Кладбища Порт-Артур. Воспоминания участников.

---

OCR Nina & Leon Dotan ldnleon@yandex.ru (12.2002)

ldn-knigi.narod.ru ldn-knigi.russiantext.com

{00} - № страниц, наши примечания - текстом меньше, курсивом.(LDN, ldn-knigi)

Порт-Артур

Воспоминания участников

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИMEHИ ЧEXОВА

Нью-Йорк

1955

© 1955

by chekhov publishing house

of the east european fund, inc.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие Н. С. Тимашева 5

Б. Дудоров — Флот и крепость 11

Б. Бок — Завтрак у наместника 23

А. Лукин — В 1904 году 29

Я. Кефели — Таинственные предупреждения 37

Д. Никитин (Фокагитов) — Как началась война с Японией 43

Я. Кефели — Первый день войны 57

Б. Бок — На «Джигите» 61

Я. Кефели — Опоздавшая телеграмма 65

С. Бурачек — На «Новике» 26 января 1904 года 73

Д. Никитин (Фокагитов) — В дни осады Порт-Артура 77

Я. Кефели — Гибель «Енисея» и «Боярина» 83

Я. Кефели — Упущенные возможности 89

Д. Никитин (Фокагитов) — В Чифу в дни войны 91

П. Ефимович — Перед концом Порт-Артура 97

Г. Твердовская — «Маленькая сестричка» 103

А. фон-Шварц — Отрывки из воспоминаний 117

Н. Иениш — Генерал Кондратенко 135

Н. Иениш — Адмирал Макаров 139

Барон Мирбах — Пасха 1904 года 151

К. Шевелев — На «Баяне» 31 марта 1904 года 153

Я. Кефели — В день гибели адмирала Макарова 159

Н. Иениш — Гибель «Петропавловска» 165

А. Воробьев — Из воспоминаний 173

1. H. Иениш — Капитан 2 ранга Мякишев 187

Я. Кефели — Взрыв и гибель «Хатсузе» 191

В. Семенов — Морской бой 28 июля 197

Б. Третьяков — 5-й полк 217

Б. Дудоров — На минном катере 231

Б. Третьяков — Высокая 241

В. Астафьева-Пухирь — Добровольная сестра милосердия 253

Л. Твердый — Случаи из жизни крепости 257

В. Сейфуллин — Печальная повесть 259

В. Орлов-Диабарский — «Морской по-пешему» 263

Я. Кефели — Брандеры 271

В. Берг — Воспоминания 291

1. H. Иениш — Подполковник Меллер 303

К. Шевелев — Действия морского десанта 8-10 августа 1904 года 309

Д. Никитин (Фокагитов) — Миноносец «Решительный» 315

Г. Гадд — Ночной поход 329

А. Юзефович — Осада Порт-Артура 339

С. Бурачек — Последний поход крейсера «Новик» 351

Г. Гадд, — На «банке» минного заграждения 353

В. Сейфуллин — Ночь на 20 декабря 363

Б. Бок — Сдача Порт-Артура 385

Б. Дудоров — Крепость сдана 389

Приложение I 399

Приложение II 407

Приложение III 409

{5}

ПРЕДИСЛОВИЕ

Быстро отходят в прошлое, отлетают в небытие заб­вения даже те события, которые в свое время, казалось, потрясали мир. Но, по-видимому, все народы имеют обы­чай периодически оживлять память о прошлом, вновь к этому прошлому привлекать внимание. Он основан на том, что некоторым промежуткам времени — годовщине, пятой, десятой, сотой и другим годовщинам — припи­сывается какое-то мистическое, почти магическое зна­чение. Наступает такая годовщина — и вот на ленте, проносящейся в человеческом сознании, выступают полу­забытые образы прошлого. Обычай этот был и остался силен в русской культуре.

По чистому совпадению, почти точно на пятьдесят лет отстоят два трагических события в русской истории. По существу, оба были тяжкими поражениями; но это были героические поражения, подобные Фермопильскому поражению в греческой истории, поражения, в народном сознании воспринятые как новые лавры, вплетенные в венок русской славы — в отличие от таких бесславных поражений, как катастрофа Аустерлица (1805 г.), раз­гром Пруссии под Иеной (1806 г.) или позор Седана (1870 г.). И вот в текущем 1955 г. для обоих героиче­ских поражений современной русской истории наступает мистическая дата пятидесятилетия: 27-го августа 1855 г., после 11-тимесячной осады, пал Севастополь; 2-го янва­ря 1905 г. (по новому стилю), после 8-месячной осады, сдался Порт-Артур.

Второй из только что упомянутых героических го­довщин посвящен настоящий сборник. Состоит он це­ликом из повествований доживших до наших дней {6} участников эпопеи. Понятно, все они в дни русско-япон­ской войны были совсем молодыми людьми. Вместе с де­сятками тысяч других, они творили то героическое дело, имя которому — оборона Порт-Артура, но не были они ответственны за те события, которые, развернувшись в длинную цепь, привели к катастрофе. Они защищали, каждый на своем участке и своим оружием, то незащити­мое, что чудом продержалось в течение 8 месяцев, внося в оборону и беззаветную храбрость, и глубокое сознание долга, и инициативу. В отрывочных показаниях отдель­ных участников читатель найдет полное объяснение тому факту, что имя Порт-Артура занесено на скрижали рус­ской славы.

Почему же, однако, весь этот героизм всё-таки при­вел к поражению? Как и Севастополь, Порт-Артур был неизбежным результатом трагического несоответствия между целями, поставленными русской внешней полити­кой, и средствами к ее осуществлению. В Крымскую войну Россия втянулась, не рассчитав, что ее политика, факти­чески направленная к установлению русского протекто­рата над Турцией, встретит вооруженное сопротивление со стороны великих держав Запада — а при отсталости русской техники, в особенности путей сообщения, шан­сов на победу в такой войне не было.

В русско-японскую войну Россия втянулась, не рассчитав, что грандиозный план колониальной экспансии, направленный на овладение всей Маньчжурией и Кореей, должен был встретить от­чаянное сопротивление Японии, вооруженные силы ко­торой недооценивались в такой мере, что вступление ее в борьбу с русским колоссом почиталось невероятным. Но Япония решилась на риск и выиграла.

Конечно, в вы­игрыше ею войны большую роль сыграло внезапное, без объявления войны нападение на Порт-артурскую эскад­ру, сразу отнявшее у русской стороны то преимущество на море, которым она первоначально теоретически обла­дала. Такое нападение было противно международному праву в том понимании, которое преобладало 50 лет на­зад. Но в русской истории был предостерегающий при­мер: и Наполеон переправился через Неман и начал ту {7} войну, которая впоследствии получила название Отече­ственной, не выполнив тех, идущих с древнейших времен обрядов, которые полагалось исполнить. А успешное для японцев нападение на русскую эскадру было возможно потому, что опорной точкой для русского флота был из­бран Порт-Артур с его открытым внешним рейдом и неблагоприятно расположенным внутренним рейдом, вместо Талиенвана, на который указывали военно-мор­ские эксперты. Россия хотела присоединить к себе новую империю, — одна Маньчжурия по площади равна Фран­ции и Германии вместе взятым, — но не отпустила на это тех десятков миллионов рублей, которые были не­обходимы для создания неприступной военно-морской базы.

Но заслуживали ли цели средств, необходимых для их достижения? И вообще, следовало ли России ставить себе целью расширение своих пределов на Дальнем Во­стоке, как будто законченное в 1860 г. с приобретением Уссурийского края?

Если судить с точки зрения современного отрицания допустимости завоевательных войн, то не следовало. Территории, намеченные к освоению Россией, принад­лежали Китаю и Корее и, по нынешним понятиям, пе­реход их к России мог состояться только с доброволь­ного согласия этих государств, которое, очевидно ни­когда бы не последовало. Но о делах минувших дней следует судить не по взглядам нашего времени, а по взглядам, тогда господствовавшим. А в конце 19-го века, когда завязалась драма, развязкой которой был Порт-Артур, колониальная политика была в полном раз­гаре. Незадолго перед тем состоялся окончательный раз­дел Африки между европейскими державами, а со вре­мени боксерского восстания Китай стал почитаться «больным человеком», к кончине которого и разделу имевшего остаться после него имущества начали гото­виться великие державы. В книгах, журналах и газетах того времени можно найти немало схематических карт, намечавших, что должно попасть под английское влия­ние, что под французское, что под русское. Мало того. {8} В 1894-5 гг. Япония выиграла войну против Китая и отторгла от него Формозу и Пескадорские острова, ны­не, по иронии судьбы, представляющие последние ос­колки тогдашнего, исторического Китая.

Япония приоб­рела было и Квантунский полуостров с Порт-Артуром, и фактический протекторат над Кореей, но от этих за­воеваний ей пришлось отказаться под соединенным дав­лением России, Франции и Германии. В мире, каким он был в 1900 году, было много международных церемоний, вроде обязательного обряда объявления войны; но не считалось, что завоевательная война противозаконна или даже безнравственна. Единственной санкцией против такой войны была угроза потерять часть собственной территории в случае неудачи, или, еще больше, опас­ность натолкнуться на мощную коалицию, вступающую­ся за противника из страха слишком значительного на­рушения политического равновесия.

В том мире, о котором идет речь, постановка Рос­сией вопроса о присоединении Маньчжурии расценива­лась так, как, во второй четверти 19-го века, отнятие Соединенными Штатами у Мексики ее северо-западных владений, со включением Калифорнии: Соединенным Штатам эти земли были подлинно нужны, Мексика не умела их использовать; значит, Соединенные Штаты бы­ли вправе насильственно изменить начертание политиче­ских границ.

К тому времени, когда началась политика, кончив­шаяся Порт-Артуром, Маньчжурия в ее северной части (более двух третей по площади) была почти незаселе­на. Эта плодородная страна, с климатом, похожим на сибирский, при котором преуспевали русские переселен­цы, могла стать новым домом для 20 или 30 миллионов русских крестьян, у себя дома стесненных малоземель­ем. К тому же географически эта область вклинивалась в русские владения на Дальнем Востоке, что привело к искусственному и неудобному решению касательно во­сточного звена великой сибирской железной дороги — ее было решено проложить, в концессионном порядке, по номинально китайской территории. Наконец, {9} приоб­ретение Маньчжурии, казалось решало одну из вековых проблем русской истории: Порт-Артур или иной порт на Квантунском полуострове давал России выход на от­крытое теплое море — и Черное море является теплым, но оно замкнуто принадлежащими Турции землями, за проливы между которыми Россия в сущности и вверг­лась в неудачу Крымской войны.

Итак, в поле зрения 1900 г. постановка цели могла быть оправдана — хотя необходимости в ее осуще­ствлении не было. Но, к несчастью, вопрос осложнился Кореей. Если бы Корея попала под власть Японии, но­вые русские владения на Желтом море были бы постав­лены под фланговый удар противника, способного со­брать сильную армию уже не у себя дома, на островах, а под боком, на материке. Опять-таки в плане мышле­ния того времени проблема решалась так: значит, надо вынести границу вперед, чтобы эту опасность предот­вратить; иными словами, нужно и Корею ввести в рус­скую орбиту. Это было явно несовместимо с интересами Японии; но, если рассуждать по-тогдашнему, это не имело решающего значения: из двух противостоящих интересов предпочтение должно быть отдано интересу более сильной стороны; а Россия тогда почиталась не­измеримо более сильной, нежели Япония. Поэтому, до самого конца, Россия настаивала на предоставлении ей по крайней мере опорных пунктов в Корее.

Осуществить план завладения Маньчжурией и Ко­реей можно было только путем затраты колоссальных денежных средств и многократного усиления русской армии на Дальнем Востоке. Альтернативами были — полный отказ от плана, или сговор с Японией, которая готова была пойти на полюбовный раздел — Маньчжу­рию России, Корею Японии. Недооценка военной мощи Японии в связи с исключительно неудачной организа­цией русской власти и даже внешних сношений на Даль­нем Востоке привели к тому, что Россия выбрала неис­полнимый план — приобрести новую империю «без за­трат из казны».

В Порт-Артуре русские военные силы еще раз {10} проявили свои исключительные качества — но одной доб­лестью крупные международные проблемы не решаются. Была сделана попытка с негодными средствами и кон­чилась неудачей, но эта неудача была озарена неска­занным героизмом, подобным севастопольскому.

В показаниях участников событий читатель найдет много штрихов, дающих как бы рельеф только что нари­сованной картине. В них можно найти несколько несогласованностей, в частности по вопросу о последних этапах переговоров с Японией. Это не должно смущать — решения принимались за 8.000 верст от места порт-артурского действия. Но местная картина получается отчетливой. Это — картина типичного для России «со­борного делания», самоотверженных усилий, уменья на­ходить выходы в, казалось бы, безвыходных положениях. Не только при мысли о Полтаве, об изгнании Наполеона из России и о недавних победах над гитлеровскими пол­чищами, но и при мысли о Севастополе и Порт-Артуре крепнет вера во внутреннюю силу русского народа, ко­торая, рано или поздно, должна преодолеть коммуни­стическое иго, как в свое время преодолела она иго та­тарское.

 

Н. С. Тимашев

(из книги - Великий Князь Александр Михайлович «КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ»:

«...Пока мы танцевали, в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и бо­лее сгущались на Дальнем Востоке. Даже наше близо­рукое правительство пришло к заключение, что необхо­димо «что-то» предпринять для того, чтобы успокоить всеобщие опасения. Тогдашний военный министр генерал Куропаткин произвел «инспекторский смотр» наших азиатских владений. Конечно, он возвратился из командировки и доложил, что «все обстоит благо­получно». Если ему можно было верить, то наше положение на Дальнем Востоке представлялось совершенно неуязвимым.

Японская армия не являлась для нас серьезной угрозой, продуктом пылкого воображения британских агентов. Порт-Артур мог выдержать десятилетнюю осаду. Наш флот покажет микадо, «где раки зимуют». А наши фортификационные сооружения, воздвигнутые нами на Кинджоуском перешейке, были положительно неприступны.

Не было никакой возможности спорить с этим слепым человеком. Я спокойно выслушал его доклад, с нетерпением ожидая, когда он его окончит чтобы немедленно ехать в Царское Село. «К черту церемонии!» думал я по дороге к Никки: «русский Царь должен знать всю правду!»

 

Я начал с того, что попросил Никки (Николай II - ldn-knigi)отнестись серьезно ко всему тому, что я буду говорить.

— Куропаткин или взбалмошный идиот, или безумец, или же и то, и другое вместе. Здравомыслящий человек не может сомневаться в прекрасных боевых качествах японской армии. Порт-Артур был очень хорош, как крепость, при старой артиллерии, но пред атакой современных дальнобойных орудий он не устоит. То же самое следует сказать относительно наших Кинджоуских укреплений. Японцы снесут их, как карточный домик. Остается наш флот. Позво­лю себе сказать, что в прошлом году, во время нашей морской игры в Морском Училище, я играл на сто­роне японцев и, хотя я не обладаю опытом адмиралов микадо, я разбил русский флот и сделал успешную вылазку у Порт-Артурских фортов.

— Что дает тебе основание думать, Сандро, что ты более компетентен в оценке вооруженных сил Японии, чем один из наших лучших военачальников? — с оттенком сарказма спросил меня Государь.

— Мое знание японцев, Никки. Я изучал их армию не из окон салон-вагона и не за столом канцелярии военного министерства. Я жил в Японии в течение двух лет. Я наблюдал японцев ежедневно, встречаясь с самыми разнообразными слоями общества.

Смейся, если хочешь, но Япония — это нация великолепных солдат.

Никки пожал плечами.

— Русский Император не имеет права противопоставлять мнение своего зятя мнению общепризнанных авторитетов.

Я вернулся к себе, дав себе слово никогда не давать более советов..».

добавленно ldn-knigi)

 

{11}

ФЛОТ И КРЕПОСТЬ

 

Квантунский полуостров. — В назревавшей борьбе Рос­сии с Японией за политическое влияние в Восточной Азии стратегическое значение Квантунского полуостро­ва трудно было переоценить.

В условиях войны начала двадцатого века победа России над островной империей могла быть достигнута только флотом. Но, опиравшийся на единственный порт на Дальнем Востоке — Владивосток, — русский флот не имел свободного выхода не только в океан, но и в Желтое море, дававшее Японии свободу высадки своей армии глубоко во фланг русских сухопутных сил в Маньчжурии и возможность оказывать мощное давле­ние на Китай непосредственной угрозой самой его сто­лице.

Поэтому аренда Квантунского полуострова и кон­цессия на постройку Южно-маньчжурской железной до­роги являлись мастерским шахматным ходом русской дипломатии.

Однако, этот дипломатический успех не был ис­пользован с должной энергией из-за ложных финансовых соображений, имевших катастрофические последствия.

Тихоокеанская эскадра (Приводимые в настоящей статье статистические данные о флотах основаны на труде председателя Исторической Комиссии Общества б. Офицеров Императорского Русского Флота в Аме­рике Ст. Л-та С. В. Гладкого, произведенного по просьбе автора.). — Создание живой силы — флота, способного справиться с возлагаемой на него за­дачей овладения морем, было начато с большим запоз­данием и было рассрочено на долгие годы. Постройка {12} кораблей велась без должно продуманной судострои­тельной программы в полной зависимости от случайных возможностей помещения заказов. Даже представившая­ся перед самой войной возможность приобрести в Ита­лии два построенных для Аргентины прекрасных бро­неносных крейсера была отклонена, и в результате они были проданы Японии.

К началу войны в Тихом океане было сосредоточено всего 184.574 тонны против 246.233 тонн боевых су­дов Японии.

По классам этот боевой тоннаж распределялся в следующих цифрах:

Еще более тяжело, чем это превосходство на 25% тоннажа японского флота, отозвалась та же экономия на боевой подготовке нашей эскадры. Введение для со­кращения расходов на топливо и содержание личного состава положения о вооруженном резерве, при котором суда долгие месяцы простаивали на бочках в портах, лишало флот столь необходимой непрерывной практики в маневрировании и плавания в море. Но, даже находясь в кампании, корабли не имели возможности, из-за ограничения количества отпускаемых боевых припасов, средств на щиты и пр., проходить соответствующий курс стрельбы из орудий. Благодаря этому и командный и рядовой и личный состав эскадры был мало подготов­лен к самой главной цели ее существования — мор­скому бою.

{13} Оперативная база флота. — В то время как японский флот располагал целым рядом отлично оборудованных военных портов, способных обслуживать все его нужды, главной оперативной базой русской Тихоокеанской эс­кадры был Порт-Артур, совершенно не отвечавший даже минимальным требованиям.

Уже самые физические свойства Порт-Артура де­лали его непригодным для своего назначения. Единствен­ный мелководный выход, доступный для прохода боль­ших судов лишь в часы высокой воды прилива, тесные внутренние бассейны и совершенно открытый с моря и потому трудно охраняемый внешний рейд — не только препятствовали свободе выхода и маневрирования эс­кадры, но даже делали порт опасной ловушкой, в кото­рой один «случайно» затонувший в проходе пароход мог запереть ее в нужный момент.

Всё же, вопреки мнению некоторых наиболее вы­дающихся и знакомых с местными условиями адмиралов (Дубасов и др.), указывавших на огромные маневренные преимущества соседней бухты Талиенван, окончательный выбор был остановлен на этом старом китайском порту, имевшем уже кое-какое оборудование, включая неболь­шой сухой док для судов среднего водоизмещения. Соб­лазняла сравнительная дешевизна его оборудования, к которому, однако, почти не было приступлено своевре­менно, если не считать произведенного углубления внут­ренних бассейнов, в которых явилась возможность уме­стить в тесноте суда эскадры.

Благодаря отсутствию большого дока и слабого раз­вития других ремонтных средств, часть судов приходи­лось отсылать для капитального ремонта на зимнее вре­мя во Владивосток, и силы ее разделялись. В момент начала военных действий там находился отряд броне­носных крейсеров («Россия», «Громобой» и «Рюрик») и крейсер «Богатырь».

Таким образом на главном театре войны оказалось всего около 140.000 тонн боевых судов, против которых японский флот, действуя по внутренним линиям, мог в нужную минуту бросить все свои силы.

{14} Маневры 1903 года. — Морское командование на Даль­нем Востоке прекрасно сознавало полную непригодность своей базы, что доказывается тем парадоксом, что на маневрах 1903 года первым движением эскадры был уход ее из своей базы в бухту Талиенван, где, под при­крытием завесы крейсеров у Шаньдуна, сторожевой ох­раны миноносцев, минных заграждений у входов в бух­ту и противоминных сетей, она сохраняла за собой беспрепятственную возможность во всякий момент вый­ти навстречу врагу. Одновременно туда же выходил из Владивостока на соединение с нею и отряд броненос­ных крейсеров.

Так было на маневрах, но не так вышло в самый нужный момент.

 

Крепость. — База флота нуждается в обороне, как со стороны моря, так и с суши. Она должна быть способ­ной дать безопасное укрытие требующим ремонта судам и даже всему флоту, в случае неблагоприятного исхода большого морского боя.

Всё же морская крепость является лишь вспомо­гательным элементом этой базы, и вопрос о ее сооруже­нии должен быть всецело подчинен основным требова­ниям последней.

Однако, при решении вопроса о Порт-Артуре мо­тивам обороны было отдано предпочтение. Географические и топографические условия полуострова благопри­ятствовали созданию более сильной обороны с суши при наименьших на это расходах. Идея крепости, не имев­шей сама по себе никакого стратегического значения, восторжествовала над идеей базы живой активной силы.

Но финансовые распоряжения замедлили выполне­ние работ даже и по обороне Порт-Артура.

Хотя морской фронт его и был достаточно обору­дован, на сухопутной линии ко времени войны из шести намеченных к постройке главных фортов лишь один был закончен вполне, три подготовлены вчерне, один начат, а к постройке шестого даже не приступлено. Сильные авангардные позиции совершенно не были оборудованы.

{15} В то время как министерством финансов тратились миллионы на постройку, под самым боком крепости, безоружного коммерческого порта Дальний, должен­ствовавшего приносить доходы казне, кредиты на обо­рону крепости растягивались на годы.

В таких тяжелых условиях Порт-Артурской эскадре и гарнизону крепости выпало на долю вступить в не­равную тяжелую борьбу с тщательно подготовленными, действующими по строго выработанному плану и рас­полагающими полной инициативой действий превосход­ными силами Японии.

 

Борьба на Желтом море. — Внезапная, без объявления войны, атака японского флота на Порт-Артурскую эс­кадру 27 января с роковой убедительностью доказала всю непригодность базы.

Ничем не оправдываемый оптимизм Петербурга о возможности предотвращения войны и опасения вызвать разрыв выходом флота из Порт-Артура, с одной сторо­ны, и сознание опасности пребывания его во внутренних бассейнах, с другой, — привели к полумере: вывод эс­кадры на внешний рейд.

Лишь благодаря готовности кораблей к отражению минной атаки, выразившейся в повахтенном нахождении офицеров и прислуги у орудий в ночное время, и немед­ленно открывших огонь при первых же взрывах, не по­следовало полного уничтожения эскадры, как это, спу­стя сорок лет, имело место при воздушной атаке на Перл-Харбор.

Правда, два лучших броненосца и один крейсер бы­ли сильно повреждены, но, при наличии соответствую­щих ремонтных средств, эти повреждения могли бы быть исправлены в сравнительно короткое время. В Порт-Ар­туре их не было. Кроме того, лишь благодаря решимо­сти командира «Ретвизана», предпочтившего приткнуть­ся к берегу из опасения закупорить вход в порт, эскадра не оказалась в критическом положении остаться на дол­гое время совершенно без всякой базы.

Обессиленная выходом из строя этих кораблей, {16} чинившихся импровизированными средствами почти пол­года, всё же эскадра, под флагом командующего фло­том адмирала Макарова, демонстрируя выходами в море свою готовность принять, в случае необходимости, бой, продолжала препятствовать большим десантным опера­циям японской армии в непосредственной близости от Порт-Артура. Лишь спустя почти два месяца после ги­бели «Петропавловска», началась 22 апреля высадка армии ген. Ноги у Бицзыво.

Таким образом, было выиграно четыре месяца для развертывания русской армии в Маньчжурии и для под­готовки, по мере сил и возможности, крепости к оборо­не с суши.

 

Новые задания эскадры. — С того момента, когда Порт-Артур был отрезан, на эскадру ложатся два взаимно противоречащие задания: сохранить себя до подхода второй Тихоокеанской эскадры адмирала Рождествен­ского и, в то же время, нанести возможно сильный урон японскому флоту до этого времени.

Для выполнения первой из них необходимо было отдалить грозный момент падения крепости, что требо­вало передачи на сухопутный фронт части артиллерии среднего и малого калибра с прислугой к ней, благода­ря чему ослаблялась сила боевого огня кораблей. В то же время надо было заканчивать работы по ремонту поврежденных судов, до вступления которых в строй безрассудно было бы пытаться исполнить вторую задачу путем большого боя.

Поэтому эта последняя выполняется двумя путями: пассивно — вынуждением адмирала Того непрерывно держать все свои главные силы у Порт-Артура для его тесной блокады, подвергая их опасностям минной войны и вызывая износ механизмов судов, лишенных возмож­ности капитального ремонта в своих портах, и активно — путем широкого развития постановок минных заграж­дений на путях блокирующих сил.

В этот период главная тяжесть боевой работы ло­жится на минные суда. Под охраной миноносцев {17} ведется непрерывное траление внешнего рейда, демонстрирую­щее врагу предположительную возможность выхода эс­кадры в море, и на них же ложится охрана его от постановок мин неприятелем. При выполнении этой службы миноносцы несут потери как от мин, так и в ночных боях с японскими миноносцами.

Активная минная война увенчивается блестящим успехом постановки минной банки заградителем «Амур», на которой 2-го мая погибло два японских броненосца. Надлежаще использованный этот момент, возможно, мог оказаться поворотным пунктом войны на море. Но не­готовность эскадры к выходу в море и низкая вода отлива привели к тому, что к месту катастрофы вышли лишь миноносцы, поддержанные затем крейсерами, всту­пившими в бой с крейсерским отрядом японцев, и, к тому времени, когда наша эскадра вышла, наконец, на рейд, адмирал Того успел стянуть к Порт-Артуру все свои главные силы. Надвигавшаяся ночь вынудила нашу эскадру возвратиться в гавань.

10-го июня русская эскадра, по окончании ремон­та поврежденных 27-го января броненосцев, выходит впервые в полном составе в море для демонстрации и производства насущно необходимой практики в манев­рировании. Однако, и здесь рок преследует ее. Несмотря на то, что в предшествующую ночь наши миноносцы, находясь в охране рейда, имели бой с японскими судами, идущими к рейду, а сам рейд был накануне и утром тщательно протрален, всё же один из броненосцев («Полтава») наткнулся на мину и получил пробоину. Эта обстоятельство вызвало вновь задержку выходов эскад­ры в море до его ремонта.

 

Попытка прорыва. — 17-го июля началось тесное обло­жение крепости, и, установив осадные орудия, японцы с 25-го июля приступили к бомбардировке порта и внут­ренних его бассейнов. Однако, перекидной огонь без точ­ной корректировки не приносил кораблям серьезных повреждений. Со своей стороны они отвечали перекид­ным огнем тяжелой артиллерии по осадным батареям.

{18} Всё же положение эскадры становилось критическим и потому, по высочайшему повелению, эскадра делает попытку перейти из Порт-Артура во Владивосток, при­ведшую к бою 28-го июля у Шантунга с эскадрой адми­рала Того. Первая фаза боя увенчивается успехом, поставив японцев между русской эскадрой и Порт-Ар­туром. Прорыв казался возможным. Но неисправность механизмов броненосца «Полтава» вынуждает адмирала Витгефта уменьшить ход всей эскадры, в результате чего Того догоняет ее и бой возобновляется. Удачным попаданием в боевую рубку «Цесаревича», убившим ко­мандующего эскадрой, выведшим из строя почти весь его штаб и повредившим управление кораблем, русская эскадра приводится в расстройство. Долговременное от­сутствие практики маневрирования сказывается на ней с полной силой. Не потеряв в бою ни одного корабля, она отдельными группами, отбивая ночные минные ата­ки, возвращается к утру следующего дня в Порт-Артур. Поврежденный «Цесаревич» и крейсера «Аскольд» и «Диана» уходят в нейтральные порты, где и интерни­руются на всё время войны... Быстроходному «Нови­ку» удается прорваться до Сахалина, где, после боя с сильнейшим врагом, он выкидывается на берег и унич­тожается.

 

Гибель эскадры. — С этого момента само существование эскадры неразрывно связывается с судьбой крепости, и потому все ее силы отдаются на оборону сухопутного фронта последней.

Четыре месяца всё еще тлеет надежда спасти ее от окончательной гибели; надежда на армию ген. Куропаткина, на появление на театре военных действий эскад­ры адмирала Рождественского.

Но падение 22-го ноября Высокой горы, вызвавшее слова генерала Кондратенко — «это начало конца», окончательно ее гасит. Точно корректируя стрельбу 11-дюймовых гаубиц по стоящим в порту судам, японцы вскоре пускают ко дну все корабли, за исключе­нием «Севастополя» и канонерской лодки «Отважный», {19} вышедших в открытую бухту Белого Волка. Но и этим последним, долго отбивавшим вместе с приданными к ним миноносцами ночные минные атаки, во время ко­торых «Севастополь» был поврежден торпедой, при­шлось при сдаче крепости затопиться на больших глу­бинах внешнего рейда.

Уже 9-го декабря адмирал Того с полным правом донес императору, что русская эскадра перестала суще­ствовать.

Как ни трагична была судьба Порт-артурской эс­кадры, всё же она до некоторой степени одну из своих задач — нанести урон японскому флоту до подхода вто­рой Тихоокеанской эскадры — выполнила.

Во время операций против нее японский флот по­терял свыше 46 тысяч тонн, т. е. около 20% всего сво­его боевого тоннажа, включая два корабля первой линии.

И если к тому же, даже проигранный, бой у Шан­тунга хотя бы приблизительно совпал по времени с при­ходом Второй эскадры, то серьезные повреждения, на­несенные во время его некоторым из японских бро­неносцев (в частности, «Микаса») могли бы весьма благоприятно отразиться на соотношении сил последней с неприятельским флотом.

Но всё это было куплено слишком дорогой ценой. Лишь 19% ее тоннажа в лице интернированных судов сохранилось от нее. Около 18% погибло в боевых опе­рациях, а остальным 63% довелась горькая доля быть затопленными в своей базе.

Война жестоко карает за всякую ошибку в ее под­готовке и ведении, а таких ошибок было сделано слиш­ком много.

 

Оборона крепости. — Нет крепости, которой нельзя бы­ло бы взять. Эта истина доказана всей военной историей мира.

Слабая вооружением, незаконченная постройкой, с недостаточным гарнизоном, совершенно отрезанная и с суши и с моря от подвоза подкреплений, боевых припа­сов и продовольствия, крепость Порт-Артур в течение {20} девяти месяцев выдерживала натиск в три раза силь­нейшего врага, не щадившего никаких усилий, чтобы ее взять.

Почти сорок лет спустя другая мощная и богато оборудованная всем морская крепость — Сингапур — па­дает в руки тех же самых японцев с непостижимой быстротой. Хрупкими стеклянными стенами оказались и знаменитая линия Мажино и линия обороны в Тунисе. Как ни соблазнительно объяснять эти последние факты только развитием техники наступательного ору­жия, следует признать такое объяснение несостоятель­ным. Ведь параллельно с техникой наступательной про­грессировала не в меньшей степени и техника обороны.

Объяснение по существу было дано еще в глубокой древности в виде краткой сентенции: «лучше иметь ка­менных людей за деревянными стенами, чем деревян­ных — за каменными».

Ни бетон и сталь, ни крупнейшая моторизованная артиллерия не могут заменить главного элемента вся­кой борьбы — людей.

Дух всегда и везде побеждает материю. Идеи традиций, чести, долга, дисциплины — составляют глав­ную силу.

И этими именно идеями были глубоко проникнуты все чины Российских армии и флота в Порт-Артуре. В сознании ответственности перед Россией за вверенную крепости эскадру, командный состав до последней край­ности не допускал мысли о ее сдаче. Руководясь его примером, рядовой состав, быстро редеющий от непре­станных яростных штурмов, подверженный непрерыв­ным артиллерийским бомбардировкам, скашиваемый цынгой, мужественно переносил все невзгоды и лишения.

Пятьдесят тысяч людей, составлявших, включая морские команды, весь гарнизон, отстаивали крепость, отвлекали на себя за всё время осады в общей сложно­сти свыше ста семидесяти тысяч неприятельской армии, т. е. почти треть всего ее состава. Сто десять тысяч потерял враг под ее стенами, из которых восемьдесят пять тысяч пало в боях.

{21} И когда Порт-Артур, наконец, пал, всего четырнад­цать тысяч бойцов, из которых многие страдали цын­гой и не раз были ранены, оставалось в боевом составе гарнизона. Остальные были в госпиталях, как совершен­но непригодные к строю.

Поистине эпической можно назвать эту борьбу, и история обороны крепости заслуженно может носить имя Порт-артурской эпопеи.

Сам враг признал героизм гарнизона, приняв усло­вие выхода его из крепости с оружием в руках и сох­ранение холодного оружия офицерским составом.

А государь повелел всё время осады считать уча­стникам ее в службу из расчета месяц за год, подобно славным защитникам Севастополя.

Контр-адмирал

Б. П. Дудоров

{23}

ЗАВТРАК У НАМЕСТНИКА

2-го октября 1903 года, сменяя в полдень дежурно­го адъютанта при наместнике его величества на Даль­нем Востоке, я был изумлен, когда он передал мне, что сейчас должен прибыть из Японии наш посланник ба­рон Розен, и что адмирал Алексеев приказал провести его незамедлительно в кабинет.

Это известие своей неожиданностью вызвало мое крайнее удивление. С введением наместничества, адми­ралу Алексееву были переданы все дипломатические пе­реговоры с Японией, Китаем и Кореей, для чего была создана в Порт-Артуре дипломатическая канцелярия, под управлением Плансона. Всякий приезд наших по­сланников из упомянутых стран был заблаговременно известен. За ними посылался один из крейсеров, а ску­чающие артурцы, придираясь к таким случаям, устраи­вали пышные приемы как на эскадре, так и в городе. Поэтому было ясно, что приезд барона Розена связан с какой-то таинственной целью.

Незадолго до часу посланник прибыл и я прово­дил его в кабинет наместника.

В этот день в Артуре было особенно тихо, потому что накануне начались соединенные маневры армии и флота, и все суда и войска ушли из крепости. Как буд­то барон Розен был вызван именно в этот день, чтобы не возбуждать в городе лишних разговоров об его приезде.

В час был завтрак, на котором, кроме наместника и Розена, присутствовал только я. Продолжая начатый в кабинете разговор, наместник сказал барону Розену, что его доклад только укрепил в нем уверенность в {24} неизбежности войны. Уверение генерала Куропаткина, посе­тившего незадолго до этого Японию, в неподготовлен­ности японцев к войне, адмирал объяснял полным не­знакомством генерала с японцами.

— Наиболее для меня ценным, — сказал наместник, — являются донесения большого знатока японцев, капи­тана 2 ранга Русина, которые всегда только подтвер­ждают мое мнение о неизбежности войны. По лихора­дочной деятельности их флота, пребывающего в посто­янных упражнениях, слишком очевидна их подготовка к войне с нами. Как бы в ответ на это, у нас, под давле­нием министра финансов, ввели вооруженный резерв, вы­водящий наши суда на много месяцев в году из строя.

Далее наместник жаловался, что на все его доне­сения о неизбежности войны Петербург остается глу­хим, и когда он недавно просил об увеличении кредитов на плавание судов эскадры, для сокращения пагубного вооруженного резерва, то получил не только отказ, но и предупреждение, что с приходом на Восток для усиле­ния флота новых боевых судов, срок вооруженного ре­зерва должен быть увеличен, так как кредиты для пла­вания судов останутся без изменений.

— В результате моему штабу, вместо подготовки к войне, приходится разрабатывать вопрос, насколько, из-за экономических соображений министерства финансов, нашим судам придется сокращать свои плавания. Из по­следнего доклада адмирала Витгефта я вижу, что бро­неносцам и крейсерам с будущего года возможно будет плавать лишь четыре месяца в году, а миноносцам даже только один.

Эта экономия не может не погубить бое­способность флота. Не может быть боевого флота без упражнения в маневрировании и артиллерийской стрельбе.

Надо сказать, что введение вооруженного резерва было в то время новизной, изобретенной Главным Мор­ским Штабом ради экономии. Суда стояли в портах, личный состав получал значительно уменьшенное жало­вание и не расходовалось на походы угля. Маневриро­вание и артиллерийская стрельба вычеркивались на это {25} время из жизни команды, и суда пребывали в сонном состоянии.

Далее наместник говорил, что главным фактором в морской войне является нанесение неприятелю первого удара. Если мы этого не сделаем и будем выжидать его со стороны японцев, то война может перекинуться на сушу и быть весьма длительной из-за нашей одноколей­ной Сибирской железной дороги, провозоспособность ко­торой ничтожна.

Высказав всё это, наместник смолк. Через некоторое время он, перейдя из-за присутствующих лакеев на французский язык, сказал:

— Вы понимаете, барон, причину вашего срочного вызова мною, и я должен вас предупредить, что я даже допускаю возможность вашего невозвращения в Япо­нию. Упомянутый мною «первый удар» должен быть на­несен нами.

Барон Розен, как старый дипломат, хладнокровно воспринял эти слова и лишь прибавил, что война, конеч­но, неминуема.

Далее наместник начал развивать свою мысль о на­чале военных действий: наш флот должен был на следую­щий день выйти к берегам восточной Кореи, миноносцы произвести минную атаку на суда японского флота и за­тем соединиться с флотом в Мозампо.

Завтрак подходил к концу. Вставая, наместник обра­тился ко мне:

— Сделайте распоряжение о немедленном прекра­щении маневров; судам вернуться в Порт-Артур и при­готовиться к окраске в боевой цвет.

Через некоторое время я был вызван наместником в кабинет и в присутствии барона Розена получил от не­го для зашифровки текст телеграммы Государю импе­ратору. Содержание депеши было о желательности не­медленного объявления войны, дабы предупредить тако­вое со стороны Японии.

В срочных случаях ответы на телеграммы получа­лись через четыре часа, но прошло уже десять часов, и ответа всё не было. Наместник нервничал, {26} неоднократно вызывая меня, прося запросить дипломатическую кан­целярию об ответе. Наконец, около четырех часов утра Плансон принес расшифрованную телеграмму для до­клада.

Телеграмма была подписана главноначальствующим по делам Наместничества контр-адмиралом Абаза. Смысл ее был тот, что Государь император не допускает воз­можности Великой России объявлять войну маленькой Японии. В конце депеши наместник вызывался в Петер­бург для личного доклада Государю.

Прочтя депешу, адмирал Алексеев приказал мне пе­редать распоряжение о продолжении прерванных ма­невров и тут же передал телеграмму Государю о не­возможности, в столь тревожное время, покидать ему Дальний Восток.

До января наместник неоднократно вызывался в -Петербург. Был прислан за ним специальный поезд, но он каждый раз отклонял выезд из-за угрозы войны.

12-го января 1904 года наместником не были полу­чены обыденные ежедневные депеши от наших послан­ников из Токио, Пекина и Сеула.

На запрос дипломати­ческой канцелярии о причинах этого был от всех трех представителей получен одинаковый ответ, что им пред­писано сноситься непосредственно с Петербургом.

В тот же день наместник подал Государю прошение об отставке и о снятии с себя ответственности за могу­щие произойти последствия. Ответа на это прошение до начала военных действий получено не было.

Министр иностранных дел граф Ламсдорф, не по­дозревая об отнятии от наместника права переговоров с дальневосточными посланниками, выпустил в первые дни войны «Красную книгу», в которой сваливал всю вину на адмирала Алексеева. Книга эта, выпущенная и разосланная в количестве 50 экземпляров, была по Высочайшему повелению у всех получивших ее отобрана и уничтожена. Оказалось, что с 12 января переговоры с посланниками велись контр-адмиралом Абаза.

Таким образом, к началу военных действий {27} наместник не был даже в курсе дипломатических перего­воров.

В 1911 г., когда были осложнения между морским ве­домством и Государственной Думой по поводу бюдже­та на постройку военных судов и возник вопрос о смене морского министра, Государь сказал П. А. Столыпину:

— Я знаю только одного адмирала, который нашел бы общий язык с Думой — это Алексеев, но, к сожале­нию, общественное мнение слишком против него, хотя он ни в чем не виноват.

 

Капитан I ранга

Б. И. Бок

(Муж дочери П. А. Столыпина.

См. ее воспоминания на нашей странице – LDN, ldn-knigi)

{29}

В 1904 ГОДУ

В связи с 50-летием в 1954 году начала первой русско-японской войны, длившейся почти полтора года, небезынтересно перелистать воспоминания государ­ственных деятелей эпохи этой войны. Приведем неко­торые из них. Вот, например, выдержка из записок германского морского министра того времени, адмира­ла Тирпица.

«...Когда я прибыл в Потсдамский дворец (дело бы­ло летом 1903 года. — А. Л.), там уже собрались: им­перский канцлер фон Гольштейн; статс-секретарь ино­странных дел барон фон Рихтхофен и генерал граф Шлиффен. Император был в отличном расположении ду­ха и дружески приветствовал нас:

— Я пригласил вас, господа, чтобы обсудить во­прос о военном союзе с Россией. Думаю, что такой союз вынудит Францию примкнуть к нам.

Граф Шлиффен одобрил мысль, заявив, что с точки зрения стратегии, такой союз только желателен, но я воз­разил, что не могу вполне присоединиться к графу из-за опасения, как бы этот союз не обострил и без того напряженные отношения между нами и Англией, что было бы весьма нежелательно, и с чем, вероятно, граф согласится.

— Как известно вашему величеству, — пояснил я, — Россия накануне войны с Японией, и всё ее внимание должно быть направлено на Восток, почему, в случае какого-либо конфликта на Западе, она не в состоянии будет выделить более 200 тысяч штыков, что, при {30} столкновении миллионных армий более чем недостаточ­но. Между тем, заключая с ней сейчас военный союз, мы рискуем быть втянутыми в дальневосточный кон­фликт. Всё, что мы можем сделать в настоящий момент, это постараться убедить Россию принять спешные меры к усилению своих вооруженных сил на Востоке, так как ее поражение там чревато для всей Европы и, в частно­сти, для нас грозными политическими последствиями...

Граф Шлиффен ничего не возразил и только оби­женно молчал. Фон Рихтхофен, напротив, одобрительно покачивал головой, а канцлер пытался поддержать им­ператора. Совещание длилось свыше двух часов. В кон­це концов было решено пока воздержаться от заключе­ния военного союза, но в случае возникновения русско-японской войны, сохранить по отношению к России дружественный нейтралитет.

По окончании заседания, император задержал меня и, отведя к окну, сказал, что вполне разделяет мои сооб­ражения и тоже считает поражение России опасным для наших позиций на Тихом океане. Тут он неожиданно добавил:

— Мне пришла в голову превосходная мысль по­просить вас отвезти царю мое письмо и попытаться лич­но воздействовать на него в высказанном духе».

«Уехал я, — вспоминает далее Тирпиц, — несколь­ко дней спустя. Миссия моя была крайне деликатна. Мне было известно, что настроение молодой императри­цы англофильское, и что она имеет большое влияние на царя. Императора же Николая, напротив, я хорош знал, как искренне расположенного к Германии... Однако, по моем приезде в Петербург мне ни разу не удалось, не­смотря на все попытки, остаться с ним наедине: им­ператрица неизменно присутствовала. Не смею сказать, обладала ли эта прекрасная женщина государственным умом, но, несомненно, она не сохранила симпатии к не­мецкому отечеству. Тем не менее, мне ничего не остава­лось делать, как вести переговоры при ней, что было довольно стеснительно: приходилось очень осторожно {31} касаться неблагоприятного стратегического положения России на Востоке. Но убедившись, что их величества слушают с видимым интересом, я позволил себе гово­рить откровенно, и между прочим, указал, что сосредо­точенная в Порт-Артуре эскадра имеет, на мой взгляд, скорее декоративное значение, нежели боевое. Я прямо заявил, что мы кровно заинтересованы в победе русского оружия, так как поражение России на Востоке может неблагоприятно отразиться на нашем положении там. Царица молчала, хотя ее лицо выражало благосклон­ность; император же слушал весьма милостиво. В за­ключение он сказал, что ненавидит японцев, не верит ни одному их слову, и отлично сознает всю серьезность положения. Царь заверил меня, что все необходимые ме­ры принимаются.

— Мы достаточно сильны, и парализуем всякое во­оруженное выступление Японии. — На этом аудиенция кончилась, и я, получив ответное письмо, вернулся в Берлин»...

Приблизительно месяц спустя, после отъезда Тирпица, осенью того же 1903 года, Куропаткин записывает в своем дневнике:

«24 августа, по окончании либавских торжеств, по случаю освящения порта и крепости императора Алек­сандра 3-го, я обедал на «Полярной звезде» у импера­трицы Марии Феодоровны. Кроме живущих на «Штан­дарте», приглашен был только я один. Сидел рядом с государыней Александрой Феодоровной. Говорили о на­шем военном положении. Я заметил, что оно далеко не блестяще, нет денег, всё поглощает Дальний Восток, в чем большая ошибка. Александра Феодоровна возражала с обычной горячностью. Ее величество сказала, что те­перь всё внимание и все средства надо обратить на Во­сток, что там главная опасность, может вспыхнуть вой­на, и мы должны быть сильны.

— Потом, года через четыре, можно будет снова перенести внимание на запад, но пока этого делать нельзя.

{32} На мое замечание, что именно здесь, на Западе, зре­ет главная опасность, Александра Феодоровна выразила уверенность, что до Европейской войны не допустят, но что сейчас страшна желтая раса.

Чувствуя, что тут поддержки не будет, я признал себя побежденным и шутливо заметил:

— Увы, ваше величество, моя вылазка окончилась неудачно.

Государыня рассмеялась.

После обеда все перешли на палубу пить кофе. Го­сударь, Фредерикс, Авелан и командир яхты размести­лись в креслах, а обе императрицы, вел. кн. Ольга Александровна и я — на скамейке; третью группу со­ставили Гессе, граф Бенкендорф, Мосолов, адмирал Гирш и четыре фрейлины. Беседовали и любовались ил­люминацией. Мария Федоровна, которой государыня пе­редала наш разговор, сочувственно посмотрела на ме­ня, как бы говоря: «Надейтесь».

«Буду бороться, — доканчивает Куропаткин эту свою запись — дабы увлечение Дальним Востоком не принесло России вреда»...

Той же осенью начальник военного отдела Штаба Квантунской армии полковник барон Таубе записывает:

«Япония усиленно готовится к войне: в присутствии микадо состоялись грандиозные маневры, носившие ха­рактер демонстрации (полк. Таубе был командирован на маневры в качестве представителя нашей армии. — А. Л.). Когда я прибыл в Токио и явился нашему по­сланнику Розену, он первым делом спросил: каким коли­чеством войск мы располагаем в Квантуне?

— Двадцатью тысячами, — ответил я.

Посланник не поверил:

— Но может быть, идут подкрепления?

— Никаких подкреплений не предвидится, — доло­жил я. — На все наши требования Главный Штаб отве­чает, что при исчислении сил нужно исходить из {33} отношения, что один русский солдат соответствует четырем японским...

Посланник всплеснул руками:

— Помилуйте, — воскликнул он, — войны с нами жаждет весь японский народ, пожертвования текут со всех сторон, принесено столько жертв, что война неиз­бежна.

