит, так это постоянное ощущение, будто кто-то стоит у тебя за спиной, бьет по затылку и говорит, что следует делать, а чего не следует. Ходжа был труслив и несдержан. Он спешил. Он хотел спрятаться от страха под крышкой гроба, — продолжал он.
— Ты же знаешь, лишить жизни очень легко, лишить смерти — невозможно, к ней ведут тысячи дорог. Одну из них он почти прошел. Правда, мы его остановили, и у Ходжи теперь есть шанс. Если он остался жив, то у него могут быть хорошие дети, — Черепаха замолчал.
В этот момент он был похож на странное дикое животное. Его мысли и слова начали казаться мне предельно связными, раздражение уступило место замешательству. Час прошел в полной тишине. Я не знал, как себя вести. Наконец, он поднялся из кресла и попросил меня подвезти его. Мы приехали в центр, где он попросил остановиться.
— Ты всегда чувствуешь себя обязанным объяснять свои поступки, как будто ты единственный на земле человек, который что-то делает неправильно, — сказал он. — Это твое дурацкое чувство осознания собственной важности. С другой стороны, ты не хочешь нести ответственность за свои поступки. Твоя жизнь такая же каша, какой она была до того, как я тебя встретил. У тебя, похоже, слишком много личного во всей этой истории с Ходжой.
Ущемленная гордость призывала меня ответить, но он словно предугадал мой порыв:
— Я очень тебе рекомендую, — обрати внимание на то, что у нас нет никакой уверенности относительно плавности течения нашей жизни. Мы никогда не знаем, что нас ждет и кто, когда и в чем окажется прав. И смерть приходит внезапно. Я хочу, чтобы про меня говорили: «Вон пошел добрый парень», а не: «Этот дурак похоронен где-то здесь». Как ты думаешь, мы можем справиться с этим?
— Один из нас должен измениться, — сказал он, выходя из машины. — И ты знаешь, кто.
В тот день у моего будущего появилась длинная четкая тень.
Следователь
Я ощущал тишину, как ощущаешь новый звук. Было слышно, как кто-то, громко стуча каблуками, прошел по коридору. Скоро, очень скоро так же затопают сапоги, и это будет означать конец пытки.
О многих вещах говорят, что они могут передаваться. Сонливость заражает, зевоту тоже можно подхватить, но сильнее всего, пожалуй, действует чужое настроение. Ты почти всегда можешь заразить противника чувством раздражения, презрения или слабости. Следователю было неудобно на расшатанном стуле. Он ерзал, обхватывал руками то одно колено, то другое.
«А он действительно мышь», — думал я. Время шло. Молчание — это дисциплина.
«Не узнаешь? « — он склонился ко мне. Лицо, огромное вблизи, казалось отталкивающе уродливым еще и оттого, что мне приходилось смотреть на него снизу. В его взгляде не было и намека на дружелюбие. «Перестань валять дурака. Я — Ходжа. Я специально взял твое дело! « — он встал и сделал несколько шагов по комнате. Я попытался придать лицу выражение спокойного оптимизма, как мне казалось, наиболее уместное сейчас.
Я люблю людей. Если они и выглядят плохими, то я хочу верить, что причина этого в обстоятельствах, в плену которых им волею судьбы случается оказаться. Судьба человека — это происходящие с ним события, которые зачастую зависят от воли других людей. Поскольку человек живет среди людей, то и судьба для него — это отношение окружающих. Люди определяют судьбу друг друга. Но на войне смерть не есть элемент судьбы. В ней нет стыда. А следователь Насретдинов стеснялся, это было видно.
Там, в прошлом, Ходжа был одним из нас. Сейчас мы были его прошлым, борьба за которое бесцельна. Стремление к будущему — вот лучшее освобождение от шелухи. Но бороться за него можно по-разному, скажем, выстроившись в затылок за праздничным набором. А можно пытаться топить в себе воспоминания. Там с Ходжой поступили великодушно. Но здесь, в этой комнате, я — «добрый парень» — стал ему еще большим врагом, чем тогда. Я был к этому готов.
«Подумать только, больше пятнадцати лет исчезло в никуда. Ты помнишь подбитую в пустыне машину? « — я все-таки был удивлен, что он заговорил со мной об этом.
— Я сознаюсь тебе, — мне удавалось сохранить свою независимость там, на войне, только потому, что я старался не думать о моих переживаниях, — он взглянул на меня, словно проверяя, понял ли я. Затем добавил тихим голосом:
— Тогда, в той засаде, возле подбитой машины, Черепаха наблюдал за мной. Я склонился над раненым водителем, который смог с перебитыми бедрами отползти от машины всего лишь метров на десять. Я хотел помочь ему. Но это означало убить его. К тому времени я был страшно вымотан и, вполне вероятно, потому, что я мусульманин, все происходящее казалось мне противоестественным, — Ходжа откашлялся:
— Я смотрел на раненого совершенно спокойно. Казалось, получи он еще хоть один удар, и из каждой поры его тела вырвется вопль. Я не чувствовал ненависти или гнева. Я даже не сердился на него за то, что мне предстояло сделать. Я не мог определиться в своих чувствах. Это не было ни смирением, ни терпением. И уж, конечно, не было добротой. Скорее, это было холодное безразличие, пугающее отсутствием жалости. Меня совершенно не заботило, что случится с ним или со мной в следующее мгновение. В этот момент Черепаха выстрелил одиночным в раненого и «промахнулся». Пуля вошла в землю рядом с моей ногой. Раненый дернулся, и в последней надежде выжить попытался отползти на спине. Я выстрелил ему прямо в голову. Раздался звук, словно открыли банку с компотом. В мою сторону полетели маленькие осколки. Присев на корточки, я поднял один из них, упавший на песок возле моего ботинка. Это был кусок десны с зубом. Я взглянул на Черепаху. Он смеялся.
Меня трясло от страха, напряжения и обиды. Дрожащим голосом я спросил, зачем он так издевается надо мной? Черепаха засмеялся и на миг показался совсем не грозным. «Это был последний урок по безжалостности», — ответил он и опрокинул меня на землю, сильно ударив прикладом в грудь. «Да», — сказал он после паузы почти шепотом, рывком поставив меня на ноги, — «один из нас здесь должен измениться, и быстро. Пора тебе уже знать, что смерть — это охотник, она всегда рядом. Ты должен сейчас же плюнуть на свою сопливую жалость! Ты только что был гончим, а сейчас уже тебя гонят, как дичь. Смотри на меня, у меня нет сомнений или сожалений. Все, что я делаю, — это мои решения, и я за это отвечаю! Я ударил тебя, — это сейчас может стать причиной моей смерти. Если я должен умереть из-за того, что ударил тебя, — значит, я должен умереть. Но, если у тебя нет мужества убить меня, убей их. Докажи себе, что ты можешь это! Я не хочу тащить тебя на себе под пулями! Очнись, нас ждут дома! «
— Его слова я запомнил на всю жизнь, — продолжал Ходжа. — В ту ночь не трусость заставила меня встать перед машиной с духами, а холодная ярость. Моя уверенность в том, что я смогу справиться с собой перед лицом опасности, что я в силах безупречно выполнить свою задачу, была разбита прикладом Черепахи. Я больше не мог быть рядом с невыносимыми людьми, наделенными надо мной властью. Я должен был что-то сделать, чтобы успокоить себя, и это было первым, что пришло мне в голову. К тому времени, когда начали падать «эрэсы», я уже был в полном замешательстве. За какие-то мгновения мой страх превратился в желание уйти, и как можно скорей. И я принял решение.
— Тогда мне казалось, что каждый, у кого есть хоть немного гордости, на моем месте просто лопнул бы от осознания собственного ничтожества, — следователь Насретдинов снова сделал безуспешную попытку заглянуть мне в глаза. — Но только сейчас я понимаю, почему присутствие духа называется контролем. А тогда меня накрыла волна жалости к себе, и я потерял контроль. Я не хотел убивать, но очень хотел жить. Жизнь без войны казалась такой легкой, но оказалась очень дорогой, — он явно ждал, что я ему скажу.
Контроль, дисциплина и терпение подобны дамбе, за которой собраны все наши силы. Своевременность — шлюз этой дамбы. В своевременности своего поступка Ходжа тогда ошибся. Действовать в гневе, без контроля и дисциплины, не имея терпения, — это всегда означало терпеть поражение. Его следовало еще раньше забить камнями вместо того, чтобы переть на себе под огнем. Слава богу, что тогда все обошлось почти нормально, если, конечно, не считать ранения Черепахи.
Я путался в его словах. Его необычные откровения были лишь недостающими частями старой головоломки. Я слушал и пытался подробнее вспомнить то, что старался забыть еще много лет назад. Он «продал» нам проблему, обменяв ее на свой страх. Нашей сдачей ему с этой сделки была его жизнь. Он жил сейчас на наш «откат». Но о чем еще говорить?
Никто из нас двоих больше не произнес ни слова. Ощущение, которое я испытывал, было смесью облегчения, возмущения и острой тоски. В коридоре послышались быстрые шаги. Вошел мой адвокат. Следователь бросил на него пришибленный взгляд. Потом лицо Насретдинова смягчилось обещанием улыбки. Он посмотрел мне в глаза и попросил рассказать все, что я знаю по делу.
— Мы собираемся сидеть здесь долго, — сказал он, — и ты будешь писать, и разговаривать со мной очень спокойно. Мягким движением бровей он подгонял меня соображать быстрее.
— По показаниям свидетелей я могу заключить, что все было задумано очень умным человеком. То, что сделали вы, напоминает красивое заграничное кино. Ни ты, ни этот идиот в коляске не способны на это, — сказал он.
Мало кто знал о том, что Черепаха выжил. И почти никто не знал, кем он теперь стал. Мне показалось, что сейчас я потеряю контроль над собой. Я сидел, как в туннеле, вокруг было темно — только круглое пятно прямо перед глазами. В этом ярком пятне света я видел глаза Ходжи. Я так разволновался, что уронил карандаш, и он, громыхая, закатился под стул. Следователь крепко вцепился в меня своими вопросами, задевая все, что имело отношение ко мне. Но я не ответил ни на один. И не счел себя обязанным объяснять ему, что он не похож на человека, пережившего собственного палача. В моей жизни оставалось еще очень много свободных концов, которые он должен был связать прежде, чем говорить о моей свободе или о приговоре.
Есть масса сделанных мною вещей, которые показались бы мне безумными пятнадцать лет назад. То, что было невозможным тогда, запросто возможно сейчас. Уверенно подмахнув подписку о невыезде, я встал из-за стола и вышел. Никто не остановил меня. Только адвокат растерянно поднимал упавшие со стола бумаги.
Черепаха
Все началось с того, что кто-то регулярно начал «кидать» югославов, честно плативших нам за «доброту». Юги, устав давать каждый раз ложные показания следствию, решили обратиться к нам. Наша доброта не имела границ, собственно, как и возможности юговского «общака» — это была настоящая «прачечная»: отмывка денег была поставлена на поток. Два банка — это хорошая работа. Черепаха встретился со Стошичем. «Крысу» мы не нашли, но бизнес наладили. Потом кто-то стрелял в Черепаху. Лучше бы они его убили.
В этот раз мы постарались. «Тот» парень в шерстяной куртке цвета вялой зелени, изрядно помятой и потерявшей форму после борьбы с ребятами, был похож на огромную полудохлую кошку. Вид его возвращал меня к тому дню, когда он стрелял в Черепаху...
... Медсестра ударом ноги решительно открывает дверь в операционную. Я вижу только резкое движение ее губ: подавшись назад под тяжестью каталки с телом Черепахи, она что-то говорит, опустив голову. От толчка Черепаха раскрывает темно-красный, как рана, рот и начинает кричать. Я вижу его голову, похожую на разломленный гранат, залитый соком. В это время он еще способен на самовыражение с помощью крика. Я завороженно смотрю на кричащую голову, пока медсестра с каталкой не скрывается за дверью операционной. «Мы вам его вернем», — говорит хирург растерянно стоящим вдоль стены парням.
Операция длилась восемь часов. Черепаха вернулся к нам существом, единственной человеческой реакцией которого на окружающее был спокойный взгляд по-детски ясных глаз — ребенок на коляске. У меня самого словно что-то удалили. Беспредельная жестокость стала моим неотъемлемым качеством. Я знал, что рано или поздно мы найдем «крысу», и очень боялся не увидеть этого...
... Он стоял, опустив большую круглую голову, и дрожал. Откровенно говоря, он даже пытался усмехнуться. Вы даже представить себе не можете, какой грозной силой обладает злая усмешка. Из всех парней, вернувшихся с войны, он был первым, кому удалось проникнуть в замкнутый мир банкиров. Но из всех отчаянных он был самый молодым и слабовольным. Поэтому-то и продал нас в конце концов. Я без сожаления нажал на спусковой крючок...
... Внутренняя дверь — каркас, обтянутый голубой марлей — отделяет меня от комнаты, в которой стоит кровать. Сквозь небесную сетку в голубом мраке, словно в летней тени деревьев, видна бритая голова Черепахи, лежащего на кровати. Безжизненно-белая, точно присыпанная мелом кожа, плотно сжатые веки. Когда я взглянул на его голову, ощущение беспомощности и безжизненности исчезло — опухоль, налитая яркой кровью и мозговой жидкостью, прилепившись к голове Черепахи, жила энергично и упорно. Опухоль преобладала над всем. Я тихонько притронулся к его руке.
Я по-настоящему ощутил острую боль. В моей жизни тоже появилась опухоль, между моим мозгом и этой опухолью быстро, стремительно циркулировало огромное количество жизненной энергии. Я представил себе, как с бритой головой, словно преступник, послушно иду в операционную, где меня ждет Ходжа. Это он — моя опухоль, наделенная неподвластной моему организму силой, заставляет меня чувствовать его власть. Он становится невероятно жестоким, когда чувствует мое сопротивление. Что движет им? Страх? Чувство мести? Осознание собственной непогрешимости? За что ж от меня так ненавидит?!
Ходжа
Человек никогда не бывает свободен так, как на войне. Пришел на войну — забудь о морали и угрызениях совести. Я был терпелив. Это не означает, что я ходил вокруг, строя злобные планы по сведению старых счетов. Терпение — это нечто независимое. Терпение — это бесстрастное ожидание: ни спешки, ни тревоги, просто ожидание того, что должно случиться. Я постепенно обрел контроль. Теперь надо было осуществить задуманное.
Я почти каждый день бывал на допросах у Ходжи. Этот человек был сущим дьяволом. Но я знал, что выжидаю, и знал, чего жду. Никто не может надеяться на безнаказанность. Я спас его когда-то, рискуя собственной жизнью, пришла пора платить по счетам. Уж если человек, обязанный мне жизнью, протягивает руку лишь для того, чтоб убить меня, без потерь здесь не обойтись. Всегда есть возможность ходить прямо, быть добрым парнем, жить самому и не мешать жить другим. Нужно спешить сегодня победить себя вчерашнего — наша смерть порой говорит о нас гораздо больше, чем наша жизнь. Наша жизнь может стать более тяжким наказанием, чем смерть. Дай нам бог это понять...
... Как разъяренный зверь, взметая желтую афганскую пыль, на нас летел джип. Я ощущал во рту соленый вкус страха. Теперь настала моя очередь остановить мчащуюся машину. В пяти метрах от меня, почти рядом с первой подорванной нами машиной, джип, взметнув облако пыли, ткнулся в заросли сухой травы на краю русла и встал. Я стоял, улыбаясь, отбросив гранатомет в сторону. «Черепаха прикроет», — я был в этом абсолютно уверен. Я сделал шаг вперед и, наступая на гильзы, начал спускаться к машине. Там, став на колени в лужу крови, я перевернул его, лежащего вниз лицом. Ходжа был мертв...
Джебран. «Песок и пена».
«Здравствуй, братишка. Я сам пишу это письмо тебе, как и обещал. Дела у меня идут нормально. Не работаю. Пенсию получаю. Здоровье пока не подводит... «
Тетрадный листок в клеточку исписан старательным, будто детским почерком. Буквы неожиданно большие и круглые. Их выводили так тщательно, что, кажется, бумага все еще хранит напряжение, вложенное автором в каждый росчерк пера. Я забыл, куда сунул конверт, а в письме не оказалось подписи. Автор письма, видимо, надеялся на мою память. В конце концов, промучавшись некоторое время догадками, я решил, что отправитель когда-нибудь да обозначится. Листок лег в ящик письменного стола. Спустя неделю в моей жизни опять произошел поворот. Потом еще и еще. Квартиры и адреса менялись через каждые три-четыре месяца. Письмо, кочуя из одного блокнота в другой, заняло место в папке с личными документами, постепенно превратившись в очередную загадку для моей памяти.
И вот, спустя пять лет, просматривая документы и листая страницы своих дневников, я неожиданно для себя раскрыл тайну его отправителя. Память сыграла со мной злую шутку. Да я и сам хорош — мог бы сразу догадаться.
Лихорадочно перебирая страницы дневников, исписанные неровным почерком, я корил себя за безразличие и равнодушие, с которым отнесся к этому небольшому посланию из прошлого. Я все еще надеялся найти адрес...
Воскресенье, 20 ноября 1983 года, Ленинград, 442-й окружной клинический военный госпиталь.
В единственное окно нашей палаты видна троллейбусная остановка и часть перекрестка. Мирная городская суета Суворовского проспекта с цветомузыкой светофора и шипением дверей троллейбусов ломится через окно внутрь, сводя с ума своей недосягаемостью. Палата похожа на пенал. Нас здесь шесть человек, все с одного самолета, Ташкентский рейс — из одного окружного госпиталя в другой.
На шестерых в палате две целых ноги: правая — у Саныча, прапорщика из 345-го отдельного парашютного Баграмского полка, левая — у Бори, молодого лейтенанта из Кундуза. Остальные четверо — неходячие. У двоих — меня и Сереги из 177-го полка — ног нет. У третьего, Леши из 180-го полка, шевелится только голова, все остальное упаковано в гипс. У четвертого, Вити из Анавы, с ногами порядок, но с головой и руками — беда. Поэтому мы его ходячим не считаем. Так и перебиваемся. Саныч и Боря передвигаются на костылях, поэтому руки заняты. В зубах много не унесешь. Да и как их нагружать, когда у Бори еле сил хватает носить себя, а у Саныча левая нога с аппаратом Илизарова привязана к шее. Так он и ходит с неприлично торчащей вперед прямой ногой.
Для нас, лежачих, все новости мира, что лежит за пределами палаты, сообщаются проходящими мимо пациентами отделения. На вопрос «Как там? « всегда один безразличный ответ — «Как обычно». Остальное мы узнаем из газет и ворчания бабы Поли, приходящей к нам два раза в день делать влажную уборку.
Витя вечно что-то катает в своем «скворечнике». У него настоящая дырка в голове, прикрытая металлической пластинкой и кусочком собственного скальпа. Он имеет привычку неожиданно громко выдавать очередную контуженую мысль. Его лучше в такие минуты поддержать, задать несколько вопросов по теме, иначе он начинает нервничать и бегать по отделению в поисках общения, пока его не поймают и не приведут назад в палату. Витю, скорее всего, надо было бы поместить в другое, специальное место, но вопрос уперся в кисти рук, вернее, в полное их отсутствие. Раны после ампутации уже зажили, но послеоперационная опухоль еще не сошла, и остается только ждать и честно проходить все процедуры по подготовке к протезированию.
Увы, Витина контуженая голова не дает покоя не только его ногам и тому, что осталось от его рук, но и всей нашей палате.
Витя не увернулся от гранатомета. Он мужественно прикрыл собой пацанов, попав с группой в засаду где-то в Панджшере. Когда все началось, Витя по-деловому, раскинув ноги, упал там, где стоял. Мгновенная реакция Вити лишила духов главного — фактора внезапности. Разрезая словно автогеном враждебную темноту ущелья, его ПК дарил жизнь одним, отнимая ее у других. Эту сольную партию оборвал выстрел из гранатомета. Дух промахнулся. Реактивная граната попала в каменную насыпь, не долетев почти метр. От взрыва пострадало все, что находилось выше Витиных локтей: покорежило пулемет, оторвало кисти рук, осколками пробило правое плечо, голову, выбило правый глаз. Вспышка, взрыв, куча щебня, вставшая на дыбы перед Витиными глазами, кажется, на всю жизнь смешали мысли в его голове.
Мы-то его понимаем. Выражение или выплеск эмоций сам по себе уже огромное облегчение, и каждый из нас вправе делать это по-своему.
Я нашел свой способ. Он достаточно стар, прост и дешев — стоит столько же, сколько шариковая ручка и школьная тетрадь в клеточку. Нужно только вспомнить, как пишутся буквы. Мне кажется, что когда описываешь свои неприятные переживания, получаешь возможность увидеть и проанализировать их взаимосвязь, что при простом плаче в жилетку своим коллегам по палате сделать практически невозможно. У коллег, правда, на этот счет другое мнение. Мои записи — это закованный в слова ужас моих ночных кошмаров, мысли о жизни и описание событий в нашей палате. Мне они помогают. Я пишу их ночами, утром перечитываю и ужасаюсь: если это — порядок в моей голове, то что творится в Витиной?
Пятница, 25 ноября 1983года, 442-й ОКВГ.
Сегодня к Санычу приехала жена. Я не думал, что этот рекс ВДВ окажется таким клоуном.
В палату вошел Олег Тимофеевич, зам начальника нашего третьего отделения, в сопровождении симпатичной молодой женщины с заплаканными глазами. При виде гостей наш прапор вскочил с кровати и заметался по палате в поисках стула для гостьи, сметая все на своем пути.
Аппарат Илизарова прапорщику нацепили на ногу из-за сложного перелома — последствия осколочного ранения. Саныч стоял за броней БМД в Чарикарской зеленке и прикуривал, пока по машинам лупили из пулемета. Как только он сделал первую затяжку, гранатометчик, обошедший их с тыла, сделал выстрел. Реактивная граната попала в каток боевой машины десанта, зацепив осколками ногу. Обычная неприятность на этой войне. Но, представьте себе, Саныч, желая спасти сердце жены от лишнего шрама, написал домой из Баграмского госпиталя, что заболел холерой. Он предупредил, что лечение займет пару месяцев, а затем его ждет поездка домой — заслуженный отпуск по болезни. Запутавшись в собственных чувствах: вроде и болезнь нешуточная, но и отпуск — все же повод для радости, верная жена начала подготовку к встрече с наведения справок о степени серьезности болезни мужа. Когда картина возможных последствий заболевания была четко определена, последовало письмо-инструкция Санычу в Баграмский госпиталь.
Надо отдать должное оперативности полевой почты и чуткости Баграмских медиков, отправивших взволнованной супруге известие о том, что муж в данный момент уже находится в Ленинградском окружном клиническом военном госпитале номер 442, что на Суворовском проспекте. Опытные жены офицеров, члены женского комитета части, откуда Саныч убыл в «спецкомандировку», узнали, что в Ленинград его отправили самолетом из Ташкента с группой тяжело раненных. Диагноз никто не уточнял — Санычу верили.
Жена, как верная боевая подруга, оставив детей и дом, кинулась спасать мужа от холеры в Ленинград. На проходной госпиталя несчастной женщине сообщили, что муж поступил в третье отделение госпиталя — гнойную хирургию. А теперь представьте, что она ощутила, пережив страшные минуты ожидания встречи с умирающим от холеры мужем, увидев его мечущимся по палате с каким-то вульгарным переломом ноги? Немая сцена: двое безногих лежачих, огромная говорящая гипсовая кукла с головой Леши, сидящий на кровати прозрачный Боря с костылями, размахивающий в знак сочувствия своими обрезанными крыльями Витя, суровый Олег Тимофеевич на заднем плане, заплаканная жена Саныча и он сам, опрокидывающий все на своем пути. На гостью вдруг так нахлынуло, что она брякнула вслух слова, написанные на всех заборах. Да, давать волю эмоциям лучше без свидетелей, иначе репутация будет подмочена. Но бывают моменты, когда по-другому просто не скажешь.
Суббота, 7 января 1984 года, 442-й ОКВГ.
Прошла первая неделя нового года. Саныча выписали в госпиталь по месту жительства, взяв с него расписку — обязательство вернуть аппарат Илизарова. Он уехал домой с женой еще до праздников. На его место поселили узбека по имени Шираз. Нормальный парень из местного стройбата. Во время перекура он сидел на выключенной пилораме и болтал ногами, пока не задел случайно включатель. Как это получилось, я не совсем представляю (а может, кто помог), но факт остается фактом — на мусульманской заднице Шираза судьба поставила большущий крест, перечеркнув линию судьбы — ту, что ниже поясницы. В госпитале нашему ветерану стройбата, будем считать, тоже не очень повезло: им лично занялся лейтенант Боря, выпускник Бакинского общевойскового командного училища.
Прозрачность Борина уже прошла, о самых тяжелых днях напоминает лишь желтизна кожи и нездоровый блеск больших черных глаз. Он болезненно переносит все происходящее с ним, а Шираз оказался как раз тем громоотводом, по которому уходят в никуда вспышки болезненного самолюбия молодого офицера, не насладившегося еще вдоволь общением с личным составом. Но тут нашла коса на камень. В стройбате ведь как: первый год службы — «не понимаю по-русски», второй — «мне не положено по сроку службы». В Борином воспитательном процессе было все, кроме строевой подготовки. Отсутствие такой важной составляющей в воспитании настоящего солдата очень расстраивало Бориса. Тщетные попытки приучить Шираза к исполнению команд окончательно убедили нашего лейтенанта в неслучайности его служебных неудач.
Уже на третьей неделе службы в Афганистане Боре подвернулась возможность утвердиться в глазах комбата. Выйдя из засады на своем БМП, он «загнал в угол», а потом расстрелял из автоматической пушки духовский «Семург» с пулеметом ДШК в кузове. Честно доложив комбату об удаче, будущий герой долго отмахивался автоматом от наседавших на него дембелей. Но попытки таким образом уговорить молодого летеху провести «шурави контроль» до прибытия комбата ничего не дали. А комбат не заставил себя долго ждать. Брезгливо оглядев ДШК, изуродованную машину и мертвых духов, он с циничным спокойствием приказал своим телохранителям на глазах разъяренных такой несправедливостью дембелей Бориной группы, обыскать убитых и забрать все ценное: деньги, часы, личное оружие. Собрав богатый бакшиш, комбат улетел, оставив Борю один на один с подразделением, полностью потерявшим веру в молодого лейтенанта.
Но судьба дала Боре новый шанс. При очередном сопровождении колонны ему удалось вернуть себе уважение солдат и самого комбата. Еще не опустошенный безысходностью происходящего вокруг и не настрелявшийся вволю, Боря внимательно следил за окрестностями в оптику прицела, заняв место наводчика в своей машине. Он первым увидел девушку в комбинезоне, вставшую во весь рост среди камней и откинувшую волосы назад изящным движением головы. Боря зачарованно следил за красавицей, и каким же искренним было его изумление, когда он увидел в ее руках гранатомет. Кто знал, что это та самая итальянская инструкторша по стрельбе, про которую разведка впервые узнала несколько месяцев назад из радиоперехвата? Борин возглас в эфире услышали все. Его фраза «Что ж ты делаешь, сучка? «, прокомментировавшая прямое попадание гранаты в головную машину колонны, была воспринята всеми как кодовая команда к отражению атаки. Колонна огрызнулась морем огня. Продолжая рассматривать итальянку в перекрестья прицела, Боря хладнокровно завалил ее с первой попытки, взяв приз, назначенный особистами за ее поимку — орден «Красной Звезды».
Это, правда, не спасло колонну от разгрома, а Борю от неприятностей. Его БМП нарвалась на фугас. Как Боря умудрился вылететь в люк, я так и не понял. Но факт остается фактом — из всего экипажа выжил он один, чтобы поведать нам о красивой наемнице из Италии, инструкторше по стрельбе из гранатомета.
Суббота, 25 февраля 1984 года, 442-й ОКВГ.
Неделю назад Борю, как выздоравливающего, перевели в травматологию, в другой корпус. Его койку убрали, и нас осталось пятеро. Хотя раненые продолжают прибывать из Афгана, к нам в палату уже никого не кладут.
Шираз проникся смыслом интернационального долга и добросовестно выполняет ответственную задачу связного между Витей и гастрономом, что находится по ту сторону забора. Врачи уже давно забыли, чем Шираз болел и как сюда попал. Когда он пришел с очередной перевязки с горным пейзажем, нарисованным йодом на его изуродованной заднице, мы поняли, что медперсонал в отделении окончательно потерял к нему интерес.
Легко сказать: «Возлюби ближнего своего». По отношению ко всем нам это означает одно — оставьте нас в покое. Для Вити это совершенно немыслимо. Нормальный человек в толпе слабеет, Витя же без людей не может. Он постоянно лезет на рожон, проявляя поразительную поисковую активность и агрессивность. Именно такое поведение в первые минуты боя гарантировало ему там, на войне, качественный «отстрел» противника. Здесь же, в госпитале, он всех достал своими «наездами» и уже перешел на общение с местными алкашами, частенько забывая, кто он и где находится. Его мозг пылает как костер и ему больше не надо отвечать на вопрос, зачем он живет. В такой ситуации становится возможной любая глупость со стороны Вити, внутреннее сознание которого протестует, и энергия его безрукого тела бушует как штормовые волны. Когда он исчезает надолго, мы посылаем за ним Шираза.
Нас с Серегой уже пару раз свозили для примерки на протезный завод, что на улице Бестужевской. Мы уже пережили первый шок от своих кожно-шинных протезов. При виде этих уродливых конструкций из металлических полос, грубой кожи и набора шнурков с ремнями, понимаешь, что ты потерял на самом деле. Надежда на помощь со стороны умирает и, как это ни цинично звучит, главным человеком, чьи интересы я должен сейчас соблюдать, становлюсь я сам. Поэтому такие поездки единственный для меня шанс отвлечься и посмотреть город. Вид города в окно госпитального автобуса сильно отрезвляет. Как все больные мы воображаем, что суть решения наших проблем в нашем выздоровлении. Это иллюзия словно оконное стекло — мы видим выход сквозь него, но оно же и отделяет нас от выхода.
Леха решил учиться играть на гитаре. Гитару ему принесли пацаны с его двора на Лиговке. В честь Дня Советской Армии ему полностью освободили от гипса левую ногу и правую руку. На правой ноге оставили жесткую лангету, а левую руку и всю грудь снова одели в гипсовую рубашку. У него появилась возможность сидеть. Праздник Леха встречал в новых молочно-белых доспехах, которые мы мигом расписали пожеланиями и украсили всевозможными орденами. Витек подарил от себя лично «Орден за выживание» — кем-то разрубленный пополам юбилейный рубль. Он с такой силой вдавливал своими культями кусок металла с гербом в еще мокрую гипсовую повязку, что мы не на шутку испугались, как бы Витек не перестарался и не занес эту благодарность в еще плохо зажившую Лехину грудь навечно.
У Лехи три пулевых ранения в грудь и ключицу. Ноги он сломал, когда падал в горную речку. Его история банальна и печальна. Собственно, как и у каждого из нас. Будучи старшим в группе, сержант Леха поперся со своим табором под Новый год в кишлак за бакшишом. Нагрузившись, при выходе из кишлака они напоролись на народных мстителей. Огрызаясь до последнего, прикрывая отход своей группы, он, простреленный насквозь, почти в беспамятстве свалился в горный поток. Его подобрали наши ниже по течению. Услышав стрельбу в кишлаке и увидев плывущие по реке пачки презервативов и блоки сигарет, бойцы соседнего батальона разумно решили ждать появления и самого Деда Мороза. Холодная вода остановила кровотечение, сохранив остатки жизни в нашпигованном свинцом теле Вити. Сейчас все страшное для него уже позади. Мама и папа частенько навещают его, и вкус к жизни с каждым новым днем просыпается в его истосковавшемся по движениям теле.
У моего соседа по койке Сереги нехорошая привычка с отягчающими обстоятельствами: он много молчит и столько же курит. Его ленивое презрение и пофигистическое неудовольствие проявляется в плохо скрываемом желании «отмочить» какую-нибудь гадость. Короче, упрямство и амбиции сделали свое дело. Старшая сестра отделения, сдавшись, сама принесла ему персональную пепельницу. Серега родом из Алма-Аты. Он потерял обе ноги, нарвавшись на наши мины. После сильных дождей вместе с оползнем со склона сошла часть старого, давно забытого и не обозначенного ни на одной карте минного поля. Когда их расчету приказали сменить позицию выносного поста, Серега смело зашагал по косогору, уверенный в том, что здесь мин нет и никогда не было. Его уверенности хватило ровно на пятнадцать шагов. Напарник его погиб от осколочных ранений, пытаясь вытащить Серегу, — он наступил на «свою» мину. Парня подбросило вправо-вперед, падая, он зацепил еще одну противопехотку. Серегу закидало «пельменями» из напарника. Весь в бинтах и гипсе, он похож на подбитый дымящийся четырехмоторный самолет, летящий на одном двигателе — лишь бы долететь...
Скука, отсутствие возможности самостоятельно передвигаться рождают атмосферу безнадежности, ограниченную неведением о нашем завтра. Мы просыпаемся в одних и тех же стенах, единственное окно маячит в глазах, как плащ матадора. Мы в ловушке у настоящего. Не нужно торопиться — времени вполне достаточно: у нас есть завтра, и послезавтра...
Обыденность — вот та занавеска, что скрывает от нас реальность нашего положения. Мы стали рабами изумительной способности увязать в собственных слабостях. В нас стремительно накапливается усталость друг от друга. Мы глубоко пропитаны давно ставшей нашим обычным состоянием пассивностью, которая более опасна, чем сигареты Сереги и «зигзаги» Витька. Все это очень похоже на страшную болезнь, неприятную и коварную. Причину болезни выявить несложно, и сами мы прекрасно понимаем: данное заболевание — ничто иное, как следствие нашей неуверенности и даже страха перед завтрашним днем, проистекающее из сегодняшнего нашего положения.
Пятница, 27 июля 1984 года, 442-й ОКВГ.
Завтра я уезжаю домой. Дембель!!! Я пробовал начать писать о сегодняшнем дне, но не смог написать ни слова. И только через несколько мучительных часов из меня полился поток чего-то непристойного. Подробности наших отношений в последнее время слишком мерзки и унизительны.
Мы окончательно удалились друг от друга. Это началось до того, как нас перевели в четвертое отделение травматологии. Меня мутит от Витиных разговоров и его попыток поделиться с каждым «своим счастьем». Я уже давно изменил свою повседневную жизнь — каждый день для меня есть лишь то, что он есть. И я не коллекционирую ничего лишнего только затем, чтобы потом освобождаться от этого. Витя откровенно отдыхает, когда мы с Серегой сбиваем культи в кровь, преодолевая первое препятствие — восемнадцать ступенек, отделяющих первый этаж госпиталя от тротуара. В госпиталь постоянно прибывают новые пацаны с Афгана. Из нашей палаты в госпитале остаются только Витек и Леха.
Борю вылечили и признали годным к строевой. Он уехал в отпуск к маме набираться сил. Серегу положили в стационар при протезном заводе. У него возникли проблемы с кожей: постоянные потертости и раздражение.
Леха уже самостоятельно передвигается по госпиталю. Его гипсовая рубашка, покрывающая руку и грудь, еще удерживает его от прыжков через забор. Наши надписи на ней почти стерлись. Только Витькин разрубленный рубль, приклеенный суперклеем с «Электросилы», блестит как прежде. Теперь эту железку уже невозможно отодрать от Лехиной брони.
Шираз ушел на дембель, оставив Витю наедине с собственными проблемами. Обстоятельства заставили Витька что-то делать самому, проявлять инициативу. Но у нас уже не хватает терпения не исправлять то, что он пытается сделать самостоятельно. Все только и делают, что указывают ему на промахи, забывая о его былых победах и заслугах. Витя ждет от нас то, что привык получать от Шираза, взявшего на себя его обслуживание. Но мы, раскусив Витины фирменные трюки, пытаемся воспроизвести их сами, выбивая клин клином. Он сильно прибавил в весе, почти каждый день напивается к отбою. Постоянно теряет свой искусственный глаз. От его зигзагов устали все: замполит госпиталя, главный хирург и мы. Витек без стыда и совести игнорирует вызовы на примерку новых протезов. Я понимаю, две пластиковые кисти в черных перчатках — не замена рукам, а набор крючков для таскания сумок и держания лопаты — не повод для гордости даже для нормального мужика, не говоря уже о Вите.
Мы прощаемся. Завтра рано утром у меня самолет. Обменялся адресами с Лехой, Серегой. Записывая свой адрес в записную книжку Витьки, я сказал: «Твой адрес я не беру специально. Отвечу только на твое письмо мне. Напишешь письмо лично — я отвечу. Не напишешь сам — письма не жди». Мы обнялись. Витек похлопал меня культяшками по спине, прижавшись ко мне оплывшим телом. Я пожал уже успевшую усохнуть его правую культю.
Я смотрел на последнюю страницу дневника. Казалось, что прочитав лишь часть записей, я избавился от всей гадости, которая накопилась во мне за эти годы. Зачем я писал тогда? В самонадеянной попытке выдавить из себя по капле самые мерзкие мысли и чувства, чтоб навсегда избавиться от них? Попытка писать дневник была, видимо, стремлением спрятаться от депрессии. Но слишком весело все получилось. Обманывая себя, я только зря тратил энергию. Дневник вытаскивал из глубины моей души самые неприятные мысли и чувства. Дневник — это зеркало, в котором я видел себя. Но, в отличие от настоящего зеркала, оно показывало мое прошлое. Это было болезненно. Я закрыл дневник. Адреса в нем просто не могло быть. Страница, исписанная крупными круглыми буквами, заставила меня задуматься. Я понял, что и в тридцать лет повторял те же ошибки, что делал в двадцать, невольно поступая так, что жизнь впечатляла меня столь же сильно, как и любая физическая опасность. И все же я не сумел вовремя справиться с ситуацией — именно тогда, когда получил это письмо. Я не смог написать ответ. У меня не было права так поступать. А право на новые собственные ценности — откуда мне было взять их?
Я представил, как Витек, держа ручку в зубах, выводит аккуратные, по-детски круглые буквы. Как он ждет ответа и, не дождавшись, находит оправдание моему молчанию. Нечистая совесть — это налог, который я обязан платить за попытку жить свободным от невыполненных обещаний. Но я хочу быть свободным и чистым перед своей совестью. Сделать и покаяться легче, чем не сделать и раскаяться.
Л. Н. Толстой «Смерть Ивана Ильича»
У каждого поступка — свое внутреннее время, для каждого времени — свои поступки. Психологически я готов ко всему и надеюсь жить еще долго — лет восемьдесят или больше. При современном уровне средств физической защиты это реально. Только надо держаться, нельзя опускать руки, превращаясь в легкую жертву. У меня уже была возможность умереть, но я упустил ее и теперь верю, что смогу прожить столько, сколько захочу. И совсем не важно, гашу ли я из пулемета свою тоску по Родине или получаю виски за вредность. Мне так удобно. Я привык так жить.
Детские болезни становления прошли, я вступил в возраст, для которого характерны иной ритм жизни, иные проблемы и иные недуги. Изменились сами подходы в решении жизненных задач. Раньше наиболее актуальным было правильно определить момент начала и оценить риск очередного жизненного зигзага. Сейчас же требуется анализ целей и задач на много лет вперед. Прогноз на одну-две недели перестал быть актуальным. Изменились и методы борьбы за выживание. Если раньше на ура проходили простые технические трюки с демонстрацией пистолета, то теперь они могут быть использованы разве что в крайних ситуациях.
Не могу смириться, если чего-то не добиваюсь. Но жизнь научила терпению и умению удовлетворяться минимальным результатом. Пришлось осмотреться, найти то, что интересно, и заниматься этим, ни о чем не задумываясь. Поначалу результат меня вообще не беспокоил. Судьба вынесла, и нашлись люди, которые сказали: «Да, этот пацан что-то шарит в жизни».
Все начиналось в феврале 1995 года, очень мирно.
Никто не любит давать в долг, несмотря на моральное удовлетворение (в таких случаях чувствуешь себя богаче, чем ты есть на самом деле). Хуже всего давать в долг друзьям — обязательно услышишь: «Братан, подожди пару месяцев! «. Но Шуруп — это другой случай.
Появление у меня денег пришлось как раз на демарш, который подготовил родной Минфин: сразу два аукциона по размещению ГКО — шестимесячных и трехмесячных. А тут еще Шуруп сообщил, что решил перебросить часть своих денег из тривиальных долларов в ГКО и уже подал заявки на участие в аукционе по размещению облигаций 31-й серии. На руках у меня были наличные баксы в сумме, с которой можно было идти покупать банк, как сказал Шуруп, — смело. Я тут же предложил соединить капиталы.
— Нет проблем, — ответил он, и мы отправились в офис, где независимый эксперт познакомил меня с условиями сделки, сумму которой мы разбили на части: меньшую — на Шурупа, большую — на меня, что нас формально уравняло в состояниях.
Зря я беспокоился — Шуруп шарил в этом не хуже своего испуганного брокера:
— Цена заявки неизвестна?
— Мы подали неконкурентные заявки, и теперь ГКО будем покупать по цене отсечения, — вкрадчиво лопочет мальчиш.
— Минимальная цена — максимальная доходность, это понятно, — поразмыслив, Шуруп соглашается.
— Мы можем заявить не более, чем на треть суммы, остальное придется добирать на вторичных торгах, — тактично напоминает молодой эксперт.
— Но это уже твоя проблема, — резко обрывает обсуждение Шуруп, — и забудь слово «убытки».
— Хоть покупка государственных бумаг и сводит риск к минимуму, деньги-то мы доверяем не государству, а коммерческой структуре, — попытался я проявить осторожность в отношениях с фирмой.
— Дать стопроцентную гарантию того, какая участь постигнет наши деньги, не сможет ни один аудитор. Под грифом «Финансовые вложения» могут фигурировать вклады в какую угодно сферу, — просветил меня Шуруп, — у государства есть одно преимущество перед сбежавшим должником: оно никуда не денется.
«Ясельный» период у мальчиша закончился, когда бакс провалился, — на парня посыпались зуботычины с подзатыльниками.
— Ну, дружок, колись, куда вложил наши бабки? — Шуруп без предупреждения двинул «независимого эксперта» в челюсть. Независимость его заключалась в том, что ему, как и нам, причитавшиеся деньги никто выплачивать и не думал.
После недвусмысленного начала беседы понятие совести приняло для мальчиша совершенно иное значение, чем то, которое он испытывал при требовании крупье «Делайте ставки, господа». Эксперт без зазрения совести слил информацию о деятельности инвестиционной компании.
— Ты их расспроси, что у них делается на заводе? Нет у них уважения к пьющему пролетариату. Эти новые русские хуже старых большевиков, — провоцировал он нас.
И тут же доверительно объяснил, что у итальянского оборудования есть десять программ работы, и итальянский рабочий выбирает программу в соответствии с заданной технологией. Русский рабочий ничуть не хуже итальянского, но пьяный трудяга выбирал несуществующую одиннадцатую программу, гнал брак и выводил из строя дорогостоящий станок, лишая тем самым акционеров надежды на причитающиеся им дивиденды.
— Гарантии, что дорогое оборудование не падет в скором времени жертвой новых луддитов, нет, — заверил нас эксперт, — поэтому компания частично вкладывает деньги в создание сети крупных универмагов, включая склады и транспортные предприятия. Это уже сейчас приносит им не менее пятидесяти процентов прибыли в валюте за счет участия в торговом обороте капитала.
— Это пирамида? — разочарованно спросил я.
— Да, пирамида Хеопса с подушкой, оттягивающей срок неизбежного обвала. Тысячу лет простоит. У них нулевая скупка — никто акций не сдает, — эксперт не скрывал своего восхищения этой постановкой.
— Вчера это была конфета, а вот завтра... — мрачно заключил Шуруп, оценив новости конфликта труда и капитала.
Генеральный директор компании и его заместитель согласились разъяснить сложившееся положение дел. Ожидая в их офисе аудиенции у руководства, Шуруп познакомился с симпатичной начальницей отдела инвестиций. Неискушенному человеку и в голову бы не пришло то, что должно было за этим последовать. Но я-то знал — если в конце маршрута лежит достаточная сумма, Шуруп этот маршрут пройдет.
Как и большинство коммерсов, эти господа проблему сохранности наличности решали достаточно просто: в зоне возможного нападения находился милиционер или охранник. Как показывал опыт ограбления Шурупом обменных пунктов, универсальным ключом к любой двери с окошком был просунутый в это окошко ствол. После того, как Шуруп преодолевал данные незначительные преграды, перед ним оказывался кабинет, в котором стояла деревянная тумбочка с выдвижными ящиками, где, собственно, и находились деньги, или железный шкаф производства местного завода металлоконструкций, который, по свидетельству того же Шурупа, открывался отверткой за три минуты. Других сложностей в своем бизнесе, пока мы с ним не стали акционерами, он не встречал.
Увы, дело усложнилось во много раз, когда в конце этого маршрута нас, как оказалось, ждала не деревянная тумбочка, а хорошо укрепленное оборонительное сооружение, защищенное от несанкционированного доступа. То есть, в обычном понимании, сейф, который не открывался ногтем мизинца, да еще был вмонтирован в стену так, чтобы его было видно как можно лучше. Всем. Зачем? А по простой причине: сейф грабителю придется вскрывать напротив окна, за которым курсируют прохожие и милиция, что значительно повышало шансы сохранить его содержимое.
На самом деле защищенность содержимого подобных хранилищ относительна: нет такого сейфа, который нельзя было бы открыть. Для вскрытия большинства из них вполне достаточно газового резака, молотка и зубила. При этом жертва атакуется не со стороны дверцы — самой защищенной ее части, — а сбоку или с тылу. Возможность проникновения внутрь напрямую зависит от времени, находящегося в распоряжении взломщика. Поэтому в нашем случае предпочтительней была молниеносная тактика ограбления — вообще не пытаться открыть сейф на месте, а просто унести его с собой. Самое главное — его было хорошо видно с улицы. Чувство момента, вот что было так важно для нас тогда.
Офис выставили, благополучно положив охрану на пол и вытащив автомобильной лебедкой через окно, вместе с решетками, этот обычный, встроенный в кирпичную стену «fair-save». Хотя он и оказался фирменной некондицией, впаренной поляками доверчивым восточным соседям, но все же обладал одним неприятным для нас качеством — его дверца была оборудована дополнительным механизмом «dead-lock», сработавшим при аварийной эвакуации через окно. Ясно, что необратимое запирание сейфа забот нам только прибавило — ни ключом, ни кодом открыть его было уже нельзя. Оставалось только вызвать саперов.
В зимних сумерках промзона выглядела, как декорация к сказке о Соловье-разбойнике. Вдобавок, холод стоял такой, что даже думать о лете было странно — до потепления еще месяц, как минимум.
Штаб-квартира умельцев находилась в здании завода. Внутри все оказалось вполне пристойно, то есть, как везде. Тут же выяснилось, что содержимое сейфа у нас готовы выкупить, не дожидаясь решения проблемы с «dead-lock». Кто — секрет. Короче, начатая нами игра жила и развивалась в какой-то степени сама по себе.
До того, как страсти накалились до предела, мы попытались уладить конфликт своими средствами. Раз такие предложения поступили, почему бы их ни рассмотреть? Мы предложили — купите, мол, но по нашей цене. Хозяева промзоны выступили, как вполне грамотные приобретатели прав на содержимое сейфа: число компаньонов росло с каждым часом, и все хотели получить дивиденды натурой. Мы, видимо, должны были с этим считаться, но не считались, а посему и говорить нам было с ними особо не о чем. Все чувствовали себя, как влюбленные после помолвки: уже вроде и обменялись кольцами, но наблюдают друг друга, продолжая напряженно раздумывать, стоит ли связываться. Можно было только догадываться, насколько благотворно повлияет вид пистолета на наш имидж, однако воспрепятствовать подобному повороту в заключении сделки они уже не могли — выиграет тот, кто раньше сориентируется в ситуации.
— Пожалуйста, без гестаповских замашек, — попросил я, наблюдая за приготовлениями, — мы никуда не спешим.
— Хотя сейф несложный, цена работы будет зависеть от содержимого, — предупредили нас.
Это был намек на то, что сумма гонорара могла бы быть больше, чем принято платить за подобные услуги. Но дело даже не в том, что запросили дорого, а в том, что приобретать права на свой же товар мы не собирались.
— Механизм слишком красивый для долгой жизни, — прокомментировал свою работу мастер, желая привлечь наше внимание к устраиваемому им аттракциону.
Чтобы взломать сейф, потребовался автоген и сорок восемь минут. Он оказался почти пустым: в нем находились лишь черная «мыльница», соединенная проводом с тонким металлическим щупом, небольшой пенал и маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
— Воздух — что, тоже входит в стоимость содержимого? — спросил ехидно Шуруп.
— Пенал — это темнопольная лупа, мыльница со щупом — Diamond Tester, — просветили нас снисходительно, — а в мешочке, наверняка, алмазы.
— Удачный абордаж! Но безопасность предпочтительней доходов, — Шуруп достал пистолет.
В кого стрелять, какое число выстрелов сделать, в какой последовательности — все это я определил сразу, и теперь только следил за изменением ситуации и реагировал соответственно. Уж если они решили нас кинуть, то в последствиях винить должны только себя. И какая разница, лохи они или бандиты? Мы делаем свое дело, и это наша работа — прийти первыми и уйти последними. Многие из авторитетных людей могут поручиться — заявить, что мы действительно этим зарабатываем на жизнь.
ТТ довоенного производства, с крупным рифлением на кожухе и пластмассовыми щечками, экзамен войной сдал. Пружина его имела 32 витка, это чуть больше, чем я прожил. Но усталость металла привела к деформации спирали пружины, и именно ее недостаточная сила была слабым местом. А при стрельбе старыми патронами сильная отдача вообще порой забивала затвор на затворную задержку. Но кроме нас с Шурупом об этом никто не знал. Испуг — именно та реакция, на которую был рассчитан этот трюк.
Не обращать внимания на потери. Каждый должен проявлять непреклонность. Захват должен произойти максимально быстро, ошеломляющим натиском, с первой попытки — эта дурацкая установка и спровоцировала их на активные действия. Как только один из них дернулся, Шуруп спустил курок, но нечеткий щелчок указал на осечку.
Я знаю, что происходит в голове, когда ты задумываешься о бренности жизни и перестаешь верить в свое бессмертие. Никто не думает о смерти в первом бою. Страшно не в бою, страшно, когда прокручиваешь в мозгу все его события после.
... Тогда, в Афгане, пуля снайпера попала мне в грудь, пробив лифчик с магазинами. Удар оказался таким сильным, что опрокинул меня на спину. Возбужденный боем, я попытался подняться. Сильная боль в грудной клетке отбросила назад. С болью пришло удушье, сопровождаемое жжением в легких. Пытаясь вздохнуть поглубже, я закашлялся, отхаркивая светлую пенистую мокроту. Стараясь укрыться, отполз от окна в угол комнаты и, в изнеможении прислонившись спиной к стене, подтянул автомат. При каждом вдохе в груди слышался свист. Сняв левой рукой лямку лифчика с правого плеча, я рванул хэбэ на груди. Чуть ниже и левее правого соска, в центре расплывшегося кровяного пятна на груди была аккуратная дырочка. При выдохе из нее выходила кровавая пена. Разорвав зубами зажатый в правой руке перевязочный пакет, я левой рукой прикрыл рану его оболочкой. Чувствуя, как уходят силы, я засунул правую руку под болтающийся на левом плече лифчик. Прижатая таким образом к ране марлевая подушка быстро набухла от крови. Пытаясь крикнуть, я неожиданно для себя зевнул, широко открыв рот. Очередная волна удушья вырвала мое сознание из собственного тела.
Я увидел себя со стороны, сидящим на засыпанном гильзами глиняном полу. На бледном обескровленном лице мертвецкой синевой выделялись губы. Голова упала на залитую кровью грудь. На шее неестественно выступили вены. Смерть, которую не ждал, пришла обыденно, как зубная боль. Мысленно попытавшись вернуться на несколько минут назад, я увидел там себя, но на десять минут моложе, и понял, что могу так собрать миллионы своих двойников из прошлого и привести их в настоящее. Сейчас они стояли передо мной, беспомощно сидящим на полу пустой комнаты в брошенном доме. Вокруг шел бой. Пули продолжали влетать в комнату. Своими тугими ударами они выбивали глиняную пыль из побеленных мелом стен, оставляя на них черные росчерки. Мир звуков замкнулся в ударах слабеющего сердца.
Сотни прожитых мной мгновений стояли и смотрели, словно сейчас от меня одного зависело, будут ли они жить в моей памяти или умрут вместе со мной. Я знал, что одно из них было Смертью. Заручившись поддержкой некоторых родственных ей мгновений, она вела войну против меня одного. Не желая сдаваться, я надеялся использовать ее в своих целях. Нужно было только встать ей на плечи и выпрыгнуть из собственной могилы. Не хватало одного — времени, которое контролировало ток жизни в моем угасающем сознании. Оно, находившееся сейчас вне тела, было подобно слабому свету, едва проникающему в эту комнату. И я понимал, что после смерти ничего не будет.
Моя жизнь оказалась бесконечной чередой мгновений, каждое из которых могло стать последним, но, будучи прожитым мной, последним все же не стало.
Наполненные страхом, они могли стать очень смелыми. Они могли создать вокруг себя крепостную стену, контролирующую волю и подавляющую инстинкты. Могли стать бесстрашными дьяволами просто для того, чтобы показать другим, что они не боятся.
Если ты попадаешь в опасность, то можешь обманывать себя, что не боишься. Но даже самый смелый человек боится. Вся твоя храбрость вокруг тебя — снаружи; глубоко внутри, под «крышей» — ты дрожишь. Сам того не осознавая, делаешь прыжок в опасность. Обручившись с ней, ты уже не осознаешь страха, — но страх здесь, он внутри. Когда под давлением опасности крепостные стены рушатся, страх вырывается наружу, срывая «крышу». Вот что такое предаваться отчаянию.
Обращать внимание на детали, наблюдать, записывать и хранить досье, подобно тайной полиции, — это работа сознания. Большая часть информации, которая собирается таким образом, беспощадна и скучна, но иногда эта неусыпная бдительность оправдывается, и несколько случайных наблюдений объединяются, чтобы сформировать новое качество нашего характера — смелость. Даже если зажало настолько, что не знаешь, что делать, делай хоть что-нибудь. А вдруг сделаешь правильно?..
Первые секунды они не жалели патронов. Неспособность понять причину своих промахов сделала их раздражительными и безразличными к результатам своей стрельбы.
От прямого выстрела Шуруп ушел резко влево, пригнувшись. Давно замечено, что все действия, связанные с поворотом влево, получаются у правши результативнее и точнее, чем действия, связанные с поворотом вправо. Поэтому удобнее и быстрее стрелять против часовой стрелки — когда надо двигаться или разворачиваться влево, и гораздо труднее — с разворотом вправо. К тому же, отдача пистолетов почти всех систем бросает оружие влево-вверх. Пришлось много стрелять в движении, постоянно закручивая поле боя влево от себя. В данном случае выхода у меня другого не было. Их естественное стремление в минуты опасности держаться группой сыграло роковую роль — это стадо баранов представляло собой идеальную групповую мишень. Вместо того, чтобы двигаться, прикрывая друг друга, они палили во все стороны, сбившись в кучу.
У меня шесть выстрелов в движении с расстояния три метра по головной мишени за пятнадцать секунд дают среднее отклонение не более двух сантиметров. Но лично моя задача была не столько убить, сколько дезорганизовать и напугать. Я начал стрельбу с крайнего правого от меня малинового пиджака. Отстрелил ему ногу, а другому — руку. Еще одному Шуруп проломил голову рукояткой ТТ. Пока одни останавливали кровь, хлещущую из перебитого бедра товарища, а другие боролись с собственным страхом, мы ретировались из офиса. При каждом шаге мне мерещились разбросанные на полу среди гильз и осколков стекла маленькие блестящие камешки. Кроме легкости желанного замшевого мешочка, ощущался подступающий приступ безделья.
Попав с мороза в ювелирный салон, мы сразу оказались в парфюмерном коктейле «Calvin Klein-Dior-Versace». Внушительных размеров зал не производил впечатления махины благодаря микротусовкам у каждой витрины. Вежливый хозяин этого праздника жизни уже ждал нас.
Ухоженный старичок рассматривал бриллианты внимательно, не спеша, минут по пять-десять непрерывно вращая и поворачивая каждый камень. Казалось, он, отбросив ложный стыд, пробует буженину или квашеную капусту на рынке.
— Заполненные стеклом бриллианты — это реальность, как и характерный для них «flash effect», — печально начал ювелир, вежливо протягивая Шурупу свою лупу.
— Не морочьте мне голову, где они, эти дутые бриллианты, покажите? — я не верил в то, что это происходит со мной.
— Все очень просто. Лучом лазера, как скальпелем, вырезаются внутри алмаза его дефекты. Все пустоты внутри бриллиантового мешка потом заполняются прозрачным веществом. «Flash-effect» — это небольшой отблеск внутри камня из-за отражения света на границе алмаза и наполнителя. Ну что, теперь видите? Это, молодой человек, типичные «filled diamonds» — заполненные бриллианты.
Прелесть драгоценных камешков мгновенно испарилась, и кроме досады и ощущения, что нас надули, не осталось ничего.
— Если мы что-нибудь получим, то только чудом, — прошептал Шуруп.
— Что вы собираетесь делать, молодые люди? — вежливо спросил ювелир.
— Начнем с экономики страны, — ответил я.
Мы подошли к кассе-аквариуму, в которой скучала девушка. Любуясь своим отражением в стекле, она, видимо, совсем забыла о его прозрачности. Ей-таки пришлось отвлечься от процесса самосозерцания и отсчитать согласно чеку положенный нам кэш.
— Первый раз продаю красиво упакованный воздух, — радовался Шуруп.
Мы уложились в stop-loss — лимит максимального убытка.
Многие мои поступки, казавшиеся ранее большими деревьями, глубоко уходящими корнями в мое прошлое, сегодня неожиданно оказались палками, воткнутыми в тающий весенний снег. Я потом еще долго помнил о многих словах из этой печальной истории — разорение, крах, следствие показало. Но flash effect я запомнил как отблеск отчаяния, рожденного на границе действительности и собственных надежд.
Конечно, случается, что валят людей. От этого, по большому счету, никто не застрахован. Но у каждого свой путь отчаяния. Я свой уже прошел.
Если честно, то я не знаю, как лучше об этом рассказать. Все это началось семнадцать лет назад. «Душа» — такое было у него прозвище, и, как мне кажется, это было удачное «погоняло». В этом вы сможете убедиться на примере этой истории — мне трудно излагать ее, строго придерживаясь хронологии, но я постараюсь, чтобы вы поняли, что все-таки произошло.
Перечень всевозможных ранений и увечий, которые легко можно было получить, не выходя из расположения бригады, мог бы занять гораздо большее количество страниц, чем мой рассказ. Попасть можно было в самую невероятную ситуацию, но, если ты не относился к происходившему вокруг с позиции избалованного мамой мальчика, все можно было пережить и устроить. Душе это всегда удавалось. Кроме того, одним из самых забавных его качеств была потрясающая всеядность: он мог употреблять в пищу буквально все, что росло на той земле, и очень трудно было определить, что же составляло основу его рациона. Было и еще одно обстоятельство, выделявшее Душу среди остальных, — его необычная пластичность, способность приноравливаться к любым условиям, любым трудностям.
Я хорошо помню ту операцию.
Стояла хорошая ночь, теплая ночь для засад — с лунным светом и мягкими тенями, достаточно темная, чтобы в нее погрузиться, и достаточно светлая, чтобы различать все неровности и ухабы на сохранившей дневной июльский зной земле. Эта ночь готовила нам очередной урок. Ночью сон обволакивает уставшего человека так, что он этого даже не замечает. С широко открытыми глазами мы на какие-то мгновения впадали в забытье, во время которого продолжали машинально работать, но с отключенным восприятием. Для водителей такой секундный сон — явление обычное, и поэтому нет ничего привлекательного в езде ночью, особенно по бездорожью. Нам казалось, что мы, подбрасываемые какой-то силой, летаем между небом и землей, то натыкаясь на броню БТРа, то отрываясь от нее.
Все произошло молниеносно, я даже не успел опомниться. Увидев в ТВН метрах в пятидесяти по курсу глубокую яму, наполненную лунной тенью, механик-водитель дал по тормозам. На скорости сорок километров мы чуть не свалились в нее. Душа упал с БТРа в момент его резкой остановки. Словно футбольный мяч, он легко перелетел через нос машины. Можно сказать, ему еще повезло — отделался ссадинами и царапинами. Но надо было видеть выражение лица Бека, нашего сержанта. По правде говоря, мы уже знали, что сейчас скажет Бек. «Тебя сейчас убить или дать один шанс? « — глаза его блестели смесью жестокости и лукавой доброты. Это была коронная фраза Бека. В целом он остался равнодушен к удачному приземлению Души. БТР, забитый боекомплектом под завязку, мальчики, замирающие при каждом его слове, — все это сейчас принадлежало ему, директору этого бескрайнего песчаного пляжа.
Слегка одуревшие от двух часов езды по совершенно дикой незнакомой местности, мы стояли и смотрели на Душу — именно он уже казался причиной нашей остановки. Изодранный, весь в пыли, он нервно поправлял на голове свою знаменитую панаму, на которой хлоркой было написано известное всем в роте слово «DUSHA», что подразумевало уменьшительно-ласкательное производное «Дюша» от его имени Андрей. Под этой панамой скрывалась круглая стриженая голова с лицом, похожим на юного Ильича с октябрятского значка.
Кроме панамы, другой внешней отличительной чертой Души были его глаза, всегда широко открытые, излучающие неподдельный детский интерес ко всему происходящему вокруг. Его непосредственность порой просто убивала. Ему, чтобы уметь почти все, не нужно было всего понимать. Он преспокойно мог жить с минимальными знаниями о законах окружающего его мира.
Чтобы выжить в Афгане, человек должен вооружиться ангельским терпением. В этом отношении я был уже выдрессирован, но порой беспокойство все же охватывало меня. Душа — другое дело, он относился ко всему происходящему с ним так, словно это была не его жизнь, а лишь ее репетиция. Казалось, что он просто накапливает получаемые им навыки, чтобы воспользоваться ими однажды, когда наступит время жить по-настоящему. Падение с БТРа было для него не самым страшным испытанием. За те девять месяцев, которые он провел в бригаде, ему, конечно, пришлось пережить всякое. Три фактора всегда помогали ему: везение, случай и нюх. Сейчас этот нюх наверняка нашептывал: «Спокойно, ни в коем случае не спеши».
Я сидел на башне, остальные стояли полукругом поодаль от Бека, то ли изображая живую декорацию для того действа, что должно было произойти, то ли прикрывая своими телами эту нелепую сцену от случайного зрителя. Бек оглядел Душу с головы до ног своим странным взглядом, который я очень не любил. После него всегда повторялось одно и то же, редко когда случалось что-нибудь новенькое. Мне стало тошно. «Только не «Каска», — мысленно умолял я Бека.
«Надень каску», — почти шепотом сказал Бек. Ничто не могло заставить Душу отказаться от слепого повиновения приказу. Он был настолько испорчен опытом своего везения, что уже не мог понять, с какой целью ему это приказали. Не раз уже приходилось ему вот так стоять перед сержантом. В его понимании спешить ему было некуда, и вообще, он всего лишь выполнял свой долг. Но я уверен, что от постепенного осознания происходящего он почувствовал себя хуже, чем сразу после падения. Бек вернулся к машине и взял трубу гранатомета. Душа уже не смотрел себе под ноги: взгляд его, полный тревоги, был прикован к РПГ в руках Бека.
Все произошло стремительно. Со всего размаху Бек ударил трубой по каске, надетой на голову Души. Тому удалось устоять. Лицо его было перекошено от боли. Через секунду все же, так и не издав ни звука, он рухнул на землю. Обступившие его молчали. Душа быстро пришел в себя и внимательным взглядом, в котором сквозило страдание, следил за нашими действиями.
Дембеля один за другим полезли на броню — дело было сделано.
«И что теперь? « — спросил я Бека, после того как мы погрузили Душу внутрь бронетранспортера. Он ничего не ответил — оттолкнув меня плечом, мощным рывком закинул свое тело на броню. Я успел заметить, что он был хмур так же, как и прежде. Почему он был таким, в то время как всех переполняли страх и осуждение его поступка? Порой Бека было трудно понять, и сейчас, пожалуй, лучше было оставить его в покое. «Что ж, всякое бывает. Ночь еще не прошла», — сухо заметил он, когда я занял свое место на броне рядом с ним. В тот момент каждый из нас думал о своем.
Многие пансионаты к приезду «афганцев» готовятся заранее. Перед заездом администрация наводит порядок: в подсобные помещения прячется новая мягкая мебель, ее место занимают старые диванчики, видавшие виды стулья и столы. Убираются все ковры и настольные светильники. Персонал инструктируется на случай непредвиденных ситуаций — уж слишком специфичен контингент. И вот наступает долгожданный день заезда. Народ, сопровождаемый легко узнаваемым стеклянным звоном, прибывает чинно, степенно неся груз государственных наград и льгот. Незадачливые пожилые ветераны, которые по неопытности взяли горящие путевки на эти же дни, с ужасом понимают — только затаившись в своих номерах, они смогут пережить это нашествие.
К вечеру пансионат превращается в арену боевых действий, базу ускоренных курсов по выживанию. По коридорам с диким шумом, под стук протезов и костылей, проносятся отряды: люди объединяются в группы по дивизиям, полкам и бригадам, провинциям, в которых они служили, по участию в совместных операциях, по госпиталям, по характеру полученных ранений и, наконец, по группам инвалидности. Если пройтись по этажам, можно увидеть в холлах и барах обнимающихся, целующихся людей. Встречи отмечаются в каждом номере: можно без стука открывать любую дверь, и вам везде будут рады налить стакан-другой, искренне предлагая разделить радость встречи с однополчанином.
Наутро, не успев открыть глаза, вы уже с ужасом думаете о том, что предстоит долгое и мучительное возвращение к прерванному вчера разговору с новыми и старыми знакомыми, и, уткнувшись в подушку, начинаете со страхом прислушиваться к шагам в коридоре: не к вам ли идут ваши заботливые неугомонные соратники боевой молодости. Иногда бывает достаточно сказать самому себе: «Все, к черту! « Закрыться в номере и заняться чем-нибудь приятным — почитать, послушать музыку, помечтать, наконец. Вполне возможно, что уже через час вы благополучно заснете, а еще через пару дней вырветесь из этого ада и забудете своих ночных друзей. Правда, таких счастливчиков единицы. В большинстве же случаев борьба принимает затяжной характер, ведь от разбуженных воспоминаний просто так не отделаться. Не так страшна сама бессонница, как связанные с ней воспоминания и, как следствие, «военные мультики» — ночные кошмары. Вас успокаивает лишь одно: вы не одиноки в своих мучениях.
Если приехать сюда и сконцентрироваться только на этом, можно в короткие сроки окончательно потерять здоровье. Вопрос для меня, скажем, не праздный. Однажды в составе одного из таких «десантов» я оказался в подмосковном пансионате. С головой окунувшись в описанную выше атмосферу, царившую в приличном с виду обществе серьезных людей, приехавших сюда лечиться от травм и приходить в норму, я оказался не готов к встрече с собственным прошлым.
Главная забота администрации заключалась в том, чтобы пациенты максимально расслабились и отдохнули. Так что с первого дня жизнь превратилась в исключительную малину. Мы приехали сюда, потому что захотелось быть здоровыми. На «военные мультики» было наложено негласное табу. Важно было не выбиваться из нормального ритма жизни и не избегать привычного круга общения. Я уже знал, что быстрее всего в себя приходят те, кто помогает другим людям, попавшим в похожую ситуацию. Поэтому для собственного курса лечения я выбрал этого парня.
Выглядел он очень худым. Одет был в скромный спортивный костюм, который вместе с джинсами составлял весь его гардероб. Впечатление изможденности усугублялось его кажущейся внешней неприступностью. Этот парень явно не смог объективно оценить свой бюджет на период отдыха, привезя сюда лишь остатки своей месячной зарплаты или пенсии. Пару раз я пробовал его угостить, подсаживаясь к нему, но он проявлял демонстративную независимость. Нередко такая манера общения свойственна тем, кто столкнулся с насмешками, незаслуженными упреками со стороны близких и любимых людей. Скорее всего, у него были свои причины стать «железным человеком», и в какой-то момент он решил начать жить мужественно и твердо.
Мне все же было несложно разговорить его. Как только выяснилось, что мы служили в одни годы в одной бригаде, я завалил его вопросами о вещах, которые трудно было не знать, если он действительно был там именно в то время. Его вялые, неуверенные ответы разочаровали, поселив во мне сомнения в его правдивости. Он помнил расположение части, знал некоторые подробности жизни бригады, но абсолютно не помнил людей, с которыми делил трудности службы. Видимо, в надежде хоть как-то оправдать передо мной свою странную забывчивость он начал рассказывать о своей жизни. Речь его была бессвязной, дикция оставляла желать лучшего.
Набравшись терпения, я все же слушал его обычный для таких, как мы, рассказ. В армии он был крепким парнем, но был ранен, и спустя несколько лет после ранения у него развилась странная болезнь. Он стал худеть, стали ухудшаться память, слух и зрение. Дальше — хуже: появились проблемы с правой ногой. Начались странные приступы болей в спине, после которых нога отказывала полностью. Он женился на женщине с ребенком. Мальчик не видит в нем отца, презирает его за слабость. Проблемы с головой не позволяют ему держаться на хорошо оплачиваемой работе. Сейчас он занимается ремонтом отечественных телевизоров, но заказов становится все меньше и меньше. Сюда он приехал с надеждой поправить здоровье.
Понимая проблему и пытаясь быть внимательным собеседником, я вежливо поинтересовался его ранением. Его ответ окончательно разочаровал меня. «Гранатометом в голову», — сказал он. Если бы я не знал, как выглядят люди, получившие подобное ранение, может, и поверил бы. Но он явно перегибал. Продолжая слушать его повествование о себе, я невольно стал наблюдать за соседним столиком, где сидели офицеры-вертолетчики. Прозвучавшее в их разговоре знакомое слово «Калат» заставило прислушаться.
«Когда мы туда прилетели, их уже вовсю окучивали из гранатометов. Танк и БТР уже горели. Мы только сделали пару заходов, как у них уже ранило ротного из гранатомета в голову. Они по «ромашке» кричат, требуют эвакуации. Я вниз посмотрел: по ним лупят, «коробочка» горит, а они там, как мыши, по кювету мечутся! « Я впервые услышал впечатления человека, со стороны наблюдавшего бой, в котором я участвовал: сравнение с мышами меня просто убило!
К полудню следующего дня мы попали в западню.
Получив приказ, наша группа в составе двух неполных взводов на трех машинах покинула район засадных действий и спустилась к бетонке. Нам предстояло идти головным дозором в сопровождении колонны с хлопком из Индии. Опережая колонну, мы двигались в компании с афганским танком, данным нам в усиление. Подразделение афганских коммандос было подкреплено четвертой ротой нашего батальона.
Ротный передал команду «стой». Мы остановились — в голове дозора танк, за ним наши три «коробочки». Впереди на дистанции пятьсот метров находился небольшой кишлак, разделенный бетонкой на две половины. Слева был арык, на левом фланге которого стояли две сушилки, справа — сад, обнесенный мощным дувалом. Бетонка упиралась во взорванный мост. Настораживала тишина.
Дозорная группа находилась на грейдере дороги. Слева наш маневр ограничивал крутой склон сопки, вплотную прижавшейся к полотну бетонки, справа — глубокий кювет, сразу за ним — глубокие овраги, уходящие под уклон к долине реки. Позиция была не из лучших. Ротный уже принял решение направить одну машину вперед, чтобы, продвинувшись по пологому склону сопки, занять господствующую позицию на вершине.
Но как только наш БТР подъехал к уступающему нам дорогу танку, справа из ближайшего оврага-трещины ударил гранатомет. Огненная струя пронзила броню между катков танка. Мгновенно сдетонировал боекомплект. Многотонная махина словно подпрыгнула на месте. Башня дернулась и медленно съехала набок. Столб пламени вырвался из открытого верхнего люка — пулеметчика, сидевшего в нем за установленным на башне ДШК, выбросило на бетонку. Тут же по нему, охваченному огнем, из правого кювета в упор ударила автоматная очередь.
Мне показалось, что полет танкиста длился бесконечно долго и в абсолютной тишине. Мир замер, наблюдая за торжеством смерти. Время перестало существовать. Возможно, из-за мощного притока в кровь дофамина, от количества которого и зависит наша объективная оценка времени, оно для нас словно остановилось. Все, что происходило вокруг, вдруг наполнилось собственным ритмом и начало жить своей жизнью. Фактически мир распался на множество осколков-событий, в каждом была пауза, чтобы тело успевало среагировать, а мозг — осознать происходящее...
... Из кювета медленно поднимается бородач в жилетке и спокойно дает короткую очередь по корчащемуся, объятому пламенем афганцу-танкисту. Справа, метрах в ста от нас, пользуясь нашим замешательством, четверо духов бегом несут через дорогу к оврагам безоткатное орудие. Слева от меня Душа пытается развязать вещмешок, набитый гранатами и запалами к ним. Его руки дрожат, губы крепко сжаты, взгляд устремлен на перебегающих дорогу духов. Он не замечает щелчков искрящих по бетонке пуль, бьющих рикошетом в его сторону. Я в растерянности стою, спрятавшись за броней нашего БТРа, — танк взорвался в пяти метрах от него. Я был на броне, когда взрывная волна качнула корпус машины, и этого оказалось достаточно для того, чтобы нас сдуло с нее, как ветром.
Только когда возле моей ноги из пробитого пулей колеса со свистом ударила тугая струя воздуха, мой мир ожил, проснулся, наполнившись хаосом знакомых звуков, и события снова закрутились с невероятной быстротой.
Наша машина получила два гранатометных попадания с интервалом в пятнадцать минут. Первый выстрел попал в запасное колесо на башне, контузив пулеметчика и водителя. Пулеметчик вывалился из машины через боковой люк. Водитель же, пытаясь развернуть машину и объехать подбитый танк, принялся разворачиваться на узкой полосе бетонки, разумно не заезжая на заминированную бровку. Духи подошли так близко, что мы перебрасывались гранатами, как камнями. Напряжение боя было столь велико, что частенько и с той и другой стороны летели невзведенные гранаты: их подбирали, выдергивали кольца и возвращали хозяевам. Единственной защитой от пуль и осколков были неподвижные БТРы, покинутые нами и застывшие на бетонке. Близость позиций противника делала их крупнокалиберные пулеметы бесполезными. В этом коктейле криков, выстрелов и разрывов гранат ротный предпринял попытку залезть в машину и остановить контуженого водителя, лишающего нас возможности укрыться за его броней, — все наши попытки остановить судорожные движения тяжелого восьмиколесного корпуса ударами прикладов по броне и криком результата не дали. Ротный успел только положить руки на скобу у бокового люка, как прозвучал второй, роковой выстрел из гранатомета.