После маневров состоялся парадный завтрак, пред­ложенный японским Генеральным Штабом иностранным военным миссиям. Когда встали из-за стола и перешли в гостиные, к Таубе подошел японский майор, прикоман­дированный к русской и французской миссиям и, чокнув­шись, сказал:

— Вот, барон, сейчас я пью ваше здоровье, но ско­ро и очень скоро уже не буду пить за него, а буду... ру­бить вас...

Глаза его сверкнули и он схватился за эфес...»

Куропаткин записывает:

«24-го января (то есть, за двое суток до внезапного нападения на артурскую эскадру. — А. Л.) я приехал во дворец с очередным всеподданнейшим докладом. Го­сударя застал в тревожном настроении:

— Надо же, наконец, выяснить: война или мир? — были первые слова императора, — если воевать, так вое­вать, если мир, так мир; неизвестность становится то­мительной...

В тот же день Ламсдорф подтвердил мне, что раз­рыв дипломатических отношений не означает еще войны...»

Вечером фельдъегерь доставил военному министру записку:

«Алексей Николаевич, 26-го, в 11 ч. 30 м. у меня со­берется совещание по вопросу, следует ли разрешать высадку японцев в Корее, или силой принудить к отказу. Прошу вас приехать к указанному часу. Николай».

Куропаткин решил предварительно свидеться с управляющим морским министерством. Авелан заверил его, что наших сил достаточно вполне, чтобы атаковать японский флот.

«Вы можете считать, что технически и по составу мы сильнее. Я только несколько сомневаюсь в Старке (командующий эскадрой. — А. Л.). Он исполнителен, знает свое дело, но лишен инициативы.

— Так почему же вы не замените его? — удивился военный министр. — Есть же у вас Макаров, Дубасов, Скрыдлов, Бирилев, Рождественский.

— Я предлагал Дубасову и Бирилеву, но оба отка­зались из-за характера наместника. Пусть он сам и ве­дет флот...»

Вошел начальник Главного Морского Штаба, адми­рал Рождественский. Он также подтвердил, что не мо­жет быть сомнений в силах нашего флота, и также не­одобрительно отозвался о Старке. Успокоенный до неко­торой степени Куропаткин вернулся к себе.

26-го в Зимнем дворце состоялось намеченное сове­щание. Присутствовали: генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович, граф Ламсдорф, Авелан, Куро­паткин и, в качестве делопроизводителя, свиты контр­адмирал Абаза.

Вот как сам военный министр описывает совещание:

«Открывая заседание, его величество сказал, что прежде всего желает знать наше мнение, какого образа действий следует держаться — воспрепятствовать ли си­лой высадке японцев в Корее, и если да, то в каком районе?»

Первым государь обратился ко мне. Я напомнил его величеству, что когда составлялся план стратегического развертывания в Южной Маньчжурии, то Алексеев при­нимал за аксиому, что наш флот не может потерпеть поражения, а потому я считаю высадку японцев невоз­можной на западном берегу Кореи.

После меня говорил Ламсдорф. Он указал, что если {35} есть хоть малейшая возможность избежать войны, надо этим воспользоваться («разумеется», — вставил госу­дарь). Далее он сказал, что японцы поступили опромет­чиво и что общественное мнение Европы и Америки про­тив них.

Генерал-адмирал высказался в том смысле, что раз­решать высадку севернее Чемульпо нельзя.

— А южнее? — спросил государь.

Великий князь ответил, что не думает, что японцы вообще рискнут на морскую операцию.

В эту минуту дежурный флигель-адъютант вручил военному министру телеграмму наместника. Вот ее со­держание:

«Непрекращающиеся приготовления Японии достиг­ли опасного предела. Полагаю необходимым немедленно объявить мобилизацию и не допускать высадки японцев в Корее. Приказал эскадре выйти на внешний рейд, дабы немедленно, по получении вашего ответа, атаковать не­приятеля».

В результате совещания, Алексееву послали следую­щее распоряжение:

«Если японцы начнут военные действия, не допу­скать высадки на западном берегу Кореи, севернее 38-й параллели. Высадку в южной Корее и в Чемульпо до­пускать. Продвижение японских войск в Северную Ко­рею не считать за начало войны...»

О мобилизации ни полслова.

В тот же день Куропаткин присутствовал на вечере у государственного контролера Лобко. Неожиданно при­ехал Витте, видимо, расстроенный, и, ни с кем не поздо­ровавшись, отвел военного министра в кабинет хозяи­на. Оба сейчас же уехали. По гостиным пополз тревож­ный слух.

Витте и Куропаткин отправились к Авелану. Тот ничего еще не знал. Витте показал ему частную телеграм­му своего коммерческого агента о неожиданном нападе­нии на эскадру. На утро телеграмма стала общим {36} достоянием. В 4 часа пополудни последовал указ о мобили­зации Сибирского военного округа и четырех уездов Казанского. Во дворце состоялось молебствие и высо­чайший выход.

Вечером звонок Скрыдлова к Куропаткину:

— Я только что от молодой императрицы. На коле­нях умолял о вашем назначении командующим.

Алек­сеев ничего не смыслит в этих делах.

Несколько минут спустя, звонок Сельского, звонок Витте, звонок князя Мещерского, — и звонки Куропат­кину со всех сторон; все с пожеланием о принятии им поста Главнокомандующего.

 

Капитан 2 ранга

А. П. Лукин

{37}

ТАИНСТВЕННЫЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ

Старший лейтенант Р. П. Зотов рассказал мне о крайне загадочном предупреждении, которое было сде­лано русским властям одним таинственным англичани­ном о намерении японцев произвести минную атаку на нашу эскадру без предварительного объявления войны.

Ввиду важности факта, точных подробностей, со­общенных Р. П. Зотовым, упорства англичанина в своем намерении довести об этом до сведения русского коман­дования, я просил Рафаила Петровича продиктовать мне всё, что он помнит об этом загадочном факте.

Вот что рассказал Р. П. Зотов.

«В конце лета 1903 года крейсер 2 ранга «Забия­ка» был послан самим наместником на стоянку в китай­ский порт Чифу, находящийся в 70 милях от порта Артур.

Командиром «Забияки» в то время был кап. 2 р. Лебедев, впоследствии, во время осады, погибший смертью храбрых при контратаке на редуты первый и второй, во главе морского десанта. Старшим офицером был лейтенант Лепко, судовым врачом д-р Ильин, инже­нер-механиком фон Берне, старшим из мичманов — граф Кайзерлинг. Я (Зотов) был мичманом, остальных офице­ров не помню.

Цель стоянки крейсера в Чифу мне не была точно известна.

В конце декабря 1903 г. к крейсеру подплыл на ки­тайской шампуньке штатский человек и на английском языке попросил разрешения подняться на корабль.

Так как у нас на корабле по-английски свободно {38} объяснялся один мичман граф Кайзерлинг, то его вы­звали наверх для разговора.

Выяснилось, что приезжий англичанин желает лич­но и по секрету говорить с нашим командиром. Получив согласие кап. 2 р. Лебедева, граф Кайзерлинг вместе с приехавшим спустились в каюту командира, где остава­лись около часу. После этого англичанин и Кайзерлинг вышли на палубу вместе с командиром.

Заинтересованные продолжительным визитом у ко­мандира, мы, остальные офицеры «Забияки», вышли на шканцы и ждали конца совещания. Когда командир со своим гостем вышли на палубу, мы увидели, что кап. 2 р. Лебедев был сильно взволнован. Однако, он очень ласково и деликатно проводил приезжего до трапа, по­прощался с ним за руку и сказал:

— Ол райт!

Настроение командира всё же было какое-то неоп­ределенное. Видимо, он иронически относился к тому, что сообщил ему англичанин, ибо, обращаясь к нам, осталь­ным офицерам, из любопытства скопившимся вблизи трапа, он бросил улыбаясь: «Чорт его знает, шарлатан или серьезный человек?»

После такой реплики Лебедева, обращенной к нам, граф Кайзерлинг не счел нужным делать тайны из раз­говора бывшего в каюте командира. Когда спустились все в кают-компанию, Кайзерлинг рассказал нам сле­дующее.

Приезжий англичанин поведал командиру о зате­ваемых японцами планах нападения на Россию, в частно­сти на Порт-Артур, и в недалеком будущем. Нападение это будет неожиданным и — до официального объяв­ления войны.

При этом англичанин убеждал, что он истинный друг русских, что он не насмехается над нашим коман­диром, а говорит совершенную правду, в предупрежде­ние могущего быть зла от внезапности нападения.

Однако, доказать свои слова и указать источники он {39} категорически отказался и настаивал на бесконтрольном доверии (Всё изложенное выше записано со слов Р. П. Зотова мною 27 ноября 1946 года в присутствии генерал-майора судебного ве­домства Евгения Константиновича Томилина.

Дальнейший рассказ Р. П. Зотова записан Томилиным 2 де­кабря 1946 года.

Ввиду чрезвычайного интереса, который возбудил в нас этот таинственный случай, я считаю долгом всё это отметить для бу­дущего историка этой войны, начавшей серию самоистребитель­ных актов белой расы.).

На следующий день этот человек вновь прибыл к нам на «Забияку», и на этот раз привез с собой кипу карт, свернутых в трубку. Он опять прошел с графом Кайзерлингом к командиру. На этот раз туда же был приглашен старший офицер Лепко. Совещание было бо­лее длительным, чем предыдущее. Все с этого совеща­ния вышли совершенно расстроенные. Оказывается, «доброжелатель» привез командиру карты с точным обо­значением японских замыслов блокады нашего побере­жья, указанием опорных пунктов, складов для военного материала, угля, временных мастерских и прочего. Ко­мандир, видимо сдвинутый с точки недоверия, в этот же день отдал распоряжение закончить дела с берегом. Мне же (Зотову), как офицеру, заведывающему фото­графией корабля, было предложено снять подробную фо­тографию с французского острова, на котором стоял маяк. Фотографии мною были произведены, частью со шлюпки, частью же с берега, для чего я выходил на этот остров. Все эти фотографии сохранились у меня и по сей день в Париже.

В последующие дни англичанин еще два раза был у нас. Командир же ежедневно собирал совещания в со­ставе старшего офицера, мичмана Кайзерлинга, судово­го врача Ильина и еще кое-кого из старших в кают-компании.

Прошло, я думаю, не более десяти дней после пер­вого посещения нас англичанином, как мы снялись с якоря и отправились обратно в Порт-Артур.

{40} По прибытии, командир в тот же день приказал мне собрать все мои фотографические произведения и вместе с ними отправиться во дворец к наместнику. Этим назначением я был чрезвычайно недоволен, ожидая только скандала и неприятности.

Наместник принял нас в своем кабинете без посто­ронних свидетелей. Командир чрезвычайно волновался и обрывающимся голосом начал свой довольно подробный доклад о происшедшем в Чифу. Я стоял сбоку команди­ра, держа в руках с десяток фотографий и усердно на­блюдал за выражением лица наместника, которое прини­мало всё более сумрачный вид. Всё же он дал командиру кончить доклад, осмотрел карту, фотографии, не гово­ря ни слова.

Вдруг наместник уставился на командира и как разорется:

— Что это вы панику разводите?! Пришли без раз­решения?!

И пошел, и пошел... Прокричав минут пять, наме­стник сказал:

— Убирайтесь вон!

Он пригрозил командиру каким-то взысканием, а мне арестом. Командир, бледный как полотно, выскочил из кабинета наместника, а я с грустью сознавал, что по воле злой судьбы влип в грязную историю, да еще и под арест попал.

Скоро командир совершенно успокоился, я — тоже, и жизнь на корабле совершенно не изменилась для меня. В кают-компании на вопросы, как прошел доклад у на­местника, я ответил, что командиру попало за свое­вольный приход в Порт-Артур. Об остальном умолчал. Командира же никто не смел спросить о результатах до­клада. Но на третий день, когда командир совершенно успокоился, он сам сказал старшему офицеру, лейтенан­ту Лепко, что ему здорово попало за то, что он самоволь­но прибыл в Порт-Артур. И только. Никаких других шагов для использования привезенных им из Чифу предо­стережений таинственного англичанина кап. 2 р. Лебе­дев, видимо, не делал.

{41} Приблизительно дней через 10-12 после нашего воз­вращения в Порт-Артур была ночная минная атака японцев, а на утро эскадренный бой на внешнем рейде, первая бомбардировка порта Артур и города... И... дей­ствительно, без предупреждения».

Через полвека трудно дать оценку этому случаю, до сих пор нигде не опубликованному. Но, так как я не­много знал Наместника, и особенно много слышал о нем, и более близко знал кап. 2 р. Лебедева, с которым имел служебный контакт во время осады крепости, полагаю, что недоверие наместника к докладу Лебедева надо при­писать личности самого Лебедева. Если бы Лебедев взял с собою графа Кайзерлинга, непосредственно говорив­шего с англичанином, возможно, что эффект доклада был бы иным.

Это была одна из тех тяжких неудач, которые во­обще сопровождали эту неудачную, ненужную и случай­ную для всех войну, по последствиям же своим, — одну из наиболее тяжких для судеб человечества.

 

Морской врач

Я. И. Кефели

{43}

КАК НАЧАЛАСЬ ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ

Американская пресса первых годов текущего столе­тия была особенно враждебна к России и ее правитель­ству. 9 февраля (нов. ст.) 1904 года на первых стра­ницах газет в Соединенных Штатах появились напеча­танные крупными буквами заголовки:

«Японцы взорвали три русских военных судна». Далее следовали телеграммы собственных корреспонден­тов или телеграфных агентств приблизительно следую­щего содержания:

«Вечером 8 февраля роскошно убранные залы во дворце адмирала, командующего русской эскадрой в Порт-Артуре сияли тысячами огней, отражавшихся на блестящих эполетах и золотом шитье мундиров офице­ров этой эскадры. Гремел бальный оркестр и нарядные пары кружились в упоительном вальсе. Это был бал, данный по случаю именин супруги адмирала миссис Старк. Вдруг раздались минные взрывы на рейде. Пере­полошившиеся танцоры бросили своих дам и в панике побежали на набережную. Но было уже поздно: повреж­денные корабли мертвой массой лежали на боку, зали­тые водой».

Сообщения эти нашли отзвук и в русской прессе. Пожалуй и сейчас кое-кто из россиян полагает, что мо­ряки «проморгали» японцев потому, что веселились на именинах супруги адмирала. Мадам Старк действитель­но звали Марией, и по календарю 8 февраля день преподобной Марии. Всё же остальное в приведенной те­леграмме, как и о нахождении офицеров на берегу в этот вечер, так и празднование именин представляло собою обычную газетную утку — ни на чем не основанный вы­мысел.

{44} Что же на самом деле происходило в Порт-Артуре в ночь с 8 на 9 февраля 1904 г.? Новый 1904 год был встречен во всей России ве­село и беззаботно. Так, по крайней мере, казалось нам, плававшим тогда на Тихоокеанской эскадре. В газетах трехнедельной давности, приходивших из далекой север­ной столицы в Порт-Артур, мы не находили признаков особой тревоги. По-видимому, мало кто знал тогда в России о важных переговорах с Японией, грозивших раз­рывом сношений и войной.

На нас, артурцев, это спокойствие и кажущаяся без­заботность нашей метрополии производила довольно странное впечатление. Хотя мы также не были вполне в курсе происходящих переговоров, но, по многим мелким, едва уловимым признакам, невольно угадывалось и чув­ствовалось, что не всё обстоит благополучно. Было какое-то затишье перед грозой.

За год или за два до этого, вследствие давления со стороны министра финансов, во флоте началась эко­номия. Корабли Тихоокеанской эскадры, плававшие до этого и практиковавшие свой личный состав в течение круглого года, начали простаивать значительное коли­чество месяцев в гавани, в так называемом «вооружен­ном резерве».

В это же самое время в Японии со вступлением в состав эскадры нескольких новых единиц, образовался флот, превышающий силы нашей эскадры как по коли­честву орудий, на борту и весу залпа, так и по бро­нированию. Было ясно, что страна готовится к войне с нами. Экономия, шедшая во вред боевой готовности нашей эскадры, приводила поэтому личный состав ее в состояние какого-то тягостного недоумения. В течение ряда лет наша эскадра жила мыслью о неизбежности надвигающегося конфликта с Японией. Всё, что на су­дах делалось, всё было для одной цели: подготовка к {45} будущей войне с островной державой. Поэтому война эта сама по себе не представлялась нам страшной.

Все наши сомнения отпали бы, если бы в эти дни чувствовали, что наша Родина, как один человек, горой стоит за нашей спиной, готовая на всякую жертву для борьбы с надвигающимся врагом, но, увы, этого не было! В декабре 1903 и в первые недели 1904 года в кают-компаниях наших судов приходилось иногда слы­шать шопотом и с опущенной головой произносимые страшные слова: «В России совсем нет патриотизма».

Чем же вызывалось подобное настроение? В силу каких причин не стало сильного волевого импульса в стране, столь необходимого при всякой надвигающейся на Родину беде?

В 1894 году наша пресса уделяла очень мало внима­ния войне между Китаем и Японией. В обществе гово­рили: «Воюют эту желтолицые между собою, ну и пус­кай себе на здоровье делают, что хотят. Нам-то какое до них дело?» Но Япония в эти отдаленные времена стремилась получить то, чего она достигла лишь в 1932 году. Задачей ее было: захват в свои руки всей Маньчжурии и утверждение на правом берегу Амура.

Вместо слабого и «неподвижного» Китая, в соседи к нам лезла страна прекрасно вооруженная и обладаю­щая предприимчивостью. Беглого взгляда на карту до­статочно, чтобы понять, в каком положении оказывался при этом наш Владивосток и вся Приморская область. Весь этот край, при всяком военном конфликте с вла­деющей Маньчжурией державой, как бы повисал в воз­духе... Охранять нашу громадную границу вдоль побе­режья Амура созданием крепостей и формированием новых корпусов войск было предприятием совершенно непосильным для наших финансов.

Нужно было во что бы то ни стало не допустить японцев утвердиться в Маньчжурии. Поэтому тогдашнее правительство наше без всякой ненужной шумихи и огласки во время сосредоточило на Дальнем Востоке морские силы, превышающие японские. Была достигну­та дипломатическая поддержка со стороны Германии и {46} Франции и в надлежащий момент Японии был предъ­явлен известный ультиматум. Затаив злобу, японцы под­чинились и ушли из Маньчжурии.

Совершенно ясно было, что южное побережье Маньчжурии китайцы не смогут долго удерживать в своих руках. Японцы приступили к усилению своего фло­та, дабы при следующей их попытке утвердиться на материке им не были бы страшны наши ультиматумы. Чтобы парировать эту угрозу, наше правительство пред­приняло в 1898 году очень смелый, но вполне правиль­ный и своевременный шаг: оно заняло военной силой Квантунский полуостров, получив на это согласие Ки­тая. Оно ясно сознавало, что «путь к владению Влади­востоком лежит через Порт-Артур».

Оставалось только, по мере усиления Японией сво­ей военной мощи, соответственно увеличивать сухопут­ную и морскую оборону вновь занятой области. Самые крупные расходы, которые приходилось бы при этом нести, несомненно, являлись бы каплей в море, по срав­нению с тем, что стоило бы оборонять рядом крепостей грандиозной длины границу вдоль реки Амура. Нечего и говорить о том, что они представлялись бы прямо нич­тожными, если учесть тот моральный и материальный ущерб, какой понесла Россия в результате неудачной войны.

Но тут выступила на сцену так называемая «рус­ская общественность». Совершенно не разбираясь в стратегической обстановке на Дальнем Востоке, наши тогдашние газеты зашумели о «безумной авантюре». В обществе стали говорить: «Швыряют миллионами, что­бы великим князьям можно было наживаться на лесных

концессиях на Ялу».

Давление на правительство было произведено та­кое организованное и всестороннее, что, по настоянию Витте, средства на постройку Порт-Артурской крепо­сти были значительно урезаны. Потом, во время япон­ской осады, приходилось горько сожалеть о том, что в силу этой экономии в периметр крепости не вошли та­кие командные высоты, как знаменитая, обильно {47} политая кровью, Высокая гора. Началась экономия в по­стройке судов флота и содержании эскадры в Тихом океане. В самое, казалось бы, не подходящее для того время был введен для судов пресловутый «вооруженный резерв». Япония всё это учитывала.

Все эти меры, как нарочно, создавали наиболее под­ходящую обстановку для ее немедленного выступления против нас. Ей предоставлялась возможность, не откла­дывая, одним ударом покончить с русским владычеством в Квантуне, пока Россия не окрепла там и пока продол­жается столь несвоевременный и столь вредный для во­енной мощи режим экономии в военных расходах.

Военно-морской агент в Токио, капитан 2 ранга А. И. Русин, в ряде подробных донесений своевременно дал морскому министерству полную картину системати­ческого развертывания японских морских сил против нас. В одном из своих последних рапортов он вполне точно указал, что свой удар японцы приурочивают к послед­ним числам января. В предупреждениях, таким образом, недостатка не было. Осведомленность о том, что война надвигается, была полная.

Но одновременно с тем из Петербурга приходили такого рода вести: «Русская общественность против вой­ны». «Война не встретит сочувствия в широких кругах населения». «Войны в Петербурге не хотят, ее необхо­димо во что бы то ни стало избежать». «Не бряцайте оружием, не давайте Японии повода объявить нам войну».

Из такого рода слагаемых и создалась та атмосфера неопределенности, которая тяжелым камнем ложилась на личный состав нашей артурской эскадры и гарнизона крепости.

Шаги, которые в то время предпринимались петер­бургскими властями для парирования японского удара, делались, как будто исподтишка, чтобы не дразнить гусей нашей «общественности». Всё это были полумеры -— одна десятая того, что можно было сделать в эти драгоценные, последние перед войной, месяцы и недели.

Была выдвинута на Дальний Восток одна {48} единственная бригада из Европейской России. Были посланы из Балтики один броненосец и два крейсера, которым вой­на помешала дойти до Порт-Артура. Они вернулись с полдороги. Прилива свежих войск не было. Поэтому стрелковая бригада, годами стоявшая в Порт-Артуре и как свои пять пальцев знавшая местность в районе кре­пости, была послана на Ялу. Место ее заняли новые формирования. Получился своего рода «Тришкин каф­тан».

Осенью 1903 года наша эскадра сменила веселый нарядный белый цвет своих бортов, цвет мирного вре­мени, на мрачный серо-оливковый боевой.

За пять лет русского владения город Порт-Артур сильно изменился. Старый туземный городок, ютящийся около восточного бассейна, остался, конечно, со своими кривыми и узкими улицами, но в китайских одноэтажных домах, прежде так уныло смотревших на улицу своими сплошными глухими стенами, проделаны были окна и двери, появились крылечки русского образца, запестре­ли вывески магазинов, ресторанов. Даже пожарная каланча русского типа воздвигнута была на вершине господствующей над городом Перепелиной горы. Словом, старый город обрусел.

Новый город вдоль берега Западного бассейна стро­ился по американскому образцу. Проводились широкие прямые улицы с мостовыми и тротуарами чисто столич­ного типа, с площадями, парками и бульварами, с го­товой канализацией, водоснабжением и электрической проводкой. Домов, построенных до 1904 года, было сравнительно немного, но чувствовалось, что скоро го­родской центр переместится из Старого города в Новый, и тогда жизнь здесь забьет ключом.

Между Старым и Новым городами строился боль­шой каменный православный собор, типа кафедральных соборов губернских городов. Удержи Россия в своих ру­ках Порт-Артур, судьба Владивостока и Приморской области не вызывала бы опасений. Сибирская маги­страль, предприятие мирового значения, упиралась бы своим концом не в Японское море, плотно закупоренное {49} нашим соседом, а в порты теплого, никогда не замер­зающего Желтого моря, имеющего широкий свободный выход в океан.

В конце января 1904 года стояла сухая и бесснеж­ная зима. Японские лавочки в Старом городе стали од­на за другой закрываться. Владельцы их устраивали спешную распродажу товаров и затем исчезали из го­рода. Какой-то предприимчивый японец, объявляя о по­добной распродаже, вывесил большой плакат: «Я испу­гался».

В кают-компаниях со столов не сходили Справоч­ники об иностранных флотах. Подсчитывались силы на­ши и противника. Если бы на Дальний Восток пришли достраивавшиеся в Петербурге броненосцы типа «Су­воров», превосходство Японии в морских силах не так сильно чувствовалось бы.

Тоннаж нашей эскадры в данный момент был при­близительно 200 тысяч тонн. Противником ее являлся весь японский флот с тоннажем в 280 тысяч тонн. От­ношение получалось 1 к 1,4, не в нашу пользу. Главным ядром японского флота были 6 эскадренных броненос­цев, вооруженных 12-дюймовыми орудиями. Из них че­тыре новых, недавно спущенных, вполне современных и два более старых. У нас было пять броненосцев с такой артиллерией. Из них новых и современных два. Более старых три. Преимуществом японских броненосцев и крейсеров над нашими была также их большая однотип­ность. Общее 'число броненосцев и броненосных крей­серов, могущих войти в боевую линию, было у японцев 14, у нас 10. Одиннадцатый крейсер «Рюрик», как не имеющий современной 8-дюймовой артиллерии и по устарелости годный лишь для вспомогательных целей, нельзя было принимать в расчет. Но главным преиму­ществом японцев над нами являлись семь вполне обо­рудованных военных портов-баз для их эскадры, снаб­женных сухими доками для починки броненосцев и бо­гато оборудованных всеми средствами для быстрого исправления их.

Отсутствие в нашей главной и в сущ­ности единственной базе Порт-Артуре сухого дока для {50} броненосцев было обстоятельством прямо трагическим. Во время войны повреждения подводных частей этих судов приходилось чинить кустарным способом, посред­ством кессонов. Корабли выходили из строя поэтому на месяцы, когда в доке та же работа могла бы быть вы­полнена в несколько дней. Сухой док в Артуре был на­чат постройкой, но японцы, объявив войну, не дали нам возможности его закончить.

Как бы то ни было, признавая, что японцы в дан­ный момент сильнее нас, мы рассчитывали, что должный отпор мы им дать всё-таки можем и сможем продер­жаться до прибытия подкреплений из Балтики. В се­редине января наша эскадра вышла из состояния во­оруженного резерва и начала кампанию. Были нелады с машинами на броненосце «Севастополь». Скорость его упала с 16 на 14 узлов, что понизило, в свою очередь, и скорость всей эскадры до этой цифры, к колоссальной нашей невыгоде.

За несколько дней до рокового дня 8 февраля (нов. ст.) наша эскадра, под командой адмирала Старка, вы­шла в море в полном составе. Цель этого похода, по-ви­димому, была чисто учебная. Мы провели день и ночь в Желтом море, делая различные построения и эволюции. Видели в дымке тумана южное китайское поребежье и Шаньдунский маяк. Затем стали на якорь, на своем обычном месте, на Артурском рейде. Никому из нас тогда и в голову не приходило, что этот поход наш окажется тем самым «Казус белли», которого только и ждала японская военная партия. Впоследствии стало известно, что выход в море был сочтен Японией за враж­дебную ей демонстрацию, почему и решено было немед­ленно объявить нам войну.

Насколько мы далеки были тогда от мысли делать враждебные выпады по адресу Японии, показывает тот факт, что, стоя на открытом для неприятельских мин­ных атак рейде, наши суда не получили приказаний опу­стить в воду предохранительные сети (т. н. «криноли­ны») против мин Уайтхеда. В те времена говорили, что это делается для того, чтобы не увеличивать {51} напряженности данного момента. «Стоят с опущенными сетями, значит: готовятся к каким-то военным действиям», мог­ли сказать японцы. По-видимому, в виду полученной ди­рективы: «Не бряцать оружием», начальство наше воз­держалось от опускания сетей.

Большой бедой для нашей эскадры было то, что ею командовали в эти роковые дни люди, быть может, в высшей степени добросовестные и усердные служаки, но совершенно не имевшие боевого опыта. В то же вре­мя такой прирожденный вождь-флотоводец, как герой войны 1877-78 года, адмирал С. О. Макаров, находясь в Кронштадте, был вдали от назревавших на Дальнем Востоке крупных событий.

Всё поэтому делалось в Артуре не по-макаровски. Там в полной силе была еще рутина мирного времени. Господствовало вредное убеждение, что эскадре для вы­хода в полном составе на Порт-Артурский рейд из внут­ренних бассейнов требуется более суток. Поэтому для того, чтобы она могла быть готовой по тревоге быстро сняться с якоря и выйти в море, ее в эти дни кризиса держали на якоре на открытом наружном рейде, под­вергая тем самым суда риску минных атак.

Когда впоследствии прибыл в Порт-Артур Макаров, он держал эскадру во внутренней гавани. А выход ее в море по тревоге требовал при нем всего 2¹/2-3 часа времени. Суда стояли на рейде готовыми к бою. Сигна­лом была объявлена 4-х часовая готовность к выходу в море.

Такая готовность всегда вызывает большое на­пряжение в судовой жизни. Приходится быть начеку, зная, что каждую минуту может быть сигнал адмирала:

«Приготовиться сняться с якоря», а через 4 часа после сигнала все корабли будут уже на ходу. Само собою разумеется, что при таких условиях люди с судов могли посылаться на берег только по самым неотложным служебным делам, а отнюдь не для прогулки.

8 февраля перед заходом солнца адмирал поднял сигнал: «Приготовиться к походу к 6 часам утра». Это­му походу не суждено было состояться. Сейчас, вспоми­ная задним числом всё случившееся, остается пожалеть, {52} что адмирал отложил выход в море до утра, а не снялся с якоря вечером. Тогда японские миноносцы никого не нашли бы на Артурском рейде, а утром японская эскад­ра могла неожиданно встретить в море нашу, вышедшую в полном составе всех броненосцев и крейсеров. Война началась бы совсем иначе. Весьма вероятно, что она иначе и окончилась бы.

Утром в этот день в Артур прибыл из Чифу тамош­ний японский консул, чтобы забрать последних, остав­шихся в городе японцев. Вскоре пароход, вся палуба которого была заполнена подданными страны Восходя­щего Солнца, прошел мимо нашей эскадры. Нет ника­кого сомнения, что на пароходе этом были японские морские офицеры, точно по пеленгам определившие якор­ное место каждого из наших судов, стоявших на рейде. Миноносцы, посланные ночью в атаку, могли иметь для руководства точную диспозицию нашей эскадры.

Можно сказать, что мы тогда, что называется, «лап­ти плели» в деле сохранения военных тайн. Казалось бы: как можно было выпускать из своего порта такой паро­ход накануне войны. Но не надо забывать, что тогдаш­нее наше начальство было еще под гипнозом указаний:

«Избегать осложнений с Японией», «Не бряцать ору­жием».

Около полудня пишущий эти строки был послан с каким-то поручением на берег. На набережной около дома командира порта стояло несколько офицеров с эскадры. Они выглядели чем-то озабоченными.

— Японцы отозвали своего посланника из Петер­бурга. Дипломатические сношения прерваны, — сообщили они мне.

— Но ведь это значит война!

— Дипломатическая часть штаба наместника разъ­ясняет, что разрыв сношений еще не есть объявление войны. Вот с Болгарией, например, они говорят, сноше­ния у нас были прерваны, а разве мы с ней воевали?..

— Так-то оно так, но всё-таки там была Болгария, а здесь — Япония. А это — разница. Но почему же они такое важное известие не объявили сейчас же {53} сигналом по эскадре? Довольно странно, что мы здесь та­кие вещи узнаем из частных разговоров.

— В штабе сказали — появится завтра утром в газете «Новый край». Ведь сегодня газета не выходит.

К нашей группе подходит запыхавшись знакомая дама, супруга старшего офицера одного из броненос­цев. По выражению ее лица и по походке видно, как тяжело переживаются эти часы неопределенности офи­церскими семьями в Артуре.

— Я не могу понять, что сейчас происходит, — говорит она, — на эскадре все говорят: война, война, а я живу на квартире воинского начальника и он сказал мне: «Поверьте, сударыня, если бы что-нибудь подобное было, война или мобилизация, я бы первый об этом узнал и вам сообщил».

На шлюпке с флагманского корабля прибыл офицер. Он был послан передать приказание всем, находящимся на берегу, немедленно возвращаться на свои суда. «Был поднят сигнал — прекратить сообщение с берегом в 3 часа. Вероятно, в море уходим», — сообщил он.

Все поспешили на шлюпки. Ночь наступила безлун­ная, но ясная. Ветра почти не было и слегка подмора­живало. С вечера сильно трещали китайцы на полу­острове Тигровый хвост, на побережье против стоянки эскадры. Они, вероятно, справляли там какой-нибудь праздник и отгоняли своими хлопушками, громкими, как револьверные выстрелы, злых духов от своих жилищ.

— Вот, точно такая же музыка началась вечером в Таку перед тем, как форты по нашим судам огонь открыли, — мрачно заметил, слушая китайскую трескот­ню, участник ночного боя на реке Пейхо. — Было это что-то в роде сигнализации. Знали, бестии, что стрель­ба будет.

Когда солнце скрылось за громадой мрачного Ляо-ти-шана, зажегся, как всегда, входный артурский маяк. Маячная часть действовала по правилам мирного вре­мени. Но на этот раз маяк был зажжен, как бы нарочно для того, чтобы атакующий неприятель мог легче ориен­тироваться ночью.

С наступлением темноты два дежурных крейсера {54} начали освещать горизонт прожекторами. С заходом солнца сигнальные рожки на всех судах проиграли сиг­нал: «Приготовиться отразить минную атаку». По этой тревоге все орудия были заряжены боевыми зарядами. Затем половинное число прислуги было оставлено у ору­дий. Другая половина должна была сменить первую среди ночи. Эта боевая вахта была готова открыть огонь во всякий момент. Два миноносца были посланы в море, в дозор на всю ночь. Их обязанность была: крейсиро­вать в нескольких милях от стоянки эскадры и давать тревожные сигналы в случае появления подозрительных судов.

Многое можно сказать сейчас относительно действи­тельности, или вернее — недействительности таких мер охраны эскадры от минной атаки. Всё организовано бы­ло по шаблону маневров мирного времени. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что два миноносца на об­ширном пространстве моря должны были являться чем-то в роде иголки, затерявшейся в стоге сена.

Но начальник эскадры и не располагал в этот ве­чер достаточным количеством мелких минных судов. Хо­тя это может показаться странным и невероятным, но значительная часть миноносцев, выполняя преподанную министром финансов программу экономии, оставалась еще в состоянии пресловутого «вооруженного резерва» и начала кампанию, присоединившись к эскадре, уже после начала войны.

За несколько минут до полуночи, среди тишины, вдруг гулко прокатился орудийный выстрел. Слышно бы­ло, как гудит в воздухе снаряд. Прошло несколько се­кунд. Затем другой, третий выстрел. Стреляли не часто, как будто не видя определенной цели. Кто стрелял и по кому — определить было невозможно. Но тут вдруг, точно что-то толкнулось в подводную часть нашего крейсера. Это не был звук орудийного выстрела. Тем, кто плавал на судах учебно-минного отряда этот звук был хорошо знаком. Как будто кто-то уронил грузный под­нос с посудой. Это был подводный минный взрыв.

Стрельба иногда замолкала секунд на 10, на 15, по­том опять начиналась. Чувствовалось, что цель по {55} временам не видна.

Так продолжалось с четверть часа. За­тем всё стихло. В это время флагманский броненосец «Петропавловск» вдруг поднял лучи своих прожекторов к небу, что при обыкновенных практических занятиях обозначало: «Перестать светить прожекторами». Точно на обычном учении, это было исполнено. Эскадра погру­зилась в темноту. Что же это значит? Неужели это было ученье? Но ведь орудия-то заряжены по-боевому. А как же понять те минные взрывы, которые мы слышали где-то по соседству.

Недоумение продолжалось недолго. Мимо нас про­мчался полным ходом паровой катер с «Петропавлов­ска» и офицер с него крикнул нам голосом, полным тре­воги и нервного возбуждения: «Посылайте все шлюпки на «Цесаревич» спасать людей. «Цесаревич» тонет».

В этот момент мы увидели «Цесаревич», шедший к берегу под своей машиной. Он лежал на боку. Казалось, еще момент и он опрокинется. Его зеленая подводная часть с правого борта, обычно скрытая, теперь высоко поднялась и ярко горела, освещаемая лучами прожекто­ров, шедшего за броненосцем вплотную крейсера «Аскольд».

Этот вид нашего лучшего корабля, тяжело раненого, наглядно показал всем, что случилось что-то ужасное, непоправимое. Сразу же мелькнула мысль: «Как же мы будем его чинить, когда сухой док для броненосцев толь­ко начат постройкой в Порт-Артуре?»

В этот момент с другой стороны нашего корабля появилась темная масса броненосца «Ретвизан». Его нос совсем зарылся в воду. Ни одного огонька на судне. Он медленно шел к мелководью. Вид этой тонущей громады производил жуткое, гнетущее впечатление. Оба броне­носца, только что пришедшие на Восток, наиболее со­временные единицы нашего флота, оказались выведен­ными из строя в первые же минуты войны. Крейсер «Паллада» был также подорван миной в эту ночь, но с нашего крейсера мы «Паллады» не видели.

— «Идти в дозор» — сделан был нам сигнал с «Пет­ропавловска». Плавно заработали наши машины. Около орудий стояли комендоры-наводчики и напряженно {56} всматривались в темноту. Эскадра наша осталась поза­ди, и позади остались только что пережитые нами тре­вожные моменты. Началась напряженная, но вносящая своей регулярностью спокойствие и уверенность в своих силах служба военного времени. Пришел конец всем со­мнениям и неопределенностям.

Нас охватил простор моря. На востоке небо стало слегка молочным перед восходом луны, и звезды по­тускнели. Темной ясной чертой выявился горизонт. Вид­но было далеко. Никаких признаков неприятеля, хотя чувствовалось, что он может быть где-нибудь неподале­ку. Но этот враг — миноносцы — для крейсера не стра­шен, когда он на ходу в море. Наоборот, крейсер являет­ся в такую ясную ночь грозой для миноносцев.

Около штурманской рубки собралось два-три офи­цера. Они обменивались мыслями о только что пере­житом.

— Эх, будь наша эскадра на ходу сегодня ночью! Ничего японцам не удалось бы взорвать, — говорит один.

— А как ты думаешь, сколько времени эта война будет продолжаться?

— Затяжная война будет. Месяцев на шесть, по­жалуй.

Никто из нас не предполагал в эту ночь, что война эта затянется на полтора года, что закончится она та­ким миром, как Портсмутский, и так называемой «пер­вой революцией», и что последствия этой войны будут чувствоваться русским народом в течение, быть может, столетий.

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{57}

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ

Часу в одиннадцатом ночи с 26 на 27 января я от­правился из своей квартиры в порт, чтобы на китайской шампуньке переправиться на «Стерегущий», стоявший у Тигрового хвоста. Прошел я мимо Морского собрания, где в тот день, как всегда, обедал в 7-8 часов вечера. Никакого оживления я там не заметил.

Клевета, с первых дней войны распространявшаяся по всей России о том, что в ночь начала войны офицеры флота были на балу, по случаю именин адмиральши Старк и потому-де прозевали минную атаку японцев, особенно махровым цветом зацвела вновь, почти через полвека, в советском романе «Порт-Артур». Автор это­го романа, г-н Степанов, утверждает даже, будто бы бал происходил в Морском собрании и сам Наместник открыл бал с адмиральшей Старк.

У адмирала Старка на дому были именины дочери и кое-кто из молодых офицеров там был в тот день. С вечера же сообщение с берегом эскадры, стоявшей на внешнем рейде, было прервано по сигналу флагмана. Все офицеры были на своих судах. Сам адмирал Старк находился на своем флагманском корабле «Петропав­ловск». Все мы это точно знали тогда и не сомневаемся в этом теперь, через полстолетия.

Капитан I ранга, а тогда мичман, С. Н. Власьев, в ту ночь, тотчас же после атаки японских миноносцев, был послан с минного транспорта «Енисей» на катере на внешний рейд. Он был на «Петропавловске», лично видел адм. Старка и лично получил от него приказание.

Во всяком случае, я сам видел, проходя мимо Мор­ского собрания в одиннадцатом часу ночи, что никако­го бала там не было. Да как бы я и без того мог этого {58} не знать, если по два раза в день бывал там — к завт­раку и обеду?

Кроме того, в Морском собрании, помещавшемся в одноэтажном доме, был всего один небольшой зал, где стояли три стола, за каждым из которых могли усесть­ся человек 8-10. Фантазия Степанова безгранична. Это тем более печально, что в его романе действительно имеется столько мелочей артурской жизни и такая осве­домленность о бесконечных сплетнях того времени, со­хранившихся в памяти артурцев до сего дня, что для него, как несомненного участника Порт-Артурской эпо­пеи, не было надобности выдумывать факты.

В Париже, на одном из обедов уцелевших защитни­ков говорили, что Степанов в период осады был еще мальчиком, много наслышался, много видел, но всё пе­репутал (На днях в Париже появилась в продаже книга ген.-майора А. Сорокина «Оборона Порт-Артура», издание 1952 года, Москва. Она изобилует документальным материалом. Сорокин также ка­тегорически опровергает клевету о бале, недавно воскрешенную и раздутую г-ном Степановым в романе «Порт-Артур».).

На шлюпочной пристани, когда я садился в шам-пуньку, стоявший на набережной матрос с нашего ми­ноносца попросил меня взять и его на шампуньку. Стоя вдвоем на маленькой плоскодонной китайской шлюпке,, мы отвалили от портовой стенки и направились к Тигро­вому Хвосту, пересекая вход в гавань.

На китайских шампуньках и гребец, действующий одним веслом, опущенным с кормы в воду, и пассажиры передвигаются стоя, всё время перебирая ногами в такт с движениями юлящего в воде весла китайца-лодочника. На шампуньке стоя можно выходить в открытое море даже в свежую погоду.

Ночь была темная, морозная, но видимость ясная. Море спокойное.

Когда мы были уже на середине пути, в открывшем­ся нашему взору проходе из гавани на внешний рейд я услышал редкую стрельбу и увидел далеко в море вспыш­ки беспорядочных артиллерийских выстрелов. Я думал, что это ночная учебная стрельба.

{59} Ехавший со мной на шампуньке матрос, как оказа­лось, лучше меня знавший войну, сказал мне:

— Так и на войне бывает, ваше благородие!

— А ты это откуда знаешь? — спросил я его.

— Я был под Таку (боксерское восстание в Китае), когда мы его брали, — ответил матрос.

Минут через десять, в беседах о боях под Таку, мы подошли к Тигровому Хвосту, пройдя мимо десятка ми­ноносцев, стоявших бок о бок друг к другу. Было тихо, видимо команды спали.

Когда мы прибыли на наш миноносец, на нем соби­рали машину, готовясь к утру в поход с эскадрой. Ко­мандира и двух офицеров не было, инженер-механик Анастасов работал в машине; оставался на палубе один дежурный мичман Кудревич.

В маленькой кают-компании миноносца, служившей нам и общей столовой и общей гостиной и... общей спаль­ной, — было пусто. Кудревич что-то делал наверху, го­ворить было не с кем, я улегся на свою койку и тотчас задремал.

Вдруг слышу страшный крик:

— Кудревич, Кудревич, скорей посылай за коман­диром, японцы взорвали...

Я вскочил с койки. На трапе, ведущем в кают-ком­панию, флаг-офицер с «Петропавловска» с волнением рассказывал мичману Кудревичу, что японцы подорвали несколько наших судов, которые терпят бедствие на рейде.

Флаг-офицер привез от адмирала приказание всем миноносцам немедленно выйти на внешний рейд к эс­кадре.

Мы вышли на палубу миноносца, сошли по сходне на Тигровый Хвост, и с его плоского берега, обращен­ного к открытому морю, увидели массу движущихся огней справа и слева от входа в гавань. Многоголосые командные крики были ясно нам слышны. Это, осве­щенные всеми огнями наши лучшие броненосцы «Ретвизан» и «Цесаревич», медленно двигались к берегу под большим креном, чтобы приткнуться к нему и не зато­нуть.

{60} На соседних миноносцах, стоявших бок о бок с на­ми, началась суета, приготовление к выходу в море и спешная разводка паров. На «Стерегущем» же машина еще не была собрана, мы не могли выйти немедленно. Послали на берег за командиром. И всё время с кучкой собравшихся офицеров и матросов наблюдали за рей­дом. Постепенно стало выясняться, что оба броненосца уже уткнулись в береговую мель в самом проходе.

Вскоре начали подходить к нам рабочие с Невского завода, сборные мастерские которого находились на Ти­гровом Хвосте. Все обменивались короткими замечани­ями, видимо глубоко потрясенные происшедшим.

Кто-то принес известие, что подорван и крейсер I ранга «Паллада», но его нельзя различить в темноте, так как он придвинулся к берегу справа от Тигрового Хвоста и встал на отдаленную от берега отмель.

Итак, для главных сил Тихоокеанской эскадры рус­ско-японская война началась минной атакой на внешнем рейде Порт-Артура около 11 часов в ночь с 26-го на 27-ое января.

В два часа ночи, стоя на Тигровом Хвосте, мы увидели, что три ракеты взвились на Золотой Горе. Это официально началась русско-японская война и для кре­пости Порт-Артур.

Морской врач

Я. И. Кефели

{61}

НА «ДЖИГИТЕ»

С рассветом 26-го января 1904 года клипер «Джи­гит» подходил к Порт-Артуру. Мы были вызваны из Шанхая, вследствие натянутых отношений с Японией, готовых ежедневно порваться, и вместо интересного парусного плавания с учениками квартирмейстерами на Филиппинские острова, в Австралию и Новую Зеландию, мы шли с заряженными орудиями, полным ходом в Порт-Артур. Кажется, за всё свое существование старичок «Джигит» не развивал такого большого хода. Войдя на внешний рейд, мы стали на якорь. Вся наша эскадра, перекрашенная из белого в (темно-серый) шаровой цвет, стояла мористее нас; ближе к берегу броненосцы с «Це­саревичем» и «Ретвизаном» концевыми, мористее крей­сера. С подъемом флага командир отправился на «Пет­ропавловск», являться адмиралу Старку. Возвратясь, он пригласил офицеров в свое помещение и сообщил, что наши отношения с Японией настолько натянуты, что вся эскадра находится в полной боевой готовности и съезд на берег, как и сообщения между судами, запре­щены. К этому он прибавил, что накануне приходил японский пароход, забравший всех японцев.

Весь день прошел в томительном ожидании собы­тий и полной неизвестности из-за отсутствия сообщения с берегом. С заходом солнца несколько миноносцев вышли из порта и направились в открытое море.

В 9 час. вечера подошел к нам паровой катер с «Паллады» с предписанием мне от адмирала явиться к командиру крейсера «Паллада» капитану I ранга Коссовичу, брату моей матери. На этом крейсере я про­плавал два года и поэтому он был для меня родным. После такого тоскливого дня, было особенно приятно повидаться со своими соплавателями и узнать от них более подробно о последних событиях.

{62} На рейде было темно и мрачно. В ожидании учеб­ной минной атаки, корабли стояли с задраенными иллю­минаторами, без огней, и лишь прожектора, направлен­ные в открытое море, искали возможного врага. Когда я поднялся на «Палладу», командир сразу попросил меня к себе и сказал, что он вызвал меня для передачи мне распоряжений относительно принадлежавшего ему сов­местно с моей матерью имения, т. к. с рассветом крейсеру приказано идти под парламентерским флагом в Иокога­му за нашим посланником бароном Розеном. На это я спросил его: «Раз под парламентерским флагом, зна­чит, война уже началась, причем же тогда учебная мин­ная атака?»

Он пожал плечами, обнял меня перекрестил и я пошел в кают-компанию. Там меня ждали мои соплаватели. Все были в повышенном настроении, и ко­нечно, весь разговор велся об их будущем походе. По­немногу офицеры разошлись по каютам и со мною оста­вались лейтенанты Стевен, Стааль и мичман барон Фиттингоф. Пожелав в начале двенадцатого часа моим друзьям счастливого плавания, я отвалил на паровом ка­тере на «Джигит». Была темная ночь, всё небо было окутано облаками, стоял легкий мороз и только лучи прожекторов пронизывали туманную даль, нащупывая наши миноносцы. Не доходя до «Джигита», я услышал стрельбу. Казалось, учебная минная атака началась. Од­нако, свист снарядов и разрывы их кругом катера, за­ставили меня сразу изменить свое предположение.

По­дойдя к «Джигиту», я взбежал на мостик и увидел удручающую картину: стреляли все суда по всем на­правлениям, «Цесаревич» весь освещенный, стоял сильно накренившись. В это время я разобрал с «Петропавлов­ска» сигнал: «Джигиту» подойти к «Палладе» для ока­зания помощи». Тяжело было сознавать, что надо идти спасать тех, с которыми я минут пять до этого так мирно разговаривал. В это время осветилась «Паллада» и, накренившись, медленно пошла к берегу. За ней шел «Ретвизан» и вскоре двинулся «Цесаревич». Сердце сжималось, когда эти три искалеченных корабля прохо­дили малым ходом мимо «Джигита».

Беспорядочная стрельба вскоре прекратилась и всё {63} реже раздавались отдельные выстрелы нервничавших комендоров. Вся ночь прошла в ожидании новых атак, но таковых больше не было.

В восемь часов утра 27 января я вступил на вахту и через десять минут сигнальщик мне доложил о появив­шихся на горизонте дымках, вскоре превратившихся в силуэты судов японской эскадры. Через полчаса морской бой начался.

 

Капитан I ранга

Б. И. Бок

{65}

ОПОЗДАВШАЯ ТЕЛЕГРАММА

Великие события часто имеют ничтожные причины.

На склоне жизни я хочу рассказать о важнейшем факте большого политического значения, вряд ли изве­стном теперь кому-нибудь, кроме меня. Дело идет о не­посредственной причине возникновения русско-японской войны 1904-1905 годов.

С осени 1903 года я плавал на эскадренных мино­носцах Тихоокеанской эскадры. На берегу у меня была казенная квартира — отдельный китайский домик с ма­леньким двором, как раз против «Этажерки», между дворцом наместника и Морским собранием.

Как на самого младшего из врачей квантунского флотского экипажа, на меня была возложена обязан­ность осматривать еженедельно дворцовую команду на­местника, состоявшую из 40 человек матросов, солдат и казаков. Наместник был старый холостяк, и женской прислуги у него не было, а домочадцами и завсегдатая­ми его дома были старые соплаватели: санитарный ин­спектор морского управления д-р Ястребов, подполковник корпуса флотских штурманов Престин, адъютант капи­тан 2 р. Ульянов и некоторые другие.

Я знал хорошо всех домочадцев и прислугу дворца, и Наместник знал меня.

В середине 1903 года в Порт-Артур приехал из Петербурга только что окончивший восточный факуль­тет Петербургского университета молодой дипломат Николай Сергеевич Мулюкин на должность при дипло­матической канцелярии наместника.

С Н. С. Мулюкиным я был знаком еще с Петербур­га: в бытность нашу студентами мы вместе танцевали на вечерах в семье вице-директора департамента мини­стерства народного просвещения Талантова.

{66} Свободных квартир в Порт-Артуре не было, а осо­бенно поблизости от дворца наместника, и город был переполнен приезжими. Я предложил Мулюкину посе­литься у меня и быть моим гостем. Мулюкин оказался человеком очень хозяйственным, он взял в оборот моих слуг: маньчжура Hay-Ли и вестового Семенова. Я с удо­вольствием приходил ежедневно пить послеобеденный чай за прекрасно убранным столом с фруктами и пе­ченьем. Мы подружились с Мулюкиным.

Вся дипломатическая канцелярия наместника завт­ракала и обедала в Морском собрании. Там же столо­вался и я. Завтракающих было не много. Офицеры фло­та столовались на своих кораблях. За завтраком группа человек в десять садилась, обычно, за один большой стол, ведя общий разговор. Посторонних почти не бы­вало.

Дипломатические и военные тайны в то время не очень соблюдались. В результате этих встреч почти все мы были в курсе важнейших перипетий военно-диплома­тического характера. В более подробные детали дипло­матической переписки был посвящен я один, благодаря Мулюкину.

Насколько сохранилось в моей памяти, в последние две недели перед войной, в области дипломатии вопрос с Японией стоял так:

1. Япония соглашалась на уступки России Северной Кореи, а Россия соглашалась на уступку Японии южной ее части.
2. Неразрешенным был только спор с средней ча­сти Кореи со столицей Сеулом. Не помню существа предложений той и другой стороны о спорной зоне Кореи.
3. Во всяком случае было ясно, что и мы и японцы усиленно готовимся к предстоящему столкновению.

В последнюю неделю перед войной позакрывались почти все японские лавочки и парикмахерские, а в по­следние дни стали эвакуироваться японские публичные дома. Японские девицы, «мусме», построенные парами, как институтки, длинными вереницами шли днем через весь город грузиться на пароходы, обращая на себя все­общее внимание.

{67} Война началась ночной минной атакой на рейд Порт-Артура в ночь с 26 на 27 января старого стиля, а в начале двадцатых чисел января, т. е. за два-три дня до этого, Мулюкин с радостью сообщил мне, что только что полу­чена телеграмма из Петербурга: наместнику предлагается возобновить, во что бы то ни стало, переговоры с Япо­нией и согласиться на ее предложения.

Он только что расшифровал эту телеграмму и за­шифровал распоряжение наместника посланнику в То­кио немедленно возобновить переговоры, фактически прерванные, так как русские на последнее предложение японцев долго не отвечали.

В своих воспоминаниях граф Витте указывает, что на одном из придворных балов, за несколько дней до войны, к нему подошел японский посол и, указав на крайне опасное положение, создавшееся пренебрежи­тельным отношением нашего правительства к примирительным шагам со стороны его родины, просил С. Ю. Витте, во имя взаимной между ними дружбы, в интересах мира, сделать возможное для полюбовного со­глашения.

В тот же день, т. е. около 24-25 января, когда я услышал о вышеупомянутой телеграмме, вечером я вновь увидел Мулюкина. Он с грустью и тревогой сообщил мне, что телеграмма нашему посланнику в Токио не могла быть послана. Порт-артурская станция международного кабеля с Японией не могла отправить депеши, потому что Нагасаки не отвечает. Повидимому, телеграфное сооб­щение с Японией прервано (Мне казалось, что, кроме меня, уже никого не осталось в живых, кто мог бы знать об опоздавшей телеграмме. Но вот я могу привести выписку, подтверждающую косвенно это печальное событие; Письмо контр-адмирала Д. В. Никитина к инженер-меха­нику кап. 1 р. кн. В. П. Орлову-Диаборскому от 3 мая 1949 года:

«В те дни недоумевали, почему мы старались изо всех сил пока­зать перед самым 26 января, что войны совершенно не ожидаем, хотя было известно..., что Алексеев получил... инструкцию продол­жать переговоры с японцами».).

На мой вопрос, — что же вы думаете делать? — он ответил, что наместник рас­порядился тотчас же известить об этом Петербург.

Не знаю, был ли учтен наместником и морскими {68} властями этот грозный признак решимости Японии; но, как известно, эскадра оставалась полностью на внешнем рейде и без сетевых заграждений.

Правда, с рассветом вся Тихоокеанская эскадра должна была выйти в море в неизвестном направлении. Но этот шаг, если он был тактическим ходом, опоздал.

С эскадрой должен был выйти в море и отряд ми­ноносцев, на котором я плавал. Хотя час выхода эскад­ры, вероятно, почитался секретом, офицеры обычно узна­вали об этом от команды, привозившей провизию с берега. Базар по различным косвенным признакам точно определял время выхода эскадры. Я был предупрежден о выходе эскадры официально своим начальством.

Вечером ко мне на квартиру зашел мой товарищ по курсу в академии, врач одного из стрелковых полков, стоявших в Артуре, и сообщил, что на утро их полк, видимо и вся их дивизия, уходят на Ялу.

Помню, Мулюкина не было дома. Он, кажется, был во дворце наместника, где помещалась их дипломатиче­ская канцелярия. Мы вдвоем пили чай и болтали, буду­чи уверены, что атмосфера сгущается и возможна война. Всё же, по молодости ли или по неопытности в этого рода делах, как-то не вникали в серьезность происходя­щего и легкомысленно и поверхностно говорили об этом. Наше поколение в то время еще не знало войны. Ни Рос­сия времен царствования императора Александра III и первых десяти годов царствования его сына, Николая II, не воевала. Ни в Европе того времени на нашей памяти войн не было. Их не было тогда и во всем мире. О вой­не мы знали только по истории и романам. А нам было уже по 27 лет. Какое это было счастливое время!

Этот длительный мир влиял, видимо, и на наших дипломатов, по крайней мере порт-артурских.

Вот что рассказывал нам на одном недавнем обеде защитников крепости Порт-Артур здесь, в Париже, уже в 1948 году, кап. I ранга С. Н. Власьев.

«26 января 1904 года, как раз накануне войны, по­сле обеда, т. е. за 8-10 часов до ночной минной атаки японцев, Власьев, тогда мичман, шел мимо портового {69} управления со своим командиром минного транспорта «Енисей», кап. 2 р. Степановым. Они случайно встретили начальника дипломатической канцелярии наместника Плансона, шедшего, как всегда, с портфелем под­мышкой.

Степанов остановился и говорит Плансону: «Вой­на?» — «Уверяю вас, никакой войны не будет!» ответил Плансон. — «Посмотрите, что делается: все японцы уез­жают. Вы видели вереницы японок?» возразил ему Сте­панов. — «Ручаюсь, что войны не будет», — снисходи­тельно улыбаясь заключил Плансон».

Если принять во внимание, что тогда послы русско­го императора в Пекине, Токио и Сеуле подчинялись не­посредственно наместнику на Дальнем Востоке, а не ми­нистру иностранных дел России, то Плансон в этот момент был не более и не менее, чем министром ино­странных дел и Дальнего Востока и самой России.

На чем базировал свою уверенность Плансон? Те­перь ясно, — только на той телеграмме, о которой по­ведал мне Мулюкин, и о которой не могли знать ни Сте­панов, ни Власьев. А может быть не знали и адмирал Старк и его флаг-капитан А. А. Эбергардт.

Степанов предвидел войну, стоявшую уже у порога по действиям японцев на наших глазах, а Плансон гадал о ней — только по телеграмме из Петербурга. Он не усомнился и после того, как узнал, что Нагасаки не от­вечало.

Такова была вера у этого чиновника в могущество и силу воли всероссийского самодержца и в его непрере­каемый авторитет, даже в глазах реформатора Японии императора.

За два-три дня до начала войны портовый минер лейт. Н. Н. Савинский, встретив на улице своего бывше­го офицера с миноносца номер 211, мичмана Зотова, сообщил ему, что он только что вышел от японского парикмахера, который с улыбочкой спросил его (конеч­но, по-русски) : «Ну, что, воевать будем?»

На это Савин­ский ответил отрицательно. Японец с той же улыбочкой ему возразил: «Ну, а я думаю, что будем!» Позднее {70} выяснилось, что этот парикмахер был полковником Гене­рального Штаба японской армии (Записано со слов Р. П. Зотова 24 мая 1948 года в Париже.).

26 января офицер эскадренного броненосца «Побе­да» был в течение дня по делам службы в городе. Воз­вратившись на корабль, за обедом, он рассказал кают-компании следующее, чему он сам был свидетелем:

Адмирал Алексеев, проезжая мимо почты, увидел большой хвост офицеров, чиновников и других лиц, спе­шивших отправить в Россию деньги. Он остановил свой фаэтон, вошел в почтовую контору и стал всех уверять, что нет никакой надобности в этом, так как никакой опасности в смысле войны не предвидится (Из письма ко мне кап. 2 р. Винстэдта, плававшего в те дни инженер-механиком на эскадренном броненосце «Победа», — от 21 марта 1948 года. Париж.).

Государь войны не желает, значит войны не будет. Таково было мнение многих в те времена. В авторитет высочайшей воли верили все от наместника государя и его министров до дипломатического стряпчего, посвя­щенного в тайны переговоров.

Мы знаем теперь, что войны бывают не только тог­да, когда одна сторона ее не желает, но и тогда, когда обе стороны ее не желают.

Теперь всем известно, что Япония тоже не желала этой войны и очень ее боялась. Имела к тому много оснований. А война всё же началась, и только по слу­чайному недоразумению. И как окончилась? И чего сто­ила России?! И в какие авантюры завела потом и самое зазнавшуюся Японию?! И чем эти авантюры для нее окончились?! Для чего существуют на свете дипломаты?

Около десяти часов вечера мой товарищ, уезжав­ший на Ялу, ушел, и я поспешил на миноносец, чтобы на утро со всей эскадрой выйти в море «в неизвестном на­правлении».

— Дазидания, капитана, — проводил меня мой слу­га, высокий стройный молодой маньчжур Нау-Ли, ти­хий, спокойный, но всегда с достоинством державшийся. Его предлинная черная коса очень удивляла моих гостей.

Конечно, ни моему товарищу, уезжавшему на Ялу {71} со своим полком, и никому из сослуживцев офицеров я не рассказывал доверенной мне дипломатической тайны о телеграмме. Я никому не сообщил ее и потом, когда война началась, и после войны, когда в течение десяти лет служил в морском министерстве. Я не сообщал этой тайны не только из корректности в отношении Мулюкина, но и потому, что до окончания войны я не отдавал еще себе отчета в важности этой телеграммы для судеб России и всего мира.

Когда же, став официальным историком русско-японской войны, я пересмотрел много самых секретных документов, относящихся к этой войне, в архивах Гене­ральных Штабов флота и армии и нигде не нашел упо­минания об этом, я понял, что этот факт либо прошел незамеченным, либо был замят.

Последующие грандиозные исторические события моей долгой жизни убеждают меня в огромной важно­сти для судеб человечества этой запоздавшей телеграм­мы. Активных участников этого почти не осталось. Ду­маю, что, как урок для будущего, будет лучше, если па­мять об этой ничтожной причине великих событий, и событий печальных, останется в назидание потомству.

В романе «Порт-Артур», выпущенном советской властью, говорится о какой-то утаенной якобы наме­стником телеграмме. Во всяком случае, наместник не утаил ее.

Морской врач

Я. И. Кефели

{73}

НА «НОВИКЕ» 26 ЯНВАРЯ 1904 ГОДА

В ночь предательского нападения японских мино­носцев на нашу эскадру «Новик» стоял на якоре на внешнем рейде, когда неожиданно, около 11 час. вечера, тишину морозной ночи нарушил грохот артиллерийского огня. Всё на корабле пришло в движение по расписанию боевой тревоги. Ясно стало, что неприятель атаковал нашу эскадру. Как теперь помню приказание команди­ра: «Стеньговой флаг поднять!» (у нас была одна мач­та) и почти одновременно сигнал адмирала: «Новику» приготовиться к походу». Во исполнение сигнала мы бы­стро снялись с якоря и вышли из линии расположения нашей эскадры, взяв курс на Вейхавей, вблизи которого предполагалось главное расположение атакующего вра­га. На короткое время канонада несколько стихла, но вскоре возобновилась в тылу у нас с неменьшей силой, Не найдя неприятеля, мы с рассветом вернулись на рейд и стали на якорь по диспозиции.

Утомленный событиями ночи, я пошел в мою каюту, не раздеваясь лег на койку и заснул крепким сном. Обыкновенно легко просыпаясь, я на этот раз с трудом мог проснуться, когда через короткое время пришел ме­ня будить командирский вестовой, передавший мне при­казание командира явиться к нему. Командир быстро ходил по своей каюте в весьма приподнятом настроении. При моем появлении он только произнес: «Положение серьезно, но мы посмотрим и еще как посмотрим!» По­следние слова были произнесены с особой решимостью. Какой-то тяжелый гнет обиды и огорчения нашел на ме­ня. Чистосердечность командира меня тронула и вызвала во мне восторг перед ним. Он сразу сделался особенно близким, и я невольно повторил его слова: «И еще как посмотрим, Николай Оттович». Но вот доклад с вахты:

{74} — «С моря идет «Боярин» и держит сигнал: «неприя­тель приближается с большими силами». Показывается неприятельский авангард, крейсера «Такасаго», «Касаги», «Читозе», «Иошимо», а затем главные силы: «Миказа» (флаг командующего флотом адмирала Того) «Асахи», «Хатсузе», «Шикишима», «Фуджи», «Яшима» и броненосные крейсера «Асама» и «Токива» и др. в строе кильватерной колонны. Хорошо соблюдая рав­нение, неприятельская эскадра производила величествен­ное впечатление, вызвав восклицание командира: «Под­лецы, как равняются!»

Как только приблизились главные силы, крейсера «Баян», «Аскольд» и «Новик» снялись с якоря и первые открыли огонь. Как сейчас помню нашего командира, громко отдавшего приказание: «Приготовить минные аппараты! Я иду в атаку!» И затем приказ мне: «Напол­нить баркас и моторный катер водой» (защита от оскол­ков). Я невольно с каким-то благоговением смотрел в сторону командного мостика и весь ушел в свою обязан­ность подачи снарядов к орудиям.

Крейсер вздрогнул от сразу данного полного хода вперед и зигзагами, чтобы обмануть противника, стал быстро приближаться к голове неприятельской колонны. Раздался непрерывный, характерный шуршащий свист в то время кувыркавшихся крупных японских снарядов, дававших исключительно перелеты из-за быстроты хода «Новика».

Гром взрывов артиллерийского огня и гро­мадных каскадов воды из-за рвущихся снарядов — всё слилось в боевую симфонию. Командир с невероятной отвагой и упорством выполнял им задуманную и твердо решенную минную атаку. До флагманского корабля «Миказа» остается 18 кабельтовых. Еще 8 кабельтовых и беспримерная в истории минная атака могла бы осуще­ствиться, и вдруг с полного 25-ти узлового хода, без стопа переводится командиром ручка машинного теле­графа на полный «назад». Перед носом «Новика» были сплошные каскады воды от взрывавшихся снарядов. Ко­мандир понял, что эту преграду крейсеру не перейти и что для спасения его он должен изменить свое решение. Получив к тому же подводную пробоину в кормовой {75} части, он малым ходом входил на Артурский рейд, прохо­дя мимо линии наших кораблей, доблестно дравшихся с неприятельским флотом. Вот «Новик» приближается ко входу на внутренний рейд. На берегу серая масса шине­лей наших будущих соратников по защите крепости. Но что такое кричат, бросают фуражки, машут руками? Слышим: «Новичек»! Родной «Новик»! Наш герой!» Но в чем же дело? Дело в том, что сердца простых русских людей в серых шинелях, стрелков и артиллеристов, во­сторженно приветствовали командира «Новика» Н. О. Эссена, поднявшего своей удалью и храбростью и их дух для будущих подвигов.

Наместник адм. Алексеев немедленно вызвал к себе Эссена и накинулся на него со следующими словами: «Я наблюдал с Золотой Горы. Вас не было видно за взрыва­ми снарядов. Как вы смели? Как вы дерзнули днем идти в лобовую минную атаку. Я на вас крест поставил. А вы живы. Впрочем... — адмирал понизил голос — поздрав­ляю вас с золотым оружием!»

Это было блестящее начало подъема духа для бу­дущей геройской защиты Порт-Артура.

 

Капитан 2 ранга

С. П. Бурачек

{76}

В ДНИ ОСАДЫ ПОРТ-АРТУРА

Был грозный, тяжелый для России 1904 год. Летом неустанно гремели орудия на сопках и на равнинах Юж­ной Маньчжурии. Потоками лилась кровь на подступах к Ляояну. Японцам удалось отрезать и осадить Порт-Артур.

Но так же ярко, как всегда, светило в те дни юж­ное солнце, озаряя песчаный со щебнем берег, длинной дугой охватывающий бухту китайского портового горо­да Чифу.

Легкий бриз с моря умерял там жару. Поэтому Чи­фу был местом, куда обычно бежали от летнего зноя американцы и англичане, резиденты Пекина и Тяньцзина. Чифу служил для них летним курортом.

Но летом 1904 года сюда слетелись, как вороны на падаль, репортеры разных газетных и телеграфных агентств. Чифу был ближайшим к Порт-Артуру портом объявившего свой нейтралитет Китая. Репортеры скуча­ли, гуляли по пляжу и изыскивали способы посылать «сенсации» о войне.

Европейские кварталы в Чифу полосой протянулись вдоль пляжа. На некотором расстоянии от пристаней и гавани, на самом берегу, находился небольшой двух­этажный деревянный домик нашего консульства. Перед его фасадом, ближе к берегу, был разбит садик с травя­ными лужайками. Довольно большой виноградник с те­нистой площадкой находился против заднего крыльца.

Консулом нашим в эти дни был Петр Генрихович Тидеман. Незадолго до войны он, имея всего 30 лет от роду, был назначен на это место.

Должность казалась тогда ему, по всей вероятности, спокойной и не сулящей особых тревог и сильных {78} переживаний. Он только что женился и был счастлив в своей семейной жизни. Тидеман перед определением на служ­бу по министерству иностранных дел окончил с отличием Петербургский университет по факультету Восточных языков, специализировавшись в наречиях Северного Ки­тая и Маньчжурии.

Грянул гром войны в январе 1904 года, и совер­шенно неожиданно Петр Генрихович, вместо рутинной консульской работы в условиях мирного времени, ока­зался велением судьбы в роли организатора и начальника службы связи с осажденным Порт-Артуром.

«Никогда мне раньше и в голову не приходила мысль, что может произойти что-либо подобное», — рас­сказывал впоследствии Тидеман. Изредка до Чифу дохо­дил гром орудий со стороны Порт-Артура. Гул этот шел, повидимому, не по воздуху, а по земле. Ногами чув­ствовалось легкое потряхивание почвы при усилении ка­нонады.

В Чифу, кроме консульства, имелись еще русские учреждения: почтово-телеграфная контора, утратившая связь с Артуром, когда японцы перерезали подводный кабель агентства пароходства Восточно-Китайской же­лезной дороги и отделение Русско-китайского банка. Не­многочисленные русские, служащие в них, с болью в сердце слушали гром орудий со стороны моря, а репор­теры радостно оживлялись, предвкушая новости о войне.

«Идите скорее к русскому консульству, — торопли­во говорил один корреспондент другому. — Там идет разговор с Порт-Артуром по беспроволочному теле­графу».

С вершины мачты у консульского дома была протя­нута проволока в самое здание. Среди ночной тишины ясно слышалось потрескивание электрической искры. Можно было уловить, что передают по азбуке Морзе.

Антенна по временам вся вспыхивала голубоватым огнем и яркой светлой полосой вырисовывалась на тем­ном фоне.

«Ах, если бы только можно было нам узнать, что эти русские передают», — мечтательно говорил один репор­тер другому.

{79} Японское консульство немедленно стало слать про­тесты китайским властям, жалобы на нарушение рус­скими нейтралитета Китая. Власти, в свою очередь, по­сылали консулу требования прекратить телеграфирова­ние. «Обнаглели сейчас китайцы, — говорил тогда Тидеман. — Разве в прежнее время они смели с нами таким языком разговаривать».

Но вот что происходило на самом деле с опытами телеграфирования. Консульство выписало из Шанхая приемную и отправительную радиостанцию, лучшую и сильнейшую, какая только была в те дни на Дальнем Востоке. Со станции прибыли два техника немецкой фир­мы Телефункен, которые и занялись налаживанием де­ла связи с Артуром.

Техника радио была в те дни еще в состоянии мла­денчества. Аппараты строились на какую-нибудь одну длину волны. К злополучию нашему, станция в консуль­стве работала почти точно на ту же волну, что и суда японского флота. Приспособлений для изменения длины волны не было. Они еще не были изобретены, или, вер­нее, были уже выработаны в Европе летом 1904 года, но до Дальнего Востока эта новинка дойти еще не могла. В результате сплошное неустанное японское телеграфи­рование день и ночь назойливо лезло на ленту приемной станции в консульстве. Немецкие техники возились ме­сяца два или три, но радиосвязи с Артуром не добились и уехали.

П. Г. Тидеману пришлось изобретать другие спосо­бы связи с осажденной крепостью. Если читатель про­следит историю борьбы за Порт-Артур по имеющимся источникам, то он убедится, что как донесения комен­данта крепости об отбитых японских штурмах, так и те­леграммы о действиях нашей Порт-артурской эскадры обычно появлялись в газетах в России дня через 3 или 4 после того, как те или другие военные события свер­шились.

Выработанная П. Г. Тидеманом связь действовала правильно, регулярно и непрерывно до самых последних {80} дней существования русского Порт-Артура. Даже ча­стные письма шли из крепости в Россию и обратно.

В этом деле помогло блестящее знание Тидеманом местных наречий и знание существующих условий.

Много войн происходило в районе Печелийского за­лива в 19 веке. Приходили сюда и англо-французы, интервенты, воевали тут и японцы с китайцами. Радио­связи тогда не существовало, но разные местности Ки­тая всегда находили способ между собою сообщаться. Эти-то старинные способы и применил наш консул. Он призвал к себе китайцев-лодочников, которые работали для связи и при войне Китая с Японией. В мирное время они скромно занимались, как рассказывали, контрабан­дой. Эти китайцы на своих джонках и доставляли все приказания петербургских властей в Порт-Артур, а об­ратно оттуда везли донесения о ходе обороны, печатав­шиеся в русских газетах. Работа этих китайцев была не совсем безопасная. Японские миноносцы безжалостно топили всякую мало-мальски подозрительную джонку. Процент гибели наших посланцов был, как мне помнится, около 10 или 15 процентов их общего числа. Само со­бою разумеется, все телеграммы посылались в зашифро­ванном виде на крошечных листочках очень тонкой бу­маги. После отправки всякой телеграммы через день или два посылался дубликат ее на особой джонке, а затем и трипликат.

Сравнительно очень скромно вознаграждался опасный труд наших лодочников. Насколько я помню, доставив­ший почту в Порт-Артур и вернувшийся с распиской в ее получении и с обратной почтой получал по условию что-то около 50 или 60 шанхайских долларов.

П. Г. Тидеман выхлопотал себе право награждать этих наших посланцов серебряными медалями на станиславской и анненской ленте» Такие награждения, как оказалось, очень высоко ценились лодочниками. Было нечто вроде соревнования между ними с целью получе­ния медали.

Часто всю ночь в консульстве горели огни, и налич­ный состав спешно расшифровывал и перешифровывал {81} телеграммы государственного значения, пришедшие из Петербурга.

«Эту телеграмму надо послать с одним из наших ме­далистов, — говорил тогда консул. — Нужно, чтобы она без задержки дошла».

Лодочники наши доставляли также и офицеров-курьеров, ехавших в Порт-Артур и обратно. Все они были переправлены без всяких осложнений. Письма по­сылались из консульства в крепость и ответы на них приходили вполне регулярно через 6-7 дней.

Испытывалась и голубиная почта. Птиц в Чифу до­ставляли из Артура те же лодочники. Важные телеграм­мы, одновременно с отправкой морем посылались и с почтовыми голубями. Птиц вывозили на шлюпке подаль­ше от берега и там выпускали. Голуби красиво взмыва­ли вверх, кругами добирались до какой-то нужной им высоты. Затем сразу брали направление на Порт-Артур. Направление точное, как будто по компасу. Но, насколь­ко мне известно, ни одна телеграмма голубями в кре­пость не была доставлена. Быть может, расстояние 80 миль морем было слишком велико для этих птиц.

Из Артура пробовали по вечерам сигналить прожек­тором, установленным на вершине Золотой Горы. На­блюдатели в Чифу находились на вершине в 1000 футов высоты, но сигналов этих видеть никогда не удавалось.

В начале августа (ст. ст.) консульство в Чифу об­ратилось как бы в военный лагерь. Пришлось расквар­тировать в нем команду миноносца «Решительный», ко­торый был интернирован китайскими властями и разору­жен ими. Ночью японские миноносцы силой захватили миноносец, заставивши ружейным огнем прыгать в во­ду безоружную команду и искать спасения вплавь.

П. Г. Тидеман во время войны 1914-17 года был нашим генеральным консулом в Тяньцзине. Там же он после революции оставался некоторое время, получив службу в местном муниципалитете.

Последние годы он жил в Монтреале, в Канаде, где и скончался от сердечной болезни 69 лет от роду.

{82} Чудную память оставил по себе Петр Генрихович. Добрый, отзывчивый, тактичный, он навсегда будет жить в сердцах тех, кто его знал.

Имя его будет навсегда связано со славной эпопе­ей обороны Порт-Артура. Мир его праху!

 

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{83}

ГИБЕЛЬ «ЕНИСЕЯ» И «БОЯРИНА»

Это было 29 января 1904 г., на третий день после начала русско-японской войны.

Вся Тихоокеанская эскадра была в гавани Порт-Ар­тура, мы же, два эскадренных миноносца — «Смелый», под командой капитана 2-го ранга Шульца, и «Стерегу­щий» — Кузьмина-Караваева 2-го, — ходили по внеш­нему рейду дугами от Ляотешана до мыса у Крестовой батареи, находясь в суточном дежурстве по охране рейда.

Ночь прошла благополучно. Японцы ко внешнему рейду, видимо, не подходили. Утро было холодное. Сто­ял мороз. Море слегка волновалось. День был серова­тый, но солнечный.

Часов около одиннадцати, когда мы медленно шли на траверзе входа в гавань, вахтенный доложил коман­диру, беседовавшему со мной у люка, ведущего в кают-компанию, что из порта идет паровой катер, направля­ясь в нашу сторону.

Идущий головным «Смелый» замедлил ход, мы по­следовали движению старшего. Через несколько минут с буруном под носом подошел штабной катер с флаг-офицером мичманом Яковлевым, изящным брюнетом в пенснэ. Он стоял на корме катера и закричал нам о следую­щем распоряжении адмирала Старка:

Получено известие, что в бухте Т. появилось семь. неприятельских кораблей. Адмирал приказывает отпра­виться туда и атаковать неприятеля.

Затем катер повернул на ходу, и флаг-офицер {84} Яковлев ушел обратно в гавань. Мы продолжали идти малым ходом, держа направление на остров Keпп.

Командир и офицеры «Стерегущего» стали искать по карте эту бухту, но не находили. Под таким назва­нием на карте была обозначена небольшая бухта-залив против дачных мест у самого Порт-Артура, где были до­ма морских офицеров управления порта и Квантунского экипажа на бесплатно отведенных им казною участках земли. Мы находились как раз против этой бухточки, слева от Золотой горы. Ясно было, что речь шла не об этой бухте, а какой-нибудь дальней, под таким же на­званием. Но до Талиенванского залива и дальше от него подобного названия на карте не нашли.

Кузьмин-Караваев (Борис) приказал запросить «Смелого» по семафору, где находится бухта, в которую мы направляемся. В этот же момент ему подали записку с мостика с подобным же вопросом, обращенным к нему самому, со стороны Шульца со «Смелого». Известные всей эскадре оба брата Кузьмины-Караваевы были дальневосточными моряками, много там плавали и считались знатоками этих вод. Вопрос Шульца нашему командиру был понятен. Хотя загадка осталась неразгаданной, оба командира сговорились по рупору, и Мих. Фед. Шульц (впоследствии адмирал), не видя пред собой неприя­теля и вообще кого-либо в море на видимость глаза, повел нас в направлении к острову Kепп. Дали полный ход, и Артурские берега стали скрываться. Направляясь к Кеппу, мы двигались всё время на виду Квантунско­го берега.

После завтрака, когда мы приближались к острову Kепп, торчавшему как круглая шапка из воды, мы вдруг услышали какую-то отдаленную как бы канонаду, кото­рая, однако, скоро стихла. Казалось, что канонада слышна была со стороны открытого моря. Однако, ни простым глазом, ни в бинокли в море никого и ничего не было видно.

«Смелый» сообщил нам по семафору, что хочет ид­ти дальше — обследовать берег. Мы прошли Kепп, были уже у острова, находящегося перед входом в {85} Талиенванский залив и закрывающего с моря вид на Дальний и Талиенван.

Было поздно, мы рисковали опоздать в Порт-Артур и ночью попасть под огонь своих батарей. Всякая на­дежда найти бухту исчезла. Не было обнаружено ника­ких неприятельских и вообще никаких судов. Мы не за­метили даже ни одного китайского парусника. Море было совершенно пустынным. Услышанную же нами короткую канонаду мы не могли объяснить иначе, как одним или двумя выстрелами за горизонтом какого-нибудь японца по китайскому парусному судну.

Шульц решил вернуться обратно в Артур. «Стере­гущий» сделал дугу, следуя за «Смелым», и оба мино­носца легли на обратный курс.

Через час мы увидели на горизонте три дыма, иду­щие к нам навстречу со стороны Артура. Сначала подумали, что это неприятель, желающий отрезать нас. Со­бирались дать боевую тревогу. Зоркие востроглазые сигнальщики скоро распознали в быстро идущей к нам на сближение средней точке крейсер 2 ранга «Боярин» (им командовал капитан 2 р. Сарычев, георгиевский кавалер за китайскую войну) и с ним два эскадренных миноносца.

Идя большим ходом, не менее 25 узлов, противо­положными курсами, оба маленьких отряда, наш и «Бо­ярина», быстро сошлись друг другу на сговор. Но нас всё же отделяло значительное расстояние.

«Боярин», державший позывные, поднял сигнал. За мглистой погодой, дальностью расстояния и быстротой расхождения наши сигнальщики не успели его разобрать. Мы разошлись с «Боярином», не поняв его желания.

Когда наш отряд вернулся на Артурский рейд, и Шульц доложил адмиралу о безрезультатности поисков неприятеля, мы вошли в гавань.

На утро и далее выяснилось следующее:

1. Накануне утром минный транспорт «Енисей» ставил минное заграждение в Талиенванском заливе, {86} около города Дальнего. Мы этого не знали, нас не пред­упредили.
2. Закончив постановки, «Енисей» наскочил на свою же мину и пошел ко дну. Из 317 человек экипажа по­гибло 89, 35 было раненых, оставшихся в живых.
3. Транспорт подошел фатально близко к своему заграждению, желая потопить всплывшую мину.

Тяжесть взрыва «Енисея» объяснена была взры­вом по детонации некоторого запаса пироксилина, хра­нившегося в камере поблизости от места взрыва.

4. Когда грустное известие о «Енисее» было полу­чено адмиралом от инженера Сахарова, градоначальника и строителя Дальнего, туда был послан крейсер 2 ранга «Боярин» с двумя миноносцами.
5. Перед самым отходом «Боярина» командиру его был вручен секретный пакет, как потом выяснилось, с планом минного заграждения, которое должен был по­ставить «Енисей».
6. «Смелый» и «Стерегущий» при встрече с «Боя­рином» не разобрали его сигнала, который, как оказа­лось, означал: «следовать за мной».
7. Командир «Боярина» по какой-то причине не вскрыл тотчас же секретного пакета, вошел в бухту Талиенван, наскочил на мину, поставленную «Енисеем», и получил пробоину.
8. Предполагая, что его крейсер скоро должен за­тонуть, командир «Боярина» снял с него команду и пе­ревез на пришедшие с ним эскадренные миноносцы. При взрыве погибло пять человек кочегаров и два-три человека получили контузии.
9. В свой раненый корабль кап. 2 р. Сарычев при­казал пустить мину Уайтхеда с одного из миноносцев.
10. Не дождавшись затопления своего корабля, Са­рычев с миноносцами возвратился в Порт-Артур.
11. «Боярин» не затонул, ни от мины Уайтхеда, пущенной в него с миноносца, ни от мины заграждения «Енисея».

{87}

12. Адмирал Старк, получив известие об этом, для выяснения дела на месте послал капитана 1 р. Матусевича (начальника отряда) с двумя миноносцами.
13. В это время начался жесточайший тайфун, «Бо­ярин» же еще держался на воде.
14. Кап, 1 ранга Матусевич, не имея возможности отбуксировать «Боярина» в Порт-Артур из-за шторма, поставил его на якоря, опасаясь, чтобы его не унесло в море и он не попал бы в руки неприятеля.
15. В виду усилившегося урагана Матусевич поспе­шил увести миноносцы в Порт-Артур.
16. Тайфун свирепствовал трое суток в водах Квантуна. Ветер был такой силы, что по улицам Артура не было возможности ходить: человеку невозможно было преодолеть сопротивление ветра.
17. Брошенный всеми «Боярин» во время шторма сорвался с якорей, был отнесен на наши минные заграж­дения, вновь подорвался на мине «Енисея» и затонул в Талиенванском заливе.
18. При изучении плана минного заграждения, по­ставленного «Енисеем», оказалось, что мы тоже прошли по этому заграждению, когда поворачивала обратно к Артуру, возвращаясь после поисков 7-ми неприятель­ских кораблей в таинственной бухте Т. (Taxe?). Если мы не взорвались, то только потому, что прошли мин­ное заграждение в момент прилива, когда вода в море поднимается на несколько метров.
19. Этим же надо объяснить, что не взорвались и те два миноносца, которые сопровождали «Боярина», а взорвался только «Боярин», сидевший глубже мино­носцев.
20. Гул выстрелов, которые мы слышали, когда проходили около острова Kenn, по времени относился к взрыву самого «Енисея». Мы его слышали со стороны моря, а не со стороны берега, потому, что остров перед Талиенванским заливом закрывал нас.

{88}

21. Мы не видели «Енисея» в момент его гибели по той же причине: гористый остров закрывал его от на­ших взоров.

 

Был суд в Артуре, еще до тесной осады. К суду был привлечен только командир «Боярина» кап. 2 р. Сарычев. Он был осужден, но не очень строго.

Эти печальные факты омрачили и без того неудач­ное начало русско-японской войны.

Морской врач

Я. И. Кефели

 

 

{89}

УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ

Описанными крупными неудачами и ошибками ди­пломатического и командного характера далеко не ис­черпывались беды этой войны. Их отягчили и упущения в области военной техники и новаторства.

Начну с беспроволочного телеграфа.

Уже летом 1902 года, когда я из России прибыл на эскадру, на всех судах 1-го и 2-го ранга (кроме мино­носцев) были установлены аппараты беспроволочного телеграфа, действовавшие по азбуке Морзе, на 14 мор­ских миль. Дальше (естественно для того времени) они не брали, ни как отправители, ни как приемники. Но незадолго до начала русско-японской войны первый изоб­ретатель беспроволочного телеграфа профессор Попов, бывший в то время преподавателем морского офицер­ского минного класса в Кронштадте, значительно усовер­шенствовал свой же аппарат и увеличил в десять раз расстояние для отправки и приемки депеш, доведя его до 140 морских миль.

Это давало нашему флоту огромное преимущество перед японским.

Так как почти весь активный флот Балтийского мо­ря в это время был в составе Тихоокеанской эскадры, изготовленные во Франции новые аппараты «Попов-Дюкрете» решено было в числе 36, тотчас же отправить в Порт-Артур. Сам знаменитый изобретатель должен был поехать для их установки и для дальнейшего их совер­шенствования. Попов надеялся тогда создать и изолиро­ванную отправку депеш только к намеченному адресату.

Накануне поездки в Порт-Артур профессор Попов, как ученый, получивший уже мировую известность, был назначен на должность директора Электротехнического института в Петербурге. В Порт-Артур же, вместо себя, он предложил отправить своего лучшего ученика, мичмана С. Н. Власьева.

{90} Вот что говорит об этой, на него возложенной мис­сии сам С. Н. Власьев (письмо от 3 марта 1943 года).

«Я был командирован на Дальний Восток с двумя минными квартирмейстерами, специально изучившими вместе со мной в минном классе сложную настройку но­вых станций Попова для значительного увеличения даль­ности передачи. Мы выехали по железной дороге. Мне дали отвезти с собой только два аппарата, каждый раз­мером в чемодан, которые я и поместил в своем купе на полке. Остальные же 36 аппаратов штаб «из экономии» отправил морем вокруг всей Азии на пароходе «Маньч­журия», который, как известно, был захвачен японцами в начале военных действий.

Мы прибыли в Порт-Артур за месяц до начала вой­ны. Один из привезенных мной аппаратов «Попов-Дюкрете» я установил на флагманском броненосце «Петро­павловск», а другой на Золотой Горе.

В это время на крейсере «Варяг», стоявшем в Чемульпо, старшим минным офицером был лейтенант Р. Берлинг так же, как и я, ученик Попова, специально работавший у него по беспроволочному телеграфирова­нию. Я списался с Берлингом, и нам удалось сговорить­ся о соответствующей настройке аппаратов.

За три дня до войны мы впервые связались. Я те­леграфировал на «Варяг» позывные Золотой Горы и по­лучил в ответ позывные «Варяга». Об этом было доло­жено штабу эскадры.

Таким образом связь с «Варягом» в принципе была налажена по воздуху до событий в Чемульпо. Поэтому кап. 1 р. Руднев, командир «Варяга», 26 января мог бы по беспроволочному телеграфу сообщить в Артур адмиралу Старк о том, что Чемульпо блокировано японской эскадрой адмирала Уриу».

Этим заканчивает свои воспоминания кап. 1 р. С. Н. Власьев.

К сожалению, неизвестно, была ли сделана подобная попытка на «Варяге»? А если была сделана и не уда­лась, то почему?

 

Морской врач

Я. И. Кефали

{91}

В ЧИФУ В ДНИ ВОЙНЫ

На небольшом личном составе нашего консульства в Чифу лежала тогда тяжелая ответственность: Чифу — ближайший к Порт-Артуру китайский порт. Все требо­вания по части снабжения, все донесения передавались из осажденной крепости в это консульство.

«Из Артура опять просят прислать пароход, гру­женный живым скотом, — говорил консул Тидеман, чи­тая артурскую почту. — Но что же мы можем поде­лать, когда Павлов в Шанхае, сколько ни бился, не мог зафрахтовать ни одного парохода под этот груз. Вооб­ще мало находится желающих рисковать своим судном, прорывая японскую блокаду, а под живой скот уже аб­солютно никто не соглашается давать пароход...»

Павлов — это бывший наш посланник в Корее. Ему было поручено посылать из Шанхая грузы провизии в Порт-Артур. Трудное это было дело в виду большой бдительности японской блокады.

Зафрахтованные им пароходы иногда доходили до линии этой блокады, но, боясь быть потопленными, по­ворачивали обратно.

Помнится, что из всех таких пароходов только один, нагруженный мукой, благополучно прибыл в Порт-Ар­тур и сдал там свой груз. Но в муке-то как раз острой необходимости в крепости не ощущалось. Выбора для Павлова особенного не было, и он фрахтовал всякий па­роход, на котором было продовольствие.

В Порт-Артур удачно проскочил маленький паро­ход речного типа, вышедший из Тяньцзина. Артурцы были несколько удивлены, узнав, что он привез. Груз его был: ящики шампанского и какие-то кондитерские товары.

На обязанности личного состава консульства в {92} Чифу в памятные дни борьбы за Порт-Артур лежала обя­занность перешифровывать и проверять все депеши, доставляемые международным телеграфом из Петер­бурга. Телеграммы в пути часто искажались, перепуты­вались цифры. Без проверки их нельзя было посылать в Порт-Артур. Телеграммы из крепости приходилось пе­реписывать, подгоняя к правилам телеграфа. Таким об­разом консульство являлось хранителем важнейших во­енных секретов. В сейфе его имелись шифры: военный, морской и иностранных дел.

Для японцев было бы большой удачей напасть на наше консульство ночью и получить в свои руки эти важные документы. Шифры наши, между прочим, отли­чались тем, что не поддавались расшифровке во враже­ских руках. Можно было иметь в своих руках точный текст телеграммы и соответствующие этому тексту циф­ры шифровки, но тайны наших шифров разгадать по та­кому образчику было невозможно. Этим наши шифры выгодно отличались от шифров других наций.

Полагаю, что в наши дни японцы, порядочно с тех пор обнаглевшие, не задумываясь ни на минуту, напали бы на консульство. Но в те времена они либо стеснялись других, нейтральных, консулов, либо опасались, что охра­нявшие консульство казаки забайкальцы (человека четы­ре было их) заставят их дорогой ценой заплатить за важные документы. У Тидемана, кроме того, всё было готово, чтобы сжечь шифры, как только начнется тре­вога.

Иногда газетные репортеры, англичане и американ­цы, сидевшие в Чифу у моря и ждущие погоды, радо­стно передавали один другому:

«Идите скорее в отель брать интервью... Там есть русские, только что прибывшие из Порт-Артура...» Было несколько случаев, когда такие беженцы прибывали в Чифу, проделав опасный путь через линию японской блокады на китайской джонке.

Коренные россияне призывного возраста, оставав­шиеся в крепости, все были привлечены к участию в обо­роне в составе добровольческих отрядов. Бежали из Ар­тура больше люди южного типа. Какие-то греки {93} левантийские, армяне или грузины. Но у большинства из них имелись русские паспорта. Такие беженцы в первый день по прибытии обыкновенно бывали тихи, скромны и не­разговорчивы. Обедали в отеле и с некоторой опаской поглядывали кругом. Видимо, путешествие на джонке на­гнало на них страху. Но когда до них добирались ре­портеры и они делались центром внимания прессы, то пришельцы эти начинали на перебой рассказывать о пе­режитых ими ужасах. Консульство помогало таким лю­дям поскорее покинуть Чифу и отправиться на родину.

Но один такой господин решил пожить в Чифу. Квартиру он нанял у одного из местных японцев. Когда наступил срок платежа за помещение, то жилец гордо заявил: «Не желаю ни одного цента платить подданно­му вражеской державы».

Японский консул не имел во время войны прямых сношений с нашим консульством, но через посредниче­ство одного из своих нейтральных коллег он сообщил туда о жалобе японца, хозяина дома. Тидеман возму­тился.

«Во-первых, это свинство селиться в доме у япон­ца. А во-вторых, уж раз поселился, то плати за поме­щение, а не отлынивай».

Секретарь консульства, англизированный молодой человек с мягкими и изящными манерами присяжного дипломата, получил от консула поручение уладить это неприятное дело.

«Ваш консул мне не начальство... — заявил беже­нец. — И потом, какое ему дело до того, где я живу. Плачу я деньги или нет — тоже его совершенно не ка­сается...»

Молодой дипломат вынужден был напомнить сво­ему собеседнику, что во флигеле консульства, где жи­вут казаки, имеется небольшое темное помещение, снаб­женное дверью в виде железной решетки и запираемое на крепкий замок.

Беженец увидел на своем крыльце прибывших вме­сте с секретарем двух молодцов забайкальцев. Желтые околыши их лихо, набекрень, надетых бескозырок и {94} такого же цвета лампасы ярко выделялись на темном фоне.

В те дни иностранные консула в Китае, согласно до­говорам об экстерриториальности, пользовались права­ми полицейского надзора над подданными своего госу­дарства, а также судебной властью в размере, как мне помнится, «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями».

Мрачно посмотрев на казаков, беженец заявил:

«Слушаюсь... Сейчас я заплачу деньги и отсюда уеду...»

В европейских кварталах Чифу было не много улиц. Но проходя по одной из них, наши россияне могли каж­дый день видеть фигуру какого-то господина англосаксонского типа, который, сняв для облегчения свой пид­жак, усердно выстукивал что-то на пишущей машинке, сидя у открытого окна.

В глубине комнаты можно было рассмотреть двух полуголых китайцев, которые крутили колесо типограф­ского пресса. Господин этот был редактор-издатель ме­стной газеты на английском языке. Он сочинял передовые статьи для своего листка. Направление газетки было ярко антирусское. В передовицах ее неустанно восхва­лялись военные успехи культурных, просвещенных и храбрых японцев.