Я был рядом — услышал только громкий хлопок. Затем пятиметровое туловище бронетранспортера дернулось, и почти одновременно с этим рывком броня лопнула, словно скорлупа, и уже сама болванка гранаты с опереньем, как тонкое острое жало, ударила в голову ротного. Его мощное, мускулистое тело отбросило в кювет, прямо к ногам Души. К этому времени лицо у Души так распухло, что, казалось, голова стала раза в два больше.
Ротный метался по земле, мотая головой, превращенной ударом болванки в сплошной сгусток кровавого киселя с остатками волос и единственным, каким-то чудом уцелевшим глазом с бешено вращающимся зрачком. Это было страшно! В такие минуты человек действует, больше повинуясь инстинкту, чем разуму, — Душа кинулся на ротного, придавливая его своим телом, в то время как остальные застыли, словно окаменевшие. Ротный, стараясь избавиться от Души, мотал размозженной головой из стороны в сторону. Нам все же удалось перевязать ему голову, как — я и сам не знаю. Кого-то рядом рвало. Бой продолжался. Машина загорелась — от раскаленных осколков вспыхнул лежак, устроенный нами из матраса на цинках боекомплекта. В салоне машины, окутанном едким дымом, находился раненый водитель. До детонации боекомплекта оставалось совсем немного времени. Пока мы, занятые ротным и перегруппировкой, бегали между машинами и переползали по кювету, Душа вытащил посеченного осколками водителя и, не обращая внимания на обстрел, закидал огонь в машине песком.
После эвакуации ротного и водителя власть перешла к Беку. По «ромашке», болтающей на прием, мы узнали, что ротный умер в вертолете.
Подмога подоспела на удивление быстро. Наш батальон в составе двух взводов и подошедшей четвертой роты при поддержке афганских коммандос и двух уцелевших танков, сопровождавших злополучную колонну с индийским хлопком, заставили духов отступить на заготовленные ранее позиции. После организации круговой обороны было решено взять инициативу боя в свои руки.
Сад, огороженный мощным дувалом, подорванный в конце кишлака бетонный мост, две сушилки на левом фланге духовских позиций, ленточка бетонки с подбитым сгоревшим танком — все вокруг утопало в красках заката. Было решено дерзким броском выбить противника с его позиций. В центре атакующей цепи шли коммандос, на флангах — наши два взвода. Четвертая рота готовилась к броску на сад. Солнце стремительно садилось, не оставляя нам времени на маневры.
Атака захлебнулась. Коммандос отступили, унося с собой двух убитых и трех раненых. Отступили и мы, не сумев закрепиться на правом фланге дрогнувшего уже было противника. Шаткий перевес сил в нашу сторону нарушил неожиданно заработавший с левого фланга ДШК противника.
Когда мы делали перекличку после неудавшейся атаки, выяснилось, что с нами нет Бека и Души, атаковавших в составе группы левый фланг, откуда сейчас поливал духовский пулемет.
Пришлось докладывать комбату.
«Гектар-4, Гектар-4, прием. Я Марс. Прием», — сто сорок четвертая голосом комбата вызывала Бека на связь. «Марс, Марс, я Гектар-4, прием. Нахожусь в крайней сушилке на левом фланге противника. В соседней сушилке работает их ДШК. Мы готовы поддержать атаку, прием», — Бек спокойно докладывал комбату обстановку. «Гектар-4, я Марс, прием. Вас понял — готовы поддержать атаку. Сколько вас там, сынок? Прием», — комбат явно искал возможность использовать сложившуюся ситуацию. «Марс, я Гектар-4. Нас двое, нас здесь двое, мы захватили на позиции их «самовар». Готовы поддержать атаку огнем, прием», — Бек явно входил в раж. «Спокойно, сынок. Сейчас «слоны» ударят с двух стволов. Старайтесь корректировать огонь, прием», — комбат уже принял решение. По цепи передали: «Приготовиться к атаке».
Это было красиво. В сгущающихся сумерках два танка на большой скорости, синхронно развернувшись, выскочили на позицию для прямого выстрела. Один только вид их маневра заставил наши сердца биться чаще, от полученной порции адреналина задрожали колени и слегка закружилась голова. Резко остановившись, одновременно, почти без подготовки они дали залп по второй сушилке на левом фланге. Облако густой, почти черной в наступающих сумерках пыли окутало сушилку. И одновременно рация заговорила заикающимся голосом Души: «М-а-а-р-с, М-а-а-а-р-с, я-а-а Ду-у-ша, я-а-а Ду-у-ша. Снаряды легли в пятнадцати метрах от нас. Сержант контужен, сержант контужен. Я-а Д-у-уша, прием! «
Все замерли в ожидании команды. «Спокойно, сынок, снарядов больше не будет. Поддержи атаку огнем, прием! « — в голосе комбата чувствовались нотки сдерживаемого смеха. Затем последовала команда «вперед», и мы уже почти в полной темноте, разрываемой нашими трассирующими очередями, молча ринулись на духовские позиции. С левого фланга заработал пулемет, это Душа поддерживал нас своим огнем. Духи бросили позиции и отступили, почти не оказывая сопротивления.
«Вот то самое место», — вертолетчики за соседним столом, нарушая табу, склонились над кем-то принесенной картой. Я бесцеремонно прервал своего собеседника и подошел к их столу. Сейчас, спустя столько лет после гибели ротного, я вдруг почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и я этого не стыдился. «Вот то самое место», — сказал я себе через двенадцать лет, когда клочок бумаги перестал быть схемой местности и начал приобретать в моем сознании очертания чего-то вполне реального. «Смотри, здесь, на этом самом месте, меня ранило гранатометом в голову», — мой недавний собеседник вдруг ткнул пальцем в то место, где проходил маршрут нашей группы — за сутки до злополучной духовской засады!
«А ну-ка, брат, расскажи мне подробнее, как ты получил свой гранатомет в голову? « — до меня медленно стал доходить смысл происходящего. «Да сержант мне гранатометом по голове заехал», — он смотрел на меня глазами старого, больного, невероятно усталого человека.
«Душа, ты, что ли? Этого не может быть! « — повторил я уже несколько раз, не веря своим глазам. Вокруг нас образовалась группа наблюдателей.
«Да, я Душа. Я — Душа! « — худой, ослабевший от болезни человек стоял и плакал как ребенок.
Мы выбили духов стремительным броском, захватили их позиции и прочесали в полной темноте сад. Почти без потерь — в четвертой роте двое парней было ранено и один убит. Мы наткнулись на Душу, когда он тащил на себе Бека к нашим позициям. Бек мотал головой, засыпанной мелкой, как мука, пылью, и что-то бессвязно мычал. Было темно, мы совершенно ослепли от вспышек выстрелов собственных автоматов, но не заметить безумного огня в глазах и белозубой улыбки на опухшем и превратившемся в сплошной синяк лице Души было нельзя. Он заикался и дрожал всем телом, но, обладая завидным здоровьем, все же продержался до конца боя.
Позже официальной версией его травмы стало гранатометное попадание в нашу машину. А его доклад комбату стал анекдотом, превратившим Душу в бригадную легенду. Ему присвоили звание сержанта, и он пробегал с нами на равных до самого дембеля — с отключенным ударом Бека секундомером в голове: мир вокруг как бы замер, давая ему возможность жить своим особым ритмом.
Бека списали в Союз, и он больше к нам не вернулся.
Ротному посмертно дали орден «Боевого Красного Знамени», хотя он был представлен к Герою.
«Красную Звезду» за тот бой в роте получили пять человек, Душа, раненый водитель и Бек были в их числе. Еще семь человек получили «За отвагу».
За день до моего отъезда я приготовил подарки для Души, проявив при выборе большое старание. Он стал для меня каким-то особенным человеком. Я очень к нему привязался, проводя с ним все свободное время, рассказывая по его просьбе про те или иные события нашей службы. Мне хотелось попрощаться с Душой до отъезда, и я пошел пригласить его на ужин. Было тоскливо — я никак не мог придумать, что ему сказать, расставаясь. Дежурная, всегда бывшая в курсе всех дел в пансионате, остановила меня:
— Извините, но его нет. Он сдал номер, собрал вещи и уехал.
— Но час назад я его видел, и мы договорились о встрече.
— Вы из триста первого номера? Он просил вам передать конверт.
Взяв конверт, я вернулся к себе. В нем оказалась фотография. На ней была запечатлена вся наша рота, собравшаяся в курилке. Почти у каждого над головой стоял маленький вопросительный знак, поставленный рукой Души. Но над моей головой, головами ротного, Бека и самого Души вопросительные знаки были зачеркнуты. На обратной стороне фотографии была свежая надпись: «Если я забуду вас — забудьте меня».
И тут я все понял.
Он не сказал на прощание ни слова, но при этом выразил так много. Фотография наша была для Души символом утерянного прошлого, отыскать которое было смыслом его жизни. Медленно, клеточка за клеточкой собирал он мозаику отрывочно всплывающих воспоминаний, заделывая пробитую войной брешь в самом себе, сквозь которую вот-вот безвозвратно исчезнет память о прошлом — мои рассказы о нем помогали ему определиться в настоящем.
Его жизнь была устроена по типу игры, где на клеточном поле войной были заданы условия для некоторого количества фишек-фигур. Фигура продолжала жить, участвовать в игре, если рядом стояли как минимум две или три другие. Если меньше, то она погибала от одиночества, если больше — от перенаселенности поля. И новый ход, наполняющий смыслом сегодняшнее состояние фигуры, можно было делать только в свободную, но окруженную с трех сторон клетку. Перед тем, как время остановилось для Души, с доски были сметены фишки Бека и ротного, определяющие его последнее положение на ней. Душа медленно умирал, когда я заполнил пустовавшие вокруг него клетки, добавив и свою фишку, тем самым, давая ему и себе шанс продолжить эту жестокую игру. И словно в благодарность, почувствовав мою предпрощальную растерянность и все, что я тогда переживал, он исчез из моей жизни так, как и появился, — внезапно и случайно.
Дорога домой утомила меня. Я почти сразу рухнул на свой видавший виды диван. Где-то около полуночи я неожиданно проснулся от ощущения, что я не один. Я быстро включил свет, но в комнате никого не было. Уснуть мне больше не удалось, меня снова охватила лихорадка воспоминаний.
Лев Гумилев. «Поколение ветеранов»
Лето 1982 года. Афганистан
Стая белых голубей мечется над площадью. В память об одержанной когда-то победе над английским экспедиционным корпусом вокруг скромного квадратного сооружения с куполообразной крышей стоят старые английские пушки. Кандагар, город, в котором, как в самой жизни, слились воедино страх и радость, роскошь и нищета, война и голуби, летающие беззаботной стаей над площадью с пушками, — символом свободы и независимости. Война чувствуется практически во всем. Она перевернула вековой уклад города, его привычки, традиции, даже выражения лиц людей. Война дала новые названия, например, «Черная площадь» в западном районе Данд, сразу за Пакистанским и Индийским консульствами — место постоянных обстрелов и засад. Война поставила на перекрестках танки, прочертила в синем, бездонном небе города яркие следы сгорающих тепловых ловушек, отстрелянных боевым вертолетом — «противоракетный маневр». Площадь с пушками для нас — контрольная точка при сопровождении колонн. Каждый раз приходится докладывать: «Прошел площадь с пушками». От тоски ли по родине, или просто от того, что так привычнее, постепенно позывной этой контрольной точки превращается в «площадь Пушкина».
Суматошное движение редких машин, моторикш, велосипедов нарушается чадящими выхлопами потока наливников, грузовых машин и БТРов. Это идет наша колонны. Война стала образом жизни этого города. И даже у мальчишек, которые всегда и везде играют в войну, здесь другие забавы. Вот и сейчас они равнодушно смотрят на танк, выставленный на перекрестке для блокировки вероятного нападения.
Техника уже прошла через город. Замыкая сопровождение и прикрывая сворачивающиеся блокпосты, рота покидает город вслед за уходящей через седловину колонной. Мы уходим из Кандагара, где с десяти вечера до пяти утра длится комендантский час. Частенько с наступлением темноты автоматная очередь в упор и окрик патруля звучат здесь почти одновременно. Ночью в городе, согласно законам военного времени, начинается другая жизнь, ритм которой исковеркан войной, и только психология жителей остается неизменной.
Настоящее и будущее этого города по-прежнему определяются его прошлым — английскими пушками на площади. Но мы этого еще не понимаем. И бывшая столица одного из беднейших государств мира выдавливает нас, не разрешая нам остановиться в ней ни на минуту. Нам еще предстоит сделать для себя открытие: тот, кто вмешивается в афганскую политику, по большей части, лишь сильно обжигает себе руки.
Паша. Лето 1998 года
Я понял, что окончательно схожу с ума. Мою страну постоянно что-то раздражало, не устраивало или, наоборот, веселило в самый неподходящий момент. Я все время безуспешно старался помочь ей стать довольной собой и счастливой. И самое парадоксальное — ни на минуту не сомневался в том, что страна всегда права. Но она относилась ко мне так, будто я уже однажды совершил преступление, отбыл наказание — отдал чей-то интернациональный долг — и опять с упорством маньяка беру в руки топор. Конечно, с моей стороны было бы глупо раздувать из мухи огромного лопоухого слона. Однако инстинкт мне подсказывал, что мы нуждаемся в защите от своей страны. Было очевидно, случись что — спасутся только правительство, парламент и государственный аппарат. Но не для того я там устоял на ногах, чтобы здесь меня ставили на колени. Не рабами же мы вернулись оттуда?
Меня окружал мой собственный мир, отгороженный от всех гневом и недовольством. С ужасом понимая, что не такой жизни мне хотелось, я продолжал делать отчаянные попытки схватиться за соломинку, как откровенно не желающий затонуть гражданин. Мое тело действовало исключительно по собственному, явно взбесившемуся графику биоритмов, ломая жизнь всем окружающим, даже близким людям. Так, может, я бы и жил во взвинченно-нервном состоянии, с периодическими то тихими, то громкими истериками, если бы не остановился и не спрыгнул с этого поезда дураков после истории с Шурупом.
Это не было бегством — скорее, временной передышкой. Равноценной заменой отброшенной жизни стала покупка безумно большой сумки с кучей карманов и ручкой, похожей на ремень от автомата. В нее уместилось все, что было нужно для начала моего главного похода. Ненужное я оставил в прошлом: семью, войну и все, что с этим было связано. Когда самолет приземлился на посадочную полосу посреди пустыни Негев, ко мне пришло ощущение, что я попал в прошлое — бесконечные песчаные гряды напоминали Регистан. Я остался в этой крошечной стране, в которой, начав объясняться по-английски, нередко заканчиваешь беседу на русском. Земля, где человечеством были пройдены важнейшие вехи в истории, и где я поселился, чтобы понять, куда оно пойдет в будущем, стала моим новым домом. Попыток вернуться в свои воспоминания я не делал.
Однажды ночью мне позвонили и так долго молчали, что я подумал, не отключился ли телефон.
— Привет, — я взял инициативу на себя.
— Привет, — наконец, тихо сказали на том конце провода, — приезжай на второе августа.
Мне сразу стало ясно, кто звонит.
— Веня, не знаю. Попробую, — все, что я смог сказать в ответ, сознавая, что открываю дверь в запретное прошлое.
— Паша, кончай хандрить, приезжай. Мы с Рексом тебя ждем, — Веня резко прервал разговор, не оставляя мне шанса спрыгнуть.
За три дня до встречи я сломался и купил билет на самолет, туда и обратно.
Паша. 1 августа 1982 года. Афганистан
Ровные ряды выгоревших пыльных палаток раскинулись на границе с пустыней, рядом с построенным американцами аэродромным комплексом «Ариана». Бригада встречает нас бесконечными построениями и нарядами. Мы возвращаемся — сорок человек, за время отсутствия в расположении сделавших еще один шаг от дисциплины к разгильдяйству.
Если твой товарищ не слышит, что ты ему говоришь, то знай: сегодня он стрелял из гранатомета. В этом случае смех — сильное лекарство, к тому же самое дешевое. В чем тут дело? Веня объясняет это тем, что мрачное выражение физиономии, обычно сопровождающее первые попытки прислушаться, а затем глупо открытый с той же целью рот требуют напряжения большего количества мышц на лице, чем простая улыбка. Рецепт Вени прост: если ты получил по мозгам, и твоя голова готова лопнуть от сплошного гула, — улыбайся, ведь движение ушей к затылку обеспечит приток крови к мозгам, принеся блаженное чувство облегчения.
Именно поэтому Веня стоит, присыпанный пылью, и улыбается, как идиот, во весь рот. Он сегодня стрелял из гранатомета. Пытаясь заткнуть духовский пулемет, он пальнул с двух «мух» сразу. Этот ушлый засранец всегда таскает с собой эти «тубусы». Таких как он узнают сразу, и никто не упускает случая повеселиться.
Очень весело быть в переводчиках у такого парня. Можно переводить ему чужие слова как угодно, зная его отношение к тем или иным вещам. Хотя, в принципе, в такие минуты руку помощи готов протянуть каждый. Даже ротный. Но Веня разборчив в друзьях, и поэтому я вынужден сопровождать его везде, где движений рук и мимики не достаточно для достижения взаимопонимания. Сегодня у нас задача одна — оттянуться, ибо после полуночи наступает день ВДВ. Но здесь, в мусульманской стране, новый день начинается с заходом солнца, и мы вынуждены с этим считаться, тем более, что с утра ожидается бригадное построение и куча других обломов.
Бражка уже готова. В ротной каптерке собрались все, кому положено: среди званых — только избранные. Веня, улыбаясь, рассказывает анекдот, рассчитанный на тех, кто думает, что он совсем уже съехал от гранатомета.
— Заходит в кабак ковбой, — Веня растягивает слова, подчеркивая свою контузию, — и кидает по столу монетку бармену. Бармен ловко ловит катящуюся монетку и толкает в ответ по столу ковбою стакан виски. Ковбой делает ловкое движение и... упускает стакан. Сконфузившись, он еще раз кидает монету. Бармен ловит катящуюся монету, и толкает по столу стакан с виски. Ковбой так же ловко его опять не ловит! Расстроившись, он выходит из бара и подходит к лошади.
— Он вставляет свою ногу, — здесь рассказчик начинает сильно тянуть слова, изматывая терпение слушателей, — в это, как его?..
Веня усиленно вспоминает слово, показывая движением ноги, что оно
обозначает.
— Стремя, — наконец не выдерживает кто-то из слушателей.
— Нет, — спокойно говорит Веня, — в задницу лошади. Этому парню не везло весь день!
Фокус с анекдотом он, якобы, придумал сам. Все ржут, и мы наливаем по первой.
Когда выпили пятую, с законной паузой на третьей, в окне мелькнула голова комбата. Гадать, где часовой и как комбат вышел на след, времени уже не было. Все произошло быстро и без паники. Мгновенно потушили свет и открыли щеколду. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилась фигура комбата. Он стоял на фоне черного звездного неба, широко расставив ноги. Правой рукой поднимал и опускал бамбуковую трость. Было слышно, как кусок свинца перекатывается в ее полом теле.
Первым пошел Рекс. Словно тараном по крепостным воротам, он нанес удар своей головой в живот комбату. Тот издал короткий свистящий выдох и, развернувшись вслед проскальзывающему Рексу, наотмашь рубанул его тростью. Рекс, выгнув грудь, только увеличил скорость и мгновенно скрылся в темноте. Но этого оказалась достаточно. Не сговариваясь, мы ломанулись в освободившийся дверной проем, как лошади из загона. Комбат остался один в пустой каптерке с начатыми банками тушенки, недоеденной жареной картошкой на сковороде и надкусанными булками горячего свежего хлеба из бригадной пекарни. Покинутый праздничный стол возглавляла сорокалитровая белая китайская канистра, наполовину наполненная бражкой.
Праздник продолжался.
Через пятнадцать минут была объявлена ночная поверка личного состава батальона. Смысла «нагибаться» не было — здесь наказывали за то, что попался. Виновники ЧП построились в шеренгу перед батальоном. Между строем и залетчиками стояла злополучная канистра бражки. Товарищи с сочувствием смотрели на нас. Все было понятно без слов.
Комбат вышел на построение одетым с иголочки: новое ПэШа, тельник, белая, почти до пупа подшивка и начищенные до неприличного блеска сапоги. Для нас выход офицера в такой форме, да еще ночью, был эквивалентом публичного секса.
Замполит произнес короткую обличительную речь — сказанного вполне хватало на наш расстрел перед строем не менее двух раз. Казнь началась с зуботычин. Каждый получил удар в челюсть. Почти все пали — комбат бить умел. Но парень, который сегодня стрелял из гранатомета, все обломал. То ли у комбата рука устала, то ли ему уже нечего было добавить в эту контуженую голову. Мало того, что Веня не упал, а только отлетел, он еще и быстрее других занял свое место в шеренге, продолжая при этом глупо улыбаться. Это и добило комбата. Разозлившись, он приказал контуженому выйти из строя. Веня вышел с улыбкой. Все происходящее с ним, словно немое кино бессмысленно крутилось в его голове. Зуботычина только добавила помех, превратив цветной телевизор в черно-белый.
— Пей, — предложил по-братски комбат и поднял канистру.
Веня повертел головой вокруг, ища сурдопереводчика, но помощи так и не дождался. Не понимая всей глубины постановки, он слегка отхлебнул из канистры. Комбат, желая усугубить аморальность происходящего, ударил по днищу канистры и разбил Вене губы:
— Пей, пей, что же ты? Пей, а мы посмотрим.
Злость за разбитые губы лишила Веню последних остатков рассудка, и ехидное выражение лица командира было понято им буквально. Он приложился к канистре от души. Когда под крики возмущенного комбата, два офицера оттащили Веню от канистры, ему было уже все до лампочки. Он по-прежнему ничего не слышал. Его улыбка была детской и глупой. Комбат не нашел ничего лучшего, как вылить ему на голову остатки бражки с хлопьями сладкого осадка. Мы повели Веню мыться на арык. Он громко пел песни и пинался.
Рексу, заработавшему шикарный кровавый рубец на всю спину, чужое веселье было не в радость.
— Как только заживет, я убью этого ковбоя, если успею, — Рекс произносил эту фразу при каждом случайном прикосновении к своей спине.
Ни у кого не было сомнений, что после сегодняшней ночи мы возглавим список собаковедов, то есть, указывающих путь минной собаке. Нам всем сегодня не везло.
Многие ошибались, думая, что подобная агрессия комбата направлена против них лично. Ничего подобного! Мы то знали, что для него было совершенно не важно, кто в такие моменты стоит перед ним: провокация и проба сил противника входили в правила этой жизни. Этот тест мы уже давно прошли.
Веня. 2 августа 1998 года
Скажите, разве это жизнь? День с утра выдался до невозможности гнусный. Проблема только в одном — я уже с вечера спланировал, как проведу этот праздник. Теперь жалею об этом. Частенько в теории у меня получается лучше, чем в действительности. А теперь спросите меня, как я себя чувствую, ожидая телефонного звонка? Зачем ждать, я ведь начал расстраиваться уже с утра, верно? Нет, разочарование требует планирования. Иначе такое начинается!
Порой я сам не знаю, что со мной происходит. Я начинаю ощущать себя летчиком, прикованным к креслу самолета, который пилотирует кто-то другой. Или автопилот. При угрозах аварии я пытаюсь выйти из штопора, но не всегда удачно. Неприятности обычно случаются, если я позволяю себе расслабиться или начинаю психовать. Моя контуженая голова в таких ситуациях срабатывает мгновенно, как автоответчик Калашникова без предохранителя. Проблема с мозгами в том, что они соображают слишком быстро и слишком хорошо. Я порой больше времени трачу на то, чтобы приспособиться к настроению собственной жены, чем на получение навыков работы с сотовым телефоном. Именно окружающие меня люди создают условия для самостоятельных решений, которые всегда меняются со временем. Окружающий меня мир — моя карта, мои решения — разноцветные стрелки на этой карте, моя жизнь — результат реализации собственных планов.
Я очень расстраиваюсь, если что-то происходит не так, как хотелось. Можно было бы, конечно, стереть электрошоком все мои воспоминания и превратить меня в кого-то другого, но результаты подобных упражнений, которые доводилось видеть, что-то не вдохновляли.
— Вы не хотите ввязываться в разборки с собственной головой? Не волнуйтесь, вместо вас это сделают другие, — с этими словами меня устроили на «дачу».
У нас ведь как: если ты ведешь себя немного странно — удаляют с воли, накачивают транквилизаторами и помещают в закрытый корпус вместе с тебе подобными. Так поступили со мной, например. Они ждали, что после лечения я «буду самим собой» — как будто у меня тогда был выбор.
Мало того, что у меня сегодня плохое утро, — с таким настроением я легко могу загубить весь праздничный день, а возможно еще и часть следующей недели. Отличный способ впасть в депрессию и начать думать, что жизнь не стоит того, чтобы ее продолжать. Ответьте, сколько еще есть на белом свете вещей, которые вы хотели бы сделать с таким же совершенством? Это тупик, поверьте мне. Мы так легко забываем, чего хотим, что попадаем в задницу только благодаря этому.
Настроение, которое я сейчас настойчиво пытался поднять бутербродами с ветчиной и тремя порциями водочки по пятьдесят, в конец обнаглело и стало требовать банкета. Это не значило, что я поставил на нашей встрече жирный крест, как раз наоборот — я сделал первый шаг на пути к ней. Проще говоря, я сорвался и, пусть не самым изящным, но действенным методом проговорил все, что думал об этой жизни, на очень понятном и всем доступном русском языке. Этому можно было найти много отговорок, например: «Он был нетрезв и действовал в состоянии аффекта». Ругаться плохо.
Со сторожевой вышки раздались выстрелы в воздух и на пол кухни посыпались горячие гильзы. Моя супруга, истребитель стирального порошка, воспитатель нашего мальчика, имела все причины для недовольства. Впрочем, она тоже не столь тщательно подбирала слова. Этому, конечно, способствовало ее многолетнее состояние постоянного аврала, когда терпение и другие слова быстро заканчиваются. Я уже приготовился подвергнуться тяжелому испытанию — вываленным на себя обидам, присыпанным пеплом ее загубленных лет, но она, посмотрев на меня, поняла, что нельзя требовать от людей совершенства.
Да, верно, каждый должен знать, что есть в жизни вещи, которые он не должен делать. Но приучаться к порядку надо постепенно. Лично мой мозг восприимчив к простым командам, и в такие моменты у меня в голове всплывают только две: «Стоять! « и «Тихо! «. Но тут очень важно воздержаться от наказания. Чтобы не зайти в тупик самому и избежать истерики у моей второй половины, я, как человек, излечившийся от алкоголизма, потребовал лишь немного внимания и взял паузу.
Логика решения, принятого на семейном совете после моего возвращения с лечения, была проста: все — и хорошее и плохое — я делаю своим прошлым и возрождаюсь заново. Нрав свой приходилось воспитывать так, чтобы ничто не могло помешать обновлению. В отношении моей посильной помощи по хозяйству у меня противопоказаний не было, но маленькие провокации — стерпит, значит, любит — сегодня были просто не к месту. Поэтому в этот святой для меня день, уже не было необходимости приспосабливаться к чужим выходкам. Мне требовались немного времени и капелька чужого терпения, чтобы убить свои проснувшиеся замашки.
Мне повезло — моя жена человек по натуре склонный к смелым и необычным поступкам даже, пожалуй, чаще, чем я, бывает великодушна до противного. У нее многому стоит поучиться. В этом смысле она скорее исключение из правил — девочка с физтеха. Но главное ее достоинство — это пряность ее тела и острота ее чувств. Для нее семейное счастье не результат, а процесс, для которого необходимы разнообразие эмоций и непредсказуемость событий.
За погоду во дворе я не отвечаю, но за то, какой я есть, отвечаю именно я. Поэтому и предупредил, что если сегодня делать все правильно, то я, как минимум, на несколько часов стану другим человеком, и тогда моральное удовлетворение окружающим гарантировано. И улыбнулся в знак примирения улыбкой людоеда. Мне улыбнулись в ответ. Мы даже поцеловались. Трудно обвинять других в том, что ты сам делаешь каждый день.
С каждой минутой моя голова остывала; вещи, еще недавно казавшиеся мне важными, приобретали относительное значение. Я уже почти успокоился. В это время раздался долгожданный телефонный звонок. Карусель праздника завертелась.
Веня. Лето 1982 года. Афганистан
Жизнь в бригаде отличается от засад и сопровождений колонн тем, что скачок от одного залета к другому происходит, как правило, в максимально сжатые сроки, часто одно вытекает из другого, не давая никаких шансов на возможность оглядеться и сообразить, кто и зачем раскручивает колесо событий.
Поэтому — не выпендривайся! Не лезь на рожон и на незнакомые объекты. Не делай этого ни при каких обстоятельствах. Если ты не знаешь, откуда у сапера растут руки, а откуда голова, — заройся в песок и не изображай из себя короля пустыни, забей большую папиросу или просто вышивай крестиком свой дембельский флажок.
Знаете, как ходит афганский сапер со щупом по тропе? Как швейная машинка прошивает он им землю перед собой в поисках мины. А как ходит наш сапер? Нет таких слов, которые могли бы заполнить паузы между каждым ударом его щупа по тропе! Представьте человека, уморенного длительным переходом, нагруженного двойным боекомплектом, всякими там саперными штучками: кошками, шнурами, шашками и черт знает, чем еще. Представили? А теперь придавите это все огромной ответственностью за товарищей, идущих за ним следом по тропе. После этого вам станут понятны и его фатализм, и безразличное отношение к себе. Но если вам предложат выбирать, с кем идти, смело выбирайте нашего парня! Нет объяснений мастерству и интуиции, с которой эти ребята находят духовские сюрпризы, пропуская через свое сердце каждый метр чужой земли.
... К хорошему привыкаешь быстро. Не успели ребята поверить в реальность горячего душа, как раздался суровый командный рык: «Домываемся и строиться! «. Группа молодых саперов покидала баню, одевалась на ходу, не скрывая недовольства.
Бригадная солдатская баня представляла собой обычную шатровую пятиместную палатку. Мы только что прикатили из засады, и старшина божился, что баня уже готова. Теперь вам понятно наше законное негодование, когда мы увидели, как запасы нагретой за день солнцем воды с поросячьим восторгом использует кто-то другой? Растерянность наша длилась недолго. Мы быстро построились, изображая не знающее послаблений и свободы отделение. Рекс умело изобразил сурового сержанта. Именно его командный рык и уверенный взгляд заставили чужих ребят побросать свои обмылки. Но сдаваться без борьбы они явно не собирались, хотя беспредельный вид Рекса и безупречное, показное наше подчинение его командам лишили их мужества. На подмогу к обиженным кинулся их прапорщик. Но Рекс не дрогнул. Доверительно взяв прапорщика под локоток, он удалился с ним за палатку. Вернулся Жека один и спокойно дал команду занимать баню. Мы уже вовсю плескались, когда в палатку кто-то засунул голову и прокричал, не скрывая ехидства: «Сержант, на выход! « Не успев раздеться, Рекс вышел из палатки.
Сделав несколько шагов в направлении ожидающего его офицера, он уже знал про него все. Рост, ширина плеч, выражение лица ничего хорошего не обещали. Они молча смотрели друг на друга. Судя по мозолистым рукам и зеленому ХэБэ, это был новичок.
— С какого подразделения, сержант? — грозно начал сапер.
«Молодой», — окончательно убедился Рекс, — «еще не понял, что надо всегда стараться производить хорошее впечатление. Я с ним две минуты, и мне уже тяжело, а он, бедняга, каждый день сам с собой по двадцать четыре часа в сутки».
— Спокойно, лейтенант. Сейчас второй батальон закончит, и твои зайдут, — Рекс пытался быть убедительно вежливым.
Если ты сразу даешь понять, что на тебе далеко не уедешь, не боишься озадачивать других и при этом смело смотришь в глаза, можешь рассчитывать на сохранение собственного статуса. Самообладание — это управление не людьми, а обстоятельствами. Правда, для этого приходится частенько устраивать тренировки собственной выдержке.
Лейтенант резко подтянул обнаглевшего бойца к себе и поднял его за ремень: «Скажи спасибо комбату — дерзких сержантов он воспитал». Ноги Рекса оторвались от земли и болтались, как сосиски, особенно левая, судорожно искавшая опору.
«Крутой дядька, но я буду круче» — решил Рекс и ударил ногой, как только его опустили на землю.
Сапер упал в пыль, успев схватить бьющую его ногу.
— Он тянул меня к себе, как лошадь тащит плуг по целине, — вспоминал Рекс позже.
Короче, амбиции и упрямство сделали свое дело. Мы получили возможность спокойно помыться, а Рекс приобщился к профсоюзу саперов. По его рассказам получалось, что последний, достаточно четкий отпечаток в его памяти оставило лицо лейтенанта перед тем, как он бросил Рекса на землю. Остальное потеряло резкость, земля перевернулась и упала ему на голову — сапер оказался дзюдоистом. Но это не спасло его от хулиганских замашек Рекса. Оба остались довольны встречей. Паша с трудом оттащил Рекса от офицера. Сапер оказался настоящим пацаном — нанесенная ему обида не изменила его цены. Рекс отошел в сторонку и, стоя, пытался найти такое положение, в котором можно было не чувствовать боли.
— Раз мы так встретились, нам не стоит так расставаться, — сказал сапер, удивляясь способностям Рекса, — надо это продолжить за столом.
— Меня спасло только то, что он просто устал и плюнул на меня, — Рекс гордо демонстрировал разодранную в кровь спину и опухшую от проведенного против него захвата коленку.
Он не мог ни лечь, ни сесть, даже выпрямиться не мог, напоминая дворового кота, вздрагивающего при каждом постороннем движении.
Когда сапер находит мину и не уверен в безопасности ее извлечения, он ставит указатель. Не прерывая общего движения группы, он обозначает опасность, и указывает пути ее обхода, а мы, не ломая голову над причиной, следуем указаниям «Внимание: опасность». Нам показалось, что тогда сапер первым обозначил мину в жизни Рекса. Но извлечь ее ему оказалось не по силам. Первым, кто это понял, был Паша.
Паша. 2 августа 1998 года
У меня еще было свободное время. Встретиться случайно с кем-нибудь из знакомых мне не хотелось. В аэропорту я взял такси и поехал сразу к Рексу.
Водители такси в какой-то степени могут считаться полпредами города. Для приезжих это люди, которые формируют первое впечатление о городе и горожанах.
— Бывший солдат? — спросил таксист, бросив взгляд на мою сумку.
— На всю жизнь, — ответил я.
— Тогда с праздником, солдат! — он протянул мне для пожатия руку.
Мне было чертовски приятно от его слов.
— Живешь на Шиловке? — спросил таксист.
— Нет, еду к другу, — ответил я, показывая таксисту, где повернуть.
За квартал от дома Рекса я попросил остановиться, рассчитался с водителем и вышел. Спокойный когда-то поселок стал сегодня пригородом. Совсем недалеко, за соседней улочкой ревет тысячами машин проспект. Жизнь течет в этих тихих двориках степенно. Здесь, на окраине, люди по-прежнему веселятся и отдыхают дома, почти все соседи знают друг друга, знают, кто, как и чем живет. Я уселся на скамейку во дворе и стал ждать Веню. Я был уверен, что он пойдет именно этой, не самой короткой дорогой. Венина способность усложнять жизнь меня всегда удивляла. Так или иначе, но, на мой взгляд, в этом есть некая шутка природы. Действительно, почему, когда два человека перебираются через лужу, у одного не оказывается ни одного пятнышка, а другой по уши в грязи? Почему одним приходится прилагать неимоверные усилия для поддержания равновесия в жизни, а у других это получается совершенно безболезненно?
Вот, например, Веня. Он пришел к нам в роту с весенним призывом. Худой высокий студент. Голова была забита какими-то теориями, объясняющими ему все в его жизни. Он говорил и опирался в своих суждениях на вещи, которых даже ни разу не видел. У него была какая-то собственная реальность. Но после того, как его кинули в Афган, он стал немного более опытным в обращении со своими галлюцинациями, которые он называл моделями или теориями. Когда большинство из них оказалось разрушенным жесткими реалиями войны, он проявил чуточку больше стремления к переменам, и выдумал новые под напором новых фактов. Но окружающий его мир, где продолжали гибнуть невинные, мирные люди, оставался прежним.
У войны особый подход. Она входила в нашу реальность и потом ломала ее безжалостно раз и навсегда. Для этого у нее было множество способов. Жизнь разбивалась от ее ударов на мелкие части. И когда через два года мы получили их в свои руки, жизнь для нас показалась конструктором, игрушкой — моделью, которую мы действительно создали сами!
Я это понял. На войне учат делать то, что необходимо для выживания. Многое из того, чему мы там обучались, весьма уникально, но, честно говоря, среди «нормальных» людей эти навыки порой нужны больше, чем среди тех, кого Веня встретил в психушке. Значительная часть обогащенного войной опыта не относится к самой жизни, — она относится к тем осколкам сознания, которые мы привезли с войны. Мы ведем себя порой, как уроды, потому, что наше разбитое войной сознание — созданная нами галлюцинация, красивая голограмма прошлых наших переживаний. Но если сделать ее реальностью — мы становимся нормальными людьми! Мир лопнул, раскололся на части, и мы мечемся в поисках собственного осколка, чтобы найти в нем покой. Чтобы угомониться, мы разбиваем чужой мир, убеждая всех, что тот ужас, который они начинают при этом испытывать, и есть нормальное состояние. Мы намеренно обманываем себя, пробуя совместить несовместимое — наше и их представления о жизни.
Кто не знавал счастливых супругов-однокурсников? К сожалению, на пути карьеры вперед вырывается только один из них — как вы думаете, кто? Веня запил и похоронил свою карьеру. Его жена-умница пошла по стопам папы-профессора. Веня пытался склеить собственные кусочки в целое, но делал это слишком откровенно. Равнодушие к родным — дань, которую ему пришлось платить за приобретенный опыт. Веню просто сдали на лечение. У него не было других препятствий на пути, кроме тех, которые он не смог устранить, если действительно этого хотел. Интересно, как он сейчас?
Я встал и подошел к телефону-автомату, висевшему на стене у подъезда дома.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Гора черной массой возвышается над спящим палаточным городком. Луна, зацепившись за каменную вершину, замерла в ночном небе. Кажется, что поднявшись на гору, можно прикоснуться рукой к ее серебряному кругу.
В учебном центре, разбитом у подножия горы, существует много способов воспитания настоящих солдат, каждый из них позволяет достичь поставленной цепи. Ночной подъем на гору — один из таких способов. Только на первый взгляд все выглядит просто и легко. Солдаты стартуют по одному. У каждого есть трассирующий патрон, нужно зажечь его на вершине и спуститься. Все наказания, существующие в лагере, ждут того, кто не «дотронется до Луны». При атаке вершины нельзя кричать, отступать и выжидать. На все про все сорок минут. Сорок минут, чтобы подняться и спуститься, пройдя через засады сержантов на единственной тропе, по которой ты не пойдешь, не должен пойти — и они это знают.
Тот, кто утверждает, что не имеет чувства страха, обманывает, прежде всего, самого себя. К началу подъема ты уже знаешь о своей трусости. Трусость давно стала твоей раной. Она создает боль — родную сестру подлости и отчаяния. Ты не можешь избавиться от нее. Она разрывает тебя на куски, которые ты уже не можешь контролировать. Поднимаясь к Луне по гребню горы, ты тащишь с собой в РД, нагруженном камнями, свое сознание, разорванное страхом на части. Ты боишься, поэтому, что бы ты ни делал, страх с тобой. Но от него нужно освободиться.
Цепляясь за острые камни, пугаясь стука собственного сердца, ты крадешься к вершине. Вот она — засада. Тебя услышали, но пока не видят. Слева встает тень, и ты понимаешь, если метнешься от нее вправо — тебя там тоже ждут. Вдруг, почти в упор, по тебе бьет, ослепляя вспышками, одна, затем другая холостая очередь. Ужимая внутри себя все, что есть трухлявого и мелкого, собрав в кулак остатки воли, ты вскакиваешь во весь рост. Оглушенный и ослепленный выстрелами, пользуясь моментом, в отчаянии делаешь последний рывок к вершине.
Вершина. Ты торопливо бьешь по патрону каблуком ботинка. Нагибаешься, подбираешь его и вытаскиваешь пулю, расшатывая ее в гильзе. Высыпав порох на камень, вставляешь пулю острием обратно в гильзу и бьешь по ее круглому концу куском другого камня. Этот стук рвет твое сердце на части. Ровно три быстрых удара подряд, и пуля начинает трассировать. Зажатая в гильзе, она раздраженно выбрасывает пламя из своей торчащей вверх задницы. Огненная струя разрывает в клочья темноту. Ты поджигаешь порох на камне и вдруг понимаешь, что все, чего ты так боялся — это лишь ветер, Луна и ночные тени! Встав во весь рост, ты закрываешь собой Луну. Сгорая в пламени вместе с порохом, твой страх делает тебя великаном, отбрасывающим огромную черную тень навстречу тем, кто спешит помешать тебе. Ты зажег свой трассер! Он прогорит всего несколько секунд, но сам факт, что он горел, уже не умрет никогда.
Кто не был на вершине — тот ничего не знает об этом, кто был — тот молчит. И лишь Луна, одна для всех, светит сверху.
Сколько людей не стали счастливыми, сколько их погибло только потому, что они не смогли перебороть страх. Страх, который потом называют обстоятельствами или судьбой. Но мало быть отважным перед лицом опасности и иметь храбрость жить под ее давлением. Надо еще уметь терпеть и ждать. Долго и упорно.
Некоторые терпеливы, потому что боятся. Если ты все время боязлив, то начинаешь бороться против собственной боязни, чтобы сначала хоть раз преодолеть ее пресс. Те, кто позволяют делать с собой все, что угодно, потому что боятся предпринять что-нибудь сами, далеки от настоящего терпения. Трус, когда он в безопасности, угрожает сам себе собственным страхом. Такое терпение — это плохо замаскированная форма отчаяния.
Жизнь среди палаток и песка кажется спокойной, размеренной и однообразной. Терпение сквозит в движениях каждого солдата и офицера. Такое поведение легко принять за лень, разгильдяйство и безразличие. Но все не так. Это выражение обычной психологии бегуна на длинные дистанции: срок окончания спецкомандировки известен, поэтому спешить некуда — что нельзя исправить, то следует терпеть. Когда же ты уверен в себе и силен, когда тебе не нужно ничего себе доказывать — тогда можно быть терпеливым. Это сознательное, планомерное понимание происходящего в противоположность злости — одновременно самое тяжелое и самое красивое из того, что действительно стоило увезти с собой в память о пережитом.
Мало что меняется в бригаде для взгляда постороннего человека. Только солнце на небе, нещадно палящее сверху, меняет свое положение. Все остальное вокруг: песок и глина, выцветшие палатки — все остается неизменным, как сама пустыня, которая на сотни километров вокруг. Своим беспощадным постоянством она словно бросает вызов нашему присутствию.
Пустыня Регистан. Естественной границей песка служит сухое русло реки. С юга на север, словно застывшие гигантские волны, тянутся бесконечные гряды барханов. Часть пустыни отнимает каменистое плоскогорье. Низкие горы образуют волнистые хребты, возвышающиеся среди безжизненных равнин. Между ними узкой змейкой вьются глубоко вдавленные в песок колесами вездеходов колеи дорог.
Первые горячие порывы ветра срывают с вершин барханов тучи песка так, как дома метель срывает снег с верхушек сугробов. Ветер тащит по барханам мелкий песок. Песчинки перекатываются, шуршат, пробираются под одежду, липнут к телу, забивая каждую пору, каждую щель в оружии. Поверху, как снежная поземка, идет мелкая, похожая на муку пыль, проникающая всюду, даже между линзами оптики прицелов, биноклей, НСПУ. Любой слабый ветер поднимает ее с земли, кажется, что барханы дымятся. Пыль забивает глаза, нос, скрипит на зубах. Больше всего страдает техника. Намертво приставая к смазанным частям, пыль превращает смазку в абразивную смесь, смертельную для трущихся деталей. Закутываем носы и рты, чтобы хоть как-то защититься от пыли, которая все равно проникает в легкие. Стволы оружия затыкаются тряпками, затворы обматываются разорванными перевязочными пакетами. В такой ситуации становишься нервным, взвинченным. Все прячутся, ищут укрытия. Но укрыться от пыли нельзя даже в чреве БэТэРа. Водитель, привычно вооружившись автоматом и монтировкой, устраивается на песке под двигателями бронетранспортера. Радиаторы — единственно доступный источник воды для молодых солдат, неэкономно расходующих собственные запасы. Именно терпение становится здесь единственным источником силы. Настойчиво охраняя тишину и равновесие внутри себя, мы уходим в засаду, оставляя бронегруппу в ожидании нашего сигнала.
Полдень — пик жары. Над пустыней повисает зной. Небо идеально чистое до горизонта. Слабый южный ветер шевелит песок, но прохлады не приносит. Раскалившийся в самом сердце Регистана, он сушит кожу, обжигает глаза. Искусственно созданная тень от маскировочной сетки и отбеленных солнцем плащ-палаток, накрывающих вырытые нами в песке укрытия, не спасают от пекла. Время замирает, превращая день в бесконечность.
Трудно дышать, организм быстро теряет влагу. Пот высыхает раньше, чем ты успеваешь его почувствовать, остается только тонкий налет соли на коже. ХэБэ становится деревянным и готово сломаться от пота. Возле глаз, губ, ноздрей кожа ссыхается, покрывается мелкими нудно саднящими трещинками. На ранки пыль оседает больше всего. Неравномерно покрытое пылью лицо приобретает сходство с какой-то зловеще раскрашенной глиняной маской. На боль уже не обращаешь внимания. Остается только одно: пребывая в покое и сосредоточенности, закрыть чувства для всего, что они ранее доносили до тебя, привести к тишине все мысли, которые прежде, подобно приливу и отливу, постоянно сменялись в голове, быть тихим и безмолвным внутри себя и ожидать в терпении.
Ночью всегда холодно. Разница с дневной температурой составляет пятнадцать с лишним градусов. К вечеру ветер затихает и наступает абсолютная тишина! Это особенно сильно чувствуешь, когда группа на марше останавливается для прослушивания. При движении по маршруту мы обязаны контролировать местность в радиусе не менее ста пятидесяти метров. Это, конечно, не всегда реально в наших условиях. Приходится особенно следить за звуковой маскировкой, так как ночью звук разносится дальше, чем днем. Поэтому, когда группа падает на песок, и ты замираешь, прислушиваясь и проверяя ориентиры, тишина ночной пустыни поглощает тебя, как океан. В такие моменты можно услышать, как скрипят, переговариваясь между собой, камни. Вроде бы нет никого, мешать некому, но ты невольно начинаешь говорить шепотом, опасаясь, что удары собственного сердца и с трудом сдерживаемое дыхание могут выдать тебя. Пусто и тихо. Каменистое сухое русло сменяется барханами. Они похожи друг на друга каждой своей складкой, словно их лепили при помощи одной формочки для песка.
Поднявшись на ближайший бархан, неожиданно видишь перед собой дно этой песчаной чаши — отполированную ветрами глиняную поверхность, густо утыканную острыми камнями. В лунном свете все это принимает неповторимый космический оттенок. Песчаная чаша похожа на лунный кратер. Трудно представить, что за этими плавно очерченными на фоне черного звездного неба барханами дальше на юг простирается пустыня камней, песка и ветров.
Только там, в песках Хадокигер, изрезанных глубокими оврагами-трещинами, напоминающими морщины на ладони дехканина, по-настоящему осознаешь цену мужества, рожденного жизнью, которая наполнена неумолимым давлением пустыни — источником мудрого терпения, помогающего строить на этой земле вечные крепости надежды и веры. Терпение — пластырь на все наши раны.
Мы покинули место засады, отдав пустыне три дня — три дня адской смеси терпения и напряжения. Чтобы избежать внезапной встречи с противником, приходится делать остановки. Это общепринятая практика передвижения ночью, особенно при пересечении опасных или подозрительных мест. Остановки для прослушивания, осмотр подозрительных мест являются лучшей защитой от засад и внезапных контактов. Мы с Веней первую половину маршрута шли в дозоре. Сейчас мы — буксир, то есть, замыкаем группу, подгоняя отстающих, помогаем остальным держать темп. Это не легче, чем идти вместо минной собаки. На коротких остановках мы обязаны подходить к взводному и согласовывать наши действия на следующем участке движения, сверяя с ним показания наших расчетов о пройденной дистанции маршрута, заодно проверяя охранение группы на привале.
Парни используют такие остановки для короткого отдыха. Усталость превращает обязанности часового в опасную условность. Постепенно ощущение реальности начинает притупляться, всех охватывает безразличие. С трудом, где злостным шипением, где молчаливым пинком, удается заставить очередного дозорного заниматься своим делом.
Пустыня зачаровывает своим величием, бескрайностью, но одновременно наполняет душу тревогой, сурово напоминая нам о бесполезности наших намерений. Днем она подавляет, ночью — успокаивает, вселяя почти мистический покой. В черном звездном небе ярко светит Луна. Напрягая уставшие глаза, взводный пытается определиться с ориентирами. Я смотрю на его лицо и понимаю, что мы еще долго будем тянуть пустышку. Лицо заросло щетиной и покрыто слоем мельчайшего песка. Усталость и раздражение трехдневного ожидания берут свое. Остальные такие же — измученные, со взглядом, лишенным какого бы то ни было выражения. Я заставляю себя успокоиться. Взводный сам принял решение вернуться к бронегруппе, используя для этого остаток ночи. На возвращение нам отведено только несколько предрассветных часов. До бронегруппы по прямой, согласно карте, будет километров восемь-десять. Но идти приходится между барханами, по сухому руслу, постоянно отклоняясь от маршрута, совершая бесконечные подъемы-спуски по песчаным склонам. Так что фактически пройти надо будет примерно километров пятнадцать в хорошем темпе. С каждым подъемом ожидаешь увидеть конец пути. Ожидающий всегда торопит время. Выдерживая темп, заданный взводным, нам остается только перебирать ногами и следовать жизненному ритму пустыни: ее секрет — терпение.
Несмотря на все принятые меры, мы можем внезапно встретить противника. Такая встреча не оставит взводному времени для принятия решения. Наши действия в этих случаях отработаны до полного автоматизма в ходе изматывающих тренировок в бригаде. Но сейчас наши легкие с трудом принимают даже успевший уже остыть от дневного зноя воздух. Взводный оглядывается на нас, постоянно подгоняет. Впереди меня маячит спина Вени с размеренно покачивающимся из стороны в сторону РД. С трудом выхожу из состояния оцепенения. Нельзя путать терпение со слабостью.
Жека (Рекс). Лето 1982 года. Афганистан
Охранение бронегруппы днем организуется следующим образом: дозорные выдвигаются вперед, группа рассредоточена, каждому назначается свой сектор наблюдения. Дозорные меняются через каждые два часа. Но это только в идеале. Три дня ожидания, наполненные напряженным дежурством в эфире, притупляют чувство опасности и осторожности. Любая, даже плохо организованная засада имеет целью застать врасплох и уничтожить. Частенько вопрос, что делать с пойманным в пустыне человеком, требовал от нас больших моральных усилий, чем сам процесс погони и засад.
Самое вкусное мясо, которое я когда-либо пробовал, это мясо той молодой газели, что я пристрелил, пока Веня с Пашей торчали в песках. Привычная тушенка — говядина с рисом или свинина — никогда не будет заменой свежему мясу. Даже молодой барашек, мне кажется, на вкус чуть хуже, чем мясо дикой красавицы.
Мясо жарили на банках с бензином, установленных в вырытые для этого лунки в песке. Готовить его по-другому не было возможности. Над банками установили обожженный цинк из-под патронов. Мясо, отбитое штык-ножом, предварительно посоленное и наперченное, обжаривали с двух сторон. Шашлык приготовили, используя шомпол вместо шампура — получилось отлично. Все сожрали за один заход, ничего не оставив пацанам, которые должны были сегодня вернуться. Время еще было, поэтому я решил повторить и снова пошел на охоту.
Мотоциклист появился совершенно неожиданно. Резко развернувшись, он попытался скрыться от группы по сухому руслу, но нарвался на меня. Здесь пустынному байкеру окончательно не повезло. Пытаясь объехать внезапно возникшее препятствие, он угодил передним колесом в яму, после чего взлетел в воздух, перелетел через меня и, задев задним колесом мое плечо, грохнулся о землю: удар был такой силы, что дух сломал телом спинку из металлических трубок, приваренную к заднему сиденью мотоцикла.
От удара колесом у меня потемнело в глазах, но автомат из рук я не выпустил. Когда я вязал духа, скрипя зубами от боли, над талией с правой стороны у него можно было нащупать только какую-то кашу. Крылом мотоцикла ему почти отрезало правую ногу над щиколоткой, но кость осталась цела. Взвалив на себя, я потащил его в лагерь. Рану там ему зашили, как смогли, и перевязали. Но это было все, на что хватило нашего милосердия. Угостить ребят не получилось. Я был очень зол за сорванную охоту. Пока тащил духа на себе, я сожалел о его ранении, в толпе молодых же мной овладел инстинкт стихийной жестокости.
За несколько часов до возвращения группы из засады мы духа повесили, намотав его чалму на ствол КПВТ. Последним снисхождением, которое своим терпением заслужил афганец, была возможность помолиться перед смертью.
Молодые, с которыми меня оставили в бронегруппе, постоянно испытывали стремление подавить свой собственный страх, неуверенность. При виде беспомощного пленного они неестественно возбудились. Ими руководил бессознательный страх — а вдруг сами окажутся на месте пойманного мотоциклиста? Импульсы страха, которому они повиновались, были столь сильны, что не давали проявляться не только здравому смыслу, но даже инстинкту самосохранения. Они не могли вынести отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Молодые чувствовали себя всемогущими, у каждого из них в массе исчезало понятие невозможного. Они мгновенно дошли до крайности, зерно антипатии к врагу превратилось в дикую ненависть. Агрессия, неоправданное эмоциональное напряжение, с которым они предложили повесить пленного, объяснялось их внутренней слабостью. Причина у них была одна: чувство страха и тревоги за собственную слабость.
-... Как бы то ни было, но Коран никогда не закрывает двери перед милосердием в отношении людей, даже если они преступники. Мы не душманы, которые грешат именно тем, что милосердие Аллаха подменяют безжалостностью фанатичного человека, — вид у одного из молодых, передразнивающего нашего замполита, был, наверное, очень комичный.
Мальчишки посмеивались и хихикали, толкая друг друга локтями. У них был свой взгляд на милосердие. На душе у меня стало тоскливо. Но грусть в этих условиях — непозволительная роскошь. Очевидна была опасность противоречить им, и, чтобы себя обезопасить, оставалось только следовать окружающему тебя примеру, как сейчас — по-волчьи воя.
— А кто ему поможет? — раздался озабоченный голос.
— Об этом не беспокойтесь. Сядьте кто-нибудь за пулемет.
Это их очень обрадовало. Отлично, когда есть в жизни что-то, о чем позаботится кто-нибудь другой. Я без сожаления дал команду поднять ствол пулемета. Все спрятанное в душе рано или поздно стремится вырваться на поверхность и натворить дел, за которые, в конце концов, придется нести ответственность или искать оправдания. И как бы кто из нас ни объяснял свои действия, все сведется к одному: все хотят вкусно поесть, вернуться домой, дышать легко и свободно.
На безопасном расстоянии кто-то блевал в стороне, за БТРом. Про свои ощущения я лучше не буду говорить. Попытаться оправдать сделанное значило стать собственным адвокатом перед дьяволом.
Паша. Лето 1982 года. Афганистан
Взводный так и не узнал о повешенном. Разбитую «Ямаху» они закопали в песок вместе с ее хозяином. Уже позже, в каптерке роты, когда мы выпивали по какому-то очередному поводу, Рекс сам завел об этом разговор:
— Ствол медленно-медленно вверх поднимается, а он всем телом за ним тянется. Чалма растягивается. Он сначала носками земли касался, потом так ножками как засучил, как засучил... Тело стало таким длинным, шея вытянулась, носки ног так и тянутся к земле. Потом вдруг как дернулся! Ступни ног одновременно резко поднялись и опустились. От этого движения с его правой ноги слетел сандаль. Он так медленно падал в пыль, что мне даже показалось — время остановилось. Когда мы его снимали, его шаровары были уже мокрыми. Говорят, они в этот момент кончают? — Рекс болтал об этом без эмоций, словно пересказывал старую историю.
Я слушал его и не верил своим ушам! У Женьки появилась амнезия на собственное поведение в таких ситуациях. Он разучился не говорить о тех вещах, которые являются чем-то, что мы не хотим видеть, слышать, чувствовать и помнить. Не принято было так говорить о дерьме, в котором мы все сейчас дружно отжимались.
Одной из главных причин его агрессии было, видимо, нежелание видеть себя таким, как он есть. Он чувствовал, думал и поступал так, как считал нужным для достижения далекого и желанного возвращения домой. Он вел определенный образ жизни, он мыслил по определенному образцу, у него были определенные верования, и он не хотел, чтобы все это было разрушено. Его злость была рождена желанием покоя, стремлением к полной адаптации в нечеловеческих условиях. Только так, перешагивая через себя, можно было заставить чужую смерть служить собственным интересам.
Женька нашел выход. Чтобы не терять свой статус, он просто сменил обстановку. Он ушел от нас с Веней. Став Рексом, он нашел свой круг людей, окружил себя теми, кто принимал его, кому он был полезен, а не действовал на нервы, как Веня. «Если ты не приятен, то уж понятен», — видимо, так решил он. Война разделила нас: мы с Веней заботились о своей защите, Жека — о нападении на своих врагов.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Сегодня ночью я опять не спал. Может, с вами тоже так бывает? Приходится лежать и думать в темноте. Это давно вошло у меня в привычку, которая кажется безобидной, только вот последствия с годами сказываются все сильней. По утрам я чувствую себя невероятно равнодушным и уставшим от собственных переживаний. Вспоминаю ли я войну? Я не знаю: я ее просто ненавижу. Но война сама приходит ко мне, и стоит лишь мне остаться одному, как она тут же врывается в мою жизнь и овладевает ею.
Я уже давно вернулся оттуда, но все еще продолжаю вздрагивать, возвращаясь во сне в узкие улочки, в лабиринты глинобитных дувалов. Мне не суждено было понять этот город. Может, потому, что я не видел его, когда в нем не было войны? Кандагар понять непросто, еще труднее его забыть. Я так и не могу вырвать его из своего сердца. Годы идут, и мои воспоминания постепенно превращаются в раздражающую эмоциональную язву — мир застывших мгновений.
Жека (Рекс). Осень 1982 года. Афганистан
... Веня только вылечился от малярии. У него все еще болели суставы и голова, его бросало то в жар, то в холод. Лечился он своеобразно: болтался весь день в арыке в надежде, что это поможет ему снять боль в суставах. От боли он не мог ни сидеть, ни лежать. Когда он ослаб до того, что не смог ходить, начало падать зрение и сильно понизилось давление, мы его сдали в медчасть. Он, оказалось, подцепил какую-то гадость: надо было избегать застойных вод, в которых обитает множество переносчиков опасных болезней. Но Веня, как Иванушка дурачок, кидался к любой луже, пока не стал козленочком. Он сожрал столько глистогонных таблеток, что теперь, сидя рядом с ним, можно быть спокойным — всякая зараза выпрыгнет из тебя при одном только Венином взгляде.
Мы сидим с ним на плоской крыше дома. Осень. Солнышко ласково греет наши лысые головы. Дембеля улетают на Север. Скоро и наш дембель. Долг Родине почти оплачен, осталось только очистить Кандагар от духов, обезоружить и разогнать их банды в зеленке, обезопасить дороги от мин, прекратить массированные артобстрелы, перестать терять технику и людей, вывести войска и покончить с партизанщиной.
Уже третий день бригада бросает батальоны на проческу города, а с наступлением темноты судорожно выдергивает их. Скованные интернациональным долгом перед мирным населением, упорно огрызающимся в уличных боях, мы уходим, чтобы потом вновь вернуться. В эти дни обычно крикливый и шумный город не похож на себя — его улицы и проулки пусты и тихи. Только крики муэдзинов напоминают о нерушимости исламских традиций. Мирная жизнь города погребена под обломками взорванных домов и растоптана на пыльных улицах его пригородов.
Батальон прочесывает квартал за кварталом, загоняя моджахедов в мешок и подавляя очаги сопротивления. Но духи уходят, как песок сквозь пальцы. Для этого нас и оставляют на ночь в городе. Ночью мы ставим засады на вероятных маршрутах передвижений, днем — блокируем и прочесываем окруженные районы. Три дня назад на очередной проческе мы взяли шикарный бакшиш. Чесали улицу с кантинами. Ребята не стеснялись — в бригаде, на выстреле, как мы это состояние называли, сидели дембеля с чемоданами. Я не мешал, но сам не брал. А в этом доме — как черт попутал.
Хозяин дома был так напуган, что спрятался на женской половине. Вот когда его от туда мы доставали, одна из его женушек и сунула нам эту пачку денег. Хозяина мы не тронули, но деньги Веня взял. Кто понимает опасности войны, тот понимает и выгоду от войны. Это был не первый такой «хлопок» за время моей службы. Если все брать, то хватило бы не только на шикарный дембель мне и Вене. Жаль, Пашка уже отстрелялся. Но и ему были положены дембельские подарки.
Тогда в районе кирпичного завода зажали взвод из первой роты и закидали химическими гранатами. Потом мы за этими гранатами гонялись несколько дней. Там Паша и получил свои две пули. Его уложили вместе с другими ранеными в дом. Спустя некоторое время в окно комнаты, где они лежали, попал гранатомет. Очнулся он только в БэТэРе, заваленный труппами. Тогда-то крыша у него и поехала. Его с трудом удалось уложить в палату в Арианском госпитале — он стал бояться закрытых помещений. Но, как раньше уже бывало с ним, отчаяние помогло ему. Последнее письмо он прислал из госпиталя. Пишет, что поправляется. Встречу мы назначили на следующее второе августа.
... К воротам дома, где мы организовали оборону и удачно контролировали почти весь проулок, подкатил БРДМ особиста бригады. Мы уже были знакомы с этим спортсменом. Пока нам везло. Веня предусмотрительно убрал «Фанту», фрукты, лепешки, которыми я возвращал его к жизни, и кинулся вниз строить остальных. Я остался у АГСа.
С майором была целая делегация — пять афганцев. Двоих я узнал сразу: вчера ночью мы тормознули во встречной засаде обычную нашу «Ниву». Она кралась с выключенными фарами по узкой улочке. Мы наблюдали за ней в ТВН бронетранспортера и ждали, когда она в нас упрется. В ней то и были эти двое, как потом оказалось: заместитель мера города и его телохранитель. Хотя второй был явно узбеком, — уж слишком по-русски он отмахивался от нас, пока не нарвался на приклад автомата. Кто были остальные в делегации, я не знал.
Если это разборки из-за вчерашнего, то все нормально. Я лично по команде доложил обо всем комбату, и без него им тут делать нечего. Ну, помяли мы обоих, так комендантский час был, и бои прямо в городе идут. Успокоившись, я слез с крыши во двор дома.
Если бы я что-то понимал в жизни, я бы догадался, что это судьба. У нее было лицо маленького, тщедушного афганца — мрачное и напряженное, и казалось, на этот раз добра от него не жди. Смысл происходящего проскользнул мимо моего внимания.
— Это он! Это он ограбил мой дом! — маленький афганец, один из тех трех, что приперлись с замом мэра, громко кричал, показывая майору на меня пальцем.
Вот он, «хлопок»! Я почувствовал себя гильзой, падающей после выстрела в горячую пыль.
Ребята хотели что-то сказать — перекрикивая друг друга, оттесняли майора с афганцами. И все-таки я видел, что все они как-то изменились, как будто вдруг разучились смеяться. Вокруг меня образовался круг. При этом я видел, как по Вениному лицу стекали струйки пота. Взгляд его был неподвижен, а тело сотрясала лихорадка. Он был в состоянии шока и никак не мог прийти в себя. Я не был мародером, просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Здесь, на войне, мое чувство интернационального долга по своей силе было сопоставимо с любовью к Родине. С той лишь разницей, что афганца, которому я был почему-то что-то должен, хотелось убить! Тяжело было осознавать возможность быть убитым человеком, перед которым ты в неоплатном интернациональном долгу.
Вдруг оказалось, что все можно проследить: дороги, по которым я шел, дома, в которые я заходил, события, которые я пережил, как мне казалось, в стороне от чужих глаз. По всем дорогам пришлось пройти вновь, во все дома опять заглянуть, пока от моей свободы не осталась самая малость. И если все, что я узнал о жизни — правда, тогда действительно: вся моя жизнь — одно непрерывное преступление.
Когда страх становится постоянным, он превращается в подлость. Меня судили трусы. Был показательный суд. Я принял все на себя. Веню долго прессовали и, сломав, заставили выступить от лица комсомольской организации роты общественным обвинителем. На плацу бригады мне срезали сержантские лычки, и я поехал на Родину, получив восемь лет за вооруженный грабеж.
Тюрьма — единственная прививка от наших страхов перед ней. Она оказалась местом, где ненависть и злоба имеют свойство накапливаться, оттачиваясь с годами до такой остроты, что превращаются в совершенное оружие. Ты становишься заложником собственной злобы, тратя время и энергию на совершенствование, затем уже на сдерживание этой рвущейся на свободу силы. И она прорывается с неизбежность землетрясения, которое можно предсказать, но остановить — нереально.
Паша. 2 августа 1998 года
Телефон Рекса не отвечал, терпеливо снося мою настойчивость. Я решил позвонить домой Вене. Он схватил трубку, словно сидел на ней. Голос его был взволнован. Мы договорились, что я подожду его в ближайшем кабаке.
Я открыл дверь: у самого входа за столиком двое местных парней потягивают пиво. За соседним столиком заливаются смехом две принцессы. В отраженном солнечном свете сверкают золотом их тонкие пальчики и два фужера с шампанским. Напротив, за стойкой бара молодой бармен с неуловимо знакомым лицом цепким взглядом профессионально оценил мою сумку.
Выбеленные стены бывшей местной пивнушки, светильники а-ля керосинка, простые деревянные столики — повернуться негде. Большой банкетный зал закрыт. Этому заведению столько же лет, сколько и мне. Время словно остановилось в этих стенах. Как и раньше, сюда заходят перевести дыхание, поправить здоровье после вчерашнего, чтобы потом снова окунуться в грандиозный спектакль, идущий без антрактов в тихих двориках вокруг. Именно здесь разыгралась идеальная сцена поножовщины, в которой не было разделения на актеров и зрителей.
Сосредоточившись взглядом на трещине в стене около моего столика, я попытался понять, где и когда споткнулся Женька, чуть не выронив будущее из своих рук. Исправительные учреждения на то и исправительные: если не можешь найти причину преступления и исправить ее одним способом, попробуй другим. Но поиск и исправление ошибок должны сходиться — жизнь должна быть устойчивым равновесием побед и поражений. Ведь проверка сделанного — это и есть присоединение прошлого к нашему собственному будущему. Опыт, предыдущие испытания и прожитая жизнь, дали Женьке силы подняться.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Телефон зазвонил, конечно, в тот самый момент, когда я не был готов к этому. Пришлось бежать из душа через всю квартиру. Я хотел бы, чтобы это был звонок Паши — его самолет приземлился больше часа назад. Он писал мне несколько раз до своего отъезда. Я постоянно получал от него подогрев в тюрьме. Паша приезжал ко мне, но свидания нам не дали. Он ни минуты не сомневался в том, что я выберусь из этой ямы.
Я не успел к телефону, но не расстроился, потому что Веня, мой отчаянный благодетель, тут же перезвонил мне. Каждая его попытка помочь мне была стремлением утвердиться за мой счет.
Где та грань, за которой мои друзья уже не в праве рассчитывать на мою помощь, и после чего они уже сами отвечают за себя? Я лично уверен в том, что у человека все в жизни происходит по стечению обстоятельств. Каждый из нас зависит от других людей, и перед каждым из нас стоит проблема выбора. И если ты не в силах сделать правильный выбор, его за тебя сделают другие. И тогда ты будешь шестеренкой в чужом механизме. Я понимал, что в нашей жизни не все так просто. Кто мог предсказать, что я поймаю того мотоциклиста? Кто знал, что Веня возьмет деньги, и мы влетим под дембель? Кто знал, что тот парень ударит Веню?
— Не лезь, если не просят! — ответил мне тогда здоровяк в баре.
Жека (Рекс). Осень 1989 года
... Под окном дома резко заскрежетали тормоза, и раздался противный гудок машины. Не дожидаясь звонка, открыв входную дверь, я выглянул в подъезд. По ступеням с грохотом поднимался Веня. Он старался идти ровно, но его заносило, и к грохоту его шагов добавлялся гул перил.
— А, не спишь, — понимающе кивнул он.
— Извини, что поздно. Так получилось. Мне нужна твоя помощь.
— Помощь?
— Да. Кстати, давай пойдем, что ли, куда-нибудь? — и не дождавшись моего ответа, он зашагал назад к выходу из подъезда. Накинув сверху куртку, я пошел за ним.
Мы пришли в местный ресторан и заказали жареное мясо.
— Да не наваливай ты, как халдей, на свою тарелку груды закусок. Помни, Веня, ты вкушаешь жареное мясо, а не лопаешь деликатесный силос! Два-три подрумяненных ломтика жареной картошечки, пара огурчиков маринованных, моченная грушка, ложка хрена со свеколкой, ну, там оливки какие-нибудь. И... водка. Водка, Веня! Но сначала, я отвечаю, Веня — фужер! Потом, несомненно, мясцо, потом водка, потом без передыха еще ломоть.
Вот я и разговелся.
Все, состоялось.
Желудок мой ликовал — вот уже два года он регулярно получает то, о чем мечтал все пять черных лет. Я с умилением откинулся на спинку стула и благожелательно созерцал сидящую в зале публику, с ней меня связали аргументы и факты Вениной истории, которую я слушал поначалу не слишком внимательно:
— Ну, соберем мы их, козлов, за одним столом. Выставим водки море, жратвы — вагон. А сами аккуратненько обрежем стволы заранее, сложим их, заряженные, в сумку и в уголок комнаты положим. Когда они нажрутся и пустят слюни, мы, Веня, с тобой вдвоем встанем, и с двух рук как дадим! Представляешь? Комната вся в пороховом дыму, жратва на столе вперемежку с их мозгами. На стенах, на полу — кругом их кровь. Они стонут, шевелятся, гильзы по полу катаются, водка из разбитых бутылок течет прямо на пол. А мы с тобой, Веня, стоим посреди всего этого. Дальше-то что? — спросил я, обрывая его словесный поток.
— Класс! — сказал Веня и я понял, что он ничего не знает про жизнь среди этих «чертей».
— Кому ты должен? — перешел я к делу.
— Вон ему, — совершенно отчетливо Веня указал на «быка», что стоял у стойки бара, напротив входа в наш зал.
— Сколько ты должен без «счетчика»?
— Что? — Веня явно понял только смысл глагола.
— Сколько хочет этот урод? — задал я вопрос попроще.
— Я должен ему три сотни баксов, — Веня уже не мог оторвать взгляд от бумажек, которые я ему отсчитывал прямо за столом.
— Иди, отдай и возвращайся.
Количество молодых людей спортивного вида на квадратный метр площади внушало здоровый оптимизм. Уродливые лысые существа в клубах сигаретного дыма сидели друг у друга на головах и смотрели видео в баре, напротив нашего зала. Не самое дурацкое занятие для заведения со свободным входом.
Я внимательно следил за Веней, который что-то лопотал одному из этих амбалов. Когда Веня попытался похлопать кредитора по плечу, ему технично въехали с правой в голову. Веню упал, и его начали бить ногами прямо у стойки. Пепельница с нашего стола, удачно брошенная мной, попала в голову амбалу, и он мягко осел на пол рядом с Веней. Четко осознавая, что у меня есть некая внутренняя территория, которую нельзя никому уступать, я решительно двинулся к дерущимся.
— Когда ваш стиль поведения, ваши манеры кому-то не нравятся, демонстрируйте их в другом месте, — примерно с этих слов все и началось.
Я не баклан какой-нибудь. Мое самообладание не перешло в гнев, сострадание к Вене не граничило с истерией, только терпение к его неудачам явно имело предел. А парень был действительно здоровый. Кровь из разбитой головы обильно текла по шее ему на грудь. Встав на ноги, и вытирая кровь с лица одной рукой, другой он достал нож. Его действия тогда я оценил, как почерк дилетанта. Резать и ждать, когда этот клоун умрет от потери крови, было глупо. Но и особого желания лежать с набитым мясом животом на столе в морге я тоже не испытывал. Нож, которым я резал только что мясо, просто лежал в моей руке, а вот его рука действительно держала нож. Он неожиданно резко, с финтом, попытался меня ударить ножом. Я ушел от удара, разорвав дистанцию. Не вовремя поднявшийся с пола Веня чуть не попал под удар.
Получалось — чтобы жить завтра, кому-то надо было выжить сегодня. Решение было принято. Все заняло несколько мгновений. Ребра не создают реальной преграды для лезвия ножа, как это принято думать. Так что мой удар под его бьющую руку не представлял собой что-то особенное. Я научился этим вещам от людей, которые это уже делали. И если это было моей ошибкой, то это надо было еще доказать.
Но у судей существует врожденное предубеждение против ножей. Нож всегда ассоциируется с намерением убить. Отдав пять лет, я вышел по амнистии ровно на два года, чтобы так глупо сесть снова.
Паша. 2 августа 1998 года
Скрестив ноги, я подлил вина в бокал и, откинувшись на спинку стула, стал разглядывать застиранную скатерть. Подошел бармен. Несколько секунд он был занят столом: поставил закуску, напитки и отошел. Я где-то видел этого парня, и все время пытался вспомнить. Где? Сейчас в любой момент мои друзья, основные составляющие части моей жизни, могли появиться в дверях, выйдя из ослепительного августовского солнца.
Я оторвал взгляд от бокала и увидел, как бармен суетливо, что-то лопочет по телефону. Это немного насторожило меня. «Как только пацаны придут, мы уйдем», — решил я.
Через минуту вошли Веня с Женькой. Я впервые видел Веню в таком состоянии. Он шел между столами, чуть не пританцовывая. Глаза светились, как два надраенных пятака, а на лице висела глупая детская улыбка.
Женя сильно изменился, состарился, но держался свободно. Его литое тело и настороженные проницательные глаза выдавали в нем опасного человека. Он не был похож на разбухшего от выпитого и не сдержанного на язык балабола Веню.
Внимательно заглянув в мои глаза и увидев, как я улыбнулся Вене в ответ, Жека расплылся в улыбке и, схватив протянутую в приветствии руку, потряс ее, крепко сжимая своей жесткой натренированной ладонью. Мы обнялись.
Веня. 2 августа 1998 года
Двое мужчин вошли почти сразу за нами и мгновенно заполнили собой все пространство между столами. Я стоял к ним вполоборота и не сразу обратил внимание на газету, которую один из них держал в правой руке. Подняв руку в направлении обнимающихся Женьки и Паши, почти в упор он выстрелил Паше в голову. Странно, как не задело Женьку. Выстрела почти не было слышно, только хлопок какой-то. Я увидел, как тело Паши обмякло и повисло на Женькиных руках. Эти двое мгновенно выскочили на улицу и, прыгнув в поджидающую их машину, умчались. Я побежал следом за ними, надеясь хотя бы увидеть номер машины. Ни черта я не увидел! Когда вернулся, Жека уже положил мертвого Пашу на сдвинутые столы. На полу валялись сброшенные со стола фужеры, тарелки, какая-то закуска. Вино, вылившееся из упавшей бутылки, смешалось с кровью, капающей со стола, на котором лежал Паша. И я, заплакав громко, как в детстве, почему-то вспомнил именно эти слова:
«И сказал Создатель: «Рано давать им крылья, они понесут на них смерть и разрушение. Но дадим им горы. Пусть некоторые боятся их, но для других они будут спасением».
Паша. 2 августа 1998 года
Мы обнимались с Женькой, когда я увидел, как вошли эти двое. Один из них встал за спиной у Вени и вытянул руку в моем направлении.
Человеку свойственно вытягивать руку в направлении предмета, указывая на него. Это настолько вошло в нашу привычку, что направление, приданное руке, не требует существенных изменений для уточнения, поэтому эта привычка успешно используется для быстрого наведения пистолета на цель. Нужно только научиться держать его так, чтобы направление ствола являлось как бы продолжением руки стреляющего. И если ствол займет положение указательного пальца, направление руки даст вам возможность достаточно быстро и практически точно навести оружие на цель. Вытянутая рука с физиологической точки зрения наиболее удобна, так как суставы, мышцы плеча и предплечья фиксируются при этом наиболее прочно.
Поэтому стрельба из пистолета с вытянутой руки значительно повышает скорость наводки оружия в цель.
Я именно так и воспринял эту поднятую руку.
Паша. Февраль 1996 года.
- Механизм слишком красивый для долгой жизни, — прокомментировал свою работу мастер, желая привлечь наше внимание к устраиваемому им аттракциону.
Чтобы взломать сейф потребовался автоген и сорок восемь минут. Железный ящик оказался почти пустым: в нем находились лишь черная «мыльница», соединенная проводом с тонким металлическим щупом, небольшой пенал и маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
— Воздух — что, тоже входит в стоимость содержимого? — спросил ехидно Шуруп.
— Пенал — это темнопольная лупа, мыльница со щупом — Diamond Tester, — просветили нас снисходительно, — а в мешочке наверняка алмазы.
— Удачный абордаж! Но безопасность предпочтительней доходов, — Шуруп достал пистолет.
Как только один из них дернулся, он спустил курок, но нечеткий щелчок указал на осечку. Для Шурупа не стало неожиданностью то, что я оказался вооружен и достаточно подготовлен для такого поворота событий. Я был готов к любому варианту, в том числе, и к этому. Поэтому, когда возврат наших инвестиций потребовал силового решения, для меня это не стало неожиданностью.
После осечки пистолета нас с Шурупом ошибочно приняли за загнанную дичь. Но стрельба на охоте чаще более статична. Каждый вид стрельбы имеет свои особенности, но, тем не менее, базовые принципы стрельбы остаются неизменными даже для пистолетов, которыми мы все оказались вооружены. Поэтому — охота охоте рознь.
Перед этими неудачниками встала необходимость разить не статичные, а появляющиеся, движущиеся цели на разных дистанциях, из разных положений, в движении, с переносом огня по фронту и в глубину, в условиях недостаточного освещения (после того, как я «отстегнул» ногу одному и плечо другому, я добросовестно отстрелялся по лампам в навесном потолке офиса), в ограниченное время. Кажущаяся простота стрельбы в упор по нам с Шурупом скрыла от них тот факт, что результатом должно было быть гарантированное поражение цели, а не случайное попадание. Тогда ребятам здорово не повезло. Мы забрали содержимое сейфа. Алмазы, оказавшиеся фальшивыми, все же как-то компенсировали наши с Шурупом расходы.
Но сделанное нами оказалось достаточным основанием для проведения оперативно-розыскных мероприятий. Как известно, в ходе их проведения используются информационные системы, видео — и аудиозапись, кино — и фотосъемка, а также другие технические и иные средства, не наносящие ущерб жизни и здоровью людей и не причиняющие вред окружающей среде. Я не стал уговаривать Шурупа не испытывать свою судьбу, и уехал из страны, не веря заботе чужих людей о моем здоровье. Шуруп поверил и остался. Его нашли те, кого мы наказали. Меня тоже искали, но время многое изменило. Большинство участников той истории уже отошли в мир иной — чем меньше братьев в ней участвовало, тем больше получилось на брата. Каждый из нас вынужден сам зарабатывать себе на похороны.
Статичных стоек при стрельбе из пистолета в реальной ситуации практически не существует. Стрельба ведется на предельно малых дистанциях и заканчивается в считанные секунды. Процесс складывается из изготовки, прицеливания и спуска. Поскольку для стрельбы из пистолета острота зрения играет не такую важную роль, как при стрельбе из винтовки, зрительная память и чувство оружия, выработанные при стрельбе из своего, хорошо знакомого пистолета, позволяют достигать значительно лучших результатов. Выработав чувство родства с оружием, стрелок выполняет все приемы изготовки, прицеливания и спуска автоматически, не разделяя их.
Этот парень располагался под углом к линии огня — левое плечо впереди, ноги на ширине плеч, а торс слегка наклонен вперед. Вес тела равномерно распределялся на обе ноги, так было удобнее гасить опорной ногой отдачу оружия. В этой стойке стрелок представляет собой меньшую мишень.
Внезапность возникшей угрозы и необходимость быстрой реакции на нее потребовала от меня мгновенной оценки ситуации с одновременным уходом с линии огня противника. У меня не было времени ни на маневр, ни на возможность как-то среагировать — Женька крепко держал меня в своих объятиях. Я четко видел мушку, располагавшуюся точно посредине прорези целика так, что ее верхний край был на одном уровне с верхним его срезом. Мне показалось, будто что-то лопнуло, разорвавшись в моей голове миллионом ярких вспышек.
«Flash-effect», — успел подумать я.
Жека (Рекс). 2 августа 1998 года
Паша умер у меня на руках. Быстро и без слов. Я сдвинул столы и, сбросив с них все на пол, положил Пашу. Сложив ему руки, я закрыл его глаза. Вытер кровь. Эти уроды убили его! Я даже не пытался их догонять.
Я шел по жизни ошибочным путем, пытаясь расположить мысли так, как делал это всегда, но сейчас была другая ситуация. Минутой раньше у меня было отчетливое чувство, что я знаю что-то особенное. Это нельзя вспомнить, используя только память. Я остро почувствовал, как совсем недавно у меня вновь возникло это «намерение» — вернуться домой с войны, во что бы то ни стало. Время размышлений прошло — пришло время менять жизнь. И этот день, наконец, наступил, мы снова собрались вместе, чтобы поддержать свой статус и поставить всех в известность о наших победах. Для нас 2 августа — такой же инстинкт, как продолжение рода. Это единственный день, который вмещает в себя два понятия — память о павших и воинское братство.
Раз в году мы достаем свои награды, цепляем их на свои пиджаки, смотрим на себя в зеркало и видим, что «приехали» — мы медленно превращаемся в тех, кем больше всего боялись стать.
Но большинство из нас, в конце концов, понимает, что гораздо приятней быть самими собой и гордиться собственными победами, чем играть чужие роли. Мы поступаем так, как нам подсказывает наш собственный опыт и наша память, последняя — особенно.
И не говорите нам про духовные ценности. Если обо всем вам рассказать — жизни не хватит. Да ее уже не хватает.
Сунь-Цзы. «Искусство войны»
Ну что ж, посмотрим, посмотрим. Проходите сюда, на кушетку. Пальцевое исследование необходимо проводить во всех случаях заболеваний прямой кишки, независимо от его характера. Не бойтесь, ложитесь на бок, колени — к животу. Одновременно проверим анальный рефлекс. Расслабьтесь. Я сейчас надену перчатки. Не вздрагивайте — это мой указательный палец, смазанный вазелиновым маслом. Потужьтесь, как при дефекации, и во время исследования постарайтесь максимально расслабиться. Я все сделаю осторожно — не волнуйтесь. Хотите, я вам расскажу историю?
Есть три типа засад — «первым классом», «пустышка» и «задница». Идеализируя картину, можно сказать: цель первоклассной засады — получить намеченный результат, а цель штаба — обеспечить группу ресурсами для выполнения поставленной задачи. Ротный это называет «селективным доступом к общим ресурсам». Цель, указанная стрелками на карте, становится задачей, если конкретно известен желаемый результат и сроки его достижения. Выбравшись из-под кондиционеров на реализацию разведданных, «командировочные» мешают беспрестанной суетой и поощряемой вседозволенностью. При этом никто не радуется тому, что жратвы стало больше, а группа упакована и слаженна. Все понимают — то, чем пришлось за это заплатить, стоит намного дороже всех этих сомнительных преимуществ.
В засаде свой этикет: громко не говорить, резких движений — не делать. Мы живем по своим законам, и тот, кто отличается от нас не на словах, а на деле, немедленно получает агрессивную реакцию в свой адрес. Вряд ли кто из «охотников за наградными» может точно ответить на вопрос, почему мы занимаемся тем, чем мы занимаемся, и почему мы это делаем именно таким способом, демонстрируя агрессивность, низкий болевой барьер и готовность идти на все.
«Пустышка» — это когда на душе днем и ночью скребут кошки, когда мы, как песчинки в песочных часах, ожидаем своего шанса. Мало кто из нас сможет объяснить, как он сделает свою работу, но показать ее мастерски готов каждый. Кто умеет, почти всегда не знает, как он это делает.
Место сегодняшней засады — у черта в заднице. Накатанная тропа на дне лощины, овраги, спускающиеся с плато — явные признаки геморроя. Операция по его удалению — это безразмерная вероятность удачи, слагаемая из качества связи с бригадой, условий внешней среды, оперативной обстановки в районе, упорядоченных предпочтений командира и последовательности событий. Наша группа «проктологов» пришла сюда пешком, в обычном режиме «бежим-лежим». Разбившись на огневые группы, окопалась на склоне сопки. Громко сказано — окопалась. Копать в затвердевшей, как камень, глине трехкомнатную землянку у нас не было времени и сил. За ночь вырыли в этой глине только небольшой «карман» для стрельбы лежа. Накрыв его плащ-палаткой, посыпали все вокруг сухой глиной и пылью. Таскать ее пришлось с противоположного склона, заметая собственные следы.
Все при нас, в стареньких РД. У меня — в лентах и «рассыпухе» семьсот патронов двойного боекомплекта к ПК, гранаты, запалы, ракетницы, на дне рюкзака — сухпай с «неприкосновенным запасом» воды во фляжке. У напарника такой же напрочь «убитый» в засадах и проческах рюкзак десантника с гранатами, запалами, двумя полными воды трофейными алюминиевыми фляжками, сухпаем, патронами к его АКМ и тремя отдельными рожками с патронами для стрельбы с глушителем. На двоих — одна саперная лопатка, заклеенный РДВ и плащ-палатка. В резиновом бурдюке РДВ остатки теплой воды, взбитой пешим переходом до противного ощущения — пьешь, словно чужую слюну. Вместо спальника у каждого — большое зеленное верблюжье одеяло, заслуженный трофей с прочески. Что-что, а устраиваться на свежем воздухе мы научились быстро.
У любого из нас в жизни есть много нелогичности. Необязательно об этом кому-нибудь говорить, но замечать это для себя нужно. Нужно уметь распознавать неразумные вещи, искать именно то, что необоснованно. Нелогично иметь ощущения, которые не соответствуют ситуации. Если что-то неправильно, значит, реагируешь на то, чего нет. Но в происходящем сейчас передо мной нет ничего неправильного. То, что находится здесь, прямо сейчас, вполне реально. Любые воспоминания или надежды только лишают картинку яркости. Я фиксирую, все что происходит: звуки, ощущения тела, мысли в голове. Не стараюсь изменить или прекратить что-то. Просто воспринимаю это как естественный ход событий. И мои мысли, ощущения успокаиваются. Нелогично не соглашаться с самим собой. Мир ночной засады — сплошные эмоции. Зрение и слух получают информацию быстрее, чем нарастает ответная интенсивность ощущений яркости и громкости. Я словно одно большое слепое ухо. Хотя, есть другой способ.
Бинокль «БЛИК» нам не достался, и я смотрю в трубу НСПУ. Оберегая окислившуюся батарейку, смотрю короткими сеансами. Погружаясь в зеленую ночную муть, как аквалангист в болото, я стараюсь реагировать только на то, что есть передо мной, а не на тепловые образы. На самом деле это только снимок, сделанный в инфракрасном спектре. Война жестко наказывает тех, кто думает, что зеленная мгла и есть сама реальность.
Датчики прицела наполняют ночной сумрак светящимися россыпями призрачных изумрудов — нагретых солнцем и неостывших за ночь камней. Изредка сквозь зеленое марево прицела хищными фантомами проявляются шакалы, похожие на мелких беспородных собак с трусливо поджатыми хвостами. «Крона», щелкая как метроном, отмеряет последний час моей ночной смены. Благополучно пережив маршбросок, суету первой ночи и неподвижность дневной жары, я выхожу на второй круг ада.
Боже, как воняют подмышки моего напарника! Запах тела, как и аппендикс, след нашей эволюции. Какой бы цели ни служили эти запахи в первобытные времена, сейчас они стали для меня проблемой. Это просто доказательство повышенной активности потовых желез. Вследствие чрезмерного потоотделения создается питательная среда для бактерий. Именно из-за них возникает невероятный запах. Наши подмышечные жировые железы уже какой день без остановки смешивают свои выделения с потом. Получаются очень пахучие соединения. Я бы упаковал этот аромат во флакон и хранил его как амулет от беды и невзгод.
В мире есть еще другие запахи, но мой нос, забыв об этом, продолжает реагировать на ароматы чужого уставшего тела. Большая часть пота выделяется через подошвы стоп. Я это чувствую особенно — в ногах у меня стоят «дембельские» полусапожки напарника. Прикрученный шурупами каблук, стелька, вырезанная из толстой мягкой кожи, капроновые шнурки, покрашенные гудроном, перешитый и дважды прошитый в основании язычок — не ботинки, а образец бережного отношения к собственному здоровью. Уйти в засаду легче, чем вернуться. А удобная надежная обувь — лучшая этому гарантия.
Голые пятки напарника больно толкают меня в бедро. Господи, как он пинается! Его тело реагирует на сочетание всплывающих в контуженой голове картинок, звуков и ощущений непроизвольным сокращением мышц. Судороги повторяются с пугающей регулярностью. Дергаясь во сне, он становится похож на поломанную механическую куклу. Жаль, что его не видят сами кукловоды, дергающие нас за нити стрелок, нарисованных на их картах. Судороги — не самое страшное, что приходится терпеть, зарывшись в песок.
Днем нагретая солнцем плащ-палатка давит своей тенью, словно бетонная глыба. Во рту сухо, бывшие влажными десны становятся сухими и липкими, а слюна — вязкой и клейкой. Вода, как электролит для аккумулятора — ее нехватка вызывает сонливость и резкое падение активности. Все вдруг надоедает и всего начинает быть мало: пространства, воздуха, времени. В такие моменты чувствуешь себя полным «тормозом». Норма — семь-десять стаканов в день и больше, но столько воды с собой не унесешь. Не обсыкаться же от страха, когда патроны кончатся? Стоит тащить сюда воду, чтобы потом поливать ею склоны?
Кстати, пора отлить. Как долго я могу терпеть, прежде чем наступит клиническая стадия? Взводный, утверждает, что терпеть можно шесть-восемь часов. Постоянно вырабатывающаяся в почках моча (по четверти стакана в час) стекает в мочевой пузырь, накапливаясь до определенного момента. Когда ее накапливается около стакана — появляются первые короткие позывы, порядка двух стаканов — начинается период «слива». Но у каждого свой гидробудильник.
Однажды кто-то выпил в засаде всю воду из правого радиатора БТР. Нас собрали всех в один бронетранспортер и, закрыв внутри, не разрешали всю обратную дорогу ни пить, ни мочиться. Принцип отношения к молодым всегда прост: стань, кем сможешь. И двое не смогли, украденная вода превратила их мочевые пузыри в наполненные водой воздушные шары. Растянувшиеся мышцы не могли удержать скопившуюся жидкость. Не контролируя организм, они мочили собственные штаны сначала по капле, а затем уже небольшими порциями. И только в бригаде нам наконец-то разрешили облегчиться. Все сразу встало на свои места, правда, двоим места уже не хватило. Их упорство сделало их мучениками. Но если урод с тупыми мозгами вобьет себе что-либо в голову, то мучениками становятся все, кто с ним имеет дело.
Спустив штаны, стоя на коленях несчастные топили в луже собственной мочи вину за неумение подчиняться обстоятельствам. Их признание было вознаграждено проблемой — моча была, но давления в мочевом пузыре уже не было. Слабая струя насыщенного оранжевого цвета источала сильный аммиачный запах беспомощности. Оба чесались, испытывая сильный зуд кожи. Нас заставили наблюдать в назидание. Радости видеть это было мало, но возможности не смотреть нам не дали. Наказание и обличение дают мудрость.
Как только ты ведешь себя, как осел, тут же находятся желающие на тебе покататься. Надо самому распоряжаться собой. Я первым ударил дембеля, издевающегося над этими несчастными. Резкий как бритва, он оказался цепким как бульдог. Драка удалась на славу. Мы оба оказались в списке добровольцев, и теперь я его напарник в дозорной группе. Уже сутки, как мы с ним лежим в одной яме, судя по запахам, вырытой живыми для мертвых.
Если вовремя не пукнешь — головой опухнешь. Все верно. Голова у напарника по этому поводу не пухнет — газанул и спит. Его желудок — это сборище чудовищно старательных мышц, трудовой порыв которых остановить практически невозможно. Нет жратвы? Это не повод для расслабления. Я это предвидел, наблюдая, как он весь день, на жаре, будто дробилкой перемалывал челюстями сухари «столовые», запивая их мертвой водой. От каждого такого глотка, однако, живых существ в его животе становилось больше, чем китайцев в Шанхае. Даже если неимоверными усилиями воли напарнику, бодрствуя, удавалось скрывать днем свои порывы, то ночью, засыпая, шила в заднице ему уже было не утаить. Расстроенный или пустой желудок может быть причиной неприятного запаха. Вот его кишечные соки опять начинают взбалтываться, переливаться и пузыриться, производя урчаще-рычащие звуки, заставляющие меня высунуть голову из этой норы.
Передо мной распахивается ночное небо. Звезд уже не видно, но горизонт, густо заштрихованный простым карандашом, почти черен. Я глубоко вдыхаю всей грудью. Свежий, остывший за ночь воздух заполняет легкие прохладой предрассветных сумерек — благодать, снизошедшая на меня с небес!
Закрыв глаза, погружаюсь в тишину. Мне раньше так не хватало пауз, каких-то считанных минут тишины, чтобы постоять, разобраться в себе и других, не сделать резких движений. Теперь ее так много, что закладывает уши. Желание встать во весь рост и потянуться, после долгого неудобного лежания, выталкивает меня наверх. Боже, как хорошо!
Я беру АКМ напарника и спускаюсь по склону вниз, в овраг за нашей спиной — чтобы не светиться на склоне под стволами группы. Ничто меня не пугает, и сквозящий по склону легкий ветерок, предвестник будущих неприятностей, только усугубляет безмятежность происходящего.
Спустившись, останавливаюсь помочиться. Стараясь не журчать, опускаюсь на колени и невольно вспоминаю двух обоссанных парней, их нервную неспособность сдержаться. Беспокойство, отвращение и неудобство наполняют меня. Не могу сдержаться, по спине бегут мурашки. Меня непроизвольно передергивает судорогой. Автомат сползает с плеча, едва не коснувшись вонючей струи. Я застываю в нелепой позе, прижав цилиндр глушителя локтем к бедру. Приклад больно бьет по затылку. Неприятности всегда связаны с ощущениями, которых уже нельзя изменить.
Стемнело. Только что зажглись фонари вдоль улицы. Мощная лампа на столбе освещает весь дом. Пересекая двор, он видит собственную тень, вытянувшуюся от его ног к дому. Дотронувшись до завалинки, тень смело поднимается почти под крышу нелепым сгорбленным силуэтом с нечеловеческой, хищной головой.
В большой комнате панихида. Много стариков и бабок. Все сидят на табуретках вдоль стен, покачиваются. Под низким потолком, в тряпичном абажуре, слабым желтым пятном мерцает маленькая лампочка.
Панихида по хозяину дома — его отцу. Мать плача, под молитву, рассказывает, как умер отец. Он стоит у оббитого красным гроба. Мать показывает карточку, влажную от слез, и все в один голос говорят: стук ночью в дверь, поднялся с кровати, упал и умер — все ждал тебя, хотел увидеть. Он тоже хотел увидеть отца. Жизнь едва-едва налаживалась, но мелочная суета задержала его. Знать бы раньше!
Горе молотит его вот уже два дня. В грудь медленно входит острым раскаленным жалом ноющая боль. Не стесняясь, он плачет, громко, навзрыд. Размазывая слезы по лицу, вдруг понимает, что в действительности плачет об ушедшей радости, что до этого наполняла его сердце. Духота, сладкий дым горящих у иконки свечей, стыд за собственные слезы, заунывное пение старушек у гроба выталкивают его на свежий воздух.
Освещенные улочки с белыми водянисто-голубыми домиками — здесь можно было остаться жить. Тихая осенняя ночь. На звездном небе висит надкушенная горбушка луны. Что-то настораживает его. Он всматривается в темноту за домом и видит — горизонт искажен черным незнакомым силуэтом надвигающейся горы. По ее пологому склону два человека волокут какие-то мешки. Обремененные поклажей, они тяжело поднимаются в гору. Что это за гора? Кто эти люди?
Он поворачивается и быстро идет в сторону дома. Резко открыв дверь, вдруг оказывается перед черной бездонной пропастью. Шаг в темноту и, теряя равновесие, он проваливается в вязкую, обжигающую холодом, пустоту.
Болт проснулся оттого, что вздрогнул во сне. Тихо. Шурша, тонкой струйкой со стенки окопа стекает песок. Он один в окопе, без автомата. Пулемет молодого на месте, но самого молодого нет. Переутомленный мозг причудливо комбинирует ощущения из того, что происходит сейчас и из того, что было во сне. Болт медленно отходит от сна, в котором опять переживал о том, чего давно уже нет. АКМ с ПБС — просрал, молодой — свалил. Если до рассвета «носорог» не найдется — устанешь объяснять причину его ухода. Сонное воображение рисует картины, одна ужасней другой. Кому пожалуешься на то, что «пассики» у тебя ослабли и пленку «зажевало»?
Болт задержался после похорон отца на три дня. Старший брат пил не просыхая, окончательно увязнув в угаре запоя. Его приступы пьяной агрессии, рожденные упреками в смерти отца, закончились их короткой и яростной дракой. Болт и раньше не умел ловить «изящные подробности» во взаимоотношениях с братом — сказать или промолчать, уйти или остаться. Устроив брата после драки в больницу (сломанные ребра, сотрясение мозга), он задержался еще на три дня, решив помочь матушке по хозяйству. Но ремонт крыши сарая затянулся до «белых мух». Вернувшись в город, Болт получил в отделе кадров завода повестку из военкомата. Через десять дней — лысого, в битком набитом призывниками плацкартном вагоне его уже везли на Юг.
С первым ударом ножа хлебореза из полковой столовой жизнь Болта развалилась на маленькие аккуратные кусочки масла — «сегодня» и «вчера».
Попав после учебки в бригаду, Болт написал домой, что служит в Монголии — нелепая святая ложь, призванная успокоить измотанное выходками старшего брата сердце матушки.
Оружие и снаряжение считалось личным имуществом, война — работой, а фактор необходимости — основой исполнения приказа. Любые слова, не подкрепленные поступками, считались понтами, за которые приходилось конкретно отвечать. Новый мир пришлось усваивать как иностранный язык — придавая старым словам новые значения. Разница была не просто в используемых словах. Слова имели смысл лишь настолько, насколько они обозначали что-то. Кто говорил не думая, тот умирал не болея. Нельзя путать агрессию с бабьим базаром.
Через четыре месяца после прибытия бронетранспортер, на броне которого он сидел, подорвался на фугасе. Уважение после этого заслужить оказалось не сложно, нужно было просто уверено смотреть в глаза и улыбаться, даже тогда, когда легкие разрываются от сдерживаемого крика.
После подрыва начались приступы с внезапным, до тридцати секунд, отключением сознания. Взгляд внезапно останавливался, веки подергивались, проявлялись стереотипные движения лица и рук, реакция на окружающих отсутствовала. В голове начинали кататься металлические шары, наполняя мозги металлическим гулом. При сильном волнении на глаза падали «шторки», застилая половину видимого им мира туманом. В такие моменты он чувствовал себя идущим на ощупь по острым камням сквозь мутный поток воды. После приступа наступало состояние оглушенности, вялости, иногда — головная боль. Частота приступов была невысокой, до нескольких раз в месяц.
Контузия окончательно лишила его каких-либо ориентиров. Болт совсем забыл, кем был до того, как попал в бригаду. Солнце высушило взбитые взрывом мозги, оставив взамен только смутную тень инстинктов. Пережив еще пару серьезных передряг, он оказался окончательно зажат между болью и страхом, словно песок в песочных часах. И лишь когда прошлое заполнилось пустотой безразличия, а будущее — безысходностью, он неподвижно замер в равновесии — песчинка, которая уже упала. До дембеля оставалось двадцать две недели, когда в роте появились молодые очередного призыва.
Их было восемь настоящих «носорогов», которым по молодухе хотелось только бегать и стрелять, через полгода — иметь медаль «За отвагу» и гарантированное место для отдыха, а еще через полтора года, на дембеле — лежать и чесаться, обсуждая эти почесухи с другими, такими же, как они. У «носорогов» работало только полголовы. Вследствие этого они были деятельны, доверчивы, одинаково готовы на подвиг и предательство. Прожив под гипнозом восемнадцать лет, молодые вспахивали сейчас собственной головой большую часть территории бригады, и ждать, что они вдруг соберутся в монолит и начнут что-нибудь осознанно делать, не было никаких оснований. Это в отдельности каждый из них был способен проявить терпение, выдержку и выносливость. Но, собравшись в кучу, их черные, злые и бестолковые тела, неосознанно начинали проявлять стадные крысиные инстинкты. Ничего кроме глубокого, чисто человеческого отвращения они при этом не вызывали. Поэтому, чтобы пасти это стадо, за каждым ветераном закрепляли молодого «носорога».
Когда молодой, перегреваясь под солнцем и замерзая под луной, тупо стремился получить все, не давая в ответ ничего, — воздействовать на него собственным примером было уже бесполезно. Он еще больше наглел, уверовав в верность своего пути и правильность собственной тактики.
Почти все время думая о собственной жопе, молодые и воспринимали все через нее. Как только при очередном построении все вставали в строй, оказывалось, что кому-то опять не нашлось места! «Нагибая» такого бойца, мало кто помнил, что общается с человеком, который был о себе хорошего мнения. Что делать — «в армии есть две армии», и дембеля, как могли, дрючили молодых. Словом, вместо этики устанавливалась целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадал в принципе. Не все были обязательно добрыми парнями.
Болт сам выбрал себе в напарники бывшего студента, изо всех сил пытаясь изменить его поведение. Это был диалог с непредсказуемыми ответами. Главное, чего не нужно было делать молодому, — быть нерешительным. Его трясли словно градусник, который было достаточно хорошо встряхнуть, чтобы потом начать все сначала. Упорно, не меняя направления, каждый раз его возвращали к началу неудачной попытки, добиваясь от него максимальной решительности. Нерешительность — это неумение завершать начатое. Пытка действием начиналась, продолжалась и заканчивалась только тогда, когда поставленная задача была выполнена. Приказ не обсуждается, он исполняется.
Когда два человека не понимают друг друга или не ладят, они не особенно копируют друг друга физически. Один из них наклонен вперед, другой назад, один говорит высоким голосом, другой низким, один жестикулирует, а другой нет. Они, скорее всего, совсем не осознают этих различий. Взаимодействие — это общая реальность, которую можно построить, просто делая то же, что делает напарник. Это не абстрактная вещь, оно строится и нарушается очень конкретными и реальными действиями. Основные инструменты для этого — это язык жестов, особенности речи и подбор слов.
Постепенно они стали даже в чем-то близки друг к другу, были готовы взаимодействовать, выработав способ общения. Но упрямство, как кость, застрявшая в горле, не давала им возможность поднять голову навстречу друг другу. Само по себе это было не хорошо и не плохо, но Болт был недостаточно уравновешен. Бывший студент и Болт подрались при очередной «казни» молодых. Драка была жестокой.
Потерянный вид Болта после драки, его пустые глаза, отчужденный взгляд, отсутствие внимания были верными признаками очередного приступа. Ему постоянно требовалось реальная работа, без особых идей. Самым лучшим лекарством была засада, и ротный, не ломая себе голову, туда и отправил обоих, в одну дозорную группу.
В засаде Болт мгновенно приобрел все признаки хищника: опущенный подбородок, рефлекторно закрывающий самое уязвимое место — шею, взгляд исподлобья, чуть приподнятые плечи, решительный шаг, широкие жесты, выбрасывающие руки выше груди, ладонями вниз. «Носорога» же мысленно все записали в покойники.
Плотный и тяжелый песок вязок, всасывает стопу, обволакивая ее, словно подушка. Опираться можно только на то, что сопротивляется. Мелкий же сухой слой песка текуч — почти как вода, переносимые ветром крошечные песчинки забиваются всюду. Способность, несмотря на текучесть, сохранять следы — еще одно его свойство. На поверхности он настолько измельчен, что на нем оставляет замысловатый след даже перекатывающееся на ветру семечко растения.
Днем дул ветер, заметая все, что было натоптано за день. Но к вечеру ветер стих, и гладкая поверхность песка была готова запечатлеть новые «записи». Болт с молодым шел в дозоре, когда неожиданно увидел следы. На пыльном выбросе отпечаталась лапа с длинными гибкими пальцами. Принадлежать птице неожиданно обрывающиеся следы не могли — ни один из пяти пальцев не был направлен назад. Определить их примерную давность было нетрудно. В безветренную погоду следы, оставленные на песке, бывают очень четкими и хорошо заметными. При малейшем ветре они быстро разрушаются и через два-три часа становятся почти незаметными, а затем вообще исчезают. На открытых же участках ветер уничтожает следы в течение нескольких минут.
На четком следе, похожем на отпечаток маленькой детской ладошки, было видно, что пальцы снизу чешуйчатые. Лапы так сильно давили на песок, что на нем явственно отпечатались даже отдельные чешуйки — своеобразные «песчаные лыжи». Только варан держит так тело — приподнятым над землей, даже его хвост не касается песка, на котором в результате отпечатываются только лапы. Обычно в случае опасности ящерица спасается бегством. Болт пошел вдоль следа, чтобы узнать, успешной ли была охота, и куда скрылся варан. Следы говорили о том, что хищника спугнули.
Ящерица с характерным крупным хвостом была в длину больше метра. Стройное, покрытое овальной чешуей мускулистое тело с хорошо развитыми пятипалыми конечностями беспомощно лежало на спине. Расположенные на боках поперечными рядами округлые светлые кольца, чередуясь с темными пятнами, образовывали сетчатый рисунок. Вытянутая, тупо закругленная спереди голова венчала длинную и толстую шею. Сильный, сжатый с боков овальный хвост вытянулся на земле. Брюшные щитки мелкими правильными рядами прикрывали прострелянное брюхо, белеющее ярким пятном.
Местность напоминала пожелтевшую фотографию, на которой пустынное плато, как скомканная на углу стола скатерть, ниспадало складками глубоких и узких оврагов. Война превратила их в идеальные скрытные пути передвижения караванов. Лучшего для засады места и не придумаешь. Группа мгновенно рассыпалась: огневая поддержка — на холм, остальные — на беглый осмотр ближайших оврагов. До полной темноты оставалось чуть больше трех часов.
Стрелок, убивший ящерицу, не прятался и не боялся оставлять следы, которые привели к глубокой нише, вырытой в глиняном склоне оврага — грамотное укрытие от атаки с воздуха. Это было место стоянки чужой группы сопровождения, проверяющей маршрут перед проводкой каравана. Духи обычно, как зайцы, петляют вокруг, прежде чем выходят на стоянку. Это иногда позволяет им вовремя обнаружить преследующего их противника. На участке, ведущем прямо к лежбищу, как правило, устанавливаются минные ловушки.
На подходах к этой стоянке оказалось несколько таких ловушек. Поставлены они были грамотно, но давно, и это сделало их заметными. Кроме тех, кто их установил, здесь никто не ходил, а свежие следы указывали на аккуратность походки в определенных местах. Это и позволило обнаружить мины. Извлекать их не стали.
Нож вошел в утрамбованную чужими ботинками глину с усилием — стоянкой пользовались давно и регулярно. Небольшие глубокие ямки в песке — с закопченными стенками, почти без запаха, — и не тронутый сажей свод, говорили о том, что еду разогревали на таблетках сухого горючего: у сжигаемой солярки или бензина стойкий запах.
Здесь не было «какого-то другого места», куда можно было бы выкидывать что-то. В яме, вырытой на краю площадки, среди обгоревших остатков скорлупы орехов и чайной заварки нашлись осколки отечественных ампул из-под кофеина — кто-то очень внимательно следил за поставками в бригаду. На противоположном конце площадки, в глубине ниши находился другой тайник с несколькими канистрами бензина, мощным аккумулятором, автомобильной переносной лампой и почти новым светомаскирующим брезентовым пологом. Все оставили, как было, чтобы не спугнуть духов.
Под карнизом песок, смешанный с частичками глины, приятно холодил руку. В таком состоянии его называют «свежий». Он не липнет к подошвам, поскольку с потерей влаги утрачивает пластичность, но сохраняет следы. Духов, обутых в армейские ботинки, было пять человек. Увидев отпечатки коленей на песке, за пределами площадки, Болт, пытаясь повторить чужие движения, сам встал на колени — нормальный психический процесс, не замаскированный никакими другими посторонними желаниями. Оглянувшись, удивился — отпечатки от носков духовских ботинок были дальше, чем носки его полусапожек. Разница была сантиметров восемь-десять! Получалось, что дух был под два метра?! Повернув голову, Болт увидел перед собой пятно успевшего уже высохнуть от чужой влаги песка. Он резко вскочил, боясь, что молодой увидит, чем он тут занимается.
От устья оврага через седловину на запад была проложена наезженная тропа, огибающая с севера небольшую сопку. На ее склоне они и окопались, в покое ожидая утомленного врага.
Кругом тишина — время замерло, закрыв глаза. Постепенно тело расслабляется, позволяя всему происходить самостоятельно. Стоя на коленях, я выдавливаю из себя «последнюю каплю». Жесткие условия полевого быта быстро учат нехитрым приемам личной гигиены. Пахнуть — это одно, гнить живьем — совсем другое.
Я удобно стою на коленях с закрытыми глазами и ничего не делаю. Неожиданно осознаю, что рядом что-то происходит. Поворачиваю голову вправо и вижу — по дну оврага ко мне двигается темный силуэт! Я нахожусь чуть выше, в небольшой выемке на пологом склоне оврага. Не делая резких движений, медленно ложусь на левый бок. Не отрывая рук от собственной «пипетки», продолжаю крепко прижимать локтем ПБС к правому бедру. Медленно подтягиваю к себе ноги, сгибая их в коленях. Приклад автомата лежит на земле перед моим лицом, ствол с глушителем прижат к бедру и направлен в сторону приближающихся шагов. В позе эмбриона вжимаюсь в землю, стараясь слиться со спасительной тенью. «В тени крыл твоих укрой меня! « — молю я Бога.
Все, что могло случиться — случилось. Все упущенные возможности упущены. Уже не оказывая никакого влияния на меня, продолжают существовать в одном мире и пространстве со мной оставленный без предупреждения напарник, набитый патронами РД, брошенный ПК. Как же страшно становится при мысли, что все может закончиться глупо.
Я замираю, пугаясь ударов собственного сердца. Мимо меня проходит человек с автоматом. Слышу, как скрипит песок под его ботинками, и даже как позвякивает металлическое кольцо на ремне автомата. Через минуту он оказывается за моей спиной, и я не могу уже слышать его шагов. Оставаясь лежать на левом боку, я жду продолжения, боясь любым случайным шорохом выдать себя. Трудно точно оценить ситуацию — происходящее за спиной я чувствую только интуитивно. Каждая секунда промедления означает смерть. Сейчас время — это шкала обстоятельств, каждой метке которой соответствует мое конкретное состояние. Главное его свойство: если одно событие было следствием другого, то, независимо от обстоятельств, оно проявится еще раз. Но времени ждать нет. Жернова страха медленно крошат в труху мое сознание. Тот, кто лежит на земле, не должен обижаться, если на него наступят.
Где-то рядом тихо скрипит песок. Кажется, приближается второй человек. Нельзя сказать наверняка, что происходит, только по одним звукам от чужих движений. Я лежу на холодном, пропитанном собственной мочой песке. Отчетливо слышу, как дух осторожно ступает по склону. Он идет прямо на меня, еще не понимая, какая опасность таится в лунной тени склона.
Если ничего не происходит — делайте что-то. Будьте готовы принимать несовершенные решения. Люди часто делают то, что абсолютно бессмысленно в их реальной ситуации.
Медленно высвобождаю руки. Вспоминая о возможности шевелиться, перемещаю ПБС навстречу собственному страху. Когда силуэт головы появляется над моим правым бедром, я дважды нажимаю на спусковой крючок.
Металлическое клацанье затвора кажется громовыми раскатом, по сравнению с двумя глухим хлопками выстрелов. Это только сначала казалось большим подвигом и желанной целью вырваться из душного окопа и улететь в пустоту ночного неба без забот и ответственности. А сейчас у меня в ногах замертво падает убитый мною враг. Где опасность, там, оказывается, и спасение.
Вскакиваю на колени и вижу справа от себя в десяти — двенадцати метрах растерянно обернувшуюся на шум фигуру. Не в силах сдержать рвущийся на свободу страх, выпускаю в эту мишень пять-шесть выстрелов. Афганец валится на бок, упуская возможность быть услышанным.
Наибольшую пользу нужно извлекать из того, что есть прямо сейчас. С пулеметом наперевес, болтая не застегнутым на груди «лифчиком», Болт кинулся вниз по склону. Он наткнулся на молодого, когда тот, пыхтя, волочил вверх по склону за ноги мертвого духа. Забрав свой автомат, Болт со злостью молча всучил пулемет напарнику. Выяснять отношения сейчас он не мог — и без того было по горло забот. Непросто сохранять в такой ситуации трезвую голову и действовать на основании собственных решений. Если что-то уже происходит — не делайте ничего. То, во что вы вовлечены, обычно указывает, на что нужно обратить внимание. В настоящем времени всегда есть альтернативные реальности, именно их мы иногда видим во сне.
Мистическое озарение пришло, как и положено, в момент физического напряжения. Когда они вдвоем тащили трупы подальше на склон, Болт посмотрел на молодого и неожиданно понял, что сейчас только одно может объяснить происходящее — его сон. Бросив все, они, как смогли, зарылись в склон. В этот момент в овраге кроме них уже было человек десять-двенадцать. Никакого каравана не было. Это был хорошо вооруженный и подготовленный отряд. Выстроившись в очередь за смертью, они как дураки лезли на стволы, надеясь пропустить Болта и молодого вне очереди. Судьба не дала им права уйти от боя.
Один автомат с ПБС и восьмьюдесятью патронами к нему, два трофейных АК с десятью рожками, ПК с лентой в сто двадцать патронов, две гранаты, штык-нож — вот все, что противостояло духам в первые минуты боя. Эта пауза позволила группе, подтянув свой левый фланг, развернувшись охватить «подковой» атакующих. Вступив в неравный бой, Болт с молодым оказались в настоящем огненном котле: в спину стреляли свои, а в лицо летели ошметки мертвой плоти — чужие пули рвали в клочья бруствер из двух трупов. Это была прямая открытая схватка: враг — виден и сокрушим, правила — жестки и справедливы.
Рассеявшись под шквальным огнем, духи отступили, оставив пять убитых и брошенное оружие. У одного из мертвецов был найден комплект ЗИП к переносному зенитному ракетному комплексу ПЗРК-9К32, но никто так и не понял, что именно они тогда нашли, и что упустили.
Спустя две недели в пустыне при контрольном облете был сбит зенитной ракетой «Стрела-2» вертолет с «группой досмотра». Погибло меньше, чем вернулось. Но для Болта, летевшего в том вертолете, дверь в будущее захлопнулась навсегда — порванный обломками фюзеляжа, как кожаный футбольный мяч, он с плачем, воплем и скрежетом зубов горел в плавящихся лохмотьях собственной плоти. Для бывшего студента Зенкевича, в тот день заступившего в наряд по роте, судьба перестала быть неизбежностью. Их взаимному рабству пришел конец.
До сих пор помню счастье от самого движения, которое охватило меня тогда. Я встаю во весь рост, накрывая своей тенью лежащего у моих ног мертвого духа. Говорят, что наша тень пропорциональна нашему будущему. Я сам только что был тенью чужого будущего, а сейчас у меня есть собственная тень! Тень — это единственный след, который нельзя уничтожить.
В мусульманских преданиях о создании мира говорится, что Аллах прежде всего сотворил книгу («китаб») и тростниковую палочку для письма («калям»), и записал все, что будет происходить с каждым из живущих. Однако есть в году одна ночь, когда можно упросить Аллаха переписать «твою» страницу в книге. Она-то и получила название «ночи предопределений». Это один из самых ожидаемых мусульманами праздников — «Лейлят аль-Кадр». В русском переводе дословно название праздника означает «ночь силы», «ночь могущества». Тогда, в овраге, короткий неравный бой мгновенно свел многое к одному — облегчая единством наших с Болтом поступков и помыслов судьбы многих людей. В ту ночь последние стали первыми, остальные — остальными. Первые, словно потерянный, но не сдавшийся гарнизон, держались до последнего. Остальные — продолжали погибать, следуя безумным выводам из собственных ощущений. Но общим у тех и других оставалось одно: черное, бездонное ночное небо, приснившееся в ту ночь Болту. У нас с ним была одна и та же ночь. Но, упустив в засаде духовский расчет ПЗРК, Болт перечеркнул последнюю страницу своей книги жизни. Я же смог переписать свою страницу. Решительность — это умение завершать начатое.
Прошлое определяет настоящее через поступки, совершенные нами когда-то. Поэтому жизнь порой напоминает оперетту. Как вам моя история?
Так, так, расслабьтесь — это всего лишь мой палец. Вы говорите — тупая боль в прямой кишке, но только глубокой ночью? Бывает это примерно раз в полгода? Просто внезапно просыпаетесь от этой боли, и потом долго лежите, поджав ноги к животу — пока не пройдет?
Тонус мышц заднего прохода у вас нормальный, но мышца анального отверстия, сфинктер, слаба. Одевайтесь. Боль, на которую вы жалуетесь, носит неврологический характер и является, видимо, симптомом какой-либо другой патологии. Пальцевое исследование дает возможность составить достаточно точное представление о состоянии прямой кишки. Но, чтобы исключить наличие колопроктологического заболевания, вам нужно пройти обследования в нашей клинике: ректороманоскопия, ирригоскопия, при необходимости колоноскопия. Позвоните по указанному телефону и спросите меня, доктора Зенкевича, я выслушаю вас в благодарность за внимание к рассказанной мной истории и за память о Болте. До свидания. Живите БЕЗ геморроя!
Томас де Куинси
Лето на Урале — не всегда солнце, но всегда пора чувственной анархии и тотальной раскованности. Зной вокруг и в сердце.
Кондиционер работал исправно. Воздух был свеж и чист как глоток родниковой воды. В центре просторной приемной молча стояла секретарша. В тягучей паузе ледяной тишины она словно замерзла в позе строгой классной мамочки. Прикрыв за собой дверь, я молчал, точно школьник, вызванный в учительскую. Мои эмоции — вот что ей сейчас было нужно. Как только я покроюсь красными пятнами и с волнением, дрожащим голосом начну объяснять, кто я такой, она почувствует свою власть и начнет раздуваться, заполняя собой каменную недвижимость офиса. Лучше промолчу, решил я и нагло уселся в кресло — долой рамки, стереотипы и обязательства.
Светлая блузка с нескучными, жизнерадостными в самых неожиданных сочетаниях полосками скромно, но со вкусом, подчеркивала все достоинства ее фигуры. Форма следует субъекту — принадлежащие нам предметы такие же, какие мы сами. Поэтому ювелирные украшения могут быть солидными и серьезными, а могут быть смешными и трогательными, как детская игрушка. Сердечко из белого золота с похожими на льдинки аквамаринами только казалось простым кукольным украшением.
Симпатичная обаятельная блондинка, похожая на кусок прозрачного льда, таила внутри огонь и холод. Ее чувственность и жар под кожей выдавал контрастный аромат с пряностью жасмина и прохладой лимона. Почему простые женщины с рыхлыми попами и большими животами всегда пахнут потом, а нестареющие Kinderwhore{6} с длинными ногами и осиными талиями почему-то непременно воняют духами? Ох, любим мы, чтобы было «бохато».
Излучая уверенность в себе, неприступная льдинка на стройных ножках неожиданно заговорила замогильным голосом, медленно, взвешивая каждое слово. Вопросы задавались холодно и властно. Я невольно прижал ладони к бедрам, боясь получить линейкой по рукам. У нее были свои правила игры, которые она никому не позволяла нарушать. Вы, мол, посидите, сколько нужно, и все равно потом уйдете, а я останусь с начальником, этим взрослым ребенком, как бы говорила она всем своим видом. Обычная эмансипированная особа, нашедшая на работе недостающий дома адреналин. Местная версия Скарлетт — женщина, которая все время борется, но никогда не побеждает.
Услышав послушный ответ о назначенной мне встрече, она успокоилась и улыбнулась. Резко развернулась и, отстучав каблуками по паркету победный марш, вернулась на свое место. Села прямо, развернув плечи. Локти сдвинула до отказа назад, грудь — вперед. Зафиксировав положение на пять секунд, вытянула руки вперед и, упершись спиной в спинку кресла, громко захлопнула папку с записями. Несимметричный мир назначенных кем-то встреч превратился в пустой звук. Зачем вообще блондинки красят корни волос в темный цвет?
Сегодня в бизнесе всем хватает простодушия, но не всем хватает простоты. Это только со стороны кажется, что все делается по закону кавалерии — прискакали, порубали и ускакали. Уха тоже варится просто и быстро, но для этого нужна удочка, время и удача. Главный ингредиент — время. Жизнь коротка и поэтому потерянного времени жаль больше всего. Мы становимся профессионалами по мере и в ходе конкретной работы.
Найти партнера по бизнесу нетрудно. Найти подходящего партнера, чтоб понимал с полуслова, гораздо сложнее, чем подыскать приличную жену. От общения партнеры должны, просто обязаны, получать удовольствие. Вот такой вот gay-club. Бизнес это не выколачивание денег — это комфортное состояние души.
Какова его цель в бизнесе со мной? Ради достижения каких целей он готов делиться со мной прибылью? Прибыли в мире нет и делить поровну нечего. Деньги лишь вращают механизм шестеренок под названием «оборотный и стартовый капитал», «накладные расходы», «финансовая и материальная ответственность за принимаемые решения», «текущие идеи» и «Ноу-Хау». Деньги — навоз: если их не разбрасывать, то от них не будет толку.
По первому пункту. Если он предложит мне работать без адекватной зарплаты, то это прямые инвестиции в проект. Если на это уйдет больше года работы — проект не может стоить дешевле ста тысяч долларов. А если его никто не хочет купить за сто тысяч баксов, то надо признать банкротство идеи или сделать соответствующие выводы.
Стоимость оборотного и стартового капитала зависит от гарантий успеха. Чем больше гарантий — тем он дешевле. Если гарантий нет — значит, стоимость проекта неопределенна. Накладные расходы тоже имеют свой разумный предел — сто процентов оплаты труда.
Финансовая ответственность? Принимать решения нужно, но при этом надо отдавать себе отчет — в какие финансовые убытки они могут вылиться. Сумма финансовой ответственности не может быть меньше величины возможных убытков. Иначе решения придется принимать коллегиально — делить убытки между собой.
«Ноу-Хау» — самое главное. Если после вычета предыдущих пунктов от бизнеса что-то останется, этот остаток и будет стоимостью «одноразовой хитрости». Величина может оказаться и отрицательной. Грустно, но факт.
Короче. Прибыли нет, и никогда не будет! Вопрос ее распределения чисто риторический. Пятьдесят на пятьдесят, двадцать пять на семьдесят пять — бред сивой кобылы.
В данном случае, если этот парень разрешит мне инвестировать в его технологию деньги, мою голову и мое время, то надо конкретно спросить его, что он хочет за это получить — и гарантировать ему это. Если он хочет повысить износостойкость деталей к буровым насосам, не повышая значительно их себестоимость, — да ради бога! Я найду для него новых потребителей и новые заказы — надо и другим давать возможность поработать. Многим хочется иметь компанию с оборотом в миллион долларов. Вот только если нужно больше, надо спрашивать — зачем столько денег? Знаю ли я, куда их деть? А если знаю, то зачем пришел к нему со своими деньгами, идеями и временем? Если я жалуюсь на отсутствие поддержки, это верное свидетельство того, что не заслуживаю ее. Вот такой занятный ребус.
В кабинет меня пригласили точно в назначенный срок — секунда в секунду. За столом сидел симпатичный мужчина моего возраста. Подчеркнуто вежливо и доброжелательно он предложил мне присесть. Сразу перешел к делу. Пока он говорил, я рассматривал его.
Аскетизм его черного костюма и стиль «никак» говорили о привычке к самоограничению. На фоне всеобщей чрезмерности московского шика за этим не всегда скрывается простота. Рубашка — батн-даун, галстук — как у фраеров в Европарламенте. Такие парни сразу из рук мамы попадают в руки жены. Чувствуя эту обреченность, они без борьбы сдаются на милость супруги и тещи. Они только кажутся высокомерными, но это только потому, что любят соблюдать дистанцию. Работа для них — большой ребенок, которого надо поить и кормить. Им самим порой нужна хорошая нянька. Такие ничего не знают про себя, пока кто-то им не расскажет. Некоторые из них часто выглядят дураками лишь потому, что не представляют, что на самом деле происходит вокруг.
Люди вообще отличаются друг от друга отношением к себе и к действительности. Многие страдают, но ничего не делают, чтобы изменить собственную жизнь. Опыт прошлых неудач давит на них так сильно, что даже самые мелкие неприятности воспринимаются ими как трагедии. Доброжелательное отношение вызывает подозрение, скрытый подтекст, корыстные намерения. Вместо того чтобы искать опору в самих себе и мобилизовать скрытые резервы, они пытаются найти «костыли» и временные опоры в случайных людях и ситуациях, тем самым опять-таки попадая в зависимость. Как мыслишь — так и существуешь.
В его словах сейчас явно доминировали мотивы сотрудничества, но в нервных движениях его пальцев я видел смутно осознаваемые им мысли. То, что сейчас находилось на заднем плане его сознания, еще недавно формировало его нерешительность. Эти мотивы, еще вчера казавшиеся столь яркими и убедительными, сегодня представлялись ему бледными и лишенными былой живости. Свобода воли — вопрос контроля внимания. Кто отвлекает нас, тот нас и контролирует. Если человек в течение многих дней имел определенное мнение о проблеме, а потом вдруг, после длительного колебания, принял решение — очевидно, что поступок подготовлен влиянием окружающего мира и предопределен обстоятельствами.
Такое колебание воли между возможными в будущем вариантами альтернативы напоминает колебание маятника в пределах упругости его нити: в ней есть внутренне напряжение, но нет еще наружного разрыва. Но вот действие упругости «нити» прекращается, нервные токи молниеносно пронизывают кору мозга, колебания и сомнения отступают, приходит решение — разрыв, маятник падает в «выбранном» им направлении. Так поток воды неожиданно прорывает плотину.
Первым условием для таких решений является предварительное накопление мыслей, которые остаются в памяти человека после того, как он неоднократно непроизвольно их воспроизводил. Так спортсмен под присмотром опытного тренера тренирует свою эмоциональность и нерешительность. Кто взорвал эту платину сомнений и недоверия?
— Мы рассмотрели ваше предложение и сообщаем вам о своем согласии. Нас устраивают ваши условия и подход к делу, — отвергая один из вариантов, он сейчас ясно видел, что именно теряет в эту минуту.
Каждый человек разоряется по-своему, в соответствии со своими склонностями и привычками. Преднамеренно вонзая иглу выбора в свое тело, он совершал внутреннее усилие, рождающее окончательное решение. Подобное усилие воли всегда неприятный факт, связанный с осознанием собственного одиночества. Единственной целью его желания, которое он с облегчением и осуществил тотчас же, была авторучка, предложенная им для подписания договора. Протягивая ее мне, он случайно рукавом пиджака задел папку с договором, которая, толкнув, уронила на стол фотографию в изящной рамке на подставке. Ставя свою закорючку, я заметил, как он бережно поднял упавшую фотографию. Поймав мой взгляд, он протянул ее мне.
От моего нового партнера пахнуло ароматом, сотканным из нот бергамота и грейпфрута — запах попутного ветра, который вдруг поднимается в минуты отчаяния. Запах моей удачи. Заклинание, снимающее с души то, что давно томило и мучило. После того, как я несколько раз испытал на себе действие этого заклинания, я уже научился ожидать его результатов. В таких случаях можно предвидеть развитие событий, даже если поступки окружающих остаются столь же произвольными, как и прежде.
Я взял фотографию в руки. Обычная старая черно-белая фотография — застекленное окошко в прошлое. На плоскости без горизонта стоят двое. За их спинами, словно масштабная линейка на снимке криминалиста, торчит вкопанный в землю «пенал» от градовского «карандаша». Можно только догадываться о наличии периметра из колючей проволоки. Самодельные разгрузочные жилеты одеты на голое тело, ниже — бесформенные шаровары КЗС. У каждого на левой груди болтается приколотый булавкой перевязочный пакет, на бритых головах — самодельные кепки, вырезанные из панам, на ногах — кроссовки. У одного в устало опущенных руках — ПКМ, заправленная лента перекинута через плечо. Пустой конец ленты почти касается земли. У другого — руки плетьми повисли на СВДешке, закинутой, словно коромысло, на голые плечи. Обычный сюжет на тему: «двое справа, это мы». Но память не снимает кино, она делает кадры. Крайним справа, с пулеметом, был Пуля!
Мы сидим в уютной кабинке «Ирландского дворика». Дым его сигары, которую он жует как беломорину, создает особую атмосферу. Много дыма — много дружбы. Постоянные клиенты безупречных заведений имеют право на любые причуды. В ароматном табачном облаке его слабости расцветают, словно цветы на хорошо взрыхленной клумбе.
— Very Special, — он разворачивает бутылку этикеткой ко мне.
Мир коньяка наполняется условностями, но алхимические формулы английских аббревиатур на этикетке бутылки быстро теряют для меня всякий смысл. Коньяк не водка — его много не выпьешь. Видимо, не зря Минздрав предупреждает: хорошего — понемножку.
Я не спешу с расспросами, боясь оттолкнуть человека, привыкшего держать круговую оборону. Жизнь научила нас обоих крайне сдержано относиться к людям, которые вдруг начинают пылать к тебе симпатиями. С последней их встречи прошло почти двадцать лет. О чем говорить?
— Как у него сейчас дела? — спрашивает он, не забывая наливать новую порцию коньяка в мой пузатый сниффтер.
Я вспоминаю, как жил все эти годы. Судьба за это время не одарила меня ничем, кроме этого благоприятного случая. Упертым помогают обстоятельства. Они возникают, кажется, случайно, но на самом деле их рождает фактор необходимости — страх плюс ожидания и минус мечты идиота. Трудные ситуации проверяют нас на прочность, они показывают, на что мы способны на самом деле. Пока жизнь продолжается, всегда есть шанс отыграться.
Рассказываю ему, как познакомился с Гришей — братом Болта, про Душу, про Пулю, — про всех, с кем меня познакомил Прицел.
— А про Сенжарай он тебе ничего не говорил? — откровенно перебивает он меня.
— Пуля рассказывал что-то, — ляпнул я, допивая очередную ударную дозу коньяка.
— И что же он тебе рассказал? — его лицо отражало состояние души, вызванное настоящим страданием.
Что может сделать одно слово? Замкнуть психологическую цепь, разрушить уверенность в себе. Поразительно, какой огромный урожай новых истин можно собрать посредством одной фразы.
Параметры вооружения определяются просто — прицельная дальность, скорострельность, емкость магазина, вес оружия, личные навыки обращения с ним, общая физическая подготовка. Все это усложняет выбор, но увеличивает число личных привязанностей. Именно персональные предпочтения определяют вероятное поведение бойца в обнимку с любимой игрушкой. Вот почему так важно позволять пацанам возиться с оружием в свое удовольствие.
Парадокс, но отсутствие уставных ограничений на ношение оружия вынуждало относиться к солдату как к личности. Концепция формирования характера привязанности командира к бойцу заставляла отвечать за свои приказы — страх потери лучшего бойца не оставлял офицера даже на плацу. Считалось, что неприспособленных лучше выявлять сразу, чем тащить их с собой, чтобы потом, под огнем, вытаскивать на себе с поля боя. Система естественного отбора — игра с жесткими правилами.
Перед каждым бригадным рейдом роты строились на плацу. Их повзводно осматривали выбритые и отглаженные штабисты со следами хронического похмелья на бледных лицах. Кто-то безразлично брал то, что попадало под руку в оружейной палатке, а кто-то — то, что доставалось.
— На, бери, трубадур{7}, — Пуля брезгливо сунул в руки Паши гранатомет.
— Это что? — штабной капитан с лицом санитара сумасшедшего дома ехидно тыкал пальцем в трубу РПГ.
— Это гранатомет, — с достоинством ответил Паша, уже научившийся решать, а не создавать проблемы.
За всю службу в армии Паша-Телеграмма вообще ничего тяжелее косяка в своих руках не держал. Присущая Паше способность к психологическому заражению окружающих своими проблемами стала главным его защитным механизмом. Как легко, оказывается, чувствовать себя идиотом — достаточно было поступать в согласии с собственными инстинктами и не подставляться. Если что-то раздражало — смотреть на это, как на задачу, которую тебе надо решить, а не как на личное оскорбление. Всегда можно было успеть составить свой план, пока не прилетело в «башню» — считал Паша.
Его повседневная солдатская жизнь, после перевода из штаба в боевую роту, наполнилась множеством условностей, законов, правил — писанных и неписанных. Большинство из них он старался соблюдать, особенно те, что были собраны в боевом уставе и в уголовном кодексе. Но еще существовали отношения вне устава — нормы поведения, которые соблюдались просто потому, что «так было надо». Прежде всего, «было надо» знать свои возможности — они здесь значили куда больше, чем звания в штабе.
— В случае огневого контакта с противником, направление твоей атаки? — не отставал штабник от своего бывшего подчиненного.
— Танкоопасное направление, — устало отвечал Паша, успевший уже «прожевать» все эти приколы.
Прослужив полтора года в штабе, он лучше других знал, что планирование операции и без этих построений было упрощено уже настолько, что никакого предварительного изучения карт и приказов почти не требовалось. Хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах. Поэтому, жизненное кредо многих русских людей на войне — главное ввязаться в драку, а там война план покажет. Все ухищрения по имитации процесса планирования объяснялись естественным желанием штаба как можно быстрее доставить бойцов в гущу сражения.
Это случилось на третий день бригадного рейда, в четвертую пятницу апреля, сто двенадцатый день восемьдесят третьего года — день рождения Владимира Ильича Ленина.
Батальон долго выходил из зеленки на намеченный рубеж — клеверное поле на окраине кишлака Сенжарай. Было тепло. Устало расположившись вдоль дувала, на границе виноградника, рота приводила себя в порядок. Кто-то перезаряжал оружие, приводил в порядок разболтавшиеся рюкзаки, а кто-то откровенно отдыхал. Солнце грело, уже не по-весеннему припекая. Батальон занимал позиции на блоках вокруг кишлака, дымными росчерками ракетниц отмечая движение выходящих из зеленки групп. За сорок минут наблюдения за кишлаком ничего подозрительного замечено не было — ни единого выстрела, ни единой души, ни намека на движение. Между ротой и кишлаком лежал зеленый ковер клеверного поля. На противоположном краю поля, вдоль большого дувала, протекал большой арык. Вдоль арыка, за дувалом, росли высокие деревья. За их кронами скрывались плоские крыши домов. Темные пятна еще не успевшей высохнуть глины в местах заделанных старых проломов никого не насторожили. Не потому, что опасность всегда пряталась где-то рядом, а просто потому, что никто не обращал на нее внимания. Подсознательное доверие обстоятельствам было связано с тем, что клеверное поле больше напоминало ухоженный футбольный газон, чем поле боя.
Доверие — прогнозирование ожидаемых событий. Насколько совпадают прогнозы, настолько и доверяют. Убеждения оказывают огромное влияние на поведение, поэтому обстоятельства не вызвали недоверия. Ожидание расслабило и притупило чувство опасности. Даже если бы они знали, что эти сорок минут станут для многих из них последними — что смогли бы они изменить, пацаны, безмятежно шагнувшие под пули? Инстинкт самосохранения — это не убогий фрагмент логики, это всего лишь система адекватных рефлексов.
Наконец-то поступила команда. Разбившись на группы по пять-восемь человек, они выдвинулись в направлении кишлака. В первой группе были только дембеля и ветераны. Когда эта группа обладателей реальных льгот на бакшиш одним броском пересекла клеверное поле и достигла арыка, остальные были только на середине этой дистанции.
Лучший способ победить противника — утопить его в море огня, обрушив на него всю свою огневую мощь за минимальный период времени. А это не так-то просто сделать, если между группами несколько сотен метров. После того, как первыми прицельными залпами была сожжена в упор первая группа и рассеяны по полю остальные, за дело принялись снайпера-»кукушки» — они вели прицельный огонь из пышных крон высоких деревьев. Их пули обслуживали всех, кто залег на поле, по полной программе. Стандартная «газонокосилка» на трагически распахнутой местности.
Командиры, как правило, крайне неразборчивы при выборе бойцов. Когда приходит пора паковать РД и отправляться на задание, отцы-командиры просто хватают первых шестерых ребят из списка физически крепких и ставят их в первую группу. Пуля был в первой группе и шел первым. Они шлялись по зеленке уже вторые сутки, то отрываясь, то возвращаясь к броне. Все свое они несли на себе. В эту проческу Пуля ушел прямо из ночной засады. Всю ночь они проторчали на выносном посту, в русле реки. Как только они окопались в сухом русле, снизу, сквозь песок стала поступать вода. Насыщенный влагой песок поглощал температуру тела быстрее воздуха. Ночь была холодной, одежда — мокрой. Мокрый песок при плюс пятнадцати оказался смертельнее сухой погоды при минус десяти. Озноб, одеревеневшие мышцы, боль в конечностях, нечеткая речь, замедленный пульс, неясное мышление и потеря координации — загнуться от гипотермии на границе Регистана оказалось вполне реально. Под утро, когда Луна уже ушла, но темнота еще не отступила, на них напоролась духовская разведка.
Люди плохо приспособлены к выживанию в темноте — а это значит, что без ночных операций на войне не обойтись. Особенно, когда подразделения противника, увязнув в навязываемых перестрелках, остаются ночевать в зеленке. Это сегодня, все, кто не умер на той, первой своей войне, обожают сражаться в условиях, которые позволяют вызвать максимальный хаос в лагере противника. Ночные бои идеальны для этого. А пока в кино красивый и легкий в эксплуатации прибор ночного видения помогает главному герою крушить ряды врагов, вспышка выстрела и звук его распространения остаются единственными ориентирами в реальном ночном бою.
Это знают все. Поэтому ожидание нападения и вылилось в короткую ночную стычку. Они прозевали друг друга. Духи почти обошли их. Это «почти» и подставило мусульманские спины под православные стволы. Свист сигналок. Взрывы гранат. Не спать, не спать — косить, косить, косить! Полотно предрассветных сумерек с пулеметным треском рвется на лоскуты разбегающихся теней. Взрывы сорванных отступающими духами растяжек похожи на хлопки в ладоши — строгая няня-ночь быстро наводит порядок. В пылу этого грохочущего фейерверка не сразу замечают тяжелораненого. Осколками ручной гранаты парню вспороло бок.
Легкие ранения — это легкие ранения. Тяжелораненые выбывают из подразделения — это закон. Их немедленная эвакуация грозит порой срывом всей операции. Это не всегда возможно сделать оперативно, поэтому в рейде почти любое серьезное попадание смертельно, а легкие ранения — мучительны. Парня эвакуировали только утром, дотащив его на себе в лагерь, где ночевал всем табором батальон. Пуля рассчитывал остаться на броне, но ротный решил иначе. Оставив двоих молодых с раненым дожидаться вертушки, он отправил Пулю назад, дав ему в поддержку Крана — дембеля, которого за рулем БТР сменил молодой водила.
Нового ротного, пришедшего на место старого, погибшего под Калатом, в роте не любили. Выслушав нотации командира, Пуля вернулся в группу грязный, злой и усталый. Как был, в бронике (на котором пролежал всю ночь в луже), с НСПУ через плечо, лифчике с магазинами, набитом боекомплектом РД, он, не отдохнув, поперся на проческу.
Проческа началась нормально, к полудню вышли к кишлаку. Солнце ласково грело озябшее за ночь худое тело. Пуля успел подсушить носки, ботинки. Броник, который почти обсох, покрылся рыжими разводами. Пока ждали растянувшийся батальон, Пуля успел даже уснуть.
Дойдя до арыка, остановились. Стоя в полный рост перед дувалом, и щурясь на солнышко, они решали: как можно чище пересечь эту широкую канаву с мутной водой? Через секунду они уже совершенно не понимали, что происходит — им стреляли точно в голову и неизвестно откуда. В столкновениях на открытой местности все происходит молниеносно, не остается времени даже на простой прыжок в сторону.
Когда первыми залпами парней буквально сдуло с бруствера арыка, Пуля стоял на корточках, зачерпывая каской теплую воду. Он так и не проснулся до конца — тащился на автопилоте. Оглянувшись на крики, он увидел через плечо, как пуля навылет пробила Зулпукару шею. Как сложился, словно перочинный ножик, Ахмет. Как мгновенно грохнулся на землю Рахим со своим РПК, успев дать одну единственную длинную очередь по кронам деревьев — в его грудь кто-то опытной рукой вколотил пару «гвоздей», один за другим.
Рахим, вытянув вперед правую руку, завалился набок и, широко открывая окровавленный рот, задышал часто-часто. Его легкие всасывали воздух через пробитую грудь. Воздушный пузырь, образовавшийся под грудной клеткой, раздуваясь, крушил печень, сердце. С каждым вздохом собственное дыхание убивало его медленно, но верно.
Снайпер бескомпромиссен. Для него — все гибнут по собственной глупости и неподготовленности. Психологи утверждают, что наиболее живучим свойственны десять черт: упрямство, желание выжить, чувство юмора, оптимизм, стойкость, гибкость, сострадание, вспыльчивость, самоуглубленность, способность выносить непривычные ощущения. С подготовкой у пацанов было все нормально. Их упрямство и желание выжить граничило с чувством юмора и сострадания стреляющих по ним снайперов — одним было не до смеха, другим — не до сочувствия. Смерть мгновенно наполняла сердца и тех и других черной холодной пустотой. Каждый получал свое — согласно сделанному однажды выбору.
Пуля продолжал сидеть на корточках, держа в руках наполненную водой каску, когда из-за дувала, через арык полетели гранаты. Прячась от разлетающихся осколков, он плюхнулся пузом в теплую глиняную жижу. Лежа в похожей на дерьмо грязи, Пуля пытался отделить прошедшую ночь от сегодняшнего дня, но не мог. Та же жижа, те же разрывы гранат, все перемешалось в его голове. Оказалось, что не обязательно что-то помнить, чтобы выжить в одиночку. Если все остальные мертвы, можно забыть все. Забыть, кто ты есть — дембель, ветеран или просто «парагваец», который если не сдохнет, тоже станет когда-то дембелем. Чем яснее он это понимал, тем сильнее начинал чувствовать, что, вероятнее всего, уже никогда не сможет этого сделать. В тот миг прошлое не имело значения.
Мощная волна грязевого потока подняла и потащила его тело — духи пустили в арык воду. Расстегнувшаяся распашонка бронежилета предательски тащила на дно. Лифчик тоже расстегнулся. Оглянувшись, Пуля увидел, что арык, огибая поле, ныряет под дувал. Судорожно пытаясь освободиться от броника, он нырнул под воду. Снятый через голову бронежилет, уплыл вместе с НСПУ. Успев зацепить лифчик и автомат, он выполз из воды и тут же попал под пули снайперов. Перекатившись через край арыка, пополз вдоль него — это было единственное укрытие.
Снайпер попал Крану в грудь. Удар был такой силы, что отбросил его от арыка. Теряя последние силы, он упал на спину. Душа полз вдоль арыка, прячась от пуль. Он первый нашел Крана. Перевязывая раненого, Душа перевернул его на живот. В это время из-за дувала полетели гранаты. Одна из гранат перелетела через арык и скатилась к ним. Душа пытался дотянуться до нее, но не смог — не успел. Граната взорвалась, разворотив лежащему без сознания Крану правую часть головы и правое предплечье. Душе, тянувшемуся к гранате, порвало осколками правое плечо. Он очнулся, лежа «ногами к взрыву». Его мозги окончательно стряслись — лысая голова навсегда превратилась в погремушку.
Есть люди, которые учатся чрезвычайно быстро. Они способны делать грандиозные выводы из вроде бы обыденных и незаметных вещей. Это связано с их восприимчивостью, с их умением и интуицией. Кому не хочется быть истребителем — составлять свои планы во время боя и менять их на лету? У Души, как у настоящего индейца, всегда была позиция, на которую он мог отступить.
Стреляя длинными очередями по деревьям, Душа заскользил по траве. Отталкиваясь каблуками ботинок, он словно плыл на спине. Это был его самый рекордный заплыв. Назад, через все поле. В это время напротив умирающего Крана в арыке лежал Пуля.
Пуля полз вдоль арыка, собирая оружие убитых, пока не нашел Крана. Тело перегородило ему дорогу. Он с сожалением смотрел на труп. Переползти через него значило открыться и получить свою порцию свинца. Отдохнув, размеренно, как толстая гусеница, он стал переползать и вдруг остановился — Кран был жив! Он перевернул его на спину. Пули щелкали по краю арыка, но это уже не относилось к трудностям жизни. Пуля тащил Крана за собой волоком, сколько мог. Когда Кран умер, Пуля взвалил его на себя и продолжал ползти. Смерть не умаляет человека — мертвое тело весит тяжелее живого. Преодолев половину дистанции, Пуля столкнулся с Пашей.
Паша что-то тараторил, ползая на карачках. Гранатомет болтался на его шее, словно огромная подзорная труба. Измазанный в грязи, с маской безумного страха на лице, Паша был похож на животное — свинью. А он и был свиньей — снайпера не убивали его, они гоняли его по кругу на виду всего батальона! Нашелся ли в тот миг на свете хотя бы еще один человек, который был готов пасть так низко, убегая от собственного страха?
— Так что тебе рассказал Пуля про Крана? — вопрос был задан скорее зрителем, чем участником той трагедии.
— Рассказал, как тащил Крана по полю, — я не обязан был говорить правду.
— Не ври, он рассказал, как я вытаптывал тропинку, нарезая круги по тому полю?
У Паши непроизвольно задергалась нижняя губа и правая щека — конечное звено сложного болезненного, психологически мотивированного напряжения. Стараясь успокоиться, он на мгновение закрыл глаза руками. Пряча лицо в ладонях, он продолжал говорить.
— За месяц до Сенжарая мы выловили пять духов в засаде и вели их, чтобы передать ХАДовцам. Шли к бронегруппе, которая двигалась по сухому руслу навстречу нам. Мы оказались между руслом и зеленкой — в районе кишлака Мула Дост. В этот момент духи по нам и саданули из зеленки. Это было похоже на сильный ливень, только капли были свинцовые, и летели они параллельно земле. Все попадали в сухой арык, маленький такой — как дождевая канава. Мы перед этим с Дымом еще пыхнули на марше. Дым — это прапор морпех, я его научил курить дрянь, а он меня всяким примочкам военным. Я был его тенью, не думая ни об опасности, ни о том, что станет со мной. Просто верил каждому его слову. Мы с ним столько дряни выкурили, у другого мозги уже давно высохли бы.
Значит, лежим мы с Дымом под пулями, пленные рядом лежат. Смотрю, у меня над головой сидит один наш пленный дух и молится — ищет благословения Аллаха. Ну все, думаю, сейчас как чавкнет его арбуз и все мозги на моем лице окажутся. Все так четко представил — сам знаешь, как по обдолбке можно нарисовать. Даже отодвигаться стал, Дыма толкаю, мол, подвинься, а он говорит — не боись, этому ничего не будет, он сейчас в тени Бога. Я тогда его не понял, думал, гонит прапор. А оказалось серьезно — ни одна пуля этого духа тогда не задела. Мы головы не могли поднять, а ему хоть бы что. Дым потом подорвался на противопехотке, а я вот на клеверное поле попал.
Нас потом, под Сенжараем, как сынков расстреляли. Я таскал с собой РПГ, так, по приколу, ну и прикололся. На поле тогда, под пулями снайперов, заклинило просто — думаю, где же эта тень божья-то? Только сел молиться, рядом в землю ширк — одна, вторая. Я подвинулся в сторону, думаю где-то рядом эта самая тень, а рядом опять — ширк, ширк. И только потом заметил, что по кругу ползаю — гоняли они меня как свинью. Ничего не помню — только землю и траву, что мелькала перед глазами. Боялся голову поднять — все ждал, когда мне в башку прилетит. Не знаю, что нашло — вдруг веру потерял. Был просто не в состоянии сойти с этой тропы животного страха перед смертью. Стал просто тряпичной куклой и буквально трясся от страха, как будто бы только что узнал о том, что умру.
Начал все с нуля, когда выполз с того поля. Все хотел забыть — не было той войны для меня. Все думаю, где был бы я, если бы повел себя иначе? Где сейчас был бы Пуля, если бы не прикрылся тогда Краном? Он здесь, с нами, а мозги его там — ему уже не выбраться из-под Крана. Он — тень Крана на этой земле или след Гунна? Я — тень того снайпера, что меня не убил на том поле, или след Дыма?
Да, посчастливилось не умереть. От горя, от страха меня порой охватывает такая дрожь. Смотрю на ту фотографию, где Дым с Пулей стоят — ничего не помню. Дыма теперь нет, а я — есть. Разве можно еще раз пережить такое? Дочери его сейчас уже двадцать три. Я нашел ее и оплатил ей учебу. Она, а не я — след Дыма. Видел ее в приемной? Не хочу двигаться по жизни как чья-то тень, не оставляя следов. Где Гунн? Где Болт? Где Дым? Где Кран? Думаешь, мне легко помнить, что я жив потому, что когда-то уже умер от страха? Унизившись, стал мудрее. Выжив, помню все, но поле под Сенжараем не помню, хоть убей! С годами память начинает напоминать кладбище.