Россия-матушка описывалась, как отсталая страна произвола и деспотизма. Страна варварского царизма, где господствует кнут и где само правительство орга­низует погромы.

Проживавшие в Чифу русские глубоко возмущались такого рода клеветой на нашу родину. Газетка сама по себе имела очень малый тираж, но статьи ее охотно пе­репечатывались крупными шанхайскими и тяньцзинскими газетами.

Один из служащих пароходства Восточно-китай­ской железной дороги, пожилой господин с седенькой бородкой клинышком, очень горячо принял к сердцу пи­сания газетки. Он был человек крайне нервный. По ха­рактеру он принадлежал к числу тех россиян, которые {95} всегда стремятся быть в оппозиции кому-нибудь или че­му-нибудь.

В Чифу он сделался лидером оппозиции консулу Тидеману. Прибыв в консульство с выражением мрачной торжественности на лице, он сердито заявил Тидеману:

«Наша здешняя колония глубоко возмущена статья­ми в здешней газете, и я прибыл сюда к вам от лица всех местных соотечественников наших с настоятельнейшей просьбой немедленно же напечатать в этой газете официальное опровержение всей возведенной на нашу Родину клеветы».

Тидеман, человек очень выдержанный и спокойный, ответил на это:

«Опровержение. Но ведь вы знаете, что было мно­го опытов у нас на Дальнем Востоке с такого рода опро­вержениями. Обычно они печатают их со столькими сокращениями, что весь смысл письма пропадает. А кроме того тут же с иронией и глумлением отзовутся о содержании письма. Нет, печатать опровержения — дело бесполезное.

Но вы успокойтесь, дорогой мой, — продолжал Ти­деман, — я уже что-то по этому поводу сделал, а имен­но, я только что побывал у этого самого редактора-издателя и подробно переговорил с ним обо всём. Следите за газетой и смотрите, что он будет печатать зав­тра и после завтра».

На другой день русские читатели газеты были очень удивлены. Нападки на Россию почти совсем прекрати­лись. Японию, правда, похваливали, но меньше, чем раньше. Еще один номер газеты — в нем еще ярче стала видна разница с прежними писаниями.

Наконец, газета вышла с передовицей такого со­держания: «Нельзя не иметь в виду, что Россия сра­жается сейчас с Японией не только за свои права на Дальнем Востоке... Она стоит на страже интересов всей белой расы...»

Газета сделалась руссофильской.

«Скажите пожалуйста, Петр Генрихович, — спра­шивали Тидемана, — каким образом удалось вам всё это устроить?..»

{96} Консул улыбнулся.

«Видите ли, — сказал он. — Шестая великая дер­жава — пресса — очень неравнодушна к звону презрен­ного металла. Газетку я попросту купил». — «Ну, а сколько же всё это стоило?»

— «Да он заломил сначала две тысячи шанхайских долларов. Говорил, что японцы тысячу ему предлагали... Ну, а сошлись на восьмистах».

 

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{97}

ПЕРЕД КОНЦОМ ПОРТ-АРТУРА

18-го июля японцы двинулись в наступление на Волчьи горы и имея превосходство в артиллерии, бук­вально засыпали наши позиции. Несмотря на два месяца блокады, вследствие остановки на Зеленых горах, пози­ции на Волчьих горах еще не были готовы, и не были устроены ходы сообщения между рядами 3-х ярусной обороны. Не встречая почти противодействия нашей сла­бой артиллерии, японцы развили невероятную силу огня тяжелых орудий по свежим окопам и буквально сметали наши части; здесь были роты, понесшие только убитыми от 60 до 80%.

18-го июля наши части оставили Волчьи горы и отошли в самую крепость и только на самом пра­вом фланге кольца обороны оставили еще две выдви­нувшиеся вперед высоты, Дагушан и Сагушан, на кото­рых задержались несколько наших батальонов, и кото­рые было решено не сдавать без боя.

22-го июля японцы открыли огонь по самой крепо­сти Порт-Артур, сначала из двух 6-ти дюймовых ору­дий, которые стояли глубоко в их расположении против нашего правого фланга, а 25 июля начали усиленную бомбардировку позиций Дагушана и Сагушана. На обеих этих горах с нашей стороны было два батальона и 3 охотничьих команды, уже совершенно потрепанных в предыдущих боях, и на самой позиции 8 пушек.

Японцы же только одну гору Дагушан атаковали в составе це­лой 11-й дивизии. А каково было сопротивление наших частей, достаточно будет сказать, что когда японцы, использовав мертвое пространство, в 7 час. вечера 26 ию­ля хлынули густыми массами на правый фланг Дагушана и хотели отрезать остальные части, то 10 рота 16-го полка под командой капитанов Верховского и Курковского одна бросилась в атаку на охватившие фланг два {98} полка японцев в штыки и легла в этом неравном бою до последнего человека.

Капитан Курковский и 138 стрелков были убиты, но задача исполнена. Японцы, видя нечело­веческое упорство, отхлынули назад, и остальные роты успели отойти, унося с собой оставшихся в живых изра­ненных стрелков и ее командира. Этим геройским делом 26 июня и заканчивается период обороны Порт-Артура и начинается его тесное обложение. К этому же времени эскадра получила распоряжение прорваться во Влади­восток и, выйдя 28 июля из внутреннего рейда, встрети­лась с эскадрой японцев. Я не беру на себя задачи опи­сания и разборки этого исторического боя, но могу сказать, что часть эскадры вернулась в Порт-Артур и, вследствие выяснившейся невозможности дальнейших действий нашего флота, команда и часть морских орудий и пулеметов, а также технические части, как прожекто­ра, были перевезены на сухопутный фронт, оставшиеся же на судах орудия действовали перекидным, через го­род, огнем по позициям японцев.

Тогда же были сформированы морские десантные батальоны, которые своей лихой работой прославились и покрыли себя славой на линии сухопутной обороны.

Подойдя к веркам крепости, японцы решили взять ее открытой силой, но ряд атак на наши позиции центра был неудачен. 3-го августа генерал Ноги прислал пар­ламентера с предложением сдать крепость, но собранный генералом Стесселем совет отклонил это предложение, а 6-го августа японцы начали артиллерийскую подго­товку штурма и в тот же день перешли в наступление, направив после ряда демонстративных атак нашего за­падного фронта, главный свой удар в центр наших по­зиций, против Орлиного Гнезда. Начался первый штурм Порт-Артура.

Первые дни японцы наступали густыми колоннами, думая массой задавить защитников крепости.

Строгая дисциплина, суровый военный закон, фана­тизм и личная доблесть японцев приводили к тому, что японские батальоны, неся невероятные потери, всё же доходили до цели своих атак, хотя бы в составе несколь­ких человек и схватывались с нашими в штыки.

{99} В моем кратком обзоре невозможно описать всё то, что творилось под Орлиным Гнездом в дни с 6 по 11 августа включительно, дни сплошного, беспрерывного боя. Скажу одно, что доблесть была проявлена как с одной, так и с другой стороны. Два редута, №№ 1 и 2, на которых в то время сосредоточивался бой, много раз переходили из рук в руки, и в результате этого семидневного побоища японцы только овладели разру­шенным фасом этих редутов, а внутренний остался в наших руках.

Свыше 25 тысяч потеряла японская армия во время августовского штурма и выиграла всего два небольших фаса двух передовых редутов, на остальных же уча­стках в руки японцев не досталось ни одной пяди.

Еще во второй половине сентября специальные ко­манды китайцев убирали по ночам разложившиеся гру­ды японских трупов на участках редутов, где наши са­перы под начальством полк. Рашевского вели инженер­ные работы и где можно было ходить только затыкая нос паклей с керосином.

Нам тоже не дешево обошлись эти дни. Почти 50 офицеров легло под Орлиным Гнездом, и около 2¹/₂ тысяч стрелков, артиллеристов и матросов десант­ных рот было убито. Некоторые роты понесли потери до 80%, а сформировавшаяся из вернувшихся в строй ра­неных и из других мест стрелков 10-ая рота 16 полка к утру 11 августа вновь потеряла весь состав полностью, при чем оба ее новых командира были убиты.

Отчаявшись взять Порт-Артур открытой силой, японцы решили начать минную войну, и уже 12 августа повели тихую сапу под укрепления, сразу в нескольких участках восточного фронта крепости, а через месяц в Порт-Артур с сухопутного фронта полетели 11-ти дюй­мовые снаряды, верх совершенства в технике артилле­рии того времени. Эти снаряды производили страшно разрушающее действие, а главное угнетали морально в виду полного бессилия с нашей стороны для противо­действия этой артиллерии. С момента августовских боев японцы вообще ни на минуту не прекращали огня по крепости.

{100} С началом минной войны на восточном фронте кре­пости, японцы пытались еще несколько раз захватить Порт-Артур с открытой силой и перенесли свои действия на западный фронт крепости. Так, 13 сентября они ночью, без всякой подготовки, бросаются в атаку на Плоскую Гору — подступ к Высокой Горе, и только не­вероятное геройское сопротивление наших войск спаса­ет положение.

Когда японцы с невероятной яростью бросились на Плоскую гору, в бой брошены были последние резервы (если их можно так назвать) — нестроевые роты и ко­манды легко раненых и выздоравливающих. И вот доб­лесть этих людей, этих «нестроевых» обозных и писа­рей спасает положение и Плоская Гора вновь остается за нами.

13 ноября японцы открыли усиленную бомбарди­ровку фортов, а взрыв заложенной под фортом № 2 мины, послужил сигналом для 4-го штурма крепости. Японская армия была пополнена целой дивизией (7-й), тем не менее все атаки на наши укрепления были к 3 часам отбиты. В конце ноября японцы перебрасывают свои действия на западный фронт крепости, 23-го нояб­ря они начинают штурм Плоской и Высокой Горы — Ма­лахов курган Порт-Артура.

С обеих сторон были проявлены нечеловеческие усилия. Японцы отлично понимали значение Высокой Горы, и всю мощь удара направили сюда. И наше коман­дование понимало ее значение. Но при распланировке крепости Высокой Горе не придавалось особого значения, вследствие чего на ней были окопы, проложенные толь­ко уже во время самой осады.

Неоднократно окопы эти переходили из рук в руки. Выбитые японцы открывали тогда безумный огонь всей своей артиллерии по залитым кровью и заваленным тру­пами окопам. Генерал Ирман верхом на коне много раз водил наши части на японцев, под ним было убито не­сколько лошадей. Но несмотря на всё геройство наших частей, Высокая Гора 26 ноября была окончательно взя­та японцами.

Для участников обороны Порт-Артура стало ясно, {101} что дни его сочтены. Через два дня японцы открыли из своих 11-дюймовых мортир огонь по нашим кораблям, стоявшим во внутреннем рейде, и корректируя точно стрельбу с Высокой Горы, в течение нескольких дней утопили лучшие остатки нашего флота. А тут еще но­вый удар разразился над нами: во время посещения фор­та № 2 был убит генерал Кондратенко.

События начали развиваться всё интенсивнее: япон­цы заканчивали свои постройки по закладке мин. 5 де­кабря ими был взорван форт № 2, 15 декабря — форт № 3; 16 декабря японцам удалось устроить страшный по силе взрыв укрепления № 3 — весь гарнизон в составе 6 рот со всеми офицерами и командиром форта погиб. Японцы немедленно начали жесточайший огонь из всех своих орудий по всему центру нашего восточного фрон­та. Окопы взрывались от массы снарядов. Люди, исто­щенные цынгой, раненые по нескольку раз, голодные, без патронов, ложились сотнями от массы сыпавшегося на них металла и умирали на своих местах, а заменить убывших было некому.

Порт-артурцы бились в предсмертных судорогах, — каждый понимал, что после 11-месячных нечеловече­ских усилий, можно удержаться еще только несколько часов. Генерал Стессель послал к японцам парламен­теров.

Я не могу обойти молчанием одной небольшой, но очень существенной детали. Вскоре после начала тесно­го обложения Порт-Артура японцы начали стрелять по нашим госпиталям. Особенно пострадали госпиталя, рас­положенные в Новом городе, № 10 и № 6, причем по­следний был разбит до основания, похоронив под сво­ими остатками и бывших в нем больных и много врачеб­ного персонала.

Увидев в этих обстрелах госпиталей особую систе­му, представитель Русского Красного Креста Балашов поехал парламентером к японцам и заявил там протест на их действия. Ему ответили, что русские госпиталя расположены около таких мест, которые имеют боевое значение для японцев, как например, мельница, {102} банк и т. п., а госпиталя попадают случайно под обстрел. Японцы предложили, чтобы больных сосредоточили в каком-либо районе, не имеющем стратегического значе­ния, и тогда японцы обещают туда не стрелять.

В ре­зультате всех больных сосредоточили в районе бывших казарм. Эти казармы были видны японцам, и когда там водрузили флаг Красного Креста, действительно, ни один японский снаряд туда не был пущен.

В заключение еще несколько слов о продовольствии Порт-Артура. С течением времени рационы всё больше сокращались; введено довольствие войск кониной и ос­лятиной, но и этого мяса давали лишь полфунта в не­делю на человека. Хлеба не было, были лишь маленькие запасы зерна, но в Порт-Артуре была всего одна мель­ница, работавшая только по ночам и то осторожно, при­чем она едва могла дробить зерно. Из этих давленых зерен выпекалось подобие хлеба, но большею частью они употреблялись в болтушку-суп, который сдабривался остатками переваренного прогорклого подсолнечного ма­сла из портовых запасов. Бинты для перевязок перемы­вались и шли по несколько раз; ваты не было, ее заме­няли пенькой, которую получали от расплетания морских концов, что делали сами больные, которые владели ру­ками.

Считаю своим долгом сказать о беззаветной службе и доблести всего медицинского состава: врачи, сестры Красного Креста и добровольцы проявляли настоящее геройство.

Вот вкратце картина той обстановки, в которой на­ходился Порт-Артур накануне своего падения. В нерав­ной, но честной борьбе, облитый жертвенной кровью за­щитников пал Порт-Артур.

 

Полковник

П. В. Ефимович

{103}

«МАЛЕНЬКАЯ СЕСТРИЧКА»

Вспоминаются мне парадные проводы, на которых вся наша семья была героем дня.

В начале осени 1903 года, по главной улице гор. Екатеринослава, под военный оркестр, окруженная со всех сторон огромной толпой, шла рота с моим отцом — штабс-капитаном Анатолием Александровичем Топольским во главе. По собственному желанию шел папа на защиту Порт-Артура, в случае войны, о которой силь­но поговаривали в Екатеринославе. Кажется, единствен­ный экипаж с мамой и нами, тремя девочками (мне было 10 лет, Леле — 8 и Ларочке — 2 года) следовал рядом с ротой и, казалось, что весь город смотрит только на нас и говорит только о нас.

На вокзале были открыты царские покои и там вся знать города и высшее офицерство провожали папу с шампанским. Под музыку и громовое «ура!» поезд дви­нулся. И только тогда мы поняли, что уезжает папа, уезжает, быть может, навсегда. Смотря на плачущую маму, заплакали и мы — дети.

Жизнь наша без папы скоро вошла в обычную ко­лею. Я училась во 2-м классе Мариинской женской гим­назии, сестра ходила в Детский сад. Мама всегда была занята и, кажется, сильно тосковала. Жили мы в постоянном ожидании папиных писем, и с мечтой, что вот-вот папа напишет, чтобы мы ехали к нему. Письма от папы получались почти ежедневно. Из них мы узнали, что Порт-Артур — крепость; европейская часть — Но­вый город, только отстраивается, но правительственные учреждения, несколько магазинов, казармы и даже муж­ская и женская гимназии уже функционируют; что папа был уже в гимназии и ему обещали принять меня без {104} экзаменов в тот же 2-й класс; что папин полк помещен через бухту на т. наз. Тигровом Хвосте, где уже по­строены и казармы и офицерские квартиры; что много семей офицеров уже приехало, т. к. ни о какой войне и слуху нет. Решено было, что мы выедем, как только меня отпустят на Рождественские каникулы.

С нами должны были ехать еще две девочки: Вера 14 лет, и Варя 9 лет. За ними был прислан человек, но их отец (кажется, инженер Шварц) просил маму взять их с собой во 2-ой класс, т. к. присланный Алексей и наш денщик Казимир поедут 3-м классом.

Дорога была для мамы (с 5 детьми!) и трудной и опасной, но для нас, детей, очень интересной. Не обо­шлось и без приключений. В Иркутске была пересадка, и нам нужно было ждать около двух суток. Помести­лись мы в привокзальной гостинице, взявши два номера, один наверху для нас, а другой внизу для Казимира и Алексея. Но маме почему-то показалось, что хозяева и сама гостиница подозрительны, и она решила обоих на­ших «телохранителей» положить у нас в номере. Ночью мама проснулась и почувствовала ужасный угар. Еле до­ползла она до форточки, кое-как открыла ее и стала бу­дить Казимира и Алексея. Но они лежали, как мертвые. Бросилась к двери — она оказалась запертой на замок снаружи. В ужасе мама снова бросилась к нашей «за­щите» и вскоре, благодаря воде и свежему морозному воздуху, привела их в чувство. Стали стучаться в дверь — никого. Пришлось выломать дверь и среди ночи, в ужасный мороз, перекочевать на вокзал и остаться там до прихода поезда. Тяжел был и переезд на санях по замерзшему Байкалу. Как ни были мы закутаны, всё же настолько перемерзли, что не могли сами вылезть из саней и плакали от боли, когда нас отогревали на станции.

Встреча была самая трогательная, не только со стороны папы, но и офицеров и их немногих семейств. В этот день в папиной квартире перебывали почти все офицеры полка, а вечером устроили в нашу честь «бал» в полковом собрании (в одной из казарм). Барышень в {105} полку было только две: Ниночка Биденко и Верочка Скрыль, да и молодых танцующих дам было немного. К моему восторгу и меня посчитали за барышню и уго­ворили маму позволить и мне остаться до конца вече­ра. Правда, я выглядела старше своих лет и танцевала хорошо. Никогда, кажется, мне не было так весело, как в этот первый день нашего приезда.

На следующий день папа повез меня в гимназию. Между Тигровым Хвостом (где мы жили) и Новым го­родом ходил катер через незамерзающую бухту, пере­возя туда и обратно и служащих, и рабочих, и учащихся. Гимназия — длинное одноэтажное здание, разделенное на две половины (мужская и женская), находилась в нескольких кварталах от пристани, на свободной, чуть возвышенной площади.

В ней мне всё нравилось: и вни­мательное и ласковое отношение учителей и наш огром­ный светлый класс, в котором было всего 6-8 парт и столько же учениц, и широкие свободные коридоры. Па­па оставил меня, сказав, что за мной всегда будет при­езжать и отвозить меня Казимир (наш денщик). Но не долго я проучилась в так мне понравившейся школе. На третий или четвертый день по моем поступлении я проснулась ночью от ужасного грохота, хотела было встать, но решила, что это гроза, закрыла уши подуш­кой и снова заснула. Утром мама сказала, что была «учебная тревога» и что папа ночью ушел, позабыв вложить в кобуру револьвер.

Когда мы подошли к пристани, катера еще не бы­ло, и я заметила необычайное оживление среди публики. Все о чем-то говорили, спорили, слышались слова «вой­на», «японцы». Я стала прислушиваться, но тут подо­шел катер, и я постаралась сесть поближе к разговари­вающим. Вскоре я поняла, о чем говорили и отчего вол­новались: началась неожиданно, без объявления, война. Японский флот бомбардировал наш. Слышались и такие слова: «Продали Порт-Артур, продали, а теперь перережут нас, как кур!» Мне это как-то особенно хорошо запомнилось, — должно быть сильное впечатление про­извело. Надо сказать, что и вообще вся эпопея нашей {106} порт-артурской жизни запомнилась как-то ярче и яс­нее, чем многие события, происшедшие в более зрелом возрасте.

Не доходя до гимназии, Казимир повернул обратно, т. к. мама просила его поскорее вернуться. В гимназии тоже было неспокойно; все волновались и говорили поч­ти о том же. Учащихся было меньше, чем всегда. На первом или на втором уроке вдруг послышался свист и ужасный грохот; потом опять свист...

Снаряды где-то разрывались, казалось, совсем близко. В школе началась паника. Прибегали взволнованные взрослые, разбирали ребят; уходили и учителя, захватив с собой по несколько ребят; (живущих поблизости от них), и через полчаса гимназия опустела. Остались только сторож с женой и я. Пережила я не мало тяжелых часов за этот день. За мной никто не приходил.

Не получив завтрака в школе, я, должно быть, бы­ла очень голодной.

Изредка появлялась жена сторожа, утешала меня, говоря, что через бухту сейчас ни одна даже шампунька не решится переплыть. И действитель­но: всё чаще и чаще снаряды ложились в бухту, подни­мая огромные и широкие фонтаны воды. Но меня было трудно успокоить. Я знала теперь, что ночью было на­падение, что, может быть, японцы где-нибудь высади­лись и дерутся... А папа даже без револьвера, и утром не вернулся... наверное его убили! Может быть, и в наш дом попал снаряд и никого уже нет в живых... Ходила я как маятник по коридору, но не плакала. Уж слишком большое и тяжелое накатилось на меня и подавило.

Только под вечер вдруг послышались тяжелые шаги в коридоре. Пришел, наконец, за мной Казимир. Броси­лась я к нему: «Что папа, мама, дети, живы?» Как гора с плеч скатилась, когда услышала, что все живы и невредимы; задержался он, т. к. обходил бухту вокруг, долго бродил и проваливался в воду, не зная хорошо дороги. «Идемте, барышня, скорее, а то барыня очень заволнуется о вас!» И пошли мы с ним опять в обход бухты. Снаряды всё еще подымали водяные столбы в бухте, и заходящее солнце расцвечивало их всеми {107} цветами радуги. Но было не до любований красотой, т. к. каждый летящий снаряд, казалось, летит прямо на нас. Сначала я храбро шагала за Казимиром, торопясь до­браться домой до наступления темноты; но чем дальше, тем труднее становилось идти. Конец бухты был мелок и покрыт льдом и серой кашей снега. Лед проваливался и ноги попадали или в воду, или в снежную кашицу. Казимир предлагал понести меня, но я отказывалась; всё же в 2-3 местах он перенес меня, даже не спраши­вая. К дому подошли, когда была уже совершенная ночь. С тех пор я больше не ходила в гимназию, да она, кажется, тогда же и закрылась.

Ожидали с минуты на минуту высадки японцев и осады Порт-Артура. В городе и окрестностях была па­ника; кто мог — старался поскорее покинуть город. На вокзале постоянная давка; вагоны переполнены; едут не только в багажных вагонах, но и на открытых платформах. Уезжают больше женщины с детьми. Но в дороге многие дети погибли от холода.

В один из первых дней войны папа предложил маме вернуться в Екатеринослав, но мама решительно отказалась. Папа настаивал, говоря, что ради детей мама должна уехать и не рисковать нашими жизнями. Тогда мама сказала: «Чему быть, того не миновать. И какая уж у нас будет жизнь без тебя?.. А если уж уми­рать, то умрем все вместе. А может быть, Господь и сохранит нас всех. Да и не доехать мне одной в такое время, с такими малышами, как Ларочка и Леля. И мо­жет быть, я здесь смогу быть полезной и нужной не только тебе, но и другим».

Разговор этот велся при мне, и я, как старшая, при­нимала в нем большое участие. Наконец, нам удалось уговорить папу не настаивать больше на нашем отъезде. Вскоре мы переехали в Новый город и мама записалась добровольной сестрой милосердия в 10-й запасной го­спиталь, но пробыла там недолго. Этот госпиталь был почти исключительно для офицеров, а потому и служеб­ного персонала, а в особенности добровольных сестер было больше, чем достаточно. В солдатских же {108} госпиталях сестер не хватало. Мама узнала, что в помещении той гимназии, где я начала учиться, находится 7-й за­пасный солдатский госпиталь и поступила туда.

С тех пор, как японцы отрезали Порт-Артур, с про­довольствием становилось всё хуже и хуже. В Новом городе все магазины и рестораны закрылись. Многим негде было столоваться.

Мама успела сделать кое-ка­кие запасы, а потом обходились теми пайками, которые получали от полка. Мама с Казимиром, почти во всё вре­мя войны, как-то умудрялись из пайков, полудохлой ко­нины или мясных консервов, приготовлять и вкусно и сытно. Поэтому мы никогда не садились за стол одни. Наш Казимир в это время был незаменим. Он прекрасно готовил, но, главное, уходя почти ежедневно на «реког­носцировку», раздобывал у китайцев то, что другие до­стать не могли. Помогали ему и денщики наших почти постоянных нахлебников: офицеров, сменившихся с позиций, батюшки и капельмейстера, Илюши Пинуса (талантливейшего молодого скрипача, которого впослед­ствии мама крестила и он попал капельмейстером в один из придворных оркестров в Петербурге). Приходили к нам все, — голодные душевно и телесно.

В первые месяцы бомбардировки были только с мо­ря, но зато стреляли большей частью двенадцати-дюймовками. Такая «пулька», попадая в дом, разрушала его или совсем, или большую его часть, убивая людей даже не осколками, а напором воздуха от разрыва. Но часто эти «чемоданы» и совсем не разрывались, зарываясь глубоко в землю, или пробуравливали насквозь дом, оставляя большие круглые дыры-окна. Таких «раненых» домов делалось всё больше и больше; а под нашим госпиталем (бывшей гимназией) лежало таких «удоволь­ствий» целых два, постоянно угрожая взорваться. Пом­ню наш первый ужас, когда недалеко от нас разорвался такой снаряд у самых окон дома, в котором жила доволь­но большая семья, собравшаяся вся вместе в комнате, около которой разорвался снаряд.

Молодая девушка, сидевшая в качалке у окна упала на пол без головы, а куски ее головы с мозгами и длинными волосами были {108} отброшены к противоположной стене, где они прилипли. Вся семья была убита, и больше напором воздуха, чем осколками. Вскоре такой снаряд попал и в конец на­шего двора. Стекла, конечно, все вылетели, но никто из нас не пострадал. Пришлось переменить квартиру. Поселились мы напротив казармы и хлебопекарни. С ут­ра до поздней ночи слышались оттуда стуки молотов. То разбивали подмоченную, а потом высохшую и пре­вратившуюся в камни муку, из которой потом выпекали хлеб для всего гарнизона. Пользовались и мы этим хле­бом, и так привыкли к нему, как и к постоянным бомбардировкам, что уже не казалось ни неприятным, ни страшным.

С моря обстреливали, чаще всего, ночью. Первая, обыкновенно просыпалась Ларочка и довольно спокойно заявляла: «Оптять понцы стеляют». Если мама видела, что под обстрел попал наш район, она наскоро одевала нас и мы бежали к блиндажам, находившимся в 1-1½ кварталах от нас, и там мы отсиживались, пока японцы не умолкали или не переменяли район обстрела.

Вспоминается мне, как я в первый раз пришла в госпиталь. Я была вообще большой фантазеркой и меч­тательницей. С самого начала войны я всё мечтала о каком-нибудь подвиге храбрости или милосердия. Хоте­лось что-то сделать, чтобы быть полезной для многих. Просилась помогать маме в госпитале, но мама отказала. Придумав какой-то предлог, я прибежала в госпиталь и стала спрашивать маму. Мне указали на одну палату и сказали, что она, вероятно, там. Я робко вошла в нее. В три ряда кровати и почти все заняты больными.

Не видя мамы, я стала подходить к больным и раз­говаривать с ними. Один из больных с крайней кровати вдруг громко позвал меня: «Маленькая сестричка, а ма­ленькая сестричка, ну-ка, подь-ка ко мне и поговори со мной!» Эта данная им мне кличка «маленькая сестрич­ка» так и привилась ко мне, и с тех пор все меня так и называли, чем я была несказанно горда. Поговорив немного с позвавшим меня, я показала ему захвачен­ную мной книжку рассказов и предложила почитать.

{110} Читала я довольно громко, т. к. видела, что и другие слушают с большим удовольствием и интересом. Вошла мама, когда я кончала рассказ и слышала, как благода­рили меня больные и как просили почаще приходить и читать им. Кто-то из больных попросил воды и по­править ему подушку. Я довольно ловко это сделала. Принесли в это время обед, и мама разрешила помочь ей покормить больных. Придя домой, мама рассказала обо всём папе.

Затаив дыхание я ждала, что сейчас «по­падет», но папа сказал: «Ну что ж, пускай ходит и помогает, чем может, если у нее такое появилось жела­ние. Думаю только, что старший врач скоро выпрово­дит ее из госпиталя». С тех пор я всё чаще и чаще ста­ла приходить в госпиталь, стараясь выполнять все просьбы больных и помогать маме: перестилала посте­ли, кормила слабых, меняла белье и компрессы, мерила температуру и читала больным. Сестер явно не хватало, и мама вскоре получила в свое заведывание 8 палат, из которых одна, самая большая, была дезинтериков. С ними работа была особенно трудная, грязная и ответ­ственная, и мама почти не пускала меня туда.

Ей помога­ли только фельдшер да один или два санитара из выздоравливающих. Мама разрывалась, и тут уже сама стала просить меня помочь ей то в том, то в другом. Полюбили меня и раненые, и я часто замечала, что при моем появлении у многих лица как-то светлели, они на­чинали улыбаться и подзывать к себе, хоть поговорить с ними. Подружилась я и с фельдшером (Шмидтом), хорошим и знающим работником, но большим лентяем и любящим выпить.

Как-то он предложил мне (а может быть я и сама напросилась) помогать ему при перевяз­ках в палатах. От первой увиденной мною раны мне стало очень нехорошо: затошнило, закружилась голова, но потом всё это постепенно прошло, и ни кровь, ни запах от гниющих ран на меня не действовали. В другой раз Шмидт спросил меня: «Хотите спасти руку одному солдату? У него перебиты сухожилия и рука не дей­ствует; но если сейчас начать массировать ее хотя бы по полчаса в день, — она отойдет. У меня самого на это {111} времени нет, да и возиться с ним приходится много и уговаривать; больно ему, и он не дает. А жалко парня!»

Я, конечно, согласилась и просила Шмидта меня по­учить, как это делать. Но стоило только дотронуть­ся до руки несчастного Ивана, как он закричал, заплакал и заявил, что пусть лучше останется без руки, но терпеть такую боль он не может. Шмидт плюнул и хотел уйти, но я попросила его подождать немного, а сама сбегала к маме, выпросила у нее ключ от шкапа, где хранились перевязочные средства, папиросы и вино (было пожерт­вовано каким-то магазином и хранилось для самых экстренных случаев). Налив рюмку вина и стащив 20 па­пирос, я снова подошла к Ивану и стала его уговаривать. Пропустив чарочку и затянувшись папироской, он дал Шмидту промассировать его руку и показать мне все приемы. На другой день, повторив на Шмидте весь мас­саж, я отправилась к Ивану и той же «порцией». Иван радостно заулыбался и дал промассировать свою руку, почти не крича.

Мой неумелый массаж ему больше по­нравился и он сказал, что от таких ручек ему почти совсем не больно. Кажется, через неделю, он стал шеве­лить пальцами, а через две — и всей рукой, и радовался, как ребенок, что у него будет опять «живая рука». Ко­нечно, радовалась с ним и я; и не знаю, кто из нас больше.

Забыла сказать, что больше всех в госпитале я бо­ялась и избегала старшего врача. Он казался мне суро­вым и сердитым. Я боялась, что он прогонит меня, ска­зав, что здесь не место для таких еще девочек. И, как нарочно, я вечно попадалась ему на глаза и всегда за каким-нибудь делом, которое я не могла бросить, чтобы куда-нибудь спрятаться от него. Но он молчал, и я де­лалась всё храбрее. Как-то перед вечером прибежал са­нитар за мамой. Был большой бой, и раненых навезли видимо-невидимо. Мы с мамой чуть ли не бегом броси­лись в госпиталь. Уже на крыльце сидело и лежало мно­го раненых. Из-под дверей текла лужа крови, стекая по ступенькам. Вестибюль весь был завален ранеными; на носилках были только немногие, большинство же {112} лежало прямо на полу.

Стон, смрад и невыносимый запах крови, смешанный с мокрыми шинелями и грязным те­лом и бельем. Работала я с мамой в полутемноте (из-за затемнений), сдирая или разрезая шинели, мундиры, белье, снимая сапоги и приготавливая и отправляя не­счастных в перевязочную и операционную. Чуть не ра­стянулся, наткнувшись на меня, стоящую на коленях и раздевающую раненого, старший врач; чмыхнул носом, но и тут ничего мне не сказал, — и стал отдавать распоряжения, кого отправить в операционную, а кого пе­ревязать здесь же и устроить в коридоре на полу. На другой или третий день старший врач застал меня в палате за довольно сложной перевязкой. Случилось так, что я, услышав стон и крик в одной из маминых палат, увидела метавшегося раненого с завязанной головой и глазом. Он стал молить меня перевязать его, т. к. в глазу у него, как будто, огонь. Я побежала отыскать кого-нибудь, чтобы его перевязали, но все были заняты в перевязочной с новыми ранеными. Я вернулась и про­сила его подождать и потерпеть, пока кто-нибудь из врачей или сестер освободится; но он стал сам с себя срывать бинты. Что было делать? И я решилась. Бы­стро принесла из шкапа всё, что требовалось для про­мывки раны и перевязки, разбинтовала ему голову, про­мыла по всем правилам, как учил меня Шмидт, ужасно загноившуюся рану вместо глаза, и на голове; и когда всё очистила, то заметила, что в ране что-то торчит.

Осторожно раздвинула и нажала рану и вдруг оттуда что-то шлепнулось в тазик, что-то тяжелое. Оказалось, половинка шрапнельной пули. Больному сразу стало лег­че, перестало жечь и болеть. Уже при конце перевязки меня застал старший врач. Душа у меня ушла в пятки при виде его, но я потом расхрабрилась и подробно ему рассказала, почему и как я сделала перевязку и извлекла осколок. Он осмотрел повязку, улыбнулся и сказал: «Ну, что ж, такое время: скоро «маленькая сестричка» док­тором станет!» А обратясь к маме добавил: «Я запишу вашу Галю добровольной сестрой милосердия. Она ра­ботает не хуже, если даже не лучше, многих взрослых».

{113} Через несколько дней в приказе по гарнизону мы прочли, что Галина Топольская зачисляется доброволь­ной сестрой милосердия в 7-й запасный госпиталь. А месяца через два мы снова прочли в приказе о награ­ждении меня серебряной медалью на станиславской лен­те с надписью «За усердие».

Такую же медаль получила и мама, только значительно раньше. Потом она была представлена и к золотой (кажется) на георгиевской ленте. Со дня моего зачисления я регулярно стала посещать госпиталь, оставаясь иногда с мамой даже на ночные дежурства. Считала я себя очень храброй, но панический страх к мертвецам так и не могла в себе перебороть, проходя (при ночных обходах) по коридо­рам, где, обыкновенно, до утра оставляли умерших за ночь.

Никогда я не могла забыть один случай, от кото­рого и возник этот страх. Один из офицеров, Осипов, проводивший почти всё свободное время у нас и счи­тавшийся нашим другом, отправляясь на передовые позиции, забежал к нам проститься. Мама всегда его осо­бенно жалела, т. к. он ужасно тосковал по своей жене и маленьком сыне. Прощаясь, он вдруг снял с себя крест и попросил маму, если она только вырвется из Порт-Артура, разыскать его жену и сказать ей, как он тосковал по ней, а сыну передать крест и его благосло­вение. На другой день мы узнали, что он убит и его труп находится в покойницкой нашего госпиталя.

Ма­ма послала меня за спиртом, ватой и бинтом в госпи­таль, а сама с Казимиром направилась в покойницкую — маленькую китайскую фанзу. Взяв всё, что велела мама, я тоже пошла туда же. Открыв дверь, я замер­ла на пороге: прямо передо мной стоял Осипов, смотря на меня страшными, остеклевшими глазами; высо­кий, он показался мне великаном, почти упираясь голо­вой в потолок фанзы, с лицом, как меловая маска, с растопыренными руками... вот схватит. Невероятный ужас напал на меня, такой ужас, когда ни вскрикнуть, ни двинуться не можешь...

Очнулась, когда подошла ко мне мама, взяла всё принесенное и отправила домой.

{114} Оказалось, что труп настолько закостенел, что его по­ставили, чтобы разрезать сзади полушубок. Казимир подпирал его сзади, а мама разрезала. Вот почему я их сразу и не увидела.

Были и трагикомические случаи, когда я «из гордо­сти» не пожелала кланяться несшемуся прямо на нас снаряду, и мама почти сорвала с меня юбченку, чтобы притянуть к земле и защитить... своей накидкой. Шли мы с мамой в госпиталь и были еще недалеко от наше­го дома, когда начался обстрел нашего района. Только что мы свернули с дороги и пошли между большими кучами щебня, как послышался свист приближающего­ся к нам снаряда. Снаряд (6 или 9-дюймовый), действительно, разорвался на дороге в 3-4 шагах от нас, обдав нас щебнем, под кучей которого мы притаились, при­крывшись накидкой, которая, пожалуй, и спасла нас от... насыпавшегося на нас песка и мелкого щебня.

Отрях­нувшись, мы перебежали дорогу и спрятались в глу­бокой амбразуре окна, наблюдая за нашим домом и пе­режидая окончания бомбардировки нашего района. Но вот опять режущий свист и бомба падает как раз у окна детской, в которой мы оставили Лелю и Лару. Ма­ма ахнула, схватилась за голову и присела; я же сорва­лась с места и вихрем понеслась к нашему дому. У воронки я чуть задержалась, но поняв, что бомба не разорвалась, вбежала в дом. Пробежав коридор, детскую я столовую, я нашла сестренок в кухне, мирно сидевших за столом и строивших с Казимиром домики из карт.

Но вот опять режущий звук, невероятный грохот, звон разбитых стекол, падающих камней и... тишина... И вдруг голос мамы, бледной, как смерть, еле стоящей на ногах: «Вот... видишь, я говорила тебе, что ты когда-нибудь попадешь под снаряд... вот тебя и... убило!..» Истеричное рыдание закончило несуразные слова, но мама, видно, скоро взяла себя в руки и прижала всех нас к себе. Потом уже она рассказала, что видела, как я остановилась у воронки, — и не видела что я вошла в дом. Снаряд упал рядом с первым, оба взорвались, {115} повыбивали почти все стекла, разрушили часть стены. Пришлось опять менять квартиру.

Вот и тут судьба или «его величество случай» спа­сли нас всех; а сколько раз папу на передовых позициях обходила смерть! Вот, например, один из случаев. Сме­нившись, папа вышел со своей ротой из окопов и дви­нулся в город. И вдруг вспомнил, что забыл в блин­даже какую-то бумагу. Хотел было послать за ней сол­дата, но раздумал и побежал сам. И только вскочил в блиндаж, как послышался грохот. Бомба разорвалась как раз на том месте, где за каких-нибудь несколько секунд стоял папа. Половина роты была уничтожена.

Всех случаев не опишешь, когда явно судьба нас щадила. Меняли мы еще и еще квартиры, выезжая не­вредимыми и оставляя искалеченными разрушенными только квартиры.

Японцы придвигались всё ближе и ближе к городу. Уже по открытым местам города нельзя было ходить, — японцы обстреливали их из винтовок. Город засыпали снарядами. Вечный грохот до того стал привычным, что когда вдруг наступила тишина, все почувствовали ка­кую-то неловкость, ходили как потерянные, хотя еще не знали, что это означает.

Порт-Артур был сдан неожиданно. Еще ночью гро­хотали японские пушки и молчали наши (снарядов уже не было). На рейде, кажется, сжигали какие-то суда, но смотря на бледное зарево на небе, высказывались в сотый, а может быть, и в тысячный раз, ни на чем не основанные предположения, что вот, наконец на выруч­ку Порт-Артура идет русский флот и это зарево озна­чает его бой с японским флотом. А на утро жуткая, томящая тишина. Яркое солнце осветило и позолотило сопки, и мы заметили, что они все покрыты движущи­мися красными точками, как муравьями. То были япон­цы. Сначала прошел слух, а потом и подтвердился, что город сдан. По городу стали ходить патрули японцев, но войска в город не впускали. В городе был полный по­рядок. Всех русских военных, еще, кажется, ночью раз­оружили и отвели в лагеря за несколько верст от {116} города. Папа с позиций так и не заходил домой. Мама совсем растерялась, не зная, что с папой и что всех нас ждет.

Потом выяснилось, что поговорить с нашими плен­ными можно, но добраться туда трудно, т. к. никаких перевозочных средств нет. Не помню, где и как, но две верховых лошади я раздобыла и упросила делопроизво­дителя нашего госпиталя поехать со мной. Верхом (вер­нее, на дамском седле, которое подарил мне папа еще в начале войны) я ездила хорошо. Научилась я этому и на­практиковалась там же, в Порт-Артуре, и лошадей совер­шенно не боялась и страшно любила. Найти лагерь с наши­ми пленными было не трудно, а доехать и того легче.

Папу вызвали к проволоке и мы с ним всё выяснили и обсудили. Мы должны ждать, пока нас (женщин и детей) отправят сначала в Дальний, а потом в Япо­нию. Оттуда нас повезут в Шанхай, где мы и должны ждать папу. Из Шанхая мы уже все вместе поедем в Одессу.

С падением Порт-Артура и кончается, собственно, моя порт-артурская эпопея «маленькой сестрички». Но моя работа в госпитале не осталась невознагражденной. Императрица Мария Феодоровна, узнав обо мне, велела зачислить меня на свою стипендию в Смольный институт, а сестру в Одесский; но мама просила не разъединять нас и определить обеих в Одесский. Потом нас перевели в Иркутский институт, где стоял папин 27 Сибирский стрелковый полк.

Во все «табельные дни» мне было ведено надевать свою порт-артурскую медаль. Единственная из всех вос­питанниц, сначала Одесского, а потом Иркутского ин­ститута, шла я в институтскую церковь с ярко выделяю­щейся медалью на красной станиславской ленте на бе­лой пелеринке. А потом начинались бесконечные расспро­сы и просьбы рассказать «что-нибудь» из порт-артурской жизни. И это иногда бывало тяжелее, чем «ухажи­вать за ранеными», но зато запомнилось так, что многое из того давнего прошлого свежо и по сей час.

Добровольная сестра милосердия

Г. А. Твердовская (рожд. Топольская)

{117}

ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА А. В. ФОН ШВАРЦА

Глава I

ВСТРЕЧА С ГЕНЕРАЛОМ КОНДРАТЕНКО.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Незадолго до войны я познакомился с одним гене­ралом, тогда лишь скромным начальником дивизии, ко­торому судьба готовила стать в скором времени одним из замечательнейших русских военноначальников послед­него времени.

Это был генерал-майор Роман Исидорович Кондратенко.

Вероятно, в конце декабря 1903 г., а может быть, в начале января 1904 года, я получил в Талиенване те­леграмму от Начальника инженеров области, генерал-майора Базилевского, в которой мне сообщалось, что на другой день, проездом из Ляояна в Порт-Артур, прибу­дет на Гзиньчжоускую позицию начальник 7-й Восточ­но-Сибирской стрелковой дивизии генерал-майор Кондратенко, и предписывалось встретить его там и сопро­вождать при осмотре позиции.

Он был в форме Генерального Штаба, среднего ро­ста, носил небольшую бороду и малороссийские усы и смотрел добрыми, карими, сразу вызывавшими распо­ложение глазами.

Зародившаяся между нами с первого взгляда вза­имная симпатия сохранилась до самого конца его жизни. Оказалось, что еще по пути из Петербурга к месту {118} назначения, Роман Исидорович, изучая карты оценил большое стратегическое значение Гзиньчжоуской пози­ции и хотел проверить впечатление путем личного осмот­ра, о чем и послал с дороги телеграмму в Порт-Артур.

Мы исходили позицию вдоль и поперек в сопровож­дении командира 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, полковника Н. А. Третьякова и пришли к одному заключению о громадном значении ее в обороне полу­острова, и так как уже усиленно поговаривали о воз­можности войны, то и о необходимости ее укрепления в возможно скорый срок.

Прибыв в Порт-Артур, ген. Кондратенко сейчас же подал по начальству докладную записку, ходатайствуя о том, чтобы немедленно приступить к укреплению по­зиции.

Утвердительное решение последовало 25 января, и в тот же день я получил телеграмму, предписывавшую мне явиться на другой день, 26 января, в Порт-Артур к Начальнику инженеров.

Я прибыл в Порт-Артур около 3 часов пополудни.

Проезжая со станции в дом Начальника инженеров, я видел стоявший во внутреннем порту японский паро­ход, а извозчик объяснил мне, что ожидают войну, и что пароход прибыл, чтобы забрать японцев, которых в го­роде было много. Далее, в самом городе обращало на себя внимание, что большинство японских магазинов было заперто, а на дверях некоторых красовались боль­шие надписи по-русски: «Я испугался и уезжаю».

По улицам быстро двигалось много японцев на из­возчиках, в рикшах или пешком; чувствовалось тревож­ное настроение.

Генерал-майор Базилевский, Начальник инженеров крепости и области, объяснил мне, что решено немедлен­но начать работы по укреплению позиции временными укреплениями, что я назначен руководить работами, и что я должен завтра же получить необходимые карты, материалы и средства и затем отправиться на позицию и приступить к работе.

До вечера мы говорили о всяких подробностях {119} работы. Генерал оставил меня ночевать у себя, после 11 ча­сов мы легли спать; наши комнаты были рядом и мы еще долго разговаривали. Я до сих пор сохранил в памяти одно из его поучений: «Чтобы быть хорошим инженером, надо строить не только хорошо, но и дешево».

Около 12 час. ночи я стал уже засыпать, но сильный пушечный выстрел заставил меня очнуться, за ним по­следовал второй, затем третий.

Я окликнул генерала и спросил: «Что это значит? Уж не объявлена ли война?»

«Да нет... Это ничего не значит. Какая там война. Я двадцать лет на востоке, и каждый год перед весной го­ворят о войне... Ничего не будет... Это, вероятно, учеб­ная стрельба береговых батарей... Спите спокойно».

Однако, заснуть мы не успели, — в кабинете гене­рала затрещал телефон, генерал бросился туда, через минуту возвратился, сказав, что его немедленно вызы­вают во дворец Наместника.

Он пробыл там недолго и возвратившись сказал мне, что слышанные нами выстрелы были взрывы мин, бро­шенных японскими миноносцами в суда нашей эскадры, стоявшие на внешнем рейде, что несколько судов по­вреждено, и что Наместник отдал приказ о выступлении всех войск гарнизона из казарм на линию сухопутной обороны. Однако, это могло быть исполнено только око­ло трех часов ночи.

В мою комнату доносились приветствия солдат. То генерал Стессель на площади пропускал перед собой вой­ска и здоровался с ними, объявляя о начале войны.

Так началась Русско-японская война в ночь с 26-го на 27-ое января 1904 года...

Тогда много говорили в обществе и в народе о неподготовленности, в какой были застигнуты наш флот и крепость. В таких случаях всегда ищут виновных, но всегда совсем не там, где их следовало бы искать. Так, усердно распространялся слух, что морские офицеры не находились на своих судах, а на берегу, так как командующий эскадрой вице-адмирал Старк, якобы, давал на берегу бал и все офицеры были приглашены... Слух {120} этот абсолютно ложный! Никакого бала в эту ночь не было и большинство офицеров-моряков были на своих судах.

Но на эскадре, действительно, не были приняты над­лежащие меры предосторожности от минной атаки, что произошло потому, что никто ни в Петербурге, ни на месте войны не ожидал, а мысль о возможности начала ее путем предательского нападения и в голову никому из русских военных начальников не могла придти.