Глаза его слезились, а губы тряслись. Я молча слушал его. Вертя в руках пустой бокал, вспоминал свою встречу с Пулей.
Мы сидели с Прицелом у Пули на кухне, когда, рассказывая нам про Сенжарай, хозяин вдруг грохнулся на пол. Ползая между наших ног, взрослый мужик рассказывал, показывая нам, как он полз по полю, как Кран умер на его руках, как Паша возник на его пути.
— Вдруг смотрю — Паша на карачках чешет. Шустро так, как дети, когда ходить не могут. Ползет, весь в грязи, причитает. Я его пропустил — «помеха справа».
— Ползу дальше. Кран уже умер — сразу потяжелел, к земле меня прижимает, словно от пуль прячет. Вдруг опять Паша, уже «помеха слева» — а он не пропускает. Прошелестел мимо, как трассер.
— Знаешь, в Пашу палили со всех стволов! Им не по приколу его гонять было — они в него просто попасть не могли!
— Мы все выползли потому, что они в него все палили! Он за всех нас там отдувался.
Как правило, самые глубокие мысли и чувства доходят до нас не прямо, и не в абстрактной форме, а в сложных, запутанных сочетаниях совершенно конкретных ассоциаций, между собой нерасторжимых.
Любой, кому пришлось неподвижно пролежать в арыке под кинжальным огнем минуты две, которого пытались добивать гранатами, кому пришлось ползти по залитому водой клеверному полю четыреста метров, вернуться, чтобы вытащить еще живых, знает — тем, кто не оглядывается назад, не заглянуть вперед.
Воспоминания — след событий. Воспоминания всегда фрагментарны и неполно характеризуют события, их оставившие. Поэтому, реальность прошлого — это реальность совокупности таких следов. Для большинства людей следы — главный способ отслеживать реальность. Противопоставляя разные следы, мы больше узнаем о прошлом. Прошлое — след будущего, его тень. Тень у будущего может быть длиной, как полнометражный, многосерийный фильм о событиях, ведущих от причины к следствию. У каждого есть собственная тень будущего: у одних это светлое пятно веры, у других — темное пятно прошлого. Многие живут в этой тени.
— Что после сегодняшнего для нас с тобой будет по-настоящему важно завтра? — Паша внимательно следил за моими руками.
— После сегодняшнего мы оба уже точно будем знать, чего хотим, и какие следы прошлого нам нужно оставить в будущем, — я поставил бокал на стол.
Паша налил. Мы молча выпили. Настоящее оседало в наших душах вместе с ощущением бессмысленности и беспощадности прошлого. Чистая совесть делает людей веселыми и довольными, после коньяка мы чувствовали себя ничуть не хуже. Его запах стойко держался в наших пустых бокалах.
Подобно ребенку, тоскливо взирающему поверх забора, отделяющего сад от улицы, он разглядывал здание банка. Проходя мимо него, в здание входили и выходили чиновники, наполняя собой эту коробку из бетона и стекла. Они выглядели сильнее, чем он, потому что имели конкретные задачи, не зависящие от его целей, но подчиняющие их себе. Все они получили одинаковое образование, жили в одном городе, работали в одном здании и для решения своих задач использовали ресурсы, предоставляемые им государством. В отличие от них, он был один: его соратники были разбросаны по стране, их разъединяли сотни километров, они не были объединены, не имели связи между собой, для решения своих задач каждый использовал свои собственные скудные ресурсы. Он вдруг представил, какая мощная, хорошо организованная армия чиновников противостоит сейчас ему. Нежелание соприкасаться с кем-либо из них сказывалось на всем его поведении.
Неожиданно сзади, в спину, его толкнули. Не скрывая свою неприязнь и враждебность, он резко обернулся. Быстрота, с какой клерк извинился, нечаянно задев его, напряженность, с какой он сам ждал этого извинения, весь этот сложный клубок чувств вокруг чужого прикосновения, свидетельствовали о том, что сейчас было задето нечто затаенное в самой глубине его души. Это нечто, вечно недремлющее и коварное, не покидало его с того самого момента, когда он одним прямым выстрелом установил границы своей территории.
Его собственные этические нормы были не столь скрупулезны, как у других, но общи по форме и универсальны по применению. Они предписывали или запрещали определенного рода действия в зависимости от того, какие при этом преследовались цели. А цель всегда оправдывает средства, приемлемость которых, в частности, зависит от моральных установок исполнителя. И хотя для него, решившего завязать с безнадегой, пришлось из двух зол выбирать меньшее, каждое из них, тем не менее, оставалось злом. Нет ничего более деморализующего, чем маленький, но постоянный заработок. Теперь его очередь, шанс прорваться — есть, но он минимален.
Желание попасть в это здание было не техническим, а скорее нравственным вопросом. Стать таким же клерком — банковским служащим, осуществляющим кассовые операции непосредственно с клиентами. Нельзя работать бесплатно — это развращает. Бесплатно можно только помогать.
«Если банкирам принадлежит доля доходов от капитала банка и право участвовать в решении вопросов его использования лишь на том основании, что этот капитал является результатом эксплуатации ими финансовых возможностей своих клиентов, — рассуждал он, — то не логично ли тогда предоставить и ему, как будущему их коллеге, те же права? Решено — он станет банкиром! Во-первых, это независимость личная. Во-вторых, это интересно и далеко от всяких гражданских войн, аморальных компромиссов и требуется всего лишь всерьез верить цифрам».
Анализируя средства более подробно, чем цели, он понимал, что возможность успеха в решении этого, казалось бы, теоретического вопроса, во многом зависит от простого, решительного шага — от способности сплотить вокруг себя группу людей, готовых добровольно подчиняться строгой дисциплине и силой навязывать ее остальным.
Муха
Год рождения — 1963Осень 1981–83 г.г. — рядовой 345 полка. Баграм. Афганистан
1984–1989 г.г. — студент академии имени Плеханова
1989–1993 — сотрудник Российского республиканского объединения инкассации
1994–1998 — Заместитель Председателя банка
Это было сумбурное время. Проводилась кампания по созданию кооперативов, и в обкоме собирали председателей исполкомов для отчета о количестве кооперативов в районе. В кооператоры кого только ни выталкивали. С банками поступили по чисто комиссарскому принципу: существующие банки начали делить, акционировать. Законодательная база этого процесса приватизации через акционирование была несовершенна, а по многим вопросам отсутствовала вообще. Амбиции руководителей только ускоряли этот процесс. Многие толковые люди были вытеснены этими энтузиастами перестройки. Нарожали сотни банков, но забыли, что все они должны были входить в единую информационную платежную систему. Стали думать — а как же быть с денежным обращением, инкассированием?
В каждой конторе Госбанка был свой отдел инкассации. Отдел формировался в основном из своих сотрудников, не справившихся с экономическими обязанностями, или проштрафившихся милиционеров. Инкассаторы «не доживали» до конца маршрута, пьянствовали прямо в машине. Сегодня такое уже трудно представить. Сегодня ошибка инкассатора приводит к тому, что с ним либо расправляются, либо отбирают деньги. Тогда этого не было. Частенько приносили пьяное тело инкассатора вместе с большим брезентовым мешком денег. Как говорится: чем выше здание, тем ниже фундамент.
Именно в это время таланты бывшего сержанта по кличке Улькус оказались востребованными банковской системой инкассации. Толково воссозданная схема родного подразделения выгодно отличала подопечных Улькуса от похожих на плавленые сырки местных охранников. Утверждение — «цель оправдывает средства» — обычно рассматривается как отрицание всякой морали вообще. Ни совесть, ни какие-либо другие сдерживающие факторы не ограничивают поступки людей, если эти поступки совершаются для достижения поставленной цели. Не было буквально ничего, чего не был бы готов совершить гвардеец Улькуса, поскольку для него это был единственный критерий моральности действий. Это было «общее благо».
Улькус обладал сильной поддержкой своих товарищей, внушающей уверенность, что именно он сможет осуществить необходимые перемены эффективно и быстро. Сколотив и возглавив бригаду из рожденных в воздухе пацанов, Улькус попал в наш большой муравейник. Так возникла команда инкассаторов нового типа, организованная по военному образцу. Так я с ним познакомился.
1991 год — еще существует СССР, действует КПСС. На местах управляют областные Советы народных депутатов, секретари обкомов, которые сидят на двух креслах. А новой власти еще нет. Пятого декабря 1991 года отменили смертную казнь за преступления по статье «девяносто третьей — прим.» — за хищение государственной или общественной собственности в особо крупных размерах. Такую гуманность можно было только приветствовать — оставлено наказание в виде лишения свободы на срок от восьми до пятнадцати лет.
Председателем Центробанка тогда был Г.Г. Матюхин. Впервые в Центробанк стали ездить вереницы иностранных делегаций. Все начальники территориальных отделений, все главные бухгалтера съездили на учебу за границу — за счет принимающей стороны. К этому времени Улькус был уже клерком в кредитном отделе и умудрился разменять свои доармейские три курса института на стажировку в Центральном банке Франции. Все увиденное он потом активно внедрял в практику — и в сфере деловой культуры, и в области работы с кадрами.
Выдачей кредитов в их отделе занимался профессиональный банковский работник. Человек был весьма порядочный, интеллигентный, он просто не представлял себе, что взятый в банке кредит можно не вернуть. Все, кто обращался к нему, были для него клиентами банка, вкладчиками, держателями акций — и только чисто априорно он допускал, что среди них могут быть и лица, конфликтующие с законом. Но он никогда не стал бы открыто кого-то подозревать. Когда кто-то (уже не помню) не возвратил кредит в первый раз, он счел это случайностью. Во второй раз он решил, что человек, не вернувший деньги — обычный жульман. После еще одного невозврата он решил разобраться, почему это происходит, и обратился за помощью к Улькусу. Улькус «отбил» все кредиты, чем заслужил доверие руководства банка — и стал начальником отдела кредитов! Тогда банк, конечно, был еще не акционерный, а паевой.
Это был очередной шаг простого банковского клерка на пути к хозяину банка. И все дело не столько в связях Улькуса с криминалом или в его раздутых дембельско-родственных связях. Суть успеха была совсем в другом. Создание коммерческих банков разорвало систему платежей. Оно породило не только массовые неплатежи, но — что самое страшное — оно породило наплевательское отношения к долгам, к человеческим обязательствам. Улькус лихо зарабатывал на кредитах, обманывая в цене, но не в товаре.
Он оказался самым талантливым среди небольшой группы лиц, владеющих крупным пакетом акций банка. Если не считать отдельных учредителей, имевших подготовку в экономических науках, то большинство представляло себе банк, прежде всего, как солидное здание, в подвалах которого лежат мешки денег. Улькусу приходилось им объяснять, что основными функциями банка являются кредитование и расчеты. Есть, конечно, в банке и касса, и наличность, но не они являются главными элементами банковской деятельности. Многие учредители не имели никакого понятия о процессе обработки документов, квитовке авизо. Само слово «авизо» некоторые из них услышали от Улькуса впервые в жизни.
Надо было обладать железными нервами, чтобы быть приветливым каждый день с одними и теми же людьми. Приходилось объяснять им сам принцип деятельности банков, рассказывать, что банковская система выполняет в экономике функцию, сходную с функцией кровеносной системы в человеческом организме. Мысль о том, что люди, обладающие лишь теми элементарнейшими представлениями о работе банка, которые они получили, общаясь с ним, завтра получат в свое распоряжение деньги, и начнут проводить с ними операции, Улькуса в то время особенно смущала. Одембелев, он умудрился за короткое время разобраться со всеми собственниками банка. В результате чего простой клерк овладел семьюдесятью пятью процентами акций родного учреждения — обычный жук в муравейнике.
Вместе с тем, этот немалый пакет акций минимум на два-три порядка был меньше суммы финансовых ресурсов банка, состоявших в основном из средств клиентов, нераспределенной прибыли и других элементов капитала банка. Получив доступ к ресурсам, Улькус решил разложить яйца по разным корзинам — купить крупный пакет акций столичного банка и, пока не поздно, крупное предприятие, вполне конкурентоспособное, ликвидное и прибыльное. Тогда открыть финансовую компанию было проще, чем открывать новый банк, ровно как проще купить контрольный пакет готового банка. Сумма сделки многократно превышала акционерный капитал банка, и он предложил мне объединить наши капиталы. Естественно, что для приобретения он привлек все средства клиентов своего банка без их согласия. Улькус рисковал со скоростью мысли.
Результат сделки: мы становимся юридически и фактически хозяевами предприятия и крупными акционерами московского банка; банк Улькуса, лишившись привлеченных ресурсов клиентов, оказывается банкротом; клиенты остаются без денег.
А как же ответственность?
А никак. Улькус отвечал за банкротство банка стоимостью только своих акций, составляющих весьма незначительную часть стоимости купленного предприятия. Что касается должностной ответственности, то ее практически в России нет. Власть даже не стремилась ликвидировать эти пробелы — ей было недосуг, и она сама довольно часто с удовольствием участвовала в этом процессе «накопления», публично критикуя криминал и создавая видимость борьбы с коррупцией. Это был конец капиталистического детства.
Хорошо воспитанным считает себя каждый. Организовав свою компанию, мы ходили на работу, одеваясь, кто во что горазд — не бизнесмены, а сборище неформалов. Мы вызывали шок у чиновников, считая, что почти все великое сделано молодыми.
Улькус был другим. Он не скрывал, что заряжен на деньги. Его цели были ясны, задачи определены. Улькус быстро нам объяснил, что такой стиль одежды и поведения нам невыгоден — нас просто-напросто не воспринимают всерьез. Одеваться правильно для него означало форму уважения к себе и другим. Ценя комфорт и практичность, он умудрялся находить ускользающий от нас компромисс — так подбирать себе гардероб, чтобы, сохраняя личную свободу, одновременно соответствовать консервативному, но вполне современному корпоративному стилю. Правильный гардероб служил для него гарантией быть оцененным адекватно статусу.
— Все права на участие в бизнесе находятся в элегантном кармане вашего костюма. Ведь что выгодно отличает мужчину в хорошем костюме от другого, в не менее хорошем? Только детали! Стиль — это форма и способ деятельности в определенной сфере, и узнать его можно по конкретным действиям человека. — Улькус многому научился у французов, и этому, в том числе.
Мы мгновенно поумнели и стали в приказном порядке насаждать в своих рядах беловоротничковость. Свой собственный имидж ясноглазого вертопраха Улькус окончательно переформатировал для business hi-end.
— Если вы станете нашим партнерами, то мы не только поможем в решении ваших отраслевых задач, но и позволим вам более гибко использовать ваши финансовые ресурсы.
Чтобы завлечь новых клиентов, приходилось изображать возможность выгоды.
Госпредприятия имели финансирование, но не имели права его использования. Как только они становились учредителями банка и перечисляли туда средства, что не запрещалось законом, то могли эти деньги тратить по усмотрению руководителей предприятия. Руководители предприятий использовали преобразованные средства для развития системы кооперативов, строительных организаций, концернов.
— Не спешите рассчитываться «день в день» — у вас не будет остатков на счетах, и тогда вы будете уже не банк, — советовал нам Улькус, и был прав.
Шел октябрь 1994 года. И уже потом был понедельник семнадцатого августа 1998 года.
Мы все понимали, рассчитывали риски и предполагали сброс фондовых активов к началу сентября. Прогнозировали девальвацию процентов в двадцать и, возможно, дефолт через некоторое время. Но не угадали сроки, что чрезмерно наивно для банка уполномоченного по ГКО — поэтому и пролетели.
Это была «идеальная летная погода» — а знаете, чем чревата летная погода в зоне работы ПЗРК? Был открыт «сезон охоты», и нас «сбивали» не стесняясь, — вся сфера финансов была тогда в «иглах». Такие как мы, разлагаясь, инфицировали другие банки. Вопрос оперативного изъятия с рынка финансовых «трупов» законодательно не был урегулирован.
Легким движением руки Улькус мог бы вывести нас из штопора. Однако ему этого не надо было. Ничего личного, как говорится, только бизнес. Мы сгорели тогда в прах, а Улькус, наоборот, — поднялся. Правильно говорят, что человек похож на обезьяну, — чем выше он лезет, тем больше демонстрирует свою задницу.
Прицел
Год рождения — 1962Осень 1981 — ноябрь1983 года — сержант 70-й бригады. Кандагар. Афганистан
1994–1996 гг. — председатель отделения Российского фонда инвалидов войны в Афганистане
Я познакомился с Улькусом при печальных обстоятельствах. Один из наших парней женился и, как водится, однополчане были приглашены на сабантуй к жениху в деревню. Ехали они втроем на машине одного из приглашенных. В пути, разогретые воспоминаниями, выпили. Дороги толком не знали. Ехали по проселку, после дождя. Застряли. Одного оставили у машины, а двое пошли за подмогой. Когда вернулись, нашли товарища мертвым.
Он лег в траву, на обочине, и заснул. Грузовая, объезжающая по обочине застрявшую легковушку, задавила его. Они ехали к боевому другу — надели ордена, камуфляж. Заметить в траве его было трудно. Водитель грузовой остановился, но, сообразив, что произошло, уехал. По следам вычислили машину — в районе их было пять. У четверых — железное алиби, а пятая стояла разобранной «уже неделю» в гараже соседнего колхоза. Участковый официально предупредил, что если с водителем разобранной машины что-то произойдет — проблем хватит всем. Официально ничего нельзя было доказать. Местные своего никогда бы не сдали. Я был на похоронах, где и познакомился с Улькусом, — он был однополчанином погибшего, и его вызвали телеграммой.
Слякоть того дня я запомнил надолго. К деревенскому кладбищу шли пешком. Стопы протезов вязли в грязи. Налипая на ботинки, она превращала их в пудовые гири. Трость постоянно скользила. У всех было мрачное настроение. Все ждали от нас активных действий — милиции понаехало из района больше, чем участников похоронной процессии. Были представители районной администрации, райвоенкомата, администрации колхоза — смерть этого парня вынудила всех их вспомнить его заслуги перед государством. Все выступления были настолько неискренни, что кто-то из говоривших даже пару раз ошибся, называя имя погибшего, и напрочь забывая о том, что бесчеловечно хоронить вместе с умершими и память о них. Произнося на похоронах пространные заупокойные речи, эти люди часто забывают об усопших буквально через день-другой после похорон.
Даже отношение родственников погибшего к его смерти было так же лицемерно, как и их отношение к жизни, — оплакивая, они застонали и запричитали гораздо более внятно, как только появилось колхозное руководство, почтившее их своим присутствием. На меня смотрели как на представителя «афганцев», а я и понятия не имел, что делать, и как себя вести — все, что мы смогли и успели сделать, это изготовить гранитный памятник.
Я смотрел на фотографию, шурупами прикрученную к гранитной плите, и думал, о том, как приятно считать себя старше своего отражения в зеркале. Улькус сам подошел ко мне и поздоровался — твердое уверенное рукопожатие, сопровождаемое взглядом в глаза, обычно нравится всем. Он выглядел по-настоящему богатым человеком. Приехал на похороны на джипе. Одет был в длинное черное пальто. Стильные черные туфли — чистые, словно упрек моим, облепленным комьями грязи.
— О чем думаешь, командир?
— Что можно рассказать о своей жизни, когда уже будет поздно что-либо в ней менять? — честно ответил я, глядя на свежий холм мокрой от дождя земли.
— Чтобы было, что рассказать, некоторые вопросы надо задавать себе уже сейчас. Знаешь, что нужно сделать, чтобы твой враг не пришел на твои похороны? — его взгляд был прямым и колючим, словно щуп сапера.
— Надо самому прийти на его похороны, — циничность ответа немного раздражала, но его слова «надо самому прийти» я, как безногий, тогда понял буквально.
Назад домой он отвез меня на своей машине. По дороге разговорились. Выяснили, что оба служили в одно время в одном месте: я — в Кандагаре, он — в Лашкаргахе. Вспомнили армейскую операцию в район Заранжа, когда забурились всей толпой в Иран. Тогда была песчаная буря, из-за нее и заблудились. Мелкая пыль так забивалась в щели ствольной коробки, что передернутый затвор не успевал дослать патрон в патронник, — застревал от забившейся пыли и песка. Мы разрывали свои перевязочные пакеты и затыкали все дырки в оружии.
Улькус всю дорогу вел себя естественно, без понтов. Никто из нас не выяснял, кто из нас афганистей. Незаметно перешли на разговоры «за жизнь». В то время фонд трясло от внутренних разборок. Возможности были большие. Вышло постановление Ельцина о передаче подразделениям фонда доли пакетов акций предприятий, приватизируемых в субъектах федерации. Базовый же перечень реабилитационных мероприятий, технических средств и услуг, предоставляемых инвалидам, всецело зависел от средств, выделенных бюджетом. Но средств, конечно, было недостаточно. По этой причине гарантированный перечень реабилитационных мероприятий включал в себя всего три позиции: оказание протезно-ортопедической помощи, снабжение инвалидов по зрению литературой, отпечатанной по методу Брайля, обеспечение инвалидов войны автотранспортом. К сожалению, Федеральная базовая программа реабилитации, которая как воздух была нужна инвалидам, так и не была разработана. Я рассказал тогда об этом Улькусу, но это тема его не заинтересовала.
Улькус считал, что когда хочешь заработать деньги, именно вот так тупо: заработать колы — никогда не заработаешь! Ты дурак, сказал он, если думаешь, что я сижу и кубатурю мозгами, как бы стырить у государства денег побольше. Такие рассуждения не работают, и тот, кто так думает, сидит по уши в говне! Работают идеи и энергия личности. Надо все делать честно. Надо много отдавать: хочешь все получить — отдай все! Не бабки совать под столом, а себя отдать, себя. Чем больше себя отдаешь, тем больше себя получаешь. Но получаешь не от людей, от людей никогда ничего не получишь, — получишь от обстоятельств, которые и формирую ситуации, работающие на нас. Если не можешь контролировать обстоятельства: контролируй ситуацию.
За деньги сейчас ничего нельзя купить. Они даже не дают ощущения покоя. Кажется, чего проще: заработал «лимон», положил его в банк и кури длинную сигарету. Но завтра же тебе позвонят эти «могучие карлики» — слуги капитала и скажут: «Слышь, тут Доу-Джонс накрылся, так что извини». Что ты им ответишь? «Найдите этого Джонса и разберитесь с ним — дайте ему в дыню»? Ко всему надо относиться легко — стараться получать кайф от того, что живешь! Вот ты же имел уже возможность умереть в Афгане, но упустил ее — так же и я. Все решают обстоятельства, случай — не надо изображать сперматозоид, который прогрыз дырку в презервативе.
Я немного поспорил с ним. Вероятность случившегося события, представляет собой дробь, и равна единице. В знаменателе дроби — обстоятельства, формирующие проблему и поддерживающие последствия ее проявления, в числителе — действия, необходимые для решения данной проблемы. И если числитель равен знаменателю — проблема будет решена, в противном случае полученная дробь будет определять вероятность решения этой проблемы. Вопрос один — что ты сделал, чтобы этого не было?
Удача — это когда твои способности соответствуют представившимся возможностям. Случайными явлениями, согласно этому определению, будут те, законы которых нам неизвестны. Случайность является мерой нашего невежества. От тебя зависит только, насколько твои способности соответствуют случаю. Не человек создан обстоятельствами, а обстоятельства — человеком.
Следующий раз я встретился с ним по его воле. Он приехал ко мне ночью, подняв меня с кровати длинным непрерывным звонком в дверь. Не надевая протезы, я в одних трусах на заднице пополз к двери. Когда я открыл дверь, он уставился на меня, буквально, выпучив глаза.
— Братан, что они сделали с тобой?! — его слова были искренними, и я понял его состояние.
Он видел меня только в протезах, а тут какой-то карлик с телом здорового мужика и ногами, обрезанными «по самые уши». Мы всю ночь просидели на кухне. У него три месяца назад умер отец, и он ехал домой в Казахстан — по просьбе матери решать какие-то дела. Утром я уехал с ним в Качар, это в Кустанайской области. Отмахав больше восьмисот километров, вечером мы уже были на месте. Обычный рабочий городок — коробки серых многоэтажек посреди степи, за городом — отвалы рудника.
Лоскут ковыльной степи был зажат между березовым колком и дачными участками, нарезанными прямо на целине. Я до этого ни разу не видел настоящей степи. Ветер колыхал ровными волнами серебряные нити ковыля — словно гривы сказочных коней плотным табуном обгоняли нашу машину. Островком посреди ковыльного моря была небольшая выкошенная поляна круглой формы. Поверхность ее была исковеркана низкими, но широкими буграми. В центре стояли две наполовину построенные мазарки.
— Эти бугры — групповые захоронения, — опередил мои вопросы Улькус, — здесь стоял аул, в котором родился мой отец. Все умерли от эпидемии — то ли чума, то ли тиф. Выжили двое — мальчик и девочка. Теперь они оба лежат здесь, со своими предками. У нас мазарку положено строить постепенно, не сразу, согласно определенным этапам, — как у вас, у русских: девять дней, сорок дней, девять месяцев, год. Так, кажется? Я мог бы сразу построить, но мать говорит, что нельзя. Только подниму ограду и часть мазарки, — так дачники, уроды, разбирают. Нет у людей совести!
В центре разобранной наполовину мазарки стоял обычный четырехгранный металлический обелиск с фотографией отца Улькуса. С фотографии на меня внимательно смотрел пожилой мужчина. Какая мощная жизнь была прожита им! Честно прожив отведенное судьбой, этот человек вернулся туда, где должен был лежать. Никого не обманув, он вернулся, полностью использовав предоставленную ему возможность. И я неожиданно подумал: для нас, живых, за гранью этой фотографии начинается наше настоящее из бескрайних просторов возможностей и выкошенной поляны обязанностей. И выбор за нами — жить, как пасынок, скромно ютясь в пределах обязанностей, или гордо и громогласно заявляя о себе, жить на просторах своих прав. Лучше делать то, что возможно, чем то, что дозволено — вот два полюса нашего выбора, между которыми глубокая пропасть.
После посещения мазарок мы с Улькусом поехали в ближайший совхоз. Там жила семья ссыльных чеченов. Улькус переговорил с ними о своей проблеме, они потом наедине о чем-то еще поговорили со стариком чеченом. Я обратил внимание, с каким почтением все члены семьи и сам Улькус разговаривали со стариком. Улькус оставил старику пачку денег, но дед эту «котлету» не взял.
— Мой отец однажды спас в драке их старшего сына, — начал объяснять мне Улькус. — Эти люди приняли моего отца, как сына. Видел, как уважают старика? Он был известным бандитом. Его уважают потому, что старик доказал на деле свою честь. А у нас — молодых — хотя и предполагается наличие чести, но она еще не испытана, и числится за нами как бы в кредит. А слава признается всегда! Честь — это мнение окружающих о твоих качествах. Честь показывает лишь, что ты не исключение. Слава же показывает, что ты являешься именно исключительной личностью. Поэтому славу приходится завоевывать, честь же — только хранить и не терять. Отсутствие славы есть безызвестность. Отсутствие чести лишь позор, который легко смывается кровью. Всем хочется не только быть всегда, хочется быть тогда, когда других больше не будет. Каждый хочет стать старше других и знать, что когда его самого не будет, о нем скажет его имя. Между честью и славой, я лично, выберу славу — пусть даже бесчестную.
Тогда я не придал особого значения этой его тираде.
Утром следующего дня мы сопровождали ЗИЛ, груженный двумя поддонами силикатного кирпича, в облаке пыли тащивший на прицепе бетономешалку — обычное оперативное обеспечение мероприятия. На корточках у мазарок сидели вчерашние чечены и меланхолично наблюдали за этим караваном. Дождавшись, когда пыль осела, и рабочие под присмотром чеченов начали разгружать кирпичи, мы уехали в город Рудный. Вернулись оттуда вечером с тремя парнями: казахом и двумя татарами.
Я доверял опыту Улькуса, но всякий опыт специфичен. Планируемую акцию возмездия, при желании, можно было легко квалифицировать как злостное хулиганство, а в случае похищения вора — как вторжение в частную жизнь. Я сомневался, что умение этих парней устраивать засады в горах могло нам пригодиться больше, чем обычные навыки бандитизма. Как инвалид войны, я знаю, что не все, прошедшие через войну, психически устойчивы. Это, конечно, относится не ко всем, но многие из нас знакомы с неврозами и депрессией. Поэтому меня больше волновало наличие у наших помощников криминального опыта. Именно опыта реальных криминальных ситуаций, проигранных «в натуре», катастрофически не хватает почти всем, кого сегодня знают как «бандитов». На самом деле этим носорогам просто приятен страх, который они вызывают у простых людей. А эти трое больше всего подходили как декорация в сцене устрашения. При виде их у любого здравомыслящего начисто пропадало всякое желание к агрессии. Все трое были спортивного вида, казах — точно был боксер. На этом их внешние преимущества заканчивались.
Не заезжая в Качар, мы высадили их. Они прямо в машине переоделись и молча ушли в направлении дач. В обед следующего дня мы встретились с ними в березовом колке, возле которого вчера расстались. Мы узнали, что вчера в них стреляли, когда они попытались задержать вора, который приехал на мотоцикле с прицепом. Они спугнули вора и тот, бросив прицеп, уехал. А когда они пытались забрать прицеп — их обстреляли из обреза. Я не понимал, почему такое противостояние из-за кучи каких-то кирпичей? Парни перекусили привезенной едой, и мы опять расстались до вечера.
— Потерпи, — ответил уклончиво Улькус на мои расспросы о наших планах, — воровская жизнь — это игра в рулетку. До сих пор удача сопутствовала этому уроду. В конце концов, она изменит ему и придет к нам. Шансы у нас с ним сейчас равные, но все-таки они должны склониться в нашу пользу — за красным рано или поздно последует черное. Раньше все у него шло гладко, теперь все пойдет не так, как ему хочется, и он сам начнет делать ошибки. Его уверенность в безнаказанности растет, и шарик, крутясь, попадет на новый номер, и крупье объявит: «Черное». Вора легче всего ловить тогда, когда он хочет обокрасть тебя. Эти ребята охраняют и свое будущее. Вчера ночью вор сам спровоцировал нас на более решительные и жестокие действия. Сегодня ночью все закончится — он придет за прицепом, вот увидишь.
Так и произошло. Мы подъехали к месту встречи уже за полночь, я даже не успел выйти из машины — так быстро парни управились с погрузкой своей ноши. Казах сел на заднее сиденье, двое других — на боковые сиденья в багажном отсеке, и мы поехали. Джип долго петлял между клетками полей, потом трясся, поперек пересекая борозды пашни. Все это время в машине было тихо. Мы остановились посреди огромного вспаханного поля, у геодезического пункта — высокой треноги из труб.
Вокруг нас была сплошная темнота. Черное небо сливалось с черной землей, стирая линию горизонта. Темнота, тишина, отсутствие ветра и колдобины пашни под ногами создавали острое ощущение одиночества, рождающее непонятное раздражение. Маленький островок, нетронутой плугом степи, был целью нашей поездки — самым черным местом, местом, где люди собралось для мести.
Это было банальное избиение. Мужика достали из багажного отсека и распеленали. Вынув кляп, первым же ударом свалили на землю. Он не сопротивлялся, безмолвно принимая удары, падал и вставал. Давая ему подняться, били снова, пока он не понял, что каждая попытка встать несет новую боль. У каждого существует предел психической выносливости, при превышении которого он не способен на дальнейшее сопротивление.
Его уже не били — он как животное ползал по пашне от одного к другому, смешивая собственную кровь с грязью. Вор, которому везло, не способен был даже представить себе, что потерпит неудачу. Его телесное присутствие в виде живого трупа рождало у Улькуса чувства триумфа. Это чувство превосходства над уже почти мертвым противником знакомо каждому, кто воевал. Осознание своей силы от того, что ты стоишь над поверженным врагом, сильнее жалости к нему, и рождает, порой, чувство избранности. Нет другого мгновения, которое так хотелось бы повторить.
Тело подняли и привязали к треноге. Казах быстро и профессионально сделал обрезание. Вор не кричал, только скулил, спрашивая, за что его наказывают. Улькус подошел к привязанному и, обхватив его шею левой рукой, приподнял ему голову. Сдавливая его шею, он морщился, словно душил сам себя. Мужик головой не мотал и глаз не отводил. Только когда он захрипел и начал терять сознание, Улькус отпустил его. Как бы там ни было, вор сознательно выбирал этот опасный путь, стараясь при этом максимально оттянуть возмездие. Ему было все нипочем, а теперь уже точно все нипочем. Вернувшись к машине, Улькус достал из багажника белый силикатный кирпич и привязал его к шее вора. Мы сели в машину и уехали. Происшедшее нами никогда не обсуждалось.
Торговля проблемами выгодный бизнес. Прибыльный, но опасней всего торговля проблемами с государством. Здесь важно убедить государство в реальности продаваемой проблемы. После того, как проблема создана и описана, приходит очередь продажи ее решения. Решение проблемы — это получение допуска к необходимым для этого ресурсам. Работа с бюджетом государства — это всегда вопрос не столько формирования новых финансовых потоков, сколько их последующего распределения.
Зная это, Улькус легко добился от областной администрации поддержки в финансировании программы по реабилитации инвалидов, используя меня вместо флага. Моя организация успела получить только часть этих денег, успев помочь только пятерым из восьми инвалидов первой группы, проживающих в городе. Остальная часть денег ушла в областное отделение фонда и была благополучно разворована им в компании с Улькусом. По материалам ревизии КРУ было возбуждено уголовное дело. Улькус технично отмежевался от меня, а Правление фонда выступило на стороне общественного обвинения. Дело до сих пор не закрыто. Периодически сдаю нормы ГТО — готовлюсь то к труду, то к обороне.
Игрок часто теряет чувство меры. А Улькус был игроком. И подобно многим игрокам, он не умел остановиться вовремя. Отказаться — значило бы для него признать свое поражение, а этого никогда не допустило бы его самолюбие безумца. Судьба разговаривала с ним языком рулетки: несколько раз подряд ему выпадало красное, но рано или поздно должно было выпасть и черное — это математический закон вероятности. А если правило установлено, значит, существуют случаи, в которых это правило имеет больше всего шансов оказаться неверным.
Этим и объясняется интерес, который вызывают события и факты, относящиеся к прошлому и удаленные от нас географически. Перемещаясь в пространстве и во времени, мы обнаруживаем, что наши обычные правила там совершенно рушатся. И именно это великое разрушение помогло мне лучше увидеть, и лучше понять те изменения, которые происходили внутри и вокруг меня в той поездке. Мы лучше познаем себя, когда возвращаемся из мест, в которых нам, собственно, нечего было делать. Японцы правы — поездки учат.
Из показаний свидетеля Фокина Виктора Валентиновича
Год рождения — 19461983–85 гг. — инженер-строитель. Майор СА. Пули-Хумри. Афганистан
1985 г. — инвалид первой группы, инсульт, частичный паралич
Прокурор:
— Скажите, свидетель, а вас не интересовало, почему одному инвалиду был куплен телевизор «Sony», другому — «Funai», третьему — «Philips», а вам почему-то — отечественный «Рубин»? Вам не кажется это не справедливым?
Свидетель Фокин В.:
— Нет, все мои заявления были выполнены. Я сам просил, чтобы мне купили именно отечественный телевизор.
Прокурор:
— Почему? У вас было право выбора?
Свидетель Фокин В.:
— Я объясню. Мне пятьдесят два года. Я инвалид первой группы. После перенесенного инсульта у меня парализована правая сторона. Мне требуется постоянный уход. Живу я один. Пенсию получаю военную — от министерства обороны. Квартира однокомнатная — на седьмом этаже. Жених я не самый последний. На первом этаже моего дома гастроном — там торгуют водкой на разлив. Я иногда туда спускаюсь, так, поболтать, стаканчик пропустить.
Прокурор:
— Ближе к делу, свидетель.
Свидетель Фокин В.:
— Я как раз по делу. Однажды я там познакомился с двумя дамами. Взял пузырек, пригласил их к себе — хочется иногда женского общества. (Смеется). Посидели на кухне, выпили. Дамы предложили еще выпить — я дал деньги. Одна из них убежала, другая осталась со мной. Когда та дама вернулась с бутылкой, с ней пришел здоровый мужик и стал утверждать, что я ухаживаю за его женой. Я извинился, сказал, что это недоразумение и предложил выпить. Мужчина повалил меня на пол и стал бить ногами. Потом открутил ручку от двери на кухню и стал торчащим из ручки штырем бить меня под левую ключицу. Я потерял сознание. Пока мужчина меня бил, дамы шмонали мою квартиру. Вынесли всю одежду с вешалки и из платяного шкафа. Всю еду из холодильника. Выгребли у меня из карманов все деньги.
Прокурор:
— Их ведь нашли потом?!
Свидетель Фокин В.:
— Да, их нашли на следующий же день. Но я что хочу сказать, господин прокурор: если бы у меня был еще и импортный телевизор — они бы меня точно бы убили!
Прокурор:
— Получается, что вы без претензий к обвиняемому, и считаете, что распределение выделенных на реабилитацию средств было справедливым?
Свидетель Фокин В.:
— Я считаю что все было правильно, кроме одного: нельзя было так сразу и в одно мгновение исполнять все желания, которые человек планировал реализовать в течение многих лет. Я и многие другие оказались морально не готовыми к тому, что получили почти все и сразу. А когда не знаешь, куда идти, все пути ведут туда. С вершины дорога одна — вниз. Лично меня это морально дезориентировало — я стал считать, что могу больше, чем способен на самом деле. После случившегося считаю, что просто переоценил свои возможности. Мое недовольство своей долей возрастает многократно от сознания, что моя судьба зависит от действий других. Никто не заслуживает наказания — все было честно...
Гнуга
Год рождения — 1963апрель1982 — ноябрь1983 гг. — сержант 70-й бригады. Кандагар. Афганистан
1985–1999 гг. — добрый парень
2000 г. — осужден
Все началось с того, что кто-то регулярно начал «кидать» югославов, честно плативших нам за «доброту». Юги, устав давать каждый раз ложные показания следствию, решили обратиться к нам. Наша доброта не имела границ, собственно, как и возможности юговского «общака» — это была настоящая «прачечная»: отмывка денег была поставлена на поток. Два банка — это хорошая работа. Черепаха встретился со Стошичем. «Крысу» мы не нашли, но бизнес наладили. Потом кто-то стрелял в Черепаху. Лучше бы они его убили.
Черепаха шел по улице. Опер в гражданском, который был в курсе этих дел, мог бы сказать, почему Черепаха прошел в таком-то часу по такой-то улице. Навстречу Черепахе шел парень в шерстяной куртке цвета вялой зелени, с пистолетом в кармане. Мент в гражданском, вероятно, в известной мере мог бы предвидеть, что там делает эта шерстяная куртка с пистолетом в кармане. Но Черепаха не думал вовсе о парне в куртке, как и парень в куртке не думал об оперативнике, что кинулся Черепахе наперерез — они принадлежали двум совершенно отдельным мирам. И, тем не менее, парень в шерстяной куртке выпустил несколько пуль из пистолета, которые, считай, и убили Черепаху, ранив заодно и опера. Как мало было бы нужно, чтобы опер побежал на одну секунду раньше, или чтобы парень в шерстяной куртке увидел Черепаху на одну секунду позже? Кто, не колеблясь, скажет, что это дело случая? То-то же!
В этот раз мы постарались. «Тот» парень в шерстяной куртке цвета вялой зелени, изрядно помятой и потерявшей форму после борьбы с ребятами, был похож на огромную полудохлую кошку. Вид его возвращал меня к тому дню, когда он стрелял в Черепаху.
Он стоял, опустив большую круглую голову, и дрожал. Откровенно говоря, он даже пытался усмехнуться. Вы даже представить себе не можете, какой грозной силой обладает злая усмешка. Из всех парней, вернувшихся с войны, он был первым, кому удалось проникнуть в замкнутый мир банкиров. Но из всех отчаянных он был самым молодым и слабовольным. Поэтому-то и продал нас, в конце концов. Я без сожаления нажал на спусковой крючок...
Муха
Год рождения — 1963Осень1981–83 гг. — рядовой 345 полка. Баграм. Афганистан
1984–1989 гг. — студент академии имени Плеханова
1989–1993 гг. — сотрудник Российского республиканского объединения инкассации
1994–1998 гг. — Заместитель Председателя банка
Воплощение всех опасностей это, конечно, смерть, и важно знать точно, откуда ее можно ждать. Улькуса расстреляли такие же, как и он. Там была какая-то финансовая схема типа «прачечной». Югославы были запутаны. Я не знаю подробностей. Говорили, что Улькус, потеряв почти все, стрелял в конкурента. Тот, кажется, выжил, но остался идиотом. Улькуса нашли и прожгли из автомата. Там и менты были запутаны. Темная история с закономерным концом.
Удовлетворение от того, что удалось пережить других, легко может перейти в опасную и ненасытную страсть. Дело даже не в том, что для удовлетворения этой потребности надо вновь и вновь подвергать опасности самого себя. Ради победы действует несметное множество людей, и если ты контролируешь их движения, если ты лично принял решение, можно присвоить и результат. Но такой успех достоин усмешки — число жертв оказывается важнее, чем победа или поражение. Еще неизвестно, что, в самом деле, творилось в душе у Улькуса в его последние минуты.
У нас с Улькусом была конкретная общая цель. А там, где существует одна общая цель, не остается места ни для каких этических норм или правил. Неизбежно жестокость становится исполнением долга, и такие действия, как расстрел заложников или убийство слабых и предателей, рассматривается лишь с точки зрения их целесообразности. Будет еще много работы, про которую станет известно, что она «грязная», но и то, что она была необходима для достижения поставленных целей, и ее надо было выполнять четко и профессионально, как любую другую. В известных пределах мы сами испытали нечто подобное во время войны.
Свобода совершать поступки, когда материальные обстоятельства навязывают нам тот или иной образ действий, и ответственность, которую мы принимаем, выстраивая нашу жизнь по совести, — вот условия, необходимые, чтобы мораль была не «пустым звуком выстрела». Ответственность не имеет ничего общего с принуждением — это необходимость решать, какие ценности предпочесть, и способность принимать последствия этих решений.
К черту эту экономику — давайте строить честный мир.
Прицел.
Осень 1981 — ноябрь1983 гг. — сержант 70-й бригады. Кандагар. Афганистан.1994–1996 гг. — председатель отделения Российского фонда инвалидов войны в Афганистане.
Мазарку отца Улькус достроил. Позже уже, в ходе каких-то разборок его самого вывезли и расстреляли. С ним поступили так же, как он когда-то с тем мужиком.
Обидно, но говорят, что это сделали кандагарские пацаны. Его похоронили рядом с отцом. Специально съездить к нему на могилу у меня не получилось, но уверен, что точно знаю, где стоит его мазарка.
Можно сжечь дембельские альбомы с фотографиями друзей, а можно и сберечь их — в жизни каждого из нас случаются тяжелые минуты страданий и еще более тяжелые минуты вины. Лично я хотел бы стереть те минуты на пашне не только из своей памяти. Ведь ничто не препятствует мне верить, что когда исчерпают себя все последствия этих позорных минут, тогда и они сами будут вычеркнуты из моей жизни.
Но вероятность уже произошедших событий всегда равна ста процентам, и все их последствия также имеют вероятность сто процентов — даже если произойдут в будущем. Поэтому, если со временем факт тех событий и факт самой смерти Улькуса потеряют для меня свою актуальность, оставляя лишь слабые следы в моем настоящем, реальность этих событий все равно останется для меня реальностью совокупности их последствий .
Несправедливость по отношению к отдельному инвалиду, вызванная правительственной поддержкой групповых интересов, воспринимается с равнодушием, граничащим с жестокостью. Люди готовы покорно сносить страдания, которые могут выпасть на долю каждого. Но невзгоды, вызванные постановлениями властей, принимать гораздо труднее. Плохо быть винтиком в безликой машине, но неизмеримо хуже быть навсегда привязанным к своему месту и к начальству, которого ты не выбирал.
Мне трудно определить, добра или зла было сделано больше. Сделанное нами никому не принесло радости, но время утоляет печали и несет прощение всем. Вероятность «прошедших» событий чисто субъективна. Поэтому так важно знать ложные представления, как и действительную обстановку, поскольку только тогда можно объяснить события, которые в противном случае остались бы необъяснимыми. Ведь до сих пор «переписываются» многие истории. И копии теперь частенько предшествуют оригиналу.
Баха
Год рождения — 1964апрель1983 — ноябрь1983 гг. — рядовой СА. В/ч 81102. Ашхабад. Киши
1984–1989 гг. — Высшая школа милиции. Воронеж
1996–1999 гг. — старший следователь РУБОП
Игра в рулетку отличается от стрельбы из пистолета меньше, чем это может показаться на первый взгляд. Пистолет — это игла, которая вращается на шпиле в центре циферблата, разделенного на сто секторов, попеременно красных и черных. Если игла останавливается на красном секторе, то игра выиграна, в противном случае — проиграна. Все, очевидно, зависит от толчка, который первоначально сообщается игле.
То же самое произошло с пистолетом в руке Улькуса — двигаясь, он указал на цель средним пальцем и тут же согнул его несколько раз. В данном случае, как и в случае с иглой, этого оказалось достаточно, чтобы сила сгибаемого пальца изменилась на тысячную или на две тысячных доли, и пистолет остановился на черном, а не на следующем красном секторе. Эти различия не могли быть восприняты мышцами его тела. Он был лишен возможности предвидеть, что произойдет с пулей, которую он только что вытолкнул из ствола простым движением пальца. Разность в цели и в причине промаха были совершенно неощутимы, но разность в результате имела для него чрезвычайно большую важность, потому что речь шла о всей его ставке. Его сердце, наверное, билось, с нетерпением ожидая, что же дал этот случай.
Он считал себя человеком, осведомленным в судьбах многих людей. Влияя на жизнь своих клиентов, он не знал, когда умрет каждый из них. Но, зная основы теории вероятности и закон больших чисел, трудно было ошибиться. Пользуясь этим, он спокойно делил дивиденды между акционерами. Эти дивиденды не исчезали даже тогда, когда нескромный, и столь же прозорливый Ходжа осведомлял его о шансах на жизнь его клиентов. Рассеивая неосведомленность, Ходжа никак не влиял на сами дивиденды, которые вовсе не были продуктами его осведомленности. Они были последовательностью событий, которые выявлялись из их прошлого, настоящего и будущего, из возникновения и исчезновения вещей.
Улькуса и Хаджу убили таким же прямым выстрелом, которым они сами когда-то установили границы своей территории. Два мира, совершенно отличные один от другого, часто друг на друга влияют, и законы этого взаимодействия неизбежно оказываются весьма сложными даже для протокола. Но с другой стороны, очевидно, что порой достаточно весьма слабого изменения в начальных условиях этой печальной истории, и взаимодействие между этими двумя мирами не имело бы места. Не буду рассуждать, что бы мы могли, и что мы сделали. Мы ничего не сделали и ничего не смогли, раз это случилось.
Настоящего его имени мы не знали, звали просто «Мамочка». В армию он был призван осенью 1981 года из Западной Украины. Учебку проходил в Ашхабаде, в «Кишинском» полку, КПП которого был возле кинотеатра «Космос». По своим убеждениям он был верующим, если память мне не изменяет — баптистом.
В конце апреля 1982 года в бригаду прибыло пополнение — сержанты, выпускники учебок. Вместе с этим пополнением прибыл и Мамочка. Молодых сержантов сразу взяли в оборот. К нам в роту из того призыва пришли четверо. Через месяц одного из них перевели в батальон охраны, трое других, из Казахстана, быстро прижились и стали настоящими сержантами. У нас в роте тогда было много хлопкоробов из Узбекистана и Туркмении. Позже, к середине лета 82-го, значительную их часть заменили молодым весенним пополнением и «залетчиками» из Кабула и других гарнизонов. Самих же мусульман, отслуживших в среднем около года, отправили в ТуркВО, забив ими все дыры типа Кушки, Келяты, Теджена, Небитдага и Мары. Чем была продиктована эта «ротация кадров» мы не знали, но пользу от нее ощутили на собственной шкуре — дембеля, не доверяя вопросы собственной безопасности новичкам, стали назначать в караулы ветеранов, прослуживших год и более. Стоит ли объяснять, как это отразилось на репертуаре ночных построений в ротах? Все эти ночные поверки, устраиваемые ветеранами под чутким присмотром дембелей, однозначно способствовали ускорению адаптации вновь прибывших к суровым условиям «повышенной солнечной активности и запыленности».
Индивидуальные подробности тех или иных «ночных вводных» отличались незначительно и диктовались, как правило, национальными особенностями дембельского состава подразделения. У нас тогда дембелями были чечены, ингуши, дагестанцы и «чудь» питерского призыва. Поэтому ночные спектакли проводились со звериной жестокостью горцев и гестаповской изощренностью питерских интеллигентов. Что творилось в третьем батальоне, я не знаю, могу только догадываться — дембелями там были молдаване и мордва. Командиры на происходящее смотрели с пониманием, пока не прозвенел «первый звонок» — самострел в третьем батальоне.
После этого неформальные методы воспитания молодого пополнения сменили официальные отношения, предусмотренные Уставом. На плацу стали появляться маленькие группки клоунов, а по вечерам слушать «секретное слово» наряды собирались на плац под звуки оркестра. Оркестр — это отдельная песня. Не могу удержаться, чтобы не спеть ее «припев».
Представьте похоронную команду, двигающуюся от штаба в направлении плаца — куска пустыни Регистан, огороженного побеленными камешками и вкопанными артиллерийскими гильзами. Возглавляет шествие дежурный по штабу, за ним вереницей тянутся суточные наряды и команды, заступающие в караул. Над плацем разносится монотонное «бу-бу-бу-бу». Большой барабан с трудом тащит известный на всю бригаду наркоман Костя по кличке Кость. При движении строем правая нога касается плаца под удар барабана — помните еще? Процессия движется со скоростью семьдесят сантиметров в секунду — как говорится: в такую-то жару, да в такую даль! Бредущие следом за барабанщиком два трубача ничем не отличаются от своих инструментов — такие же скрученные и помятые. Самый яркий персонаж этого творческого коллектива — музыкант с медными тарелками. Видели «боксера-недовеска» после нокдауна: мокрые, опухшие от пропущенных ударов губы, открытый рот и желтизна под левым глазом — признак пожизненного синяка? Этот парень постоянно не попадал в такт барабану, но это совершенно не портило общую какофонию издаваемых оркестром звуков, — тарелки не звенели! Объясняю почему.
Возьмите на кухне крышку от самой большой кастрюли и вырежьте из нее ножницами по металлу два комплекта букв ВДВ. Размер букв подберите так, чтобы они не превышали по ширине три сложенных пальца. Что осталось от крышки? Теперь понятно, почему не звенели тарелки?
К самому началу построения, когда замирали звуки оркестра, и начинался осмотр заступающих в наряд, на плац подтягивались ветераны и дембеля, вот тогда и начиналась сама «песня»! Но я отвлекся. Продолжим.
Палаточный городок бригады был устроен так, что палатки батальонов, поротно, располагались от спортивного городка (у «Майданека» — группы панельных пятиэтажек, где жили служащие аэропорта «Ариана» и их бараны, которых они держали на балконах), до барака «связи», что стоял напротив штаба бригады. Поэтому первый батальон был крайним от пустыни, а третий — ближе всех к штабу бригады. Замыкала этот строй палаток комендантская рота. Этим расположением подразделений, наверное, и объяснялся тот факт, что внешней стороне службы здесь отводилось больше значения, чем в других батальонах — на передней линейке третьего батальона под каждым грибком стоял боец в каске, с автоматом. Чем дальше от штаба, тем реже встречались дневальные под грибком. Не стоит, наверное, уточнять, что при жаре, которая порой доходила до 70 градусов Цельсия на солнце, подобной чести — нести почетный караул под грибком на виду у командования бригады — удостаивались воины соответствующей категории — «только что с самолета».
Мы втроем: я и два молодых сержанта с моего взвода вечером возвращались с КЭЧ складов, где забрали пузырь водки — положенный нам бакшиш. Коротко расскажу предысторию этого самого бакшиша.
Тот, кто жил в УСБ-56, знает, что два раза в год эту брезентовую двухслойную армейскую палатку размером девять на пять метров, с тамбурами на обоих входах, перетягивают, меняя размеры каркаса: зимой палатку делают ниже и шире (предварительно пропитав швы растопленным парафином), летом — выше и уже. Понятно, что это связано с температурным режимом. Зимой утепленный потолок палатки служит границей теплого воздуха, что нагревается от буржуек. Летом потолок палатки, уже без утеплителя, нагревается так, что становится дополнительным источником тепла, от которого не спасает даже «обелитель» — белая ткань, натягиваемая летом вместо утеплителя. Даже если поднять оба полога, это мало спасает от жары.
Во всей этой технологии устройства палаточного быта есть маленький нюанс: в ходе эксплуатации быстрее всего изнашиваются внутренние «стены» этой брезентовой, размерами с двухкомнатную квартиру, казармы. Новый обелитель, утеплитель и окна в палатку можно достать только на КЭЧ складах, и только за солидный бакшиш. Сделка по обмену пяти бутылок водки, купленных у вертолетчиков по тридцать чеков за бутылку, на два новых обелителя для двух ротных палаток давно состоялась, но чувство несправедливости, поселившееся после этого в роте, требовало реванша над зажравшимися каптерами.
Все произошло случайно. В каптерку нашей роты со складов поступило тридцать новых комплектов обмундирования — «стекляшка». Передачу имущества обслуживал прапор с двумя нашими старыми знакомыми — каптерами с КЭЧ складов. Возвращаясь назад на склады, эти «бойцы» из КЭЧи не смогли спокойно пройти мимо курилки, где наш молодой чистил СВД.
— Автоматическая снайперская винтовка Драгунова? — сумничал один из каптеров, самый толстый.
Когда он это сказал, индеец с СВД даже вздрогнул. Кто забыл: снайперская винтовка Драгунова — самозарядное оружие, газоотводный полуавтомат с коротким ходом газового поршня, не связанного жестко с затворной рамой, прицельный огонь ведется одиночными выстрелами. Одним словом, армейская винтовка массового производства для не слишком хорошо подготовленных стрелков: надежная, неприхотливая, трудно ломаемая, обеспечивающая надежное поражение ростовой цели на расстоянии до семисот метров. Реальная скорострельность этой винтовки: три-пять выстрелов в минуту. Это оружие для точной работы, а не для массовых побоищ. Выпустить из нее подряд два магазина с заявленной в ТТХ скорострельностью тридцать выстрелов в минуту нереально — винтовку обычно клинит на пятнадцатом-шестнадцатом патроне. Чем не повод обуть лохов со склада?
На наш вопрос: «Винтовка автоматическая?» каптеры твердо ответили: «Да!» Чем и подписали себе приговор. Стрельбу устроили за арыком, что на выезде к Спин-Болдакской бетонке. Стреляли днем, пузырь забрали вечером. Никто и не говорил, что СВД плохая винтовка, просто для стрельбы очередями на дистанцию в семьсот метров есть ПК.
Короче, идем мы по передней линейке третьего батальона, и вдруг из-под грибка нас окликают. Мы останавливаемся — все знают, что самостоятельное передвижение посторонних по территории чужого расположения никогда не приветствовалось. Под грибком стоит «парагваец» в каске, одетой прямо на панаму, с автоматом на плече, и так жалобно смотрит на моих парней.
— Мамочка? — удивленно произносит один из моих молодых.
— Иди сюда, бес! Зачмонел? — через секунду они уже не могли скрыть радости от встречи.
Мышь с автоматом очнулась и бросилась к нам. Со стороны это выглядело довольно странно: два молодых сержанта, в новом хэбэ, в панамах с плоскими прямыми полями и этот, замызганного вида «миф» без «соплей» на погонах. Они на радостях дубасили его по спине и плечам, вкладывая в удары всю свою неуемную молодую силу. Мамочка держался при этом с такой покорностью и непосредственностью, что я, хоть и делал строгий вид, остался им доволен. Встреча была прервана сержантским окриком. Мы бы впряглись за Мамочку, но он сам сделал выбор — без объяснений, покорно засеменил к грибку, позвякивая на ходу стволом о каску, словно корова боталом.
— О как! — хором подытожили увиденное мои пацаны.
Вечер был посвящен распитию бутылки водки и выкуриванию пары-тройки косяков «дряни» — честно заработанное удовольствие для всех. Выпитое и выкуренное расслабило нас, и мы окунулись в воспоминания. Я попросил молодых рассказать про Мамочку, и они наперебой стали вспоминать учебку.
Первый раз он обратил на себя внимание, когда отказался мочиться под стенами часовни, что стояла на территории полка. Когда-то там квартировал кавалерийский полк царской армии, а в полковой часовне венчался кто-то из рода Романовых. Говорят, это было одно из немногих строений, которое уцелело после Ашхабадского землетрясения.
Второй раз Мамочка отличился на присяге — не хотел брать в руки автомат и присягать родине. Замполит смог его сломать, но не убедить — в душе Мамочка остался верен себе.
Когда весь их выпуск готовили к отправке в Афганистан, на приказ ротного выйти из строя тех, кто употребляет наркотики, кому вера не позволяет исполнять интернациональный долг, в числе других вышел и Мамочка. Увидев Мамочку, делающего три шага вперед, ротный, указав на него пальцем, сказал: «Этого связать и держать в каптерке до отправки — он у меня поедет служить в Кандагар». Слово свое ротный сдержал.
Мамочкой он стал после того, как однажды, в первом наряде по столовой, после ужина, начал с упоением вспоминать о гражданке. Его воспоминания так всех тронули, что после этого Мамочка ходил в наряд только для того, чтобы своими рассказами скрашивать весь кошмар первых месяцев службы — он вспоминал вслух, остальные драили котлы, стараясь его не перебивать. В армии нет лучшего занятия, чем слушать чужие истории про гражданку.
Мамочку ко мне привели через десять минут. Такого искреннего морального стриптиза я больше никогда не видел!
До армии Мамочка работал в строительно-монтажном управлении, где и успел познакомиться со своей будущей женой. Ему было восемнадцать, ей — двадцать восемь. У него было восемь классов образования, ПТУ, корочка электромонтажника, пиджак сорок восьмого размера, койка в общежитии, пожилые родители в деревне и вера в Бога. У нее был сын шести лет, двухкомнатная квартира, специальность штукатура-маляра, семь лет семейного стажа, пьяная смерть мужа и верующий наивный Мамочка как потенциальный жених — единственный непьющий в их бригаде. Однажды она пригласила Мамочку к себе домой — помочь одинокой женщине разобраться с электричеством. Мамочка пришел, как и положено прийти мастеру на работу, — принес с собой огромную сумку с инструментом, спецовку. Она встретила его накрашенная, с прической, в новом платье. В зале стоял накрытый стол, в спальне — свежезастеленная кровать. Мамочка все это оценил по достоинству и решил сразу перейти к делу — попросил показать ему все неработающие в квартире розетки. Прикинув фронт работ, он спросил разрешения переодеться. Ему указали на спальню. Когда он снял штаны — хозяйка вошла. Увидев Мамочку в трусах и майке, она не смогла побороть своих инстинктов — эта была неравная и обреченная на неудачу внутренняя борьба. «Мамочка», — это было единственное слово, которое он смог произнести, прежде чем его окунули в океан страсти.
— Я долго мучался, — рассказывал нам Мамочка, — думая, что совершил большой грех. Но потом понял: сущность искушения, как и сущность греха, состоит в том, что наши потребности мы зачастую удовлетворяем неправильным образом. Вот меня учили, что секс — это грех. Но ведь первый брак освятил и благословил сам Господь, сказав: «Плодитесь и размножайтесь». Бог знал, о чем говорил: он вложил в меня эту естественную потребность. Но потребность эта должна была быть удовлетворена правильным образом — в браке. Все половые отношения вне брака греховны.
Через месяц Мамочка женился. Для нее это была победа над обстоятельствами. Для него — победа над грехом.
— Те, кто приемлет обилие благодати и дар праведности, будут царствовать, — Мамочка внимательно посмотрел на наши обкуренные тупые морды и добавил:
— Бог не искушается злом и сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью. Похоть же, зачавши, порождает грех, а сотворенный грех порождает смерть.
— А как насчет духов? — мы начинали испытывать раздражение от его проповедей.
— Не надо убивать. Убивать жалко, да и не за что, — спокойно ответил Мамочка, и рассказал нам, как в свое первое сопровождение колонны наливников они попали под обстрел на блоке возле «Школы».
Каждый раз, когда пуля со свистом пролетала рядом, Мамочка вздрагивал и принимался проклинать все эти милитаристские развлечения. Он ни разу не выстрелил, так и пролежав за дувалом, пока его оттуда не вытащили на пинках свои же. После этого жизнь его в роте изменилась коренным образом. Мы догадались, как и почему это произошло.
— Дъявол искушает нас в минуты слабости. Нам нужно научиться побеждать свои искушения и стоять в победе в Господе, прежде чем идти освобождать других людей. Нужно научиться избегать тех искушений, где дьявол имеет над нами силу. Нам есть, чем заполнить свою жизнь! — глаза его горели, он смотрел перед собой и от волнения даже покачивался.
Чего только не приходит в голову по обкурке! Одна и та же действительность разными людьми понимается прямо противоположно. Я помню, как остро тогда ощутил эту простую мысль. Наши этические нормы, мои и Мамочки, были разными. Разными на уровне логики. Борьба со злом и миллионами обычных людей, повязанных злом, являлась тогда для большинства из нас просто моментом титанической работы по переустройству действительности. Кто-то даже ощущал себя новым героем, ускоряющим эволюцию, искренне допуская возможность совершения зла во имя добра.
Мамочка такую возможность отрицал. Окружавшие его люди порождали сплошные конфликты, а он был готов идти на любой компромисс, пытаясь их избежать даже с риском для себя. Нас же на пионерских сборах учили прямо противоположному. Когда люди, желающие одного и того же, далеки друг от друга, они терпят неудачу. Оставалось быть подготовленным, вовремя обнаруживая эту линию разрыва в сознании, и четко понимать, что в момент настоящей опасности все будет сыграно на уровне только твоих, а не чьих-то чужих личностных качеств.
Очарование обратилось разочарованием, магия слов Мамочки утратила силу. Слишком уж много невинных было перемолото здесь жерновами кровавых мельниц этой «войны миров».
— Если так и дальше пойдет, Мамочка, гарем генерала Зия-уль-Хака пополнится новым уникальным экспонатом, — я сильно ударил его по плечу.
Он захлопал своими большими выгоревшими ресницами. Его глаза наполнились слезами. Если это были глаза истиной веры, тогда наши глаза — с белками, красными от выкуренной «дряни», были кровавыми глазами войны.
Сейчас, вспоминая эту единственную встречу с Мамочкой летом 1982 года, я, конечно, понимаю, что сущность нашего греха, возможно, состояла в том, что потребность, которая существовала для нас тогда, удовлетворялась нами неправильным образом — за счет мира, за счет плоти, за счет Дьявола, но не за счет Христа. Но, в конце концов, всем свойственно ошибаться, и лишь одному Богу прощать — пусть он простит нас.
Больше я Мамочку не видел. Дембельнулся я благополучно — через госпиталь: тем же летом 82-го получил пулевое ранение. Пуля снайпера попала в грудь. Пробив лифчик с магазинами, она подарила мне аккуратную дырочку чуть ниже и левее правого соска. При выдохе из нее выходила кровавая пена. При каждом вдохе в груди слышался свист. Смерть, которую я не ждал, пришла обыденно, как зубная боль. Моя жизнь оказалась бесконечной чередой мгновений, каждое из которых могло стать последним, но, будучи прожитым мной, последним все же не стало.
Я уже выписывался, когда осенью в Ташкент привезли очередную новую партию раненых. Через полчаса я уже знал, что среди раненых есть пацаны и из нашей бригады. Раненых вносили в фойе госпиталя на носилках и оставляли прямо на полу. Многие стонали. Мне запомнился парень, чья нижняя челюсть была оторвана пулей вместе с языком. Кожа лица была стянута вниз, отчего не закрытая бинтами верхняя часть лица казалась застывшей скорбной маской. Он был в полуобморочном состоянии, но его глаза смотрели на меня, словно он хотел что-то сказать. Быстро осмотрев, его отправили на отделение.
Позже мне рассказали его историю. Группа в зеленке попала в засаду. Многие погибли в первые секунды боя. Если бы те, первые, не были убиты, мертвы были бы все. Пропускная способность на тот свет, к счастью, определялась скорострельностью оружия и мастерством стрелков.
Бой напоминал шашечную партию в поддавки: в конце все должны были лечь в один ящик — и дамки и пешки. Только сначала было впечатление, что все это кажется. Через мгновение оказалось — не кажется. Стоило лишь определить ситуацию как реальную, и она действительно стала реальной по своим последствиям.
Искушение убежать и скрыться было велико. Поменять чужую жизнь без Бога на свою жизнь, но с Богом? Получался поистине дьявольский договор — один рисковал потерять свою душу взамен жизней многих других. Но Мамочка все решил просто — он постарался не дать никому умереть.
В живых осталось лишь несколько человек, все были ранены. Когда подоспела подмога, все, и раненые, и убитые находились в единственно безопасном месте — в сушилке. Все они в один голос стонали: «Мамочка».
Сначала он вынес в сушилку всех раненых, а затем перетащил туда же погибших. Спасая их тела от поругания, Мамочка и подорвался. Тело товарища, за которым он вернулся, было заминировано обычной гранатой. Я хорошо представляю себе, как все это было.
Последние сто секунд после взрыва гранаты, сорванной растяжкой, нестрашны. Страшно только первые три секунды, когда обреченно ждешь взрыва после щелчка отлетающего рычага запала. Потом уже не страшно. Главное, превзойти скорость событий. Я уверен наверняка — Мамочка пытался отпрыгнуть...
Взрывная волна подбрасывает и небрежно роняет его на землю вместе с ошметками чужого мертвого тела. Собственные действия теряются, освобождаются от своего предназначения и вступают на путь бесконечного самовоспроизводства. Он слышит, как неторопливо подкрадываются духи. Все вокруг продолжает функционировать, хотя смысл задуманного им давно уже исчез вместе с источником взрыва. События продолжают развиваться при полном безразличии Мамочки к их содержанию. Все нелепости обретают реальные очертания, он вдруг с удивлением понимает, что пытается продолжать жить так, как будто ничего не произошло. Все что ему остается — это тщетные попытки породить какую-то новую реальность взамен той, которая уже существует помимо его воли. Взрыв становится не только моментом рождения дьявольского искушения остаться в живых и жить без Бога, но и началом расщепления веры.
В глазах темнеет. Вначале ничего не понятно, но сердце реагирует раньше, чем сознание, и еле выдерживает. Кровь выскакивает из висков, разрывая сосуды. Каждая клетка тела пульсирует. Все внутри бурлит до помутнения сознания. Нарастающая боль обжигает своим пламенем. А когда мозг осознает эту боль, то весь организм сворачивается в трубку и трепещет. Мамочка вдруг остро ощущает, что достаточно одной маленькой дырочки, пробитой осколком гранаты в его плоти, и славный путь от сперматозоида до траурной фотографии на памятнике будет практически пройден. Погружаясь в очередную волну тупой боли, он бессмысленно шарит руками вокруг, словно ищет в воде вдруг бесследно исчезнувший смысл происходящего. Ощупывая пространство, надеется, что, быть может, что-то осталось, тогда как исчезли даже мельчайшие следы присутствия собственной веры — недавно такой непоколебимой!
И посреди этой долины смерти, посреди тьмы, спекшиеся от крови губы, шепчут: «Господь, пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. И, когда я пройду долиной смертной тени, я не убоюсь зла, потому что Ты со мною. Твой жезл и Твой посох успокаивают меня. Я знаю, что ты приготовил там, впереди, трапезу для врагов моих. Я знаю — у меня есть надежда и будущность. И если сегодня смерть дышит мне в лицо, я знаю, что впереди у меня победа».
Последние два тела нашли в винограднике — там, где их бросили духи. Мамочку добивали прямым выстрелом в голову, но промахнулись. Тот раненый без челюсти и языка — был Мамочка.
Все мы по-разному приходим к Богу — кого-то приводит судьба, кто-то сам приползает на карачках, сломанный бедой. Дьявол не искушает верующих людей глупым, примитивным образом. Когда приходит какая-то крамольная мысль, какое-то искушение, — это еще не грех сам по себе, нужно только постараться противостоять этому в самом начале. Дьявол искушал Мамочку в минуты слабости его веры в заповедь «не убий». Это была его собственная война за веру, и он ее не проиграл. «Не убий» — значит, «не дай умереть», так решил Мамочка, и верой именно в это он заполнил не только свою жизнь. Когда мы осознаем, что достойны того, за что боремся — мы становимся орудием в руках Господа. Говорю вам: победа — в искушениях.
Ивдель — самый северный город в Свердловской области. Дорогу, ведущую из Свердловска на север, в Ивдель, будучи Первым Секретарем Свердловского обкома КПСС, строил еще сам БН{9}. До Серова трасса вымощена бетонными плитами, далее — щебенка.
В восемнадцати километрах севернее от Ивделя расположен поселок Полуночное — конечный пункт железной дороги. Возникновение и развитие этого рабочего поселка связано с началом эксплуатации в годы Великой Отечественной войны месторождения марганцевых руд.
В переводе с татарского языка Ивдель — светлая вода. Хрустально-чистая быстрая вода, высокие крутые берега, украшенные причудливыми скалами. Перекаты и камни попадаются по всей реке. Левый берег высокий, иногда скалы обрываются прямо к воде, правый берег низкий, с ярким разнотравьем на лугах. В реке много рыбы, а в прибрежных лесах — грибов, ягод, дичи.
Чуть дальше на запад, к верховьям, долина реки резко сужается, образуя так называемые вторые «Ивдельские ворота». Река разрезает горы на два хребта, Кент-Нер — с севера и Тары-Нер — с юга. Петляя среди скал, она постепенно упирается в хребет Хоза-Тумп — границу между Европой и Азией, верховья Ивделя.
От города Ивделя до поселка Вижай девяносто километров. Из Вижая до поселка Ушма двадцать пять километров. Поселок стоит в устье реки Ушмы, впадающей здесь в Лозьву. В поселке есть магазины, хлебопекарня — дальше магазинов в деревнях уже нет. На юго-востоке виден хребет Чистоп. Трассы на Вижай и Полуночное — грунтовки, проходимые лишь в сухую погоду. Мостов нет — только вброд. Здесь начинался бассейн Оби.
В 1581–1596 годах в этих местах проходила Чердынская дорога — старинный путь в Сибирь. Шел он из Москвы на Ярославль — Вологду — Великий Устюг — Кайгород — Соликамск, затем по Каме, Вишере и ее притокам Велсу и Посьмаку. Потом суда и грузы волоком переправляли в реку Тальтию — правый приток Ивдели, впадающей в Лозьву. Этой дорогой в декабре 1583 года гонец Ермака Иван Кольцо вез известие Ивану Грозному о покорении Сибири. Ивдель — конец всех дорог. Все они тянулись через Уральский хребет и все они, начинаясь в Европе, заканчивались в Азии.
Зима 1980 года. Зимние каникулы после первой сессии. Мой первый лыжный поход на Малый Ивдель. Мы идем по довольно четкой тропе. Здесь лес почти не тронут ни топором, ни огнем. В густом снегопаде в тайге нам встречается старик с рюкзаком. На мое удивление по поводу редкой встречи в такое время в лесу он отвечает мимоходом: «Бывают, бывают люди в тайге и в это время... и даже живут...». Смысл его слов становится понятен, когда мы по его следам выходим к охотничьей избушке.
Лишь только запылали в сваренной из остатков металлической бочки буржуйки лиственничные дрова, мы вместе с дедом падаем на холодный земляной пол. Едкий, наполнивший собой сразу всю избушку, дым заставляет наши глаза слезиться. Накрывшись курткой, дышу через рукав. Дед подбрасывает еще охапку мелко наколотых дров, огонь весело трещит о чем-то, шипит по-своему, быстро нагревая воздух.
За наспех накрытым столом спрашиваем хозяина, почему от рюмки отказывается, за знакомство надо бы? Свое отпил, отвечает. Вот и врет, отмечаю про себя, известно ведь, что главный бич здешних мест — пьянство и алкоголизм. Однако не врет. Было и в их семье это бедствие. Пока однажды во хмелю чуть не сгорел на пожаре. Так угорел, что с тех пор напрочь отшибло тягу к рюмке.
Отогревшись крепко заваренным чаем, сбившись в кучу в тесноте маленького сруба, мы общаемся с хозяином. Николаю Либосановичу Мартынову{10} — за восемьдесят лет. Сколько точно, сказать не может даже он сам — паспорта стали выписывать поздно, а метрик в те времена у манси не было. По словам старика, часто не хватает элементарных продуктов — муки, круп, сахара, масла. Таежное население закупает все впрок мешками, особенно соль для летней засолки рыбы. Спасает лишь тайга: зимой — охота, летом — рыбалка да сбор дикоросов, огороды. Опытные охотники зимой на пушнине неплохо зарабатывают. Но не в том суть.
Наш гостеприимный хозяин — единственный в округе действующий шаман. Правда, по болезни и с возрастом все реже берет в руки бубен. Поддавшись нашим уговорам, он еле смог его найти. Старый манси споро и с удовольствием одевается в национальный костюм.
— Эта костюм баба сила... Моя баба. Она помирай... — твердит он, повторяясь, чтобы быть понятым.
— Другая баба есе сила... — Получается, что был женат два раза.
Первая любящая жена сшила ему национальный костюм и разными украшениями вышила. А когда умерла, вторая жена проявила ревность по-своему — взялась дальше расшивать костюм узорами. Еще краше. Итого сорок лет создавалась «обнова», которой старик гордится и хранит ее.
Устав от нашего гомона, старик на какое-то время замолкает и впадает в забытье. А может, просто чутко дремлет, пристроившись на нарах. Время от времени он спохватывается, протягивает руку, трогает бубен и снова погружается в сон. В былое?
В углу, сквозь не прикрытую дверцу буржуйки ярко горят дрова. Черные, покрытые густой сажей потолок и стены, тихо колышутся в лучах пламени. Над нарами крохотное оконце, за прозрачным, словно льдинка стеклом которого, разворачивает свое покрывало голубая таежная ночь.
Я выхожу на воздух. Картинка напоминает сказку. Тишина снежного леса, черные отвесные скалы, где-то внизу под ногами река, бьющаяся стремительной струей под ледяным панцирем — все это белое безмолвие дышит силой и покоем. Подхожу к обрыву и пытаюсь убедить себя встать на самом краю. Но высота такая настоящая!
Осторожно, медленно крадусь к краю. Но чуть не сорвавшись вниз, вовремя спохватываюсь, — так можно «по-настоящему» провалиться и сгинуть в этой зажатой скалами белой пустоте. В голове всплывают глупости типа — «утром найдут». Боязнь, что не успею отскочить, заставляет остановиться. На краю — белый снег, за спиной — черные отвесные скалы обрыва. Я невольно ощущаю себя в конце всех своих дорог — это что-то похожее и на маленькую смерть, и на манипуляции со сном одновременно. Образ провала так убедителен, что даже осознание сна не устраняет страха.