Их понятия о чести и морали, в которых мы были воспитаны и служили, совершенно исключали возмож­ность подобного способа начала войны. Это был закат старых рыцарских приемов войны и боя, смененных коварством и предательством. В военном искусстве началась новая эра.

Как началась, протекла и кончилась Русско-япон­ская война, уже известно всем и достаточно изучено. Есть однако, некоторые детали, о которых раньше не­удобно было говорить, теперь же вполне возможно. Ин­тересно также выяснить, что выиграли японцы, прибег­нув к коварству. Действительно, и флот и крепость, как уже было замечено, не находились в состоянии готовно­сти, чтобы отразить неожиданное нападение: так, на су­дах не были поставлены противоминные сети, и все ко­рабли носили установленные огни и внутренние их по­мещения были иллюминованы, разведка была послана только дальняя, поэтому обстановка для неожиданного нападения была исключительно благоприятной.

При таких условиях результат атаки должен был быть гораздо более значительным, чем то, что было до­стигнуто, так как ни один корабль не был потоплен, и были повреждения только у двух броненосцев и крейсе­ра, и если даже принять во внимание, что такое же пре­дательское нападение было произведено в Чемульпо и вывело из строя один крейсер и одну канонерку, то всё же результат не был так велик, чтобы из-за него стои­ло прибегать к коварству и навсегда запечатлеть в исто­рии за собою это качество.

Русская эскадра была ослаблена и на время лишена {121} активности, однако, на конечном результате войны это не отразилось — конечный результат, склонившийся в пользу Японии, был следствием Ляояна, Мукдена, Цуси­мы, и других проигранных нами боев.

Таким образом, несомненно следует признать, что японцы в своих первых расчетах ошиблись, и атака на русскую эскадру или была организована недостаточно умело, или же выполнена плохо.

Но не было ли других способов достигнуть резуль­тата гораздо более действительного?

Да, нужно признать, что обстановка в крепости бы­ла такова, что сама крепость могла быть легко захваче­на со всем гарнизоном и со всем, что в ней было. Ее сухопутная линия обороны состояла из фортов и бата­рей в расстоянии от двух с половиной до пяти верст от города. Все укрепления еще не были закончены, а ба­тареи не были вооружены. Гарнизона ни на одном укреп­лении не было, никакой охраны линии фортов не суще­ствовало, равно как не было охранения впереди линии фортов. Только на фортах были установлены часовые.

Между тем впереди правого фланга этой линии, примыкавшего к морю и на расстоянии всего 1-1½ верст находилась вдававшаяся внутрь бухта Taxe, глубокая и укрытая от взоров с укреплений. Корабли могли под­ходить там близко к берегу.

Подобных мест, весьма благоприятствующих вы­садке, было в ближайших окрестностях крепости не­сколько. Высадка, произведенная в этих местах в течение ночи, не могла быть никем замечена, так как наблюде­ния за бухтой не существовало, и возле этих мест не было никаких жилых поселков, жители которых могли бы уведомить и донести; вследствие этого несомненно, что высадка, начатая с заходом солнца, была бы к по­луночи окончена, и так как все войска гарнизона спали в своих казармах мирного времени в центре города, то, высадившись, японцы прибыли бы к линии фортов на несколько часов раньше, чем гарнизон узнал бы об этом. Форты были бы уже заняты, когда с другой стороны подошли бы защитники крепости.

{122} За занятием сухопутного фронта немедленно по­следовало бы занятие приморского, тогда флот, нахо­дящийся на открытом рейде, лишился бы последней поддержки и неизбежно должен был бы направиться в открытое море. Был ли он готов к бою с ожидавшим его там противником?

Неизвестно с достоверностью, но думаю, что этого не было.

Известно, что береговые батареи в момент нападе­ния японцев не были готовы к бою и не могли открыть огня вследствие того, что в компрессорах орудии не было масла...

Во всяком случае, даже если флоту удалось бы дойти до Владивостока, то захват крепости сам по се­бе был бы действием гораздо более важным, чем по­вреждение двух броненосцев и крейсера. Этот пример еще раз показывает, как серьезно и вдумчиво нужно отно­ситься к составлению планов войны и отдельных опера­ций ее и не прельщаться легким по первому взгляду и кажущимся блестящим по результатам, а на самом деле не приносящим даже и десятой доли того, что ожида­лось.

 

Глава II

НА ФОРТУ №3

По возвращении в Порт-Артур я был назначен на форт № 3 для производства инженерных работ на этом форту и на промежутке вправо до редута № 1.

В мое ведение входили также возвышенности не­посредственно в тылу форта Скалистый Кряж и так называемая Митрофаньевская гора.

Форт № 3 не был вполне закончен, так как ни его бруствера, ни гласис не представляли правильных и примененных к местности насыпей. Обеспеченное сооб­щение с левым кафром не существовало и непосред­ственно за гласисом находилось мертвое пространство, ниоткуда не обстреливаемое. В течение лета я всё это {123} привел в порядок, и на стрелковых брустверах устроил козырьки, дававшие возможность стрелять, находясь под защитой от шрапнельного огня.

Эта деталь впослед­ствии была принята в фортификационных уставах ар­мий всех государств; также приняты были две меры для уничтожения мертвого пространства впереди фор­та, для чего у подошвы гласиса была построена солид­ная траншея, хорошо соединенная с тылом, т. е. с фор­том; на высоте (вправо от форта), отделявшейся от форта оврагом, я построил на обратном скате высоты батарею на два полевых орудия, они остались совер­шенно невидимыми с форта и могли хорошо поддержи­вать влево форт № 3 и вправо редут № 1.

Чтобы еще лучше замаскировать это укрепление, названное «открытый капонир № 1», я окрасил все на­сыпи и передний склон его под цвет окружающей ме­стности.

Это не было мое изобретение, а научил меня кра­сить землю один из моих десятников, рассказавший мне, что на Архангельской железной дороге некоторые под­рядчики, вместо того, чтобы шерновать выемки, окра­шивали их и никто из начальства, проезжая мимо, не замечал. Я сейчас же применил это для маскировки, и это имело успех настолько, что позже этот способ был принят, как обязательный, и в Москве была учреждена Инженерным ведомством особая школа маскировки, где занимались усовершенствованием этого метода.

В гарнизоне форт № 3 находилась 7-ая рота 25-го Стрелкового полка дивизии генерала Кондратенко; ко­мандир роты капитан Петр Иванович Булгаков был ко­мендантом форта. Кроме роты пехоты, находились че­тыре 6-дюймовые пушки в 120 пудов — установленные посредине форта на батарее, несколько возвышавшейся над бруствером. В кофрах находились шесть небольших, 47 м/м. пушек Гочкиса, данных моряками, ими заведывал лейтенант Королев, он же ведал минными работами во­круг форта.

Медицинская помощь на форту организована не была, и поэтому, по моей просьбе на форт прибыл и {124} поселился там ветеринарный врач Авроров, большой спе­циалист в своем деле. Он случайно застрял в Порт-Артуре, не имея никаких обязанностей, пожелал помочь гарнизону и, за неимением настоящих врачей, добро­вольно поселился на форту. Авроров пробыл там всю осаду, завоевал симпатию всего гарнизона. Во время боя делал перевязки, а в остальное время упражнялся в стрельбе по японцам, которых замечал с брустверов форта. Пробыл он на форту до конца осады. По оконча­нии войны вернулся в Читу, продолжал свою службу в Ветеринарном ведомстве, во время одной из работ в лаборатории он заразился и умер. Это был один из очень скромных и никому неизвестных, но настоящих героев, единодушно оцененный всем гарнизоном.

Форт № 3 входил в состав так называемого Во­сточного фронта крепости, начинавшегося у берега мо­ря и кончавшегося укреплением № 3 Курганной бата­реей у долины реки Лунже. По ту сторону этой долины начинался Западный фронт крепости, и впереди у вхо­да в долину находилась группа укреплений, составляв­шая Северный фронт.

В начале августа японцы подошли к крепости и об­ложили ее, окружив кольцом укреплений от бухты Луи­зы до бухты Taxe. Как только окончили установку ору­дий, начали бомбардирование линии фортов. С первого же дня бомбардирования наибольшая сила огня была сосредоточена по фортам Восточного фронта № 2 и № 3 с укреплением

№ 3 и промежуточными укреплениями. Именно эти укрепления были избраны для ускоренной атаки, т. е. для штурма, который должен был последо­вать, как только сильное бомбардирование достаточно разрушит форты.

Я всё время находился на форту № 3, жил в коф­ре правого рва вместе с моим десятником Иваном Головченко, другом моего детства, поступившим на служ­бу добровольно, чтобы не расставаться со мной. Там же жил лейтенант Королев, заведующий минами, и док­тор Авроров. Две 47 м/м. пушки Гочкиса для обстреливания рва обслуживались двумя матросами.

{125} Кофр соединился потерной с убежищем для гвар­дии под бруствером напольного вала форта.

Остальная часть гарнизона помещалась в убежище под бруствером горжи.

С утра 6-го августа на форт посыпался дождь сна­рядов среднего и мелкого калибра и не прекращался до вечера. То же происходило и в следующие дни. Мы провели этот день и следующие дни в наших убежищах. Помню, что в один из этих дней на форту произошел следующий случай.

Весь гарнизон находился в убежи­ще, на валах стояли только часовой и подчасок, наблю­давшие за местностью впереди фронта; около полудня огонь противника достиг большого напряжения: снаря­ды падали на валы, на батарею и на двор форта без перерыва; я находился в убежище для гвардии, где был также и комендант форта капитан Булгаков. Вдруг при­бежал подчасок и доложил коменданту, что часовой на валу убит. Нужно было немедленно назначить другого.

Начали жаловаться: «Сумно мне». Я понимал и объяснял, обратился к солдатам с воззванием: «Кто хо­чет идти?» На вызов никто, однако, не ответил. Комен­дант повторил его второй и еще третий раз, и все мол­чали. И вдруг из толпы раздался голос: «Я, ваше вы­сокоблагородие». Из толпы протискался вперед и стал перед Булгаковым солдат. Он был еврей.

К вечеру на форту загорелись деревянные блин­дажи от шрапнели. Мой десятник Якимов немедленно бросился туда и, несмотря на град снарядов, падавших вокруг, потушил пожар, не дав ему распространиться, а сам остался совершенно невредимым, что было сво­его рода чудом. Я представил его к Георгиевскому кре­сту. Несколько дней спустя, он пришел ко мне и стал жаловаться: «Сумно мне». Я понимал и объяснял на­строение и душевное состояние моих людей, понял, что ему необходим отдых и послал его на работу в одно из наиболее безопасных мест; он проработал там несколь­ко дней и соскучился по мне, пришел на форт навестить меня, был более спокоен и бодр. Когда он должен был возвращаться на свою работу, я поручил ему зайти по Дороге в убежище начальника Восточного фронта {126} генерала Наденна и передать ему мой рапорт. Якимов от­правился. Когда он пришел к блиндажу начальника от­ряда, генерал отдыхал, и Якимов присел у блиндажа; в это время высоко над ним разорвалась японская шрап­нель и одна пуля попала Якимову в спинной хребет — он был убит на месте.

(Дальше добавленно ldn-knigi – о евреях-солдатах в русской армии:

«Солдаты-евреи на праздновании еврейской Пасхи в 1905 г. Даже во время русско-японской войны военнослужащие-евреи были обязаны проводить отпуск только в "черте оседлости". По официальным оценкам, в 1880-1909 гг. в российской армии проходили службу 425 тысяч евреев.»

http://www.friends-partners.org/partners/beyond-the-pale/rus_captions-koi/36-9.html

 

«Иосеф Трумпельдор (1880 - 1 марта 1920 года)

Как хорошо умереть за Родину!
Эту фразу произнес (или она ему приписана) 1 марта 1920 года в еврейском поселении Тель-Хай смертельно раненый Иосеф Трумпельдор - офицер российской императорской армии, Георгиевский кавалер, участник обороны Порт-Артура. Но он имел в виду не огромную страну Россию, которую защищал еще его отец Зеэв (Владимир) Трумпельдор, николаевский солдат, и он сам, призванный в 1902 году в российскую армию и вступивший добровольцем в Восточно-Сибирский полк, отбывавший в Порт-Артур.

Трумпельдор стал первым евреем, получившим в царской армии офицерский чин. Это была награда за героизм, проявленный им при обороне Порт-Артура в 1904 году. Тогда же он лишился левой руки и был взят в плен...»

«..Трумпельдор родился на Кавказе в 1880 году в семье кантониста. С неравноправием евреев он впервые столкнулся, когда после окончания гимназии из-за процентной нормы не был принят в университет.

Подготовившись, он экстерном сдал экзамены и получил диплом зубного врача. Тем временем началась русско-японская война. Трумпельдор пошел на фронт, где проявил мужество и отвагу.

В результате ранения во время знаменитой осады японцами Порт-Артура он потерял левую руку. Выйдя из госпиталя, он потребовал, чтобы его снова послали на передовую, и добился этого.

Трумпельдор удостоился высоких боевых наград (Четыре Георгиевских креста — два золотых и два медных и офицерского звания — вещь для еврея в царской России небывалая, и после войны был зачислен студентом юридического факультета Петербургского университета...» Из - И. Маор «Сионистское движение в России»

http://ldn-knigi.narod.ru/JUDAICA/MSionist.zip ldn-knigi)

 

После бомбардирования, продолжавшегося несколь­ко дней, последовал штурм укреплений Восточного фрон­та. Несколько раз японцы достигали укреплений в про­межутке между фортами №№ 2 и 3, овладевали ими и двигались дальше к Китайской стенке, но здесь их отби­вали окончательно и они отходили назад.

Всеми войсками Восточного фронта командовал ге­нерал-майор Митрофан Александрович Надеин, началь­ником его штаба был капитан генерального штаба Федор Васильевич Степанов. Они жили в блиндаже за Митрофаньевской горой, названной так в честь генерала Надеина.

Однажды перед вечером, едва окончился штурм этого дня, я получил на форту приказ генерала Надеи­на, в котором мне сообщалось, что штурм японцев на редут № 1 отбит, редут остался в наших руках и мне приказывалось отправиться туда и исправить все раз­рушения, причиненные во время штурма... Взяв с собою Ивана Головченко и двух сапер, я вышел из форта и, обогнув форт Скалистый Кряж, направился к проходу в Китайской стенке, чтобы оттуда пройти прямо в ре­дут № 1. В момент, когда я уже был близко к выходу в Китайской стенке, я заметил влево сидящего на камне человека. В темноте не мог разглядеть, кто сидит, но подойдя поближе узнал капитана Степанова. «Куда вы идете?» — спросил он. Я ответил. «Как? Да ведь там японцы!» — и он объяснил мне, что выбить японцев не удалось, но что ночью будет предпринята контратака, которую он подготовляет.

Я был чрезвычайно поражен этим случаем... чудом Бог спас меня от величайшего несчастья — попасть в {127} плен. Если бы, проходя мимо Степанова, я повернул не влево, а вправо, я не заметил бы его и, продолжая мой путь, попал бы прямо к японцам и, несомненно, был бы убит или взят в плен, и при этом никто бы не знал, что я попал на редут, выполняя приказ, и могли бы объ­яснить всё очень плохо.

 

Контратака ночью не удалась... японцы продвину­лись несколько вперед и укрепившись там, стали обстре­ливать тыл форта № 3. На Булгакова это произвело впечатление, что японцы хотят штурмовать форт с ты­ла, и, не долго думая, он сжег мост через горжевой ров форта и этим прекратил его сообщение с центром кре­пости.

Я был в эту ночь на работах в промежутке между фортами и ничего об этом не знал. На рассвете, возвра­щаясь с работ на форт, я с моими людьми подошел ко рву и мы чуть не упали в него, т. к. моста не оказа­лось, а только четыре длинных деревянных балки, об­горевшие и почерневшие. С разгона мы чуть не свали­лись в ров. Между тем японцы, заметив нас, стали об­стреливать ружейным огнем. Осталось одно: быстро перебежать по обгорелым балкам с надеждой, что не рухнут под нами. Так и сделали: балки оказались еще достаточно прочными и мы достигли входа на форт благополучно, хотя и под близким огнем противника.

На другой день я получил приказ: немедленно вос­становить сообщение форта с тылом, построив новый мост. Я был очень озабочен, так как построить мост на виду у японцев и под постоянным и непрекращающимся огнем было достаточно трудно. Однако, выполнить при­каз нужно было немедленно. Придумывая разные спо­собы наиболее безопасной работы, я остановился на мы­сли, что необходимо помешать японцам видеть нашу работу, что было бы единственным способом выполнить ее. Тогда с наступлением темноты, я приказал одному саперу проползти по дну рва на другую его сторону, вбить там в дно рва столб и прикрепить к нему конец брезента, другой конец которого оставался на внутрен­ней стороне; когда это было выполнено, брезент натя­нули вертикально и образовался занавес через всю {128} ширину рва, скрывший от японцев место постройки. Неко­торое время они еще стреляли, а затем, не видя цели, прекратили огонь, и мы построили мост в полной без­опасности и без потерь, никто из моих сапер не был убит, ни даже ранен. Генерал Надеин представил меня за эту работу к награждению орденом Св. Георгия 4-й степени.

Августовский штурм Восточного фронта крепости кончился полным триумфом защитников Порт-Артура. Японцы были отброшены во всех пунктах. Тогда они начали против этого фронта т. н. постепенную атаку, т. е. приближение посредством траншей, а открытую атаку перенесли на Западный фронт против гор Угло­вая, Плоская и Высокая.

Против приближения японских траншей к форту № 3 я всячески боролся также при помощи контрапро­шей, которые строил впереди и по сторонам форта, осо­бенно мне помогал открытый капонир вправо от форта. Тем не менее к середине августа японские траншеи по­дошли уже к подошвам гласиса фортов №№ 2 и 3.

15-го сентября я весь день провел на работах на промежутке и хотел уже возвратиться на форт, как неожиданно явились ко мне два матроса, обслуживавшие пушки в кофре, где я жил. Они рассказали мне, что противник, подойдя минной галереей к наружной стене кофра, взорвал мину и обрушил часть стены и открыл таким образом вход в кофр, причем сообщение кофра с фортом по потерне было завалено обломками стены. Видя неизбежное занятие кофра, матросы решили вы­браться из него через амбразуры, то есть небольшие отверстия в стене, в которые входят дула пушек. Не понимаю, как могли они пролезть через такие узкие от­верстия. Непостижимо, как, — но это им удалось, и они прежде всего прибежали ко мне, чтобы сообщить о взятии кофра; они знали, что у меня был деревянный ящик куда я складывал мои документы и расписки в израсходовании денег; не будучи в состоянии вытащить ящик, они разбили его, документы сложили в мешок и {129} принесли мне, понимая, что документы эти мне очень важны.

Узнав о взятии кофра, ген. Надеин приказал мне перейти с форта в его блиндаж, т. к. хотел иметь при себе советника по инженерной части.

На форту № 3, чтобы выжить японцев из занятого ими кофра, решили набить потерну соломой и, заложив выход в убежище, зажечь ее; дым, ища выхода, должен был наполнить кофр и выкурить японцев. Так и слу­чилось, но японцы сейчас же воспользовались этой иде­ей и стали выкуривать нас, но не безвредным дымом, а мышьяковистыми газами. Вследствие этого мы потеря­ли часть потерни, но зато энергично защищали часть, оставшуюся у нас, так что борьба в этой подземной галерее продолжалась больше двух месяцев. Подобная же борьба происходила в подземной галерее на укреплении № 3 и на форту № 2.

Это были первые в истории войны образцы приме­нения простых и ядовитых газов. Подробно эта герои­ческая борьба описана мною в моих книгах, посвящен­ных обороне Порт-Артура.

На соседнем форту № 2 происходила еще более ге­роическая борьба на поверхности дворика форта и в его рвах.

Овладев кофром на форту № 3, японцы пытались перейти ров и атаковать бруствер форта, но все их по­пытки были отражены; тогда оставалась только мин­ная война, к которой они и прибегли, направив три га­лереи под бруствер форта и выводя их под дном рва. Работа эта очень медленная и кончилась только в се­редине декабря.

Глава III

СМЕРТЬ ГЕН. КОНДРАТЕНКО

В памяти моей сохранился один эпизод, имевший для крепости громадное значение. Это — смерть генера­ла Р. И. Кондратенко, происшедшая 2 декабря 1905 г. на форту № 2.

{130} Впечатление, произведенное на всех, без исключе­ния, доблестных и верных долгу защитников, было ужас­но. В крепости не было ни одного офицера, ни солдата, ни матроса, ни жителя города, которые не знали бы его деятельности. Мне редко приходилось встречать людей, до такой степени привлекавших к себе всеобщие симпа­тии. Причиной этого было то, что в нем сочетались иск­реннее и сердечное отношение к другим, ровный и спо­койный характер; большая благожелательность в отно­шении всех, кто к нему обращался с какой-либо просьбой, совершенное отсутствие честолюбия; большая личная храбрость, и наряду с этим большая скромность; большой такт в обращении с равными и подчиненными; сдержанность и полное отсутствие вспыльчивости; глу­бокое понимание долга перед Родиной и неутомимость в выполнении его; сохранение полного спокойствия в раз­гаре боя и совершенное пренебрежение опасностью.

Вот те характерные черты, что я отметил при моих с ним встречах и разговорах во многих случаях. Глав­ное в нем — была его большая доброта в отношении других: он всегда охотнее прощал, чем порицал, и каж­дый, в чем-либо виноватый, но не услышавший от него упрека или порицания, глубоко оценивал его такт, чув­ствовал свою вину еще больше, еще глубже, а к нему проникался еще большим уважением.

Офицеры видели в нем замечательного во всех от­ношениях начальника, служившего им образцом в вы­полнении всех обязанностей в бою, вне боя и в отноше­нии других. У многих являлось желание подражать ему и все без исключения проникались к нему чувством безграничного уважения и преданности. Я думаю, что в крепости не было ни одного офицера, который хоть на минуту замедлил бы выполнение отданного генералом Кондратенко приказа, так все были проникнуты созна­нием целесообразности приказа.

Солдаты, прежде всего, ценили в нем большого на­чальника, снисходившего к ним и лично знавшего мно­гих из них, не видевшего в них лишь нижних чинов, обязанных исполнять его волю без рассуждений, а лю­дей, преследующих одну с ним цель — служить Родине, {131} и лишь нуждающихся в его личном примере и ласковом одобрении, чтобы совершить подвиг.

Никогда не забуду одну картину на Зеленых Горах: Кондратенко приказал контратаку. С большим подъемом бросились вперед все части. С одной ротой шел сам генерал; пришлось взбираться по подъему, все устали и генерал тоже. Приказал остановиться, лечь всем вокруг него, да поближе к нему, приказал курить; отдохнули, вскочил генерал, бросился снова вперед и все, как один, за ним.

Легко понять, что чувствовали к нему люди, обык­новенно видевшие генералов лишь издали и слышавшие от них лишь сердитый окрик, или ругань, но никогда ни ласки, ни доброго обхождения. Это были просто на­чальники, от которых часто зависела судьба и жизнь солдата и которых все боялись и сторонились. В отно­шении Кондратенко этого не было, и поэтому все счи­тали его не начальником, могущим засадить под арест или поставить под ружье кого угодно, но ясно сознавали, что этот не прибегнет ни к тому, ни к другому без крайней необходимости. Они радостно улыбались, слушая его приказ, и с полным самозабвением спешили за ним, когда он вел их в бой; и тогда в душах их уже создавался тот ореол славы героя и тот нерукотворный памятник, который существовал уже тогда, когда вне Порт-Артура еще никто не знал генерала Кондратен­ко и еще не считал его героем.

При таком отношении к нему со стороны гарнизо­на крепости не мудрено, что в нем все видели ту несо­крушимую базу, на которой покоилась оборона. Никто не мог представить себе, что он может умереть, и по­этому никто не представлял себе Порт-Артура без Кондратенко. В нем было всё: душа, ум, воля, неутомимость, энергия, всё, что нужно было для существования кре­пости. И когда вдруг, мгновенно, умер он, исчезло с ним и всё, на чем держалась крепость, и она пала.

И едва совершилась трагедия на форту № 2, едва разнеслась об этом весть по крепости, все поняли, что затем последует.

Тогда началась агония крепости, настали ее {132} последние дни. Это длилось только две недели. Со мной лич­но в течение этого времени произошло следующее: я заменил подполковника Рашевского в объединении дей­ствий участков инженеров Восточного фронта.

На всех фронтах японские минные работы уже зна­чительно подвинулись вперед, и наши контрмины лишь с большим трудом боролись с ними, вследствие недо­статка инструментов и специалистов минеров.

Наиболее угрожающего положения для нас достиг­ли японские минные работы на форту № 2; в первые дни декабря голова японских галерей уже достигла брустверов форта. Многочисленные японские батареи не переставали бомбардировать порт, разрушая его всё больше и больше. В предвидении неизбежного взрыва бруствера и штурма форта, который за ним последует, гарнизон соорудил из обломков посредине форта вто­рую линию обороны.

В 2 часа пополудни 4/17 декабря японцы к обыч­ному обстрелу фронта присоединили сосредоточенный по нем огонь 11-дюймовых гаубиц. Взрывом одного сна­ряда, упавшего у входа в офицерский каземат, было ра­нено три офицера; три других снаряда упали на кухню и довершили ее разрушение; затем был контужен ко­мендант форта капитан Мицкунас и ранено 15 солдат.

 

Капитан Кроун, бывший ранее комендантом форта и раненный 2 дня назад, немедленно прибыл из госпи­таля и занял место коменданта. Вечером генерал Фок, назначенный приказом ген. Стесселя начальником су­хопутной обороны крепости, желая знать положение минных работ противника и наших, особенно на форту № 2, вызвал меня к себе на квартиру для доклада. Я изложил ему положение вещей, равно как и те меры, которые, по моему мнению, надлежало принять немед­ленно. Считая, что головы японских галерей уже про­никли под бруствер и можно было ожидать с часу на час их взрыв с последующим обвалом бруствера, я на­ходил, что мы можем остановить их дальнейшее дви­жение только заложив на бруствер два булевых колод­ца и взорвав их немедленно. Я считал необходимым {133} прибегнуть к этой мере на основании следующих со­ображений:

1) Этот взрыв не вызовет паники в гарнизоне и предупредит взрыв горнов противника.

2) Если противник услышит нашу работу, он дол­жен будет немедленно взорвать свои горны, но так как мы будет их ждать, то не будем захвачены врасплох со всеми неприятными последствиями.

Я просил для этого соответствующего приказа На­чальника обороны, но генерал Фок, выслушав меня, не принял решения и ответил только словами: «Несомненно, это прославило бы нашего минера».

Я отлично понимал, что нам необходимо взять ини­циативу в минной войне в свои руки, чтобы лишить японцев возможности подготовить штурм, но вследствие неприязненных отношений с Начальником обороны, не считал возможным действовать без приказа, и поэтому явился к генералу Горбатовскому, Начальнику Восточ­ного фронта, и доложил ему мои соображения. Однако, генерал Горбатовский не пожелал принять решения без совета с Начальником инженеров крепости полковником Григоренко. Вследствие этого, вечером, того же 4-го декабря, в блиндаже генерала Горбатовского состоялся совет, был принят мой план действий и решено на дру­гой день, 5 декабря, заложить и взорвать булевые ко­лодцы. Однако, противник предупредил нас, и на дру­гой день взорвал свои горны, а затем произвел штурм форта и овладел им.

 

Генерал-Лейтенант

А. В. фон-Шварц

{135}

ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО

Назначенный, после гибели «Петропавловска» в Штаб крепости для технической связи с флотом, я на­чал, естественно, с моего представления Начальнику обо­роны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артил­лерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Шта­ба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник - LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечат­ление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время во­енного совещания в столовой, полной штаб-офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондра­тенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совер­шенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:

— Вас-то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. По­дождите немного, мы скоро кончим.

{136} По мере его краткой речи я чувствовал, как какая-то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) гене­ралом и мною, неизвестным ему совсем молодым офице­ром. Я был к тому же весьма моложав и в штабе кре­пости старые офицеры прозвали меня «лейтенант Мич­ман».

Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:

— Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.

На мой ответ, что я из морской семьи, что со сто­роны личных отношений с командным составом не бу­дет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хо­тят, — Кондратенко ответил:

— Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем-нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди — будь это рота или даже ба­тальон, — саперные инструменты, перевозочные сред­ства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с рекви­зициями.

Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутрен­ний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.

Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:

— По приказанию генерала Кондратенко... и никогда не только не встретил ни малейшего возра­жения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с от­рывными листами и карандаш были единственными {137} канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.

Мне пришлось затем обратиться к генералу за ука­заниями или советом не более 5-6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очаро­вания и с новым приливом энергии.

Скажу, что начальник его штаба подполковник Ге­нерального Штаба Науменко, со своими умными, серьез­ными глазами, видевшими, казалось, что-то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила да­леко за пределы его официальной власти.

Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем несколь­ких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и об­ширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и прояв­лял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.

Только один раз — и то случайно — мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, — где-то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими ку­старниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой «Цейс» я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и бес­порядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно-механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется {138} знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и про­двигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда-то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики «ура». Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.

Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.

 

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{139}

АДМИРАЛ МАКАРОВ

Было это зимой 1885-86 гг. Макаров, получивший в командование «Витязь», приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Ар­тиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики манев­рирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрель­бе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско-японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми бы­ли немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).

Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловы­ми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два боль­ших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фи­гура отца на вертящемся табурете, что-то рассказы­вающего и по временам водящего по экрану бамбуко­вой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на ог­ромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гу­вернантки через полуоткрытую дверь.

Что меня зачаровывало, это не борода — в те вре­мена бороды процветали, — не Георгий, но золотые ак­сельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блес­ком под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом — глаза, спокойные, проницательные, источни­ки магического излучения; взгляд их, как конус света {140} волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо перено­силось в какой-то неведомый и легкий мир.

Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завт­ракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опу­стился призрак бесчестия, который необъяснимо пресле­довал меня долгие годы.

Помню, как разговор зашел однажды о полуброне­носном крейсере «Адмирал Нахимов». На вопрос Мака­рова, что отец думает о его постройке, последний от­ветил, что наконец-то нашелся человек, убедивший ми­нистра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с ли­нейными батареями. В моем полудремотном воображе­нии слово «тип», которого я, конечно, не понял, оли­цетворялось в приземистую башню, подобную шахмат­ной туре, на верхнем ободе которой написано «Адмирал Нахимов». Тура обвита толстой, непрерывно развивав­шейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем «тип» странным образом делался толще и толще. Нако­нец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл «башенного типа» (связанного с именем Нахимова), превращавше­гося постепенно в будущий... дредноут. Эти изображе­ния до сих пор сохранились в моей памяти.

«Нахимов» долго оставался единственным предста­вителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых «Рюрика», «Рос­сии», «Громобоя», или уязвимых и столь же нелепых монстров: «Победа», «Ослябя», «Пересвет».

Русский флот превратился в японской войне в бо­гатейшую коллекцию образцов. Неудобство было толь­ко в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, {141} маневрировать совместно, чтобы использовать всё могу­щество их артиллерии.

Не помню, чем был занят в начале похода, но ока­зался, естественно, на мостике при приближении момен­та начала эволюции. Мы где-то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.

Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интер­валы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, ка­тятся куда-то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая кар­тина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически дви­гаться, являя подобие какой-то фантастической кару­сели.

Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:

— Где же моя эскадра?

В это мгновение откуда-то появляется стайка го­лубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мо­стиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, про­сиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:

— Смотрите, ваше превосходительство, — голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:

— Единственное утешение.

Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.

Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Зо­лотой Горы, что миноносец «Страшный» далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. «Баян» посылается на помощь. Броненосцы {142} лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что «Страшный» погрузился; затем, что «Баян», по-видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:

— «Баян» поставлен в два огня.

Всеобщая тревога усиливается. Но «Петропавловск» уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытяги­ваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с «Баяном», уже идущим в на­шем направлении. Семафор адмирала:

— Почему оказались поставленными в два огня?

Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:

— Поставил себя в два огня, чтобы иметь возмож­ность использовать огонь своей артиллерии.

— Какая безумная храбрость! — восклицает ад­мирал и мгновение подумав:

— Но какой умный маневр!

 

Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа «Паллады», носящих име­на богинь, введенный в док в это время), делала ограни­ченным его участие в совместном маневрировании, — его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребы­ванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управ­ление Кораблестроения телеграмму с требованием сроч­ной отливки и отправки в Артур скорым поездом вин­тов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Глав­ного технического комитета:

«Поставить правый винт налево, левый — направо и машинам работать назад».

— Ослы, — произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических вы­ражениях.

Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адми­рал вскоре погиб.

Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим {143} ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительно­го отдела и здравым практиком.

Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Элек­трический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.

Хорошо помню внушительно установленную бата­рею с линией блестящих 10-ти дюймовых орудий, ца­рящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57-миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:

— Для чего она здесь.

— Это пристрелочное орудие.

Не понимая хорошенько, в чем дело, попросил объ­яснения и, к изумлению моему, услышал, что она слу­жит, чтобы дать высоту прицела и уклонение 10-дюй­мовым орудиям. 57-миллиметровое стреляет по данным командующего батареей, снаряд падает в воду и по его всплеску судят о перелете или недолете, вносят поправку и стреляют второй раз. Если падение недалеко от цели, то дают расстояние 10-дюймовым, бой которых бо­лее настильный, и попадание обеспечено. На вопрос, ка­ким образом можно увидеть падение 57-миллиметровых снарядов при волнении и барашках, или среди падаю­щих неприятельских снарядов, и что, наконец, дальность 57-миллиметрового не достигает и трети дальности 10-дюймового, получил ответ, сопровождаемый пожа­тием плеч, что огонь на большие расстояния против су­дов считается мало действительным. Мои вопросы были явно абсурдны, и я ретировался, хотя мне хотелось еще получить объяснение отсутствию серьезных траверсов между орудиями.

Вернувшись на судно, сообщил о виденном и {144} слышанном Мякишеву, загадочно улыбнувшемуся, а по при­езде Макарова, подполковнику Меллеру, который поче­му-то засучил рукав.

Еще о 10-дюймовой батарее Электрического Утеса. Макаров требует представления точных данных о пределах обстрела и дальности боя береговых батарей для составления соответствующей карты. К изумлению дальность 10-дюймовых показана 60 кабельтов, т. е. дальность 6-дюймовых. Те же орудия судовой установ­ки бьют на 100 каб. В чем дело? Меллер едет на ба­тарею.

Оказывается, на станках прикреплены специаль­ные приливы, ограничивающие опускание казенной части орудий. Меллер просит таблицу стрельбы. Данные до 60 каб. Почему? Это Главное артиллерийское управле­ние прислало в свое время пушки и таблицы к ним. Мел­лер берется снять приливы и пополнить таблицы.

Ужас батарейного: 1) он не знает, выдержит ли установка стрельбу под большим уклоном; 2) никто не имеет права прикоснуться к станкам без разрешения Главного артиллерийского управления и рекомендует обратиться к ген. Белому. Генерал в смятении: он не может обратиться в Главное артиллерийское управление за подобным разрешением, но адмирал волен, конечно, снестись с последним. Это потребует, однако, специаль­ного заседания какого-то комитета, на что нужно не менее месяца; необходимо также послать копии планов установок со всеми объяснениями. Из последующего разговора выясняется, что так как стрельба на большие расстояния мало действительна и может повести к чрез­мерному расходованию снарядов, то мера принята Управлением в видах «разумной экономии». На практи­ке же эта «экономия» приводит к тому, что неприятель, чтобы иметь удовольствие подвергнуться действию бе­реговой батареи, должен подойти к ней на 60 каб.; но если он хочет безнаказанно в 5 минут ее уничтожить, то ему стоит только остановиться с одним судном на расстоянии 61 каб. Во всяком случае, не может быть и {145} речи о защите порта от бомбардировки его неприяте­лем в отсутствии флота.

Макаров отправился лично на батарею и приказы­вает батарейному допустить Меллера к выполнению не­обходимой работы и дает записку, где он принимает ответственность на себя. Белый и батарейный, конечно, соглашаются. Приливы сняты в два дня, таблицы до­полнены и Меллер лично бьет из орудия на 110 каб. для успокоения батарейного и дает ему настоящий урок стрельбы.

Знаменитое «пристрелочное» 57-миллиметровое ору­дие остается, но совершенно для другой цели.

Макаров объехал вскоре, в сопровождении Мелле­ра, все приморские батареи. Только одна (капитана Вамензона) оказалась действительно подготовленной. Ее батарейный был единственным, кто был знаком с нормальным методом стрельбы по судам и знал силуэты японских судов, но это была его личная инициатива.

Невозможно, конечно, обвинять батарейных коман­диров. Достаточно было бы нескольких лекций и 2-3 практических стрельб, чтобы в общем хорошо подго­товленные к стрельбе и серьезные офицеры знали, как нужно пользоваться их оружием в борьбе с судами. Но, по-видимому, никто из высших об этом не подумал. Меж­ду тем, еще 20 лет до войны, в Кронштадте, например, батареи вели учебную стрельбу по методам флота.

На «Петропавловске» было не сто, как говорили, но 18 мин заграждений, т. е. столько, сколько можно было поставить с 2-х плотиков. Мины заграждения, в то вре­мя, составляли часть вооружения линейных кораблей. Никто никогда, ни в школе, ни на судах, о возможности детонации мокрого пироксилина в тех условиях, в кото­рых это произошло, не говорил. Наоборот, все опыты в пороховых лабораториях подтверждали их безопасность: химики считали это установленным. Запальные стаканы с шашками сухого пироксилина, необходимого для взры­ва влажного пироксилина, в непосредственном с ним {146} контакте, хранились в особом погребе, в кормовой части корабля. Нужен был какой-нибудь несчастный случай, чтобы обратить внимание специалистов (химиков или офицеров) на опасность присутствия мин на судах. Судь­бе угодно было, чтобы выбор этого случая пал на «Петропавловск» с его драгоценным грузом.

То, что произошло на «Хатцузе», где мины были заряжены некоторой разновидностью шимозы, веще­ства, детонирующего неизмеримо легче, заставляет предполагать, что и японцы об этом не думали. Во вся­ком случае, химики считали, что шимоза не может дето­нировать от пироксилина, которым были заряжены в то время все русские мины.

Только новейшие математически-физически-химиче­ские теории позволяют объяснить явления детонации (поскольку теории вообще могут объяснять природу).

Уделом Макарова было погибнуть раньше, чем он мог перейти к активной борьбе. Он, вся деятельность которого в течение десяти последних лет его жизни про­ходила под девизом: «Помни войну!» — (эпиграф всех его печатных трудов по военно-морскому делу).

Я беру на себя смелость утверждать, что он был самым современным из всех адмиралов флотов все­го мира, за исключением японского, что он оставлял далеко за собой остальных русских адмиралов. Говорю это теперь убежденно. Я не был его слепым поклонни­ком, многое в чертах его характера не гармонировало с моим

(В противоположность тому, что я испытывал по отношению Кондратенко. Но что было общего у обоих, это — предоставление широкой инициативы их подчиненным. Относительная сухость Ма­карова и подчас категоричность, объяснялись, быть может, тем, что он должен был по натуре своей, узнать того, с кем имел дело. Его отношение к Яковлеву, Мякишеву, Коробицыну, Меллеру, Шрейберу, Кроуну, Эссену, Вирену, Шенсновичу и некоторым дру­гим было иным. Но он оставался сухим, например, с Кедровым, бывшим уже около двух лет его адъютантом... Быть может, он считал нужным подтянуть офицеров в отношении интенсивности их умственной и духовной деятельности, которые были, несомненно, на более низком уровне под влиянием предшествующего режи­ма: всё критиковали, но неспособны были отдаться творческой работе.).

Но я имел возможность впоследствии, при {147} контактах с иностранными офицерами высших рангов, по­лучить подтверждение того, о чем говорю.

Надо было удивляться необычайной ясности мысли и физической выносливости в его годы. Он поднимался по штормтрапу так, как большинство из командиров не могли бы сделать. Он мог провести ночь на ногах и работать затем весь день без отдыха до позднего ве­чера.

Он был в курсе всего, что только было нового в технике и в развитии военно-морских идей. И всё это было им усвоено и подвергнуто критическому анализу. Он часто появлялся в Петербурге на весьма специаль­ных сообщениях ученых кругов и иногда выступал оп­понентом в вопросах, не имевших прямого отношения к военно-морскому делу, удивляя ученых четкостью суж­дений и проникновением в сущность вопроса.

Вот, что я знаю по поводу доклада о постановке японцами мин под Артуром (что было замечено с бата­реи Вамензона). Доклад не был категоричен. Было ска­зано, что японцы что-то делали в море, возможно, что ставили мины, т. к. некоторое время какое-то малень­кое судно шло медленно и казалось останавливающимся по временам на месте в расстоянии, примерно, мили от берега.

Направление с берега было замечено, но в до­кладе не указано. Нужно было для этого ехать на батарею.

Знаю точно ответ Макарова: «Надо утром протра­лить» (При нормальной организации службы, слова командующе­го: «надо утром протралить» должны были быть достаточными, чтобы привести в действие тралящий караван, — передача при­казания и проверка начала выполнения совершается штабом.).

Знаю, что мы все на судне были обо всём этом осведомлены и что у всех было впечатление, что мины, если это были таковые, находились поблизости от берега.

Забыл ли о минах адмирал, озабоченный судьбою {148} «Баяна», «поставленного в два огня», как говорило со­общение, и увлеченный действием, — сказать невозмож­но. Но из нас, «молодых», увлеченных непосредственным действием, никто об этой постановке не думал. Не ду­маю, чтобы об этом заботились Мякишев, Яковлев или Коробицын, ведший непосредственно корабль, иначе они, несомненно, напомнили бы адмиралу или считали, как и мы, постановку произведенной близко от берега.

Я видел, что Макаров был озабочен медленным вы­ходом кораблей из порта и часто оглядывался назад. Первое судно, шедшее за нами, было на расстоянии по крайней мере 60 каб. Я понимал заботу адмирала, ду­мавшего о несомненном приближении японцев с превос­ходящим эскадренным ходом и о наших кораблях, ко­торые около получаса не вступали в строй, хотя он уже шел полным ходом к ним навстречу. Мы не были еще в строю, когда появилась уже вся японская эскадра. Все эти моменты я хорошо помню, ибо израсходовал за это время всю катушку фотографического аппарата.

Нужно также перенестись в атмосферу того пери­ода времени. Адмирал, казалось, должен был думать за всех и обо всём сразу. Мысль всех, за редчайшими исклю­чениями, была, по причине многолетнего отсутствия тренировки, слишком инертна.

Трудно себе представить, какому умственному на­пряжению был подвергнут мозг Макарова с момента приезда в Артур. Эскадры не существовало, — были только корабли, из них три выведенных из строя. Ко­мандиры, за исключением Шенсновича, Яковлева, Эссена и Вирена были мало подготовлены к боевой об­становке. Двое из них уже подлежали смене (Кронун находился случайно на «Петропавловске». Он дол­жен был в этот день заменить командира, не помню уж какого броненосца. Васильев должен был заменить Римского.).

Все за­боты о порте и морском фронте, об организации всего, лежали на нем. Все ждали приказаний и никто ничего не предлагал, из тех именно, кого это прямо касалось. В штабе, кроме Мякишева и Коробицына, никто Артура не знал. Настоящего начальника оперативной части не было. Великий Князь Кирилл, занимавший эту {149} должность, не был к ней подготовлен. Макаров был сам себе Начальником оперативной части с помощником Кедро­вым, но последний, несмотря на острую мысль, не знал ни Востока, ни Артура, ни кораблей, не имел практики и был всё же слишком молод для роли, которую он играл; правда, что он часто прибегал к Мякишеву, как и Мака­ров, но у Мякишева были и другие заботы. Нужно было всё переорганизовать, что значительно хлопотливее, чем организовывать. Ко всему — внешние сношения, подчас нелегкие и раздражающие. Необходимость лично по­явиться там, где, при других условиях, можно было бы положиться на подчиненных.

Нужен был громадный опыт Макарова и его выносливость, чтобы нести всё это на своих плечах.

Мое совершенно определенное мнение, что в этот день Макаров совершил, быть может, упущение, вре­менно забыв, но не ошибку или, тем более, глупость.

Этот эпизод войны вызвал нескончаемые толки и принял такие размеры только благодаря тому, что с потерей Макарова весь русский флот оказался поте­рянным.

Никакие акты личного самоотвержения и подвиги храбрости не могли заменить напряженную работу не­прерывной подготовки к войне.

Я имел только четыре случая личного обращения Макарова ко мне по службе. Каждый раз разговор огра­ничивался 5-10 минутами. Я его понимал с полуслова, сколько же времени он должен был расходовать с теми, которые его плохо понимали.

Осведомленный Кедровым о моем умении рисовать, адмирал поручил мне сделать чертежи и рисунки мин­ных пробоин судов, дав мне точные и ясные указания о том, что чертежи должны были представлять и пре­доставив сделать рисунок по моему усмотрению. Я на­чертил пробоину «Ретвизана» (большие чертежи и большой рисунок, сделанный тушью), наиболее интересную, и Макаров остановил работу других, считая, что они менее характерны, и что это отнимет у меня много ценного времени.

Поручение по поводу ТСФ, где я увидел, что он {150} совершенно ясно понимает теорию, и разговор велся о возможности использования для опытов принципа в су­ществовавших технических условиях.

Дело касалось разных крупных рисунков в кавальерной проекции на основе карты Артура и планов укреп­лений, что я выполнил сравнительно быстро, благодаря врожденной способности ограничиваться двумя часами сна в сутки.

Дело касалось стрельбы минами с миноносцев в раз­личных тактических комбинациях. Поручение: сделать в свободное от ТСФ время набросок по этому вопросу. Гибель корабля прекратила мою работу. Здесь я опять убедился, что Макаров отлично видел корень работы и обладал большими знаниями в этом вопросе.

Только один раз чисто личный разговор со мной на завтраке у него, на который ежедневно приглашались по очереди офицеры «Петропавловска», и с которыми он хотел ближе познакомиться. Приглашенный садился ря­дом с адмиралом. Он вспоминал моего отца, расспраши­вал о семье, о моем дядюшке-адмирале, которого хоро­шо знал. Я помню, как великий князь Кирилл, при упо­минании его имени, неожиданно вмешался: «Прекрасный офицер, ваше превосходительство», — и как Макаров так холодно и иронически взглянул на него, что великий князь умолк.

 

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{151}

ПАСХА 1904 ГОДА

В страстную субботу адмирал Макаров приказал миноносцам «Грозовой» и «Выносливый» приготовить­ся к походу и перед выходом в море подойти к флаг­манскому кораблю.

Перед заходом солнца оба миноносца отшвартова­лись у борта броненосца «Петропавловск». Вскоре по­явился адмирал Макаров и приказал всей команде со­браться на палубе и его окружить. Тут адмирал, со свойственной ему особенной серьезностью и сердечно­стью, обратился к нам с кратким словом, что «наступает Св. Праздник Воскресения Христова, наш наибольший христианский праздник, но сейчас война, и вот я вас избрал в эту ночь охранять всех нас, дабы все осталь­ные могли на короткое время забыть войну и сосредо­точиться в молитве. Дай Бог вам исполнить этот свя­той долг»!

Как засверкали во всех глазах энтузиазм, гордость и радость за такое доверие. Обоим командирам — Шельтингу и Рихтеру — он пожал руку и ушел на свой ко­рабль, а мы в море. Какая была темная ночь! Только легкая рябь покрывала море и густые облака только изредка пропускали свет звезд.

Но в нас было светло, никогда еще мы так жадно не ожидали увидеть неприятеля и накинуться на него, как в эти часы. Мы почему-то были уверены, что в эту ночь непременно будет стычка с ним, либо миноносцы появятся, или вновь брандера, но проходил час за часом. Около полуночи к нам прибыл сам адмирал Макаров и провел два часа на «Выносливом», а потом пересел к нам на «Грозовой». Стоит на мостике, иногда пройдет­ся по палубе, осматривает орудия и минные аппараты {152} — и везде разжигает восторг и внимание. Час проходит за часом и на востоке появляется светлая полоса. Вни­мание всех обращено на темный западный горизонт, с надеждой, что, может быть, покажется неприятель, но и это тщетно. Адмирал приказывает идти в гавань, вы­саживается на «Петропавловск» и, прощаясь говорит:

«Через час буду у вас разговляться». Вновь охватывает всех восторг. Не чувствуется усталость напряженной ночи. Вот появляется аналой, священник, откуда-то ку­личи и яйца и уже по набережной приближается адми­рал, кивает священнику и радостно, торжествующе раз­дается: «Христос Воскресе из мертвых»!.. и эти же лю­ди, которые только что ночью не только готовы были жертвовать своею жизнью, но даже досадовали, что всё еще не было неприятеля, теперь рады, что — живы и невредимы и славят Господа Бога своим пением «Хри­стос Воскресе»!

По окончании богослужения адмирал сказал, что Господь был милостив, что охранял нас эту ночь от кро­вопролития, потом похристосовался со всеми и оставил неизгладимую память у всех нас, участвующих.

Это была моя самая лучшая Пасха!

 

Капитан 1 ранга

барон Мирбах

{153}

НА «БАЯНЕ» 31 МАРТА 1904 ГОДА

Вечером 30 марта 1904 года на крейсере «Баян» был получен приказ: «Иметь все котлы под парами и быть готовым к выходу в море для поддержки наших восьми миноносцев, посланных на разведку к островам Эллиот». Миноносцы должны были вернуться с рассве­том. Около 4 часов 30 минут 31 марта, мы на «Баяне» получили приказание: «Немедленно выйти на помощь нашим миноносцам, так как в море слышна канонада».

Внутренний бон не был разведен из-за поломки ма­шин дежурного портового баркаса, и нам пришлось спу­стить паровой катер. При его помощи бон был разведен. Уже на ходу мы подняли катер и вы­шли на внешний рейд. Командир, капитан 1 ран­га Г. Н. Вирен, прекрасно управлялся и, пройдя по заранее протраленному пути малым ходом, дал полный ход. И 21-узловым ходом мы помчались по направлению канонады. Погода была тихая, мглистая. Через некоторое время мы начали разбирать силуэты нескольких миноносцев. Шедший навстречу миноносец «Смелый» сообщил нам, что ему удалось вырваться из окружения неприятельских крейсеров и миноносцев, а подбитый «Страшный», по-видимому, погибает. Вскоре в бинокль можно было разобрать, что «Страшного» окружили четыре японских миноносца и расстреливают его на близкой дистанции, он же не отвечает на огонь и тонет. Когда мы приблизились к нему на 5 миль, не­приятельские миноносцы отошли к показавшимся из мглы четырем крейсерам. Па наших глазах «Страшный» потонул.

Мы подошли к месту гибели его около 6 час. утра. Море было спокойное и на обломках держались шесть матросов. Немедленно были спущены {154} спасательный вельбот и шестерка, которые подобрали пять мат­росов. Шестому я с мостика бросил конец со спасатель­ным кругом и крикнул: «Держись, голубчик», но он не имел сил протянуть к нему руку. Лежал он на спине на решетчатом люке; у него был разворочен живот и все внутренности вывалились и были в воде. Он мне ответил: «Нет сил — всё равно умру». Его не удалось спасти, так как в это время неприятельские крейсера приблизились к нам и открыли огонь из восьми 8-дюй­мовых орудий и 16-ти 6-дюймовых. (Их было два бро­неносных крейсера и два — типа «Читозы»).

Мы еще не могли дать хода, ибо поднимали наши шлюпки и отвечали из одного 8-дюймового и двух 6-дюймовых орудий. Минут через пять шлюпки были подняты, спа­сенные снесены в лазарет. Мы дали полный ход и, сра­жаясь, направились к Ляотишану, чтобы прикрыть наш миноносец, возвращавшийся в Артур. Командир искусно маневрировал, держа неприятеля на выгодном для нас курсовом угле, и прикрывал наш миноносец. Когда мы дали полный ход, команда во всех помещениях закри­чала «ура», как бы высказывая восхищение командиру за его лихой маневр.

В это время адмирал Макаров на «Петропавловске» с крейсерами шел к нам на помощь. Неприятель, увидев нашу эскадру, начал удаляться и скрылся во мгле. Бой наш продолжался около 20 минут.

Море кишело от взрывов крупных снарядов вокруг «Баяна», палуба была засыпана осколками.

Бог нас ми­ловал — прямых попаданий не было.

Приблизившись к нам на видимость сигнала, коман­дующий флотом приказал нам: «Приблизиться». Пол­ным ходом подошел командир «Баяна» к эскадре, лихо развернулся и, подойдя на параллельном курсе к «Пет­ропавловску», доложил о спасении пяти матросов. Ад­мирал поздоровался с командой, поблагодарил за ли­хое дело и приказал полным ходом идти к месту ги­бели «Страшного». Как сейчас помню стоящего на мо­стике адмирала Макарова и его ласковые слова благо­дарности. Мы все знали, что он имеет нравственное право посылать нас в самые опасные операции, и шли {155} совершенно спокойно, ибо знали, что в нужный момент он поможет и ни на минуту не забудет нас. На корме «Петропавловска» около башни с 12-дюймовыми ору­диями стоял в шубе и меховой шапке художник В. В. Верещагин и что то зарисовывал. Через три часа он по­гиб. Эскадра следовала за нами, но, конечно, значитель­но отстала от нас, когда мы подошли к месту гибели «Страшного». В тот же самый момент из мглы пока­зались четыре неприятельских броненосных крейсера и немедленно открыли по нас огонь с расстояния 45-50 ка­бельтовых. Огонь их 16-ти 8-дюймовых орудий и мно­гих 6-дюймовых был очень интенсивен. Как и в первом бою, море вокруг нас кипело от взрывов.

Вторично Бог миловал — прямых попаданий не было. Лишь от взры­ва 8-дюймового снаряда под выступом мостика были контужены два офицера и четыре матроса с прободением ушных барабанных перепонок, да несколько человек были легко ранены осколками на палубе. Увидев нашу эскадру, японцы начали медленно удаляться, точно же­лая завлечь наши суда подальше от Порт-Артура. Мгла начала расходиться, и на юго-востоке мы увидели много неприятельских судов. Не прекращая боя, мы старались определить количество их и сообщили об этом сигна­лом командующему флотом. С «Петропавловска» было произведено несколько выстрелов из 12-дюймовых ору­дий, но за дальностью расстояния огонь был прекра­щен. Адмирал, разобрав наш сигнал, повернул в Порт-Артур, по-видимому желая принять бой поближе к вер­кам крепости. Одновременно был поднят сигнал «Бая­ну» вступить в кильватер». К этому времени все суда вышли на внешний рейд и вступили в строй на свои места.

Японская эскадра в составе 6 броненосцев, 6 бро­неносных крейсеров (в числе их были новые, недавно купленные крейсера «Ниссин» и «Касуга»), легкие крей­сера и очень много миноносцев, медленно приближалась к Артуру. Подойдя на внешний рейд, адмирал Макаров повернул на восток. Броненосцы находились мористей, крейсера во второй линии — ближе к берегу. На флаг­манском корабле подняли сигнал: «Миноносцам войти в {156} гавань». Почти одновременно с этим сигналом раздался взрыв на «Петропавловске». Облако черного дыма под­нялось над его носом и вырвалось пламя; затем раздался второй взрыв с облаком белого пара (по-видимому, взор­вались огнетрубочные коробчатые котлы). Нос броне­носца с креном на правый борт стал быстро погружать­ся в воду, корма поднялась над морем и винты продол­жали работать в воздухе. Наконец раздался третий ужасный взрыв — поднялось желтое пламя и облако желтовато-бурого дыма. Корабль исчез под водой. Без сомнения, взорвались снаряды в погребе 12-дюймовых орудий под кормовой башней. Немедленно были спущены шлюпки для спасения утопающих. Я был старшим штур­маном «Баяна» и записывал моменты различных бое­вых событий или диктовал их моему помощнику. По моим записям, с момента первого взрыва на Петропав­ловске до его исчезновения под водой прошло 1 минута 43 секунды. Неприятель продолжал медленно прибли­жаться к нам и был ясно виден. Через очень короткий промежуток времени после гибели «Петропавловска» взорвалась «Победа», и с большим креном стала вхо­дить на внутренний рейд. В то время раздалась стрель­ба со всех наших судов из 75-миллиметровых и ниже калибром орудий. Видимо, на всех судах явилась мысль, что неприятельские подводные лодки взорвали наши су­да. Выбрасываемые отстрелянные медные гильзы уни­тарного патрона 75-миллиметровых орудий, попав в во­ду, плавали, пока их не заливало водой. Их принимали за перископы. Паника овладела кораблями, и все суда направились к входу на внутренний рейд. Тогда мы, старшие специалисты, находившиеся по боевому расписанию на мостике, обратились к командиру «Баяна» с просьбой поднять сигнал: «Входить по порядку номе­ров, указанному в приказе адмирала Макарова. Сначала капитан 1 ранга Вирен не соглашался, будучи младшим из командиров судов 1 ранга, но, видя беспорядок, всё же поднял сигнал. Мачта на Золотой Горе отрепетовала его, а затем все суда. Сразу восстановился порядок, и корабли благополучно вошли в гавань и на внутренний рейд. «Баяну» же приказано было остаться на рейде к {157} наблюдать за неприятелем. Японцы два или три раза подходили на очень близкое расстояние, но почему-то не открывали огня. Господь Бог продолжал быть ми­лостивым к нам, «Баяну» — ведь мы сколько раз про­ходили совсем рядом с поставленными на рейде минами и не взорвались. На следующий день тральщиками бы­ли обнаружены еще несколько японских мин. Только в пятом часу мы вошли на внутренний рейд.

Весь личный состав флота был удручен гибелью ад­мирала Макарова. Такого другого у нас не было. Тяже­ло было у всех нас на душе. Нам не везло. Блестящая подготовка к войне, счастье и удача были на стороне японцев.

 

Контр-адмирал

К. В. Шевелев

{159}

В ДЕНЬ ГИБЕЛИ АДМИРАЛА МАКАРОВА

—Погиб «Петропавловск» с адмиралом Макаро­вым, — понеслась мрачная и страшная весть по внут­реннему бассейну.

Все бросились на Дачные Места, откуда видна бы­ла катастрофа. Это было в 11 часов утра 31 марта 1904 года. Когда я прибежал на взгорок у берега около Дачных Мест, «Петропавловска» уже не было. От не­го оставалось рассеивающееся облако дыма. Массы шлюпок еще толпились у одного места между судами эскадры, видимо, спасая тонущих. На вершинах холми­стого берега всюду кучками стоял народ, смотря в сто­рону моря на рассеянную в беспорядке эскадру. Со всех сторон еще сбегались из города и порта люди, потря­сенные новым несчастьем и новой неудачей, постиг­шей флот.

Около меня стояло много моих знакомых офицеров, прибежавших из порта. С ручным фотографическим ап­паратом военный инженер, полковник Рашевский, пол­ный серьезности и внимания, не сводил глаз с места ги­бели броненосца и периодически приставлял аппарат к глазам, делая снимки или готовясь к ним (Как известно, полковнику Рашевскому удалось запечатлеть в трех снимках гибель «Петропавловска».

Эти единственные исторические реликвии напечатаны в «Правде о Порт-Артуре» Е. К. Ножина.).

Вдруг началась частая и беспорядочная стрельба с судов, но мы видели, что снаряды падали близко возле своих же кораблей. Громадные всплески разрывов ясно были видны нам всем. Не понимая происходящего, все стали обмениваться короткими вопросами: «В чем де­ло? Почему стреляют?»

Потом оказалось, что на японских минах, поставлен­ных неприятелем в ночь накануне, не только погиб {160} «Петропавловск», но подорвался и эскадренный броненосец «Победа», получивший пробоину. Но в тот момент с бе­рега нам ничего нельзя было понять.

По возвращении эскадры в гавань, выяснилось, что после подрыва «Победы», на судах почему-то за­подозрили появление японской подводной лодки (Старший лейтенант Р. П. Зотов при гибели «Петропавлов­ска», будучи мичманом, находился на эскадренном миноносце 1-го отряда в составе эскадры. Он был свидетелем описываемой драмы.

Даже теперь, через полвека, он с отчетливостью помнит про­исшедшую катастрофу и уверял меня, что он тоже видел двигав­шийся в воде перископ и обратил на него внимание своего ко­мандира.

Теперь нельзя сомневаться, что никакого перископа там быть не могло. Такова была сила массового самовнушения перед гроз­ным оружием нового типа, проявившим себя во Вторую великую войну в борьбе за обладание морскими путями.

В то время нигде в мире еще не было подводных лодок, од­нако, шли работы по испытаниям подлодки во Франции. Мысль о подводных лодках была уже в умах.

В те дни в Артуре железнодорожный техник Налетов, свой­ственник кап. 1-го ранга Матусевича, начал строить изобретенную им настоящую большую подводную лодку. В Артуре Налетов не мог ее достроить. Она была разрушена в сухом доке при бомбар­дировке порта. После войны, уже в России, Налетов ее построил, и она вошла в состав русского подводного флота. Замечательно, что подводная лодка, одна из первых в мире, была задумана в Артуре, в 1904 году, и позднее построена, — но не корабельным инженером, и даже не инженером вообще, а всего лишь техником по железнодорожной службе, человеком со скромным, едва со средним образованием. Как трудно ему было добиться внимания властей к своей научно-технической идее! Я это хорошо знаю, т. к. часто встречался с ним в доме моего начальника, ставшего еще в Артуре адмиралом. Налетов ничего не добился бы без помощи Матусевича.),

уви­дели якобы перископы и открыли беспорядочный, почти панический огонь, каждый вокруг себя.

И какая была стрельба?! Как друг друга не пере­били? А может быть, за перископы принимали головы тонущих?

Когда эта стрельба стихла, и миноносцы стали медленно двигаться в сторону входа в гавань, я бросился опять в порт, чтобы оказать помощь пострадавшим, ес­ли миноносцам посчастливилось кого-либо спасти.

Придя к внутреннему бассейну, я пошел по стенке мимо сухого дока ко входу во внутренний рейд и до­шел до дома командира порта, у самого входа во {161} внутренний бассейн, где находились и главные портовые ворота.

Гибель адмирала Макарова и «Петропавловска» в течение одной-двух минут потрясла всех до глубины души: рабочие, матросы, офицеры, кто мог отлучиться, были еще на Дачных Местах. Прямо жутко было идти — ни живой души кругом.

Вдруг сзади и справа от себя я услышал топот ко­ней. Оглянулся и вижу — карьером мчатся из портовых ворот два всадника. Они резко остановились у берега, шагах в двадцати от меня, и стали, как вкопанные, устремляя взоры на вход в гавань. Там никого не было видно. Первый офицер зарыдал, содрогаясь всем телом, сидя в седле. Он вынул платок и уткнулся в него лицом. Плакал он так горько, что мне слышны были его глухие рыдания. Это был великий князь Борис Владимирович. Второй был его адъютант.

Вскоре во входе в гавань из-за Золотой Горы по­казались первые миноносцы и стали втягиваться во внутренний рейд. Часть их потянулась в восточный бас­сейн.

Я побежал туда. Там обычно становились они бок о бок один к другому, кормами вплотную к набережной. На одном из миноносцев было около десятка спасенных и несколько трупов. Среди живых все были легко ра­неные, но дрожали от стужи, мокрые. Вода в море была еще очень холодная, но в воздухе было хорошо.

Я взялся за одного, подававшего очень слабые при­знаки жизни. Это был почти старик, музыкант, сверх­срочный. Он как будто уже не дышал. Едва ощути­мый пульс. Мы его положили на стол в кают-компании. Я стал делать ему искусственное дыхание. Офицеры и матросы-вестовые укрывали его одеялами и шинелями и согревали бутылками с горячей водой.

В это время приходит кто-то со стенки и гово­рит мне:

— Идите скорее, доктор, великий князь ранен. Он на миноносце, отшвартовавшемся там-то в бассейне. Я спросил, тяжело ли ранен великий князь? Мне {162} ответили, что у него на ногах мелкие раны, но он очень потрясен и страдает.

— Говорит ли? — спросил я.

— Да, — ответили мне.

— Тогда поищите скорее кого-либо другого. Если я брошу этого, он умрет.

Музыкант постепенно очнулся. Его отправили в Сводный военный госпиталь. Не знаю, выжил ли он. Ко­нечно, ему угрожало осложнение в легких от холодной воды, особенно в его возрасте.

Мичман Петя Воробьев (мой соплаватель по «Пере­свету»), в те дни плававший уже на миноносце, рас­сказал мне потом, что великий князь Кирилл Владими­рович плавал на обломках в числе чудом спасшихся.

Когда миноносец приблизился к плававшим, Воробьев увидел среди них и великого князя. Всех быстро вта­щили на палубу и повели в кают-компанию миноносца.

С миноносцев, стоявших в бассейне, я пошел в сто­рону портового лазарета, так как узнал, что большин­ство спасенных были доставлены туда. Когда я быстро шел по набережной внутреннего бассейна, навстречу мне два офицера вели, поддерживая под руки, флаг-офицера адмирала Макарова, мичмана Яковлева, толь­ко что доставленного на берег. Он был без фуражки и едва передвигался. Голова его всё опускалась и свисала. Лицо было испачкано и измучено.

Мичман Яковлев (Лет десять спустя, когда я служил в морском министерстве в Управлении главного санитарного инспектора флота, этот Яков­лев уже был капитаном 2-го ранга и состоял адъютантом при морском министре, адмирале Григоровиче.), великий князь и другие, остав­шиеся в живых, спаслись только потому, что были на­верху, на мостике возле адмирала Макарова, — но са­мому адмиралу спасти не удалось. В море потом виде­ли плавающее адмиральское пальто. Видимо, адмирал сам его снял, чтобы легче было плыть, но, как старик, он не мог удержаться на воде.

Из числа спасенных только два-три десятка чело­век были не ранены. Несмотря на то, что катастрофа произошла в миле или двух от берега и среди своих {163} судов, все остальные погибли с кораблем: так ужасен был взрыв.

Небольшой портовый лазарет находился очень близ­ко от внутреннего бассейна, направо от портовых ворот, недалеко от знаменитого в Артуре ресторана «Сара­тов», получившего имя парохода Добровольного флота того же имени от буфетчика его, основателя ресторана.

Там было полно. Старший врач лазарета, д-р Глазко, быстро показал мне спасенных. Все были крайне по­трясены взрывом и многие дрожали от нервного шока и холодной воды в море. Их успели уже уложить в кровати.

Мы прошли в мертвецкую. Среди покойных я сразу же узнал мичмана Бурачка, флаг-офицера адмирала Ма­карова, с которым был дружен. Высокий, тонкий брю­нет, совсем еще юноша, лет 20-ти, очень учтивый и де­ликатный. Он лежал на каменном полу среди только что доставленных трупов, как живой и, казалось, был еще теплым. Я стал делать ему искусственное дыхание и всё что мог сделать. Мне было жаль Бурачка, как род­ного брата. Чем больше я старался, тем больше ста­новилось мне жаль этого замечательного юноши. После целого часа тщетных усилий, меня почти оттащили от него. Это потрясло меня настолько, что я всё время го­ворил о нем, еще несколько дней подряд. Мой сожитель по квартире мрачный доктор Николаенко (брат товари­ща министра финансов при Коковцеве) сказал мне на­конец:

— Если вы не перестанете говорить о Бурачке и думать о нем, вы сойдете с ума!.. Не хочу слушать об этом и настоятельно советую вам взять себя в руки. Завтра, может быть, нас ожидает то же.

Не помню уже, был ли найден труп адмирала Ма­карова. Кажется, не был найден. Помню, однако, до край­ности скромные похороны некоторых жертв «Петропав­ловска» (Из моей диссертации на степень доктора медицины привожу официальные данные о потерях в личном составе обоих эскадрен­ных броненосцев 31-го марта 1904 года.

На «Петропавловске» находилось, вместе со штабом командующего флотом: 705 человек, из них погибло и умерло от по­вреждений 636. Оставшихся в живых после повреждений было 53 человека. Пострадало 95% экипажа и штаба. Погибло 88%.

Уце­лел только один из десяти!

На «Победе» из 745 был ранен только один матрос, остав­шийся в живых.).

Воинский наряд был в общем с полуроту.

{164} Была музыка и около полусотни провожавших покой­ных по пустынным улицам старого города. Настроение у всех было подавленное. Каждый понимал, что произо­шло непоправимое для флота.

В день гибели «Петропавловска», часов около трех дня, я был на миноносцах в гавани. По набережной про­ходил торопливо флагманский доктор А. А. Бунге и спрашивал, не видели ли меня. Ему указали.

— Разыскиваю уже целый час д-ра Агафонова, — сказал мне Бунге, — и не могу найти. Через два часа отходит поезд, в котором будет эвакуирован в Россию раненый великий князь Кирилл Владимирович. Я хо­тел назначить Агафонова для его сопровождения, но не могу найти, не поедете ли вы с великим князем, хотя бы до Мукдена?

Доктор Агафонов уже назначен был комиссией вра­чей для возвращения в Россию, по нездоровью. Для ме­ня же это было неожиданно. Я так вошел в свои функ­ции на миноносцах, что мне не хотелось оставлять это дело.

— Может быть, Александр Александрович, вы най­дете кого-либо другого. Вы знаете, сколько дел начато мною. Кроме того, что скажут другие? Подумают, что я тоже эвакуирован по нервозности.

Бунге настаивал, я отпрашивался.

— Ну, хорошо, если найду в эти оставшиеся у ме­ня полчаса кого-либо, освобожу вас, а не то вы поедете.

Бунге ушел и до вечера я его не видел. Он послал д-ра Маркова, Николая Македоновича, моего товарища по курсу, младшего врача портового лазарета. Марков так понравился великому князю (у него, действительно, мягкий, ласковый характер), что он довез великого кня­зя Кирилла Владимировича до Петербурга, а оттуда со­провождал его в Германию.

 

Морской врач

Я. И. Кефели

 

{165}

ГИБЕЛЬ «ПЕТРОПАВЛОВСКА»

(Свидетельство и личные переживания)

После утомительного раннего утра, полного трево­ги, вызванной гибелью «Страшного» и боем «Баяна» и в ожидании возможного боя, несколько офицеров спу­стились в кают-компанию перекусить и влить в себя го­рячего. За длинным столом у минного аппарата напро­тив меня сидел вечно веселый Сейпель (мл. инж. мех.), неподалеку — озабоченный Перковский (старш. инж. мех.), в стороне еще три офицера, лиц которых я не видел. Я держал пред собою на столе мой Фолдинг и переменял израсходованную утром катушку. Через ил­люминаторы, открытые для разгона возможных ядови­тых газов шимозы, прохладный сквознячок прогуливался по помещению.

Вдруг, характерный звук минного взрыва, сопровож­даемый страшным вертикальным толчком, как бы подбро­сившим наш массивный стол и вырвавшим у меня из рук мой аппарат, заставил нас вскочить на ноги. У всех впечатление взрыва — непосредственно под нами.

Одно­временно продолжительная вибрация броневой палубы и легкий крен на нос. Кто-то крикнул: «Задраивайте ил­люминаторы!» Мы бросились было к ним, но их было слишком много, а продолжающиеся вибрации и какой-то странный шум, проникавший через открытую дверь, вынудил нас побежать к ней (другая была задраена снаружи). Впереди меня Сейпель, нахлобучив фуражку, устремился по коридору в машину. Всё еще находясь под впечатлением взрыва под кормой и считая себя по­следним, я остановился за дверью и начал ее задраивать. Только я набросил один болт, а со вторым не успел справиться, ибо кто-то сильно давил на дверь изнутри, {166} как раздался второй взрыв, ясно где-то в носу, и ко­рабль задрожал еще сильнее. Бросив дверь, побежал по трапу. Едва достиг половины — взрыв где-то под со­седней башней. Палуба, прилегающая к ее кожуху, рас­крылась, стена огня пронеслась сбоку, спалив ворс пра­вой стороны моей меховой тужурки, и исчезла. Но тра­па не тронуло.

Во второй палубе поднималась по трапу бегом сплошная струя матросов. У подножия образовалась пробка. Но никаких признаков паники не было. Я при­остановился, чтобы пропустить эту толпу и бросился к находившейся рядом моей каюте, желая — курьезная в такой момент идея — взять висевший там на стенке портрет моей тетки, артистки Заньковецкой. Но у самой двери, услыша раскат нового взрыва, где-то в центре и почувствовав усиление крена, повернул к трапу. Он был уже свободен. В этот момент заметил часового у денеж­ного ящика, прикрепленного у кожуха башни. На мой приказ: «бросай всё и беги», ответ: «Никак нет, ваше благородие, не могу». Больше я его уже не видел, ибо был последним, поднявшимся по вздыбленному уже трапу.

Наверху картина полной катастрофы. Направо, — среди взвивающихся на бесконечную, казалось, высоту столбов пламени и клубов дыма, вырывающихся впере­ди задней трубы из спардека во всю его ширину, взме­тываются огромные осколки чего-то. Корабль уходит носом в воду, кренясь на правый борт.

«Виктория» (Памятная гибель на полном ходу английского броненосца «Виктория», протараненного броненосцем «Компердоун» во время маневров.) — мелькнуло в голове.

Предо мною быстро вздымающийся левый борт, на котором несколько матросов и Перковский в белом ки­теле бросаются один за другим за борт. Чуть слева от них доктор Волкович в расстегнутом пальто подни­мается с трудом, на четвереньках, по палубе, к борту. Куски исковерканного железа падают кругом. А вдали, как радостный контраст, ярко освещенные солнцем {167} ликующие высоты Золотой Горы и Электрического Утеса. Весь корпус корабля непрерывно дрожит. За кормой слышится шум работающего в воздухе, быть может, остаточным паром, винта.

Вдруг мозг пронизывают слова моего покойного отца: «Когда корабль гибнет, никогда не бросайся с наветренного борта» (Выражение, понятное для людей парусной эпохи, когда «на­ветренный» борт означал, нормально, борт поднимающийся.).

Я остался на месте, опираясь на раму люка. Не­сколько секунд, и поваленная по тревоге шлюпбалка поворачивается на оси и скользя по палубе, скашивает Волковича. Навзничь, на своем раскинутом пальто, с рас­кинутыми руками, бескровным лицом и закрытыми гла­зами, он проскальзывает по склону палубы. Протягиваю руку, чтобы удержать его за пальто, но могу только коснуться сукна.

Повернувшись для этого, вижу на взды­мающемся крайнем юте группу — человек в 30 матросов и благородную голову Верещагина, окаймленную бараш­ком высокой шапки и воротника, как бы прикованных к борту звуком вращающегося винта.

Еще несколько мгновений — и новый взрыв выбра­сывает, как пробку, правую кормовую 6-дюймовую баш­ню. Соседняя с нею стрела Темберлея срывается с ме­ста, с басистым ревом вихрем проносится над моей го­ловой и сметает всю группу Верещагина.

Хороший (в то время) пловец и незаурядный ны­ряла, я жду только удобного момента, чтобы покинуть судно. Вода быстро подходит по палубе с правого борта. Под впечатлением, что корабль переворачивается (В действительности, он не успел перевернуться, как коснул­ся передней своей частью дна и осел на крене, что доказывает случай спасения флаг-офицера мичм. Шмидта.), я от­рываюсь от люка, пробегаю несколько шагов по накло­ну, бросаюсь в воду и ныряю вкось на глубину, уходя от массы броненосца, проходящего надо мной, унося видение сектора голубого неба между накрывающей па­лубой и морем. Только на мгновение чувствую тяну­щую в сторону силу и ухожу еще глубже до полного {168} истощения запаса воздуха. Открыв рот, как пробка воз­вращаюсь на поверхность.

Корабль уже исчез. Море черно вокруг от угольной пыли и между траурными волнами ныряют какие-то об­ломки и головы людей. И над всем этим носится страш­ный протяжный вой. Кажется, что всё море стонет. Это сливающиеся непрерывные крики людей. А на горизонте всё тот же сияющий под солнцем берег.

Впервые с момента взрыва чувство ужаса влилось в меня с этим стоном и, одновременно, мысль о судьбе адмирала. Неудержимо тянуло удалиться от этой чер­ной пелены. Перевернулся на спину, чтобы отдышаться, снял ботинки. Вдруг находящая волна наваливает свер­ху и с ног какую-то массу. Взглянул, — спина бушлата матроса, нелепо работающего руками, и его затылок, заливаемый водой, на моей груди. Первое побуждение — поддержать. Вдруг рука матроса захватывает свер­ху мою тужурку. Явно, он не владеет собой. Расстегиваю тужурку, чтобы оставить ее ему, но руки держат за обе полы. Остается погрузиться горизонтально в глу­бину. Он оставляет меня и я выныриваю в стороне.

За волнами ничего не видно. Плыву дальше. Еще два раза кто-то хватается за меня. И каждый раз я ныряю, чувствуя слабость от холода охватывающего но­ги, — напрасно скинул ботинки! Застегнул тужурку. Наконец, вижу группу из четырех матросов, курьезно спаянную на волнах. Кричат: «Сюда, ваше благоро­дие!» Приближаюсь и натыкаюсь на что-то под водой. Оказывается, шлюпочная мачта, за которую они дер­жатся руками и которая под этим давлением находит­ся под водой. Первые их слова: «Видели адмирала?» И в следующие минуты одна тема: «Что броненосец! Только бы адмирал жив остался!»

Наш горизонт — нуль. Кое-где возвышаются кор­пуса кораблей. Вдруг начинается пальба. Несколько сна­рядов падает в нашем направлении. Должно быть начи­нается бой с японцами. Просыпается инстинкт начальни­ка: «Ну, теперь не до нас, нужно беречь силы и ждать миноносцев». Наша мачта держит нас больше мораль­но. Только кто-нибудь начинает на нее нажимать, как {169} мы все вместе погружаемся с головой. Почти каждая волна нас накрывает. «Не наваливайся, дыши реже и глубже, смотри волну». Но стрельба быстро прекрати­лась. (Это суда открыли огонь по воде после взрыва «Победы», воображая атаку подлодок, что проделали также японцы после взрыва «Хатсузе» и «Иошимо»).

Начинаю чувствовать сковывающий холод. Посте­пенно ощущение тела исчезает, только внутренние ор­ганы висят как камни. Но владею дыханием, как хочу. Меховая тужурка и шведская куртка спасают. Показа­лись между волнами шлюпки судов и миноносцы, выз­ванные из порта. Недалеко вынырнул гребной катер с лейт. Рощаковским на транце. Я крикнул: «Александр Сергеевич!» — но не мог продолжать из-за слабости голоса и обратился к матросам: «Кричите, ребята, я не могу». И вот неожиданное: «Александр Сергеевич, офи­цер здесь, офицер здесь!» Катер направился к нам, но у нас уже не было сил схватиться за борт или за тянув­шиеся к нам руки. Тогда гребцы подвели под нас весла и тут произошел изумивший меня эпизод: ни один из моих изнемогших товарищей не двинулся раньше, чем вытащили меня!

Еще 10-15 минут единственных настоящих физи­ческих страданий под холодным северным ветром, про­никавшим под наброшенные на наши сваленные вниз за решетины тела бушлаты, и мы перегружены на миноно­сец (не помню названия, командир Скороходов), где нас растирают и накачивают ромом в носовом кубрике. Увидел там лежащего на столе, уже мертвого мичмана Акимова. Он был жив еще несколько минут назад, но сердце не выдержало холода. Затем, в кают-компании лейтенант Любим Кнорринг с перекошенным лицом, кровоподтеком на виске и свисавшим закушенным язы­ком. Через открытую дверь каюты неслись неистовые вопли Унковского, растираемого двумя людьми. Соленая вода проникла ему в легкие и вызывала невыноси­мую боль.

И тут разговоры были только об адмирале. Никто еще не знал, кого приносили в порт другие миноносцы. Тотчас по ошвартовании пришел мой брат {170} Владимир с миноносца «Бесстрашный». Первый вопрос его был тоже: «Видел Макарова?»

Отмечаю интересный случай интуиции, когда даль­ше, на мой вопрос о том, что он думал о моей судьбе, получив в порту известие о гибели «Петропавловска», мой брат, с которым мы были глубоко дружны, ответил, что он ни минуты обо мне не думал, «зная», что я был жив, но что мысль о Макарове не оставляла его.

Сообщаю три совершенно необычайных случая спасения при гибели «Петропавловска»:

1) Матрос, мирно сидевший в правом носовом гальюне под второй палубой и под которым находилась малярная каюта, оказался при взрыве в месте излома корпуса и был вымыт из него ворвавшимся вихревым потоком моря, получив предварительно в обе ягодицы хороший заряд красок, растатуировавших его на всю жизнь.

2) Помощник комендора, стоявший на крышке 12-дюймовой башни. Эта крышка была сорвана взры­вом и брошена на высоту мачты. Спасшийся совершил с ней воздушный полет и упал в воду далеко от корабля.

3) Случай наиболее изумительный, принимая во внимание давление, которое должно было образоваться внутри башни, чтобы сорвать и бросить в пространство ее броневую крышку.

Комендор, находившийся в башне между двумя 12-дюймовыми орудиями, услышал взрыв, почувствовал какой-то горячий вихрь и очутился в следующее мгно­вение в воде.

К сожалению, имена этих трех спасшихся совер­шенно исчезли из моей памяти.

 

В свое время я повидал всех оставшихся в живых матросов и записал их рассказы.

{171} Командир «Петропавловска» кап. l p. H. M. Яков­лев, особенно любимый командой, был брошен взрывом в море. С проломленным черепом и несколькими пере­битыми ребрами, он был без сознания. Ватное пальто поддерживало его, однако, на воде достаточно, чтобы позволить двум тоже сброшенным в воду матросам, слу­чайно оказавшимся в воде недалеко от него, подвести под него какие-то деревянные обломки. Постепенно они усилили этот плотик и остались при нем до его спа­сения.

Мне удалось разными хитрыми вопросами добить­ся признания его спасителей.

Но когда я имел неосторожность сказать, что я представлю их к Георгию, то получил в ответ:

— Нет, ваше благородие, мы не для того спасали Николая Матвеевича. Ежели так, то это не мы были.

 

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{173}

ИЗ ВОСПОМИHAHИЙ

1. МИНОНОСЕЦ «БЕСШУМНЫЙ» И 1-й ОТРЯД МИНОНОСЦЕВ

В марте 1904 года в Порт-Артуре я плавал на эскадренном миноносце «Бесшумный», который состоял в первом отряде этого типа судов. Сперва отрядом ко­мандовал контр-адмирал Матусевич, но вследствие по­лученных ранений в ночной схватке с японскими мино­носцами, должен был находиться в госпитале, а коман­дование перешло к командиру миноносца «Боевой», капитану 2 р. Елисееву.

Наш отряд состоял из четырех «немок» и пяти «француженок», кроме «Боевого», на котором держал свой брейд-вымпел командующий отрядом. Миноносец «Бесшумный» был из «немок», как мы называли мино­носцы, построенные в Германии; «француженки» — это были миноносцы, построенные во Франции. К нашему отряду принадлежал небольшой миноносец «Лейтенант Бураков» (250 т.), который мы получили во время бок­серского восстания от китайцев. Этот последний мино­носец был замечателен по своей скорости — 33 узла. Благодаря своей быстроходности, он, под командой сво­его бравого командира лейт. Долгобородова, не раз про­рывал блокаду, имея особое назначение поддерживать службу связи с главной квартирой Главнокомандующе­го флотом и армией — Наместника его величества на Дальнем Востоке генерал-адъютанта адмирала Алек­сеева.

«Бесшумный» имел водоизмещение около 350 тонн, два минных аппарата, одну 75-миллиметровую пушку Канэ на носу и пять малых орудий. Однако, скорость его была немного более 27 узлов. Все другие миноносцы ему уступали в скорости, кроме, пожалуй, «Боевого».

Миноносец только что окончил капитальный ремонт, всё было на нем исправно, благодаря командиру ка­питану 2 р. Скорупо. Команда во время ремонта добро­совестно помогала мастеровым порта и проходила не­обходимое обучение по всем отраслям морского дела.

Во время ремонта меня часто на время откоманди­ровывали на другие миноносцы нашего отряда, получав­шие боевые назначения. Так, например, ночь на 27 ян­варя, когда, без объявления войны, произошла внезапная атака японцев на наши корабли, стоявшие на якорях на внешнем рейде, я был на миноносце «Бесстрашный» под командой кап.

2 р. Циммермана. Мы должны были охра­нять наши главные силы вместе с миноносцем «Расто­ропный» второго отряда под командой кап. 2 р. Сакса,

Утром я уже получил боевое крещение: у нас была прострелена дымовая труба. С одной стороны было входное отверстие, показывающее калибр снаряда (на­верное 10 или 12 мм) (ошибка, 10-12см?!.-ldn-knigi) , а на противоположной образо­валось отверстие с развороченными кусками железа на­подобие звезды. Снаряд же с огромной силой разор­вался почти у самого борта (правого) в воде, но не причинил нам никаких особенных аварий, — осколки полетели вперед по направлению полета, а всплеск воды представлял огромный столб вместе с дымом. Часть водяного столба упала на «Бесстрашный», и все нахо­дившиеся на палубе, получили холодный душ. Этот слу­чай всех приободрил и усталость после ночи, проведен­ной в беспокойстве и также создавшееся настроение от наших подорванных судов быстро прошли.

Итак, я принял участие в военных действиях, мож­но сказать, с первого момента войны. Но мне хочется припомнить и познакомить читателя с самыми траги­ческими событиями, которые оказали роковое влияние на исход борьбы за Артур и на всю войну.

Итак, миноносец «Бесшумный» только что вышел из ремонта и после испытаний вступил в строй. Капитан 2-го ранга Скорупо, окончивший Михайловскую артил­лерийскую академию, получил специальное назначение по устройству укреплений Дальнего и Киньджоуских по­зиций.

{175} Командиром был назначен лейтенант М., прибывший в Порт-Артур вместе с адмиралом Макаровым, назна­ченный Командующим флотом, вместо вице-адмирала Старка.

Новый командир, прекрасный морской офицер, был весь проникнут горячим желанием нанести урон врагу, чего бы это ни стоило.

С первого же дня мы подружились и я сошелся с ним так, что все приказания и поручения исполнял не только по долгу службы, но и от чувства восхищения и преданности.

Говорил он с чухонским акцентом, т. к. был уро­женцем Финляндии. Благодаря акценту он казался доб­родушным, но на самом деле был очень строгим в слу­жебном отношении и всегда проявлял непреклонную волю.

— Ну, мой мичман, пойдем рупитьца (рубиться), — приказывал он мне. Это означало, что я должен при­готовить в кают-компании морские карты, измеритель­ные инструменты, соответствующие лоции, таблицы разных данных сведений о неприятельском флоте, его силуэты и т, п.

Командир предлагал задачу, имеющую боевой ха­рактер. Мы рассуждали, изучали, принимали решения, учитывая превосходство сил неприятеля.

Конечно, я, как еще очень молодой офицер, не так глубоко вникал в рассуждения моего командира, ини­циатива всегда оставалась за ним. Тут же присутство­вал другой офицер, лейтенант Тырков (в Артуре было два родных брата — лейтенанты Тырковы), — прибыв­ший добровольно из России, как только он узнал о войне. Будучи в запасе флота и находясь в своем имении, он приехал в Артур в полуштатском, полувоенном, и так явился адмиралу Макарову. Тырков был большой энту­зиаст, благородный, сердечный; он очень хорошо го­ворил с командой, всегда бодрый, любил петь народные песни, аккомпанируя себе на гитаре, которая была укра­шена лентами по-цыгански. До сих пор я помню его вы­разительное лицо с черными горящими глазами.

На наших занятиях присутствовал также наш {176} инженер-механик Михайлов (судовые механики в то время не имели офицерских чинов, а только звания старшего и младшего механика).

Я хорошо помню некоторые наши заключения этих совещаний. В большом сражении надо было маневриро­ванием достичь охвата концевых кораблей неприятель­ской кордебаталии и их уничтожить, чего бы это ни сто­ило. Если бы наши потери были и больше в сражении, всё же достигалось бы ослабление неприятеля, а с при­бытием новых сил из России его превосходство было бы потеряно. Кроме того, наши операции под Порт-Арту­ром должны были быть разработаны заранее при усло­виях благоприятных для нас во время ночных походов наших миноносцев.

Для этого мы должны располагать точными сведениями о неприятеле и его предполагаемых действий против нас.

2. ПОХОД НА ГРУППУ ОСТРОВОВ ЭЛЛИОТ

30 марта 1904 года мы получили приказание адми­рала Макарова приготовиться к походу. Цель похода бы­ла известна только командирам миноносцев; они собра­лись на совещание на «Боевой», т. к. командир его кап. 2 р. Елисеев был в это время начальником нашего отряда и должен был руководить предстоящим походом.

Кроме «Боевого», в экспедицию были назначены: «Грозовой» (кап. 2 р. Шельтинга), «Выносливый» (лейт. Рихтер), а также наш миноносец.

Около 6 ч. вечера, назначенные миноносцы стали выходить на внешний рейд. Уже начинало темнеть и наш выход на фоне берегов Квантуна не должен был быть замечен неприятельскими судами. К нашему от­ряду подошли четыре миноносца 2-го отряда под ко­мандой капитана 2-го ранга Бубнова («Сторожевой», «Смелый», «Расторопный» и «Страшный»).

Около 7 час. вечера оба отряда выстроились в две кильватерные колонны и пошли по назначению, имея ход 18 узлов. Командир объявил нам, что мы идем на рейд островов Эллиота, где, по сведениям, находятся

{177} суда неприятельского флота, а также транспорты для десанта. Наша цель атаковать и потопить эти суда.

Ночь наступала быстро, и темнота ее, как и пого­да, благоприятствовала удаче нашего похода. Когда мы проходили траверз острова, совсем стемнело и ход при­шлось уменьшить до 12 узлов, т. к. при более быстром ходе из дымовых труб миноносцев стали бы вылетать потоки искр, которые могли выдать нас неприятелю и таким образом помешать успеху экспедиции.

Около 9 часов мы уже находились у островов Саншиндао, прикрывающих вход на Талиенванский рейд, где в глубине лежал гор. Дальний. Между тем, види­мость становилась всё хуже и хуже из-за легкого ту­мана и, наконец, заморосил дождь. Трудно было идти соединенно, но наш отряд держался хорошо и испытывал лишь изредка затруднения, но благодаря нашей опыт­ности, открыванию вспышек огня из особого, устроен­ного судовыми средствами деревянного фонаря (скворешница), мы не теряли друг друга в нашей колонне. Что касается миноносцев 2-го отряда, находящихся на нашем правом траверзе, то они начали теряться из вида, а сблизиться было рискованно.

Я нес вахту на шканцах и на юте и должен был, главным образом, наблюдать сквозь мглу за простран­ством кругом.

Прислуга орудий находилась при них и тут же сто­яли открытые ящики со снарядами. Два минных аппарата были заряжены минами и расположены один на правый борт, другой на левый. Мины были проверены и прока­чены лейтенантом Тырковым перед походом и были теперь готовы к выстрелу в каждый момент. Время от времени я спускался в кают-компанию и вел прокладку по счислению на карте, лежащей на столе. Прокладку также вел сам командир вместе с лейт. Тырковым, на мостике.

При мне находился прапорщик Тейцит, а так­же боцман нашего миноносца — замечательный чело­век по своей серьезности, развитию и воспитанности. Он был только что назначен на миноносец. В Артур он прибыл с лейтенантом Колчаком.

Оба они возвраща­лись из полярной экспедиции, имевшей целью найти {178} погибшего исследователя барона Толля, но узнав, кажется, в Иркутске, что объявлена война, незамедлительно при­были в Артур в распоряжение адмирала Макарова, вме­сто того, чтобы возвратиться в Петербург и предста­вить свой доклад об экспедиции в Академию наук, кото­рая организовала эти поиски.

Около 11 час. мы стали подходить к островам Эллиота, по счислению острова не открывались и види­мость горизонта еще более уменьшилась. Около этого времени два миноносца, «Страшный» и «Смелый», не показывались больше в своей линии и кап. 2 р. Бубнов с двумя миноносцами «Расторопный» и «Сторожевой» сблизился с нами и дал сигнал застопорить всем ми­ноносцам свои машины. Произошел обмен мнений по­средством мегафона между капитанами 2-го ранга Елисеевым и Бубновым: продолжать ли поход или вернуться?

Наш начальник отряда решил продолжать экспедицию и атаковать неприятеля в островах Эллиота; мы находились уже почти у цели нашего похода и должны были, несмотря на туман, войти в группу островов. Кап. 2 р. Бубнов согласился и последовал за нами. Сперва был дан малый ход и постепенно увеличен до 9 узлов. Через несколько минут произошел инцидент: миноносцы 2-го отряда «Сторожевой» и «Расторопный» пересекли нашу линию кильватера, и наш миноносец «Выносливый», лишь благодаря умелому маневру своего командира избежал столкновения.

Два миноносца отряда перешли на левый траверз нашего кильватера, но миноносца нашего отряда «Вы­носливого» уже не оказалось с нами.

С обоих сторон курса стали заметны темные полосы, что означало, что мы входим в пролив (кажется, Тунгуз), и цель нашего похода уже была близка. В полночь дождь усилился и слабая видимость берегов совершенно прекратилась.

Вдруг слева показался какой-то огонь и через не­который промежуток другой огонь, но справа от линии курса. Изучая характер этих огней, мы убедились, что таковые могут быть только на берегу. Таким образом стало очевидным, что мы находились в проливе и {179} входим на рейд. Всё же появление этих огней обеспокоило нас: не были ли это сигнальные огни береговых наблю­дательных постов, дающие знать находящимся на рейде неприятельским судам о нашем появлении? Хотя на ми­ноносце всё было готово к атаке, но мы всё-таки стали еще внимательнее следить за окружающим простран­ством.

Наступило острое напряжение и нетерпеливое же­лание выпустить мину в неприятеля. Мне казалось, что как только откроется силуэт, надо стрелять по нем ми­ной и не забыть перед выстрелом вытащить предохра­нительную чеку зарядного отделения, которую потом передать командиру, как полагалось по инструкции. Казалось пришел момент, что и мы можем потопить не­приятельский корабль, и подравнять таким образом наши морские силы с японским флотом. Но во мгле ни­чего не открывалось, и мы, не теряя друг друга из вида, только втроем прошли к северной стороне рейда. Дождь шел всё время. «Выносливого» и двух миноносцев 2-го отряда с нами не было. Затем мы пересекли рейд попе­рек. Неприятельских судов не было обнаружено.

Обойдя один остров группы, около двух часов но­чи вышли в открытое море, считая, что наша миссия ограничилась только разведкой. Надо было возвращать­ся и спешить к островам Саншандао, где была назначена наша встреча, чтобы собраться всем миноносцам и ид­ти затем в Артур или Дальний, смотря по обстоятель­ствам. Когда мы немного отошли от острова Эллиота, погода начала проясняться, и мы заметили миноносец. «Выносливый» нашего отряда, который шел сзади на довольно большом расстоянии, а в стороне от него ока­зался миноносец 2-го отряда «Сторожевой». Ход был дан 18 узлов. Начало светать; мы подошли к острову Саншандао, застопорили машины. Подошел «Выносли­вый» и наш 1-й отряд оказался в полном составе. «Сто­рожевой» подошел к «Боевому» и начались переговоры о дальнейших совместных действиях.