Медленно опускаюсь на покрытые снегом камни и прижимаюсь к ним всем телом. Чувствуя, что, медленно скользя, сползаю в пропасть, опускаю лицо в холодный, колючий, с вмерзшими в него сосновыми иголками снег. И хоть я совершенно определенно знаю, что все происходит во сне, настоящая пропасть вызывает такой же настоящий, непреодолимый телесный страх. Страшной мощью обладают иногда сновидения.
Белые уральские сны будоражат память, чтобы вдруг опять присниться вдали от дома. Я просыпаюсь в душном номере гостиницы от запаха снега и хвои — каждый из нас везет Россию с собой.
Встаю, умываюсь и подхожу к окну. За окном, словно декорации, серые здания — за ними скрываются бесчисленные переулки, закутки и тупики. Серый цвет Дамаска, по дороге в который ослеп, прозревши духом, апостол Павел — это цвет моего прошлого. Улицы с кубиками домиков, ровно поднимающимися по склону горы Касьюн, делают город похожим на панцирь черепахи. Городские площади, как и кварталы, все многоугольные и все разные. В этих лабиринтах можно петлять очень долго. Выбраться — лишь случайно.
Женщин на улицах мало, натыкаясь на черную фигуру без лица, на миг пугаешься — кажется, что спиной к тебе идет обезглавленное тело. Местные беззлобны. Трудно вообразить, что где-то и я могу быть иностранцем.
Сирийский ранний март похож на наш ласковый май — солнышко пригревает, но не печет, градусов под двадцать. В воздухе разлит запах настоящего кофе. Его здесь пьют редко. В Дамаске он пахнет кардамоном — отдельно его, кажется, вообще не пьют. Пережаривают зерна до такой черноты, что без кардамона его пить просто невыносимо. Правда, и с кардамоном тоже. Кофе я не пью вообще.
Маленькая кофейня в старинном, бывшем турецком отеле Al-Harameh, расположенном за сквером Мардже, на Сурджия — старой улочке Дамаска. Перед входом — столик и скамеечка. Сидит араб-хозяин, чай пьет, кальян курит и в нарды с посетителями играет. И так целый день. Публика одета вразнобой.
Мы сидим у теплой печки — здесь принято потрещать о жизни и попить чайку. Чай здесь — излюбленный напиток, заменяющий алкоголь, который мусульманам пить Коран не дозволяет. Воспринимается такое чаепитие как обязательный ритуал — сидя с сигаретой, пить не торопясь свой чай и разговаривать.
Напротив меня сидит бодрый старичок — поляк, решивший посетить места своей боевой славы. На русском он говорит с акцентом, слова произносит очень быстро, словно боится их забыть. Слишком говорливый, зачем-то сразу проболтался, что ему нравятся шиксы{12}. Узнав, что я с Урала, принялся рассказывать мне какую-то каторжную историю. Я сижу и слушаю его.
Барадей Болеслав Казимирович, родился в 1894 году. Место рождения — деревня Кривоволька, Блодзинский уезд, Польша. Жил с семьей в селе Довгоши, ныне Дубровского района Ровенской области. В сентябре 1939 года Волынь заняли советские войска, и уже в декабре начались аресты. Был арестован и Болеслав Казимирович. В конце осени 1940 года Болеслава Казимировича отправили этапом во Львов, где шесть дней продержали в Бригидках, оттуда отправили в Днепропетровск, где он просидел пять дней в тюрьме, потом в Белую Церковь (Киевская область). Там этап сформировали окончательно и повезли через Пермь, Кушву и Серов в Ивдельлаг.
В 1940 году было положено начало развитию добычи марганцевой руды и строительству железной дороги Ивдель-Полуночное. «Эвакуированные» люди с Никопольского марганцевого бассейна в Ивдель помогали в строительстве Полуночного рудника.
В декабре 1940 года с пересылки на станции Ивдель их погнали пешком за шестьдесят километров в Талицу, а потом еще за восемьдесят километров в Вижай, где была лесоповальная зона.
Hа Вижае находилось около восьмисот узников. Почти все сидели по 58-й статье. Недалеко от зоны стояло двенадцать бараков. Раньше в них жили ссыльные с Украины, которых пригнали сюда в 1930 году.
Потом Болеслава Казимировича перевели во второй лагпункт — на станцию Сама. На станции было два Ивдельлаговских лагпункта: первый — мужской, а второй — женская сельхоззона. Среди узниц было много немок из Поволжья. Здесь же было много и узников-мужчин. Скученные в концентрационном лагере в единую трудармию, зеки не выживали в одиночестве. Неразрывная круговая порука связывала их. Предательство одного могло стоить жизни многим. Тот, кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к «куму» ходит стучать — тот в лагере не выживает. Блатной мир, систематическое насилие и устрашение — жизнь измерялась шкалой пайки и агитацией администрации к сотрудничеству.
Они чистили тайгу от хвороста. За норму давали семьсот пятьдесят грамм хлеба и «премблюдо» — пирожок или кашу. Лагерный врач, еврей, сидевший по 58 статье, говорил — чтобы выжить, надо двигаться! Именно сюда попал Болеслав Казимирович.
Осенью 1942 года польских граждан вызвали в Ивдель, на девятый ОЛП, и предложили идти в армию Андерса. Часть из них согласилась, часть не согласилась — приняв советское гражданство, была сослана в Казахстан. Болеслав Казимирович желал пойти в армию, но не смог — погиб за полгода до этого.
Он прожил всего сорок восемь лет. Осенью 1940 года был осужден по статье 58–4–10–11. Реабилитирован двадцать третьего декабря 1957 года Военной Коллегией Верховного суда СССР, посмертно.
Я стараюсь повернуться к собеседнику единственным ухом, чтобы лучше его слышать, но он постоянно выпадает за пределы слышимости. В пространстве, определяемом степенью моей глухоты, мне приходится бойкотировать посторонние шумы, порой, ненормально реагируя на звуки, или вовсе не реагируя на них. Окончания слов стираются, предложения начинает сыпаться, оставляя после себя фрагменты бессмысленных словосочетаний.
Поляк заказал потрясающую шаурму, отдаленно напоминающую блюдо, подаваемое в наших забегаловках, и лепешку с непонятной, но вполне съедобной белой подливкой. Он говорит, съедая вместе с лепешкой собственные слова. Зачем так быстро и много говорить? Крошки сыплются прямо на рубаху и тут же торопливо стряхиваются худой старческой рукой, покрытой россыпью темных пигментных пятен. Кажется, что, волнуясь, старик сам распадается на крошки, словно коржик. Я вижу, покусанную толстую нижнюю губу, слюну, собирающуюся в уголках его рта, и чувствую, как необходимость постоянно напрягаться лишает нашу беседу смысла.
Мы говорим на языке, который имеет синтаксис и грамматику — правила настолько же четкие и ясные, как математические постоянные. И хотя мой собеседник говорит со мной на русском языке, выражается он все равно на этом языке по-своему — по-польски. На подсознательном уровне, не всегда слыша его, я интуитивно понимаю, какая фраза сформулирована им правильно, а какая нет. Моя задача — восстановить предложения из его обрывочных фраз. Каждый имеет безошибочную языковую интуицию — умение различать слова без окончаний.
Но множественность интерпретаций не услышанного приводит к тому, что я оказываюсь связанным с источником искажений нерасторжимыми узами собственного раздражения. Я так «привязываюсь», вслушиваясь в шелест его слов, что отвязаться уже не могу. Это ослабляет и лишает меня энергии.
Рождаясь в процессе разговора, слова накапливаются, их становится много, слишком много. Они живут самостоятельно, вне предложений и предлогов. Их сочетания целесообразны — соответствуют образу. Информация, передаваемая ими, всегда целенаправленна — преследует определенную цель. Мне важно ясно видеть цель разговора. Необходимо знать, что хочет сказать собеседник. Когда знаешь, что он делает на самом деле, беседуя с тобой, легче контролировать ситуацию. Цель, которую преследует старик — это присоединение меня к его собственной модели мира.
Его слова — это вирусы, которые вызывают в моем сознании болезненные воспоминания. Моя глухота только способствует инфицированию. Не расслышанные мною слова незаметно складываются в невидимый образ, который, распространяясь, поддерживает равновесие беседы. Невнятная дикция собеседника — механизм воспроизведения вируса. В результате, в памяти происходит синтез зрелых вирусных частиц — воспоминаний, из которых образуются уже мои собственные образы.
Такое воздействие значимо для «вирусоносителя», поскольку обеспечивает поддержание беседы. В этом самом примитивном виде и проявляется фактор целенаправленности нашей беседы. Время уходит сквозь пластину в моей голове, а время жаль — с ним уходит здоровье. У меня и без этого не хватает тела, чтобы прикрыть собственные мозги. Мне не лень слушать, просто, от напряжения начинает болеть голова.
Мой собеседник — сын Болеслава Казимировича Барадей, Карл Болеславович, родился в 1919 году. Окончив начальную школу в своем родном селе, он затем оканчивает гимназию в Львове. После гимназии, в 1937 году, поступает в Открытый университет в Варшаве. Среди его знакомых оказываются члены ОУH. Они зовут его к себе в организацию, но у него нет интереса к политической деятельности.
Летом 1938 года, дома во время каникул, Карла Болеславовича арестовывают. Его помещают в еще недостроенную тюрьму в Дубно. В камерах паркетные полы и встроенные в стену кровати, которые на ночь опускаются, а днем всегда подняты. Карла Болеславовича подозревают в принадлежности к ОУH. В тюрьме он просидел три месяца, а в ноябре в Дубно состоялось заседание Окружного суда, на котором его оправдали и освободили прямо в зале суда.
Отец отдал ему последние деньги семьи и срочно отправил назад — в Варшаву. Именно это решение суда об освобождении и скорый его отъезд послужили потом поводом для нового доноса, но уже на отца — Болеслава Казимировича.
После окончания победоносных «блицкригов» сентябрьской кампании 1939 года некоторым польским частям и соединениям удалось избежать немецкого и советского плена. Через месяц, седьмого ноября, генерал Сикорски был назначен главнокомандующим польскими войсками во Франции. Кроме частей, сформированных в метрополии, четырех дивизий и двух бригад, было принято решение о создании соединения численностью до бригады на французской территории Ближнего Востока.
Двенадцатого апреля 1940 года было объявлено о формировании польского соединения в Сирии под командованием полковника Станислава Копаньски — Бригады Карпатских Стрелков.
Первым местом дислокации польской бригады стал бывший лагерь Иностранного Легиона рядом с городом Хомс в Сирии. Первые двести пятьдесят польских солдат и офицеров прибыли в Бейрут из Констанцы в двадцатых числах апреля 1940 года. Однако к этому времени решение о лагере еще не было принято, и часть ранее приехавших поляков была отправлена во Францию.
Позже, польским судном «Варшава» были доставлены шестьсот человек из Пирея. Через неделю — еще шестьсот доставил зафрахтованный греческий «Патрис». Наконец, после трехдневного карантина, с «Варшавы» высадились примерно четыреста человек, прибывшие из югославского Сплита. Остальные добровольцы добирались на румынских кораблях. В Бейруте был создан концентрационный пункт, где все прибывающие проходили медосмотр, а также проверялись их воинские звания.
Личный состав бригады был довольно разношерстным: более двух третей от общего числа составляли поляки, покинувшие страну в сентябре 1939 года, а затем бежавшие из румынских и венгерских лагерей. Были и те, кто прибыл прямо, как и Карл Болеславович, из оккупированной Польши, переходя закрытые границы. Несколько легионеров из Иностранного Легиона также примкнули к бригаде.
События, произошедшие в Западной Европе, после того, как девятнадцатого июня было получено известие о капитуляции Франции, резко изменили судьбу бригады. Бригада в полном составе была доставлена на станцию Раяк, а затем через Дамаск до местечка Самах, расположенного на берегу Тиберийского озера — Галилейское море в Палестине. К бригаде присоединились и несколько французских солдат, пожелавших продолжить борьбу с немцами.
Бригада пополнялась прибывшими из Турции и Югославии. Лагерь располагался в местечке Латрун, известном остатками замка крестоносцев и монастырем французских монахов-трапистов, расположенном на одном из холмов на полпути из Тель-Авива в Иерусалим. Польскую бригаду ввели в состав группировки войск в Трансиордании, Палестине и на Кипре. Штаб группировки располагался в Иерусалиме.
В первую неделю октября 1940 года по железной дороге, на автомобилях и частично по морю, бригада была передислоцирована в Александрию, где в двенадцати километрах от города в местечке Дихейла был разбит новый лагерь. В это время отец Карла Болеславовича был этапом отправлен в Ивдельлаг.
К весне 1941 года резко обострилась обстановка на Балканах. В связи с удачным наступлением немецких войск в Греции и еще более дерзким и неожиданным прорывом Роммеля в Киренаике двадцать пятого мая 1941 года Отдельная Бригада Карпатских Стрелков перебрасывается по железной дороге в район форта Мерса-Матрух в трехстах километрах западнее Александрии, с задачей — вместе с другими частями восстановить эту важную оборонительную позицию. Район Мерса-Матрух был одним из самых важных опорных пунктов в Египте.
Наличие автомобильной и железной дорог, а также портовых сооружений делали его главным пунктом снабжения ливийского фронта. К моменту прибытия бригады там уже находилась первая южноафриканская дивизия. В течение пяти недель пребывания в Мерса-Матрух, Карл Болеславович с однополчанами укреплял крепость, охранял порт и склады.
В середине августа 1941 года после провала операции «Беттлэкс» бригада была сконцентрирована в лагере Эль-Амирия под Александрией для отправки в осажденный Тобрук. Решение о замене австралийских частей, оборонявшихся в Тобруке уже в течение почти четырех месяцев, принимается в начале августа. А уже к середине августа 1941 года генерал Копаньски принимает решение об отправке бригады вместе с частями семидесятой английской пехотной дивизии в осажденную крепость. Операция «Treacle» по переброске бригады была осуществлена за неделю.
Ударная группа получила четыре полностью укомплектованные бронетанковые бригады, а гарнизон Тобрука — одну. Бригада была переброшена морем и предназначалась для использования при прорыве с плацдарма навстречу ударной группе. Были переброшены также три моторизованные пехотные дивизии. Теперь англичане имели четыре такие дивизии, не считая свежую дивизию в Тобруке, где английская семидесятая дивизия сменила австралийскую девятую дивизию, вынесшую основную тяжесть осады.
Осенью 1941 года немецкие войска продвигались на восток по двум направлениям. Первое направление было основным. Его целью было уничтожение СССР, выход в Среднюю Азию, где эти войска должны были соединиться со второй группой, которая имела маршрут на Северную Африку, далее территории современных Иордании, Ирака и Ирана. Таким образом, реализовывались глобальные замыслы Гитлера превратить Средиземное море во внутреннее озеро стран оси, выйти в Индию и соединиться в Азии с японскими войсками.
В начале октября бригада в полном составе перебрасывается на самый сложный участок обороны — позиции перед господствующей высотой Рас-эль-Медауар — высота 209, захваченной немецкими войсками в ходе наступления в апреле-мае. Передовые опорные пункты находились в двухстах метрах от позиций противника. Всякие передвижения днем были сопряжены с большим риском — вода, провизия и снаряжение доставлялись ночью. В течение светлого времени суток — постоянные артиллерийские обстрелы и налеты авиации. Не спадающая жара, песчаные бури, нехватка воды изматывали силы солдат.
Численность итальянских частей на этом участке составляла менее четырех с половинной тысяч человек, из них три с половинной тысячи — парашютисты, а также около восьмидесяти орудий и несколько танков. Несмотря на многочисленные трудности, боевой дух итальянских десантников был очень высок. Итальянцы не ограничивались лишь оборонительными действиями и усовершенствованием позиций. Ими проводились рейды в тыл противника, часто с целью пополнения запасов воды, пищи и оружия. Итальянцам удалось даже захватить несколько английских противотанковых орудий.
Но второй батальон польской бригады тоже не отсиживался в обороне. Его подразделения часто совершали рейды, захватывая пленных, выводя из строя линии связи. Только в сентябре бойцы подразделения, в котором служил Карл Болеславович, совершили более пятидесяти вылазок под руководством легендарного Адольфа Боченски.
К середине ноября 1941 года британские войска начинают операцию «Крусайдер» — третья попытка деблокировать Тобрук. В ночь с двадцатого на двадцать первое ноября их бригада атакует вдоль дороги на Дерну, а артиллерия открывает огонь по высоте 209 с задачей ввести противника в заблуждение относительно направления главного удара. На пятый день операции немецкие части контратакуют в польском секторе, но после тяжелых боев вынуждены отступить. В ночь с девятого на десятое декабря бригада атакует высоту 209 и захватывает ее. Развивая наступление, поляки продвигаются на Акрому, где в их руки попадает большое количество снаряжения и пленных. К этому времени итало-немецкие войска уже отступают в Киренаику.
После трехнедельного сражения Тобрук наконец-то деблокирован. Поляки обороняли свой сектор в течение ста десяти дней. При этом бригада потеряла сто девять человек убитыми, около четырехсот ранеными. Карл Болеславович благополучно пережил это наступление. Не прячась за спинами товарищей, он стремился быть в первых рядах. Судьба уберегла его.
На пожелтевшей фотографии, которую он протягивает мне, я вижу молодого парня, одетого в широкие длинные шорты, английскую военную куртку с закатанными рукавами, обутого в военные ботинки с обмотками и с австралийской широкополой фетровой шляпе на голове. Фотограф запечатлел его на позиции выносного поста, на заднем плане виднеется вход в нору — крытую траншею, усиленную по периметру мешками с песком и накрытую убогой масксетью. Ничего особенного — обычный пустынный пейзаж, как в Афгане на точке.
Четырнадцатого декабря генерал Годуин-Остин, командующий тринадцатого корпуса, поставил перед бригадой задачу — совместно с британскими и новозеландскими частями прорвать оборону противника и отрезать пути отступления итальянцам. На следующий день бригада атакует при поддержке Карпатского артиллерийского полка и батареи новозеландцев. Наступление, начатое главными силами пятнадцатого декабря, окончилось неудачей. Вблизи побережья англичане вклинились в оборонительные позиции противника у Эль-Газаля, но днем охватывающий маневр был сорван контрударом немецких танков.
Основная масса потерь в ходе трех суток боев пришлась на боевые подразделения, а потерю большей части хорошо обученных ветеранов боев в пустыне трудно было восполнить. Невыгодность положения, когда приходится полагаться на неопытных солдат, особенно при действиях в пустыне, не замедлила сказаться в ходе сражения.
Поляки потеряли двадцать пять человек убитыми, девяносто четыре ранеными и шесть пропавшими без вести. Однако полностью выполнить поставленную перед ними задачу наступающим не удалось. За мужество, проявленное в этих кровопролитных боях, Карл Болеславович был награжден «Крестом за храбрость». Несмотря на упорное сопротивление противника, через двое суток вся позиция у Эль-Газалы была занята английскими войсками.
Двадцать первого января 1942 года Роммель неожиданно нанес контрудар по английским войскам из района Эль-Агейла и вновь начал быстро продвигаться вперед. Двадцать второго числа польской бригаде было приказано организовать оборону форта Эль-Мекили. Однако серьезных боев в этом районе не происходило, и третьего февраля бригада была отведена на позиции у Эль-Газалы, после принятия решения об общем отходе британских войск.
Семимесячная кампания в ливийской пустыне измотала личный состав и износила технику и вооружение. Бригада понесла большие потери — сто пятьдесят шесть убитых, четыреста семьдесят шесть раненых и пятнадцать пропавших без вести.
К середине марта 1942 года поляки заменяются второй южноафриканской бригадой, и через неделю прибывают в уже знакомый лагерь Эль-Амирия. Через месяц, к первому мая, бригада перебрасывается в Палестину, где входит в состав формируемой третьей Карпатской пехотной дивизии. Этим африканским походом закончился боевой этап в военной карьере Карла Болеславовича.
Польским разведчикам удалось получить доступ к машине «Энигма» и найти подходы к дешифрованию этой системы вследствие особенностей и слабостей ключевой системы. Эти сведения они передали англичанам, которые стали читать переписку, зашифрованную этой машиной. Немцы считали ее не дешифруемой и шифровали ею переписку самого высокого уровня.
Дешифрование переписки, зашифрованной машиной «Энигма», дало англичанам много ценной информации и в других вопросах. Однако в разгроме немецких войск в Северной Африке это сыграло особую роль, так как англичане могли теперь почти полностью лишить Роммеля снабжения. К тому же к этому времени англичане сменили свою скомпрометированную шифросистему, и роли противников переменились.
Благодаря своему боевому опыту засад и рейдов и незаконченному университетскому образованию, Карл Болеславович попадает в подразделение английской разведки. В момент его поступления на службу в разведку, на станции Сама, во втором лагпункте Ивдельлага погибает его отец — Барадей Болеслав Казимирович.
В его рассказе события из жизни отца смешиваются с его собственными воспоминаниями. Он называет какие-то даты, незнакомые мне названия мест в Африке, Сирии, Палестине. Память пожилого человека о том, что было в прошлом, используется им для определения того, что будет в будущем.
Старик пытается рассказать о существовании тех наблюдаемых им явлениях, которые есть логическое следствие его собственных обобщений. Его выводы — всего лишь имитация получения новой информации на основе сопоставления настоящего с опытом прошлого.
Потратив последние сбережения семьи, отец спас сына от неминуемой гибели. Война разрушила их жизнь. Не имея понятия о судьбе каждого из них, они взаимно противодействовали друг другу — насколько везло сыну, настолько не везло отцу. Слушая эту печальную историю, я каким-то образом даже почувствовал себя лучше потому, что все еще был жив.
Сосредоточившись на необходимости постоянно прислушиваться, я не заметил, как стемнело. Местный «бой», мужичонка в сползающих штанах, как возбужденный пятилетний пацаненок нетерпеливо семенит вокруг нас кругами. За ним неодобрительным взглядом из-под набрякших век следит Карл Болеславович. Когда «бой» заходит нам за спину, старик не оборачивается, но реагирует, напрягаясь всем телом. Он делает это профессионально — с тихой выправкой кошки, вытянувшись в струну, слушает спиной.
От теплого воздуха, наполненного ароматами кофе и пряностей, начала кружиться голова. Запахи маленькой уютной кухни придают истории совсем иной смысл. Кажется, рассказывая ее, старик насильно заставляет меня есть одно за другим: капусту, морковку, жареный лук, отдельно — мясо, и потом запивать простой водой. Все это трудно назвать супом, хотя съеденное мной именно то, из чего он состоит.
Но из истории не получается вкусного супа, лишь только красивые слова. Кроме фамилии Барадей и названия города Ивдель, ничего в голове не отложилось. Был я уже однажды в этом Ивделе — кроме дикой природы, зон, умирающих шахт и гидролизного завода в Першино там ничего нет. Стоило деду так долго лепетать?
Продолжая размышлять вслух, Карл Болеславович рассказывает про опыт, поставленный учеными то ли в сороковых, то ли в начале пятидесятых.
Какая-то частица распадается на два осколка — ее составляющие. Так как в момент распада частица покоилась, то все направления полета первого осколка были равновероятны — а вот второй осколок, согласно закону сохранения импульса, летел в строго противоположном направлении первому.
Детекторы, улавливающие осколки, были поставлены учеными так, чтобы разница времен между «фиксированием» осколков пленкой детектора была меньше, чем понадобится свету, чтобы дойти от одного детектора до другого — с целью исключить возможное воздействие результатов на одном детекторе на результаты на другом.
Парадокс оказался в том, что траектория разлетающихся осколков реализовывалась ими согласованно друг против друга. Хотя ни один из них не содержал информацию друг о друге.
— Вы не находите это сходство с моей историей странным, Сергей Петрович? — своим рассуждениями он ставит меня в тупик.
Ему было совершенно не интересно: правдивы ли его утверждения, точны ли они, могут ли быть подтверждены чужим опытом? Его интересовало только одно — работают ли они?
Этот Карл Болеславович редкий тип. Кажется беззаботным баловнем судьбы, но его башка занята напряженной аналитической работой. Видимо, это его профессиональная черта. Меня называет по имени отчеству — не слишком серьезно, но уважительно. Носит китель из твида. Курит дешевые сигареты, но вынимает их из дорого портсигара с гербом на крышке. На руке старые трофейные швейцарские часы. Он явно тяготеет ко всему, что проверено временем. Не выносит публичности и потому плохо вписывается в общество жильцов отеля. А сначала казался рассыпчатым песочным коржиком.
Взяв паузу, он держит ее, вынуждая меня отвечать. Он думает, что мной можно манипулировать? Я никуда не спешу, поэтому пытаюсь выиграть время, чтобы мысленно проиграть несколько возможных вариантов и высказать вслух только один, единственно правильный ответ. Не стоит ему осуждать меня за эмоциональную заторможенность. Тем более что никто и не обещал немедленной реакции.
Но вирус этой истории успешно размножается в моей памяти. Разрозненные события и обстоятельства непроизвольно складываются в четкие линии шахматных клеток. Не сопротивляясь, я погружаюсь в эту геометрию. Она бесконечна в своей подкупающей прямоте — это как в детстве, когда за руку с родителями ты идешь по мощеному скверу, стараясь попасть подошвой детской сандалеты точно в центр квадратной плиты, и расстраиваешься, когда не попадаешь. Это как взросление: с детского уровня, на котором есть только «да» и «нет», ты переходишь во взрослый мир, в котором не принято спрашивать, наступая на мину: «я точно могу на это рассчитывать?»
Необходимость думать заставляет напрягать мои и без того контуженые мозги. Это очень раздражает. Поворачиваюсь к собеседнику и внимательно рассматриваю его — как в телевизоре с выключенным звуком. Происходящее становится похожим на плохую пьесу — вначале герои были без лиц, без движений, потом у них появились лица, но один из них по-прежнему не хочет говорить. Ответы на его вопросы я сам ищу не один год, пытаясь понять, что я упустил, попав под гранатомет.
Семнадцать лет назад нас, четверых бойцов Баракинского батальона, запертых западней в броне подбитого бронетранспортера, сожгли из гранатомета. Я получил ожоги и самое страшное — черепно-мозговое ранение.
Когда прилетели вертолеты, все уже закончилось — весь экипаж бронетранспортера, скорбя, поместили в морг. У меня на руке были «дембельские» часы. Похоронная команда — Черный Тюльпан — добросовестно освободила нас, попавших в морг, от не нужных нам уже вещей. Но сработал мышечный рефлекс — когда с моей руки снимали часы, я схватил мародера за руку.
Меня срочно отправили на операционный стол, а «трупоноса», потерявшего сознание от моего рукопожатия — под капельницу. Я почти месяц, не приходя в сознание, болтался между смертью и жизнью в реанимационном отделении Кабульского госпиталя. Когда очнулся, эти самые часы встали и больше не пошли. Я их так и оставил у хирурга, на память. Там-то, в реанимации, я и увидел впервые этот «мультик» о собирающихся после взрыва осколках.
Сноп раскаленных осколков, кровь, брызнувшая из головы «молодого», вдруг неожиданно всасываются назад, в раскаленный пузырь, вздувшийся на правом борту брони. Жидкий металл «пузыря», стремительно остывая, мгновенно переходит из жидкого состояния в твердое. Восстановившая свои свойства броня отталкивает кумулятивную струю. Огненный чулок детонационной волны сворачивается вдоль линии выстрела в маленькую пластмассовую головку пьезовзрывателя. Из облака осколков деформированной взрывом дюралевой облицовки кумулятивной полости гранаты выстреливает молния электрического разряда.
Неяркая вспышка — и все осколки вдруг, изменив свое движение на обратное, собираются в точке взрыва, воссоздавая первоначальный облик гранаты РПГ.
В момент взрыва не я «перебирал» возможности в сложившихся обстоятельствах, обстоятельства сами распались на слагаемые. При этом реализовалось лишь та часть моих возможностей, которая наиболее соответствовала сложившимся обстоятельствам. Ни одно из этих слагаемых не содержало информацию о других, упущенных мной шансах, формирующих мозаику будущих событий.
Картинка получилась совершенно фантастичной. Все упущенные возможности, существовавшие тогда в одном со мной пространстве, оказавшись кем-то уже реализованными, продолжали формировать мир скрытых перемен. Осколки, пули, не попавшие в меня, не оказывая прямого воздействия, позволяли всему, что могло со мной случиться — случиться.
Бесило одно — неспособность определить, какая именно из имеющихся тогда возможностей реализуется сейчас, в данный момент — реальная или упущенная кем-то когда-то, обернувшаяся сегодня скрытой переменой в моей жизни? Избавляясь от запутанных рассуждений — что это, закон природы, или же следствие моего собственного несовершенства — я просто реализую собственный мир, доставшийся мне после взрыва.
Но каждый раз, пытаясь представить картину взрыва в реальности, я понимаю — в жизни, в которой настоящее имеет определенное значение и не может влиять на прошлое, так не бывает. Верно, но почему? Разве при этом будут нарушены законы механики? Нет. Ничто не запрещает осколкам собраться вместе. Ничто, кроме статистических законов: вероятность того, что все молекулы, независимые в своем движении, вдруг станут возвращаться по пройденным путям, столь ничтожна, что мы заранее принимаем ее равной нулю — и оказываемся правы. Не всегда.
История, как известно, развивается по спирали и для того чтобы попасть в будущее, время от времени приходится возвращаться в прошлое. Независимые в своем движении, осколки могут вдруг вернуться по уже пройденным ими траекториям, представляющим собой «дерево». Точками разветвления «ствола» оказываются моменты взаимодействия осколков с окружающим миром, когда из равновероятных возможностей случайным образом ими реализовывалась только одна — использующая ресурс либо времени, либо пространства.
Возвращаясь в прошлое, мы меняем направление течения времени — сжигаем в топках памяти собственные ресурсы. При каждом таком возвращении отмирает не один листочек на ветке моего «дерева». Сколько их еще осталось у меня?
Старику трудно отказаться от милого для его сердца целесообразного восприятия мира и перейти к его суровой причинности. В отличие от него, нас жизнь заставляет смолоду надевать на усохшие культи немецкие протезы, дрессируя болью нашу волю и логику. Дед цепляется за мою картинку с осколками, пытаясь привести мне собственные объяснения.
— Уравнения классической механики инвариантны относительно обращения времени, — возражает он мне.
— Это означает, что если в какой-либо системе тел все их скорости поменять на противоположные, то система пройдет через те же самые состояния, которые она уже проходила, только в обратном порядке, независимо от того, сколько каких тел в нее входит.
— Но законы статистической физики коренным образом отличаются от законов динамики — они не инвариантны относительно обращения времени. Это выражается существованием второго начала термодинамики — закона возрастания энтропии, согласно которому движение систем происходит так, что степень хаоса в них не может уменьшиться, если на систему нет внешнего воздействия.
— Поймите, капля чернил, упавшая в стакан воды, постепенно расходится по всему объему, но никто не наблюдал обратного процесса.
— Если на систему нет внешнего воздействия, — уточняю я его же слова.
Всегда можно отличить причину от следствия по ряду признаков. Например, если при воспроизведении одного события всегда появляется другое, то значит первое событие — причина, а второе — следствие. Наоборот, воспроизводя последствия, мы не обязательно встретимся с причиной, так как последствия могут быть вызваны не только произошедшим, но и другими, не случившимися событиями. При равноценности причин и следствий нельзя ставить вопрос «почему?» — при соударении двух шаров нельзя различить, какой из них является причиной их деформации.
Для получения причинно-следственных различий пары тел оказывается недостаточно. Необходимо действие третьего тела. Тогда получается внешняя сила, то есть причина. Под действием этой причины могут возникнуть следствия — сила действия на другое тело и одновременно противодействие на тело, с которым связана причина. Для соблюдения обычного счета времени его ход надо ориентировать по направлению внешней силы — время втекает в систему через причину к следствию.
Причины всегда приходят со стороны. Они являются обстоятельствами внешними по отношению к тем, у кого возникают последствия. Поэтому, между причинами и следствиями всегда есть малое пространственное различие. Помимо этого пространственного свойства причинных связей есть и временное — причины предшествуют следствиям, поэтому между ними всегда существует различие во времени определенного знака. Отношение пространственных различий к этим временным величина конечная — она определяет скорость превращения причины в следствие. При заданном пространственном различии эта величина тем больше, чем меньше временное различие между причиной и следствием — то есть тогда, когда время течет быстрее.
В декабре 1939 года — арест, осенью 1940 года — приговор, в декабре 1940 года — пеший этап в Вижай. На все про все — год, именно эта скорость превращения причины в следствие и есть мера хода времени в их истории. Ее конец был тем ближе, чем больше было расстояние между судом и каторгой, и чем меньше времени требовалось на то, чтобы перейти от «правосудия» к «справедливому наказанию».
— С точки зрения динамики, это можно объяснить тем, что время пребывания системы в вероятном состоянии, имеющем больший статистический вес, в среднем дольше, чем в менее вероятном, — умничая, Карл Болиславович натягивает лицо в улыбке, и при этом его уши смешно шевелятся. Забавный старик, он сам то понял, что сказал? Я лично не понял.
Двигающиеся, с мохнатыми мочками уши деда напоминают мне о Грише — чем не история про чернильное пятно, собравшееся в первоначальную каплю? Время, воздействуя на нас, как магнит на металлические опилки, расставило все по своим местам — распределив всех участников этой истории строго вдоль своих силовых линий.
У Гриши Геморроя была вполне нормальная фамилия — Носов. И кличка до этого у него во дворе была вполне нормальная — Бэтман. Ее он получил от детворы за широкие уши, напоминающие крылья летучей мыши. Так и остался бы этот мужик героем детских комиксов, если бы не случай, сделавший его Геморроем.
Неуемная энергия и строптивый нрав обеспечили Грише непростое детство. В школе он был единственным, кого не беспокоили размеры и форма его ушей. Оскорбления, стычки, драки — все это было частью жизни мальчика. Поэтому он сызмальства стремился в лес. Только там и нигде больше, находил он настоящее равенство. И ценил это больше обычных человеческих отношений. «Физически здоровый мальчик» — единственное предложение в школьной характеристике Гриши, которое написала классная руководительница, не покривив душой.
У Гриши был младший брат, который погиб где-то в пустыне под Кандагаром.
— Он был не такой как другие, правильный, — рассказывал нам Гриша. — После похорон отца он меня избил, — будучи сам почти два метра ростом, загорелый и крепкий как бык, казалось, вспоминая эту ссору, Гриша сам до сих пор не верит в то, что такое могло случиться.
Смерть брата была для него ударом. Похоронив отца, затем брата, чуть позже старушку мать, Гриша продал дом в деревне и уехал в город на заработки. Здесь он и встретил свою судьбу.
Поздно начав человеческую жизнь, Гриша испытывал огромное чувство вины перед погибшим братом и умершими родителями. Много всякого было в его жизни, — ездил на поездах без билета, воровал, ночевал в подъездах, на вокзальных скамейках. Четверть века его подвиги были достоянием не только деревни — всего района. Участковый сделал на этом неплохую карьеру, но Гриша чудом избежал тюрьмы.
Что до нахальства, которым он был знаменит, то здесь у него не было недостатка в адвокатах. Каждый, кто знал его лично, мог заверить, что Гриша не особенно нахален — он просто самоуверен. А каким еще ему быть? Он отличный хозяин, хлебосол, семьянин, отец своих детей, но прежде всего — хозяин. Это качество многие ошибочно и принимали за эгоизм и воинствующее хамство.
Гриша не был послушным мужем. Как и большинство мужчин, он считал, что благополучно замужняя, удовлетворенная своим браком женщина в объятия малознакомого мужчины не бросится. Случайные связи — полагал он — это для молодых, незамужних и психически неустойчивых, а зрелая, «адаптированная» женщина на такое не пойдет. Его супруга, подарившая Грише двух пацанов, была вполне довольна жизнью — бытовая разнузданность мужа с лихвой компенсировалась его приступами детского послушания.
Но мачизм, приобретенный Гришей в шатаниях по лесам, по вагонам-ресторанам, деревенским шалманам и на нарах КПЗ, все же медленно умирал. Неудивительно — сорок процентов мужчин в России в возрасте от тридцати до сорока лет имеют проблемы с потенцией. Гриша был на стадии испытательного срока перед вступлением в эту партию «меньшевиков». Пиво уже спасло одного пацана — Арнольда Шварцнегера. Но пить пиво лежа невозможно и Гриша, страдая от утреннего тремора, знал об этом. К этому времени его початок, работающий частенько уже только писькой, еле успевал справляться с ответственной нагрузкой — выводить выпитое из организма.
«...В нашем центре высококлассно проводят урологический массаж. Квалифицированные специалисты. Десять приятных процедур продолжительностью одна-две минуты и Вы в прекрасной форме. После сеансов в нашем центре Вы почувствуете себя отдохнувшим и полным сил для новых подвигов! Одним словом, настоящим мужчиной!» — красочная реклама медицинского центра, которую Гриша нашел однажды в своем почтовом ящике, все решила.
В приватной атмосфере с помощью последних моделей европейского и американского оборудования Грише сделали экспресс-диагностику и назначили лечение.
— Это пиво прокисло, — с этими словами без шума и пыли элегантный доктор вколотил последние гвозди в деревянный макинтош, где лежал, цепляясь ушами за шершавые доски, образ Гриши, мгновенно усохший до размеров листка с результатами его анализов. — Ну что ж, посмотрим, посмотрим. Проходите сюда, на кушетку. Пальцевое исследование необходимо проводить во всех случаях заболеваний прямой кишки, независимо от его характера. Не бойтесь, ложитесь на бок, колени — к животу. Одновременно проверим анальный рефлекс. Расслабьтесь. Я сейчас надену перчатки. Не вздрагивайте — это мой указательный палец, смазанный вазелиновым маслом. Потужьтесь, как при дефекации, и во время исследования постарайтесь максимально расслабиться. Я все сделаю осторожно — не волнуйтесь. Хотите, я вам расскажу историю?
...Не стоило доктору рассказывать Грише про Болта.
Слушая красивую историю доктора, Гриша не верил своим ушам — в его заднице ковырялся пальцем человек, укравший удачу у его младшего брата!
Гришу, с его манерами регбиста, всегда влекло к тем, кому везет. Попав в большой город, он научился завоевывать расположение таких людей. Ушастый простофиля здоровяк — таким все хотят помочь. Внешность его многих сбивала с толку, позволяя Грише добиваться своего. Так случилось и на этот раз. Но Гриша пока не стал вызывать подозрений у жертвы.
Облик доктора был необыкновенно многообразен — в нем изначально были заложены черты всей его жизни — от рождения до старости. Он носил тысячи масок, которые открывались окружающим одна за одной. Маски и реальность перепутались до такой степени, что уже невозможно было определить, где кончается одно, и начинается другое.
А кому не интересно примерять разные костюмы? Но однажды «одежда» которую приходилось иногда менять, схватила доктора за руки, крича и царапаясь.
Известно, что будущее легко определить по ладони, а прошлое — по лицу. К тому же, лицо мужчины не паркет — его не надо натирать, чтобы скрывать царапины прошлого. Оно легко запоминает палящее солнце, пороховой дым, бессонные ночи и жестокие драки.
Ладонь уролога при брезгливом рукопожатии Гриши не смогла угадать своего будущего хозяина. Лицо доктора не рассказало ему ничего такого, что могло бы подтвердить что-либо из рассказанного. Это и восстановило потенцию Гриши, подарив ему облегчение от всех его недугов.
Гриша не поленился, наконец, нашел сослуживцев брата, через них Прицела — тот возглавлял где-то какое-то местное отделение фонда инвалидов войны в Афганистане. Прицел написал Грише про брата правду.
Доктор в армии был обычным носорогом. По молодухе попался, когда выпил воду из радиатора в засаде. Тест не сдал — обоссался. Был избит дембелем — сержантом, Саввой Носовым. Все думали, что сержант грохнет молодого — но тот продолжал тащить носорога за уши. По определению Прицела, брат Гриши был добрым парнем — помогал другим в ущерб самому себе.
В той последней засаде будущий уролог пошел отлить, но духи его обломали — упаковали, но не успели утащить — чудом. Гришин братишка их там и оставил, уложив с ПБСа обоих моджахедов рядом со связанным и обоссаным носорогом. Но были еще другие — уйти тихо которым уже не дали. На шум засада выплеснула море огня. В спину стреляли свои, в лицо — духи. Носорог весь бой так и пролежал за трупами своих похитителей.
Все бы ничего, но оператора с ПЗРК они тогда упустили. Этой-то ракетой и был сбит позже вертолет с группой досмотра. Савва сгорел в том вертолете — доброта гибнет в естественном отборе войны, проявляя добрую волю к абсолютному самопожертвованию. На войне выражение «добрые парни финишируют последними» приобретает совершенно зловещий смысл.
Никто не знал про этот случай в засаде — брат Гриши за сутки до гибели успел рассказать об этом только Прицелу, который сам подорвался через день. Носорог же так и протусовался благополучно всю службу в наряде при ПХД — некому было тащить его за уши.
Страница, самовольно переписанная доктором, была безжалостно вырвана Гришей. Два осколка Саввы Носова нашли друг друга. Разлетевшись в противоположных направлениях, они согласованно реализовались друг против друга.
Последнюю свою встречу с доктором Гриша рассчитал до минуты, именно поэтому произошедшее так и осталась кошмарной случайностью для пострадавшего — многих своих клиентов он помнил только со спины. Никто бы не узнал об этом деле — так, кажется, поется в песенке, — но люди в щелку подглядели. Доктор теперь практикует в другом городе, и будет еще долго жить без геморроя, благодаря массажу, сделанному Гришей. Статистика права — восемьдесят процентов мужчин после сорока нуждаются в ежегодном профилактическом массаже предстательной железы.
Однако если принять определение Прицела, которое не слишком далеко отходит от первоначального смысла поговорки, то добрые парни могут кончать первыми. Именно к этому более оптимистичному заключению Гриша нас и подвинул своим поступком.
— Если доброта гибнет в естественном отборе, то кто тогда выживает? — спрашиваю я.
— На войне выражение «добрые парни финишируют последними» приобретает совершенно иной, зловещий смысл, но мы говорили о другом, — пытается вернуть меня к своей теме старик.
Он прав, «добрый парень» — это метафора. Она выражает суть различия: одно дело помогать, думая о себе, другое — думать о других. В отношении людей, вернувшихся с войны, все всегда оказывается иначе. Естественные последствия Гришиного поступка мало кем принимались в расчет, поскольку в числе этих последствий фигурировали публичное наказание и поругание. А зря.
— Жизнь учит другому — не стоит натягивать прошлое, словно презерватив, на настоящее, лишая этим себя блестящих возможностей в будущем. Оглянитесь, порадуйтесь, ведь все это скоро пройдет, — советую я снисходительно.
— Вы знаете, что такое «блестящие возможности»? У вас были «блестящие» возможности? Случалось, что вам в голову, ни с того ни с сего, приходит «блестящая» идея — будто озарение, переливающееся всеми цветами радуги? — старик как-то сразу напрягся.
Все люди охотно говорят о себе, но в особенности — помешанные, которые в этом случае делаются положительно красноречивыми лишь с целью доказать собственную странность.
— В жизни не все то алмаз, что блестит. Сегодняшние твои блестящие возможности, это чьи-то вчерашние блестящие возможности. Блестящие возможности всего лишь пейзаж по берегам реки времени — не стоит торчать вечность в первой же попавшейся пристани. Тот, кто плывет по этой реке, — расходует время, но имеет выбор — где сойти. Тот, кто сходит на берег — имеет запас времени, но не имеет выбора. По реке плывут пароходы-события, люди на берегу — следы проплывших пароходов. Кто-то просто отстал и пытается догнать свой пароход на перекладных, кто-то просто заплыл не туда, у кого-то не хватило средств и возможностей уплыть дальше, но все они плывут в одну сторону — из прошлого в будущее. Глупо плыть туда, откуда приплыл, когда впереди тебя, возможно, ждут «блестящие возможности». Но ваши вокзалы тем и отличаются от иностранных, что на них царят тишина и пустота — сюда приходят, чтобы уехать, а приехав, быстро уходят. У вас, русских, все закручено так, чтобы люди находились на вокзале как можно дольше. Я не отрицаю в себе сумасшествия, но не утешайте себя тем, что оно вызвано моим старческим маразмом. Я вполне толерантен и вполне способен понять ваш намек, — он неосознанно повысил голос, выделяя интонацией, с ударением, каждое слово.
Я прекрасно расслышал его, он словно специально говорил громко. Видимо эти слова были связаны с чем-то важным для него. Интонации совсем не годились для продолжения мужского разговора, эту последнюю фразу он мог бы сказать кому-нибудь другому. Но не существует никаких обстоятельств, вынуждающих меня быть хамом. Один из нас гордился тем, что не причинял собеседнику мучений, другой — что причинял.
Какого черта я распустил слюни? Кого волнуют чужие проблемы, когда у каждого есть свои? Хотел понимания? Беседа, возникшая как огонь от трения двух палочек, затухла. Непосредственность поведения всегда заключается в почти немедленной реализации информации. Я встаю и иду подышать на крышу отеля.
На крыше играли в карты, словно в «слона и мильтона»- каждый хочет запрыгнуть на другого и прокатиться. Я подхожу к игрокам, которые сидят плотным кольцом и почесываются, крутя головами — словно стая обезьян. Он сам поднимается мне навстречу. Этого парня я видел вчера, здесь же на крыше, стоящим среди спящих вповалку бродяг — как ферзь на шахматном поле крыши . Еще один «листочек» на ветке моего «дерева»?
— Друзья зовут Беком, — его протянутая для рукопожатия рука, согнута в локте, ладонь — ребром.
Где же я слышал эту фамилию? Вспомнил — в одном из своих писем Прицел рассказал мне историю про Душу: сержант, стряхнувший Душе мозги, носил кличку Бек. Или это тоже была фамилия? Врет, наверное, — так я оценил это совпадение.
Но это было больше чем простое совпадение — причина быстрых и значительных перемен не только в моей жизни. Я почувствовал, как сложившаяся пирамида обстоятельств начинает стремительно рушиться в стеклянной колбе. Кто-то опять перевернул песочные часы.
Честно. Я сделал это не специально, просто почувствовал и понял то, что мне не следовало знать. Описать все эти потоки каких-то энергетических флюидов, ощущений и простой интуиции мне очень сложно. Скажу одно — случившееся не показалось целесообразным, хотя я понимаю, что просто тогда еще не дорос до этого.
Я представил Прицела, спотыкающегося на своих протезах о неровные плиты тротуара. Цепочкой его следов промелькнули в моей памяти ДОБРЫЕ ПАРНИ, ГРИША, БОЛТ, ДУША, ДОКТОР. События прошлого раскрылись последовательно, мгновение за мгновением, будто лента эскалатора, разворачивающаяся новыми ступенями прямо под ногами и свертывающаяся сразу же позади — вниз по эскалатору, ползущему вверх.
Помня о поступке папы Карла, я сам предложил Беку деньги, материализовав этим свое доверие к нему — овердрафт{11}, о котором никто меня не просил. Деньги — инструмент, который делает человека даже из дерева.
На этой планете нет места, где ты можешь быть полностью защищен. Моя жизнь с годами превращается в историю безнадежных атак. После встречи на крыше отеля я потерял все — контейнер с товаром, закупленным мной в Сирии и отправленным в Москву самолетом, — распродали без меня на оптовом рынке в Лужниках за час. Мир, который я строил, развиваясь, опередил меня.
Те, кто кинули меня, до сих пор работают как «низовые» — будто все еще крутят наперстки на улице. Пора бы уже вырасти — никакого позитива. Работают через чартерные грузовые рейсы, заключая разовые краткосрочные контакты с агентами-перевозчиками. Отработав партию — закрываются. Обычные однодневки. Законы Кетлера у них не работают, как раньше законы Маркса на родине — элементарно: нет людей, готовых их исполнять. Получив возможности, эти тупорылые упорно строят то, к чему привыкли. Нет ничего хуже сборища братанов, которые уже умерли как деловые.
Концов я так и не нашел, время расплаты оттягивалось. Я долго плюхался с долгами, пока Максим Бек меня не нашел. Он вернул мне те три сотни баксов, с процентами — ровно пять штук зеленых. Мы долго сидели и говорили с ним за столом — единственной уцелевшей мебелью в моей квартире. Я рассказал Максиму свою историю про разлетающиеся осколки, про старика и какие-то «блестящие возможности». В ответ я услышал его историю про «flash effect» — неоконченную историю про настоящие «блестящие возможности». Рассказывая о своем решении вернуться назад, Максим уверял меня, что дорога в прошлое — дорога в никуда.
Границу они пересекли под Ужгородом. Прибыв в Кошицу, где ходят поезда, устремились на вокзал. Купив билет и предъявив кому-то ночью спросонья паспорта, доехали до Праги первым классом. В четыре часа утра пражский вокзал выглядел вполне достойно.
У Паши все было давно готово: виза, паспорт, кредитные карты, кэш на кармане, бронь в гостинице и самолет через четыре часа. Он же весь был в смятении. Точнее, чувствовал себя не готовым. Продумывая за месяцы ожидания только, где найти и как вернуть, он так и не подготовился. Дальнейшая перспектива, как это часто бывает, тонула в неопределенности — главное ввязаться в драку, а там война план покажет.
Сам факт того, что они оказались в розыске, его сильно не беспокоил. Про это забываешь, пока по ящику не расскажут, как грамотно и технично «устроили» человека, который сам весной был готов тебя заказать. Спиной чувствуя перекрестье прицела, становишься упертым до истерики фанатиком, который спешит что-то сделать, или тихим философом, как Паша — понимающим, что все равно ничего не успеть. Любые версии ерунда, если твой новый проект может оборваться тремя выстрелами или одним следственным действием. Причины есть там, где они нужны — для убийства и ареста они сегодня не требуются. Расстаться с жизнью можно случайно, вне всякой логики и правил — это как хлопок ладошек для комара.
Когда вы хлопаете в ладоши и в следующее мгновение произносите громкое восклицание, в промежуток между хлопком и восклицанием не произойдет даже самое простое действие. Это не означает, что вы должны хлопнуть в ладоши, затем подумать о том, что пришло время произнести восклицание, а затем крикнуть. Если вы сделаете так, между хлопком и криком будет очень большой промежуток. Поэтому вы должны хлопнуть и в это самое мгновение, без малейшего промедления, издать звук. Подобно этому, если мысль останавливается на ожидании, что противник вот-вот нанесет вам удар, возникнет большой промежуток, и вы не сможете правильно среагировать на удар. Но если в промежутке между ударом противника и вашим ответным действием не помещается даже мысль об этом, удар противника станет вашим собственным — вы обрушите мощь своего врага против него самого. Такая возможность существует в том случае, когда два события следуют друг за другом без промедления, когда ни одна мысль не может их разделить.
Раз нет правил, по которым «устраивают» людей, то и нет правил, по которым можно спастись. Выручает только дерзость и скорость — спокойно делаешь дело и не думаешь об остальном. Это не всегда спасает, но успеваешь больше — иначе, что толку в пиве, которое нельзя выпить?
— С деньгами порядок? Дальше что, знаешь? — Паша спокойно принял его решение вернуться.
— А зачем в Азию решил податься, соскучился? — молчание он воспринял как ответ.
— С полицейскими веди себя вежливо — руками не маши, фразы на английском выговаривай правильно, всегда улыбайся, — это было его последнее напутствие.
— Удачи! Удачи, Паша! — они крепко обнялись.
В аэропорту он обратил внимание, как видя отсутствие в Паше страха, расступились, пропуская его таможенники. В «зеркало заднего вида» Паша видел его, он же — только пустоту.
— Мой друг уехал в Израиль, я же еле вернулся домой из Азии, и то на твои триста баксов. Я сделал что-то не то, не туда шел, теряя свои «блестящие возможности», — Максим жадно затянулся сигаретой, рассматривая свое отражение в окне.
К жизни он относился легко. В его жизни хватало поворотов — быстрых и медленных. Он не выбирал условий, в которые его ставила жизнь.
— Ничего нельзя сделать с тем, что приходит зима, — рассуждал он, сидя ночью напротив черного окна моей пустой кухни. — Выйди зимой в трусах и майке на улицу и крикни — да пошла ты, зима! И замерзнешь нафиг. Пришла зима — надевай чехлов побольше да потеплее. И все.
Максим жил в тех условиях, в которых он оказался, и старался получить от них кайф. Не важно — с деньгами или без.
Я слушал молча и не спорил с этим Беком, родившемся в Ивделе в 1964 году и выросшем в эпоху безденежных отношений. Когда мы расставались, Максим приглашал меня к себе на охоту. Опять, наверное, врал.
В пятистах тридцати пяти километрах от Екатеринбурга в глубокой долине по обоим берегам реки Ивдель в 1589 году на широте Санкт-Петербурга был построен Лозьвинский сторожевой пункт. Форпост для наступления на богатства Северного Урала, ворота на пути в Приобье.
Двадцать восьмого октября 1831 года, рядом с фабрикой, промывающей золотоносные пески с Преображенского и Знаменского приисков, у впадения реки Шапша в реку Ивдель возник поселок, получивший название Ивдельское селение. Это примерно в пяти километрах вверх по течению реки от современного города. В 1849 году был завершен раздел Заозерской Дачи между братьями Всеволожскими. Северная ее часть досталась Никите Всеволодовичу. Ивдельское селение было перенесено на новое место, где сейчас расположен город, и получило название Никито-Ивдель. В новом селении с 1849 до 1898 года было Северо-Заозерское управление золотыми приисками Н.В. Всеволожского и его наследников.
В селе было земское училище, две церкви, шесть торговых лавок, уже в 1910 году была открыта библиотека, стали появляться школы. Долгое время после революции экономическое развитие Никито-Ивделя затруднялось отсутствием железной дороги. Позднее село Никито-Ивдельское было переименовано в село Ивдель, а с 1924 года возник Ивдельский район. В 1937 году началась прорубка трассы будущей железной дороги, а в 1939 году на станцию пришел первый «рабочий» поезд.
Шестнадцатого августа 1937 года село Никито-Ивдельское стало лагерной столицей Ивдельлага; телеграфный код: «Перекат»; почтовые ящики 231, 232, 240, с двадцать пятого декабря 1945 года — литер Н: Н-240, Н-240/1, 2, 4–11, 05, 08, 09.
Первый лагпункт, центральный, стоял за километр от реки. Там было более тысячи заключенных. Их гоняли на разгрузку леса с узкоколейки и на лесосплав. Все бухгалтеры на первом лагпункте были немцы с 58-й статьей.
Второй лагпункт был женской зоной — около трехсот узниц. Всего в зоне находилось примерно восемьсот заключенных — там был женский барак и был барак «воровской». Они строили и ремонтировали узкоколейку. С лагпункта заключенных гоняли на лесоповал.
Была в зоне и амбулатория. В зоне был отгорожен «психопункт» для душевнобольных. Им заведовал главный психиатр Кремля Воронов, тоже сидевший по 58-й статье. Он погибнет в возрасте пятидесяти пяти лет летом 1945 года в своем кабинете от удара молнии. Это его рукой будет сделана запись в книге регистрации по факту смерти Болеслава Казимировича Барадей. В это время сын Болеслава Казимировича Карл вернулся из Северной Африки, где он воевал на стороне тех, кто погубил его отца, для которого Ивдель оказался концом всех дорог.
Реальный мир существует при определенной скорости обращения причин в следствия. Обратное соединение осколков в частицу требует преодоления пространства — бездны, переход через которую может осуществляться только с помощью времени. Влияние времени выражается в повороте направления развития событий, что сразу создает две равные и противоположные силы, приложенные к причине, — происходит передача энергии без импульса, следовательно, и без отдачи. Такая передача мгновенна — она не может распространяться, ибо с распространением связан перенос импульса. Это обстоятельство следует из самых общих представлений о времени — время не распространяется, а всюду появляется сразу — как причина. Одновременность воздействий через время осуществляется в той же системе координат, с которой связан источник этих воздействий — сила.
Равенство действия и противодействия времени через передачу импульса без отдачи видели многие — попадая, убиваешь, но отдачи при этом не чувствуешь, верно? Раненых, даже смертельно, пуля опрокидывает, роняет — убитый же мгновенно, даже на ходу, останавливается и оседает, теряя всю инерцию движения. Кто видел — тот подтвердит.
Смерть не наступает сразу, всегда есть последнее мгновение, которое надо заполнить движением. Воспоминания, проносящиеся в голове в этот момент — время, меняющее свое направление? Я это видел, сумев заполнить последнее мгновение движением — прожив его, я не сделал его последним.
Болеславу Казимировичу Барадей не хватило времени, чтобы преодолеть замкнутое пространство. Отправив сына в Польшу, он стремился заменить ему систему координат — но не сумел уйти от причины, связавшей его с сыном, как два разлетающихся осколка одновременностью их взаимного противодействия. Возвращение польской бригады из похода в Африку совпало со смертью Болеслава Казимировича Барадей. Оба осколка взаимно реализовались, ничего не зная о судьбе друг друга — отец умер, дождавшись благополучного возвращение сына.
Береговая линия, общие моменты ландшафта, как и наше окружение и привычки, с течением времени меняются очень медленно — это постоянные составляющие в уравнении времени, отведенного нам. Есть старая истина: хочешь изменить судьбу — смени место жительства и образ жизни.
Отцу и сыну — обоим приходилось двигаться, чтобы выжить — одному по Северной Африке и Ближнему Востоку, другому — по территории, ограниченной периметром лагеря. Выжил тот, у кого оказалось больше пространства для перемещения.
Наша жизнь оценивается соотношением того, что произойдет с нами в будущем, с тем, что могло бы произойти. Любое будущее, состоящее из упущенных возможностей, неизмеримо богаче реализованного — сколько еще не пойманной рыбы плавает в океане не выпитого нами пива! Надо только собраться в каплю этого океана возможностей и, уплотнив время, двигаться, чтобы жить. Легче всего разлетаться в разные стороны, как те осколки, согласованно реализуясь друг против друга, не желают думать друг о друге.
Карл Болеславович Барадей умер в Сирии через неделю после нашей встречи. Решив посетить место бывшего лагеря Иностранного Легиона рядом с городом Хомс, он замкнул временную петлю, окончательно запечатав свое будущее в презерватив прошлого.
Жена все же однажды принесла Грише сифилис. Вспомнив навыки буйной молодости, он «упал в стакан», но выбрался — крепкое здоровье и правда о погибшем брате привели его в Чечню. Став «под сраку лет» старшим сержантом, Гриша уже четвертый год хозяйничает где-то на собственном блок-посту. Появляясь раз в два года на могилке родителей и брата, он не забывает детей, которые любят своего папку. Стрелять из автомата ему сейчас нравится больше, чем трястись утром в общественном транспорте по дороге на работу. Дай Бог ему здоровья и удачи!
В Ивделе нет, и никогда не было никакого Максима Бека — мне некому было вернуть деньги. Не нашел я там и его родителей. Проверить все равно невозможно: паспорт его утерян — заявление об утере подано в паспортный стол Ленинского РОВД города Екатеринбурга пять лет назад, свидетельство о рождении тоже сгинуло где-то на квартире у родителей — справка из ЖКО приобщена к заявлению об утере паспорта. Административные органы могли бы просветить, но при упоминании его фамилии сотрудники РОВД о чем-то крепко задумались, а потом сами вдруг начали задавать неуместные вопросы.
Максим Бек — не настоящее имя человека, которого я повстречал в Сирии. Настоящее его имя Александр Нидергаус — это единственное, что удалось узнать мне в ходе поисков.
Но не может быть события, которому не предшествует другое, причем вполне определенное — Бог не играет в кости. Бог — это время, переворачивающее песочные часы судьбы. Я помню густой запах кофе с кардамоном — это след нашей встречи в будущем.
Согласно докладу Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), каждые 40 секунд на Земле происходит одно самоубийство, каждые 60 секунд — убийство, каждые 100 секунд — кто-то погибает в военном конфликте. Ежегодно в мире насильственной смертью погибает около 1 млн. 600 тысяч человек. Более половины их этих смертей приходится на самоубийства, треть — на убийства, пятая часть — жертвы военных действий. В среднем, 26% от общего числа погибших насильственной смертью за год составляют жертвы убийств и военных конфликтов...
Маленькие аккуратные солдатики. Уложенные на фетровую подставку на дне красивой коробки из-под сигар, они преданно ждут своего часа. Не своего шанса на выстрел, нет, — они ждут момента, когда их достанут, протрут и, пересказав историю каждого из них, вернут обратно в коробку. Любой из этих патронов как сосуд с заключенным в него джинном, исполняющим только одно желание. Важно не ошибиться и загадать желание, соответствующее возможностям джинна — калибру патрона. Как страшно не угадать и промахнуться в своих желаниях! В такие моменты сомнений всегда кажется, что время самого сокровенного желания еще не пришло. Но проходит время, и вдруг понимаешь: удовольствия от исполнения желаний заканчиваются быстрее, чем сама жизнь. В ней всегда так: то, что мы имеем — нам уже не нужно, то, что нам необходимо — уже принадлежит другим.
Тот, кто имеет столько таких разных неиспользованных патронов, кто эффектно один за другим их показывает и рассказывает о них — вряд ли умен. На самом деле, чем меньше неиспользованных патронов, тем человек умнее. Патрон — готовое решение, но твое ли? В результате воздействия подобных решений человек резко глупеет. Особенно положение ухудшается, если один из таких патронов вдруг подходит. Избавиться от маниакального стремления еще и еще собирать и хранить рассыпь неиспользованных когда-то патронов потом почти невозможно.
Я был глуп. Имея в запасе сотни стандартных ответов, я перебирал их в каждой конкретной ситуации, и считал, что это и есть «думать». Отсутствие легких, быстрых, красивых решений — чем не главный признак моей глупости? Каждая моя ситуация всегда была в чем-то уникальна, но при этом соответствовала конкретному калибру обстоятельств. Поэтому набор старых патронов, как устаревший опыт прошлого, оказался просто грудой рассыпухи. Этот уже ни к чему не пригодный боекомплект приходилось носить с собой, а это отнимало силы. Не в приступе ли слабоумия мы коллекционируем чужую рассыпуху?
Уравнение с одним обездоленным
ШУРУП.Патрон Парабеллум калибра 9х19 мм, пуля типа JHP (Jacketed Hollow Point — полуоболочечная с полой головкой) — 5.72 грамма, дульная скорость — 458 метров в секунду, дульная энергия — 598 Дж. Такая пуля разворачивается «розочкой» при попадании в тело, наносит значительный урон и отдает всю свою энергию телу, зачастую опрокидывая его. Имеет меньшую склонность к рикошетам и меньшую пробивную способность. Используется как полицейский боеприпас и для самозащиты.
Февраль, 2000 год.
«Cruiser» — это действительно круто. Бесшумно и мягко эта народная бандитская тачка мчится по щербатому асфальту кольцевой. Надменное превосходство «Land Cruiser» легко передается мне. Вживаясь в образ, я твердо занимаю левый ряд. Едва заметив надвигающуюся сзади громадину, легковушки словно бильярдные шары отскакивают в правый ряд, порой не успевая даже включить указатель поворота. Не снижая скорости, плавными галсами маневрирую по рядам. На входе в крутой поворот «Cruiser», пугая креном и раскачкой, надежно отслеживает траекторию. Закладываю вираж порезче. Электронная пищалка предупреждает о начавшемся боковом скольжении, но вступившая в действие система курсовой устойчивости быстро пресекает занос на корню.
В город въезжаю по Сибирскому тракту. Пересекая Восточную, спускаюсь вниз. Неожиданно красные огни стопарей впереди учтиво, но с опозданием, семафорят мне о необходимости сбросить скорость. Резко торможу, срабатывает АБС. Огромный автомобиль шарахается в сторону от убогой шестерки, через бордюр прямо на тротуар, едва не тараня своей огромной мордой пешехода с тросточкой. От вида надвигающейся решетки радиатора, колени у бедолаги нелепо сгибаются, и тело его почти вертикально оседает на подломившееся ноги — так падают пиджаки с плечиков в шифоньере. Все происходит быстро, я даже не успеваю что-то сообразить. Этого мне только не хватало! Стоило покупать такую тачку, чтобы валить ею пешеходов на тротуаре?
Не заглушая двигатель выхожу из машины. Быстро оглядываюсь по сторонам. Слева — оживленный перекресток, справа, вдоль тротуара — высокая каменная ограда военной прокуратуры, впереди — тротуар с барахтающимся пешеходом, за спиной, через дорогу — толпа горожан в ожидании автобуса. Оглядываюсь на шестерку у светофора — кажется, все же я ее зацепил. Трое парней очень внимательно осматривают разбитые стопари и, похоже, желают со мной пообщаться. Перспектива легких телесных повреждений при контакте с ними очевидна. В случившемся нет ничего криминального, но эти три «пассажира» мне активно не нравятся.
Подхожу к пешеходу. Он стоит задницей вверх, опираясь в тротуар прямыми, расставленными в стороны руками и ногами. Трость валяется рядом. В глаза бросается молчаливая настырность, с которой упавший, не обращая ни на что внимания, пытается встать на ноги. Не дожидаясь окончания акробатического этюда, подхожу сзади и, обхватив хромого за талию обеими руками, резко приподнимаю и ставлю его на ноги. Они выглядят как-то странно: левое колено неестественно вывернуто, правая нога, прямая как палка, торчит в сторону. Я с трудом удерживаю его на весу — тяжелый, однако. Странно подтягивая правую ногу, он ставит ее на тротуар, а левая... его левая нога сгибается ниже колена, и из опустевшей штанины, словно банка тушенки из вещмешка, вываливается протез! Тело, лишившись опоры, заваливается на левое бедро и увлекает меня за собой. Пытаясь восстановить равновесие, делаю шаг вперед и спотыкаюсь о его прямую правую ногу. В результате — падение вперед. Классическая tai-otoshi — передняя подножка.
— Ёп... — коротко выдыхаю и чувствую, как мое тело без хруста, упруго принимает на себя все его восемьдесят с лишним килограммов.
Не дожидаясь благодарности за столь удачную страховку, локтем даю понять партнеру, что пора вставать. Переворачиваюсь на живот и вскакиваю на ноги. Передо мной на асфальте сидит мужик. Задрав левую штанину, засовывает культю в протез, похожий на сапог с длинным пластмассовым голенищем. Безногий настолько ушел в себя, что стал подобен замкнутой окружности. Рядом валяется трость — малая часть его судьбы, отпечаток фатальности случившегося. Еще недавно так необходимая в быту, сейчас эта вещь, утратив свою сущность, напоминает мне человека, потерявшего свою тень.
Визг колес и рев движка лихо разворачивающегося «Cruiser» возвращают меня к действительности — моя машина стремительно удаляется в противоположном от меня направлении! «Завалю!» — первое, что успеваю подумать.
У меня на глазах, нагло. Угнали мою тачку! Я стою в растерянности перед сидящим на тротуаре инвалидом. Старой шестерки на перекрестке тоже нет!
ПРИЦЕЛ.Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13: тип пули FMJ (Full Metal Jacket — цельнометаллическая, бронебойный сердечник из закаленной инструментальной стали) — наиболее распространенный тип боеприпасов. Практически единственный тип пули, принятый на вооружение в армиях мира (по международным конвенциям экспансивные боеприпасы запрещены к применению в военных действиях). Буква «R» обозначает наличие у гильзы выступающего фланца. У патрона лак фиолетового цвета на капсюле и в месте соединения пули с гильзой.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Февраль, 2000 год.
Боковым зрением я увидел, как джип резко затормозил и, слегка подпрыгнув, перескакивая через бордюр, лихо направился в мою сторону. Быть припечатанным этим японским «УАЗиком» к бетонному забору мне совершенно не хотелось. Тело инстинктивно среагировало нервным импульсом мышц, но убежать не смогло — протезы это уже не ноги! Получив толчок, шарнир послушно согнул протез в колене, но выбросить вперед голень пружина не успела — механика не поспевала за рефлексами испуганного тела. Дернувшись, я потерял равновесие и упал. Падая, собственным весом выдернул короткий обрубок бедра из стакана культеприемника — так выскакивает палец из горлышка бутылки. Издевательски шипя, ниппель клапана стравливал воздух — правая нога, в прямом смысле, отстегнулась со свистом. Блестящая решетка радиатора остановилась в полуметре от меня, — я даже почувствовал, как меня обдало теплой волной воздуха, нагретого двигателем машины. Сидя, вытащил из-под себя протезы и вставил в них культи. Затем перевернулся и, широко расставив «ноги», отжался на руках. Поочередно перемещая выпрямленные руки в направлении растопыренных «ног», попытался встать. Я слышал, как хлопнула дверь машины, видел, как подошли ко мне справа мужские ботинки, но остановиться уже не мог — вставать надо сразу, как упал, иначе потом надолго запомнишь, как беспомощно сидел на земле под сочувствующими взглядами обывателей.
Неожиданно сзади меня обняли на уровне пояса и, рывком оторвав от земли, попытались поставить на землю. Я хотел крикнуть: «Не поднимай!» — но не успел. Ноги уже болтались в воздухе. Этого оказалось достаточно, чтобы протезы, не до конца надетые после падения, начали сползать под собственной тяжестью. Пытаясь не потерять бедро, я подтянул культей слезающий протез к себе и, навалившись всем весом на культю бедра, вдавил ее в стакан культеприемника. Мой добровольный помощник ослабил захват. Я перенес вес тела на левую ногу, и в это самый момент слетел протез голени. Я упал, закручиваясь в левую сторону. Падая, увлек за собой того, кто пытался помочь мне подняться. Споткнувшись о мою правую ногу, он оказался подо мной, приняв на себя всю тяжесть моего падения. Если бы мне надо было дать название нахлынувшим ощущениям, я сказал бы, что это было состояние, как после взрыва.
Дежурный офицер РОВД
Патрон ПММ 9х18 мм. Начальная скорость — 420 м/с. Дульная энергия — 494 Дж. Баллистические характеристики патрона несколько хуже, чем у 9-мм Парабеллум, но превосходят 9-мм короткий. В 90-е годы патрон и пистолет были модернизированы и получили наименование соответственно ПММ и ПМ-М. Таким патроном нельзя стрелять из прежних пистолетов Макарова.Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
— Значит, разбойное нападение — то есть попытка завладеть автомобилем силой или угрозой применения силы? — дежурный офицер сочувственно смотрит на меня.
— Да не было никакого разбойного нападения! Я вышел помочь пешеходу, поскользнулся, упал, — когда встал, машина уже разворачивалась задним ходом.
— У вас AntiHiJack?
— Метка в виде брелка? При отсутствии метки противоугонка должна была заблокировать двигатель, и тогда преступники не уехали бы, — помогает дежурному гаишник.
«Какая к черту метка?!» — думаю я, вспоминая, что от растерянности чуть не начал палить по удаляющейся машине. Благо, зацепившись острой спицей курка за подкладку кармана, «зброев» не позволил мне сделать эту глупость.
«CZ» пролежал в тайнике несколько лет. Я достал его сегодня, потому что поддался, наконец, искушению этим оружием. Сколько раз ловил себя на мыслях, что эта смертельная машинка и есть решение многих моих проблем. Сегодня чудо удержало меня от соблазна остановить с ее помощью свою машину. Стоило только вытянуть руку в направлении цели, согнуть несколько раз указательный палец, и мои мысленные желания материализовались бы со скоростью звука. Несколько выстрелов, разбитые заднее и лобовое стекла, порванный пулей подголовник сиденья водителя, кровь на панели, на полу и на снегу, разбегающиеся пешеходы. Машина с распахнутыми дверями, словно птица с беспомощно разбросанными крыльями, брошена посреди дороги. Бред. Ничто не стоит дороже человеческой жизни.
— Вы владелец? Ваши документы и документы на машину.
— Вот паспорт, пожалуйста, а документы на машину остались в бардачке, — я растеряно похлопал по карманам куртки.
— Бек Максим Иосифович? Мои поздравления — ваши шансы упали до нуля, — дежурный посмотрел на меня как Кощей Бессмертный на Ивана-дурака, потерявшего своего Сивку-Бурку.
— Что у вас в кармане? — взглядом указал он на оттянутую полу моей куртки.
В левом внутреннем кармане куртки лежал заряженный и поставленный на предохранитель пистолет. Надо еще уметь элегантно носить в карманах вещи размером с ежедневник и весом с килограмм. Сейчас мне только обыска не хватало! Я посмотрел дежурному прямо в глаза. В таких ситуациях своевременное «торможение» предотвращает «наезды» — первым начинает обычно тот, у кого нервы оказываются слабее.
— ДТП будем оформлять — инвалида все же сбили? — автоинспектор, мотнув головой в сторону «сбитого» мной пешехода, заполнил повисшую паузу.
Инвалид сидел, опустив голову на грудь, и никак не реагировал на происходящее.
— Еще раз назовите свою фамилию, имя и отчество, — обратился к нему дежурный, механически проверяя заполненный под копирку протокол.
— Самелин Валерий Петрович, — инвалид говорил, наклонив голову к полу.
Слова, словно горошины, падали на грязный пол и катились в сторону дежурного офицера.
— На красный свет бесплатно можно только стоять. Заявление будете писать? — никак не желал угомониться инспектор.
— Оставь парня в покое, ему сейчас не до этого, — по жалостливому взмаху руки дежурного чувствовалось, что служба не до конца еще испортила его податливую крестьянскую натуру.
— Мы сами решим с ним все вопросы, — я отошел от окна дежурной части, и направился к сидящему у стены инвалиду.
Парень поднял голову. Он был спокоен, как патологоанатом. Его уравновешенность во время вынужденного бездействия позволяла ему с удобством присутствовать в этом бардаке. Чтобы общаться с таким, не нужно иметь повода для разговора — само его присутствие уже повод.
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13.ПРИЦЕЛ.Патрон ПММ 9х18. Дежурный офицер РОВД.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Февраль, 2000 год.
Дорожный гоп-стоп не увядает. Автогопники — народ нетерпеливый. Они не любят неделями пасти автомобиль, заказанный покупателем, и повышать свою квалификацию: угон, как и квартирная кража, требует большего профессионализма, чем грабеж и разбой. Сегодня был не простой гоп-стоп.
Противоугонка для угонщика — это неисправность, не позволяющая эксплуатировать автомобиль, а устранение любой неисправности — дело времени. Профессионал не станет угонять автомобиль, если ему не удалось отключить сигнализацию. Дистанционное радиоуправление сигнализацией с помощью радиобрелка очень удобно, но система имеет допущение на некомпетентность угонщика, который часто оказывается специалистом. Невнимание хозяина машины, апатия потенциальных свидетелей сделают свое дело — грамотная постановка, наглый угон и машину уже не найдут.
Очевидно, что эта сцена с ДТП сама по себе представляла конечный момент долгой предшествующей истории. Уверен, что если этот лох вспомнит о периодически «беспричинно» срабатывающей сигнализации, перегоревших предохранителях или «случайно» разбитом габаритном сигнале, он поймет, что это все элементы одной цепи, в буквальном смысле. Сигнализация не поддалась угонщикам с первого раза, и они, не имея достаточной информации, делали многократные, настойчивые попытки найти слабое место в «обороне» джипа.
С самого начала эти парни стремились придать обстоятельствам подготовки угона однородный характер. Они затратили столько труда на то, чтобы сделать угон закономерной последовательностью случайностей, что, в конце концов, жертва получила «на выходе» короткую непрерывную цепь вполне логичных событий. Кто стал бы угонять автомобиль, не придумав, как обойти блокирующую сигнализацию? По крайней мере, им это удалось — на небольшом участке маршрута, на оживленном перекрестке, в конкретной аварийной ситуации. Слишком красиво получилось для случайного ДТП. Получается, что я даже подыграл, завалив хозяина машины на тротуар?
Менты — враждебные, дикие. Хотя для бедолаги, потерявшего машину, все сейчас одинаково плохи, одинаково чужие. Одним словом — тихая и, главное, исполненная традиций жизнь. Хозяин машины подошел вплотную и уставился на меня.
— Спускай дело на тормозах — все это рассыпуха. Мне протезы надо переодеть, — я не стал кокетничать, и сказал ему все сразу, тихо, в ответ на его немой вопрос.
— Поехали? — единственное, что спросил он меня в ответ.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
Если не справиться ни с сигнализацией, ни с противоугонкой, остается только завладеть автомобилем силой. Исполняют такой «хлопок» или во время остановки — на перекрёстке, стоянке, или со случайным попутчиком. По первому сценарию, в момент, когда останавливаешься на красный сигнал светофора, к машине подходит подвыпивший чиличало, открывает дверь, вваливается в салон и «убедительно просит» отвезти куда-либо. Обычно, стараясь предвидеть события, стремишься делать выводы в зависимости от обстоятельств. Поэтому, предчувствуя возможное развитие событий, я и вскрыл тайник с оружием. Поменял противоугонную систему — поставил новую, с функцией защиты от захвата автомобиля.
При работающем двигателе после каждого открытия двери со стороны водителя система производила опознавание метки. Режим проверки включался при нажатии на педаль тормоза. Если метка не была обнаружена, то противоугонная система включала световые и звуковые сигналы тревоги и блокировала работу двигателя. После этого завести двигатель было невозможно до тех пор, пока я не вводил секретный код. Эта опция включалась наличием метки в виде брелка, который я обычно носил в одежде, отдельно от документов. Я опоздал и не смог опередить события. Мой брелок остался в машине, вместе с сотовым, что и позволило спокойно эксплуатировать автомобиль.
Теперь я совершенно уверенно мог предположить, что моя новая проблема — результат непрерывного процесса, рожденного конкретной причиной. Машина была «заказана». Меня нахлобучили, как последнего фраера, и только потому, что я сам делал все, чтобы казаться таким клоуном. Клюнул на хромого. Кстати, про хромого. Что он там говорит?
Как можно говорить только в настоящем или только прошедшем времени? Его слова, сказанные тихим уставшим голосом, не конструируют предложения, а порождают образы. Фраза про рассыпуху — словно знак на уровне значения — в ней нет смысла. Нормальные люди информацией на уровне значений не обмениваются.
Осмысливаю услышанное по частям — звукам, словам, интонациям. Непонятно, почему и для чего сказана была именно эта фраза по рассыпуху?
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Февраль, 2000 год.
Пока заполнили все протоколы и заявления, наступил вечер. Уставшие, мы приехали ко мне на квартиру. Он в нерешительности остановился посередине пустой крохотной кухни. Пока я снимал протезы, он так и стоял там с пакетом жратвы, уставившись в черный квадрат пустого окна. Я не стал спрашивать о том, о чем он сейчас молчал. Как и большинство людей, не имеющих семьи, он видимо предпочитал одиночество отношениям, которые не удовлетворяли, а только омрачали его жизнь.
На мои переползания по квартире без протезов он никак не отреагировал — молча расстелил газету на полу, в центре ковра. Порезал без крошек хлеб. Достал из пакета и аккуратно разложил на газете все, что мы прихватили в супермаркете по дороге ко мне. Литровая бутыль приличной водки, салаты в прозрачных упаковках, селедка — получился неплохой достархан. Мы молча выпили по первой. Сразу налили и выпили по второй. Жадно закусили и выпили третью — так же молча, не чокаясь. Аккуратно укладывая на кусок черного хлеба селедку, аппетитно слезящуюся маслом, он спросил меня: «Что значит слово «рассыпуха»?»
Прямой вопрос всегда отражает цену утраты кредита доверия к человеку. Прямой ответ на прямой вопрос рождает диалог доверия.
— «Рассыпуха» — это часть неиспользованного боекомплекта, непригодная к повторному применению.
Что еще я мог рассказать ему про рассыпуху? Сложно описать то, что присутствует, но не зримо. Существует, но без описания, а может... просто, взять все и рассказать?
Рассыпуха
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.Кандагар. Осень 1982 года.
Природа поделила сутки на день и ночь, а комбриг, утвердив распорядок внутренней службы, отмечает их «особые точки» уже по своему усмотрению. Утро начнется с сигналов горниста. Трубач честно отгудит на плацу — на этом все и закончится. Еще час по палатке будут шуршать дневальные: убирать территорию роты, поливать и мыть бетонный пол палатки. К этому времени основная часть «индейцев» с «парагвайцами» уже умчится на пробежку. Остальная часть роты, подстриженная наголо и окончательно одембелевшая, рваным темпом двинется к спортгородку, мысленно уже рассаживаясь в салоне самолета. Утром бегают те, кому положено бегать, и те, кто хочет бегать. Но и это еще не утро.
По-настоящему утро начнется с гулкого металлического скрежета алюминиевой кружки по дну пустого питьевого бака. Для утреннего туалета брать воду из бака могут только дембеля — им «влом» идти на арык умываться. Гулким ударам по дну бака вторит дембельский крик — «пожар»! Это значит, что кто-то уже метнулся за водой. Надо вставать, пока не прибежали «спортсмены», иначе придется переться на арык и ждать, пока толпа смоет с себя потные остатки сна.
Голод здесь — это скрытая жажда, так что мы едим мало, но пьем много. На завтрак дембеля не ходят, поэтому кусок белого хлеба и кофейный напиток «Ячменный колос», подкрашенный сгущенным молоком, мне принесут в палатку. Утренний бег трусцой и кружка ячменного кофе — чем не лошадиная радость? После завтрака — настоящая уборка. Короткий час утренней прохлады наполнится пылью, шумом и криком.
Бригада стоит на границе с пустыней Регистан. За ночь у входа в палатку ветром надувает миниатюрные барханы. Тоскливо смотреть, как замученный дизентерией молодой метлой сметает эти маленькие «сугробы» из песка и пыли. Так у меня дома по утрам дворники метут снег на тротуарах. Дома сейчас осень — батя уже картошку убрал, огород перепахал. Матушка наверняка банок на зиму накрутила — «варенья-соленья». Пашут они как проклятые, а я здесь торчу, долги чужие возвращаю. Эх, мне бы...
Трудно бороться с памятью, каждый раз мое желание вернуться домой она покупает ценой новых привычек и рефлексов. Под деспотичным гнетом этих инстинктов мое прошлое на гражданке постепенно теряет здравый смысл. Я учусь здесь тому, от чего дома придется наверняка избавляться. Мой разум нацелен не на то, чтобы уничтожить привитые здесь инстинкты, а на то, чтобы исправить их односторонность. Без них здесь можно умереть, а на гражданке с ними — жить невозможно! Привычка — элемент образа жизни.
Здесь образ жизни определяется посредством жребия. Каждый день с беспредельной честностью я бросаю жребий, в котором альтернатива «участвовать» появляется с вероятностью девяносто девять из ста, а «не участвовать» — с вероятностью один к ста. Приходится неукоснительно следовать тому, что выпало, поскольку сам мечтаю, чтобы такое «случайное везение» стало всеобщим законом для всех остальных участников этой игры в интернационалистов. Кому хочется в одиночку бороться с обстоятельствами? В результате каждый, вовлекая других в формируемый своими поступками круговорот ситуаций, оказывается способным влиять на общий ход событий. Выжив здесь, уже никогда не согласишься безвольно ждать подачек от государства, как ожидающий конфету ребенок, которому сказали открыть рот и закрыть глаза. Лишение прав освобождает от обязанностей — вернувшись, становишься свободным в чуждой и безразличной к тебе толпе сограждан.
Безразличие — главное средство защиты там, на гражданке. Здесь же все иначе, врагу не все равно, как ты одет, как защищен, как и куда ты идешь. Стрелок, определивший, что на тебе бронежилет, не станет стрелять в корпус, а постарается попасть тебе в голову или ноги, даже если на голове каска. Дело в том, что шейные позвонки с трудом выдерживают ударный импульс даже от пули, выпущенной из пистолета. Что уж говорить о выстреле из автомата или винтовки? Кажется, если для выведения из строя достаточно попасть в любую, не защищенную часть тела такой малостью, как граммовый осколок, то зачем наращивать мышцы и массу тела? Оказывается, это важно, чтобы остаться живым, быть сильным и сноровистым, уметь дать отпор и уничтожить врага, выход которого из боя без потерь делает его практически безнаказанным. Здесь хорошая защита держится на хорошем знании возможностей своего оружия, умении точно стрелять, терпеливо ждать в засаде и стойко переносить усталость долгих марш-бросков.
Поэтому прицельная дальность, калибр оружия, его скорострельность, емкость магазина, собственная физическая подготовка — все это определяет мою способность влиять на общий ход боя в случае, если жребий падет на меня. Трезво оцененная возможность попасть в задницу отражается на вооружении и боекомплекте. Под конец службы все совершают трагические ошибки именно потому, что пытаются действовать осмотрительно. И я разумно использую то малое, что предоставляет в мое распоряжение ротная оружейная палатка. Мне так удобно.
Я сам выбрал ПКМ. Это лучший вариант для дембеля, которому не надо искать никаких оправданий для своих поступков. Эта модель пулемета родилась спустя шесть лет после отечественной войны. В армии ее приняли за год до моего рождения. К тому времени, когда я пошел в первый класс, пулемет уже сдал все необходимые тесты. Армия сделала его легче на полтора килограмма, он получил другой пламегаситель, приклад, спусковую скобу, рукоятку перезаряжания. Крышка его ствольной коробки стала жестче. При смене позиций он уже не требовал перезарядки. Был неприхотлив в обращении и безотказен в работе. Чтобы изготовить его, государству хватало часа работы на конвейере. Мои папа и мама восемнадцать лет кормили и учили меня, вздрагивая каждый раз, когда повышалась моя температура, или появлялась новая запись учителя в школьном дневнике. Теперь уже вздрагивает он, когда чувствует мою готовность убивать. Он был готов убивать сразу по рождению, но терпел и ждал, когда этому научусь я.
Четыре месяца тренировок и муштры в учебке научили меня терпеть и ждать, когда этого требуют обстоятельства. Я стал его напарником. Еще шесть месяцев общения с ним научили меня обороняться — когда окружен, яростно драться — когда нет другого выхода, и подчиняться приказам при вынужденных обстоятельствах. Мы провели столько времени наедине в засадах, столько проползли и пробежали на проческах, что невольно стали похожи друг на друга.
Когда нашим отношениям исполнилось ровно полгода, я понял, что остаться с ним надолго мне помешают две его крайности: первая — его желание перекроить и усовершенствовать мою жизнь, вторая — его покорное сосуществование с моим образом жизни, со всеми моими прихотями и причудами. Он легко находил золотую середину между нами — давал возможность себе сохранить свой мир войны, и при этом не позволял мне оставаться его бледной тенью. Именно это в самом начале помогло мне удержаться рядом с ним.
Наш контракт с ним состоит из короткого, как выстрел, его «надо» и длинного как пулеметная лента списка моих «хочу». Показав мне, как умирают люди от его выстрелов, он научил меня тому, что нельзя хотеть там, где не можешь. Он отучил меня накапливать страх и выдавливать его из себя огненными строчками его трассеров. Именно его короткое и спокойное «так-так-так» избавило меня от необходимости заставлять его захлебываться очередями.
Одним словом, пулемет Калашникова — агрегат самый что ни на есть отцовский! Вполне приличная штука, если знаешь, как ленту заправить. Лупит на полтора километра. Прямой выстрел — почти семьсот метров! Звук от этой швейной машинки просто отличный — кроме нее ничего и не слышно. Тот, кто поймает его привет, вряд ли придет сказать, что стрелок был не прав. Очень правильная штука. Естественно, если в правильных руках. Ее правильный калибр в реальности при попадании способен вынести грудную клетку и еще в дувале поковыряться, пока вы решаете — попали или нет. Взяв его в свои руки и пробежав с ним пару километров по виноградникам, можно смело вешать себе на грудь медаль и гордиться — на гражданке с ним даже за штуку баксов и ста метров никто достойно не пробежит. Если ты здоров и с молоду качался, таскать ее можно долго. Очень долго. Это хороший пулемет, воплотивший в себе весь основной набор принципов советской демократии и преимуществ российской оборонки. Патроны жрет, правда, как кролик морковку. Зато, как говорится — в коня корм.
Обычно с собой к ПК я беру три ленты по сто двадцать «таблеток», две из них — без короба. Еще в пачках патронов четыреста, по десять штук в пачке. Итого: сорок пачек плюс три ленты по сто двадцать — достаточно, чтобы вызвать расстройство желудка у духов, если к ним в задницу попадешь. Правда, только сам ствол с таким боекомплектом уже весит килограммов двадцать пять, да еще потенциальная рассыпуха в пачках. В РД забиваю одних только патронов почти цинк, три-четыре РГД, ракетницы, пару Ф-1, почавкать чего-нибудь и воды, конечно. Нож, стропа, трофейное верблюжье одеяло — это я уже не считаю.
Возвращаясь с рейда, прочески, сопровождения колонны или засады находишь в своем ранце порванные бумажные пачки с патронами. Патроны россыпью валяются на дне рюкзака вперемешку с песком и другим мелким мусором. Никто не собирается очищать их от песка и пыли, тем более, забивать в магазин. Эту россыпь патронов небрежно ссыпают в большой деревянный ящик, что стоит в оружейной палатке. Дежурный по роте мелом отмечает условную цифру патронов россыпью. Рассыпуху, заполнившую до краев ящик, ссыпают в батальонный сортир, списывая ее по акту.
Каждый раз, укладывая РД, надеешься вернуться домой живым и здоровым. Прошлого нет — оно умерло от страха в первой же проческе. Будущего здесь тоже нет — оно в Союзе. Есть только настоящее, которое всегда с тобой в РД. Его столько, сколько можешь унести. Именно столько — сколько можешь. Лишнее здесь не нужно никому. Лишняя работа здесь хуже лени.
Теория Бубновского Виктора о вероятности демобилизации, для тех, кто не умер в детстве
БУБА.Патрон 7,62 х 39 образца 1943 года: начальная скорость — 710 м/с., дульная энергия — 2010 Дж. Первоклассный боеприпас, созданный в конце второй мировой войны в Советском Союзе. Разработан специально для автоматического оружия, которое должно превышать по дальности действительного огня пистолеты-пулеметы — эффективность поражения на дальностях 300–400 метров. Поэтому его размеры, вес и баллистические характеристики занимают промежуточное положение между пистолетными и винтовочными патронами. В сочетании с автоматом Калашникова он завоевал признание во всем мире. Конструкторам удалось создать выдающийся образец, открыв этим новую линию в развитии оружия, продолжающуюся до сих пор.
Сегодня по плану боевой подготовки учебное метание гранат. После завтрака иду в оружейную палатку с дежурным по роте и получаю ящики с гранатами. Гранаты — размером чуть меньше банки со сгущенным молоком — упакованы в деревянные ящики по двадцать штук. В этом же ящике, отдельно, в двух металлических герметично запаянных банках хранятся запалы. По десять штук в банке. Вес ящика килограмм пятнадцать. На взвод беру два ящика. Взвод уже стоит на передней линейке. Равняйсь. Смирно. Вольно. Довожу задачу. Гружу ящики с гранатами на самые острые плечи во взводе. Бегом, марш!
Бежим с полной выкладкой. Сначала через спортгородок, мимо пятиэтажек «Майданека», выбегаем на бетонку. По бетонке бежим к «подхалиму» — локаторной станции. Поворачиваем направо и бежим в сторону пустыни, медленно забирая влево. Огибаем по большому кругу артиллерийские склады и выбегаем на арык. Без остановки, вброд, пересекаем эту тугую грязную струю воды и бежим параллельно бетонке на Спин-Болдак.
Буба бежит впереди, я сзади — буксиром. Пинаю отстающих, подгоняю «хитропопых», меняю несущих ящики с гранатами. Добежав до сухого русла, останавливаемся. Привал. Выставляем посты наблюдения. После короткого отдыха Буба строит молодых и начинает читать лекцию. Ветеран по кличке Буба имеет склонность к гестаповским замашкам. Частенько творческие воспитательные порывы не дают покоя его белобрысой, покрытой шрамами голове. Бывший студент второго курса Питерского медицинского института Бубновский Витя любит изображать из себя командира. Автор разыгрываемой пьесы — погибший лейтенант по кличке Гунн. Роль Гунна исполняет Буба. Пять ветеранов, видевших Бубу еще в роли «кропаля», разлеглись на песке и наблюдают за спектаклем.
— РГД-5 — ручная противопехотная осколочная граната. К цели доставляется броском руки. Осколки тонкой стали имеют небольшую массу, летят на двадцать метров — это в два раза меньше, чем реальная дальность броска. Для броска гранаты необходимо: разогнуть усики предохранительной чеки, взять гранату в правую руку так, чтобы пальцы прижимали рычаг к корпусу. — Буба вышагивает перед строем не отдышавшихся еще толком молодых.
Указательным пальцем левой руки Буба выдергивает кольцо и демонстративно бросает его на песок. Перехватив левой рукой торчащую из зажатого кулака верхнюю часть запала, поднимает гранату над головой — этим он показывает, что она может продолжать оставаться в руке сколь угодно долго. Пока не отпущен рычаг, ударник запала не может разбить капсюль.
— Только после того, как ударник запала проколет капсюль, через три-четыре секунды произойдет взрыв. — Нежно удерживая пальцами головку запала, Буба держит над головой сто грамм тротила, упакованные в овальный четырехсотграммовый корпус цвета хаки. — Запомните: три секунды — это очень много!
Три секунды это действительно много. Автомат стреляет со скоростью шестьсот выстрелов в минуту — его магазин улетает за три секунды! Пуля за это время пролетает два с половиной километра! Дистанцию «прямого» выстрела она вообще пролетает меньше, чем за полсекунды! «Штыковую» дистанцию, когда видны белки глаз противника, пуля преодолевает за сотую долю секунды! Гунн, выстрелив однажды нам под ноги, быстро доказал, какую огромную работу проделывают наши мозги за эти три секунды.
— Если допустить, что размер ваших измученных поносом тел не более двух метров, а максимальное время, за которое ваши мозги среагировали на мои выстрелы, не превысило и трех секунд, то получается, что нервный импульс распространяется внутри вас быстрее звука. Это дает вам в два раза больше времени, чем пуле, пущенной в вашу голову! — Гунн со смехом рассматривал наши испуганные, побледневшие физиономии.
— У опасности есть звук, цвет, запах и движение. Каждый из этих признаков распространяется со своей скоростью. За три секунды работы ваших обкуренных мозгов свет от вспышки моего выстрела преодолел, грубо, около девятисот тысяч километров — в два раза больше, чем расстояние от Земли до Луны. Это и есть пространство, заполненное вашим страхом. Если будете реагировать хотя бы на два из четырех признаков опасности, сможете уложиться в эти волшебные три секунды — жизнь вытеснит страх, и мир будет принадлежать вам!
— Здесь умирают по двум причинам: либо потому, что не умеют жить, либо потому, что не хотят жить. Тот, кто хочет и умеет жить, действует и думает быстрее трех секунд! Иначе так и останетесь презервативами для собственных несбывшихся желаний.
— Что оцепенели, как старый лось при свете фар лесовоза? Кто из вас хочет первым пройти путь от папиного сперматозоида до своей скорбной фотокарточки на обелиске со звездочкой? А кто из вас хочет жить, как гондон?!
Мы стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не знали, как вести себя. Наполняясь пониманием происходящего, наши тела медленно выдавливали из себя страх, принимая привычные размеры.
Я тогда, помню, четко представил собственное опухшее от страха тело, которое, раздуваясь, упирается головой в Луну. И тогда я понял, что мелкие мои недостатки увеличиваются при таком растяжении в десятки раз! Зачем растить в себе паутину внутренних противоречий, — чтобы в минуты испытаний она превратилась в трещины и разрушила мое основание? С тех пор идея о том, что страх, как вирус, проникает в нас со смертельно опасными мелочами, не давала покоя ни мне, ни Бубе еще не один месяц. Потом, после смерти Болта, сгоревшего в сбитом вертолете, Бубу вообще прибило на шугняк — в каждой случайности он искал скрытую от него закономерность.
Вспомнив Гунна, я с тоской продолжаю наблюдать за набившим оскомину спектаклем.
— Кропаль, выйти из строя. — Буба стоит перед строем, в левой руке он держит, зажатую в кулак, взведенную гранату.
Погоняло «Кропаль» этот мокша заработал в первую же неделю службы в роте. Прикол про кропаль знают, наверное, все? В БТР загоняют толпу молодых. Через одного-двух рассаживаются дембеля, ветераны и начинают по кругу гонять косяк с дрянью. Обкурившись и обкурив молодых, один из дембелей начинает периодически незаметно замыкать контакты ТВН (танковый прибор ночного видения). С криком «кропаль», он хватает одной рукой голый контакт ТВН, другой — сидящего рядом соседа. По образованной таким образом цепи бежит электрический ток. Проигрывает тот, кто «мерзнет», и не успевает замкнуть цепь. В итоге, боясь прикоснуться и поделиться с окружающими «проблемой», получаешь удар током и отваливаешься от группы, как кропаль от плашки замальцованной пыльцы. Молодой мордвин постоянно получал удар током. Буба всегда выбирал жертву безошибочно.
Кропаль послушно делает шаг вперед и тут же получает хлесткий удар «шито» в живот. Худое тело мгновенно сгибается, на лице солдата застывает маска скорбного терпения, рот широко открыт в мучительной попытке вздоха-выдоха. Зрители ржут. Строй молодых невольно подтягивается, каждый замирает в ожидании новой подачи от Бубы. Чувство меры — индивидуальное чувство, чувство страха — коллективное. Кто не лежал под разрывами собственных, скатывающихся по склону, не успевших разорваться за три секунды гранат, тот не поймет, почему стоит бояться чужой нерасторопности.
— Кропаль, встать в строй! — Буба небрежно отдает команду и после короткой паузы продолжает свою лекцию, словно ничего не произошло:
— Все видели — на выполнение вводной у Крополя ушло три-четыре секунды! Вам дается три секунды — этого достаточно, чтобы сообразить, что надо делать, даже если башка ваша будет на Луне, а задница — на Земле. Тем, кто много жрет, мало думает и медленно реагирует, уже ничего не поможет — их башка так и останется отдельно от жопы.
Буба резко разворачивается и, сделав шаг вперед, бросает гранату на середину сухого русла. Раздается взрыв. Осколки разлетаются, оставляя пыльные росчерки. После этого Буба по очереди сопровождает каждого молодого к кяризу и строго наблюдает за тем, чтобы тот, вытянув руку, уронил гранату — точно в яму колодца. Лишь освоив это упражнение, можно переходить к броску.
Первым Буба вызывает Кропаля. Молодой нервничает, его обветренные руки, все в ссадинах, дрожат. От чрезмерного усилия, с которым он сжимает гранату, пальцы немеют и разжимаются с опозданием — граната падает буквально под ноги. Буба успевает пинком столкнуть ее в кяриз. Одновременно с взрывом Кропаль получает от Бубы подачу в «башню». От страха мозги молодого «падают в трусы и задыхаются». Наполненная тротилом банка сгущенки чуть не перемолола взрывом их ноги в кровавый фарш. Съежившееся сознание молодого сквозь ребра наблюдает за Бубой и ждет, пока испуганное тело, раздувшееся от страха, не примет прежние размеры. Задача сейчас у Бубы простая: научить этого молодого не бояться — делать это, не думая об этом. Я заменяю Бубу. Мы с Кропалем совершаем еще три хаджа к кяризу, пока Кропаля наконец-то перестает клинить от страха. Затем, наступает очередь других носорогов.
Закончив с гранатами, набиваем пустые ящики галькой из сухого русла и бежим назад. Вдоль бетонки, до второго КПП. У батальона охраны через мост пересекаем арык, мимо собачника саперов, мимо склада ГСМ, по грейдеру огибаем автопарк и выбегаем к батальонному сортиру. Чистим оружие, потом: всем — отдыхать, молодому Кропалю — считать рассыпуху.
Автоматные патроны, словно стойкие оловянные солдатики — готовы к бою, несмотря на прилипшую к ним пыль и грязь. Полутораграммовая порция пороха готова в любую минуту вытолкнуть пулю к цели с давлением в три тонны на четыре клетки школьного листа. Стальной штампованный сердечник в свинцовой рубашке полетит в два с половиной раза быстрей, чем скорость звука от выстрела. Многие умирают, так и не услышав последнего «хлопка» ладошек собственной судьбы — «своя» пуля не свистит.
Если не научить молодого этому сейчас, потом будет поздно. Правильно говорил Гунн — таких лучше сразу убивать на плацу. Поэтому, чем жестче приказ, тем сильнее принципиальная ограниченность его исполнения. И если последовательно воспитывать привычку преодолевать возникающие ограничения, то качество исполнения возрастет даже у «кропаля».
Глаза слипаются, внимание плавает, память отказывает, силы покидают, а молодой все считает и считает рассыпуху. Устав однажды в каком-либо занятии, в следующий раз он устанет в два раза быстрее, а в третий — у него появляется отвращение к любым приказам. Подробность в мелочах — основа дисциплины. Пересчет рассыпухи самый идеальный способ повышения боеготовности молодого солдата — так считал Гунн, так считал Болт, так теперь считает Буба. Не стоит считать Бубу моральным уродом, склонным к необоснованной жестокости — по молодухе он сам столько раз пересчитывал рассыпуху, что даже сумел вывести определенную закономерность.
Полный боекомплект автоматчика составляет около четырех сотен патронов. Он берет с собой в среднем пять снаряженных магазинов — это сто пятьдесят патронов. Остальное, восемь-десять пачек патронов — потенциальная рассыпуха. В россыпь из них разбивается примерно половина — четыре-пять пачек. Это около тридцати-тридцати трех процентов боекомплекта. У пулеметчиков эта цифра доходит до двадцати пяти процентов — большая часть их патронов носится уже забитая в ленты.
Увеличение установленных соотношений Буба обосновал собственной теорией, описывающей моральный выбор между «хочу» и «надо». Он связывал это со способностью людей, объединяющихся в группы, многократно отражать влияние внешних обстоятельств. В этих «отражаемых сигналах», содержащих самоописание моделей отделения, взвода, роты и проявлялись, по мнению Бубы, математические структуры, присущие этим системам. Логика его рассуждений была проста.
Известно, что вероятность вероятного события равна единице. Вероятность невероятного события ровна нулю. Вероятность выполнения группой поставленной задачи определяется общей неопределенностью оперативной обстановки в районе будущей засады. Чтобы сохранить обстановку, в условиях которой прогнозировалась результативность запланированных засадных действий, необходимо было постоянно противостоять росту непредсказуемости возможных событий, внося упорядоченность с помощью принудительных мер, корректирующего воздействия и внешнего руководства.
Чем больше неопределенность вновь возникающих ситуаций, тем большее количество информации требуется для управления общей оперативной обстановкой. Поэтому ценность разведданных определяется ожиданием их реализации! Успех в этих условиях, в прямом смысле слова, означает — «успевать». В условиях такой оперативности добиться идеальной транспортировки, как вооружения, так и личного состава, практически нереально. Отсюда и рассыпуха.
Скорость, с которой корректируются решения в ходе боя, отражает уверенность бойца. Точка отсчета такой уверенности — это точка равновероятного влияния сложившихся обстоятельств. Комплектность БК — это приоритеты, качественные показатели способности бойца оценивать будущую ситуацию. Сам боекомплект — это мера боевого опыта, количественная мера уверенности, которая гарантирует безопасность.
Помятые гильзы, прилипшая грязь и пыль, перекошенные пули или забоины на головке самой пули — все эти внешние дефекты патронов, образующиеся во время транспортировки, делают эту поврежденную часть боекомплекта непригодной к повторному использованию. Доля выбракованных таким образом патронов составляет, по максимуму — двадцать пять процентов у пулеметчиков и тридцать процентов у автоматчиков. Такая «небрежность» при транспортировке БК отражает интуицию бойца — положительное ожидание собственной эффективности. Только что упакованный БК, субъективно — «прошлое» бойца, который, опираясь на собственный опыт, нагружая себя патронами, еще не может сказать с достаточной надежностью, насколько вероятна возможность не нарваться на засаду самому. Он уверен в удаче ровно настолько, насколько загружен боекомплектом!
В начале эта уверенность отрицательна. Как эквивалент реального опыта по использованию боекомплекта, она отражает порог, за которым точность и уверенность принимаемого решения взаимно исключают друг друга. С позиции самой операции, как сложной системы разнообразных решений, образование рассыпухи отражает оценку бойцом «настоящего» и открывает ему перспективу «будущих» событий при данных обстоятельствах. Именно трезвая оценка настоящего момента позволяет определять перспективу будущих событий, что разрешает не жалеть БК и, не боясь за его сохранность, небрежно швырять его, не ожидая уже ничего чрезвычайного.
Суть всех сумбурных рассуждений Бубы была в том, что вероятность события — «наступление даты демобилизации» — равно вероятности «доживания до до дембеля тех, кто не умер в детстве». Риск для солдата — это риск не получения ожидаемого или обещанного приказа о демобилизации. Так как «дембельский возраст» установлен законом в пределах разумного, то вероятность демобилизоваться близка к единице — для всех, кто не умер в первые девять месяцев службы в армии.
Когда дембель в опасности, срабатывают всем известные приемы управления риском. Их всего четыре: избежание риска, удержание риска, снижение степени риска и передача риска. Снижение степени риска — это повышение своей боеготовности. Избежание риска — это откровенный отказ от участия. Удержание риска — это перекладывание ответственности на молодых и ветеранов. Передача риска — это готовность самим нанести поражение противнику. Основные принципы участия в игре «дембель в опасности»: не рисковать и не лезть вперед батьки в пекло; не толпиться, там, где двое, третий — лишний»; избегать неопределенности — не зная броду, не соваться в воду; не торчать и не подставляться: торчащий гвоздь — причина травмы.
В таких рамках никакой страховой схемы построить нельзя было в принципе. Поэтому проблема в страховании боекомплектом заключалась в том, что вероятность события, от которого страховался потенциальный дембель, возрастала с приближением к дате приказа о демобилизации! Самоуверенность ветеранов и молодых, возрастая с опытом, давала повод для такой перестраховки. В этих условиях изменение статистики рассыпухи отражало статистическую вероятность опасного события.
Непригодные к повторному использованию патроны, в этом случае, были тенью событий, которые еще не произошли, но к которым уже можно было готовиться с полной уверенностью. Причем, чем ближе статистика рассыпухи приближалась к ста процентам, тем больше была вероятность будущей опасности. Чем больше была эта вероятность, тем меньше времени требовалось для ее возникновения. Именно эту закономерность вывел Буба, сортируя по молодухе рассыпь патронов. Чем больше рассыпухи, тем ближе «жопа». Это предсказание было тем точнее, чем длиннее была история рассыпухи.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
— Сколько процентов составляет стоимость твоего джипа от стоимости того, что ты имеешь сейчас? Я имею в виду не то, что у тебя есть, а то, чем ты реально пользуешься?
Его вопрос меня не удивил, такие вопросы свойственны людям, стремящимся овладеть своим окружением.
— Если считать по отношению к тем вещам, которыми я реально пользуюсь, то процентов тридцать получится. Если же считать все имущество, что у меня есть, то получится меньше — процентов десять-пятнадцать. Ты хочешь сказать, что джип — это рассыпуха? — Я начинаю улавливать логику его вопроса.
— Деньги должны при хранении не множиться, а «стареть», «усыхать», как и любые продукты, эквивалентами которых они являются. — Мой собеседник привстает на культях и, опираясь одной рукой на пол, тянется к противоположному углу газеты, за хлебом.
— Житейское представление об окружающем мире — это «здравый смысл», а статистика рассыпухи есть не что иное, как отражение этого здравого смысла. Это интуиция — положительное ожидание собственной эффективности. — Я делаю бутерброд и передаю его Самелину.
— Степень совершенства достигает максимума именно при средних параметрах интенсивности — закон золотой середины: целое делится на две части, шестьдесят восемь и тридцать два. В математической теории личности это называется «степенью готовности принять решение в случае неполной информации» и равна эта «степень готовности» шестидесяти двум процентам! Тридцать два — степень житейской суеты.
— У твоего Бубы получалось семьдесят-семьдесят пять процентов, — поправляю я Самелина.
— Если определить какую-то ситуацию как реальную, она действительно становится реальной по своим последствиям. — Безногий хитро смотрит на меня и жует предложенный мной кусок черного хлеба с селедкой.
— Это тебе Буба сказал? — спрашиваю обжору.
— Нет, это теорема американского социолога Томаса — я позже специально интересовался. — Самелин тыльной стороной ладони вытирает жирные от селедки губы и тянется вилкой к упаковке с салатом.
— А где сейчас Буба? — отвлекая его вопросом, я пытаюсь спасти салат от уничтожения.
— Я не знаю, где сейчас Буба, но каждый раз, вспоминая его постановки, я думаю о том, что раньше не понимал ни капли из сказанного им. — Салат не мешает Самелину говорить и жевать одновременно.
— Было прикольно смотреть по обкурке эти спектакли и слушать его умозаключения. Лишь спустя двадцать лет я начинаю понимать этого парня. Возможно, выводы Бубы — это только случайные совпадения, возможно. Но случайность, это как мина — не найденная нами, скрытая от нас закономерность. Любое обстоятельство, возникавшее тогда, имело все шансы осуществиться в виде конкретного события. И если этого не происходило, просто исчезнуть, не материализовавшись, оно не должно было. Иначе не могло быть — в природе не появляется ничего лишнего, даже рассыпуха, — Самелин говорит, роняя крошки себе прямо на культи. — Кропаль благополучно закончил службу. Переболел тифом, но вернулся из госпиталя в роту и демобилизовался, как все нормальные парни. Сейчас, наверное, кропалит у себя дома — откусывает куски от родной Мордовии.
Сидящий напротив меня человек без ног продолжает говорить. Я его внимательно слушаю, заедая услышанное салатом из свеклы с орехами. Людям вовсе не свойственно говорить одинаково. В том, как мыслит и говорит Самелин, и заключается его сущность. Язык Самелина — это и есть сам Самелин. Описывая свои истории про то, как он взорвался, про Бубу и его историю с Болтом, Самелин создает волну новых переживаний. Смысл его историй передается мне словами, которые соответствуют моему жизненному опыту, и потому, в данный момент, просто всплывают в моей памяти. Они открывают доступ к прошлому и способствуют новому осмыслению пережитого. Момент, в который я перестаю осознавать рассказанное им, ускользает от моего сознания, и я понимаю, что уже никогда во всех деталях услышанное мной не повторится в будущем. Я дожидаюсь конца его истории про Улькуса, достаю новую бутылку водки и сдвигаю стаканы в центр расстеленной на полу газеты.
— Очень жуткая и противная история, но до боли оптимистичная. У Улькуса было то, чего сегодня нет у многих — вера в то, что они делают. — Наливая водку в пластиковый стакан, я кажусь себе практически трезвым. — Богатство и нищета дети одной мамы — веры. За нее — за маму веру!
Я опрокидываю в желудок очередную порцию. Движение водки по организму почти не чувствуется, но добавляется такой нужный сейчас пофигизм. Самелин грузит меня своими историями про Болта, про Душу, про Пулю, про соседского «фирменного» кота и невозвратный долг. От передозировки информации и алкоголя мозг отключается и включается только на следующее утро.
Маленькая однокомнатная квартира на пятом этаже. Шестнадцать квадратных метров, крохотная кухня, совмещенный санузел и маленький застекленный балкончик. В правом углу единственной комнаты на собственной коробке стоит четырнадцатидюймовая видеодвойка Samsung. Напротив, у противоположной стены, «убитое» трюмо. Такие же три стула и две панцирные кровати с полированными спинками. У кроватей, стоящих вдоль стен буквой «Г», на полу лежит ковер с остатками вчерашнего «банкета». На нерасстеленной кровати, укрывшись курткой, свесившись головой вниз, лежу я. Передо мной стоят чьи-то ноги в ботинках. Поднимаю недоуменно глаза — это протезы Самелина. Сам он уже журчит водой в ванной. Жизнь до отказа набивает меня обыденностью вещей. Невозможно верить в незнакомое и непривычное, когда перед глазами всегда есть привычное и знакомое.
Уже утро, а вчерашние слова все еще живут в моей голове. Истории Самелина показались бы совершенно бестолковыми, окажись они на листе бумаги, но рассказанные им лично, они развернули мою душу от центра к ее окраинам. Оказалось, в центре у меня — злоба на тех, кого вижу каждый день, на периферии — доброта и жалость к тем, кого совсем не знаю — Самелину, Бубе, Пуле и Кропалю. Возлюби ближнего своего — заповедь хитрая. Кто хочет, — понимает под ближним любого другого; кто не хочет так понимать, — подразумевает ближнего по духу. Не хочешь любить ближнего, возлюби дальнего. Пожалел вчера уродов, которых не знаю, и не выстрелил вслед уезжающей от меня машине. Ниточка моих искушений, привязанная к курку пистолета, натягивается.
Стоп, пистолет! Я нервно взвешиваю в руках куртку и вскакиваю от отсутствия привычной тяжести. Растерянно похлопав по карманам, озираюсь вокруг. CZ спокойно лежит у меня за спиной, в лунке панцирной сетки кровати, продавленной моей задницей. Что ж, пистолет тем и хорош, что с ним невольно чувствуешь себя как-то увереннее и спокойнее, но главный недостаток — притупляется чувство бдительности! Забываешь даже о том, что у тебя есть пистолет, и что носишь его при себе совершенно незаконно.
Нахлынувшие переживания мешают воспринимать реальность. «Рассыпуха» и угон машины по смыслу довольно далеки друг от друга, хотя сейчас возможно, что одно означает другое — ресурс, непригодный к повторному использованию. Так иногда кажется, что яркая реклама означает высокое качество рекламируемого продукта, а заявление о сдаче найденного оружия с подписью, но без даты — честные намерения предъявителя. Патроны в пистолете мне уже не кажутся упущенной вчера удачей.
Когда не можешь ничего сделать, стараешься чем-нибудь воспользоваться. Поэтому таскаешь с собой по жизни кучу ненужных вещей. То, чем не можешь воспользоваться, тебе уже не принадлежит. Тогда зачем подбирать то, от чего позже придется избавляться? Так незаметно собственную жизнь и превращаешь в рюкзак для рассыпухи. Если верить Самелину, то РД с рассыпухой — это кладбище неиспользованной уверенности. Россыпь разрозненных ожиданий наполняет жизнь обязательствами и правами, которыми мы так и не смогли воспользоваться. Так лыжи, велосипед, удочки, рюкзак с палаткой, спальником и туристическими ботинками навечно прописываются в гараже или на балконе; гидрокостюм с аквалангом, винтовка и охотничий нож, любимый автомобиль и яхта — так и остаются там, где мы их первый раз увидели на витрине.
Нагружая на себя такой «боекомплект», мы истощаем себя ожиданием исполнения собственных желаний. Не реализуя их, мы сами часто провоцируем противостояние, ресурсом для которого служит наш неиспользованный потенциал. Накапливая в жизни то, что, могло нам пригодиться, но не пригодилось, мы невольно создаем собственный мир упущенных возможностей, который, в свою очередь, начинает провоцировать скрытые перемены в нашей реальной жизни. Отказываясь строить мир собственных решений, мы остаемся жить в мире, где решения за нас принимают уже другие. Не съеденные нами когда-то яблоки растут за чужим забором, их едят другие, которые не прочь занять наше место — так наша собственная рассыпуха оборачивается против нас. Госпиталя, забитые не успевающими стареть ветеранами, сберкассы с очередями пенсионеров — разве это не переполненные «рассыпухой» ящики в оружейной комнате главнокомандующего?
Сегодня патроны в обойме уже не кажутся мне рассыпухой — они отражают степень моей готовности принять решение. Чем отличаются патроны россыпью от патронов в обойме — самореализацией! Самореализация — это свойство правильно принятого решения. Именно неспособность принимать решения превращает наши потенциальные возможности в рассыпуху — ресурс, не пригодный для повторного использования.
Бессмысленно говорить о том, что нужно, до тех пор, пока не знаешь, кто это будет делать. В ситуации, для которой пистолет только единственно возможное решение, надо попытаться сначала найти другие варианты выхода. Если их нет, то действует правило «расчета на худшее»: если сомневаешься, то принимай отрицательное решение. Принятие такого решения в условиях риска — процесс психологический, и основополагающие принципы действия определяются простыми правилами.
Максимум выигрыша — это ясность цели. Оптимальная вероятность результата — это точность прицеливания. Оптимальная устойчивость результата — это правильно выбранная позиция. Оптимальное соотношение величин выигрыша и риска — это реально оцененный предел максимально возможных потерь.
Кто принимает такие решения, тот и управляет патронами в моем пистолете. Но не следует делать того, что навязывает тебе противник. В этом весь здравый смысл моих будущих поступков — в пяти патронах из шестнадцати, что оставил мне Паша. Угнанная вчера машина это не потерянный кошелек — это же «stop-loss»! И расыпуха это тот же «stop-loss» — предел максимальных потерь. Логично, что его превышение внимательный Буба считал сигналом о нарушении равновесия.
Разбуженная печальными воспоминаниями память воссоздает нечто такое, что однажды уже наполняло мою жизнь в качестве живого опыта. На когда-то уже пройденном пути, подобно дорожным указателям, в памяти всплывают слова — «клад», «кладовка», «кладбище», «stop-loss».
Поиск общих корней этих слов и связанных с ними переживаний превращает услышанные вчера истории в последовательные воспоминания. В точности совмещаясь с сеткой породивших их событий, они создают большое бесшовное двухмерное пространство — проекцию переживаний, промелькнувших в моей жизни, подобно двадцать пятому кадру.
Клад
ШУРУП.Патрон 7,62 х 25 мм ТТ: вес пули — 6.175 грамма, тип пули — FMJ (Full Metal Jacket), цельнометаллическая, бронебойный сердечник из закаленной инструментальной стали. Дульная скорость — 430 метров в секунду, дульная энергия — 510 Дж. Предназначен для бронированных целей с III — IV степенью защиты — бронежилеты не представляют для него никакого препятствия.
Осень 1992 года.
Торговля оружием — дело интимное. Люди, чей бизнес — нелегальная торговля оружием, довольно осторожны, и клиентам «с улицы» ствол не продадут. Выручил Тубус — хитрый, вкрадчивый, себе на уме, бывший поисковик из военно-патриотического клуба, ставший затем профессиональным кладоискателем.
Тубус начинал учителем физкультуры в средней школе. Первый его поисковый опыт — поездка еще студентом в археологическую экспедицию на скифские курганы. Южане жили чище, веселее, играли с детьми, в их домах висели красивые иконы, по улицам ходили красивые женщины. Палатки, солнце, яблоки, местный самогон, агрессивно настроенные местные парни и сексуально расторможенные хуторянки — все это рождало ощущения чужой отстоявшейся жизни, которую он с интересом наблюдал со стороны. Все это беспечное созерцание реальности умерло в один миг.
Курган, на котором они работали, во время войны был оборудован под огневую точку. Окоп, в котором лежали останки засыпанного землей лейтенанта, Тубус нашел лично. Пулеметную точку — звено в цепи наспех организованной линии обороны — сначала бомбили, а потом просто расстреляли из самолета. Тубуса поразила откопанная им рука погибшего лейтенанта — обе лучевые кости оторванной снарядом авиационной пушки руки были перебиты, плечевая кость густо посечена мелкими металлическими осколками, черными точками въевшимися в нее. Тубуса поразила смерть этого, израненного осколками, потерявшего руку, брошенного всеми и заваленного землей в собственном окопе офицера. Подробности чужой смерти, неожиданно открывшиеся Тубусу в то лето, навсегда перевернули все его сознание. Словно в батискафе, он опустился в беспросветный мрак забвения и оцепенел при виде обратной стороны социальной гармонии. Тубус превратился в этического провокатора, выработавшего иммунитет к злу, кочуя по развалинам и заброшенным местам былой боевой славы. Добро в жизни Тубуса стало составной частью зла. Нельзя рассматривать ад без фильтра — душа может ослепнуть.
— Зачем тебе пистолет? — спрашивает меня Тубус.
— Для самообороны.
— Ты что, в себе не уверен?
— В себе-то я уверен, я в тебе не уверен, — отвечаю я хитрому как муха Тубусу.
ТТ довоенного производства с крупным рифлением на кожухе и пластмассовыми щечками лежит передо мной на столе. Взвесив в руке пистолет, я осматриваю его, стараясь обнаружить на наружных частях следы явных повреждений, ржавчину, выеденные коррозией раковины, трещины, забоины. Пистолет со следами плохого обращения мне не нужен.
Вынимаю магазин, он снаряжен восемью патронами. Выщелкиваю один. Трехсантиметровый солдатик в полной боеготовности — готов метнуть пулю в цель быстрее звука! Столько мощи в десяти граммах этого малыша! Оттягиваю затвор в крайнее заднее положение и закрепляю его затворной задержкой. Повернув пистолет казенной частью к свету, смотрю в канал ствола с дульной стороны. Ищу затемнения на зеркальной внутренней поверхности — первичные признаки поражения металла. Плохо видно. Я хочу, чтобы моя уверенность в исправности подержанного пистолета основывалась не на слепой вере обещаниям Тубуса, а на тщательной проверке надежности его механизмов. Осмотрев пистолет, я начинаю его разбирать.
Концом крышки магазина сдвигаю пружину назад и удерживаю затвор. Надавив на освобожденный конец стержня, извлекаю ее. Поддерживая возвратную пружину, снимаю с рамки затвор со стволом.
— Обычно у них быстро слабеет пружина. У этой тридцать два витка, — Тубус ревниво наблюдает за моими действиями.
— Почти столько, сколько я прожил. Свой экзамен войной она, наверное, сдала? — я поворачиваю затвор возвратной пружиной вверх, нажимаю на головку направляющего стержня, вывожу его из затвора и снимаю вместе с наконечником.
— Ресурс пружины, ствола и других деталей — шесть тысяч выстрелов. Это по два магазина в день, в течение всего года. Будь спокоен, твоя тысяча выстрелов тебе достанется, — Тубус, бережно повертев в руках, возвращает пружину на стол.
Отделяю направляющую втулку затвора, поворачиваю ее относительно затвора на сто восемьдесят градусов. Расцепляю ствол с затвором и вынимаю его за дульную часть. Еще раз проверяю канал ствола на свет в поисках раковин, сколов и царапин. Больше всего боюсь увидеть вздутия — темные кольца на стенках канала. Вроде все нормально — удивительно для оружия такого возраста. Удерживая рамку за рукоятку, извлекаю колодку ударно-спускового механизма. Закончив неполную разборку, сравниваю номера на рамке и затворе.
— Где ты его взял? — спрашиваю я, восхищаясь почти идеальным состоянием пистолета.
— Нашел клад в деревне под Воронежем, — Тубус поднимает с пола упавший со стола патрон и вставляет его в магазин.
Тубус давно планировал эту поездку. В Воронеж они с товарищем приехали в субботу ночью, с твёрдым намерением посетить с металлоискателем места боевой славы и, если повезет, — древние городища. Целью поездки был курган в районе деревни Новосолдатка. С автобуса сошли за километр до села и двинули дальше. Через час скитаний между полями они пришли к заброшенной деревне, что примостилась на краю огромного оврага, в нескольких километрах от Новосолдатки.
Серые осенние поля. Тонкая сетка голых стволов на краю оврага — скинувший листву орешник. Разбитая дождями и тракторами дорога. Деревушка, оживающая только летом. Вдалеке на пригорке — руины церкви. Плотная стена почерневших от ночных заморозков стеблей подсолнечника на неубранном колхозном поле — последний рубеж проигранной битвы за урожай. Обычный среднерусский пейзаж.
В мире нет, наверное, другой такой страны, на огромном пространстве которой происходило бы столько войн, вражеских нашествий и смут. И каждая возникавшая в России очередная «перестройка» немедленно вызывала в людях желание как-нибудь подальше и понадежнее спрятать то, что могло пропасть, быть отнято или сожжено. Уйти — некуда, с собой унести — нельзя. Значит, надо спрятать, а потом, Бог даст, вернуться и откопать. Эффективное во все времена средство. Но Бог был милостив далеко не всегда — по грехам нашим. И чаще всего ценности оставались там, где их положил хозяин. В русской земле всегда есть что искать. И они, двое кладоискателей, стоящие на обочине дороги, вооруженные лопатой, кайлом и металлоискателем, знали это совершенно определенно, и с пустыми руками с этого поля уходить не собирались. Небольшой холмик двадцать на сорок метров, усеянный окопами и воронками, срезанный сбоку бульдозером при расчистке заброшенной полевой дороги, был первым объектом их исследования.
Облегчённо вздохнув, они приступили к поиску. Металлоискатель пищал безостановочно. Уже через пятнадцать минут почти полностью перекопали почти весь холм. Идея найти там серебряный крестик или на худой конец царскую монетку казалась им уже кощунственной. Боги, испытывая их, посылали несметное количество гильз, кусков алюминиевой проволоки и фольги от сигаретных пачек. Вовремя поняв намёк, они разобрали прибор и с достоинством удалились вдоль пашни к окраине деревни.
Там они и нашли клад — давным-давно зарытый, поднятый на поверхность плугом. Со временем лемеха растащили монеты по всему полю. Найти такой клад можно было только с помощью металлоискателя. Увидеть маленькие, облепленные грязью металлические кружочки, было просто невозможно, но прибор находил их безошибочно. Они быстро обнаружили два места, где серебро лежало довольно кучно. Через некоторое время процесс поиска и вынимания их из земли стал довольно привычным, а когда число монет перевалило за сотню, стал вырисовываться некий контур клада. Все найденные монеты были одних лет выпуска — 1921–1927 годов. Было и несколько царских полтинников. В одном месте пришлось выкопать яму с метр глубиной — металлоискатель звенел там снова и снова. На глубине обнаружилась большая металлическая коробка, завернутая в остатки плотной дерюги. На дне коробки, плотно запаянной воском, лежал тяжелый сверток из мешковины, пропитанный машинным маслом. В свертке оказался хорошо сохранившийся пистолет ТТ довоенного года выпуска с полным магазином патронов. Там же, в коробке, под свертком находилась кожаная сумочка, внутри которой было потускневшее от времени зеркальце в аккуратной металлической оправе и бритвенные принадлежности: металлический стаканчик, опасная бритва в футляре с надписью ADOLF KNAPPSTEIN, SOLINGER STAHL. Там же находился и помазок с деревянной ручкой. Ни документов, ни других предметов, указывающих на хозяина клада, в коробке не было. Найденную коробку со всем ее содержимым Тубус вовремя успел спрятать в свой рюкзак. Заинтригованные столь необычным шевелением на поле, к ним стали подтягиваться местные аборигены. Жалкая кучка замученных, одичавших, но еще здоровых людей, с лицами спившихся пророков.
Монеты, выставленные на всеобщее обозрение, вызвали живое обсуждение. В итоге истина выяснилась быстро. Небольшой холмик на окраине деревни, усеянный окопами и воронками, срезанный сбоку бульдозером — это все, что осталось от усадьбы деда Степана. Его хорошо помнили старухи. Человеком Степан был нелюдимым, слыл местным богатеем, хотя, скорее всего, был просто прижимист. К советской власти он относился однозначно — оба его сына погибли в гражданской войне, воюя на стороне белых. В 1930 году старик умер. Его дом и большой яблоневый сад забрали в коллективное пользование, и вскоре они пришли в полное запустение. После войны дом растащили на стройматериалы, сад зачах, а затем его вовсе вырубили, место распахали. Пашня, на которой они сейчас рыскали с металлоискателем, когда-то была садом деда Степана.
Мужики дивились на находки, старухи охали, вспоминая, что во время последней войны в брошенной избе деда Степана был временный госпиталь легендарной Чапаевской дивизии, которая в ходе наступления наших войск на Воронеж с боями прошла по этим местам. Бойцы, не дождавшись эвакуации раненых, оставили их выздоравливать под присмотром местных жителей. Многие из раненых умерли, и были похоронены в заброшенном саду деда Степана. После войны их останки торжественно перезахоронили в братской могиле, ставшей местным мемориалом.
Собрав основную часть клада, друзья просто побрели с металлоискателем по полю. Тут их ждали очередные находки — обломок нательного креста, упряжные пряжки и кольца, несколько свинцовых артиллерийских картечин, немецкие винтовочные гильзы и тому подобный хлам веков, представляющий большой интерес только для коллекционеров. Пистолет был самой ценной находкой Тубуса в этой экспедиции.
Слушая Тубуса, я пытался представить себе, кто мог закопать оружие и свои личные вещи на бывшем поле боя — заброшенном огороде деда Степана? Кто в покаянии предал земле свои грехи и грехи предков, чтобы жатва смерти прекратилась, чтобы последствия грехов остановились, чтобы дети и внуки были благословенны? От какого искушения спасался человек, закапывая в заброшенном саду добротную немецкую бритву и машинку, безотказно исполняющую смертоносные желания хозяина?
Я чувствовал себя Алладином, владельцем волшебной лампы, освободившим джина, из вечного заключения. ТТ прописался в моей жизни мгновенно — инсталлировался, как plug&play драйвер в операционную систему. Этот черный пистолет не исполнял мои желания — он их создавал!
Кладовка
Патрон 7,62 х 25 мм ТТ. ШУРУП.Сентябрь 1999 года.
Тем, кто не стоял на страже каждого сантиметра и не испытывал неудобств от излишества вещей, понять то, что я увидел, достаточно сложно. Уставшему от узеньких коридоров и вечных перегородок хозяину квартиры хотелось простора и свободы. Минимум распашных дверей, все элементы мебели выдвигаются. При этом движение по горизонтали обуславливается строгой геометрией линий и графичностью по-спартански голых стен.
Несмотря на ограниченную площадь в квартире была достигнута необходимая изолированность помещений. Пустые чистые комнаты смотрели черными дырами незанавешенных окон на типичную улицу плотной городской застройки. Чистое, прозрачное стекло не занавешенных окон, делало опустевшую квартиру не консервативной крепостью хозяина, а микрокосмосом его внутреннего мира — пространственным и свободным, не боящимся чуждых вторжений. Сдержанность, лаконичность пустых комнат были полны внутренней энергии. Поддавшись общему настроению пустой квартиры, меня самого с головой накрыло искушение обойтись минимумом мебели и выбросить максимум ненужных вещей.
Зеркало во весь рост на пустой стене прихожей было осознанной необходимостью. Оно значительно «увеличивало» пустую прихожую и добавляло света. Грязные лужи и следы жестких подошв уличной обуви предъявляли свои требования к покрытию пола в прихожей. Таким издевательствам не подвергается пол ни одного другого помещения в квартире. Хозяин схитрил, подбирая ламинат, точно имитирующий рисунок паркета, постеленного в других комнатах. Сейчас это только подчеркивало общий стиль опустевшей квартиры. Отсутствие следов мебели на полу и обоях создавало иллюзию первозданности этой пустоты.
Единственной мебелью был диван с модным торшером в гостиной. Пронзительная чистота линий и ясность пространства, уравновешенный, гармоничный интерьер из двух предметов — альтернатива безумному темпу современной жизни, когда так естественно возникает желание расширить границы собственного мира. Задача дивана была понятна — обеспечить удобное спальное место, причем не только случайному гостю на одну ночь, но и хозяину дома. Поэтому, после несложной манипуляции с диваном, гостиная легко превращалась в спальню. Присутствие модного торшера, в тон дивану укрытому цветастым пледом, видимо было последствием сложного «мебельного конфликта» в прошлом интерьере комнаты. Сейчас этот «компромиссный» вариант смотрелся даже выигрышно.
Все просто, четко, и в то же время — ясно выражало требование хозяина к жизни в настоящий момент — мобильность и способность трансформироваться. Избавляясь от лишних вещей, освобождая себе жизненное пространство, он одновременно раскрепощал свой внутренний мир. Строя семейный дворец, он, в итоге, построил вокзал для двоих, в просторном и светлом зале ожидания которого сейчас одиноко стоял диван с модным торшером.
— Не страшно было все продавать и начинать опять с начала? Что-нибудь ценное себе оставил? — Мы сидим с Сергеем на его пустой кухне и пьем водку.
— Все ценное лежит в голове. — Он поправляет рукой волосы, прикрывающие то, что осталось от его левого уха.
— Я сегодня был на Шиловском кладбище — посещал могилу друга. Вспомнил о тебе. Нашел твой адрес и вот я здесь. Знаешь, что я узнал на Шиловском кладбище — кладовка, это место, где раньше стояла снесенная церковь!
— Я не верю в Бога. У меня своя кладовка. — Он встает и приносит старый рюкзак десантника, с дембельским альбомом внутри.
— Где ты прячешь такую реликвию в этой пустыне?
— У дивана есть ящик для белья — там и держу.
Изготовленный из авизента, с крышкой и тремя клапанами: двумя боковыми и одним передним, РД имеет форму школьного ранца. Внутри расстегнутых боковых карманов видны карманы поменьше. Вшитая с внутренней стороны в переднюю стенку проволочная рама сломана в нескольких местах и с трудом держит форму. Пластины, с этой же целью вшитые в крышку РД, только усугубляют эффект помятого чемодана. В нижних углах задней стенки ранца и на его дне видны залатанные дыры. Там, где с внешней стороны нашиты угловые тесьмы с изогнутыми пряжками и карабинами для пристегивания ранца к плечевым ремням, заплатки порвались. Их разорванные края украсились густой короткой бахромой. Плечевые ремни, изготовленные из хлопчатобумажной тесьмы, имеют два ватника. Предназначенные для предохранения плеч от натирания, они сами стерты до дыр. На правом плечевом ремне виден разрыв, скрепленный скобами из двух колец от ракетниц.
— У меня было две возможности умереть — обе я упустил. Чего мне еще бояться в этой жизни? — Сергей открывает дембельский альбом и протягивает мне пожелтевший от времени листок, исписанный неразборчивым докторским почерком.
— Что это?
— Мой последний приговор: меня сожгли в БТРе — гранатомет, прямое попадание. Читай.
«...Раненый поступил с осколочным проникающим ранением черепа. Тяжелые повреждения конечностей и головы сочетались с повреждениями головного мозга. Была острая опасность инфекционных осложнений, которые удалось локализовать в пределах дна раны, образованного поврежденной костью — что говорит о рикошетирующем характере ранения. В момент поступления раненого в ране находились костные, металлические осколки, волосы.
Начальный период растянулся до пяти суток — раненый был ошибочно помещен в морг, и лишь спустя несколько часов после эвакуации был доставлен в реанимационное отделение со значительными изменениями в мозговой ране, которые непосредственно были связаны с некрозами, кровоизлиянием, нарушением ликворообращения и отеком. У раненого отмечается утрата сознания, рвота, нарушения дыхания и сердечной деятельности. Морфологически выявлена зона реактивного отека...»
Я прерываю чтение и возвращая эту реликвию Сергею. Мне искренне жаль его — человека, дважды лишенного возможности умереть.
— Жалеешь меня? Ты думаешь, я тогда в Дамаске тебе помог из сострадания? — Он в упор смотрит на меня. — Мое сострадание вовсе не является недостатком. Если не ценить людей, не терзаться их бедствиями, то можно легко ошибиться в самооценке, в контексте собственной жизни. Чтобы иметь право распоряжаться чужими ресурсами — осознанно, намеренно, порой даже жестоко — необходимо понимать, что меньшие затраты обходятся дороже. Если вдруг начинают мучить мысли о потерях, которые вынуждены нести из-за моих поступков люди, я заставляю себя не останавливаться на полпути — иначе начатое дело растягивается во времени, и цена потерь возрастет. Сострадание — это мера характера. Когда все сказано и сделано, непростительно искать оправдание для потерь, которых можно было избежать. Если ожидаемые потери не оправдывают предполагаемые результаты — не стоит в этом участвовать. Это не значит, что можно жить без потерь — придерживаясь этого правила, обрекаешь себя на бездействие. Поверь, это очень отрезвляющий опыт.
Его история про то, как его раненного поместили в морг, как он долгое время находился в коме, как воскрес, как лечился в госпитале, конечно поражает. Его рассказ о переживаниях и ощущениях поневоле относится к тому, что уже было. Вспоминая, он понимает, что тогда не мог ничем повлиять на ход событий, швырнувших его по ту сторону жизни.
— Мне за примером ходить далеко не надо. Вспоминаю, как началась моя новая жизнь в реанимации Кабульского госпиталя или как «башню снесло» у соседа по палате в Подольском госпитале от стакана водки, и все — каждый день солнце восходит только для меня, каждый день радует своей первозданностью. — Нервная судорога пробегает по телу Сергея. — Я никогда не был трусом. И если я принимаю решения, я начинаю действовать! Прекращаю тратить время на то, что для меня не важно, и начинаю делать то, что нужно.
Его сгорбленная, худая спина отражается в черном окне пустой кухни. Нелепо торчащие острые лопатки делают отражение похожим на кусок развороченной взрывом брони. Я невольно закрываю лицо руками и, терпеливо слушая, жду, чем закончится его история. Я запоминаю его прошлое, чтобы понять свое настоящее.
ЧИРИК.Патрон 7,62 х 54R с бронебойно-зажигательной пулей БС-40 — пуля с цилиндрической задней частью массой 12,1 грамм имеет сердечник из карбида вольфрама. Пуля и верхняя часть гильзы окрашена в красный цвет, черная полоса на шейке гильзы, головная часть оболочки окрашена в черный цвет.
Афганистан. 1985 год.
Я долго искал более-менее удачное сравнение для того, чтобы выразить через знакомые мне образы то, что видел и пережил. Все увиденное мной напоминает круговорот воды в природе — ее переход из газового состояния в жидкое, из жидкого в кристаллическое и наоборот.
В совершенно однородной среде округов и армий образуется пространственно-временная структура воинских частей — бригады, полки, дивизии. По такому принципу возникают правильные узоры на крыльях бабочек или регулярные полосы на тигриной шкуре. Если брать схему взаимодействия подразделений, то пятьдесят шестая бригада — это классический «кристалл», у которого все связи между элементами сохраняются постоянными. Но стоит только оперативной обстановке вокруг «кристалла» нагреться, как «кристалл» начинает «таить» и превращаться в «жидкость», у которой все связи между элементами рвутся, и следы прошлых воздействий не сохраняются. «Кристалл» бригады вклинивается в зеленку, при его передвижении по пересеченной местности возникает «трение», и «температура» оперативной обстановки повышается. «Молекулы» мобильных групп образуют «капли» — самостоятельные части кристалла, сохраняющие при этом, практически, все его свойства. Эти «капли» тактического десанта «капают с кристалла», взаимодействуя, они образуют тонкую пленку «жидкости», обладающую собственной силой «натяжения». Духи, пытаясь сохранить свою потенциальную энергию, тоже «тают» и «растекаются». «Капли» их мобильных групп потом опять собираются в «лужу» и «кристаллизуются» в безопасном месте. В точках контакта двух этих «жидкостей» с разными физическими свойствами протекает «реакция» — вооруженное столкновение, бой. Какая из «жидкостей» при этом «испарится», а какая «кристаллизуется», зависит от характеристик их реакции друг на друга.
Если в состоянии «жидкой пленки» подразделение теряет все связи между элементами «кристаллической решетки» и следы прошлых взаимодействий не сохраняются, то подразделение, «нагретое до газообразного состояния», полностью теряет способность приспосабливаться к изменчивым условиям оперативной обстановки и просто «испаряется» под огнем противника. «Кристалл» — это открытая, но консервативная система, имеющая связи с прошлым, настоящим и будущим своим состоянием. «Жидкость» — характеризуется потерей связей с прошлым своим состоянием, и жестким связями в настоящем. «Газообразное состояние» — отсутствие всех связей, не только с прошлым и настоящим, но и с будущим. Люди, прошедшие плавку войной, редко сохраняют полный цикл фаз этого круговорота. Потеряв «кристаллическую» форму, они, чаще всего, пребывают в переходном состоянии — между «жидкой» и «газообразной» фазами. Те, кто закалился в боях до «кристаллического» состояния, приобретают алмазную твердость духа и стеклянную хрупкость здоровья. Жить — значит приспосабливаться. Война — самая жестокая форма обострения свойств приспосабливаемости.
Момент огневого прикрытия — закон на этой войне. Естественное стремление в минуты опасности держаться группой может сыграть роковую роль. Здесь главное — не сбиваться в кучу — «лужу». Рота разбита на мобильные группы — «капли» по восемь человек. Две такие группы, поддерживая друг друга огнем, образуют «тонкую жидкую пленку». Это позволяет достигать большего эффекта с меньшими потерями, чем группа-»капля», действующая в отрыве от основных сил — она одна, ее никто не прикрывает и не поддерживает. Постоянная радиосвязь с бригадой, готовой поддержать нас всей мощью своих подразделений, словно радуга — дарит надежду, но не может служить спасительным мостом в случае опасности. «Испарившиеся» в ходе боя и доставленные по воздушному мосту к «кристаллу» «молекулы» уже никогда не «кристаллизуются»! Целое может обладать свойствами, которыми не обладает ни одна из его частей.
Тот день был не лучшим днем в моей жизни. С самого утра все шло не так.
Нас восемь человек. При проческе мы наткнулись на перепуганного дехканина. Он и привел нас в виноградник. Мы даже не успели толком втянуться в этот «карман», набитый виноградом, как наш «проводник» технично перемахнул через дувал. Когда мы поняли, что оказались в «бутылке», было уже поздно. Узкое горлышко пролома духи плотно заткнули свинцом из ДШК. В общей сумме огневого контакта доля упреждающего и заградительного огня стремительно возрастала. Следствием этого обычно является значительное увеличение расхода боеприпасов. Не понимая, что являемся удобной мишенью для обычного минометного обстрела, мы мгновенно огрызнулись со всех стволов. В считанные секунды на врага выплеснулось море огня.
Мы стреляли в невидимого противника в надежде заставить его выдать себя, сменить позицию и укрыться от наших пуль. Видимость такой контратаки есть всегда гарантия атаки скрытой. Опасность всегда представляется в перспективе, как событие, уже происшедшее, она реализуется через последствия — увечья, болезни и смерть. Мы были уверены, что плотный огонь крупнокалиберного пулемета заполнял паузу перед атакой духов.
Первое о чем думаешь в такие минуты — надо сначала защитить самого себя, и только потом начинаешь думать о противнике. Именно в эти минуты рождаются аксиомы типа «чтобы победить завтра, надо выжить сегодня». Это все так и не так одновременно. «Носороги», обычно, в первые секунды опасности делают вид, что они, спрятавшись, сидят в засаде. При этом от них нет никакого толка. Они ни черта не видят — ни общей картины боя, ни самого противника. Более ушлые «сайгаки» ломятся в атаку, прижимаются к противнику, попадают под его шквальный огонь и остаются под его стволами, спрятавшись под первое попавшее укрытие. Впадая в ступор от плотности вражеского огня, они не могут даже стрелять в ответ, чтобы хоть как-то улучшить свое положение. Оцепенев от страха, они одинаково боятся как огня противника, так и нашей огневой поддержки. Обычно они начинают кричать, взывая о помощи. В результате, как правило, первыми погибают «сайгаки», затем наступает очередь «носорогов».
Главная ошибка всегда в том, что люди не двигаются и не смотрят по сторонам. Это только кажется, что все пули летят в тебя! Тебя заметили — первая секунда, прицелились — вторая секунда, третья секунда — выстрел. Если позиция плохая — смени ее. Перебежал, упал, откатился и занял выбранную позицию, сделал прицельный выстрел, второй, третий. Стрелять по обнаруженному противнику надо короткой очередью или серией одиночных выстрелов. Упертость в этом случае не похвальна. Когда первый раз видишь живую враждебную тебе цель, про все сразу забываешь — внимание приковано к вспышкам чужих выстрелов. Тщательно прицелившись, ждешь очередного выстрела врага, чтобы одним выстрелом остановить его сердце. Не дождавшись вспышки его выстрела, по неопытности своей не сразу понимаешь, что у твоего противника такое же оружие, как и у тебя, и он, так же как и ты, старается хитрить и чаще менять позицию. Не жди, пока тебя засекут и начнут вокруг тебя «выкашивать поляну» — сваливай! Если сможешь — незаметно.
Уже пятнадцать минут, как мы держим круговую оборону, укрывшись в винограднике. Ситуация медленно нагревается, как кипяток в стакане — в любой момент все может лопнуть. Кашель ДШК неожиданно прекращается. Воздух наполняется шелестом и свистом падающих сверху мин. Шепелявя словно беззубая старуха, смерть плюет нам на головы из миномета. Мины, как капли дождя, шлепаются в сухую пыль, разбрызгивая осколки. Белый дым и хлопки разрывов, визг осколков превращают лабиринт виноградника в смертельную ловушку. Паника разрывает группу на части. Ни один приказ взводного не удостаивается должного внимания, каждый печется только о себе, не считаясь с другими. Гигантский, бессмысленный страх возрастает до такой степени, что оказывается сильнее всех отношений и забот о других. Оставшись с опасностью один на один, конечно, оцениваешь ее выше. Впадая в панику, всегда чувствуешь, что погибнешь, если сейчас же не покинешь опасное место. Поэтому, не имея возможности видеть, откуда исходит опасность, все невольно поворачиваются в направлении, по которому пришли. Паника всегда разворачивает спиной к опасности.
В проломе дувала мелькают силуэты духов. Я от страха приседаю на корточки и посылаю в пролом короткую очередь из своего ПК. Время пересечения пролома шириной в два метра для здорового человека составляет менее двух секунд. Для поражения такой цели на такой дистанции, требуется навык стрельбы с упреждением. Ограниченная видимость и малая дистанция требовали от моих испуганных мозгов более быстрой реакции. Вероятность поражения мелькающих в проломе силуэтов была крайне низка и безразлична к увеличивающейся плотности моего огня. Упражнения в стрельбе из положения «с колена» по «всплывающим мишеням» оборвала минометная мина, с шелестом упавшая у меня за спиной.
Хлопок разрыва и облако дыма, подбросив, разворачивает и роняет меня спиной на землю. Оглушенный взрывом мозг медленно глохнет, порождая неустранимую сеть знаков, замещающих знакомые мне звуки боя. Беспорядочная стрельба разбрасывает во все стороны горячие гильзы. Срезанная осколками виноградная лоза истекает сладким сиропом раздавленных ягод. Дымовые фонтаны разрывов, испуганно бегающие глаза пацанов, перекошенный в крике рот взводного — все эти знаки словно немые слова мертвого языка тех, за кем смерть будто тень с утра ходит по пятам. Я пытаюсь перевести эти знаки в обычные слова, чтобы сделать их снова слышимыми. Я кричу, но мой собственный крик не похож на мой страх перед смертью, а протянутая в направлении пролома — на просьбу о помощи. Мимо бегают люди, не замечая меня, словно я стал призраком! Взрыв мины стер все доказательства жизни на моем теле.
Я помню, как лежал на спине и ощущал, как мое сознание, в буквальном смысле, вытекает из меня и ,смешиваясь с пылью, превращается в грязь. Осколки мины вспороли дно РД, россыпью разбросав мой боекомплект по винограднику. Я неожиданно представил, что рассыпанные патроны из моего РД — это мы. Патроны в лентах — это было все, что осталось от БК. Все бегали вокруг, суетились, а я понимал, что если я сейчас не остановлю всю эту бестолковую суету, они все будут лежать среди расстрелянных гильз и рассыпанного боекомплекта.
Я перевернулся на живот, подтянул пулемет к себе и, взяв на прицел пролом в дувале, продолжил дуэль с собственным страхом. Я расстрелял все три свои ленты. Когда пулемет, закипая, замолчал, я стал собирать в пыли патроны, разбросанные взрывом. Я так усердно протирал их, вручную забивая в ленту пулемета, что даже не заметил, как прекратился минометный обстрел. Смерть, нависшая над нами, застыла и остолбенела, столкнувшись с бессмысленностью моего сопротивления. Кристаллизуясь, она превратилась в прошлое — прошедшее совершенного вида.
Я продолжал лежа расстреливать из пулемета собранную мною рассыпуху, когда подошедший взводный взял меня за шкирку и рывком поставил на ноги. Я стоял контуженный в тишине, среди растерянных парней, так похожих на рассыпуху, не собранную еще мной. Тогда я понял, что даже если в свободе воли будет отказано, надо так определять мотив своих поступков, чтобы можно было стать таким, каким желаешь быть. В моем случае — живым и твердым, как кристалл! Ради этого стоит бросать в атаку все свои ресурсы — все до единого! Выпасть из обоймы и стать непригодным к повторному использованию легче всего — для этого достаточно однажды оказаться неспособным. Быть холостым и незаряженным — все равно, что быть использованной гильзой. Трудно оставаться заряженным и готовым к повторному выстрелу. Быть труднее, чем казаться. Я на всю жизнь запомнил ту свою беспомощность под минометным обстрелом.
Через десять дней, когда мы возвращались из этого рейда, нас четверых сожгли из гранатомета в подорвавшемся на мине БТРе. Я один остался в живых. Жизнь каждый раз давала мне множество шансов для выживания и лишь один шанс умереть. И я сделал правильный выбор. Наше мнение о жизни и смерти зависит не столько от реальных фактов, сколько от того, как кто-то воспринимает кого-то. Возможно, тебе не следует, после сегодняшнего посещения кладбища, говорить: «мой друг умер», если ты знаешь об этом только со слов других людей. На самом деле ты можешь утверждать только то, что смерть произошла между твоим другом и теми, кто видел его безжизненное тело. Я сам умер для тех, кто доставал мое окровавленное тело из сожженного БТРа.
Люди, внезапно получившие повреждения от ран, болезней или даже отсечения головы, в действительности не мертвы, а просто находятся в состоянии, несовместимом с продолжением жизни. Это элегантное и важное различие между смертью и «состоянием, несовместимым с продолжением жизни» я прочитал в старинном учебнике по медицине. Смерть не является несовместимой с продолжением жизни. Возможность вернуть различные виды смерти к жизни ограничена только уровнем нашей техники, наших собственных возможностей. Это возможно сделать, но мы не можем — не хватает способностей. Поэтому смерть — это всегда собственное решение, продиктованное нашей неподготовленностью. Это решение не всегда своевременное и верное. Есть три фактора, позволяющие избежать ошибки при принятии такого решения: тщательная подготовка, готовность идти до конца, и смелость, чтобы закрыть нерентабельный проект под названием «собственная жизнь».