Вдруг где-то в море, по направлению к Артуру по­слышалась канонада. Миноносцы построились в кильватер и взяли курс на Артур. Выстрелы становились {180} реже и вскоре всё затихло. Восходящего солнца не было видно из-за тумана. Слева впереди сначала показались подозрительные дымки, а затем ясные силуэты четырех неприятельских миноносцев. Наш отряд повернул на пе­ресечку их курса и сигналом нам было приказано ата­ковать их.

В это время вправо от нас показался крейсер «Ба­ян», который не шел к нам, а направлялся в море; он открыл сильный огонь. Из белого тумана ему ответили неприятельские выстрелы больших орудий. Неприятель­ские миноносцы находились от нашего отряда уже до­вольно близко, но неожиданно сделали поворот на 8 румбов и вошли в туман, из которого стали выходить неприятельские крейсера, числом шесть.

Курс их направлялся между «Баяном» и нами. Мы тотчас повернули и взяли курс, чтобы пройти за «Баян» и находиться под его прикрытием.

Потом, уже в Артуре, мы узнали, что «Баян» вы­шел на выручку геройски погибшего миноносца «Страш­ный» (под командой капитана 2 р. Юрасовского) и ему удалось даже подобрать несколько тонувших матросов.

Другой миноносец «Смелый», под командой лейт. Бакирева, благополучно прорвался из окружения непри­ятелем наших потерявшихся миноносцев, когда мы до­стигли островов Эллиота. Миноносец «Расторопный» под командой лейт. Лепко, затерявшийся в группе островов Эллиота, благополучно прибыл в Артур, присоеди­нившись перед этим к «Баяну». Крейсер «Баян», под командой кап. 1 р. Вирена, вел неравный бой и стал только тогда отступать, когда наш отряд прошел его траверз. Придерживаясь ближе к берегу, мы шли на рейд Порт-Артура.

Из гавани выходил отряд под командой вице-адми­рала Макарова, в составе броненосцев «Петропавловск» и «Победа» и крейсеров «Аскольд», «Диана» и «Новик». Крейсер «Баян» занял место головного корабля и повел этот отряд к месту гибели «Страшного», и снова «Баян» вступил в бой с неприятельскими крейсерами и был под­держан огнем этого отряда и затем вступил в его строй кильватера на свое место. Неприятельские крейсера {181} ретировались, но уже через несколько минут нашего пре­следования их, показались шесть неприятельских броненосцев и два крейсера «Ниссин» и «Кассуга». Они были приобретены японцами в Италии и первый раз участвовали в военных действиях.

Наш отряд повернул обратно, а неприятельская эскадра остановилась на горизонте. В это время вышли и другие наши корабли и присоединились к отряду Ко­мандующего флотом.

3. ГИБЕЛЬ «ПЕТРОПАВЛОВСКА»

Нашему 1-му отряду, возвратившемуся только что из экспедиции, было приказано адмиралом войти в га­вань, немедленно пополнить запасы угля и воды, а за­тем спешить к эскадре, приготовлявшейся к бою, с по­казавшимися большими силами неприятеля. «Бесшум­ный» вошел в гавань, а я спустился в кают-компанию, но не успел выпить стакан чаю, как наш миноносец за­трясся, точно его бросало в сторону, и раздался звук взрыва необыкновенной силы. Мне казалось, что взрыв произошел у нас, и я поспешил наверх. Когда я шел по трапу, раздался второй взрыв, и через секунду я уви­дел справа впереди нашего траверза, взорвавшийся «Петропавловск». Погибающий броненосец был окутан черным и бурым облаком. Раздались еще взрывы, но мно­го слабее первых двух. Облако поднималось всё выше и выше. Нос и середина броненосца погрузились в воду; корма была высоко приподнята над водой, и мне было видно, как вертелись винты. Погибающие толпой стоя­ли на юте. Некоторые бросались в воду, но через не­сколько секунд броненосец исчез в пучине, унося с собою все живые существа, находившиеся в этот момент, как внутри его, так и наверху.

Наш «Бесшумный» полным ходом пошел к месту гибели и через несколько минут мы находились уже там. Поднялся сильный ветер и волнение. На месте, где затонул «Петропавловск», поднималось к небу и расплы­валось в стороны столь густое облако, что уже ничего не было видно на поверхности волнующегося моря.

{182} Между этой завесой и нашим миноносцем стали обозна­чаться плавающие обломки с людьми и без них. Низ­кая температура воды была причиной гибели многих людей. Многие получили увечья, ранения и теряли спо­собность бороться за свою жизнь.

Миноносец стал против ветра и держался, манев­рируя иногда, стараясь держать погибающих под ветром и защищать их от волнения. Шлюпок на миноносце не было, — они были сданы на берег, чтобы не стеснять нас в бою, а на случай необходимого спасения служили пояса и койки. Для спасения погибающих с нашего ми­ноносца были брошены за борт буйки и разный дере­вянный материал, оставшийся еще на рострах. По обо­им бортам были спущены люди из команды на беседоч­ных узлах и им были поданы другие концы. Всякий матрос, находящийся в беседке, мог схватить погибающего, привязать за него конец, а находящиеся на верх­ней палубе тянули вверх. Эту операцию было трудно производить из-за качки, всё же миноносец спас многих тонущих, которых немедленно отправляли в кочегар­ки, где с них снимали одежду и отогревали жаром от котлов.

Мы работали с большим напряжением и энергией. Особенно трудно было тем, которые работали на бе­седках, — они сами в скором времени промокли до ко­стей и закоченели от холода.

Среди спасенных оказался капитан 1 ранга Яков­лев, командир «Петропавловска». Я поручил его своему вестовому Андрею Шнурку, бывшему на походе луч­шим и выносливейшим кочегаром по своей физической Силе. Он взял Яковлева как ребенка на руки и отнес в мою каюту, уложил, переодел в мое белье. Командир «Петропавловска» подавал слабые признаки жизни, хо­тя глаза были открыты, но глядели в пространство и, видимо, он уже мало что сознавал.

Скоро у бортов уже не было тонущих. Иногда проносились трупы людей. Командир приказал мне убрать людей на беседках.

Я обратил внимание на ют: прапорщик Тейцит перелез через борт и уселся на отводе над винтами для прикрытия их. Я послал {183} свою команду и поспешил помочь ему. Недалеко от кор­мы находился вельбот с крейсера «Гайдамак». Он на­столько был перегружен спасенными, что, казалось, при волне его перевернет и все погибнут. Вельбот прикры­вался от волнения нашим миноносцем и тихонько под­гребал к отводу. Около вельбота под его кормой на воде виднелся большой решетчатый люк и за него дер­жались два человека: великий князь Кирилл Владими­рович и мичман Николай Густавович Шлиппе.

Вельбот с трудом подошел к отводу, благодаря брошенному концу, буксируя в то же время люк. Прап. Тейцит, без конца, но крепко держась ногами, с помощью своих сильных рук, помогал карабкаться на отвод, а за­тем команда хватала и переводила на палубу. Великий князь Кирилл Владимирович с помощью прап. Тейцита также был поднят.

Все спасенные благополучно были доставлены к нам, и вельбот «Гайдамака» снова отправился на поиски. Со многих судов прибыли гребные и паровые суда, но па­ровым катерам уже трудно было держаться на боль­шой волне, а катер с броненосца «Полтава» был захлестнут волной и пошел ко дну, но люди были спасены на шлюпках. В группе спасенных вельботом «Гайдама­ка» оказались не только матросы, но и офицеры. Всех поместили в кают-компанию и по каютам. Великий князь Кирилл Владимирович был отведен в командирскую ка­юту, переодет в сухое белье и уложен на койку.

Я спустился в кают-компанию. Наш фельдшер ока­зывал медицинскую помощь. На диване сидел лейт. Шлиппе и стонал, рядом с ним два матроса, почти без сознания. На столе лежал мой товарищ по выпуску, мичман Бурачек, но уже бездыханный. На скамейках вокруг стола лежали два матроса, — безнадежные, как сказал мне фельдшер. Я зашел в свою каюту, чтобы по­смотреть, в каком состоянии находится капитан 1 р. Яковлев. Я взял его за руку, т. к. глаза были закрыты, рука его показалась мне безжизненной. На правой сторо­не головы запеклась кровь, наверное от раны или ушиба. Я решил влить ему немного рому в рот. С трудом я сде­лал это, но т. к. миноносец сильно качало, то несколько {184} капель пролилось и попало на рану. Больной открыл глаза, немного поднял голову и сказал:

— Не надо! Всё погибло... — и снова закрыл глаза.

Фельдшер сделал ему перевязку головы.

В противоположной каюте я нашел двух моих то­варищей по выпуску. Они были раздеты до гола (белья им уже не хватило) и согревались, обнимая друг друга. Я прикрыл их одеялом, скатертями, пальто и дал им шампанского.

Вскоре раздался новый взрыв, но не такой сильный, как на «Петропавловске». Началась стрельба. Я поднялся на палубу и увидел, что броненосец «Победа» имеет боль­шой крен и около него облако от взрыва поднималось вверх. На взорванном броненосце приготовляли к спуску шлюпки, стреляли в воду из мелких орудий; не­которые суда следовали этому примеру. Получилось впечатление, что на рейде происходит атака на наши суда подводной лодкой.

Мы вошли в гавань. Уменьшив ход и маневрируя, подошли к нашей стоянке и быстро ошвартовались. На набережную прибыл медицинский персонал с носилками и колясками и приступил к работе под руководством флагманского врача Бунге.

4. ГИБЕЛЬ ЯПОНСКИХ БРОНЕНОСЦЕВ «ХАТСУЗЕ» И «ИОШИМО»

1-го мая около 4 час. пополудни минный транспорт «Амур» под командой капитана 2 ранга Ф. Н. Иванова, поставил минное заграждение как раз на том месте, где большие неприятельские корабли каждый день утром и вечером встречались, держа блокаду перед Порт-Ар­туром.

Незадолго до этого выхода, Иванов сам ходил на Золотую Гору наблюдать это движение неприятель­ских судов. Он убедился, что курс неприятельских кораблей всегда одинаков, и, проложив его на кар­те, выяснил, что он находится перед Артуром в 11 милях.

Контр-адмирал Витгефт, руководствуясь {185} международным правом, указал произвести эту постановку не дальше 8 миль.

Капитан 2 р. Иванов, находясь в море, решил взять на себя ответственность и, пользуясь туманом, поставил в 11 милях от Артура 50 мин поперек курса неприя­тельских судов. Неприятель в это время был вне тума­на, т. е. за туманной полосой и не заметил «Амура», возвращавшегося после постановки мин в Порт-Артур. Наблюдатели с Ляотешана ясно видели туманную поло­су, разделявшую японские суда от «Амура», и опаса­лись, что если туман рассеется, то неприятель поймет, для чего выходил в море минный заградитель.

Когда Иванов, возвратясь с постановки мин, доло­жил о ней адмиралу Витгефту, последний остался очень недоволен. Кап. Иванов объяснил, что он не так понял отданное приказание и должен был руководствоваться в море своими соображениями относительно постановки мин, тем более, что еще находился в присутствии не­приятеля.

На другой день на Золотой Горе поднялся сигнал:

«Японский броненосец «Иошимо» взорвался».

Командиры нашего 1 отряда решили, не ожидая приказания, разводить пары. Воодушевление охватило всех, а также стремление выйти в море, чтобы атако­вать взорванный неприятельский броненосец. Все вос­хищались действием кап. 2 р. Иванова, которое было возмездием за «Петропавловск».

Вскоре после этого сигнала, флот был снова из­вещен, что второй японский броненосец «Хатсузе» взорвался и затонул немедленно. Громкое «ура» с чув­ством восторга и энтузиазма кричали все команды на судах.

Адмирал Витгефт сигналом поздравил командира «Амура» с полным успехом, и нам было приказано при­готовиться к походу. После полудня мы вышли на внеш­ний рейд и построились в кильватер.

Второй отряд миноносцев тоже в скором времени вышел, но пошел отдельно от нас. Мы шли к взорванно­му броненосцу «Иошимо», который был виден с рейда накренившимся довольно сильно, имея по сторонам два {186} крейсера. Он уходил в море и ход его был небольшой,. но на довольно большом расстоянии от места, где произошли взрывы и потопление «Хатсузе». Вскоре мы подошли к этому месту и увидели какой-то плавающий большой предмет, похожий на плот; передовой мино­носец открыл по нем огонь, но вскоре прекратил.

На горизонте показались другие неприятельские ко­рабли и от них отделился крейсер, который быстро шел к нам навстречу, чтобы преградить нам дальнейшее следование, и открыл огонь. Мы повернули на обратный курс последовательно. Снаряды этого крейсера, хотя и делали недолеты, но ложились недалеко.

 

Второй отряд миноносцев присоединился к нам и шел параллельно, также в строе кильватера, но с ле­вой стороны. На горизонте уже показалось несколько не­приятельских кораблей, идущих на поддержку атакую­щего нас крейсера. Таким образом попытка атаковать подорванный «Иошимо» оказалась неудачной. Японский крейсер преследовал нас до тех пор, пока по нем не начали стрелять береговые батареи. Наши крейсера не вышли нас поддержать, а мы сами, около 5 час. вечера, получив от адмирала извещение, что он выражает нам свое удовольствие и приказ войти в гавань, вернулись в Артур.

На другой день мы узнали, что подорванный бро­неносец «Иошимо» не дошел до своей базы и вечером в воскресенье, утонул. Таким образом, японцы потеря­ли, два броненосца благодаря сообразительности и при­нятия на себя ответственности «по-суворовски» капи­тана 2 р. Иванова.

 

Капитан 1 ранга

А. А. Воробьев

{187}

КАПИТАН 2 РАНГА МЯКИШЕВ

Считаю своим священным долгом посвятить не­сколько строк памяти флагманского артиллерийского офицера кап. 2 р. А. К. Мякишева, погибшего на «Пет­ропавловске», имя которого поросло травой забвения.

Немного непропорционально-большая, но превос­ходно вылепленная голова с тонкими чертами лица, большим открытым лбом и лучистыми проницательны­ми глазами, откинуто посаженная на небольшом, ху­деньком нервном тельце, как бы приподнимаемом вздернутыми плечами; тихий, но ясный голос, необычайная точность выражений, редкая скромность в манере дер­жать себя, — вот что крепко запечатлелось в моей памяти.

Молодые офицеры того времени знали его, как уче­ного артиллериста (Морская и Артиллерийская акаде­мия), превосходного преподавателя морской тактики в Морском корпусе, но вряд ли кто подозревал, какая на­пряженная энергия таилась за завесой этого ясного, про­ницательного и, на первый взгляд, несколько холодного ума. Он никогда ничего о себе не говорил.

Кое-кто слышал, однако, о роли, которую он иг­рал в молодости в знаменитом снятии — на рейде и среди бела дня, — часового с английского корабля, по­следствии бесшабашного пари Скрыдлова.

Полная неподготовленность к стрельбе только что вступившего в эскадру «Цесаревича» (в противополож­ность блестящей подготовке «Баяна») сильно озабочи­вала Мякишева, так же как и подготовка к эскадрен­ной стрельбе других броненосцев. Но... неизменный ка­тегорический отказ каких бы то ни было совместных эволюции судов из боязни призрака «вызывающих» в {188} отношении японцев действий встречал все его пред­ставления. К сожалению, он не находил никакой под­держки у флаг-капитана, который, несмотря на свои блестящие качества в эту эпоху, был морально далеко не тем, чем он стал впоследствии.

Озабочивало Мякишева также плохое знакомство командиров судов, так и рядовых офицеров, с японским флотом, с его тактическими и огневыми возможностями по отношению нашей Тихоокеанской эскадры.

Он считал, что все офицеры должны быть хорошо ознакомлены с тактическими качествами неприятельских судов, т. к. в случае убыли командного состава убиты­ми или ранеными, он мог быть заменен рядовыми офи­церами.

Не могло, однако, быть и речи об официальной ор­ганизации такого ознакомления офицеров в условиях строгой цензуры наместником всего, что могло дать повод к слухам о войне. И вот Мякишев постепенно и незаметно отдал себя в распоряжение офицеров, желав­ших своей подготовки к иной роли, чем роль автомати­ческого исполнителя приказаний или техника.

Весь первый бой с японской эскадрой он провел со своим биноклем и записной книжкой на марсе, что вы­звало восхищение его «храбростью». Но Мякишев был на марсе не для парада. Он успел занести в книжку эволюции отдельных судов, что в общих чертах совпало с кальками эволюции (по карте), представленными: затем штурманами судов для составления донесения адмирала о бое, а также общую картину маневрирова­ния обеих эскадр и многие характерные падения сна­рядов.

Но почему он оказался во время боя на марсе, а не при адмирале?

В эту эпоху корабли были в стрельбе абсолютно автономны. Роль флагманского артиллерийского офице­ра сводилась к общему руководству подготовкой судов. к стрельбе, заботе о снабжении снарядами и всем необ­ходимым для поддержания в исправности орудий, вы­работке «программы» учебной стрельбы — и это, в {189} общих чертах, всё. Стрельба эскадренная, так, как она стала пониматься позже, несмотря на борьбу, ведущую­ся молодыми силами, одним из лучших представителей которых был Мякишев, для ее проведения — не суще­ствовала. Вмешательство артиллерийского офицера в тактику маневрирования считалось недопустимым. Это была личная и священная прерогатива адмирала, ко­торый обратился бы за советом скорее к флаг-штур­ману, чем к артиллеристу. В создавшейся обстановке роль последнего, раз завязался бой, обращалась в нуль.

Мякишев хорошо видел, с кем он имел дело в ли­це адмирала Старка, знал, что смена его неминуема и что будет призван Макаров.

Мякишев, горячий и деятельный практический так­тик, не мог упустить случай реального боя, чтобы иметь свежий материал для суждения о сравнительной манев­ренной и огневой ценности обеих сторон. Не на мостике, не в броневой рубке с ее ограниченным горизонтом, где находилось много судовых специалистов, было его ме­сто, но именно на марсе, находившемся к тому же всего на три сажени над мостиком и в сообщении с послед­ним, где он был никем не стесняем и мог наблюдать ход боя, не мешая никому, для пополнения своих цен­ных сведений.

А что они были ценны — доказательством того служило, что Макаров, едва прибывший в Артур со сво­ей знаменитой секретной «Инструкцией для похода и боя» (Эта «Инструкция для похода и боя», попавшая какими-то путями очень быстро в руки японцев, шпионство которых находи­ло отличную почву в нашей неисправимой беспечности, — стала настольной книгой японских морских офицеров.), выработанной им и отпечатанной в поезде, нес­шим его на восток, начал вводить в нее изменения после совещания с Мякишевым.

Мякишев первый подумал, после первой же бомбар­дировки японской эскадрой порта и блокированного от­ливом нашего флота, об организации «перекидной стрельбы по квадратам» и совместно с Коробицыным и Кноррингом составил соответствующую карту. Однако, {190} нужно было ждать прибытия Макарова, сделавшего к тому же эскизную схему подобной же карты в поезде, вне связи с Мякишевым, чтобы осуществить эту идею.

Мякишев первый обратил внимание на необходи­мость использования высоты Ляотешаня для удаления района действия огня японских судов от города и бас­сейна, что и было выполнено впоследствии (хотя и не­совершенно), когда случайно Меллер нашел подходя­щее 9-дюймовое орудие со снарядами (к сожалению, только одно) в никому до него неведомых недрах ки­тайского склада.

Он первый поднял вопрос об организации наблю­дательных пунктов и службы связи, что было осуще­ствлено, но, конечно, далеко не совершенно, за отсут­ствием технических средств и необходимого натасканно­го личного состава.

 

Макаров оказывал Мякишеву исключительное вни­мание, он несомненно давно знал ему цену.

Мякишев был связан тесной дружбой с Меллером, но я не знаю, о чем они толковали во время их частых встреч. К моему сожалению, я впоследствии, при моих свиданиях с Меллером в Петербурге и Париже, никогда ничего о Мякишеве его не спросил, не подозревая того, что может настать день, когда мне будет дана сча­стливая возможность вызвать образ этого исключитель­ного человека.

 

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{191}

ВЗРЫВ И ГИБЕЛЬ «ХАТСУЗЕ»

В неудачной для нас Русско-японской войне был один день, когда судьба улыбнулась русскому флоту. Если бы в этот день во главе Тихоокеанской эскадры, находившейся в Порт-Артуре, стоял не адмирал Витгефт, человек долга, но мягкий, безынициативный и не­способный на быстрые и самостоятельные решения, война на море приняла бы другой оборот и, мне ка­жется, была бы выиграна русскими.

2-го мая 1904 года утром я по обыкновению об­ходил эскадренные миноносцы 11-го отряда. Большая часть миноносцев, как всегда, стояла бок о бок в Гнилом Углу гавани, пришвартовавшись к стенке. Меньшая же часть, обычно грузившаяся углем, находилась около угольных складов под Золотой Горой при выходе из внутреннего бассейна к внутреннему рейду и одновре­менно влево, к проходу на внешний рейд, в обход Золотой Горы.

Когда я был еще у Гнилого Угла, я встретил на набережной кап. 2-го ранга Карцева, командира одного из миноносцев 1-го отряда (впоследствии адмирала и директора Морского корпуса), который пригласил ме­ня, как он это делал часто, к себе на завтрак. Карцев обещал мне борщ с маслинами, приготовление которо­го повар его миноносца довел до совершенства.

В разговоре Карцев сообщил мне, что накануне поздним вечером, воспользовавшись отсутствием япон­ских судов на горизонте (что заметили с Золотой Го­ры) и благодаря мглистой погоде, минному транспорту «Амур» удалось, по-видимому, совершенно незаметно для японцев поставить большое количество мин, далеко в море, на месте обычных наблюдательных рейсов япон­ских военных судов, блокирующих нашу базу.

{192} После гибели «Петропавловска» японские корабли не подходили близко к Порт-Артурскому рейду, а вели блокаду с большого расстояния, ходя по радиусу около 10 морских миль от входа в гавань.

Когда после встречи с Карцевым из Гнилого Угла я шел к угольной пристани встречные офицеры нашего отряда сообщили мне, что большой японский бронено­сец, по-видимому, наскочил на мину, накануне постав­ленную «Амуром», и с Золотой Горы передают, что далеко на горизонте видят японский броненосец под креном и вокруг него много шлюпок. Все эти офицеры торопились на Золотую Гору, чтобы посмотреть на про­исходящее. На миноносце у угольной стенки я встретил и нашего скромного отрядного артиллериста лейтенанта Колчака (впоследствии Верховного правителя России), который тоже подтвердил мне эту приятную весть.

Окончив свое дело на миноносцах, я тоже стал подниматься на Золотую Гору. На ее вершине высоко-высоко над морем, на площадке у сигнальной мачты было много военных: около сотни офицеров с различ­ных судов, стоявших в гавани, и около двух десятков матросов-сигнальщиков.

Взоры всех были устремлены в дальний и чуть мглистый горизонт. В бинокли и подзорные трубы ста­рались разглядеть происходящее у врага. Мне с боль­шой высоты море казалось гладкой матовой зеленова­той бесконечностью, сливающейся с небом.

Но очень-очень далеко простым глазом можно было заметить группу черных черточек разной величины. Сигнальщики рассказывали, что с утра не сводили глаз с горизонта, особенно когда появились едва видимые силуэты япон­ских судов и, как всегда, в том секторе горизонта, где они обычно ходили. Когда «это» случилось, они сразу за­метили, что к подорванному кораблю сейчас же стали подходить другие корабли. Как очень дальнозоркие и опытные, они утверждали, что пострадавший корабль имеет большой крен.

В толпе офицеров я заметил и вновь назначенного флаг-капитаном при начальнике эскадры адмирале Витгефте, капитана 2 ранга фон Эссена, бывшего бравого {193} командира крейсера 2-го ранга «Новик», уже прославив­шегося своим мужеством, активностью и инициативой.

Н.О. Эссен, небольшой, с рыжей бородкой, совсем не имел воинственного вида. Был со всеми одинаково веж­лив и приветлив. При его мужестве, уже всем известном, эти качества еще более располагали к нему. Тогда уже этот выдающийся впоследствии адмирал почитался всеми на первом месте среди достойных флотских ко­мандиров.

Мой собственный прекрасный призматический би­нокль Цейса, который я купил в Гвардейском экономиче­ском обществе, утонул вместе со «Стерегущим», и я остался в этот исторический день моей службы во фло­те без бинокля. Желая посмотреть на наш реванш в отношении японцев, столь радовавший нас всех, я по­просил бинокль у соседа и под объяснение сигнальщика стал всматриваться в горизонт, в едва видимые простым глазом маленькие две-три черточки, какими нам каза­лись громадные японские броненосцы.

В бинокль картина прояснилась. Я увидел постра­давший японский корабль, различил его трубы, мачты и вокруг корабля с десяток не-то катеров, не-то мино­носцев, которые находились близко к нему и, может быть, снимали с него груз или команду.

Прошло с полчаса. Никто не хотел уходить с Зо­лотой Горы, желая воочию убедиться в нашей удаче.

Едва я возвратил бинокль моему соседу и стал про­стым глазом всматриваться в драму на далеком горизонте, как вдруг увидел, что с большого, ближайшего к пострадавшему, японского корабля вырвалось черное об­лако с огнем под тупым углом вверх и в сторону, но такого размера, что в несколько раз (раз в десять) пре­вышало видимые размеры корабля и не очень быстро росло.

За моей спиной вдруг раздался общий крик изумле­ния. Очевидно, вся масса офицеров одновременно со мною увидела эту страшную картину. Через 5-10 се­кунд с этого же корабля вырвалось второе черное об­лако с ярким пламенем, размером раза в три больше первого, тоже вверх и под углом к горизонту и {194} направленное в обратную сторону. Оно так же не очень быстро стало расти и вверх и в ширину. Все замерли от изум­ления! Затем грянуло могучее «ура» и полетели в воздух фуражки.

Я не мог оторваться от этой картины страшного взрыва, видимого на расстоянии около десяти морских миль от нас. Звуки же взрывов до нас не доходили. За­тем оба черных облака чуть оторвались от корпуса ко­рабля и стали медленно подниматься вверх и слегка рас­ширяться. Вдруг из воды высунулся на значительную высоту нос японского броненосца, очевидно, сначала затонула корма, и медленно опускаясь в вертикальном направлении, носом кверху, корабль исчез с морской поверхности.

 

Гибель взорвавшегося второго японского броне­носца казалась точной копией взрыва и гибели «Петро­павловска» и совершилась в течение одной минуты. Два облака густого, черного еще, дыма — это всё, что оста­лось от японца. Темные пятна в небе держались с пол­часа и, расплываясь, постепенно исчезли.

Восторгам не было предела. Все восхваляли коман­дира «Амура», так удачно выполнившего постановку мин, задуманную одним из его офицеров.

Все стали говорить, что скорее надо выйти в море всей эскадре и прикончить противника. Я обернулся на­зад и вижу: за моей спиной на цементной площадке на корточках сидит Н. О. Эссен. Перед ним на полу ящик полевого телефона. Он усиленно звонит на флагманский корабль, стоящий у стенки внутреннего бассейна против управления порта. Группа офицеров, с которыми он объ­ясняется короткими фразами, обступила его. Все вы­сказывают мысль о необходимости немедленного выхода в море.

Уже здесь, в Париже, в 1947 году, через 43 года, на обеде порт-артурцев в Морском собрании (рю Буассиер, 40), кап. 1 р. Сергей Николаевич Власьев рассказы­вал нам, как он тотчас после взрыва и гибели «Хатсузе», будучи, как и я, на Золотой Горе в момент этой катастрофы, обратился к флаг-капитану кап. 2 р. Эссену с {195} просьбой разрешить тотчас же дать радиосигнал со станции на Золотой Горе по международному коду:

— Флот извещается, что наши подводные лодки по­топили японский броненосец!

Эссен разрешил, и радио тотчас же было дано. Я же со своей стороны ясно помню, что когда я, не отрывая глаз, смотрел на место гибели «Хатсузе» (допуская возможной и последующую удачу), стоящие рядом со мною офицеры, наблюдавшие в бинокли, гово­рили:

— У них паника! Они стреляют друг в друга!

Теперь я понимаю, что это было следствием наход­чивой инициативы С. И. Власьева.

Как сейчас помню доклад Эссена адмиралу Витгефту о происшедшей на его глазах гибели «Хатсузе» и о тяжком повреждении другого японского броненосца, горячую просьбу его и убеждение немедленно развести пары на всей эскадре, чтобы выйти в море до подхода главных сил адмирала Того.

От момента взрыва на мине первого японского броненосца до гибели «Хатсузе» прошло около двух ча­сов, следовательно надо было спешить.

Но повторилась та же преждевременная боязнь подводных лодок и опасная стрельба вокруг себя по воображаемым перископам, как было при гибели «Пет­ропавловска» и взрыве «Победы».

По репликам, которые подавал Эссен, можно было заключить, что адмирал Витгефт колеблется и не со­глашается. В период этих переговоров флаг-капитана со своим адмиралом, офицеры сообщили Эссену новые наблюдения о том, что к месту катастрофы подходят новые японские суда, но малого тоннажа, тип кото­рых разобрать трудно. Всё говорило за то, что главные силы Того были далеко.

В то время предполагали, что японский флот для прикрытия уже начавшихся своих десантных операций на Ляодунском полуострове (с целью отрезать крепость Порт-Артур от Маньчжурской армии) базировался на архипелаге мелких островов Эллиот, расположенных {195} между Кореей и Ляодуном, принадлежащем России на тех же основаниях, как и Квантунский полуостров и Порт-Артур.

Острова Эллиот находятся всё же довольно далеко от Порт-Артура, приблизительно в полудневном пере­ходе, а может быть и больше.

Если в момент гибели «Хатсузе» главные силы японского флота, действительно, находились там, то, конечно, если бы наш флот вышел тотчас же после ги­бели «Хатсузе» (а еще лучше, после подрыва их первого броненосца), он мог бы разгромить японские суда, нахо­дившиеся поблизости к державшемуся еще на воде по­врежденному противнику и утопить его. Впоследствии выяснилось, что этот подорванный броненосец сам за­тонул, не дойдя до японской базы.

Было еще одно обстоятельство, чрезвычайно бла­гоприятное для нас, которое, однако, еще не было из­вестно ни адмиралу, ни флаг-капитану. У наших берегов около Талиенвана погиб еще один, третий, корабль, тоже взорвавшийся на мине. Известие о гибели этого корабля не было сообщено своевременно благодаря очень слабой береговой связи наблюдений.

Если бы гибель третьего японца у Талиенвана стала известна адмиралу Витгефту своевременно, может быть, он и решился бы выйти в море со всеми силами, повернуть успех войны на море в нашу сторону и тем оказать величайшую услугу Российской империи. Но, не зная еще о гибели третьего неприятельского корабля в этот роковой для японцев день, он на это не рискнул, не­смотря на энергичнейшие увещания и доводы своего флаг-капитана, которые все мы, в том числе и я, слышали своими ушами.

 

Морской врач

Я. И. Кефели

{197}

МОРСКОЙ БОЙ 28 ИЮЛЯ

Ночь на 29-ое июля была тихая, жаркая, но не душ­ная, благодаря слабому ветерку, тянувшему с севера. Закончив необходимые приготовления к выходу в море, все крепко спали, набираясь сил на завтрашний день.

С каким чувством встретили на эскадре зарю 28-го июля — не знаю и не берусь догадываться, так как за последние дни суда почти не имели сообщения между собою. Что касается настроения, господствовавшего на «Диане», — затрудняюсь точно его формулировать. Не было ни того задора, который характеризовал собою кратковременный «Макаровский» период, ни жажды ме­сти, охватившей всех в первый момент после гибели «Петропавловска», ни азарта, вызванного опьянением негаданной удачей 2-го мая, ни радостной решимости, с которой 10 июня был встречен сигнал о выходе в море, — всё это уж было однажды пережито и, хотя оставило в душе каждого глубокий след, повториться не могло... Эти хорошо обстрелянные люди, десятки раз видевшие смерть лицом к лицу, готовились к бою, как к тяжелой ответственной работе.

«Итак, решено: завтра утром идем в море. Смерт­ный бой. Благослови, Господи! — О себе, кажется, ма­ло думают. Надо послужить».

Эти строки я занес в свой дневник, уже ложась спать, накануне выхода.

Был еще оттенок в настроении личного состава, о котором умолчать не могу, это — чувство удовлетворе­ния, сознание глухого разлада, существовавшего меж­ду «начальством» с его намерениями, и массами с их желаниями и надеждами.

За последние три дня бомбардировки с суши не раз приходилось слышать почти злорадные замечания:

{198} — Небось теперь поймут, что артурские бассейны — могилы для эскадры!

— Могила еще ничего! — подавали реплику на­иболее озлобленные. — А вот, если кратковременная смерть, а затем радостное воскресение под японским флагом! — Вот это уж хуже!

Известие о предстоящем выходе в море вызвало не энтузиазм, а... вздох облегчения. Необходимость этого выхода была до такой степени очевидна, массы были так проникнуты этим сознанием, что упорство «начальства» порождало среди наиболее горячих голов самые ужас­ные подозрения... Иногда казалось, подобно тому, как рассказывали про первые моменты после внезапной ата­ки 26 января, что вот-вот по эскадре пронесется злове­щий крик — «Измена! Начальство нас продало!» А что было бы дальше?..

Чуть забрезжил свет, начался выход эскадры. «Диана», стоявшая на сторожевом посту, пропустив всех мимо себя, тронулась последняя в 8 час. 30 мин. утра.

«Совсем тихо — и погода, и на позициях», — записано в моем дневнике.

На востоке, в утренней дымке, смутно виднелись «Сикисима», «Касуга», «Ниссин» и отряд старых крей­серов («Мацусима», «Ицукусима» и «Хасидате»), кото­рый начал спешно отходить к 0.

В 8 час. 50 м. утра с «Цесаревича» сигнал — «При­готовиться к бою», — а в 9 час. новый: — «Флот изве­щается, что государь император приказал идти во Вла­дивосток».

Этот сигнал был встречен у нас с нескрываемым одобрением.

— Давно бы так! Молодчина Витгефт! Нет отступ­ления!..

Чтобы по мере возможности, ввести неприятеля в заблуждение, тралящий караван, очищавший нам дорогу в течение предшествовавших дней, проложил ее по но­вому направлению, не имевшему ничего общего с нашим {199} курсом 10 июня. Теперь прямо с рейда, мы пошли поч­ти вдоль восточного берега Ляотишаня и вышли на чи­стую воду через собственные минные заграждения, окружавшие мыс с маяком.

В 10 ч. 30 м. отпустили тралящий караван, кото­рый пошел в Артур под охраной канонерок и второго отряда миноносцев. Командовавший ими младший флаг­ман поднял сигнал, к сожалению, у меня не записанный. Сколько помнится — «Бог в помощь! Прощайте!».

Когда «Отважный» с этим сигналом проходил ми­мо нас, все высыпали наверх, махали фуражками... У каждого на сердце была та же мысль: «Прощайте!»... Разве не было бы дерзостью сказать: «До свиданья?»...

Шли в боевом порядке: впереди «Новик» с первым отрядом миноносцев, затем броненосцы с «Цесареви­чем» в голове, наконец, крейсера, среди которых (увы!) не хватало «Баяна».

Только что отпустили тралящий караван, как, по-видимому, что-то приключилось с машинами «Цесаре­вича» так как оттуда был сигнал: «Иметь 8 узлов хода».

(Там в этом отношении всегда было неладно. Завод сам признал свою ошибку в проектировании машин, сделал и выслал в Артур новые эксцентрики для броненосца, но, к несчастью, началась война, и посылка успела добраться только до Шан­хая, где и застряла.),

Это — при прорыве блокады!.. В виду неприятеля!..

Погода благоприятствовала. С востока и с северо-востока находил легкий, низовой туман. Артур вовсе скрылся из виду; ближний берег чуть обрисовывался во мгле.

В 11 ч. 5 м. «Диана», поворотом которой (в каче­стве концевого корабля) заканчивался поворот всей эскадры, легла на курс SO 50°, в кильватер головному.

Туман стлался вдоль берега, а в сторону открытого моря видимость была довольно сносная.

В 11 ч. 30 м. утра несколько правее нашего курса, очень далеко, обрисовались силуэты 1 броненосного и 3 легких крейсеров, а левее какие-то большие корабли, предшествуемые отрядами миноносцев.

{200} В 11 ч. 35 м. правые уходят на SW, а те, что были влево, как будто идут на соединение с ними.

Наши, по-видимому, увеличили ход, так как мы, чтобы не отставать, должны были держать 10 узлов.

В 11 ч. 50 м. на «Цесаревиче» подняли флаг К, что означает — «Не могу управляться» — явно опять какое-то повреждение. Все застопорили машины. Жда­ли, когда исправят... Тем временем японские отряды спешили выполнить свой маневр соединения.

В 12 ч. дня (наконец-то!) сигнал: «Иметь 13 уз­лов»... Пошли, но ненадолго: в 12 ч. 20 м. «Победа», подняв флаг К, вышла из строя... Опять задержка... А неприятель уже соединился, построился, ив 12 ч. 22 м. раздались первые выстрелы с наших головных броненос­цев, двигавшихся черепашьим ходом.

— Боевая эскадра! Цвет русского флота!.. — сжи­мая кулаки, задыхаясь от бешенства, не говорил, а ры­чал мой сосед на мостике «Дианы»...

И смел ли я остановить его? Сказать ему: «Молчите! Ваше дело — исполнить свой долг!..» А если бы он от­ветил мне: «Те, кто создали эту эскадру, исполнили свой долг?..»

Да, нет!.. Что говорить! — У меня и в мыслях не было его останавливать... У меня, у самого, к горлу подступали слезы бессильной ярости...

В 12 ч. 30 м. «Цесаревич», последнее время всё более и более склонявшийся к востоку, вдруг круто на 4 R повернул направо. Оказывается, неприятельские ми­ноносцы, сновавшие туда и сюда, далеко впереди на кур­се эскадры, возбудили его подозрение, и, как выяснилось, не напрасно. Не брезгая никаким, хотя бы самым ма­лым шансом, они набрасывали нам по дороге плавающие мины заграждения (без якорей). Поворот «Цесареви­ча» избавил эскадру от опасности непосредственного прохождения через эту плавучую минную банку, но мы всё же прошли от нее довольно близко, почти вплотную. С «Новика» (очевидно, по приказанию адмирала), дер­жавшегося на месте и пропускавшего мимо себя всю колонну, беспрерывно семафорили: «Остерегайтесь {201} плавающих мин!» — Две такие прошли у нас по левому борту, невдалеке. (Вернее, — мы прошли мимо них).

Обогнув минную банку, снова легли на старый курс. В 12 ч. 50 м. главные силы неприятеля («Миказа», «Сикисима», «Фудзи», «Асахи», «Кассуга» и «Ниссин»), которые около 20 минут держали курс парал­лельно нашим, ведя редкую перестрелку на дальней ди­станции (до 50 каб.), повернули все вдруг на 16 R и, сблизившись до 30 каб., разошлись с нами на контр­галсах.

Это был горячий момент! Особенно, когда япон­ская колонна круто повернула «под хвост» нашей и, недостижимая для пушек наших броненосцев, всю силу своего огня обрушила продольно на три концевых крейсера.

Морской устав не указывает старшему офицеру определенного места в бою, по смыслу же выходит, что он должен быть везде, где его присутствие потребует­ся. На «Диане», применительно к местным условиям, решено было, что я буду находиться на верхнем перед­нем мостике, где меня можно увидеть с любого пункта верхней палубы, а значит, и позвать меня, в случае на­добности, и оттуда сам я буду видеть почти весь крей­сер, каждое попадание в него неприятельского снаряда, а значит, даже без зова могу поспешить к месту, по­терпевшему поражение. Нельзя не признать, что обсер­вационный пункт был выбран удачно.

Я видел всё... Во­круг концевых крейсеров море словно кипело. Мы, ко­нечно, бешено отстреливались. Беспрерывный гул выстрелов собственных орудий, лязг рвущихся снарядов неприятеля, столбы дыма, гигантские взметы водяных брызг... Какой беспорядок! Какой хаос! И вместе с тем, какая... дух захватывающая красота стихийной мощи! Даже крик — «носилки», даже кровь, струившаяся по палубе, — не в силах были нарушить этих чар, каза­лись неизбежной подробностью... Как поразительно яс­но работает мысль в такие минуты! Как всё и все по­нимают с полуслова, по одному намеку, по жесту!

 

На «Аскольде» только мелькнули {202} флаги Б и Л (Б — большой ход, Л — держать левее), а крейсера тотчас же дали самый полный ход и веером рассыпались вле­во, сразу уйдя со своей невыгодной позиции под расстре­лом и, получив возможность действовать почти всем бортом.

Хотел бы я видеть, сколько сложных сигналов по­требовалось бы сделать в мирное время, на маневрах, для выполнения такого перестроения, сколько бы вре­мени оно заняло, и какая каша получилась бы в ре­зультате.

Счастье благоприятствовало, или японцы плохо стреляли, но в общем нам повезло: «Диана», шедшая концевой, вовсе не получила ни одного снаряда полно­стью и, даже, хотя борт, шлюпки, разные надстройки, вентиляторы, трубы, мачты были испещрены мелкими пробоинами от осколков, — раненых у нас было только двое; правда, я видел, как на «Аскольде» добрый сна­ряд угодил в переднюю дымовую трубу, а на «Палладе» в гребной катер правого борта, но и там (как сейчас же выяснилось дружескими справками по семафору) серьезных потерь и повреждений не было.

По-видимому, эта первая схватка закончилась в на­шу пользу. Японцы, пройдя у нас «под хвостом», опять повернули к югу и шли правее и сзади нас, поддержи­вая редкий огонь с дальней дистанции, на который мог­ли отвечать только броненосцы.

В 1 ч. 30 м. у нас пробили «дробь» и команде раз­решено было пить послеполуденный чай, не отходя от орудий.

На палубе стоял оживленный говор, смех, шутки, «крылатые слова». Но не без некоторого особого от­тенка.

— Заснуть, что ли, пока не застукали? — острил мо­лодой матрос, примащиваясь поудобнее и прикрываясь брезентом от палящих лучей солнца.

— А ты не болтай зря! «Она» всё слышит! — суро­во оборвал его старший товарищ.

Маленькая, но характерная подробность: обходя ба­тареи, я поздравил с Георгием комендора 15 орудия, Малахова, который, будучи ранен, после перевязки {203} немедленно вернулся к своей пушке и продолжал испол­нять свои обязанности.

Странно было видеть, как этот человек, только что смело глядевший в лицо смерти, вдруг потупил вспых­нувшие радостью глаза, и не то смущенно, не то недо­верчиво, промолвил:

— Это... уж как начальство...

Я даже рассердился.

— Какое начальство? Пойми ты, рыбья голова, что по статуту заслужил! Тут ни командир, ни я — ничего не смеем! Начальство не даст, до самого царя дойти можешь. По закону требовать...

Кругом все примолкли, поглядывая не то с любо­пытством, не то с недоверием... Кажется, они впервые услышали, что закон выше воли начальства... Я поспеш­но прошел дальше, сам недоумевая, что сделал неожи­данно вырвавшейся фразой: поддержал или подорвал дисциплину?

Около 3 час. дня легли курсом О 62°. Крейсера держались левее броненосцев, на расстоянии от них в 15-20 кабельтовых, вне сферы действия случайных пе­релетов неприятельских снарядов. Шли средним ходом, а иногда, чтобы не обгонять главные силы, вынуждены были давать даже самый малый.

В начале четвертого часа пополудни стрельба пре­кратилась вовсе. Главные силы японцев, держась по­зади нашего правого траверза, удалились на такую ди­станцию, что над горизонтом были видны только их трубы, мостики и возвышенные надстройки. Что это значило? Может быть, они исправляли повреждения?.. Во всяком случае, мы, при 12-13 узлах, заметно уходили вперед. Дорога была свободна. Если бы только наши броненосцы могли развить на деле ту скорость, которая значилась за ними по данным справочной книжки.

По сигналу с «Цесаревича» команде дали ужинать.

Наша колонна сблизилась с колонной броненосцев. Начались переговоры флажками (ручной семафор).

{204} Спрашивали соседей и приятелей: что и как? Ответы получались утешительные.

— Кажется, посчастливилось! — не удержался было один из самых молодых.

Но его сейчас же резко остановили: моряки еще суевернее охотников и пуще всего боятся «сглазу». Между тем японцы, оправившись и сделав свои дела (какие? — кто их знает) опять начали нагонять нас.

В 4 ч. 15 м. расстояние было 51 каб.

В 4 ч. 40 м. — 47 каб.

В 4 ч. 45 м. вновь завязался бой.

Так как крейсера оказались в области перелетов, им было приказано отойти от броненосцев на прежнюю дистанцию — 20 каб. Мы повернули все вдруг на 4 К, а затем, удалившись на указанное расстояние, опять легли на эскадренный курс, и в течение 1¹/₂ часов были только свидетелями боя, не принимая в нем непо­средственного участия.

Японские крейсера, не только старые, но и три «собачки» («Иосино» к этому времени уже не существо­вало) и два броненосца (как оказалось — «Асама» и «Якумо») тоже держались в стороне, словно ожидая ис­хода поединка главных сил. Старые с «Чин-Иеном» во главе, смутно виднелись на N, а остальные на SW.

По-моему, за весь день это был промежуток време­ни самый тяжелый: сложа руки смотреть, как другие дерутся !

Надо заметить, что японские снаряды при разрыве давали целые облака дыму — зеленовато-бурого или черного. Каждое их попадание было не только отчетливо видно, но в первый момент производило впечатление ка­кой-то катастрофы. Наоборот — только в бинокль, да и то с большим трудом, можно было различить легкое про­зрачное облачко, которым сопровождался разрыв наше­го, удачно попавшего, снаряда, снаряженного пирокси­лином или бездымным порохом.

Это обстоятельство особенно удручающе действова­ло на массу команды, мало знакомой с техникой артил­лерийского дела.

— Наших-то как жарят!.. А им хочь бы што! {205} Словно заговоренные! Отступилась Царица Небесная!.. — то тут, то там слышались скорбные замечания.

Все бинокли, все подзорные трубы были пущены в оборот: всем наблюдателям было приказано о всяком за­меченном попадании наших снарядов в японские кораб­ли сообщать громко во всеуслышание.

— Нечего на своих-то глаза таращить! Без потерь нельзя! На то и война! Ты на «него» смотри! «Ему» тоже круто приходится! Чья возьмет — воля Божия! — говорил я, обходя батареи.

Однако, настроение становилось всё более и более мрачным.

Не скажу, чтобы оно грозило паникой. Нет, до этого было далеко. Люди были хорошо обстреляны, полны решимости драться до последнего. Чувствовалось только, что все они поглощены тревожной думой: «Выдержат ли наши?» — Сомнение... А в бою сомнение — это уже нехорошо.

Между тем, непрерывно наблюдая за боем в бинокль Цейса, оценивая достоинство стрельбы по перелетам и недолетам, я не мог не признать, что наши комендоры действовали во всяком случае не хуже японских. Мне ка­залось даже, что наша стрельба выдержаннее и строже корректируется, а при таких условиях, особенно прини­мая во внимание возможность возобновления боя на зав­тра, — на нашей стороне было преимущество в сохране­нии боевых припасов. Мне казалось, что иногда японцы слишком горячатся, что они просто «зря бросают сна­ряды».