Чтобы быть мертвым для других — не обязательно умирать! Смерть отнимает веру и заставляет всю жизнь работать на собственные похороны. Этот страх превращает наши дома в кладовки. Мы окружаем себя тем, что боимся потерять. Я с тобой, наверное, соглашусь в том, что кладовка — это место, откуда ушла вера и куда пришел страх. Разве набитая вещами кладовая гарантирует безопасность, благополучие и удачу? Поэтому, если ты считаешь, что мое сегодняшнее состояние можно назвать крахом, ты глубоко ошибаешься.
Ни один человек не может сделать вдвое больше, чем он делает обычно, но любой сможет сделать столько же, даже если в два раза ухудшит обычные условия своего существования. Несколько дней за пределом нагрузки и очищенная от балласта ненужных удовольствий жизнь рождает экстаз, недоступный сытости и спокойствию. Пить таблетки бесполезно, от них только дуреешь. Лучше дуреть от естественных причин — от собственной головы. То, что ты хочешь иметь для себя, обычно совсем не то, что ты должен иметь в действительности.
С годами багаж событий в моей жизни и связанных с ними вещей, которые моментально становились чужеродными, только накапливался. В бардаке накопившихся вещей я начал терять из виду единство собственной жизни. И лишь воспоминания прошивали ее насквозь, скрепляя, связывая и объясняя прошлое на абсолютно достоверном языке брошенных и забытых мной вещей. Квартира стала как альбомом с фотографиями, напоминающими о том, что могло бы быть, но случившись, так и не получило продолжения.
То, чем не я мог воспользоваться, я не стал хранить. Продал квартиру, не потому что, влез в долги. Продал ее для того, что бы вложиться в новое дело, заработать денег, купить новую квартиру и вернуть долги. Я слез с дохлой лошади, чтобы пересесть на здоровую. Найду какую-нибудь компанию-»кладовку» и оживлю ее, выкинув из нее все старое и отжившее. Для одних кладовка — это склад упущенных возможностей — ящик с рассыпухой! Для других — это клад новых возможностей. Парочка идей у меня уже есть.
После его историй смерть Паши и последующие события моей жизни начинают казаться мне чем-то неокончательным и все более напоминать временный недуг. Действительно, бывает, что некоторые мотивы, порожденные в прошлом, оказываются столь мощными, что изменить их невозможно никакими усилиями воли, и они продолжают действовать, пока полностью не исчерпается их сила. Но усилием собственной воли можно управлять своей реакцией на эти мотивы. Надо самому решать — выйти из испытаний сломленным или очищенным, быть ли вознесенным к вершинам удачно использованной возможностью, или опрокинутым в прах, злоупотребив ею. Мало кто терпеливо пережидает циклы падения, и только единицы способны добавлять к своему капиталу тогда, когда это наиболее выгодно — после потерь.
Я оставил Чирику денег. Надо уметь получать то, что получаешь и отдавать то, что отдаешь.
Кладбище
Патрон 7,62 х 25 мм ТТ. ШУРУП.Сентябрь 1999 года.
Кладбище. Мы не спеша, идем по аллее вдоль каменной стены — границы между миром мертвых и бытием живых. Тесаный камень кладбищенской стены — цельность цитадели безмятежного вечного покоя. Кладбище — это бытие Смерти, ее жизнь. Здесь, на границе двух полюсов существования как-то иначе течет время. В этом городе мертвых власть принадлежит вечности, которая поглотила Пашу, дерзко вошедшего в мир могильной тоски. Тепло и покойно. Матушка Паши, Антонина Павловна, добрая, благочестивая, мудрая, трудолюбивая и спокойная русская женщина, рассказывает о сыне.
— Я лично вымолила Пашу. Четырех месяцев от роду у Павлика обнаружили стафилококк, болезнь протекала в очень тяжелой форме. Когда мы привезли его в больницу, врач сказал: поздно привезли, мы его уже не спасем. Я поехала в церковь, прошу старушку: «Помолитесь, сынок умирает». Она, знаете, по руке меня молиться научила — я пальчиком водила по ладошке и повторяла за ней имена. Так вот, стою с ней рядом и молюсь. Потом она говорит мне: «Будет жить дите твое». «Как же будет жить, врачи сказали, что он не жилец...», — причитаю. «Будет жить», — говорит она.
А врачи еще предупредили, что лучше бы он умер, потому что, если выживет, то не будет ходить и станет психически больным человеком. Но благодаря молитвам, эти страшные предсказания не сбылись. Развивался Павлик нормально, действительно, чуть с задержкой. Пошел попозже, чем его ровесники. А однажды к нашему соседу вызвали участкового врача. А надо сказать, что Павлика мы в поликлинику не водили, несмотря на требования врачей. Так вот, приходит врач, а Павлик идет в это время мимо соседской двери по коридору барака. Тихонечко, за стеночку держится, но идет. Доктор спрашивает: «А это кто?». «Паша», — отвечают ей. Она сказала тогда: «Ну, значит, есть Бог».
А к школе, знаете, он полностью выровнялся, догнал сверстников. Догнал и перегнал: до восьмого класса учился на одни пятерки, потом только четверки появились. Учителя всегда благодарили нас с отцом за воспитание сына. Спортом занимался — стрельбой. На соревнованиях участвовал, даже за границу ездил выступать. Когда ушел в армию, к нам из военкомата приходили, приносили благодарственные письма от командования — это когда он в Афганистане служил. Потом его ранили. Он очень долго болел — у него была грудь и легкое прострелено. Он оттуда вернулся совсем другой.
Сначала был как все, начал работать, женился. Мы с отцом уж думали — внуков дождались, а он неожиданно развелся. Много стал работать, бизнесом каким-то занялся, хорошо стал получать. Квартиру нам купил. Потом неожиданно уехал в Израиль. Убили бандиты моего Пашу, когда он специально к друзьям на праздник прилетел. Прилетел и сразу к Жене с Веней поехал — они служили в Афганистане вместе. К нам позже хотел зайти — не успел. Сейчас, конечно, мы все поминаем Павла, — вымаливаем. Тяжелым оказался его крест.
Настоящее для этой женщины — кладбище несбывшегося прошлого в ее жизни. В мире ее воспоминаний мертвое прошлое превращается в живое. В ее памяти сын такой, каким она хочет его видеть. Ее воля и разум задают его образ. Возвращаясь сюда каждый раз, она еще надеется, что все подлежит возврату.
Кладбище — самое старое в городе. Церковь в Шиловской слободе появилась в начале семнадцатого века. Лишь спустя сто пятьдесят лет стали обустраивать могилы у церкви. Здесь хоронили «отличнейших» людей. Погост действовал до первых десятилетий девятнадцатого века. С открытием новых кладбищ горожан стали хоронить там. В конце тридцатых закрыли церковь и использовали здание под текстильный склад. Во время войны церковь была разрушена, на ее месте построен магазин. Северная часть кладбища была застроена частными жилыми домами, отводившимися от уцелевших могил плотной стеной разросшихся акаций и кленов. Надгробными плитами с разрушенного погоста заботливо вымощены спуски к реке. Многие из них лежат надписями вверх.
Мы сворачиваем на аллею с несколькими свежими могилами — молодая поросль среди старых могильных камней. Избыточное увлечение реанимацией возможного мира притягивает, и открывает врата «кладбища внутри нас». Возвращение оттуда с каждым разом становится все более затруднительным. Кладбище — это святое. Клад — это скрытое сокровище. Это кладбище словно кладовка смертоубийственных желаний — место, где на развалинах снесенной церкви стоит магазин. У нас всегда так. В местах, откуда уходила вера, заводились кладовки, куда все сносил наивный пролетарий, и раздавал обратно — каждому по труду и потребности. Мудрый кладовщик в кепке с лукавым прищуром заботливым серпом гражданской и отечественной войн обогатил нашу жизнь пустотами не доживших до старости родственников. Сегодня кухонный нож безволия, пороков и страстей заботливо готовит место для новых поколений. За долгом долг. Хлам заброшенного кладбища превращается в клад.
— Женечке большое спасибо — могилку Паше выхлопотал на Шиловском кладбище, в церковь денежек дал, место получили с благословения городской епархии. Женя же прямо из армии в тюрьму попал. Паша помогал ему тогда, встретил его, когда Женя освободился. Потом Женю еще раз посадили — он за Веню заступился в драке, кого-то ножом ударил. Веня самый непутевый из них троих. После армии лечился, пил много, развелся. Крест Пашин лентой пулеметной украсил — сам эскиз надгробья делал, сам заказывал, сам устанавливал. Как мы спорили с ним, как уговаривали, до конца не соглашались с ним! С ума сошедший он — Богом обиженный, но очень добрый парень. Вы его, коль встретите — не слушайте, не берите в голову. А вот и Пашина могилка. — Руки у женщины задрожали, она нервно поднесла платок к глазам.
Аккуратная, ухоженная могила, как шкатулка, хранящая искупление вины в оправе высокой кованой ограды. Стройная молодая рябина, посаженная в левом углу оградки, красиво склоняет тонкие ветви над невысоким гранитным надгробьем. Литое чугунное распятие, поддерживаемое гранитной плитой, стилизованной под кусок скалы. Поперечную перекладину распятия опоясывает пустая пулеметная лента. Свободно свисающий кусок ленты, слегка скручивающийся по оси, делает распятие похожим на заточенный штырь для рукопашки. Воткнутый в цветочную клумбу могилы, он, словно надежный гвоздь, намертво скрепляет суетливую землю со столь недалекими от нас небесами.
Под надгробной плитой с печальной датой 02.08.98 спрятано невозможное теперь бытие. Думая о покойном «как будто он жив», я проживаю мысленно несбывшееся настоящее. Чем больше возможностей связывали меня с Пашей, тем трагичнее для меня было его абсолютное отсутствие — моя невозможность быть таким, каким я был с ним. Он унес с собой в могилу мою славу, даже мои обиды и слезы, и все это было принципиально моим. За оградой могилы я скорблю о своем несбывшемся, возможном мире, в котором, став другим, ищу своего воплощения.
— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная. — Антонина Павловна, закрыв глаза, крестится, читая молитву.
Я смотрю на нее. Читая вслух слова молитвы, она хочет, чтобы грехи ее сына были прощены? Разве прежде пролитая его кровь не отпустила ему его грехи? Или она крестится, потому что грехи ее сына уже прощены? Если бы не был прощен, второго шанса, после ранения в Афганистане, у Паши не было бы. Жизнь открыла перед ним множество дорог и лишь одна из них вела к его собственной, а не чужой смерти. Каждое прикосновение к жизни, каждое дуновение ветра берет свою дань с идущего по этому пути. Поэтому не было у Паши никакого «второго шанса»! Он с детства шел своей дорогой и платил за это всегда сполна!
Там, на этом пути отчаяния у Паши не было никаких неудач. Тысяча процентов гарантии: сильно болел — выжил, был ранен — остался жить. Возможно, в один из дней, когда для меня все будет кончено и начнется вечность, у меня будет правильное мнение об этом, но в настоящее время все это выглядит неприятно. Может использовать свой шанс прямо здесь, у креста с пустой пулеметной лентой? Эта мысль поражает меня: для того, чтобы благословения пришли в мою жизнь, нужно признать собственное положение — покаяться! Сделать этот шаг сейчас и вступить на свой путь отчаяния? Опускаю голову и, перекрестившись, шагаю в калитку ограды.
— Здравствуй, Паша.
Stop-loss
Патрон 7,62 х 25 мм ТТ. ШУРУППатрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ПАША.
Февраль 1995 года.
Когда я похвастался Паше своим ТТ, он сам предложил съездить за город и пострелять по банкам. Неожиданно для меня он оказался хорошим стрелком. Сказал, что навыки стрельбы из пистолета получил еще до армии. До этого момента те восемь патронов, что пролежали вместе с пистолетом в земле более сорока лет, я не трогал. Но в этот раз я вставил один из них в магазин и выстрелил по банке. Усталость металла привела к деформации спирали пружины, и именно ее недостаточная сила оказалась слабым местом пистолета — сильная отдача забила затвор на затворную задержку. До этого я уже не раз использовал пистолет, но такое случилось первый раз. Паша подобрал стреляную гильзу и, осмотрев ее, посоветовал не стрелять старыми патронами — пороховой заряд в них мощнее обычного, и в ответственный момент ослабленная временем пружина может подвести.
Мне нравилось работать с Пашей, дела он вел спокойно и рассудительно. Даже если дело доходило до разборок, он все делал правильно, — обычно они заканчивались демонстрацией моего пистолета. Медленно и верно Паша выводил наш бизнес на легальное поле деятельности.
До этого мы с ним не имели опыта сотрудничества. Я знал Пашу, Паша — знал меня. Попытка нашего первого совместного инвестирования была прервана дефолтом. Все попытки вернуть наши вложения закончились выставленным офисом должников и сейфом, который самостоятельно мы открыть так и не смогли. Я сильно нервничал, Паша же наоборот — был спокоен и рассудителен.
— Сейф несложный, цена работы будет зависеть от содержимого, — предупредили нас.
Это был намек на то, что сумма гонорара будет больше, чем принято платить за подобные услуги. Воздух, правда, не входил в стоимость содержимого сейфа. Но дело даже не в том, что запросили много, а в том, что приобретать права на свой же товар мы не собирались.
— Механизм слишком красивый для долгой жизни, — прокомментировал умелец, осматривая дверцу, заблокированную «dead-lock».
Чтобы взломать этот «эвакуированный» нами «fair-save», потребовалось сорок восемь минут и специалист с автогеном. Сейф оказался почти пустым: пенал темнопольной лупы, Diamond Tester и набитый алмазами маленький мешочек из тонкой замши, завязанный золотым шнурком.
— Удачный абордаж! Но безопасность предпочтительней доходов, — с этими словами я достал пистолет.
Как только один из них дернулся, я спустил курок. Нечеткий щелчок указал на осечку моего ТТ. Я зря не послушался Пашу и зарядил в магазин старые патроны. Кто знал, что не использованные кем-то патроны подведут меня? Испуг — именно та реакция, на которую был рассчитан этот трюк, но дурацкая установка «не обращать внимания на потери» спровоцировала этих придурков на активные действия. От прямого выстрела я, резко пригнувшись, ушел влево, и рукоятью пистолета боковым сверху проломил стрелку голову. Первые секунды они не жалели патронов. Я сразу упал, прикрывшись чужим телом. Неспособность попасть в цель сделала их раздражительными и безразличными к результатам своей стрельбы. Их естественное стремление в минуты опасности держаться группой сыграло роковую роль — это стадо баранов представляло собой идеальную мишень. Вместо того чтобы двигаться, прикрывая друг друга, они палили во все стороны, сбившись в кучу.
Паша в этой ситуации оказался красавцем! Он единственный, кто стоял там, где надо было стоять, и делал то, что нужно было делать. Я очень удивился, когда увидел в его руке автоматический пистолет. Паша спокойно и хладнокровно стрелял, двигаясь против часовой стрелки. Все его выстрелы достигли своей цели: крайнему правому он отстегнул бедро, следующему за ним, с пистолетом в руке — правое плечо. Отстрелявшись по лампам на потолке, Паша положил остальных на пол, стреляя у них над головами. Он старался не столько убить, сколько дезорганизовать и напугать. Пока двое останавливали кровь, хлеставшую из перебитого бедра и прострелянного плеча товарищей, а другие боролись с собственным страхом, мы ретировались из офиса.
Они решили нас кинуть, и теперь в последствиях должны были винить только себя. Нам было без разницы, лохи они или бандиты. Мы делали свое дело, и это была наша работа — прийти первыми и уйти последними. Много авторитетных людей могли поручиться за нас, заявив, что мы действительно этим зарабатываем на жизнь.
Продав содержимое мешочка — заполненные стеклом бриллианты, мы получили положенный нам кэш и кучу проблем.
Чем меньше братьев, тем больше на брата. С экономической точки зрения одни этические принципы — добродетели, другие — пороки. Не все из обычаев, которые принято считать добродетелями, способствуют накоплению общественного капитала. Некоторые могут быть полезны лишь индивидуалисту, трудящемуся в одиночку, в то время как другие — в особенности взаимное доверие — возникают только в социальном контексте. Тяжело «отделяться» в одиночестве, когда другие объединяются против тебя. Угрожая возможными потерями, бывшие партнеры стараются навязать свои условия и подчинить. Если же не решаешься «выступать» против — тебя «привязывают» выгодой.
Мы отказались подчиниться и поделиться тем, что честно заработали. Риск — это цена, которую мы готовы были заплатить за богатство и возможности. Паша, как и я, не хотел терять свои деньги, но капитал, который я инвестировал вместе с ним, был капиталом для риска. Он не был нужен для ежедневного использования. Стиль нашей жизни не пострадал бы, даже если бы мы его потеряли. Наша выходка с кражей сейфа позволила думать о нас, как о людях, которых природные инстинкты вынуждают совершать абсолютно иррациональные поступки в неподходящее для этого время и со сверхъестественным упорством. Просто в корне многих наших ошибок лежала тенденция вкладывать деньги сразу же после хороших показателей, и забирать вклад немедленно после потерь. Наши неискушенные натуры требовали немедленного удовлетворения и прибыли без пауз и потерь.
Фокус, который хотели показать нам, заключался в том, что прежде чем вложить свои деньги, люди ожидают, что им сперва продемонстрируют прибыльность сделки, а они затем сбегут с корабля при первом же шторме, даже если их счет еще не достиг заранее определенной точки допустимых потерь. Но жизнь доказала нам, что такой подход — это фантазия, а не реальный мир. Даже самые удачливые проходят через периоды застоя и убытков.
В действительности, убытки и доходы являются неотъемлемой частью нашей жизни. Если планируешь на основе годовых показателей, то не делай выводов на основе месячных результатов, и не спеши менять свою стратегию. Оставайся в сделке при любых обстоятельствах, пока не достигнешь своей цели или предела допустимых потерь. Вся проблема в том, что у каждого свой «stop-loss». Именно это Паша пытался мне растолковать каждый раз, как мы возвращались к обсуждению нашей собственной стратегии.
— Всегда оставляй треть ресурсов. Тридцать три из ста, это «stop-loss»! — Паша протягивает мне свой пистолет.
Нажимаю на кнопку фиксатора — магазин не выходит. Я вспоминаю, как часто мой ТТ с шумом, самопроизвольно ронял свою обойму на пол. Вынимаю магазин, прилагая значительные усилия. В нем пять патронов из пятнадцати — предел максимально допустимых потерь. Я словно завороженный не могу оторвать взгляд от гладкой поверхности хромированного спускового крючка. Тогда мне все еще казалось, что пистолет — это единственно верное решение, «заточенное» под наш бизнес.
Чтобы выиграть борьбу с жадностью, страхом, самодовольством, разочарованностью, гневом и эгоизмом, нужно было изолировать себя от внешних влияний: друзей, семьи, и неуклонно следовать разумным, заранее установленным правилам игры. Это был мой последний с ним разговор. Свалив в Израиль, свой CZ Паша оставил мне. Сам я рванул в Азию — решил прокатиться по миру. В Сирии проигрался в карты, пытался отыграться, но меня ограбили. От отчаяния месяц жил в монастыре, у отца Поля, в Мармусе — это по трассе на Алеппо. Потом в Дамаске помогал отцу Франсу из иезуитской школы Дар-эс-Салам. Водил группы желающих посмотреть на Макама Арбани — стоянку сорока мучеников, это где Каин Авеля убил. Мыкался, пока не встретил в Дамаске Чирика, который занял мне тогда три сотни баксов. Вернувшись, я попал под раздачу — меня нашли те, кто искал. Чудом остался жив — подложив свои документы чужому трупу, смог наконец-то скрыться. Так я стал Максимом Беком. К Пашиному пистолету я не прикасался до сегодняшнего дня.
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Февраль, 2000 год.
Тело взрослого человека содержит около шестидесяти миллионов клеток и каждые сутки теряет их столько, что ими можно наполнить глубокую тарелку. Каждое прикосновение протезов к моему телу берет свою дань, ежедневно, изнашивая залатанные «пластикой» культи. Ни одна машина, даже механическая, никогда не могла бы работать в таких условиях, до конца используя всю энергию исключительно на полезные действия. Всегда есть такие возбуждения энергии, которые не могут найти себе выход в полезной работе. Так возникает необходимость в том, чтобы время от времени разряжать не пошедшую в дело энергию, давать ей свободный выход, чтобы уравновешивать баланс с миром. Чувства — это плюсы и минусы этого баланса. И вот эти плюсы и минусы, эти статистические заряды не пошедшей в дело энергии, я смываю теплой пенной водой.
Куда спешат толпы туристов, расталкивая всех на своем пути? На море, на воды, чтобы быстрее окунуться в освежающие и целебные воды. Мне же достаточно насыпать пакетик морской соли, и престижный курорт материализуется в крохотном, загруженном до невозможности пенале ванной комнаты, совмещенной с туалетом. Клеенчатая занавеска, разрисованная в лучших китайских традициях под заросли бамбука, превращает маленькую комнату с единственным окошком под потолком в живительный оазис. Тонкие стебли прекрасно смотрятся на фоне больничной белизны кафеля, оттеняя натуральной свежей зеленью съеденный ржавчиной хром смесителя и облупившуюся эмаль ванной. Оставшись наедине с собой в этой маленькой бамбуковой рощице, шуршащей клеенкой над моей головой, быстрее соображаешь, тоньше чувствуешь. Расслабляясь и блаженствуя в пенной ванне, я ищу выход из вчерашней запутанной ситуации.
Мысли постоянно крутятся вокруг случившегося. Сейчас надо будет срочно разобрать и осмотреть протезы после вчерашнего падения. Потом? Потом надо перекусить, реанимировать подорванную вчерашним возлиянием печень и мягко закончить так нелепо начатое знакомство. Отжимаюсь на руках и перебрасываю обрезанное тело на табурет. Вытираюсь. Одеваюсь. Уперев руки в пол, кидаю задницу со стула на пол. Я выползаю из ванны и, ошеломленный увиденным, останавливаюсь — мой знакомый сидит на кровати с автоматическим пистолетом в руке. Мне сейчас только его мозгов, разбросанных по всей хате, не хватало!
— Только не у меня дома! — Мои слова возвращают этого кретина на землю.
— Что? — Он делает вид, что не понимает меня.
— Где ты его взял? — Нервный внутренний жар осушает капли на коже. Кайф от ванны мгновенно улетучивается.
— Да он был во внутреннем кармане куртки, когда я упал на тебя. — Мой новый знакомый разворачивает пистолет в мою сторону.
Боюсь даже представить, что могло бы случиться, если бы он начал вчера палить средь бела дня по прохожим.
— Слушай, как ты вообще без ног живешь? — Он встает с кровати и смотрит на меня с высоты своего роста.
— Так же как ты без пистолета. — Я вижу его глаза и понимаю, что он не представляет себя на моем месте.
Мучаясь раздумьями и муками совести, я сам много и часто думаю о том, как я живу.
Я вспоминаю, как лежал весь замотанный в бинты, провонявший гноем из собственных ран, вздрагивающий предчувствием новой боли от прикосновений, радуясь каждому новому часу убогой жизни, протекающей от одной перевязки до другой.
После взрыва я попал в эвакуационный госпиталь Кандагара. Пока меня довезли, у меня уже вовсю была газовая гангрена, большая кровопотеря, сложные переломы, множественные осколочные ранения и отрыв левой голени. Остальное все было на месте, но так перебито осколками, что ноги напоминали мягкие кровоточащие сардельки. Я до самого конца не терял сознание, и потому все прекрасно помню — как умер в БТР, как потом ожил, как меня оперировали под наркозом, а я за всем этим наблюдал из верхнего левого угла операционной. Помню острое чувство отчаяния от вида только что обрезанных ног. Помню комбата и его слова: «Запомни, сынок, самый легкий день был вчера». Потом был Ташкент и кровать в спортзале госпиталя. Потом Ленинград, куда на третий день ко мне приехали отец с матерью. Для меня это было так неожиданно, потому что я дословно помню письмо, которое попросил написать из Кандагарского госпиталя какого-то туркмена, который поил меня чаем в реанимационной палате. Как сообщить родителям о том, что произошло со мной, я не знал и спросил совета у замполита. «Матери не пиши, — сказал он, — пиши отцу, коротко и правду».
«Здравствуй, папа. Извини, что письмо написано не моей рукой — я ожег руку и не могу сам писать. Руку я ожег, когда взорвался на мине и потерял обе ноги. Сейчас у меня все нормально. Свой адрес сообщу, когда буду в госпитале, в Союзе. Береги маму — ей сейчас будет тяжело». Письмо, адресованное отцу, получила мать, когда отец был в командировке. Я догадываюсь, что там было, мать — женщина мнительная и склонная к панике. Отца встречали в аэропорту с врачом. На вопрос коллег: «Как сын служит?», отец удивленно ответил: « Нормально, пишет, что ест виноград и охраняет аэродром». Я врал им в своих письмах, а что еще можно было придумать про Кандагар?
Первой в палату в сопровождении начальника отделения зашла заплаканная мать, и лишь потом вошел отец. Я не обратил никакого внимания на мать — все ловил глаза отца, боясь увидеть в них укор. Я всю жизнь очень боялся его подвести. Очень надеялся, что он увидит, каким стал его сын, когда я приеду на дембель в наградах, аксельбантах, полосатый и удалой сержант. А тут лежит какой-то кусок человека с головой, весь в бинтах и гное — какие тут могут быть рассказы о засадах и проческах? Неудачник.
И я рассказал отцу то, что он хотел и был готов услышать: пошел и наступил на мину. Все. Ни войны, ни пыли, ни крови, ни парящего говна из вспоротых животов, ни отрезанных членов, торчащих из ртов убитых и изувеченных духами парней. Я был огорчен тем, что остался жив и лишь только ранен, а мои друзья там — песок жуют и кровью харкают. Именно тогда мне отец сказал: «Я думал, тебе ноги по уши отрезали, а тут еще есть, чем шевелить — что сопли развесил?». Это была первая фраза, сказанная им мне после двух лет разлуки. Было много разного после этого. Отец приезжал ко мне в госпиталь, когда я получил и надел свои первые протезы. Первые шаги я сделал с ним. Помню, как мне было обидно, когда отец жалел Витька, моего соседа по палате. Попав под гранатомет в Панджшере, Витек потерял кисти обеих рук, глаз и способность адекватно реагировать на действительность. Помню, как я бесился, когда, придя ко мне, отец пытался воспитывать Витька, который потом все равно напивался к отбою.
«...Если вам хочется каждый день иметь весьма веский довод для своей убийственной иронии, то этого можно легко добиться. Попробуйте писать письма, адресованные самому себе, в которых постарайтесь описывать то, как представляете свою жизнь через, например, два года. Не обязательно делать это каждый день, достаточно раз в неделю или месяц. Главное — строго следуйте выбранной периодичности своей переписки», — с этого доброго совета военного психолога начались мои дневники, написанные в госпитале. Свое первое письмо я написал сам себе от имени Витька, подражая почерку безрукого человека, и отправил его сам себе по почте, из настоящего в будущее.
Тот же дядя спустя три месяца, прочитав, с моего позволения, пару записей в дневниках, дал другой совет: «...А вы знаете, есть единственно верный способ решения проблемы, которая, судя по всему, вас беспокоит в настоящий момент. Возьмите любую книжку с подробным описанием жизни героя и, открыв на первом попавшемся месте, прочтите ее. После этого попробуйте отождествить себя с героем книги и прожить хотя бы один день так, как там написано...» Упустив из виду все иронию этого сантехника человеческих душ, я прочитал от корки до корки «Библейскую историю ветхого завета». «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему быть; но это еще не конец» — этой цитатой из ветхого завета, в память о веселом психоаналитике с Суворовского проспекта, запоздало поумнев, я закончил свой госпитальный дневник.
Я понимал, что мои родители тратят и без того скудные ресурсы семьи на поездки ко мне в госпиталь. На деньги, положенные мне за ранение, я купил подарки отцу и матери. Остальную часть денежной компенсации, полученной мной на дембель, я просадил за пару часов в кабаке Пулковского аэропорта. Меня пьяного поставили на эскалатор, который потащил мое тело на посадку. Но даже опьянение не помогло мне избежать ужаса от вида неумолимо приближающегося конца движущейся ленты. Я еще не умел прыгать на протезах и перешагивать. Это была моя первая встреча с миром, который меня назад и не ждал. Жизнь, к встрече с которой я оказался не готов, двигалась мне на встречу со скоростью эскалаторной ленты.
Через два месяца после выписки из госпиталя я восстановился в институте и продолжил очное обучение, с ежедневным, обязательным посещением занятий. Первый год я выдержал благодаря помощи друзей и злости на собственную беспомощность. Больше всего угнетало то, что в двадцать лет найти себе места среди своих сверстников и людей старше себя было проблемой. Первые отталкивали меня своей беззаботностью и беспечностью, вторые — молчаливым сочувствием и нездоровой конкуренцией. В двадцать лет — без профессии, без ног, какими качествами я должен был обладать, чтобы выстоять в этой борьбе?
Целеустремленность, направленная на борьбу с собственными слабостями, не всегда одинаково полезна молодым людям. Удержаться на грани, разделяющей два мира, не реально. Необходимо было четко определять свое место под солнцем: либо ты инвалид — с вытекающими отсюда последствиями, либо ты человек, посвятивший себя борьбе с самим собой. На этом пути мне не удалось избежать главной ошибки — первые пятнадцать лет после взрыва ушли на то, чтобы понравиться людям.
Я, как мог, занимался спортом. Научился ходить на протезах. Закончил успешно институт, устроился работать по специальности, получил квартиру, машину «Запорожец», по льготной очереди получил мебель. Жизнь моя наполнилась совершенно ненужными мне вещами. Они не только не облегчали мою жизнь, они превращали ее в ад. Абсолютно не приспособленные к моей жизни вещи, призванные облегчить и обустроить мой быт, вынуждали даже дома ходить на протезах. Элементарно — дверные проемы не позволяли ездить по дому на коляске. Я не говорю уже про ванную комнату и унитаз. Посещение этих мест сопровождалось сложными ритуалами жертвоприношений. Общество здоровых людей не оставляло мне выбора. Я вынужден был тратить свое здоровье на попытки выглядеть здоровым, каждая моя попытка приспособить окружающий мир к моим проблемам ставила меня перед искушением облегчить все происходящее вокруг меня. Но здравый смысл подсказывал: не делай то, что сделать легче всего — победи в борьбе с искушением. И я боролся. Это была моя война, победу в ней отнять у меня уже не мог никто.
За семь лет после взрыва я перенес двенадцать операций. Почти каждое лето я ложился месяца на три в госпиталь. К этому времени я уже четко усвоил мораль гражданских людей, для которых мое ранение означало только одно — ошибку, которая всегда символизирует для них поражение и признак неприспособленности, в лучшем случае — просто невезение. Трудно было объяснить, что не может вульгарная случайность привести человека на мину радиусом восемь сантиметров — надо сильно постараться, чтобы найти эти заминированные двести квадратных сантиметров чужой земли.
Еще старик Лаплас, бросая игральную кость и монету, определил, что вероятность события равна отношению числа благоприятных событий к общему числу возможных событий. Получалось, что вероятность наступить на мину была равна отношению числа событий, осуществление которых приближало меня к мине, к общему числу событий, происходящих со мной в тот день. Геометрически эту вероятность можно было представить, как пример непрерывного поля событий — заминированная поляна в лесу обстоятельств. На такой поляне вероятность наступить на мину определяется как отношение площади мины (соответствует вероятному событию контакта) к общей площади поляны (представляет множество элементарных событий, которые вообще могут произойти на этой поляне).
Не уверен, что кто-то способен, зажмурившись и заткнув уши пальцами, сознательно шарить ногой весь день в поисках своих тридцати грамм взрывчатки. Согласитесь, что даже при такой целеустремленности вероятность найти мину очень мала. И если такая возможность вдруг выпадает, тогда что это — удача или неудача, остаться живым после того, как под тобой взрывается чайное блюдце, залитое пластидом?
Позже я лично повторил эти опыты. С помощью генератора случайных чисел заставлял компьютер определять число в интервале от нуля до единицы. Если это число оказывалось больше половины единицы, я считал, что выпала «решка», в противном случае — «орел». Написание компьютерной программы у меня заняло полчаса. Сам процесс статистического моделирования и подсчета результатов миллиона опытов по «подбрасыванию монеты» занял секунды. Получились любопытные результаты: вероятность выпадения «орлов» пятьдесят раз из ста — вполне вероятна; шестьдесят раз из ста — маловероятно; больше шестидесяти пяти раз — очень маловероятно. Нарушения полученной статистики можно было объяснить только «несимметричностью монеты». Не эту ли «несимметричность» будущей ситуации пытался вычислить Буба, пересчитывая рассыпуху? Нарушение статистики непригодных к повторному использованию патронов для Бубы могло означать только одно — приближение рассыпухи к сорока процентам говорило о возможности «попасть в задницу», как о вполне вероятном событии. Зря я не считал свою рассыпуху!
В двадцать пять лет вы — молодой ветеран войны, ставший из-за полученного ранения инвалидом, но, несмотря на это, получивший высшее образование, работающий по специальности, руководящий группой специалистов, имеющий семью, квартиру, машину. В двадцать пять лет у вас есть все, чтобы встретить свою старость! Чтобы вы сделали на моем месте?
Взрыв отбросил меня к финишу, поставив на грань смерти. Здесь все решал один единственный шаг. Выжив, желаешь догнать упущенное, и, сделав шаг вперед, заканчиваешь игру. Вернувшись из ада, жадничая, спешишь и первым зарабатываешь себе на похороны. Но, понимая, что удовольствия в жизни заканчиваются быстрее, чем сама жизнь, разворачиваешься и идешь назад, возвращаясь к пропущенным из-за взрыва возможностям. На этом пути сталкиваешься с огромным сопротивлением толпы, спешащей туда, откуда тебе удалось уйти. Что нужно сделать, и кем надо стать, чтобы из ящика с рассыпухой снова попасть в обойму?
Война — это приглашение на пир смерти, своеобразный шведский стол, накрытый для людоедов. Задача одних — все сожрать, задача других — успевать подавать новые блюда. Смерть своими беззубыми кровоточащими деснами перемалывает людей: неподдающихся — она выплевывает, поддающихся — переваривает до полной их противоположности. С войны можно приехать мертвым — «в консервах». Можно вернуться «покусанным», но живым, с остатками былого здоровья и контуженными мозгами. Можно вернуться невредимым, но, по сути своей, переваренным в говно. Каждый сам выбирает, какое блюдо из него будут готовить.
Под добром многие понимают то, что для них полезно. У Бога же все прекрасно, хорошо и справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым. Сегодня, в моей реальной жизни, где я должен осуществлять выбор и предпочитать из двух возможных действий одно, различать добро и зло, мне просто необходимо. Добро — это то, к чему у меня одно чувство, а зло — это то, к чему у меня другое чувство. Людей так трудно любить! Они делают все, чтобы нарваться на заточку в подреберье, на контрольный выстрел в башку, на угарный дым в загоревшейся от сигареты постели. Жизнь ежеминутно рождает сотни способов их уничтожения. Умереть, оказывается, так легко, а попробуй не умирать от обиды и беспомощности — поступай так, как хочешь ты, а не как хочет этот воинствующий хам.
Мотивы и интересы, которые вдохновляют меня жить без ног, были столь исключительно практические, а проблемы, которые я решаю каждый день, столь специфичны, что вряд ли касаются хотя бы одного из вопросов, образующих, на мой взгляд, подлинную реальность этого придурка со стволом, что расселся на моей кровати.
— Сколько выстрелов тебе нужно для счастья? — Мне даже было стыдно задавать ему такой вопрос.
— Что? — Он смотрит на меня сверху вниз, опять не понимая, о чем я.
— Сколько осечек отделяют тебя от счастья? — меняю вопрос, с ужасом представляя, каким длинным может быть его ответ.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
Я смотрю на покусанное войной тело и не могу представить себя на его месте. Непременно хочется понять, как безногий человек переживает свою ограниченность в передвижениях? Для этого мысленно вычитаю из своего нормального самочувствия свободу передвижения, психологический комфорт общения с окружающими и независимость от посторонней помощи. Психологически ощущаю, что это вовсе не несчастье. Такое состояние становится бедой только как факт социального положения! Поняв это, осознаю вдруг, как глубоко ошибался, думая, будто инстинктивное, органическое влечение к свободе движения и независимости от посторонней помощи составляет основу психики инвалида. Безногий человек, конечно, хочет ходить, но способность эта имеет для него значение не органической потребности, а «практическое» значение. Ведь в мире «здоровых» передвигаться иначе просто не нормально.
Если поведение Самелина есть взаимодействие с миром, то изменения этого взаимодействия, в первую очередь, сказываются на перерождении и смещении его социальных связей и условий существования. С психологической точки зрения отсутствие ног лично у меня бы вызвало нарушение форм поведения. Процесс взаимодействия, как «взаимного действия», в таком состоянии легко превращается в односторонний процесс. Решительно все психологические особенности покалеченного человека имеют в основе не биологическое, а социальное ядро.
Психика инвалида вырабатывается как его «вторая природа». Вне примет мира «здоровых» своего физического недостатка непосредственно он может и не ощущать. Инвалидом он становится среди нас, физически здоровых людей. Он инвалид, потому что мы его считаем таким, лишая его возможности быть свободным с помощью неприспособленных для него автобусов, лестничных пролетов, лифтов, кинотеатров, дверных проемов, тротуаров, бордюров и еще множества других незаметных нашему взгляду вещей! Наш мир не приспособлен для него.
Непреодолимое желание походить на здорового человека заставляет Самелина согласовывать с окружающими не только шаги протезов, но и такт собственного сердца. Все его поведение есть не что иное, как процесс уравновешивания изуродованного организма с благоприятной когда-то средой. Чем проще эти отношения, тем проще его поведение. Чем сложнее и тоньше становится эти взаимодействие, тем запутаннее становятся процессы балансирования.
Поэтому реабилитация — это процесс выработки новых форм поведения, восстановление тех же условных реакций, что и у нормального человека. Освободить инвалида от непосильной и бессмысленной тяготы специальных навыков жизни в неадаптированной среде — вот настоящая реабилитация. Что в моих силах сделать, чтобы Самелин перестал быть дефективным человеком? Смогу ли я сделать так, чтобы исчезло восприятие его как безногого человека — верный знак моего собственного дефекта? Отними у меня здоровье, работу и верни Самелину только способность двигаться — и нас невозможно будет отличить!
Любой человеческой деятельности присущи три отличительные особенности: форма, время и отношение. Самелин по форме — солдат, по отношению к жизни — разбойник, по отношению ко времени — ребенок. Стоит только взглянуть в его глаза, чтобы увидеть, что в нем сконцентрировано гораздо больше, чем он в состоянии реализовать. Осуществленные им желания есть лишь ничтожная часть реальных возможностей его израненного тела, вызванных к жизни собственными поступками, но так и не нашедших себе выхода. Взрыв мины сделал Самелина похожим на полустанок, к которому ведут пять путей, но уехать можно только по одному. Из пяти прибывающих поездов отправляется только один — четыре остаются на путях, в ожидании своей очереди. Это ожидание и есть опоздание, глупец тот, кто этого не понимает. Неосуществившаяся часть жизни, как застрявший на запасных путях поезд, должна или осуществиться, или быть изжита, чтобы освободить место следующему поезду, прибывающему согласно расписанию.
Недовольство своей долей многократно возрастает от сознания, что твоя судьба зависит от действий других. Такое положение вещей ставит любого на грань между собственными способностями и возможностями. В такой ситуации способности есть фильтр для возможностей. Отфильтрованные возможности, как и непригодные к повторному использованию патроны из БК, есть тень событий, которые еще не произошли, но к которым уже стоит готовиться с полной уверенностью. Вероятность их реализации возрастает с приближением к границе возможностей. Исполнение несбывшихся надежд всегда есть переход на другую часть собственной судьбы, являющуюся уже обстоятельствами чужой жизни. Должно же быть какое-то равновесие между этими половинками?
Баланс желаний и возможностей необходимо поддерживать, как необходимо открывать клапан в котле, в котором давление пара превышает сопротивление стенок. Неужели в двадцать лет человек способен накопить такой запас неиспользованных возможностей, чтобы дисбаланс между будущим и прошлым вызвал взрыв? Самелин прекрасно понимает, как мало надо ему для счастья, и как много он хочет. Поэтому, наверное, и спрашивает меня, сколько осечек мне еще нужно для счастья? Он прав, всегда не хватает одного единственного выстрела. Я уже не раз в ответственный момент своей жизни так и не смог сделать того, что хотел. Может у меня так же как у Самелина чего-то не хватает для полноценной реализации желаемого?
Риск — благородное дело. Так говорят дураки, когда собираются перебежать дорогу в неположенном месте. Так думал и я. Все так говорят, но не все рискуют. Рискуют от неумения сделать правильный выбор из множества возможных решений. Выбор — это всегда отрицание, способность отказаться от того, чего не хочешь. Человек, не принимающий во внимание законы гравитации, и желающий полетать без соответствующих приспособлений, рискует просто разбиться. Не принятие во внимание законов электротехники грозит поражением электрическим током. Не следование закону вызывает наказание. Необходимость противостоять насилию закона приводит людей к необходимости договариваться между собой. Те же, кто совершает действия вопреки договорным отношениям, уже не могут рассчитывать на полноправное участие в жизни общества. Тогда я этого не знал. Наше поколение напрочь забыло простую истину: частная собственность является главной гарантией свободы, причем не только для тех, кто владеет этой собственностью, но и для тех, кто ею не владеет.
Патрон двенадцатого калибра с бумажной гильзой. ШУРУПОсень 1978 года.
Середина осени — сезон дичи. Конец сентября, начало октября — отлет птицы на юг. В тот год стояла пасмурная, тихая, с легкими ночными заморозками осень, лучшее время для охоты на гуся.
Гусь птица осторожная, стрелять его лучше из засидки. На берегу поросшего камышом плеса старицы, на путях перелета гусиных стай, под пристальным вниманием отца я копал яму. Для защиты от проникновения воды в яму отец заставил вкопать старую, тщательно просмоленную смолой деревянную кадку. Садясь и вставая, я примерял несколько раз высоту земляной полки. Покрыв ее сухими ветками, сделал из нее удобное сидение. Проверяя мою работу, отец устало присел в вырытой мной засидке. Бережно положив ружье на колени, он поднял на меня глаза. Это был усталый взгляд больного человека. Отец уже тогда сильно недужил — врачи определили рак легких. Переохлаждение ему было категорически противопоказано, но отказать ему в удовольствии охоты с его любимым ружьем никто из нас не посмел.
ИЖ-54 — двуствольное внутрикурковое ружье с горизонтально расположенными стволами двенадцатого калибра. Эта модель двустволки была значительно переработанным и усовершенствованным ружьем ИЖ-49 — точной копии «Зауэр» восьмой модели, изготавливаемого после войны Ижмашем по чертежам, вывезенным из Германии с заводов Зауэра, с использованием оригинального немецкого оборудования. ИЖ-54 было ружьем более высокого класса, не растерявшим преимуществ своих немецких предков. Батя выписал это ружье по каталогу посылторга в 1970 году. Ружье лежало дома более восьми лет. Отец очень дорожил им и берег его: улучшенное исполнение — рисунок гравировался вручную, более тщательная, почти ручная, сборка, ложа — из ореха, цена — сто двадцать руб. Цена отражала реальную расстановку сил на рынке оружия СССР: несмотря на общие корни, качество ружей из ГДР постепенно падало, а качество ижевских держалось на достойном уровне.
В то холодное, тихое, пасмурное утро птицы летели медленно и высоко. В предрассветных сумерках птицы перемещалась в направлении отца — цель крупная и стайная. Дистанция — сорок метров. Стрельба вверх на сорок метров и стрельба вдоль поверхности земли на ту же дистанцию вовсе не одно и то же. Когда гусь кружит над водоемом и не видит стрелка, то, пролетая по кругу над одним и тем же местом, он превращается в практически неподвижную мишень, не такую уж и маленькую. Для того, чтобы попасть, достаточно лишь правильно взять упреждение. Взять упреждение при таком полете птицы можно, только если полностью закрыть ее стволами. Отец сделал несколько выстрелов из нового ружья. Вспугнутая выстрелами птица совершила резкий маневр. Сопроводив ее полет движением стволов, отец опустил ружье, и не стал стрелять. Я разочарованно смотрел на него и не понимал, почему он не стреляет еще и еще?!
Сбитые птицы оказались крупными серыми гусями. Длина тела каждого была почти метр, размах крыльев — чуть меньше полуметра, вес — до трех с половиной килограммов.
Смутное осеннее настроение томило мне душу. С одной стороны, «октябрь уж наступил», а с другой — наслаждаться сырым холодным утром на берегу заросшего камышом плеса мог только пришедший сюда «сбрасывать листья» человек. Лето тоже было при смерти: лысеющие огненные кроны побитой первыми заморозками осины, пронизывающая сырость близкой воды. Отец не ежился от холода, наоборот, собрался весь и, сжав кулаки, внутренне как-то даже встрепенулся.
Ночевать мы остались в лесу. В воздухе витал запах крови, дыма, охоты. Расстелив на нарубленном еловом лапнике спальные мешки, я наблюдал, как отец, предварительно ощипав и опалив на костре, потрошил сбитую им птицу. Добытая дичь будоражила его фантазию и давала возможность попробовать свободу на вкус.
Через неделю, холодным октябрьским утром, мой отец умер.
После его смерти, местный егерь два раза приходил к матушке и просил продать ему ружье. Мать не продала, оставила как память об отце. Но егерь добился своего — придя к нам в дом с участковым под предлогом проверки правил хранения зарегистрированного оружия, он забрал ружье. Я пытался помешать, но егерь, затащив меня за шиворот в сарай, ткнул меня лицом в кучу свежего неубранного мной коровьего навоза.
— Лучше следи за хозяйством, сынок!
Спустя неделю, выследив егеря, я украл ружье из избушки, где он гужбанил в компании своих городских дружков.
— ...Пуля попала под нижную челюсть в позвонки. Пуля — круглая, калибр — шестнадцатый, расстояние — примерно от десяти до двенадцати метров. Медведь умер сразу. Я от страха — обосрался. — Подвыпившие мужики сидели у костра и заворожено слушали байки про удачный выстрел на охоте.
Странные они, городские, и истории их про охотничьи трофеи похожи одна на другую. Купил человек ружье, и так и сяк его покрутил, повскидывал. Хороша машинка, сама в дело просится. Вскидывает человек приклад к плечу, целит в трубу на крыше дома напротив, а видит там не ворону нахохленную, а медведя или оленя-золотые рога. А тут приятель мелким бесом нашептывает, мол, поехали на солонце посидим, коз покараулим. Все там, мол, свои, все схвачено. Поехали, сели, а тут мишка-бедолага на свою голову и выперся, тоже ведь про коз проведать пришел, а ему с полста шагов в репу. Ну и в чем радость трофея? В осознании браконьерства? В том, что пулей шестнадцатого калибра положил зверя на дистанции, доступной гладкоствольному ружью? Даже красивым дальним выстрелом не похвастаться. На шкуру полинявшую позарился?
Я почти вплотную подполз к их костру. Было слышно каждое их слово. Эти залихватские истории только сильнее укрепили меня в намерениях. Хоть сам-то понял, этот сыкун, про что только что нахвастался? Иногда люди при расстройстве желудка не успевают добежать до сортира, иногда вдруг в пух и прах проигрываются в карты, иногда случайно подхватывают дурную болезнью. Всяко случается, все мы грешны, но этим не принято хвастаться, мол, вон, как я крут, наложил в собственные штаны! Я, наверное, как и егерь, с самого начала этого разговора догадался, как все было на самом деле. А именно — никто не кому не угрожал, у горожанина просто зачесались ручонки поскорей опробовать новый агрегат, вот он мишку и убил. И если судить по мелким деталям его рассказа, про смертельную опасность приятелю, и как он ему героически жизнь спасал, тут он, скорее всего, наврал, и теперь лапшу остальным на уши вешал, как мишка «ломился сквозь чащу по их следу».
Меня во всей этой истории удивляло больше всего то, что горожанин так ни хера и не понял, что, как охотник, он очень жидко обосрался с этим выстрелом. Пошел на козлов, а застрелил медведя... Азарт? Да нет, там уже адреналин стекал в ботинки, и жопа чувствовала приближающуюся беду — через четыре секунды медведь тебя достанет, а потом с удовольствием будет разрывать на кусочки... и может быть даже жрать! А так хотелось, чтобы из зарослей, справа по речке ломанулся танк и... Тут уж чего хошь пожелаешь. Такие позорные случаи как у него с каждым встречаются на охоте рано или поздно, по-видимому. Я тоже в этом плане не исключение, увы. Но чтобы потом, как он, хвастаться своими обосранными портками перед всем народом? Это уже что-то...
Незаметно выкрасть ружье не получилось, пришлось одного из них садануть дрыном по голове. Далеко уйти они мне не дали. Умело обложив, они гнали меня в болото. Попав пару раз под их выстрелы я понял — на меня устроили настоящую охоту! Эта пьяная компания гнала меня как настоящую дичь! Я попробовал огрызнуться и выстрелил. Воспользовавшись моей глупостью, они навязали мне перестрелку. Перестрелка — это как любовь, все решает контакт и соприкосновение. У нас с ними любовь получилась на славу!
Стрелять на расстоянии больше пятидесяти метров — смысла почти нет, решил тогда я, положить чисто на такой дистанции человека невозможно. Но человеческое тело чрезвычайно слабо на рану, поэтому я выбрал патроны с картечью. Новенькая двустволка была готова демонстрировать свою силу по моему усмотрению. Цель была хорошо видна издали, было время на подготовку выстрела, я не спешил стрелять. Выждав, когда цель выйдет на намеченный мной рубеж для выстрела, я вспомнил Галку, дочь егеря, ее косички и хладнокровно нажал на спусковой крючок. Боек четко щелкнул по капсюлю патрона, но выстрела не последовало — осечка!
Для горизонталки тридцать метров из картечи — почти стопроцентное попадание. На такой дистанции круг осыпи дроби составляет сантиметров семьдесят-восемьдесят. Ошибка в двадцать-двадцать пять сантиметров в любую сторону уже не играла большой роли. Это позволяло мне быстро и успешно стрелять, не уделяя внимание точному прицеливанию и сильной отдаче. Главное, целясь кругом осыпи дроби в проходящую мимо меня и зловеще покачивающуюся фигуру, надо было правильно выбрать упреждение. Я нажал на второй курок. Картечь подняла из-под ног егеря столб земли, вперемежку с мокрой, уже почерневшей от заморозков опавшей листвой.
Эти стрелялы по случайным живым мишеням все же прижали меня к болоту и стали спокойно ждать, когда холод выгонит меня к ним. Я шагнул в воду. Она горячим огнем обожгла все тело. Темнело. Выстрелы с берега не достигали цели. Картечь, долетая до камышей на краю плеса, разлеталась над моей головой веером злобно визжащих свинцовых горошин. Я стоял в камышах, по грудь в ледяной воде. Страх сделал меня безразлично терпеливым к свистящей над головой картечи, к холодной воде, к сведенным судорогой ногам. Я интуитивно понимал, что желаемое тепло и сухая одежда не могут сразу стать настоящим, для этого надо немного потерпеть. Тогда я понял: то, что я не могу исправить, мне придется перетерпеть. Своим терпением я активно преображал прошлое в будущее, перетаскивая его на себе через застывшее от переохлаждения настоящее. Мое терпение не означало мою покорность перед обстоятельствами. Для конкретных дел требовалось конкретное время, и поэтому судьбой был всему определен свой срок.
Остывающие в холодной воде мышцы вызывали дрожь и недомогание. Организм включил все возможные защитные механизмы: сократившийся кровоток к конечностям вызвал сильный озноб и помутнение сознания, появилась аритмия дыхания. Я медленно и верно коченел. Теряя сознание от холода, я проклинал себя за этот неудачный выстрел!
Чудом мне тогда удалось выбраться из западни. Меня подобрал и выходил пришедший на выстрелы Николай Мартынов — старик манси по кличке Либосан. Но вода сделала свое дело, и избежать последствий переохлаждения не удалось. Я подхватил двухстороннее воспаление легких. Промахнувшись в дядю Колю-лесника, я попал себе в легкие. Мой промах оказался точнее его выстрела.
Егерь долго не мог угомониться. Даже написал заявление, но участковый, перевернув весь дом в поисках ружья, так ничего и никого не нашел.
— Уезжать твоему малому надо, от греха подальше, — посоветовал тогда участковый матушке.
Матушка отправила меня к тетке — младшей сестре отца. Опасения за мое здоровье и совет участкового оказались поводом для моего отъезда. Ружье я подарил Либосану — в знак благодарности за мое спасение и в память об отце, который хотел, чтобы у ружья была настоящая охотничья жизнь.
Через неделю после моего отъезда, посетив Либосана и выслушав историю о моем чудесном спасении, егерь напоил манси, а потом поджег его избушку. Спрятанное Либосаном ружье так и сгинуло в том пожаре. Сам охотник чудом не угорел в дыму. Списав по простоте душевной случившееся на водку, Либосан бросил пить. Переселившись на малый Ивдель, он поставил новую избушку и начал новую трезвую жизнь. Случившееся развернуло его лицом к забытым национальным традициям. Многие из местных манси стали почитать его как шамана. Но я так и не узнал об исчезновении ружья. Мне тогда было всего 17 лет.
Мой страдающий с похмелья разум способен еще делать выводы и что-то понимать, но всегда с одной-единственной целью: не двигаться в сторону с проторенного пути, на котором все известно, привычно и безопасно. Так уж устроена внутри моя черепушка, что никогда не примет другой идеи. А если и примет, то только в теории, на самом краешке сознания. Цепляться будет за свою позицию до последней секунды. «Это невозможно, это не относится к моей жизни, я хороший, я стремлюсь к тому-то и тому-то, выживание тут ни при чем... В крайнем случае, соглашусь, что это они все — козлы, просто выживают в течение всей жизни, но я-то — не такой». Ещё один вариант — мужественно признаться себе: «Да, я выживаю. Но теперь — все будет по-другому». Конечно, будет по-другому — это же первая задача выживания, сделать все, что есть — по-другому. Выйду ли я при этом с большой гладиаторской арены — вот вопрос.
Я смотрю на безного Самелина и понимаю, почему отец не стал больше стрелять на своей последней охоте: только слабые люди считают, что человек не волен сам распоряжаться своей силой — иначе не выжить!
To know black from white
Патрон 5,45 х 39 мм с трассирующей пулей 7Т3. Патрон образца 1974 года. Головная часть оболочки пули окрашена в зеленый цвет. Начальная скорость — 900 м/с. Дульная энергия — 1383 Дж. Смещенный к тыльной части пули центр масс вызывает неустойчивость ее на траектории. При попадании даже в легкие преграды (ветки кустарника, доски и т.п.) пуля меняет направление полета. В головной части пули специально оставлено полое пространство, часть которого занимает свинцовый вкладыш, помещенный перед стальным сердечником. При выстреле вкладыш прижимается к сердечнику силами инерции, а при попадании в достаточно твердое препятствие — смещается несимметрично в полую область. В результате положение центра масс пули меняется, и она начинает кувыркаться. Патрон создан в начале 70-х годов группой советских конструкторов для новой системы автоматического оружия Калашникова малого калибра. Этим боеприпасом открылась серия укороченных патронов для стрелкового оружия. С конца 80-х годов практически не выпускаются боеприпасы 5,45х39 с пулей со стальным сердечником. ПАША-ТЕГРАММА.Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Лето 2002 года.
Паша сегодня как ходячий «блоттер» — специальная бумажная полоска для парфюмерных проб. Прохладный водный чистый запах. Освежающие и подбадривающие ароматы лаванды, мяты, жасмина, сандалового дерева, мускуса и мха. Как и любой другой, этот запах обладает свойством исчезать с течением времени. Видимо, это и послужило поводом с утра полить себя из флакона Davidoff CW. Парфюм нужен, но не для того чтобы отбивать вонь неудачи, а для того чтобы пахнуть особым образом, в зависимости от стиля, времени и настроения. Одежда вообще очень долго держит запахи, а шерсть и все натуральные ткани лучше парфюмом вообще не поливать. Мало того, что это грозит пятнами, еще и придется долго проветривать, а то и стирать, чтобы избавиться от запаха. Наивно предполагать, что один и тот же запах будет способствовать успеху в любой жизненной ситуации. Это как с одеждой — кому хочется ходить каждый день в одном и том же?
Паша на шмутки и запах денег не жалеет, словно вкладывает их в свое будущее. Классика безупречного вкуса в его исполнении всегда остается актуальной. Шерсть пиджака напоминает уголь. Белый хлопок рубашки выглядит простовато и уступает пиджаку. Черный цвет безысходен — он конец всех дорог, всех надежд. Белый цвет рубашки, напротив, говорит о непостоянстве во взглядах и о склонности к непредсказуемым и противоречивым поступкам. Белый — начало всех дорог, чистый неисписанный лист судьбы. Черный — мрак плоской бездны. Белая пустота внутри черного сосуда — это уже не пустота, она определяет его форму. И грань эта очень тонка, стерев ее, можно получить только серый цвет — цвет безнадежности и бездарности. To know black from white.
Обычно восприимчивость к приятным впечатлениям тем слабее, чем сильнее воспринимаются неприятные впечатления и наоборот. При одинаковой вероятности счастливого или неудачного исхода какого-либо дела Паша сердиться и печалиться как при неудаче. Счастливый же оборот дела его вообще не радует. Даже если он будет иметь успех в девяти предприятиях из десяти, то это ему не доставит радости — он будет опечален единственным, неудавшимся.
Впрочем, всякий скверный характер имеет свои хорошие черты. Так и в данном случае. На долю Паши, обладающего мрачным и мнительным характером, выпадает больше всяких горестей и страданий, которые, на самом деле, существуют лишь в его воображении. Но зато реальные неудачи в его жизни случаются реже — кто видит все в черном свете и готов к худшему, тот ошибается реже в своих расчетах. Вероятно, именно в этом кроется причина неослабевающего интереса, который Паша испытывает к вещам невидимым, неосязаемым, подсознательным. Он действительно понимает, в чем дело.
— Операционные издержки — это как раз то, на чем следует экономить. Они «съедают» планируемую прибыль за счет повышения себестоимости услуг некомпетентных партнеров. — Мы с Пашей обсуждаем новое коммерческое предложение.
— Только компетентность партнеров позволит нам частично снизить операционные издержки. Считаешь компетентность дорогим удовольствием — попробуй некомпетентность! — советую ему я.
— Хочешь предложить эксклюзив оптом? — спрашивает Паша, отлично понимая, что реальное достижение желаемого определяется тем, что собираешься делать, чтобы это иметь.
Он, как и многие другие, сначала быстро желает, а затем медленно ожидает — быстро определяет параметры выстрела, а потом внимательно и долго рассматривает мишень в оптический прицел. Я, в отличие от Паши, понимаю, что, несмотря на всю страстность его желаний, результат сделки зависит лишь от удачи и щедрой отзывчивости по-настоящему компетентных партнеров, и то до тех пор, пока мы сами не сделаем шаг им на встречу. Пока вся деятельность, направленная на приближение благополучного исхода будущей сделки, остается внутри этого кабинета, только от капризной щедрости обстоятельств будет зависеть — вознаградить или отвергнуть наши попытки.
— Между желанием и обладанием должно быть действие, — твержу я Паше, надеясь убедить его в целесообразности полученных предложений.
Действие требует плана, который руководит поступками, через которые мы получаем то, что хотим. Поэтому так важно уметь получать сигналы — информацию о чужих намерениях, и самим сигнализировать о своих.
— Разве его предложение не свидетельствует о желании стать нашим партнером? Он предлагает реальные возможности повышения износостойкости деталей к буровым насосам, не повышая значительно их себестоимость. — Я подсовываю Паше служебную записку. — Знаешь, что такое рассыпуха? Так вот, этот человек за тебя посчитал твою рассыпуху и предлагает «купить» у тебя то, что ты выбрасываешь! Зачем нам продавать собственные ресурсы — сделай его партнером, подели с ним его же прибыль! — Я специально говорю с Пашей символами из его прошлого, так он быстрее переходит на рефлексы.
Ментальный процесс многократного и последовательного осознания им новой идеи подобен работе тепловой машины. Надежность решения для него, это аналог КПД паровоза — показатель собственной эффективности и уверенности. Его сомнения понятны — он до конца мне не верит. Чем я занимаюсь в его фирме — перманентным мониторингом системы управления. Глупо надеяться, что любой, даже самый честный человек, придя на управляющую позицию и видя бесконтрольность финансовых потоков и провалы в кадровой политике, не воспользуется этим в своих интересах. Я убежден, что любой менеджер, наемный или собственник, должен внедрять эффективные бизнес-приемы. Иначе проблема выживания компании будет становиться все острее. Когда наступает крах? Когда издержки превышают расходы — когда половина боекомплекта ссыпается в ящик для рассыпухи! Чтобы это не произошло, люди должны работать в жестких рамках — все издержки должны быть обоснованны.
Рабочая поверхность деталей с нанесенным защитным покрытием оплавляется импульсным сильноточным электронным пучком. При этом в поверхностном слое изменяется микроструктура и фазовый состав, а сама поверхность становится полированной. В результате скорость диффузии кислорода внутрь защитного покрытия уменьшается в два раза. Срок службы деталей соответственно увеличивается более чем в два раза. Если бы мы использовали простую технологию «сложения», позволяющую наносить на рабочую поверхность детали износостойкую пленку методом простого окунания детали в волшебный «омолаживающий» раствор, то наши заказчики взяли бы мешок деталей, нашли бы ведро этого порошка подешевле и повторили бы наш производственный процесс у себя на кухне. Мы с помощью предложенной технологии можем покрывать рабочую поверхность любой сложной конфигурации тонкой прочной пленкой, лишая наших заказчиков и конкурентов возможности, отделить один компонент от другого. Новая технология способна повысить износостойкость наших деталей в несколько раз, но для этого необходима интеграция первоначальных ее компонентов — без этого успешное комбинирование невозможно.
Группа научных работников, владельцев концерна, обладающая оборудованием и технологиями, одновременно являлась высшими менеджерами компании. Им трудно было решиться на четкое разделение власти и ответственности. Это привело к расколу: одной из составляющих концерна достались производственные мощности, другой — только малая, второстепенная часть производства и вся команда дистрибуторов. Эта вторая половина развивалась так успешно, что началась полная неразбериха для лояльных потребителей, воспитанных под единым «брендовым зонтиком» концерна. Менее успешной, производственной части расколовшегося концерна, пришлось менять название, принося в жертву независимости от конкурента нишу на рынке, завоеванную с таким трудом.
Так концерн, состоящий из двух основных подразделений — производственного и торгового, — проиграл в борьбе между теми, кто производил продукцию, и теми, кто ее реализовывал. Поэтому наш бывший конкурент пришел к нам. Случайно ли участие Чирика в этом процессе интеграции? Я не знаю, но его присутствие сделало сделку перспективной. Этому парню с пробитой осколком головой удалось объединить под своим контролем весь акционерный капитал, что позволило в результате передачи, в соответствии с передаточным актом, всех прав и обязанностей реорганизуемой компании образовать новое акционерное общество. Попытка старых акционеров повысить капитализацию компании оказалась слабым способом защиты.
Потери капитала являются неотъемлемой частью таких операций. Для неискушенных и чувствительных инвесторов это стало последней каплей. В отличие от старых управляющих, Чирик не стал успокаивать их тем, что весь рынок испытывает падение цен. В результате инвесторы сдались и забрали свои деньги, неся потери, которых можно было бы избежать или даже обернуть в прибыль. Нет необходимости говорить, что для них этот поезд ушел навсегда. Чирик был единственным, кто не стал сдавать свой билет. Разумно ли судить об успехе на основе показателей за шесть месяцев, если этот парень стабильно демонстрировал свою способность приносить высокие доходы в течение последних двух лет?
Все деньги, вырученные от продажи квартиры, ушли на взятку банкиру, гарантирующему крупный кредит в другом банке. Компанию, разрываемую склоками учредителей, Чирик накачал «свежим», взятым в долг акционерным капиталом, что позволило ему получить часть бизнеса учредителей. Предложенное им перекрестное владение оказалось филигранным способом защиты, позволившим обеим конкурирующим сторонам синхронизировать гарантии в отношении принадлежащих им пакетов акций. Если мы хотим свободы, нам надо самим позаботиться о себе — мы не можем положиться на других в надежде, что они обеспечат нас смыслом жизни. Чирик четче этих парней представлял, кто он, куда движется, с кем хочет сотрудничать и встречаться. Новая система была готова поделиться своей прибылью со своими талантами, понимающими, что будущее сегодня дороже, чем деньги.
Акционерам не нужны были в тот момент деньги, — им нужны были гарантии будущей определенности. Люди просто хотели открыто смотреть друг другу в лицо. Они не хотели, чтобы в воздухе повисала неловкая пауза после того, как-то называл имя их работодателя. Они, как все творческие люди, стремились к самореализации, а потом уже ко всему остальному. Чирик не стал потребительски относиться к главному капиталу компании — знаниям и опыту сотрудников.
Если вы не в состоянии справиться со своими сотрудниками, как вы собираетесь справиться со своими клиентами? Чирик не стал повторять чужих ошибок. Доверившись людям, он оставил детали на их усмотрение, укрепив лишь профессиональную структуру и структуру процессов. Его мораль была проста и понятна: твоя обязанность — решать свои проблемы. При этом каждый делал свое дело, а Чирик лишь управлял цепочкой взаимоотношений компании с собственными сотрудниками, с клиентами, партнерами и конкурентами. Деньги стали просто следствием достижения другой, более важной цели — создания системы, в которой управляли бы действие и знание.
Трудно было решить такую задачу инвалиду, просто передвигая стрелочки на графиках и штрихуя клеточки в виртуальных моделях планируемых бизнес-процесов. Создание нового, это как сборка мозаики: сырье и материалы, дистрибуция, администрирование и капиталовложения. Лишь закопав прежние источники дохода, можно стимулировали поиски новых. За Чирика эту неблагодарную работу проделали его предшественники и конкуренты. В этих условиях оставалось конкурировать только с самим собой, соревнуясь, кто быстрее из осколков былого благополучия сложит новую картинку. И «синоптики» не подвели. Научные работники, эти бывшие менеджеры-неудачники, неожиданно предложили использовать когда-то разработанную ими новую технологию для повышения износостойкости деталей. Дальше все было просто.
Вы сильны ровно настолько, насколько об этом знают другие — нужны были партнеры, которые позволили бы компании стать на рынке самой собой. На рынке отличаются либо ценой, либо качеством. Их предложение о сотрудничестве для нас было выгодным: неповторимость их технологии давала небольшое повышение в цене, но вызывала такие большие последствия! Когда появляется возможность выбрать лучшее, зачем искать похуже? Преданные партнеры и лояльные клиенты — это трофеи на информационно-ценовой войне, которую вел Чирик. Ему нужны были союзники на этом фронте.
Суть обсуждаемой сегодня сделки — интеграция. Они — увеличат мощности и расширят сеть сбыта, мы — усовершенствуем свою технологию и дополним производственную цепочку. Хотя они сами могут купить у нас наши же детали и, обработав их с помощью своей технологии, выйти на рынок, который уже до них «попилен без опилок». Такой традиционный стиль выхода на рынок сводится к одной стратегии — «купить и держать», причем прибыль удастся получить только при повышении цен. Иначе ему потребуется снайперское терпение, чтобы воспользоваться текущими корпоративными событиями. Мы для Чирика потенциальные партнеры — ему нужна ниша на рынке, которую мы можем расширить с его помощью. Он для нас партнер — нам нужна его компетентность в вопросах повышения износостойкости деталей. Дело за малым — начать сделку и закончить ее достойно, без сбоев и других «печальных» историй. Сделаем своего конкурента партнером — переведем его с мелкого опта на крупный. Если его идеи лучше, чем наши, надо делать его своими партнером или бросать свою работу.
— Приглашай человека на переговоры. — Протягиваю Паше на подпись заготовленный заранее ответ с нашим встречным предложением.
— Кто тебе его рекомендовал? Ты знаешь, какая у него была последняя сделка? — Паша, мгновение поколебавшись, ставит свою подпись.
Уверенность как мера компетентности выполнила свою функцию — убедила в правильности принятого решения!
Не информированные участники — проклятие любой сделки. Паша ничего не знает о моем знакомстве с Чириком и Прицелом. Как технично свести их обоих, оставаясь самому в тени? Как скрыть, что они оба — патроны из одного ящика с рассыпухой? Мое беспокойство о возможном будущем происшествии совсем не значит, что оно произойдет. Паша с Чириком сами вполне могут изменить свои шансы в направлении того будущего, которое предпочтут прожить. Пусть они сами беспокоятся по поводу своего общего прошлого. Паша, как и Чирик, хранит свое прошлое в кладовке — месте, где раньше жила его вера. Будущее для него сегодня — это совместно созданная реальность всех, кто в нем участвует. По сути, его будущее такое, каким он соглашается его считать. В этом оно не отличается от его прошлого. Единственное отличие в том, что будущее для них обоих — это то, что «еще не произошло». Для меня же их будущее — это уже факт моего настоящего.
Каждый любой отдельный факт — это лишь фрагмент информации, содержащейся в конкретном событии из нашей жизни. Последовательность событий формирует обстоятельства, обстоятельства формируют ситуацию, ситуации формируют правила. Факт — основная единица данных, на основании которых мы вырабатываем свои жизненные правила. Правила — это последовательность действий, необходимость выполнения которых определяется ситуацией. Правило состоит из двух частей: левая часть — условия, выполнение которых позволяет нам применить правило, и правая часть — совокупность действий, которые должны быть выполнены, если правило применимо. Если выполняются условия левой части — правило активируется. Активация правила — это команда на его выполнение.
Бывает, что левая часть правила пуста — условия его применения еще неопределенны. Это делает правило безусловным. Для активации безусловного правила необходимо наличие в списке исходного начального факта — причины, сформировавшей всю данную последовательность фактов, сформировавших этот безусловный переход. Безусловные правила часто инициируют смену жизненной ситуации, — обнуляя список ранее активированных правил. Так происходит безусловный переход к новому этапу нашей жизни — очистка кладовки от рассыпухи. Без видимых причин меняются жизненные обстоятельства, и мы оказываемся в совершенной новой и непривычной нам ситуации. Факт моральной ревизии становится исходным — причиной, формирующей новую последовательность фактов. Так меняются обстоятельства, и так рождаются судьбоносные ситуации.
Судьба — это люди, участвующие в формировании обстоятельств нашей жизни. Зная факты из прошлого, нетрудно определить и жизненные правила человека. Зная правила поведения в конкретных ситуациях, можно легко предсказать последовательность будущих поступков. Влияя таким образом на обстоятельства жизни, можно довольно точно формировать конкретные ситуации, соответствующие жизненным правилам интересующего нас человека. Меняя ситуацию — меняешь обстоятельства. Правда, повышая таким путем продуктивность, одновременно снижаешь жизнестойкость.
— Что ты вечно держишь эту фотографию в столе? Поставь ее в рамку и не прячь — тебе ведь нечего стесняться! — Я беру в руки черно-белый снимок и, внимательно разглядев, возвращаю его Паше.
Мы живем в обществе эффективного спроса и предложения. Для успешной карьеры очень важно выглядеть молодым и матерым — молодости принадлежит будущее. Фотография из прошлого сделает тебя этаким молодым зайцем с повадками старого волка. Этой фотографии будет достаточно для кристаллизации новых отношений.
Согласитесь, разве трудно предсказывать будущие события, зная факты из прошлого? В жизни, как на войне — без хорошо продуманных изящно выполненных операций ну никак не обойтись.
Паша по кличке Телеграмма служил во взводе, которым командовал прапорщик по кличке Дым. Дым погиб в Афганистане, когда его дочери было четыре года. Желая вернуть свой долг прошлому, Паша нашел дочь своего погибшего командира в самый трагичный для нее момент. Мать Оксаны заболела, когда девочке было пятнадцать. Дочь ухаживала за ней с безумным рвением и усердием в течение трех лет. Кроме того, она еще пыталась подрабатывать и учиться — пенсии за погибшего отца, чтобы прокормиться и лечить больную мать, им не хватало. В первый год после окончания Оксаной средней школы мать умерла. В ту зимнюю ночь девушка была возле умирающей одна. Паша сделал все, чтобы помочь ей справиться с бедой. Желая восстановить разбитую горем надежду, он рассказывал Оксане про отца, которого она не знала. Желая сгладить боль и стыд от воспоминаний, Паша придумал для девушки красивую сказку про добрых парней. Я был первым, на ком он опробовал свою новую историю. Мы тогда гуляли с ним по парку и, слушая его, я четко видел в его сюжете влияние прочитанных им книг и услышанных от кого-то историй. История про добрых парней была проекцией Пашиного прошлого, от которого он так мечтал сбежать, на его настоящее.
Теперь Паша для Оксаны добрый парень — устроил ее к себе на работу секретарем, оплачивая ей учебу. Но с той поры, как Оксана услышала Пашину сказку о добрых парнях, она возомнила себя принцессой. Каждая принцесса — потенциальная невеста. Истории всех принцесс заканчиваются свадьбой с прекрасным принцем. Оксана готова трудиться не покладая рук, чтобы в день торжества рассказанной ей сказки маленькая корона достойно венчала ее головку. И чтобы Паша, который и не догадывается, что он принц, был совершенно покорен и ослеплен доставшимся ему счастьем. А принц действительно и не догадывается, кто он такой для Оксаны на самом деле. Когда-нибудь она приблизится к пониманию того, кем на самом деле был в прошлом Паша. Меня бросает в дрожь при мысли о том, что может за этим последовать! Я не знаю, что при этом Паша потеряет, но я знаю точно, с чем он останется.
На рабочем столе «кропаля» по кличке Телеграмма пожелтевшая черно-белая фотография его прошлого мгновенно сменится цветной фотографией его будущего. Цветной снимок в импозантной рамке запечатлит момент сбывшейся волшебной мечты — царственно-прекрасная невеста и ошалело-счастливый жених.
Этот испуганный войной упрямец усвоил, чего не следует делать, а это уже кое-что. Ничто не может служить заменой опыту жизни под гнетом войны и избавлению от этого гнета. Наши жены — ружья снаряжены.
Патрон ПММ 9 х 18. КЕГЛЯ.Осень 2002 год.
Шесть веков назад на старой дороге, ведущей из Новгорода в Нарву, новгородцы воздвигли каменную крепость на реке Луге — Яму. Ям-город частенько менял своих хозяев. Северная война сделала его окончательно русским. Указом Петра освобожденный город был переименован в Ямбург. Восемьдесят лет назад, в память о руководителе эстонских коммунистов Викторе Кингисеппе, Ямбург переименовывается в Кингисепп.
К началу двадцать первого века в ста сорока километрах от Петербурга жили своей жизнью пятьдесят тысяч жителей — пятьдесят тысяч совокупностей атомов, достаточно стабильных и обыкновенных, чтобы иметь собственное имя. Правда, участковый милиционер Кегля был единственным в своем роде, — он так давно портил жизнь местным бродягам, что уже не имело смысл даже помнить его настоящее имя, просто Кегля и все.
Что может быть в большей мере явлением случайности, как не рождение Кегли? Дарвиновское «выживание наиболее приспособленных» — это на самом деле частный случай более общего закона выживания. Конечно, отсюда не следует, что существование столь сложных объектов, как Кегля, можно объяснить на основе одних только принципов Дарвиновской теории. Отсчитав нужное число атомов в пустую пивную бутылку, бесполезно встряхивать этот гормональный коктейль, ожидая, что молекулы сложатся в нужную нам структуру, и из стеклотары выпрыгнет готовый участковый с фигурой кегли! В этом случае форма естественного отбора состояла просто в выборе стабильных форм и отбрасывании нестабильных. Нет нужды придумывать какую-то предначертанность истории его рождения. Достаточно было сперматозоиду отклониться на десятую долю миллиметра, и Кегля не родился бы. Никакой другой пример не может лучше выявить истинных признаков случайности. Кегля — это сперматозоид, который прогрыз презерватив, это воля случая, это закономерная последовательность событий, причина происхождения которых нам не известна. Никто не мог видеть, как это происходило. Возможно, что просто произошла какая-то рудиментарная эволюция молекул с помощью обычных физических и химических процессов. Существует несколько соперничающих теорий о его рождении, но у всех у них есть некоторые общие черты — случай свел две клетки различных полов, каждая со своей стороны содержала те элементы, взаимодействие которых было необходимо для создания этого милицейского гения, изменившего судьбы многих людей. Это описание, вероятно, не слишком далеко от истины. Рождение Кегли должно было произойти по определению. В этом нет ничего таинственного. Цель существования Кегли была проста: искоренение преступности методом профилактики.
По указу Президента РФ на участкового должно приходиться три с половиной тысячи человек населения. Обязанности участкового, по приказу номер двести тридцать один — это солидный список. Главное в нем — профилактика преступлений. Поэтому участковый обязан: обходить квартиры, встречаться с населением, контролировать судимых, психически больных, семейных дебоширов, присматривать за трудными подростками, проверять, как хранится оружие у охотников. Сюда же попадает: проверка паспортного режима, правил торговли, санитарного состояния города (в том числе и выгула собак), всех учреждений на участке. Участковый обязан доставлять пьяных, мелких хулиганов, участвовать в раскрытии преступлений, выполнять поручения следователей, дознавателей. И, наконец, разрешать жалобы и заявления, поступающие от граждан. Грамотный, добросовестный участковый Кегля качественно обеспечивал безопасность жизни граждан на своем участке.
В городе жили законопослушные граждане и преступники. Разворачивание капиталистического способа производства везде ведет к росту преступности, развитие техники — лишь ускоряет этот процесс. Громадное количество законопослушных граждан каждый день оказывалось перед дилеммой — нарушить закон или умереть с голоду. Принуждение их следовать закону было равносильно вынесению смертного приговора. А в такой среде все, изначально склонные к криминогенному поведению, оказываются просто в родной стихии. Одних только зарегистрированных истребителей дичи на участке Кегли насчитывалось почти сотня человек — рота ополченцев с двустволками! Только один этот пример технического прогресса, неадекватно используемый в условиях современной реальности, способствовал криминализации граждан города.
Принцип презумпции невиновности прост: не пойман — не вор. Обвинять можно только обоснованно. Чтоб не было оснований для обвинения, нужно хитрить и скрывать незаконные и аморальные действия ради своей выгоды. Поэтому число потенциальных преступников росло, менялись нравы — чтобы жить, нужно быть преступником, честному человеку практически не остается места в жизни. При таких обстоятельствах оставался только один способ профилактики преступности: сделать криминальную деятельность невыгодной для нарушителя.
Механизм управления динамикой общественной морали был прост, и базировался на «общественном условном рефлексе». Весь быт Кегли, помещавшийся в однокомнатной квартире его матери, диктовал это решение. Бытовые трудности, умело создаваемые Кеглей нарушителям закона и их потенциальным сообщникам, действовали подобно прививке от оспы. Эта «торговля проблемами» не давала проявляться преступным наклонностям — они оставались нереализованными, и тлели, словно угли под слоем пепла. Кегля умело воздействовал на нарушителя еще до совершения им преступления. Продавая бытовые и административные проблемы, участковый ставил будущего злодея в такие условия, когда для собственного выживания тому самому приходилось принимать меры по противодействию собственной же преступной деятельности. Каждый житель Кингиссепа известен лишь частично и однобоко: как случайный встречный — на улице, в транспорте, в магазине, в больнице, как сосед, как член семьи, как коллега. Человек, затерянный в толпе, отчужденный от конкретного «общака», в условиях разрушения традиций и образа жизни, разжигаемый соблазнами рекламы, завистью, склонен впадать в состояние деморализации, переходящей в аморальность. Для преступника это значило — законопослушание.
Нарушитель порядка, словно волк, окруженный красными флажками, заботливо развешанными Кеглей, вынужден был принимать все меры для своего выживания. Одной из таких мер была активная деятельность по обеспечению себя необходимыми ресурсами. Выжить же за счет только воровства вор уже не мог. Работать в условиях тотального воровства становилось бессмысленно — его окружали такие же, затравленные Кеглей бродяги. Оставалось или умирать, или самому бороться с воровством конкурентов. Избегая наказаний, нарушитель и не знал, что борется сам с собой, и не беспокоился об этом. Эта борьба происходила без недобрых чувств, да и, в сущности, вообще безо всяких чувств. Эти невольные помощники Кегли и делали самое нужное дело.
Карьера преступника заканчивается в суде, когда выступает свидетель. Больше свидетелей — короче карьера. Свидетелей было достаточно — «общественно условный рефлекс» срабатывал как сигнализация. Перевоспитание коллективом становилось неизбежно. Кегля просто воздействовал, а не наказывал! Но времена Аниськиных прошли. В мир маленького Кингисеппа внезапно пришла новая форма «стабильности» — Костя Ли.
На территории участка Кегли находилась собственность — автостоянка местного авторитетного буржуя Кости Ли, прозванного так за манеру подражать в драках известному китайцу. На охраняемой территории стоянки рос старый могучий дуб, под кроной которого располагалась будка охраны. Пивной ларек у ворот стоянки, раскидистый дуб, будка охранников стоянки были своего рода местным мужским клубом. Владельцем клуба был Костя Ли.
Уголовный авторитет не вечен, он преходящ. Старые судимости уходят в небытие, подобно пачке карт, полученных каждым из игроков и отыгранных вскоре после сдачи. Битые карты — это оперативные связи. При их тасовке ничего не происходит. Они не разрушаются, они просто меняют партнеров и продолжают играть дальше. Все, что выходит из внутренних органов, не пропадает зря.
Костя Ли и Бизон, начальник охраны стоянки, которого Кегля прессовал еще по малолетке, недолюбливали старого участкового. Эти два стабильных объекта уголовного мира Кингисеппа сильно различались только внешне. По основному химическому составу они были довольно схожи. Результаты жизнедеятельности их внутренних органов были представлены молекулами, которые в своей основе одинаковы у всех живых существ — от бактерий до слонов. Каждый отдельно представлял собой лишь временное транспортное средство для доставки прямо к дубу короткоживущей комбинации сортов пива, что продавалось в ларьке, у стоянки. Кегля не был исключением — пил пиво как и все. Все началось с Бизона, который сделал замечание Кегле, когда тот примостился отлить в тени дуба.
Отдельный организм оказывается достаточно дискретным, пока он живет своими физиологическими потребностями. Боже, как недолго это длится! Почки у ветерана внутренних органов уже не справлялись с количеством выпитого им пива, поэтому прерывать начатое не было смысла, так же как и наказывать хама. Оставалось только воздействовать всей тяжестью своих полномочий. Как старый опер, Кегля как никто другой знал, что Костя Ли делал деньги не на оказании охранных услуг испуганным частным владельцам автотранспорта — Костя давно и успешно занимался продажей угнанных машин, без стеснения пользуясь автостоянкой, как перевалочной базой.
Делать прямые угрозы Косте было катастрофически опасно, поскольку родные правоохранительные органы города были сами предельно криминализированы, и могли легко, по заказу, сфабриковать обвинения против собственных нелояльных сотрудников. Необходимо было грамотное воздействие. И Кегля, этот универсальный солдат закона, не подкачал — закончив слив, он произвел следственное действие.
У Бизона была затребована документация на автомобили, находящиеся на территории автостоянки. Составлен акт осмотра, с понятыми — все как положено. Вот здесь-то и прийти бы в голову Бизону теории Дарвина в самой простой ее форме — в форме русской клюшки для игры в хоккей с мячом! Но каждый индивидуум уникален. Бизон ехидно улыбался вслед удаляющемуся Кегле, вручившему ему копию протокола осмотра. Этот воспитанник детского спортивного клуба и не осознавал, что купил своему хозяину проблему, решение которой находилось далеко от родного Кингисеппа.
Сегодня создание информационных систем, это основное направление повышения эффективности системы противодействия преступности — средство сокращения общественных затрат. Поэтому подготовка к проведению решающей фазы процедуры воздействия отличалась от проведения классических следственных действий Кегли тем, что в этом случае весь непрерывный поток действий и промежуточных решений подлежал оценке по критерию конечной эффективности идентификации джипа, припаркованного на стоянке Кости Ли. Джип, подобно компасу, указывал Кегле перспективное направление его дальнейших действий.
На следующий день, по старчески щурясь сквозь очки в поломанной оправе, Кегля надиктовал молодому лейтенанту федеральный запрос о паре иномарок, ночующих уже месяц без хозяина на стоянке у Кости Ли. К бумажке старика отнеслись с разумной долей скептицизма. В масштабах времени, отпущенного каждому человеку, события, вероятность которых ничтожно мала, принято считать практически невозможными. Именно поэтому мало кому удается получить большой выигрыш в футбольной лотерее или хотя бы вернуть угнанную машину. Кегля в своих оценках вероятного и невероятного не привык оперировать сотнями миллионов лет — сроки его действительности были четко прописаны в уголовном кодексе. Даже если бы он заполнял карточки спортлото еженедельно на протяжении ста миллионов лет, то, по всей вероятности, сорвал бы меньший куш, чем в тот день, когда пришел ответ на его запрос — джип Toyota Land Cruiser, что ночевал на стоянке Кости Ли, уже два года числился в угоне! Вот что означает переход правоохранительных органов от ремесленной деятельности к индустриальной!
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. Прицел.Ноябрь 2002 года.
Все, чем занимаются люди — это ни на секунду не прекращающийся, неистовый, маниакальный поиск доказательств собственной правоты. И лишь попутно они решают мелкие задачи. Тринадцать-четырнадцать тысяч дней в среднем прожили на Земле Шуруп, Паша-Телеграмма, Пуля, Чирик, Буба и я, каждая секунда нашей жизни была заполнена этим поиском. Задача отстоять свою позицию настолько важна в жизни, что она часто ставилась нами выше, чем сама жизнь. Пешеход, сбитый машиной при переходе улицы на зеленый свет, полностью прав: зачем смотреть по сторонам, когда его очередь переходить?
Я сижу на скамейке возле песочницы уютной дворовой детской площадки и наблюдаю за малышом, который целеустремленно бегает вокруг площадки. Упакованный в «надутый» комбинезон и спешащий по своим бестолковым делам карапуз вдруг натыкается на другого малыша, вставшего из песочницы и направившегося к маме, сидящей на соседней со мной скамейке. Оба малыша от столкновения падают и начинают громко реветь. Взволнованная мамаша, отряхивая, поднимает свое зареванное чадо, и начинает причитать вместе с ним. Другой, захлебываясь слезами, бежит в поисках поддержки к сидящей рядом со мной пожилой даме, видимо бабушке. Та растерянно отряхивает шкета и, успокоив его, просит показать, как все произошло. Ребенок совсем не против все повторить. Сначала он показывает рукой на второго участника столкновения: «Это вон тот мальчик!». Бабушка заинтересованно спрашивает: «Как это у тебя получилось?», и просит изобразить, как он бежал, и где он столкнулся с мальчиком. Внуку приходится сделать это несколько раз, прежде чем до бабушки «доходит», как все произошло. Боль к этому времени у малыша прошла. Бабушке остается только вернуть внимание внука к тому, что он делал до столкновения: «Так куда ты бежал?». И малыш снова радостно бежит дальше вокруг площадки. Я смотрю на забывшего о недавней боли малыша, на пожилую женщину, и понимаю: первый способ помочь человеку — помочь ему медленно повторить ошибку — посчитать «рассыпуху» и «перегрузиться новым БК к новому рейду».
Меняя условия жизни человека, можно заставить его делать любые выводы из любых исходных данных и считать их абсолютно логичными — достаточно заставить его не считать рассыпуху. Человек не замечает того, что привычно, и поэтому не воздействует на неправильность своего существования. Верность привычкам — постоянное течение мыслей, чувств и поступков. Так и идут по жизни люди. Верным и размеренным, твердым шагом вперед и не отклоняясь, темной массой со склеенными между собой частицами, как инертно движущийся поток. Я не хотел бы такого шага, такой поступи и такого рода верности в раз принятом направлении. Жить как жил, не изменяя того, что полагалось бы изменить. Не принимая всерьез протезы, приводящие к боли, к непониманию и к обиде на окружающих.
Мое тело, лишенное ног, хочет жить своей самостоятельной жизнью. Оно обладает качествами, которые желает проявлять. В нем заложены частицы самостоятельной воли — жажды проявления. Пока оно живо, оно желает проявляться. Протезы тоже имеют привычки и обычаи своего проявления. Привычки эти усваиваются так же, как усваиваются болячки, натертые им. Эти привычки очень глубоки и трудноискоренимы. Беда только в том, что критическое отношение к этим привычкам — большая редкость для безногих. Кому в радость перебирать закрома собственных кладовок, хранящих такие дорогие и бесполезные в нашей жизни вещи?
Не надо жалоб, не надо проклятий и не надо возмущений. Всего этого не надо. Стремиться к порядку действий — вот что надо, и что следует делать. Приучаю себя прогонять нечистоту: выношу мусор, хожу в чистом, омываю свое тело и слежу за чистотой поступков. Легкость движения зависит от легкости восприятия, от быстроты всех реакций и от подвижности духа. Ищу легкости в восприятии и в отдаче.
Тело на протезах должно быть управляемо, оно должно быть в подчинении при всяком передвижении и при каждом действии. Не надо бояться казаться в глазах людей странным, если они увидят эту необычную для них подвижность. Сил у меня много, но тратить их приходится, рассчитывая на возможность осуществления. Я могу больше, чем делаю, и то, что могу, не выливается в действие. Это потому, что протезы словно преграда — мелкая, ничтожная, но мешает. Когда-то это была глыба на моем пути, но ее уничтожил взрыв обстоятельств. Сегодня это мелочи жизни, мелкие мысли, мелкие чувства — их не выбросить и не изменить, как кучу щебня, оставшуюся после взрыва. Протезы рождают боль и беспомощность — эти мелкие куски былых проблем необходимо уничтожать бдительно и старательно. Работать над этим приходится неустанно. Вот в этом мое дело на данном этапе — раскачивать и уничтожать инерцию этой кучи щебня, во всех ее видах.
Не ожидая для себя ничего от этой грязной работы, получаешь нечто большее, чем можно было бы ожидать. Это большее оказывается совсем иного рода, иного качества, нежели можешь себе представить, и оно появляется только тогда, когда не ждешь и не желаешь для себя ничего, кроме как возможности осторожно собрать из осколков — в попытке все исправить — однажды уже совершенную ошибку.
Но я поумнел, кажется — учусь умению производить новые решения, подходящие к ситуации, как патрон к стволу — по калибру. Сейчас я свои «патроны»-решения делаю сам. Оказывается, нужные решения находятся так же легко, как холодное пиво летом в большом городе. Достаточно только, принимая все последствия своих поступков, быть мужественным в испытаниях. Решившись на этот опыт с самим собой, жду результатов. Делаю так, и получается так — вот так и живу. Тяжелый труд и успех сопутствуют друг другу в моей жизни, но успех не зависит почему-то от количества труда. Да я и не боюсь узнать, что причина моих неудач я сам. К счастью, причиной успехов являюсь тоже я.
От автора
Любой раздражитель, утверждал Павлов, может вызывать всевозможные произвольные (а не только определенные) реакции. Условный рефлекс характеризует возможность произвольной связи между раздражителем (стимулом) и последующей реакцией. Осознание этой произвольности на уровне поведения и человека, и животных принесло мировую славу И.П. Павлову. Всему, с чем мы сталкиваемся, мы приписываем значение. Тем самым слова «пуля», «патрон» выступают в этом рассказе как стимул, как знак, который может иметь множество различных значений для воображения читателя. Все эти значения объединены мной в одно слово — «рассыпуха».
Проблема, однако, в том, что у любого образа, создаваемого у нас в сознании, может быть сколько угодно значений. Произвольность такой связи не означает ее непредсказуемость. Однажды присвоенное значение далее не сохраняется. При этом в естественной речи у любого слова все равно может быть много значений. Например, слово «пуля» обозначает не только часть патрона, но и форму, целенаправленность, стремительность, точность. Пример этого слова из четырех букв при желании и по предварительной договоренности может означать что угодно. С другой стороны, разные слова могут быть синонимами — иметь одинаковые значения. Все частные значения слов «пуля» и «патрон», «боекомплект» в этом рассказе могут указывать читателю на один и тот же объект. Все эти значения легко и непротиворечиво соединились между собой в образе героев коротких историй.
Думаю, что читатель, желающий предугадать будущие события, согласится с тем, что, выстраивая повествование с помощью таких образов, невозможно сразу охватить все происходящее в судьбах отдельно взятых людей. Поэтому пришлось этот спекшийся пирог разрезать на слои — отдельные истории. Делать это я старался аккуратно. В основе их — реальные события в судьбах реальных людей. Я просто в двух-трех предложения постараюсь закончить каждую из них.
Чирик так и не встретился с Шурупом — Шуруп пропал без вести осенью 2002 года, где-то между Казанью и Пермью, когда гнал свой джип из Кингисеппа. Что у них там произошло, никто так и не узнает. После его отъезда из Кингисеппа Кеглю и Костю Ли никто больше не видел — ни живыми, ни мертвыми.
Дочь Дыма стала проклятием в жизни Паши-Телеграммы, который продолжает плодотворно сотрудничать с Чириком.
Пуля нашел Бубу — Бубновского Витю. В ходе этой встречи выяснились интересные моменты. Работая врачом в МЧС, Витя ни сном ни духом не ведал об истории, которую Гриша рассказал Чирику про случай на приеме у проктолога. Буба и Гриша никогда не встречались, Гриша был на приеме не у Бубы, а у его однокашника — соседа по комнате в былые студенческие времена. Он то и «продал» Грише, брату погибшего Болта, историю, рассказанную когда-то ему Бубой. Вспомнив про Кропаля, Витя уточнил один важный момент. При том злополучном походе к кяризу молодой солдат Кропаль не уронил гранату — он специально бросил ее под ноги Бубы, чтобы проверить, как это можно действовать быстрее трех секунд. Витя не подвел Кропаля, но очень сильно испугался и на всю жизнь запомнил смеющиеся глаза этого парня. Именно в оправдание собственного страха Витя выдумывал все свои теории. Сейчас он этим уже не занимается — жизнь сама все расставила по местам в его голове. Где сейчас этот смелый испытатель Гырдымов Саша?
Такое взаимодействие всех этих историй не случайно. Судьба — это люди, окружающие нас. Кто-то сам пишет свою историю, кто-то — под диктовку. Кто-то — черным по белому, кто-то — белым по черному, кто-то серым по серому. Кто-то ждет, что его возьмут в каманду-обойму, кто-то сам забивает свой магазин. Многих война бросила, как патроны — в ящик с рассыпухой. Быть пулеметным патроном в куче автоматной рассыпухи — это значит, что ты так и не выстрелишь в этой жизни.
Я лишь хотел рассказать об окружающих меня людях, заполнивших мою жизнь своими историями, словно ящик рассыпухой. Если эти истории для кого-то показались неубедительными ответами, и приводимые в них аргументы — не вескими, то в любом случае это будет неплохим началом в самостоятельном, честном и непредвзятом исследовании истории собственной рассыпухи.
Книжный рынок местные называют «Яма». На ящиках и лотках, кто во что горазд, лежат книги, журналы, альбомы с марками, спичечными этикетками, почтовыми открытками. Особняком трутся нумизматы. Знают друг друга в лицо. Ничего не показывают, перешептываются, обмениваются номерами телефонов и расходятся. Более общительны коллекционеры значков, орденов и медалей. Интересуюсь — что-нибудь про войну в Афганистане есть? Вон, подойди к тому, — показывают на кекуса, довольно зашарпанного вида. Подхожу.
Вытертая китайская ветровка с несмываемым иероглифом на всю спину. Спортивные когда-то плечи. Прямая спина. Ноги — на ширине плеч. Руки не болтаются — прижаты. Голова — сквозь короткий ежик седых волос виден большой шрам надо лбом. Возраст — лет сорок. Взгляд: первые секунды — внимательный, оценивающий, мгновенно стекленеющий от родившегося безразличия. Белки глаз желтые. Под глазами мешки — почки не успевают прокачивать выпитое. Печень при ходьбе наверняка «стучит» по коленям. На его лотке вижу образцы генштабовских карт, альбомы с черно-белыми фотографиями. Беру альбом, листаю. Фотографии — копии, кадры чьих-то историй и судеб. Распечатаны на хорошем принтере, отретушированы, собранны по тематике — Джелалабад, Кандагар, Кабул. Приятно удивила подборка цветных пейзажных слайдов Суруби и Бамиана.
— Что-нибудь про Кандагар еще есть? — спрашиваю, возвращая продавцу альбом с фотографиями площади с пушками, элеватором — еще без позиций батальона, поворотом на Рейгу.
— Есть. Посмотри. — Протягивает обычную папку для бумаг с тряпочными завязками.
Обращаю внимание на его руки. Время, преобразованное в жизненный опыт, застыло в старой золотой модели часов EDOX. Потертый кожаный ремешок часов невыгодно подчеркивает тонкое запястье, узкую кисть с длинными пальцами, с коротко обкусанными ногтями. Наколок на кистях рук нет, собственно, как и характерных шрамов от порезов и ссадин. Открыв папку, замираю в удивлении. В ней собраны приказы по армии, боевые распоряжения по разведке, приказы командиров частей — все по сороковой армии, с регистрационными штампами и номерами спецотделов, подписями даже печатями! Документы — копии, но в отличном состоянии! С замиранием сердца начинаю листать. Подшивка собрана по годам. Ищу свой призыв. Джелалабад, Кабул, Газни. Есть — Кандагар! Всего несколько листочков. Начинаю читать и не сразу замечаю руку продавца, протянутую к папке в нетерпеливом жесте ожидания.
— Че денег? — спрашиваю раздраженно.
— Десять баксов за листок, — отвечает хозяин клада, не пряча глаза и не смущаясь.
Неплохой бизнес.
— Откуда копии? — спрашиваю.
— Прокурор? — отвечает вопросом на вопрос.
— Нет, просто интересно.
— При выводе кто-то потерял, а кто-то нашел. Я лишь купил копии. Брать будешь?
— Да, возьму вот эти три. За 1982 год, по Кандагару.
Так я приобрел на «Яме» еще одну версию своего прошлого — официальную.
Чтение документов я отложил на вечер, чтобы в тишине и одиночестве окунуться в мир прошлого. Долгожданный вечер настал. Сажусь на кухне за стол, закрываю плотно дверь. Беру из холодильника бутылку водки, уже нарезанную и разложенную по тарелке селедку. Аккуратно нарезаю ломтиками черный хлеб. Сервирую стол — вилка, нож. Что еще? Так — стопку! Теперь все — готов к погружению.
Основательно усаживаюсь за столом. Беру в руки листок. В левом верхнем углу штамп: копия номер два; регистрационный номер 3205; дата — 2.10.1982 г.; войсковая часть — полевая почта 71176. В правом верхнем углу: секретно; экземпляр номер два; серия «ВН». В верхней части листа, по центру: командиру 70 ОМСБР; боевое распоряжение по разведке 40 армии номер два дробь ноль сто десять; командный пункт — шесть километров юго-западнее Кабула, время — 20:00, дата — 28.9.82 г.; карта (масштаб) — 200.000, издание 1980 года. Ниже идет машинописный текст(грамматика и стилистика оригинала полностью сохранены автором).
В течение августа-сентября сего года основной приток караванов с вооружением отмечался на Восточном (провинция Пактия) и Южном (провинции Кандагар и Гильменд) направлениях. Караваны двигаются как днем, так и ночью. В целях сохранения живучести мятежное руководство приняло решение дробить караваны на мелкие — два-пять животных с восьмью-пятнадцатью сопровождающими и охраной. Крупные караваны в настоящее время, как правило, не идут. В тактике передвижения караванов отмечены случаи, когда небольшие по составу (два-три вьючных животных) идут после двенадцати часов дня в жаркое время суток, когда применение авиации затруднено. В утренние часы движение караванов значительно снижено.
Проведено ряд мероприятий по усилению охраны государственной границы в провинции Кандагар (активно оказывает помощь пограничникам местное население), улучшена охрана Кветта — Кандагарского направления.
Группировки мятежников выявлены:
— в провинции Кандагар — шестьдесят один отряд общей численностью до трех тысяч мятежников;
— в провинции Заболь — одиннадцать отрядов численностью до девятьсот тридцать пять человек;
— в провинции Гильменд — тридцать шесть отрядов общей численностью до тысяча пятьсот сорок человек.
Командующий армией приказал:
1. Разведку в зоне ответственности бригады вести во взаимодействии с органами оперативно-агентурных групп армии, 2 РПП 1853 орадб ОСНАЗ, 2 АК ВС ДРА, ХАД, Царандой с задачами:
— основные усилия разведки сосредоточить на выявлении маршрутов доставки вооружения, вскрытия перевалочных баз и складов, своевременно уничтожать их. Особое внимание маршрутам: Кандагар, Чаман; Лашкаргах, Кушки;
— Для разведки караванов с вертолетов иметь разведывательную группу со старшим офицером-разведчиком;
2. Силами разведывательной роты устраивать засады на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов....
Осень. 1982 года — это же двадцать лет назад! Попытки прокрутить ленту воспоминаний в обратном направлении, до конца, так и не удаются. Фигурки не двигаются задом наперед, как в кино, если пустить ленту воспоминаний не с того конца. Прошлое, в лучшем случае, оказывается разорванным на куски, смонтированные в произвольном порядке. Но внутри каждого отрезка еще можно сохранить нормальную последовательность событий. Время, в этих «фильмах о прошлом», всегда идет вперед, никогда в обратном направлении, никогда не останавливается, не поворачивает вспять. Воспроизведение легко можно повторить и эпизод каждый раз начинается с одного и того же момента. В своей переоценке воспоминаний я, как биржевой маклер, пускающий в оборот все свою будущую прибыль, начинаю обращать внимание на новые детали, почти не оставившие следа в моей памяти.
Три дня назад мне стукнуло двадцать лет! В детстве я играл в войну, потом война выросла и сейчас ей, как и мне, уже двадцать! Кто знал, что мне придется встречать свой двадцатый день рождения с ней на пакистано-афганской границе? Ранее утро — часов пять. Солнце только встало, но уже приятно греет замерзшую за ночь спину. Я лежу в ложбинке, спрятавшись за кладкой из камней, осматриваю окрестности в оптику прицела. Замаскировался так, что ни одна собака не найдет — даже ротный! Который день смотрю один и тот же фильм про пустыню. Откладываю винтовку и достаю косяк. Раскуривая забитую чарзом папиросу, глубоко и часто затягиваюсь. Терпкий дым, привычно царапая горло, заполняет легкие. Задерживаю дыхание, не выдыхаю. Иссушенное жаждой тело начинает быстро реагировать. Меня «цепляет». Кровь приливает к голове и я начинаю медленно проваливаться в перину безразличного созерцания. Сто сорок восьмая, работающая на прием, монотонно шипит в ухо. Шелест эфира неожиданно прерывается щелчками. Гера сигналит мне, проверяя, вижу ли я цель. Невезуха. Выныриваю, не успев погрузиться.
Опаньки, что я вижу?! Те же и она, входит дряхлый посол: «Графиня, вам вести из Рима прислал Ваш покорный слуга...». Афганец весело крутит педали шанхайского велосипеда. В прицел винтовки я рассматриваю двигающуюся маленькую фигурку велосипедиста. Ошибки нет, он едет прямо на меня. Отвечаю на условный сигнал. Три раза нажимаю на клавишу, переключаясь с приема на передачу. Вижу, вижу, вижу. Трудно не заметить одинокую фигуру в белой чалме на пустой дороге. Первое живое существо в пределах досягаемости, за тридцать часов ожидания. Вот облом! А я наивный надеялся здесь отсидеться, в этой яме.
На войне нет места для наивных и непосредственных. Что-нибудь одно — либо безразличное созерцание, либо контроль над телом, наполненным здоровыми рефлексами, но без мыслей и чувств. Какие к черту эстетические созерцания? Рефлексы задавили наивные чувства. Человек перестал звучать гордо. Униженный кривой дальномера, человек пуст и ничтожен, как этот велосипедист в пустыне. Люди на войне, это не то, что когда-то раньше называлось человеком. У них нет бессмертной души, только тело — пустая оболочка. Война разлагает душу. То есть распад души человека есть условие того, чтобы возникла война. Война это распад — обращение внутреннего во внешнее.
У каждого разное отношение к тому, что он называет внутренним. Например, для меня внутреннее, это что-то наивное и недоразвитое во мне — детское и неоформленное. Для туркмена Нишанова внутреннее — это боязнь остаться сержантом советской армии Абдуллой. Пытаясь, что-то сказать по-русски, Нишанов сначала напряженно думает. Наблюдая за ним, можно даже увидеть движение его губ, когда он переводит свои мысли с туркменского на русский. Он мысленно произносит готовую фразу. Проверяя правильность ее произношения, незаметно для себя шевелит губами. Убедившись в точности перевода, важно произносит: «Ебаний в рот!». «Не ебаний в рот, Абдулла, а ебаный в рот» — тут же со смехом поправляют его. «Э, у меня говор такой, да» — отвечает Нишанов, мысленно проклиная себя за то, что русский язык такой богатый, а он такой бедный. Живет в Нишанове маленький туркменский басмач и выдавить его наружу Нишанов никак не может — не выходит басмач наружу, боится, что над ним все будут смеяться и называть сержантом Абдуллой.
На самом деле Нишанова зовут Мухаммед. После Ашхабадской учебки Мухаммед отказался быть сержантом и год бегал с земляками рядовым, пока взвод не попал в жопу под Лашкаревкой. Спокойно! — Кричал взводный, думая, что выглядит уверенным в этой неразберихе всеобщей паники. В чем он мог быть уверен? Ничто не определенно в бою. Да что могло быть определенным в тот момент для двадцати двух человек, которых кинжальным огнем опрокидывают в арык? Когда смерть плюется в тебя свинцом, все те вещи, в которых ты так был только что уверен, кажутся просто глупостями!
Жизнь неопределенна — сама ее природа неопределенна. И разумный человек всегда остается неуверенным. Жизнь полна неуверенности, полна неожиданностей — в этом ее сила! Не цепляйся за определенные вещи, цепляйся за жизнь — за неопределенности. Никогда нельзя прийти к моменту, в который ты смог бы сказать: «Теперь я уверен». Если ты говоришь, что уверен, ты просто объявляешь о своей смерти — ты совершаешь самоубийство. Если бы каждый из нас знал, что может с ним случится, жизнь превратилась бы в мертвый механический процесс. Но жизнь не механический процесс, она не может быть безопасной. Поэтому спасение там, где нет уверенности. Хочешь жить — двигайся в направлении, в котором растет твой страх!
Взводный наверняка это знал, но понимание этого ничего не изменило. Уверенность просто закрыла ему глаза на опасность. Он стал глупым и неразумным в своем желании победить. В своей глупости он почувствовал себя в безопасности — все идиоты чувствуют себя в безопасности. Какая в бою может быть безопасность? По-настоящему же живой человек всегда чувствует себя в небезопасности. Не опасность губит людей на войне — люди на войне гибнут в поисках безопасности! Только способность воздержаться от поисков безопасности в минуты опасности и есть умение держаться за жизнь.
Страх — самый сильный наркотик, который использует человечество. Самый глупый человек на свете испытывает те же чувства, что и самый умный. Когда взводного ранило, Нишанов начал орать как резанный. Когда такое слышишь, понимаешь что кому-то хуже, чем тебе и невольно успокаиваешься. Особенно, когда кричат на туркменском. На самом деле, Нишанов отдавал команды, но никто, кроме него самого, об этом не знал. Духи, слыша крики Нишанова, даже опупели от непоняток. Трудно отрицать тот факт, что Нишанову своими криками удалось получить от духов передышку. Пока противник в растерянности соображал, что ему делать с взводом русских, которыми командует туркмен, мы все действовали так, как нам подсказывали собственные рефлексы. Взвод мгновенно рассеялся в поисках укрытий, словно тараканы под струей дихлофоса. В итоге, получилась грамотная перегруппировка и даже какая-то система огня появилась! Никто бы не узнал об этой туркменской народной хитрости, если бы комбат, увидев раненного взводного отдельно от взвода, не вышел на связь. Нишанов оказался рядом с радистом. Услышав по рации крики Нишанова, комбат попросил связиста передать лингафон туркмену. Надо отдать должное комбату, перебивать докладчика он не стал. Прослушал комментарии на русско-туркменском языке. Попросил дать послушать перестрелку. Послушав наш «горох» на фоне духовских залпов, перекатал что-то в своей голове и коротко скомандовал: « Слышь, Абдулла, принимай командование. Собери людей, усиль огонь в направлении прорыва и группами выводи взвод по арыку. Мы тебя прикроем». Интуитивный ум комбата потеснил рефлексы перепуганного туркмена.
Вообще, на войне всего две категории умных людей — люди думающие рефлексами и люди с интуицией. Когда человек умен и не знает о том, что он умен — это один вариант, это думающий рефлексами человек. А еще могут быть люди, которые умны и знают о том, что они умны. Это другой вариант — это люди с интуицией. Они утратили наивность по поводу беспричинности всего происходящего. Если у человека лопнула голова, он упал и умер, значит — его убили. И не важно, что не было слышно выстрела — просто ты оказался к цели ближе, чем к самому стрелку. Ничего без причины не бывает. Реальный мир — это то, что находится здесь и прямо сейчас. Его нужно воспринимать. А особенно его нужно ощущать. Реальный мир — это первичное переживание. Это не свист пули, которая пролетела. Это не звук выстрела, который можно и не услышать — пуля летит в голову быстрее звука. Реальный мир — это четкое понимание того, что будь ты сейчас на месте стрелка, сам в себя ты бы не промахнулся. Понимание этого и есть интуиция! Ты падаешь быстрее, чем понимаешь, что в тебя сейчас выстрелят. Интуиция — это вспышка от выстрела, на которую реагируешь быстрее выпущенной в тебя пули. Интуиция это то, чем немногие отличаются от многих. Такие люди находятся на вершине пирамиды войны.
В реальном мире нет ничего неправильного. Он содержит то, что в него вкладывается нами сейчас. Он не является правильным или неправильным. Если что-то неправильно, это не реальный мир. Мир, где что-то «неправильно» — это призрачный мир заблуждений. Поэтому те, которые умны, но не знают этого, они слишком наивны и непосредственны — они думают рефлексами. Они замечают: «Что-то случилось за пределами меня, раз упал мой товарищ». Обычно причина для них скрыта. Смерть товарища вызвало то, что у всех на виду, но для таких людей, причина случившегося обязательно скрыта. Их поступки, это как бы манифестация идиотизма. Они думают, что он думает, что они думают. Они ожидают от противника чтения своих мыслей! Враг «должен» знать их чувства, мысли и намерения, и действовать в соответствии с ними? Они уверены, что душман не должен стрелять в них, когда они, в полный рост, не спеша, передвигаются по открытому месту. Они ведь не угрожают своему врагу — они просто идут с оружием в руках там, где им удобно идти и не рассчитывают, что их «за это» убьют. Но враг не знает, что стреляет в идиотов и, наверняка, сами идиоты не знают, что именно происходит с ними.
«Голова у солдата — чтоб думать, а мозги — чтобы соображать! Если нет ответа, то давайте подумаем. Не умирай с вопросом, умирай с ответом!» — Это единственное, чему их удается научить. Выучив ответ на первый вопрос — «что ты сделал, чтобы этого не было?», они не догадываются, что есть второй вопрос — «дальше, что?». Действия таких людей — лучший переводчик их мыслей. У них все наружу. Они — предсказуемы! Зачем ловить в прицел, мечущихся в панике идиотов? Их можно спокойно отстреливать, как испуганных зайцев, выстроившихся в очередь на подходах к заранее пристрелянным укрытиям. Да мало ли можно придумать поводов, чтобы заставить человека действовать рефлекторно?
Поэтому вспомните хитрого деда Мазая с ружьем, прежде чем ломиться под прицельным огнем противника к легко доступным укрытиям — чаще всего это ловушка. Бесконечные занятия тактикой на пустыре, за батальонным сортиром, могут в кого угодно вселить чувство неуязвимости в любой ситуации. Тело привычно начнет реагировать на знакомую уже угрозу и, возможно, даже появится ложное чувство полного контроля над ситуацией. Но даже вооруженный кремниевым ружьем шимпанзе уложит такого бойца за пару секунд, не говоря о противнике с серьезными намерениями. Такие люди — готовый материал для войны. Посылать таких на войну — значит предавать их!
Мухаммед все же стал басмачом Абдуллой, чтобы дожить до самого дембеля. Ему даже в наградном листе написали — Абдулла Нишанов! Что смеяться? Абдулла все сделал правильно, когда принял командование на себя. Он смог собрать всех в кучу, организовал систему обороны и стал ждать помощи. Кто не умеет плавать, тот должен хорошо нырять. Не можешь изменить ситуацию, меняй обстоятельства — выдавливай внутреннее наружу. Никто за нас самих не мог выйти из окружения. Дитя пустыни, Абдулла не умел плавать и мог этого не знать. Попав в задницу, выйти из нее, не переваренным в говно, можно только вызвав рвоту у того, кто хочет тебя сожрать. С поносом спешат выйти те, кого уже полностью переварили. Хочешь жить — выворачивайся наизнанку, до спазмов, харкая кровью и желчью.
Вывернутая наизнанку паника окружения — это атака! Выплеснув в противника море огня, мы смогли разорвать кольцо и, словно блевотина по пищеводу, ушли по арыку, вынося на себе раненных и оружие. Я полз по канаве, заполненной вонючей, теплой грязью и думал, что если останусь живым, то обязательно прострелю себе ногу или руку, лишь бы уехать домой. Но домой я не уехал — хватило ума не делать себе больно. Я подумал, зачем смешить людей своей самодеятельностью, если вокруг столько, готовых прийти на помощь, профессионалов? Вместо меня домой поехал другой, боец моего призыва — Кузнецов Витя. Взводный прострелил ему бедро из своего табельного пистолета.
Раны, нанесенные собственной рукой, всегда заживают медленнее, чем те, что наносит противник. Посетив Витю в госпитале, я его не узнал. Витя стал дерзким и злым, а в своей дерзости, по отношению к медсанбатовским дембелям — даже храбрым до безрассудства. Естественный отбор в армии, в своей самой общей форме, означает выборочное выживание. Но живучесть и жизнь в армии далеко не сходные категории. Муравей живучее шакала, зачем ему превращаться в шакала? Опаленный солнцем камень лучший пример приспособленности к местным условиям — с ним ничего не делается на протяжении миллионов лет. На войне смерть прочнее жизни. Поэтому в борьбе за место под солнцем здесь смерть побеждает жизнь! Дембель — это приз в спарринге с судьбой. У судьбы поставленный удар! Ты уже пропустил прямой в голову, когда тебя призвали. Не веди счёт дням — счёт всегда идёт на секунды! Держи удар!Здесь по очкам еще никто не выйграл. Ветеран, который спешит, готовя парадку к дембелю — играет в поддавки со смертью!
Дембеля уходят медленно, молодые уходят быстро. Одни организмы сохраняются, а другие вымирают — на то и война. Но для того, чтобы эта селективная гибель оказывала какое-то воздействие на мир, необходимо одно условие: каждый должен иметь свою копию, способную выживать в течение значимого эволюционного периода — одного призыва. Видимо поэтому, когда убивают храбрых, храбрость не умирает. Она переходит к тому, у кого ее не нет — к тому, кто прячется от жизни. Так, потеряв своего прежнего хозяина, она сохраняет жизнь новому. Ей, наверное, тоже не хочется постоянно скитаться по чужим телам, как и людям — по съемным квартирам.
Везение — извлечение пользы из вреда. Вите повезло — рядом с ним умер храбрый человек. В первые секунды боя, у него на глазах, пуля снайпера расколола череп его земляку. Витек, намек понял и, по уши в дерьме от страха, первым свалил из окружения — по арыку, набитому грязью, брошенными бронежилетами, касками и рюкзаками. Чтобы хоть как-то объяснить кентам свое бегство, он прихватил с собой взводного, раненного в живот осколками гранатомета. Выползшего из задницы Витю, очнувшийся вдруг командир, тут же упрекнул в трусости. Пистолет командира оказался слабым аргументом для солдата, пережившего естественный отбор смертью. Любое существо, под таким давлением обстоятельств, обязано быть эгоистичным. Даже с пробитым бедром на приказ взводного вернуть его назад, Витя ответил твердым отказом. Зачем обманывать — вытаскивая на себе взводного, Витя, думал, в первую очередь, только о себе. Но кому захочется заново выворачиваться через жопу наизнанку, доказывая обратное таким же эгоистам, как и ты? Каждый мечтал сделать то, что сделал Витя — даже взводный. Просто Витя это сделал красиво, слегка злоупотребив чужой слабостью — ранением командира. Да, это плохо. Но порок войны не в употреблении плохого, а в злоупотреблении хорошим!
Зря кусали Витька, обвиняя в трусости. Витина готовность, оставаться до конца неуверенным в своей затее с арыком, была сутью его храбрости в том бою. Готовность, после боя честно рассказать печальную историю про пулевую рану с пороховыми ожогами, была сутью его доверия нам. Не желая оставаться непонятым, Витя выдавил из себя остатки своей наивности. Если вокруг тебя нет людей, которые в тебя верят — ты не нашел своего места! Будь вежлив — не требуй взаимности. Смело отправляйся в новый поиск — искать себя приходится в самых неподходящих местах. Интуитивно осознав, что суметь победить, избегая боя — вот высший пилотаж правильного поведения на войне, — Витя взошел на вершину военной пирамиды. Победив свои рефлексы, он стал умным парнем. В основе его поведения лежало естественное намерение, которое было связано с окружением — в буквальном смысле этого слова!
Прощая, упрощаешь жизнь. Смысл поступка всегда заключается в реакции, которую он вызывает, а не в намерениях с которыми он совершался. Поэтому бегство в бою — глупость! Врагу все ровно, поразить тебя в грудь или спину. Я думаю, у Вити на эту идею с арыком хватило мужества именно после того, как он понял, что застывшая от страха жизнь хуже смерти! Подумай и не обманывай никогда, даже себя. Честность на войне — это привилегия. Витя зря надеялся получить ее от взводного в знак признательности за сделанное. Привилегия — прокладка, изолирующая права от обязанностей. Привилегий от взводного Витек не дождался. Зато получил срок за членовредительство, отказавшись от возможности в первом же бою смыть кровью необоснованные обвинения в трусости. Победил тот, кто дольше лечился — рана заживает быстрей, чем оскорбление. Вместо того чтобы сделать Витю героем, спасшего своего командира, комиссованный по ранению взводный сделал из него труса, оправдывая собственный идиотизм выстрелом в трусливого солдата. Как только командир начинает проявлять нерешительность, подчиненный тут же пытается выйти из-под его контроля. Солдат должен подчиняться слепому инстинкту командира. Так выдавили еще одну каплю в море уже пролитой крови! Нормальные люди способны на весьма отвратительные поступки.
Вредные привычки — ерунда, было бы здоровье. Жизнь так даёт прикурить, что даже некурящие здесь курят эту дрянь. Чарз — это не отрава. Отрава — это когда один раз вдохнешь, и больше не надо. Как говорят афганцы: «Чарз хуп — гербакс харап!». Что только не лезет в башку по обдолбке?! Кровь отливает от головы. Сейчас начнется сушняк, затем — голодняк. Дым косяка высушил рот. Пытаюсь смочить горло слюной, но ничего не получается — во рту сухо. Рефлекторно сплевываю, но слюны не хватает даже на харчок. Выдавливаю из себя, все что можно. За душой уже ничего не осталось. Что у меня здесь еще есть, так это только тонкая телесная пленка. Чехлы ХБ — «стекляшки», «уралобувь», кепка из панамы с обрезанными полями, СВД, «деревянный» ремень с зеленной бляхой, две пары подсумков с магазинами к винтовке и гранатами, стянутых на груди в лифчик ремнем от противогаза, ранец с БК. Того, чем наполнено тело, на котором вся эта военная шелуха держится — нет. Нет чувств, эмоций, воли. Нет страсти и веры. Все просрал к двадцати годам! Подобно тому, как кончик пули утончается, теряя прочность, чтобы увеличить проникновение, так и я на войне — теряю способность думать, приобретая взамен сомнительные убеждения. Чтобы отличаться, друг от друга, приходится иметь что-то общее. Физическая форма и навыки — это единственное проявление моей индивидуальности здесь.
Поэтому телесная пленка человека здесь так легко протыкается. В пустоту этой дыры проваливается все: арыки, реки, сады, горы, рисовые поля, города и маленькие кишлаки с глинобитными домиками. Война, как песочные часы, в которых два враждующих мира поочередно перетекают один из другого через пулевые отверстия. Чуть зазевался и готово — кто-то уже жадно шарит по тебе взглядом, сквозь прорезь прицела в поисках удобного места для проникновения вовнутрь. Убитый на войне, словно контейнер для чужого дерьма. Кому хочется вернуться домой помойным ведром или использованным презервативом? Каждый себя считает умнее других. Вон и велосипедист крутит педали — выдавливает наружу свое внутреннее желание побыстрее добраться к цели своей поездки. Старается, бедолага. Чтобы выжить, каждому приходится все, что у него внутри, выдавливать вовне — страхи, слабости, надежды. Победитель узнается по тому, что ему удалось сделать из того, что он выдавил из себя. Победил — жди реванша!
Мы, как тот тощий мышонок, который без труда пролез в маленькую дырку в корзине с зерном, но, наевшись, не смог вылезти обратно из-за раздувшегося живота. Выбраться из этой мусульманской мышеловки через дырку Саланга сытыми и довольными уже не получится! Вход — это отверстие извне во внутрь, в обратном направлении, именуемое выходом. Поэтому, уйти можно только такими, какими пришли — голодными и уставшими. Оттого и жжем караваны, бросаем свою добычу, чтобы не остаться здесь с ней навсегда. Насытившись бакшишом с караванов, тут же просераемся, попадая в засады на проческах и сопровождениях колонн. Попав в задницу из нее не выйти победителем. Победить — это выйти таким, каким вошел. Прийти первым и уйти последним! Победитель здесь это тот, кто первым оказывается готов к последствиям победы — ответу на вопрос «дальше, что?».
Если в бою враг своим точным выстрелом сообщает бойцу, что он, как противник, не нуждается более в его услугах, в этом нет в принципе ничего оскорбительного. Правда, продолжительная массовая поставка цинковых консервов может вызывать и иные психологические эффекты, но введение централизованного стратегического планирования операций — не лучший способ бороться с потерями. Ни в том, ни в другом случае от этого нет никакой пользы — умер ли ты с вопросом или ответом! Разве что, дал родине шанс наконец-то просраться, пусть хотя бы на чужой территории?
Велосипедист настырно наматывает пыльные метры на велосипедную цепь. Что людям не сидится, мотаются по пустыне между Пакистаном и Афганистаном? Я перевожу дальномер оптики на двигающуюся фигурку. Отмеряю дистанцию до цели — примерно километра два, может чуть меньше. Далековато. Движется зигзагами, словно перебегает. С таким темпом ему еще минут десять крутить педали до выхода на дистанцию моей прицельной дальности. Как правильно считать: последние полторы тысячи метров или последние десять минут? Дело не в приближении велосипедиста, все дело в уменьшении моего ожидания. Десять минут не тридцать часов. Подождем, дольше ждали.
Вторые сутки мы торчим на этой каменной шишке. Пришли сюда пешком за три часа. Отсюда до бронегруппы часа полтора хорошим темпом. Сидим и ждем приключений на свою задницу в километре от Пакистанской границы. Че приперлись? Ни чихнуть, ни пернуть — режим радиомолчания. Сидим, смотрим, как перед носом духи шмыгают вдоль границы.
Я молча докуриваю косяк. Курить вообще-то в засаде нельзя. Да пошли они со своими инструкциями! Победа на чужой гражданской войне — это не то, ради чего стоило бы класть свою жизнь. Нас здесь восемнадцать человек. Ротный, «каскадер», начштаба батальона, два местных проводника-белуджа, девять человек с нашего, четвертого взвода и четверо приданных нам с третьего. Эти четверо приданных бойцов — обуза, с которой я бы расстался без сожаления еще в бригаде. Спихнули нам то, от чего сами не могли избавиться!
На следующий день после моего дня рождения, вечером, в составе роты, на пяти машинах, мы выехали из бригады. Не доезжая до Спин-Болдака, свернули налево с бетонки к Лой-Карез. Всю ночь тряслись по ухабам, двигаясь по сухому руслу, строго на северо-восток. Ближе к утру начались горы. Русло реки проходило почти по пакистанской границе — приходилось двигаться скрытно. На место прибыли на рассвете, при параде — столб пыли, пакистанский базар в эфире на наших частотах. В общем, кроме нас и Кандагарского рынка никто не знал о том, что русские поехали на пограничный афганский пост — крепость Синджилакала. Крепость была старая. Сильно разрушенная, она сохранила былую внушительность своих стен. Гарнизон был четко вымуштрован — все ходили как по линеечке. Такая дисциплина объяснялась сплошными минными полями, которые постоянно обновлялись с обеих сторон. Душманы блокировали пост, чтобы пограничники не мешали им делать свое дело. Пограничники заботились не столько об охране границы, сколько о собственной безопасности, поэтому мин тоже не жалели. Приехав, мы расположились на территории заставы, в отведенном нам месте. Помылись, покушали и стали готовиться к ночному выходу — улеглись отсыпаться прямо под машинами. Но без проблем не получилось.
Выяснилось, что пока тряслись в броне всю ночь, один из четверых «командировочных» с третьего взвода сожрал полмешка наших сухарей — надо было видеть эту дробилку! Не доверяя им после этого, я настоял, чтобы их поставили в центр группы, доверив нести ленты и станок к АГС. Кто-то догадался повесить на них после съеденных ими сухарей РДВ с запасами воды! После первых сорока минут перехода, на первом же привале, выяснилось, что эти уроды выпили четверть запасов воды. Дальше — больше.
Пока шли, все четверо из центра переместились в хвост походной колонны. Я шел замыкающим — «буксиром». Все, что не могло идти самостоятельно, доставалось мне — прицепом! Буксировать прицеп, идущий юзом, я скажу — не самая легкая работа. Тычки прикладом и пинки — только так можно было поднимать упавших и подгонять отстающих. Когда пришли на шишку, до рассвета оставалось еще часа три. Быстро рассредоточились по номерам и улеглись кольцом на склоне сопки. Я оставил смотрящих, назначив порядок смены — меняться через двадцать минут, при смене будить меня. В центре кольца лежали начшаба батальона, ротный, «каскадер» и два проводника. Через сорок минут я узнал, что одного из водоносов на месте нет. Молча встал и лично обошел всех — точно, одного из них, Асанова, истребителя сухарей, не было! Я поднял пацанов, каждый проверил своих, но пропавшего среди них мы не нашли. Пока перебегали от одного к другому, разбудили своим движением ротного. Я чувствовал себя, как молоко в крынке: если сейчас не употребят — завтра прокиснешь. Пришлось докладывать. Со мной для поддержки пошли два дембеля — туркмен Нишанов и даргинец Мага. Ротный молча выслушал меня и сразу спросил, где проводники. Белуджи вообще не ложились. Сидели в сторонке и молча раскачивались, закутавшись в свои верблюжьи одеяла. Свои АКМ они держали между колен, словно балалайки. Одним словом — индейцы. «Иди, докладывай майору» — ротный посмотрел на меня, на мою группу поддержки, на белуджей и трусливо бросил меня под танк. Командир решает только вечные вопросы, временные — решает сержант.
Ночной переход. Расстояние между ногами — один шаг. Изматывающий ритм движения, когда сначала отстаешь, поднимая других, потом догоняешь, толкая перед собой отставших. Нервотрепка с пропажей и трусливое самоустранение ротного. Все это окончательно опустошило меня. Я даже не мог толком сообразить, что все-таки произошло? Да, я пару раз врезал Асанову. Первый раз, когда он раздавал воду своим землякам на переходе. Второй раз — когда он отказался нести станок АГС, который я предусмотрительно обменял у него на РДВ.
Меня сделали крайним. Весь этот выход раздражал с самого начала. Еще в первые минуты после выезда из крепости, открытый задний люк БТР, с навешанным на него ранцем Рахимова, неожиданно упал и захлопнулся на очередной кочке. Рахимову, сидевшему на броне возле люка, перебило три фаланги на левой руке — указательный палец, средний и безымянный. Пришлось возвращаться. Начштаба, выехавший перед дембелем в засаду за наградным, рвал и метал. Ротный молча сносил наезды, а «каскадер» откровенно стебался над ними обоими. Лишь проводники-белуджи молча наблюдали весь этот цирк и изредка трясли головами, как лошади в упряжке, отгоняющие назойливых мух. Мне с самого начала казалось, что они были просто-напросто обкурены.
Оставив Рахимова на точке, бронегруппа вернулась на маршрут. Нам следовало до утра прибыть в узкую долину, огороженную цепью высоких каменных сопок. Потерянное время нагоняли на своих двоих, срезая маршрут напрямик. Вымотались быстро. Местность была холмистая, за пологими длинными подъемами следовали крутые спуски. Подъемы брали в лоб — экономя время, не растягивались в серпантине по склону. Когда поднялись на первую седловину, мои носильщики уже умерли, каждый раза по два. Было противно и обидно. Когда ждут отставших — ждут быстрее! Только поднимаешься, как видишь развалившуюся на привале группу, которая, дождавшись тебя, снисходительно поднимается под команду «подъем, выходим». Ты садишься на землю и устало отваливаешься на спину, облокачиваясь на ранец. Мимо тебя проходят отдохнувшие сайгаки, а ты остаешься со сдохшими на переходе уродами, упавшими кто, где стоял. С каждым привалом их становилось все больше и больше. Начав переход в обществе двух таких носорогов, я закончил поход уже в компании пяти таких красавцев. После второго привала мне в помощь оставили Геру. Гера хоть и был ветераном, но ходить по песку так и не научился. Ритма нашему табору он не прибавил, хотя добросовестно старался не отставать. Когда мы с Герой пригнали это стадо, весь народ был уже на месте и успел отдохнуть.
Перед нами была та самая заветная долина. Ее противоположный, более скалистый склон, был уже пакистанским. Сама долина была когда-то рекой, которая разрезала небольшой горный массив, аппендиксом вдававшийся на афганскую территорию. Расположившись на каменной сопке, торчащей в центре огромного древнего сухого русла, мы могли просматривать вдоль и поперек всю пакистанскую часть долины. За спиной, километрах в пяти, был задрыпанный афганский кишлак, который мы ночью обошли, оставив его слева. Кто помнит, тот подтвердит, что самое острое впечатление от ночных засад на границе — это контраст непроглядной темноты с афганской стороны и море огней на пакистанской стороне. Так было и в этот раз. На пакистанской стороне долины, как новогодние елки, светились два пакистанских кишлака. От них, на дистанции двух-трех километров, одновременно объезжая с обеих сторон занятую нами сопку, от границы, в нашу сторону, двигались две светящиеся точки — машины. Начштаба, указывая пацанам на этот духовский беспредел, не скрывал свой охотничий азарт. Офицер без мечты, что собака без крыльев. В этот момент мы с Герой и выгнали на него наших носорогов. Вид задроченных переходом носильщиков, с разбитыми губами и носами, мгновенно убил весь командирский пафос. «Развели в подразделении махровый дембелизм! Вернемся, я лично займусь тобой, сержант!» — своим злобным шепотом майор наверное старался заменить крик, чтобы не нарушать маскировку группы. И после всего, что случилось, мне теперь предстояло сообщить ему еще об очередном обломе.
Майор и «каскадер» спали в нише, под небольшим камнем. «Под скалой» — подумал я, вспомнив профессора и его ассистента Макса из кинофильма «Большие гонки». Оба спали, обложившись какой-то хитрой оптикой, упакованной в финтипоперные мешки-ранцы. У обоих были трофейные пуховые спальники в нейлоновых, непромокаемых чехлах. Под спальники были постелены поролоновые матрасы, зашитые в брезентовые чехлы. В голове у каждого лежали новые ранцы с НСПУ в чехлах. На стволах у автоматов были новенькие, черные цилиндры ПБС. И спать хочется, и Родину жалко — гусары, одним словом. На хер им ПБСы с НСПУ — кто бы их взял в группу захвата? Я обошел «каскадера» и подошел к спящему майору. Начштаба был мужиком крепким и высоким. По возрасту, он был старше всех офицеров батальона. Ни дать, ни взять, пионервожатый, назначенный в подшефный отряд октябрят — мальчиков, охочих до красных звездочек. Постоянно дрючил батальон своими ночными построениями в расположении. Истерик на таких построениях он не закатывал, но и жить спокойно не давал — спрашивал справедливо, по уставу. Здесь в засаде, словно с цепи сорвался. Ярко светила Луна. Камень, под которым устроился начштаба с «каскадером», отбрасывал лунную тень в сторону от ниши, в которой сопели командиры. Я присел на корточки в тень камня, у головы майора. Мне его хорошо было видно.
Человек спал. Большое и длинное тело лежало на боку. Колени были поджаты к животу. Большие кисти рук сложены «лодочкой» под голову. Лицо, с суточной щетиной на щеках, расслаблено. Складки на лбу и переносице распрямлены. Ухо, со сросшейся волосатой мочкой, забито пылью. Рот полуоткрыт, отчего губы казались пухлыми, надутыми как у ребенка. С уголка нижней губы стекала тонкая нить слюны. Глазные яблоки, под опущенными веками, двигались — командир смотрел сон. Сон — это маленькая смерть, наступающая ежедневно. А смерть, как и сон, это сугубо личное событие — за нас никто не умрет, и за нас никто не увидит наших снов. Я не стал будить человека — хорошие манеры состоят из мелких самопожертвований. Спите быстрее, товарищ майор — до подъема осталось минута.
«В чем дело?» — приглушенный окрик проснувшегося «каскадера» разбудил начштаба. Майор резко сел, не видя, кто перед ним. Пытаясь разглядеть меня сквозь тень, часто, часто заморгал глазами, стыдливо вытирая тыльной стороной ладони остатки слюны с подбородка. Мда, «ду-у-у-шераздирающее зрелище», как говаривал ослик Иа-Иа. «Пропал боец Асанов. Когда пришли — был, стали выставлять часовых — не нашли», — коротко доложил я майору, наклонившись к нему из темноты. «Всем занять круговую оборону. С проводников не спускать глаз. Выслать группу на поиск пропавшего солдата. А с тобой, сержант, я разберусь после возвращения. Сейчас, иди и без бойца не возвращайся! Ротного ко мне», — раскомандовался проснувшийся. Я встал и пошел по направлению к парням, стоявшим тесной кучкой ниже по склону. Когда подошел, они расступились и я увидел Асанова! Оказывается, Асанов никуда не уходил. Он просто так устал, что, скинув станок от АГС, еще прошел с десяток метров по инерции вниз по склону, где и свалился за первый же попавшийся камень. Все это время, пока мы его искали, он дрых без задних ног! Кто мог подумать, что придурок ляжет спать прямо на склоне, под нашими стволами? Сил радоваться или огорчаться уже не было. Все что я смог сделать, это ткнуть его в зубы кулаком. Его губы лопнули, брызнула кровь. Упав, Асанов вскочил и бросился на меня с вытянутыми вперед руками. Можно было подарить ему «двоечку» в голову, но, если честно, было просто лень шевелиться. Я чуть сместился в сторону и ушел с линии его атаки. Перехватил его руки, летящие мимо цели, простым захватом — за рукава. Асанов, понял что попался. Боясь, что я ударю его головой, он опустил голову вниз, выпрямил руки, сведя их в локтях, и попытался рывком освободиться из захвата. Упираясь, он забыл про ноги. Я поддернул соперника для верности, чтобы его обе ноги оказались на одной линии, и тут же сбил подсечкой на землю. Не давая ему подняться, ударил ногой под ребра. Нас разнял ротный. Схватив сзади за шиворот, он задней подножкой легко уронил меня на спину. Асанову налили воду в панаму, дав ему возможность остановить и вытереть кровь, капающую с лица. Предусмотрительно отобрав автомат, ротный приказал мне не попадаться ему на глаза до самого возвращения в бригаду. Остыв через пару минут, он всучил мне винтовку вместо автомата и засунул в дозор. Майор еще повозмущался по поводу порядков в роте, но тоже потом затих.
Скоро встало солнце и шляться по сопке, оставаясь незамеченным, было уже невозможно. Так начался первый мой день в этой засаде. «Каскадер» что-то постоянно колдовал со своей оптикой. Начштаба постоянно крутился вокруг него. Я не стал возвращаться с поста и, заменившись, лег спать прямо на позиции. Отдохнув, пообедал сухпаем, и опять продолжил службу. Ротный меня не дергал, а напоминать майору о себе я не собирался. Асанов тоже предусмотрительно избегал меня. Я внимательно следил, чтобы его не было у меня за спиной. К вечеру все уже забыли о том, что случилось ночью.
Второй день был спокойнее. До рассвета, «каскадер» с белуджами, ротным и еще двумя нашими пацанами ушли в сторону границы. Ярко светило солнце. Было жарко и вода, выпитая на маршруте, наконец-то понадобилась. Всю вторую половину дня начштаба считал запасы воды, выявляя и экспроприируя ее излишки у самых продуманных. Вернувшиеся вечером с группой белуджи, узнав, в чем проблема, быстро предложили простое решение — спуститься и набрать воды. Благоприятные погодные условия, не стоят выгод, предоставляемых местностью. В итоге, ночью была предпринята вылазка за водой. В группу вошли: Нишанов, Гера, Мага и два белуджа. Я вошел в группу вместо саперной собаки. В километре от сопки проводники показали нам кяриз. Вход в кяриз представлял собой узкую глубокую траншею, разрезающую от центра до основания небольшой земляной курган. По этой траншее я первым вошел в кяриз. Это был поземный коридор, по дну которого, в сторону границы, бежал ручей. Это была готовая подземная коммуникация, пригодная для скрытного пересечения границы. Ширина подземного тоннеля была около двух метров. Вытянув руки в обе стороны, я с трудом смог коснуться стен этого тоннеля. Темнота туннеля, холод и журчание невидимой воды под ногами действовало угнетающе. Я вернулся и позвал остальных. Белуджи остались — не пошли с нами. Ждать своей очереди, и видеть, как пью другие, для них это было все ровно, что пить чужим ртом. Мы все одновременно кинулись к воде. Вода была ледяной, много выпить не получалось — от воды так ломило зубы, что начинала болеть голова. Умывшись по пояс в полной темноте, я наполнил две свои трофейные фляги и вышел на поверхность. После темноты и холода тоннеля ночь встретила мое умытое тело стеной теплого и сухого воздуха. Мы подождали одного из проводников, отправившегося за водой в кяриз по траншее. Наполнив всего две литровые алюминиевые фляги на двоих, он быстро вернулся. Восполнив запасы воды, группа отправилась на точку. Осуществив свою миссию, я добровольно удалился в ссылку к себе на позицию. Чем больше солдат спит, тем меньше от него вреда. Так два дня и прошли — один на один с самим собой. Я надеялся так провести и последний, третий день засады, но видно этому было не суждено случиться. С утра и такие движения — что людям не сидится дома, прутся куда-то, сломя голову!
В мою сторону на велосипеде ехал человек. Он был другой. В прицел винтовки присматриваюсь к этому другому. Он — способ моего существования. Он — граница моей безопасности. Достаточно мне переместиться за ее пределы, как сразу появляется этот другой, мгновенно превращаясь в центр, вокруг которого начинает выстраивать свой, чуждый мне мир. Я — точка отсчета его мира, он — моего. Светлое будущее велосипедиста не за горами, оно — за бугром, с которого я наблюдаю за ним в оптический прицел винтовки. Мы — разные реальности, заполнившие общее пространство войны. Велосипедист медленно приближается, то, скрываясь, то, появляясь в складках местности. Его видно лишь потому, что он движется. Стоит ему остановиться и я легко могу потерять его из вида. Глядя на двигающуюся фигурку можно подумать, что едущий на велосипеде человек уверен в своей безопасности — наверняка так думает. И только я знаю, что он ошибается. Велосипедист не знает того, что я знаю это. Не знает он и о моем существовании. Как удержать его от нарушения границы моей безопасности и как предупредить его о приближении к границам, поджидающей его опасности? Как сделать так, чтобы он понял мое предупреждение?
Несомненно, легче сносить трудности, если они являются результатом действия каких-то безличных сил. Но когда трудности моей жизни являются частью какого-то замысла, это сильно ранит мое достоинство. Я понимаю, что где-то рядом есть кто-то, кто знает о нас все, что мы сейчас знаем о велосипедисте. Кто-то, кому известно, каким образом, чем и почему ограничено наше безопасное пространство. Количество машин позволяет узнать количество людей и их вооружение. Количество вооружения, максимальный БК к нему, запас хода для техники и для людей — все это легко позволяет определить радиус и время нашего действия. Для этого не надо быть семь пядей во лбу — достаточно хорошо знать район действий. Зная границы нашей безопасности, этот кто-то, не может приблизиться к нам. Только одним-единственным способом — убивая нас — он может дать нам знать о себе. Если я убью велосипедиста, я скажу кому-то что я здесь. Но я знаю, что этот кто-то знает, что я здесь. Нет смысла прятаться, когда знают, что ты прячешься! Мы оба, я и этот кто-то, играем свою игру. Он играет с жизнью в жмурки, я — со смертью в прятки. Типа игры в русскую рулетку , но без патронов.
Смерть — это язык нашего с ним общения. Смерть — это единственное что делает возможным наши контакты. Убивая, мы сообщаем о себе. Что-то же передается через смерть на расстояния в пространстве войны? Расстояние прицельной дальности пересекают символы. Это могут быть звуки выстрела, свет от его вспышки, слова чужих команд в эфире, снаряды, пули, мины или что-то еще. Каждый их понимает по-своему. Для кого-то понимание этих символов чревато невиданными удачами, для кого-то — огромными бедами. Пространство вокруг меня, наполненное этими символами, и есть жизнь — пустая случайность полная возможностей. Как бы хорошо не был этот кто-то осведомлен обо мне, я должен ему доказать, что ещё жив!
Забвение — это память об унижениях. Было ли то, что я помню? Я наливаю водку в стакан. Выпиваю. Мир замирает. Тоска. За окном ночной город. По его улицам, освещенным пятнами желтых фонарей, медленно двигаются одинокие фигурки людей, пролетают машины. Все уплывает куда-то. Я проваливаюсь в темноту афганской ночи. Время словно остановилось. Оно текло там и замерло здесь, сейчас. Выжив там, уже никогда не умереть по чьей-то воле здесь. Стрелка движется на часах, но это лишь видимость. Чем быстрее наступает будущее, тем сильнее изменяется прошлое. Выдавив из себя все там, я освободил место, которое так и не нашел чем здесь заполнить. Времени осталось очень мало. Его нет на войну с прошлым. Хотя, почему бы и нет? Разве что только, чтобы приобрести товарищей по несчастью? Воспоминания — это как конвой, этапом в прошлое.
С оптическим прицелом легче попадать, но стрелять тяжелее. К оптике приходится приноравливаться — глаз «привязан» к окуляру прицела и должен находиться на его оптической оси. Легче всего фиксировать голову щекой на прикладе, но прицел стоит слишком высоко и голову приходится фиксировать подбородком. Шея от этого очень устает. При выстреле вибрация подбрасывает винтовку и уводит пулю вверх, причем довольно далеко. То же самое будет, если «навалиться» щекой на приклад, как на скрипку. Опускать приклад в плече слишком низко тоже нельзя — отдачей оружие может выбить назад, вниз из-под плеча, и оптическим прицелом разобьет нос или переносицу. Из-за боязни получить в нос, в момент спуска курка инстинктивно поднимаешь приклад правым плечом, при этом отрывы получаются влево и вниз. Но нет такого стрелка из снайперской винтовки, которому не хотелось бы сделать что-то по-своему, чтобы было не так скучно и мучительно.
Опираясь на левый локоть, кистью левой руки придерживаю приклад возле плеча, придавая ему устойчивое положение. Я так стреляю из ПК. Стреляя из винтовки с удивлением, вдруг, обнаруживаешь, что дергаешь за спуск, или даже тянешь его в сторону. Это на пулемет можно давить как на плуг. Винтовка не ПК, «играть» прикладом вверх-вниз нельзя — разброс по высоте получается существенный. Для обеспечения точности боя упор должен иметь жесткость, близкую к жесткости руки. Поэтому винтовка у меня сейчас свободно лежит на ранце. Я наблюдаю в прицел, как велосипедист уверено приближается к нашему холму.
Вижу, как на перерез ему крадутся пацаны. Вижу, как они спускаются в овраг, у подножья холма. Вижу, как туда весело скатывается велосипедист. Вижу как он лихо, с ускорением, выскакивает из оврага и, словно на финишной прямой, прибавляет оборотов. Я щелкаю клавишей приема-передачи. Тишина. Щелкаю еще раз — опять тихо. Велосипедист едет прямо на меня! Я отчетливо вижу его в прицел. Бородатое лицо. Свободный конец чалмы обернут вокруг подбородка — закрывает лицо от пыли. Когда он проезжает мимо меня, отчетливо слышу, как скрипят каретки педалей его велосипеда. Я так долго его ждал, что обламываться второй раз не собираюсь. Человек на велосипеде удаляется. Я три раза подряд щелкаю рацией — прием-передача! Команды по-прежнему нет!
Дистанция была детская — метров двести. Если бы я или он вдруг остановились, то это было бы равносильно признанию наших с ним собственных ошибок. Но люди не любят признавать своих ошибок. Опыт выхода из окружения, когда ломаешь жизнь, проверяя ее на прочность, позволял мне ошибаться значительно увереннее. Смерть стала его последним искушением.
Убитый оказался гражданином Пакистана. Присутствие иностранного гражданина на территории страны, в которой идет гражданская война, по законам военного времени чревато крупными неприятностями. Как было принято говорить в таких случаях пленным афганцам — «то, что ты сейчас писаешь стоя, еще ничего не значит». Обыск пленного дал более веские к этому основания. При нем были обнаружены: мощный фонарик, набор отверток, плоскогубцы, какая-то техническая документация на арабском языке, с подробным реестром контактов подключения какого-то кабеля и карта района с подробно нанесенными на нее какими-то коммуникациями. Белуджи опознали его как «инженера», который обслуживал дизельную электростанцию на пакистанском пограничном посту. Куда и зачем мчался этот велогонщик никто так и не смог узнать. Его закопали стоя, вместе с велосипедом, в трещине оврага, у подножия холма, с которого я его убил. Когда рядом с телом, выворачивая руль, в земляную щель втискивали велосипед, жалобно, не по-детски тоскливо, тренькнул звонок на руле.
Велосипедиста не стали брать под сопкой, потому что «каскадер» решил его брать за позициями — в тылу. Тоже правильно, но людей надо же предупреждать! Мне никто ни разу не припомнил этот выстрел! Ни ротный, ни начштаба, ни «каскадер». Вернувшись в бригаду я не получил обещанных взысканий. Я даже забыл про этот выстрел!
Чужая смерть всегда сирота, у которой есть мать и отец! Когда неожиданно встречаешься с такой «сиротой» из прошлого, то кажется, что из-под ног уходит почва. Неожиданно приходит осознание, что смерть этого, когда-то убитого тобой человека, означает и твою собственную. Каждая такая смерть — это смерть каждого из нас. Каждый раз это бывает по-другому, как всякий раз по-другому бывает в постели с женщиной. Просто одних женщин забываешь, других — помнишь всю жизнь. Так же и некоторые из убитых и женщин помнят тебя. Их память обо мне — скелет моей души. Кости афганца, зарытого стоя в трещине оврага — часть моей души. Так с возрастом душа превращается в кладбище!
Но если нельзя уже изменить сделанное в прошлом — можно же понемногу менять свой взгляд на свершенное, подстраивая его так, чтобы случившееся вчера уже не выглядело столь заметно неверным сегодня? В документах же четко написано, что двадцать девятого сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, в восемь часов вечера, за две недели до моего дня рождения, командующий сороковой армией приказал провести разведку в зонах ответственности бригады. Второго октября, через два дня, комбриг поставил комбату задачу на проведение засадных действий на вероятных маршрутах доставки оружия и боеприпасов. Отчет о разведывательно-боевой деятельности следовало представить через двадцать три дня — двадцать второго октября, к восьми часам вечера. Через двенадцать дней, четырнадцатого октября, рота выехала в указанный район засадных действий. В ходе проведения засадных действий в заданном районе, были получены данные о перевалочных базах и маршрутах перехода афганской границы. Были вскрыты система обороны пакистанской границы и схема наземных и подземных коммуникаций связи. Все. Никаких подробностей. Никаких велосипедистов. Никаких драк. Никаких дисциплинарных нарушений. Словно не было ничего.
Всё в наших руках. В голове-то всего не удержишь. Я как биологические часы с кукушкой — помню свое прошлое, потому что оно однозначно определено моим настоящим. Почти вся информация о прошлом и о будущем, содержится в сегодняшнем дне. Вычтите из сегодняшнего дня вчерашний и очевидность завтрашнего дня перестанет вызывать сомнения. Это в нормальной жизни. Но времена меняются — довоенное, военное, послевоенное. Раньше были цели, теперь всё больше мишени. После войны обычный мир рушится, и масштаб времени идет по какому-то странному, «тройному» счету. Война рождает мир, в котором однозначно определено будущее, но возможны варианты в прошлом. Имея «обратную по времени» жизнь после войны, мы вносим неопределенность не только в свое настоящее, но даже в свое прошлое. Вернувшись, словно из другого времени, мы помним прошлое, у которого, оказывается, есть множество вариантов!
Я бережно убираю подальше копии документов. Будущее, в очередной раз, атакуя прошлое, с огромными потерями отступает назад. Я не убивал — это неправда! Правда про войну, в сущности, просто трюк. Оставим поиски правды другим, поскольку только редкие и исключительные люди могут заглядывать в эту щель, между двумя взглядами на одну и ту же войну. Война — это правда обмана! Задал вопрос — смотри, не ошибись с ответом.
Этот рассказ раскрывает эпизод из «Добрых парней», который связан с описанием расстрела виновника «смерти» Черепахи, и немного раскрывает историю Прицела из «Bed Debts».