По мере развития боя, сопровождавшегося уменьше­нием дистанции, конечно, не могло не сказаться одно весьма важное преимущество неприятеля — полное на­личие его средней и мелкой артиллерии, тогда как у нас добрая треть 6-дюймовок, 75-миллиметровых и вся ме­лочь остались на сухопутном фронте Порт-Артура.

Еще, чего нельзя отрицать, — счастье, удача — бы­ли на их стороне. Наибольшую силу своего огня они, ра­зумеется, сосредоточили на флагманских броненосцах. Не мало снарядов угодило в трубы «Цесаревича» (эти попадания были особенно хорошо видны).

В 5 ч. 5 м. у «Пересвета» была сбита грот-стеньга {206} почти на половине высоты, а в 5 ч. 8 м. у него же сбита верхушка фор-стеньги (Читатели увидят впоследствии, какую роковую роль сыг­рали эти сбитые стеньги, лишившие «Пересвет» возможности да­вать сигналы.).

Повреждение ничтожное, но всем видимое. Снаряд, сбивший верхушку стеньги, это был, конечно, чудовищный перелет, совсем плохой выстрел. Плохой, но счастливый.

Около того же времени на «Полтаве» перебило най­товы стоймя поставленной между трубами стрелы для подъема шлюпок, и она с грохотом рухнула на левый борт. Тоже пустяки. Даже повреждением назвать нельзя, так как при подъеме шлюпок стрела нарочно ставится в такое положение. А со стороны — впечатление гро­мадное.

В 5 ч. 50 м. вечера «Цесаревич» неожиданно круто бросился влево и так накренился, что по крейсеру пронес­ся крик, напомнивший мне момент гибели «Петропавлов­ска». Казалось, он переворачивается (Крен получился оттого, что японский снаряд, удачно по­павший в самую боевую рубку, всё в ней разрушил, всех перебил, при чем никем не управляемый и к тому же поврежденный руле­вой привод положил руль «на-борт», а от внезапного положения руля «на-борт» броненосец получил крен до 12°.)...

По счастью, это только казалось. На несколько мгно­вений я, да, кажется, и все окружающие, забыли о себе, и о «Диане». Вся жизнь, все силы души перешли в зрение, были прикованы к наблюдению за тем, что происходило в среде броненосного отряда.

«Ретвизан», первоначально последовавший за «Це­саревичем, тотчас же увидел, что это случайный выход из строя из-за повреждения, и повернул обратно не толь­ко на старый курс, но даже на сближение с японцами. Казалось, он хочет таранить неприятеля.

«Победа» осталась на прежнем курсе. «Цесаревич», описывая крутую циркуляцию влево, прорезал строй между «Пересветом» и «Севастополем», словно разделяя последнее намерение «Ретвизана» и собираясь таранить. «Севастополь», избегая столкновения с ним, также по­вернул к югу. К югу же повернул и «Пересвет», видимо еще не решивший, как действует флагманский корабль {207} — сознательно, или лишившись способности управлять­ся? «Полтава» шла старым курсом.

Одно время казалось, что готовится решительный удар. В моей книжке записано: «6 ч. 5 м. Наши броне­носцы строем фронта идут на неприятеля»... но зачерк­нуто и дальше: «Нет. — Кажется, ложатся старым кур­сом и строем. Порядок — «Ретвизан», «Победа», «Пе­ресвет», «Севастополь», «Цесаревич», «Полтава»... тоже зачеркнуто и поперек написано: «Ошибка. Никакого строя. В беспорядке».

Первая запись соответствовала обстоятельствам, сопровождавшим внезапный выход «Цесаревича» из строя; вторая — тому моменту, когда он, управляясь ма­шинами, пытался занять место в строе между «Севасто­полем» и «Полтавой», которая шла концевой и сильно оттянула; а третья — моменту полного расстройства, когда никто не знал, кто командует эскадрой и куда ведет ее.

Затем броненосцы начали разновременно и беспо­рядочно ворочать на обратный курс. У меня записано:

«6 ч. 10м. наши броненосцы идут на N. W. 6 ч. 20 м. идем нестройно куда-то на W. Разобрали сигнал «Цесареви­ча» — «Адмирал передает начальство». Никаких других сигналов мы не видели (Из-за сбитых стеньг, контр-адмирал кн. Ухтомский вынуж­ден был поднять сигнал — «Следовать за мной» — на поручне мо­стика. Даже ближайшие соседи не сразу его заметили, что и было главной причиной замешательства.), совершенно терялись в догадках о том, что предполагается предпринять, а главное — кто принял начальство.

Несомненным являлось только то, что адмирал В. К. Витгефт и его непосредственный заместитель в бою — начальник штаба контр-адмирал Матусевич — оба вы­ведены из строя но жив ли следующий по старшинству, контр-адмирал кн. Ухтомский? Правда, на «Пересвете» стеньги были сбиты, но разве нельзя было поднять адми­ральский флаг на их обломках, на марсах, на трубе, во­обще на каком-нибудь приметном месте? Если нет флага — вероятно, нет и флагмана. А тогда командующим эс­кадрой оказывается начальник отряда крейсеров, {208} контр-адмирал Рейценштейн, тогда броненосцы идут либо без всякого начальства, либо их ведет временно, до соеди­нения с крейсерами, старший из командиров.

Прошу читателей извинить несвязность моего изло­жения. Я хочу держаться возможно ближе к тексту тех отрывочных заметок, которые я заносил в записную книжку в самый момент совершавшихся событий. Эти заметки кажутся мне особенно ценными тем, что они — не воспоминания, а как бы моментальные снимки дей­ствительности.

Когда «Цесаревич» неожиданно бросился влево, «Аскольд» (флагманский крейсер) тоже круто повернул к северу, но, как только выяснилось, что это не маневр, а выход из строя, как только стало очевидным, что бро­неносный отряд пришел в расстройство, которым может воспользоваться неприятель, — контр-адмирал Рейцен­штейн решительно повел свои крейсера на соединение с броненосцами. Мы все сразу поняли его мысль: принять непосредственное участие в бою, хотя бы и слабыми, но свежими силами поддержать броненосцы, дать им время оправиться. Они шли куда-то на NW нестройной кучей обгоняя друг друга, отстреливаясь так беспорядочно, что иные снаряды ложились близ нас, спешивших к ним на выручку.

 

А под кормой у них проходили, склоняясь к NО, главные силы неприятеля — кильватерная колонна из шести броненосных кораблей, на тесных ровных интер­валах, словно не в бою, а на маневрах.

«Так ли? Не обманывает ли расстояние? Может быть, они потерпели не меньше наших? Может быть, двух-трех удачных выстрелов с нашей стороны было бы достаточно, чтобы их привести в расстройство, их за­ставить покинуть поле сражения? Почему они уходят? Почему не пробуют добить, разгромить отступающего врага? Не могут? Не смеют?» Эти отрывочные мысли назойливо лезли в голову, но я гнал их... упорно гнал. Какой-то туман стоял перед глазами, и сердце было пол­но одним желанием — скорее подойти, скорее открыть огонь, чтобы грохотом собственных орудий заглушить {209} это ужасное сознание, в горячке боя забыть это страш­ное слово — разбиты, отступаем.

Тяжело вспоминать, — но надо говорить по поряд­ку. Ведь тогда я же записывал всё с указанием часов и минут...

Около 7 час. вечера мы примкнули справа к броне­носному отряду, который как будто пытался выстроить­ся в линию кильватера. Головным шел «Ретвизан». Опять тот же вопрос: «Кто ведет? Кто командует эскадрой. На «Аскольде» был поднят сигнал: «Быть в строе кильва­тера» — без позывных. К кому относился этот сигнал? — к нам ли только (крейсерам), или же, нигде не видя флага, наш флагман вступал в командование всей эскад­рой и делал сигнал общий?

Судя по тому, что «Аскольд», не ожидая, пока примкнут к нему два другие крейсера, дал полный ход и обгонял эскадру, как бы желая выйти под нос «Ретвизану» и стать головным — скорее можно было предпо­ложить последнее. Вероятно, так же думал и командир «Паллады», которая не только не увеличила хода, чтобы следовать за «Аскольдом», но даже уменьшила его с яв­ным намерением пропустить эскадру мимо себя и всту­пить на свое место по диспозиции — в кильватер конце­вому броненосцу. Наше место в строе было — в кильватер «Палладе». С нетерпением ждали дальней­ших распоряжений.

Выйдя под нос «Ретвизану», «Аскольд» опять без по­зывных, сделал сигнал — «Следовать за мной» — и на­чал круто ворочать влево. Мы поняли этот сигнал и этот маневр, как намерение повернуть эскадру в море, снова повести ее на неприятеля, видимо уже не искавше­го боя.

На мостике «Дианы» послышались радостные воскли­цания, приветствовавшие смелое решение, но радость была непродолжительна, и тотчас же сменилась недо­умением и тревогой. «Ретвизан» продолжал идти преж­ним курсом; броненосцы не последовали за «Аскольдом», а сам он, работая полным ходом, с тем же сигналом на мачте, словно летучий голландец, пронесся мимо, расхо­дясь с эскадрой на контргалсах и направляясь к югу.

{210} — Значит, не он командует эскадрой ! — воскликнул командир. — Но мы-то должны идти за ним!

Обогнать броненосцы и повернуть у них под носом, как это сделал «Аскольд», нам с нашей скоростью, было бы слишком долго, а потому командир, ни минуты не колеблясь, решил прорезать их нестройную толпу. Не­смотря на тяжесть переживаемого момента, я не мог не любоваться спокойствием и уверенностью, с которыми он выполнил этот рискованный маневр. Однако, первый момент недоумения, когда броненосцы не пошли за «Аскольдом», затем прорезывание строя, — всё это заняло время, добрых 10-15 минут, и, выйдя на чистую воду, мы увидели нашего флагмана далеко на юге, скрываю­щегося за горизонтом в перестрелке с неприятельскими крейсерами...

Командир сохранял по внешности полную невозму­тимость и только нервно пощипывал бородку.

— Ну, как я буду «следовать за ним» с нашими 17 узлами! — проговорил он сквозь зубы и, вдруг, мах­нув рукой, резко скомандовал: — Право руля!

«Диана» круто повернула влево и вступила в киль­ватер «Палладе», которая даже и не попыталась следо­вать за «Аскольдом» (Придя в Шанхай, контр-адмирал Рейценштейн доносил по телеграфу, что, сделав сигнал «следовать за мной», развил ско­рость 20, а затем 22 узла, и с тех пор «Паллады» и «Дианы» не видал... Немудрено.).

В 7 ч. 20 м. мы были атакованы с севера отрядом — «Чиен-Иен», «Мацусима», «Ицукусима» и «Хасидате»; с востока подошли отделившиеся от главных сил «Касуга» и «Ниссин», а с юга насели «собачки». Добить нас им не удалось, и после короткого жаркого боя в дистанции не свыше 20 кабельтовых, неприятель поспешно ретиро­вался. В этой схватке «Диане» не посчастливилось.

Я стоял на моем обсервационном пункте, на верх­нем мостике, когда увидел поднявшийся на правом шка­футе гигантский столб черного дыма и тотчас же поспе­шил к месту происшествия. Оказалось, что снаряд уго­дил в стрелу Темперлея, лежавшую на дымовом кожухе, разбил ее, изрешетил осколками ближайшие {211} вентиляторы, дымовую трубу, самый кожух, палубу, перебил от­росток трубы пожарной помпы (это было на пользу) и вывел из строя 17 человек — 5 убитых на месте (в том числе мичман Кондратьев) и 12 раненых (На другой день среди обломков мы нашли донышко этого снаряда с маркой 18. Очевидно, был получен с «Касуги» или «Ниссин», которые одни имели такую артиллерию.).

Не могу при этом случае не похвастать постанов­кой службы на крейсере. Несмотря на всю поспешность, с которой я спускался с верхнего мостика и бежал по палубе, к моменту моего прибытия всё уже было сделано. Я увидел только последние, скрывающиеся в офицерский люк, носилки; убылые номера орудийной прислуги уже были заменены людьми с левого (не стрелявшего) бор­та; пушки, счастливо не получившие никаких поврежде­ний, поддерживали энергичный огонь, а мичман Щ., за смертью Кондратьева вступивший в командование сред­ней батареей, сердито размахивал грязной щеткой для подметания палубы и этим грозным оружием гнал на левый борт, под прикрытие от осколков, излишних доб­ровольцев, стремившихся заменить убитых и раненых, чтобы принять личное участие в бою.

— Лишние прочь! — скомандовал я, бросаясь к не­му на помощь. И перед окриком «старшего» наши молод­цы, только что добивавшиеся права стать со смертью ли­цом к лицу, поспешно и послушно разошлись по своим местам. Мне ничего не пришлось ни указывать, ни при­казывать, а только одобрить то, что уже было сделано, после чего я пошел в боевую рубку доложить командиру о результатах попадания, но едва ступил на нижний мо­стик, где помещалась броневая рубка, как из нее до ме­ня долетели слова доклада (кажется, говорил мичман С.) — «...подводная... под лазаретом»... и резкий голос ко­мандира: — «Доложите старшему офицеру! Скорей!».

— Есть! Слышу! — крикнул я что было мочи, в просвет между броней и крышей рубки и почти скатив­шись с трапа, побежал на ют.

— Палубный дивизион

(По старой терминологии «палубным дивизионом» называ­лось небольшое число людей с боцманом во главе, находившихся в распоряжении старшего офицера, и во время боя занимав­шихся тушением мелких пожаров, исправлением незначительных повреждений. В Порт-Артуре при Макарове эти «дивизионы» были значительно усилены, снабжены всеми необходимыми сред­ствами для заделки пробоин и специально обучались этому делу. В состав их входили наиболее опытные и расторопные люди, как-то: боцмана, лучшие унтер-офицеры и марсовые, а также спе­циалисты и мастеровые — водолазы, плотники, парусники, слеса­ря, кузнецы и т. под. Название осталось старое.), за мной!

{212} — Здесь! Здесь! Все — тут! — отозвался старший боцман.

Чтобы не утруждать читателей передачей различных догадок и предположений, которые во время боя и тот­час после него высказывались по поводу характера и размеров подводной пробоины, полученной «Дианой», — позволю себе забежать вперед и вкратце изложить то, что выяснилось после ввода крейсера в док для исправ­ления.

10-дюймовый снаряд попал в подводную часть крей­сера с правой стороны под очень острым углом в направ­лении от носа к корме и сверху вниз, как раз в простран­стве между скатом броневой палубы и обыкновенной железной палубой, служившей полом аптеки, лазарета и судовой канцелярии. Снаряд как бы разорвал борт про­дольной щелью, длина которой была около 18 фут, а наибольшая высота достигла 6 фут. Благодаря тому, что удар пришелся продольно, вся сила его израсходова­лась на разрушение борта. Броневая палуба дала только небольшую течь, а главное — не была разрушена легкая железная палуба, находившаяся выше броневой. Эта па­луба спасла крейсер, воспрепятствовав воде немедлен­но хлынуть во внутренние его помещения. Правда, па­луба не могла бы долгое время сопротивляться напору извне; ее тотчас же начало выпучивать, рвать по швам... Но это был выигрыш драгоценных минут, в течение ко­торых мы успели ее подкрепить, зажать подпорами, сло­вом — локализировать вторжение в недра корабля са­мого грозного его врага — забортной воды.

Первое, что я увидел, сбежав вниз, это — раненых и больных, которых доктор, фельдшера и санитары {213} выносили и выводили из угрожаемых помещений. Опас­ность была слишком очевидна. Метлахские плитки, ко­торыми была выстлана палуба в лазарете и в аптеке, с треском отскакивали со своих мест, а из-под них с ши­пом и свистом вырывались струйки воды. Каждое мгно­вение швы могли окончательно разойтись и палуба вскрыться. Трюмный старшина, заведывавший кормо­вым отсеком, и его подручные тотчас вслед за ударом снаряда начали ставить подпоры. Им помогали некото­рые из числа раненых. С прибытием дивизиона работа закипела.

Надо ли говорить о том, как работали? С каким ис­кусством, с какой силой сыпались удары тяжелых моло­тов на клинья, которыми крепились подпоры? Ведь эти клинья, зажимавшие расходившиеся швы палубы, удер­живали само море, мощному напору которого не могли противостоять надорванные железные заклепки. Двери в непроницаемых переборках были задраены; выхода на­верх не было; победи море — мы были бы первыми его жертвами. Сильно мешала правая кормовая 6-дюймовка, находившаяся прямо над нами.

От ее выстрелов палубы так сильно вибрировали, что клинья сдвигались со своих мест, часто самые подпоры грозили рухнуть, и их при­ходилось поддерживать с боков раскосинами. А чуть где ослабевало крепление — тотчас же появлялась вода. «Хоть бы подбили эту проклятую пушку!» — мелькнуло в голове преступное желание...

И вдруг она замолкла. Дело пошло быстрее. Мы одолели.

— Теперь уж не пустим! — торжествующе вос­кликнул трюмный старшина, топая ногой по палубе.

— Наша взяла! — подтвердил боцман.

— Ну, вы не сглазьте! — остановил я их ликова­ние. — Еще накликаете, чего доброго!

Сколько времени мы работали? Под первым впечат­лением мне показалось, несколько секунд, но, оглянув­шись на выполненную работу, припомнив различные ее эпизоды, я впал в другую крайность и решил, что про­шло не менее получаса, а то и больше. Посмотрел на часы, — они подмокли и остановились.

Лазарет, ванна, аптека, судовая канцелярия {214} представляли собой какую-то фантастическую колоннаду. Под ногами была железная палуба, плитки, ее покрывавшие, частью сами отскочившие, частью сорванные при рабо­те обнажения швов, лежали беспорядочными кучами. Вода стояла по щиколотку, но прибыль ее успешно от­качивали такими примитивными средствами, как ведра и брандсбойты. Она только просачивалась через швы покоробленных листов, да через заклепки, частью надор­ванные, частью вовсе вылетевшие из гнезд. Такие дыры, если они были одиночны, просто заколачивали деревян­ными пробками, там же, где их был целый ряд, — клали подушку или матрас, сверху доску, а затем ставили под­пору и зажимали, подгоняя клинья. Это уже были мело­чи: не борьба с пробоиной, а прекращение течи. Поручив эту работу трюмному механику, приказав ему же зато­пить соответственные коффердамы левого борта для уничтожения крена, оглядев соседние отделения и опро­сив — всё ли благополучно? — я пошел наверх с докла­дом к командиру.

Выйдя на палубу, я случайно оказался как раз у пра­вой кормовой 6-дюймовки и сразу понял, почему она так своевременно перестала стрелять: ее разряжали с дула, пытаясь вытолкнуть обратно снаряд, в горячке боя осо­бенно энергично посланный на место и крепко севший в нарезы.

— Что такое?

— Некалиброванный попался, ваше высокоблагоро­дие! — почти со слезами выкрикнул комендор.

«Нет худа без добра, — думал я, отходя прочь. — Не случись этой дряни, вряд ли бы мы внизу справи­лись». Мой доклад командиру, которого я нашел в бое­вой рубке, весь полный технических терминов и опреде­лений, был бы не только не интересен, но и непонятен большинству читателей, а потому я его опускаю.

Здесь я справился о времени. Было 7 ч. 40 м. вечера. Справился о курсе — NW 30°. Вышел на крыло мостика и огляделся. Шли нестройно. Не то — кильватер, не то — две колонны. Головным «Ретвизан», мы — концевы­ми, а впереди нас — «Паллада». «Ретвизан» и еще кто-то, шедший за ним (не «Победа» ли?) провожали {215} редким огнем неприятельские крейсера, поспешно уходив­шие на северо-восток.

Я вынул памятную книжку и при свете зари начал записывать.

— Окончательно! теперь уж — окончательно! — раздался неподалеку голос, звеневший негодованием. Я обернулся. На мостике стояла группа офицеров.

— Что такое? Что — «окончательно»? — спросил я.

— Окончательно возвращаемся в Порт-Артур! Тор­жественно шествуем на погребение эскадры!

— Тише! Команда слушает! — проговорил я впол­голоса и затем громко: — Почему? Что за вздор. По­полним запасы, исправим повреждения и снова пойдем в море. Разве не видите, как нерешительно действует неприятель? Им попало наверно не меньше нашего. Нам до Артура — 100 миль, а им до Сасебе — 500 с лишним. (Надо ли сознаваться, что я сам не верил тому, что го­ворил и что это возвращение самому мне представлялось похоронной процессией?).

— Полноте! Полноте! — заговорили все вокруг, перебивая один другого. — Если повреждения незначи­тельны — нечего возвращаться, а если значительны, то где же их исправить в Артуре, да еще при бомбардиров­ках с суши, когда что ни день, то новые повреждения? Да и дойдут ли еще? — Миноносцы так и лезут! — Что миноносцы! — ведь идут напрямик и через наши и че­рез японские минные банки. Не каждый раз Бог проне­сет, как 10 июня. Всё на Николу Угодника! Запасы? — да нам их не только не дадут, а еще и наши остатки отберут для крепости. — Нас-то уж ни в коем случае чинить не станут. Просто перепишут всех в морскую пе­хоту. Пушки снимут на батареи, а самый крейсер... Крей­сер — в виде бесплатной премии японцам при сдаче кре­пости. Еще поплавает под японским флагом.

— Ха-ха-ха-ха!

Смеялись нервно, говорили громко и резко, с явным намерением, чтобы слышал командир...

Он вышел из боевой рубки на крыло мостика. Вид, как всегда, невозмутимый, почти беспечный. Всё стихло. Кругом воцарилось напряженное безмолвие.

{216} — Покойный адмирал, — заговорил он, словно чи­тая по книге, — показал сигналом, что государь импера­тор приказал идти во Владивосток, а наш флагман ушел на юг с сигналом «следовать за мной». Как только стем­неет, мы отделимся от эскадры и пойдем во Владивосток, если можем это сделать. Надо — маршрут, и надо спро­сить механиков, хватит ли угля.

Никто не посмел громко высказать свое одобрение, но оно чувствовалось.

Маршрут был сейчас же намечен: обогнуть Кельпарт с юга; располагать скоростью так, чтобы к восточ­ной его оконечности подойти к закату солнца; тут дать самый полный ход и за ночь кратчайшим путем проско­чить Корейский пролив; если удастся — к рассвету будем в Японском море, вне вида берегов, как Кореи, так и Цусимы; дальше идти во Владивосток, как Бог даст. Старший механик удостоверил, что на 12 часов самого полного хода и на остальной путь экономическим (10 уз­лов) ходом у него угля хватит, даже с запасом, на вся­кий случай.

 

Капитан 1 ранга

В. Семенов

{217}

5-Й ПОЛК

(Исторический рассказ)

Страницы военной истории, это — имена сражений и боев и неразрывно связанные с ними имена воинских частей и военных кораблей, в них отличившихся. Нельзя представить себе баталии Полтавской без преображенцев и Аустерлица без кавалергардов, как в итальянском похо­де нельзя забыть Суворовских «чудо-богатырей» — мос­ковских гренадер и бутырцев, — в покорении Кавказа — апшеронцев и ширванцев, а при Чесме — «Св. Евстафия».

В нескольких строках не перечесть, конечно, даже наиболее выдающихся имен русской воинской славы.

На знаменах, штандартах и знаменных флагах с белым крестом Св. Георгия, на трубах, рожках и шапках были запечатлены те походы, кампании и сражения, с которыми связали себя жертвенной доблестью полки и батареи Российской армии и Флотские экипажи.

Упорная оборона Порт-Артура, — эти ожесточен­ные бои с фанатично храбрым противником, эта на­пряженная и отчаянная борьба без тыла, без источников пополнения, снабжения и продовольствия, борьба за каж­дую пядь земли, — создали боевую славу бывших в Ар­туре полков. Среди них 5-й Восточно-Сибирский стрелко­вый полк, — был той единственной воинской частью, которая в войну 1904-5 гг. удостоилась получения трех боевых наград: Георгиевского знамени за Киньчжоу и Порт-Артур, Георгиевских труб за бои на Высокой Горе и Георгиевских рожков за Порт-Артур (А. Керсиновский, «История русской армии», Ч. III.).

На вековых, нетленных скрижалях истории имя 5-го полка и имя Порт-Артура навсегда скованы между собою.

{218}

КИНЬЧЖОУ

В 50 верстах к северу от Артура гористый Квантунский полуостров узким перешейком соединяется с ма­териком. С обеих сторон — воды Желтого моря. Если стать лицом к северу и смотреть туда, куда уходит рель­совый путь на Родину, то направо, в сторону Кореи и Японии, лежит бухта Хунуэза и немного севернее от нее бухта Керр. Налево, на запад, в сторону Китая, — залив Киньчжоуский с его пологими берегами, широко оголяю­щимися в часы отлива.

Сам перешеек — шириной около 4 верст, и это уз­кое дефиле запирается громадой горного массива Нань-Шань, — Южная Гора по-китайски. С нее на много-много верст открывается незабываемый кругозор, и сто­ит она, как часовой, преграждая путь из Южной Маньчжурии в Артур. Сама природа создала здесь передовую позицию Квантуна.

За год, примерно, до начала Русско-японской войны в Киньчжоу прибыл из Китая 5-й полк. Работы по укреп­лению позиции еще не были даже начаты, и многое пред­стояло сделать для усиления ее естественных оборони­тельных качеств. Командиром полка был строевой офи­цер, участник двух кампаний, турецкой и китайской, — по образованию академик и военный инженер. Это по­следнее обстоятельство было, конечно, учтено при назна­чении полка. Он был выделен из родной 2-й Сибирской стрелковой дивизии, бывшей до 1904 года бригадой и на­ходившейся в Маньчжурии, и придан 4-й, — Квантунского укрепленного района. Стал он, таким образом, по сло­вам некоторых (Шт.-кап. Костюшко, «Ноябрьские бои на Высокой Горе под. Порт-Артуром».) «Пасынком в чужой семье», но японская война показала, что и «пасынок» может быть не хуже других, «природных сынов» дивизии.

Весною 1904 года Киньчжоуская позиция уже грозно щетинилась против врага: 8 редутов и люнетов были опорными пунктами вырытых в полный профиль, места­ми в два, местами в три яруса окопов с блиндажами, {219} козырьками от шрапнели и бойницами, с ходами сообщения и широкой телефонной сетью. Многочисленные пре­пятствия, засеки, волчьи ямы, 84 фугаса и пр. прикры­вали ее с фронта. Лишь «техники» было мало: только в марте, через два месяца после начала войны, были до­ставлены, наконец, 65 артиллерийских орудий, да и это были, главным образом, трофеи Китайской кампании, — поршневые орудия с предельной дальностью шрапнели меньше трех верст. Стрелять с закрытых позиций еще не умели, и артиллерия устанавливалась на открытом склоне гор и возвышенностей. За два дня до японского штурма прибыла одна 6-дюймовая пушка системы Шнейдера-Канэ, но для нее требовалось особое оборудование. Быстро закончить эту работу не удалось, и она не смогла принять участия в бою.

Но если количество «техники» было сугубо недоста­точно, то и численный состав гарнизона не соответство­вал значению и протяжению Киньчжоуской позиции. Этот гарнизон составляли 3 неполных батальона 5-го полка, из коих 3-й, недавно сформированный, лишь в конце мар­та прибыл к полку. Всего было 11 рот, так как 1-ая рота находилась в Пекине, при Российском посольстве.

Этим ротам 5-го полка были приданы 3 роты и 2 охотничьих команды других полков. Общая численность, таким образом, была немного более 4000 штыков, кото­рые, даже при расположении в одну линию, могли занять лишь часть окопов и укреплений четырехверстной по­зиции. Резервы сводились до минимума и считались по­луротами. Поэтому прорыв позиции не мог быть допу­щен: боевая стойкость русского офицера и солдата, — в данном случае, 5-го полка — должна быть дове­дена «до отказа».

Правда, позже, когда появилась действительная угроза атаки японцами Киньчжоуской позиции, в непо­средственный ее тыл были подвинуты три полка 4-й стрелковой дивизии, но в дело они введены не были.

В середине апреля 1904 года берега Ляодунского по­луострова совершенно очистились от льда, и японское командование отдало распоряжение о высадке 2-й армии генерала Оку в северо-востоку от Киньчжоу.

{220} Было раннее утро 22 апреля. Туман медленно поды­мался от морской поверхности. Всё было тихо вокруг. Небольшой офицерский разъезд 1-го Верхнеудинского полка, после короткого ночлега, только что подтянул под­пруги и вытягивался на наблюдательный пункт около города Бицзыво на восточном берегу Ляодуна. Казачий офицер внимательно смотрел в бинокль на полосу тума­на, и она казалась ему в то утро особенно темной.

На краю поля зрения этот туман совершенно почернел и, не­ожиданно быстро поднявшись, сразу оголил силуэты многих дымивших судов. Офицер и казаки еще считали, сколько их было, а от них уже отвалили и быстро шли к берегу катера с вооруженными людьми. Широким наме­том помчался на своем малорослом коне забайкальский казак с донесением на ближайшую станцию полевого те­лефона. Еще накануне поздней ночью в штабе 4-й диви­зии были получены донесения наблюдательских постов о появлении японских судов. Началась новая глава в исто­рии Русско-японской войны.

35 транспортов с войсками под прикрытием трех во­енных кораблей, под флагом адмирала, подошли ближе к берегу. В первый же день Оку удалось высадить одну пехотную дивизию. Десант прочих частей и артиллерии занял еще три дня. Коротким броском японская кавале­рия достигла западного побережья полуострова и пре­рвала сообщения. Киньчжоу и Порт-Артур оказались от­резанными от Маньчжурии и России.

В тот же день 5-й полк занял окопы и укрепления Киньчжоуской позиции. Однако, прошла еще неделя пре­жде, чем главные силы японцев начали подходить.»

3-го мая два батальона полка с прочими полками 4-й дивизии произвели усиленную рекогносцировку с боем в северо-восточном направлении. Еще и раньше были стыч­ки передовых частей, но на этот раз наше продвижение было быстро остановлено. Ружейный и в особенности артиллерийский огонь противника значительно усилился. Правда, наши стрелки вышли из боя с молодецкими пес­нями, но потеряли около ста солдат убитыми и ранеными. В 5-м полку в этом бою был смертельно ранен капитан Гамзяков.

{221} Усталые физически, но бодрые духом роты 5-го пол­ка возвратились в свои окопы. Ночь оказалась беспокой­ной: то там, то сям вспыхивала перестрелка, и наши сторожевые посты, выдвинутые вперед, были принужде­ны местами отойти. Части 2-й японской армии посте­пенно занимали расположенные к северу от Киньчжоус­кой позиции высоты. Потребовалось еще около недели для сосредоточения главных сил с их многочисленной артиллерией. Генерал Оку решил штурмовать 12-го мая позицию, «где три бесстрашных русских батальона при­готовились встретить три японских дивизии» (A. Керсновский.), поддержанных отдельной артиллерийской бригадой (всего око­ло 35.000 штыков при 198 орудиях и 48 пулеметах). С запада, со стороны Киньчжоуского залива, атаку должны были поддержать канонерские лодки, но они запоздали, и штурм был отложен поэтому на один день.

Рассвет 12 мая начался грохотом японских орудий: ураганный огонь неприятельской артиллерии обрушился на Киньчжоускую позицию и ее защитников. Столбы кам­ней, земли, щебня, балок от блиндажных настилов скоро обратились в густой дым, окутавший русские окопы. Наша артиллерия не заставила себя долго ждать, и гро­хот ее выстрелов слился скоро в одно с грохотом рву­щихся снарядов. То была лишь артиллерийская подго­товка, но ее размеры, ее невиданная еще мощность го­ворили уже о напряженности предстоящей борьбы, и длилась она, без перерыва, до самой темноты.

В тот вечер 12 мая командир 5-го полка приказал подполковнику Еремееву, начальнику небольшого гарни­зона (2½ роты), занимавшего самый город Киньчжоу, расположенный впереди левого фланга позиции, отойти назад.

Японцы могли легко обойти город с юго-востока и отрезать наш передовой отряд. Эти опасения оказались правильными: японская пехота, пользуясь темнотой дождливой ночи, уже обходила город, и отряду подпол­ковника Еремеева не без труда удалось присоединиться к своим. Стрелки последней полуроты, уже отрезанные {222} от ворот высокой городской стены, прыгали вниз с двух­саженной высоты.

Темная, грозовая ночь на 13 мая с бесчисленными раскатами грома, со сверкающими ударами молнии про­ходила тревожно. Было 4 часа утра, когда в обрывках утреннего тумана, из горных ущелий, из-за седловин и перевалов гористого массива показались густые колонны. Они выходили в долину одни за другими и быстро при­ближались к нашей позиции. Казалось, не было им ни счета, ни конца. Развернувшись в густые цепи, малень­кие люди в защитной, цвета хаки, одежде, поблескивая штыками в лучах восходящего солнца, быстро подвига­лись вперед. Повсюду были видны офицеры, одни, по­махивавшие казавшимися игрушечными саблями, другие, сжимавшие в руке сталь револьверов. Доносилась изда­ли резкая, гортанная команда, и скоро буквально вся Киньчжоуская долина была заполнена солдатами. Те, что были вдали, тащили пулеметы, а передние, подойдя к ис­кусственным препятствиям, уже резали проволоку или бросали настилы на ямы.

Частый огонь нашей артиллерии окутывал их раз­рывами шрапнелей, вырывал целые клочья в живой мас­се атакующих, но на место их выступали новые и но­вые солдаты. Один за другим начали взрываться фугасы, и черные столбы земли, камней и человеческих тел высо­ко взлетали на воздух, но японская пехота продолжала настойчиво продвигаться, цепляясь уже за первые скаты русской позиции.

А там, на горных склонах Нань-Шаня, едва видне­лись белые рубахи сибирских стрелков. Их было так ма­ло, между ними были такие широкие пустые промежут­ки, что они казались тонкой, тонкой прерывчатой и сла­бой линией. Японское командование полагало, что без особого труда удастся сбросить и разбить русских.

По звуку пехотных горнов раздались новые коман­ды, и сразу в нескольких местах вспыхнуло громкое и дружное «банзай»: японская пехота ринулась на штурм Киньчжоуской позиции.

Теперь не только огонь русской артиллерии бил по атакующим, — уже часто-часто стучали русские {223} пулеметы, и прицельно метко стреляли из винтовок солдаты 5-го полка. Всё гуще падали японцы и длинными вереницами ползли назад или плелись, согнувшись, раненые.

Несмотря на брошенные на штурм батальоны, не­смотря на фанатичное упорство атакующих, на разру­шающий ураган артиллерии, — роты 5-го полка остано­вили японские дивизии, и их стремительная атака за­хлебнулась в ружейном и пулеметном огне.

Однако, в 7-м часу утра в Киньчжоуском заливе по­явились неприятельские канонерские лодки, затем к ним присоединились миноносцы, и Киньчжоуская позиция бы­ла взята в продольный огонь морской артиллерии крупно­го калибра. Разрушения русских окопов и укреплений не поддаются описанию. Очень много наших орудий было приведено к молчанию или разбито.

Сменив потрепанные батальоны свежими, Оку бро­сил их на новый штурм, но и этот штурм, после упорно­го боя, был отбит: 5-й полк продолжал защищать свою позицию.

В это время, около 9 часов, в бухту Хунуэза, за пра­вым флангом позиции, вошли наша канонерская лодка «Бобр» и миноносцы «Бурный» и «Бойкий». Их орудия открыли огонь по фланговой 3-й дивизии японцев. Там произошло замешательство и атакующие отхлынули на­зад. Несколько японских батарей было подавлено артил­лерией наших военных судов.

Защитники Киньчжоуской позиции радостно встре­тили эту неожиданную помощь, но их ликование, к со­жалению, продолжалось недолго. Уже в 10 часов русские корабли ушли и отныне одни японцы обладали морской артиллерией. Трудно было бороться с ее разрушительным огнем. К полудню наши батареи начали постепенно умол­кать: на одних — много орудий было подбито, на других не было больше снарядов или не хватало орудийной при­слуги: много артиллеристов было убито, еще больше из­ранено. Начальник одного из боевых участков подпол­ковник Радецкий был убит. Легко был ранен в ногу командир 5-го полка, находившийся на центральной ба­тарее № 13.

Но в полдень и с японской стороны наступило {224} затишье. Однако, его причины были совершенно другого порядка: надо было вынести раненых из сферы огня, привести в порядок смешавшиеся части, заменить или укрепить их резервы, накормить людей, пополнить снаб­жение, занять более выгодные артиллерийские позиции. То было грозное затишье перед новой бурей, перед но­вым штурмом.

Стрелки 5-го полка лихорадочно торопились при­водить в порядок разрушенные окопы и укрепления, но не прошло и двух часов, как японская артиллерия снова открыла огонь. Казалось, он еще более усилился. Тогда Оку бросил свою армию на новый штурм, на тот штурм, который, по его мнению, должен был дать победу.

Но так же стойко, как и раньше, стоял русский полк. В дыму, в свисте и в грохоте рвавшихся японских снарядов, тяжелых и легких, в настоящем огненном аду, неся огромные потери, бросаясь временами в рукопаш­ную борьбу, роты 5-го полка продолжали доблестно отражать атаки врага.

«На каждую русскую роту японцы двинули полк, по каждому батальону били из 12 батарей (А. Керсновский.), но 5-й полк вы­держал это эпическое единоборство, и к 4 часам дня и этот штурм японских дивизий был отбит.

«В это время в положении армии Оку настал опас­ный кризис: 1-я дивизия, бывшая сначала несколько впе­реди других понесла столь большие потери, что ее уси­лили двумя батальонами из резерва армии. 3-я дивизия, поражаемая во фланг русской канонерской лодкой («Бобр») и тяжелой артиллерией... также несла большие потери... ее положение стало настолько трудным, что ее решили поддержать последним батальоном, оставшимся в резерве армии...» («Осада Порт-Артура». Кр. ист. исслед. Сост. герм. Гене­ральным Штабом.).

Сам генерал Оку доносил: «Из-за упорного сопро­тивления неприятельской пехоты, положение не измени­лось до 5 ч. дня... В виду этого я был вынужден приказать нашей пехоте предпринять штурм позиции и овладеть ею, даже тяжелой ценой, а нашей артиллерии приказано {225} было расходовать оставшиеся снаряды... Пехота нашей первой дивизии бросилась вперед на позицию неприяте­ля, храбро и отважно, но благодаря жестокому фланго­вому огню неприятеля, большое количество наших людей было быстро убито или ранено. Положение стало кри­тическим, так как дальнейшее наступление казалось не­мыслимым» («Русско-японская война», Т. VIII. «Оборона Квантуна и Порт-Артура», Ч. I.)...

В этот исторический час надо было играть послед­нюю карту, и Оку решился на новый штурм. Главный удар было приказано вести правой 4-й пехотной дивизи­ей, часть солдат которой еще днем залегла в морской воде, обходя левый фланг русской позиции и пользуясь небольшой глубиной вдоль пологих берегов во время на­ступившего отлива. Этим частям было приказано во что бы то ни стало выйти в тыл русских укреплений левого фланга. Здесь еще утром траншеи и блиндажи, занятые 5-й и 7-й ротами 5-го полка и двумя охотничьими коман­дами, были совершенно разбиты огнем японской морской артиллерии. Обе роты понесли большие потери. Началь­ник боевого участка полк. Сейфуллин был ранен.

Вскоре ураган японских снарядов обрушился на центр и левый фланг Киньчжоуской позиции. Здесь на побережье залива положение русских становилось кри­тическим. Находившиеся на самом берегу охотничьи ко­манды 13-го и 14-го стрелковых полков, понеся большие потери, не могли больше держаться в разбитых морски­ми орудиями окопах и отошли несколько назад. Японцы начали просачиваться в тыл нашего левого фланга.

Bo-время заметив это, командир 5-го полка приказал одной из 2¹/₂ рот, остававшихся у него еще в резерве, восстановить положение. Это была рота 13-го полка, ко­торой было приказано занять окопы влево от батареи № 10 и преградить таким образом дорогу просачивав­шимся японцам. Однако, по неизвестной причине она вышла не к западу, а к востоку от батареи и не выпол­нила поставленной ей задачи: японцы продолжали накап­ливаться к северо-западу от батареи.

{225} Эта ли угроза или что-либо другое побудила началь­ника русской 4-й стрелковой дивизии генерала Фока приказать ординарцу поручику Глеб-Кошанскому пере­дать левофланговым ротам 5-го полка в первую очередь, а потом и прочим приказ об оставлении Киньчжоуской позиции.

Не зная еще ничего об этом приказе, командир 5-го полка, находившийся на батарее № 13 и обеспокоенный продолжавшимся проникновением японцев в охват лево­го фланга позиции, решил лично со своим последним ре­зервом отбросить японцев. Приказав подать себе коня, он поскакал к остававшейся еще в резерве одной роте, чтобы направить ее к батарее № 10, но в это время ча­сти 4-й японской дивизии уже показались на ее верках и в тылу левофланговых рот 5-го полка. Нечего было и думать с одной ротой выбивать оттуда японцев.

Теперь только оставалось выполнить приказ об от­ходе и обеспечить последний, преградив дорогу выхо­дившим в наш тыл японцам. Дравшиеся впереди батареи № 10 левофланговые роты 5-го полка, — 5-я и 7-я, не­смотря на тяжелые потери, продолжали оборонять свою позицию и начали отходить лишь тогда, когда получи­ли приказ (Lieut. General N. A. Tretyakov. "My experiences at Nashan and Port-Arthur with the Fifth East Siberian Rifles." ).

Несколько позже начали отходить по приказу и роты правого фланга, но в центре позиции упорная борьба за каждую пядь земли продолжалась до самой темноты. «Окруженные роты 5-го полка продолжали упорно сра­жаться. Японцы лезли со всех сторон, но славные сиби­ряки встречали их в штыки и гибли в неравной борьбе. Ни один солдат не сдался в плен» (Ген. А. И. Сорокин, «Оборона Порт-Артура».).

Офицеры полка отказывались оставить позицию и раненые продолжали защищаться. Невозможно пере­честь всех подвигов, совершенных в этом бою.

Офице­ры помнили еще прежний приказ о том, что отступления с позиций не будет и теперь отказывались верить сло­весному приказанию об отходе. Здесь, под командою подполковника Белозора, две роты — 4-я капитана {227} Шестина и 8-я капитана Маковеева — продолжали сра­жаться. Они были обойдены японцами, которые отре­зали также и 3-ю и 12-ю роты. Японцы, уверенные, что они захватят обойденные ими части, кричали им о сда­че и махали им белыми платками, но стрелки под ко­мандою подполковника Белозора и своих офицеров бро­сились прорываться и в страшном пулеметном и ру­жейном огне проложили себе дорогу. Полковник Белозор и капитан Шастин были тяжело ранены, но их под­виг позволил стрелкам присоединиться к своим. Никто не сдался японцам.

Капитан Макавеев, отказавшись покинуть окопы, занятые его ротой, пал смертью храбрых, расстреляв в упор последние патроны своего револьвера. Капитан Соколов, командир 9-й роты, бросился с шашкой на японцев и пал, поднятый на штыки. Пал также и по­ручик Крагельский, отказавшийся отступать и пропу­скавший мимо себя отходивших солдат своей роты (Lt. Gen. Tretyabov. Op. cit. с. 55, 58-59.).

Спустились уже сумерки, когда командир 5-го пол­ка, лично объехав новую позицию на склонах Тафащинских высот, всего в 2-3 верстах к югу от прежней, убедился, что она занята отошедшими ротами и ба­тальоном 14-го полка. По всему фронту японцы были остановлены, и наши стрелки готовились к новой упор­ной обороне.

Однако, вскоре от генерала Фока был получен письменный приказ об отходе в Артур.

Уже в полной темноте сворачивались в колонну остатки полка и выходили на большую дорогу.

В это время сзади раздалась какая-то беспорядоч­ная стрельба, несколько обозных двуколок понеслись вскачь прямо по полю, а в тревожных криках можно было разобрать отдельные возгласы: «японская кавале­рия». Командир полка и офицеры бросились восстанав­ливать порядок. Полковому оркестру было приказано играть, и в ночной темноте раздались звуки военной му­зыки. Сразу тревожное настроение исчезло, и всё бы­стро успокоилось. Стройные ряды стрелков с офицерами {228} и унтер-офицерами на местах, отбивая ногу шли мимо своего командира. В темноте южной ночи мерно колы­халось полковое знамя, и зловещий отсвет окружавших пожаров играл на его малиновой шелковой ткани. Ког­да смолкал на время оркестр, русская песнь, солдат­ская песнь раздавалась в маньчжурской ночи:

 

Взвейтесь соколы орлами,

Полно горе горевать...

Конные охотничьи команды прикрывали отход устало­го, но сохранившего воинский дух полка. Там, позади, то и дело вспыхивала ружейная перестрелка. Еще даль­ше ухали японские пушки, и тогда над отходившей ко­лонной пела шрапнель.

Много раненых с просочившимися кровью перевяз­ками шло в строю или передвигалось рядом. Когда че­рез несколько дней генерал Стессель произвел смотр пол­ку, то он приказал вызвать вперед всех стрелков, которые, будучи ранены, тем не менее остались в строю, и намеревался наградить их всех знаком отличия Воен­ного ордена. Но, по его мнению, вышло так много, — 300 человек, — что он отказался от своего первона­чального намерения и наградил георгиевскими крестами лишь 90 стрелков, из наиболее тяжело раненых. Больше наград за этот бой солдатам не было дано.

Под Киньчжоу мы потеряли 20 офицеров и 770 сол­дат убитыми и пропавшими без вести. Восемь офицеров и 640 солдат были ранены. Об упорстве борьбы и геро­изме русских офицеров и солдат свидетельствовали по­тери 5-го полка. В нем выбыло из строя 51% офицер­ского состава и 37% стрелков.

Японцы потеряли, по их данным, убитыми 33 офи­цера и 716 солдат, и ранеными 100 офицеров и 3355 сол­дат. В этом сражении армия Оку израсходовала свыше 40.000 артиллерийских снарядов и около 4 миллионов патронов.

Так окончилось двухдневное сражение у Киньчжоу, где один русский полк схватился в кровавом бою со всей армией Оку и «где три русских батальона {229} пригвоздили к месту три японских дивизии». То было «герой­ское единоборство 5-го Восточно-Сибирского полка со 2-й японской армией. И русский полк остановил япон­скую армию... У японцев, кроме армии, действовал и флот... Сокрушить же вместе с армией и флот врага пехотному полку, — даже Российской Императорской пе­хоты, — было не по силам. Киньчжоуская позиция пала, но ни один офицер, ни один стрелок не сдались японцам».

 

Офицер 5 Восточно-сибирского полка

Б. Н. Третьяков

{231}

НА МИННОМ КАТЕРЕ

Большая часть моей службы в Порт-Артуре во вре­мя войны протекала на миноносцах. Вскоре после ги­бели «Петропавловска» я, по давнишнему моему хода­тайству, был, наконец, переведен с крейсера «Диана» на эскадренный миноносец «Боевой».

С этим кораблем и его личным составом я уже раньше тесно связался в период практического плава­ния летом 1903 года в Корейских шхерах, в которое я был командирован в качестве младшего штурмана «Ди­аны» для изучения этих шхер.

Плавать под командой лейтенанта Е. П. Елисеева, выдающегося, как по своей образованности, так и по блестящим военно-морским качествам офицера, было моей давней мечтой, и, действительно, на «Боевом» я прошел отличную школу, включительно до самостоятель­ного управления при входах и выходах из гавани, это­го самого большого тогда миноносца нашего флота (410 тонн), в то время как на большинстве других ми­ноносцев это почиталось чуть ли не священной приви­легией одного командира. Да и не мудрено: в мирное время по лихости этих маневров начальство не редко су­дило о достоинствах его, и вся его карьера могла от них зависеть. А так как старший офицер, лейтенант А. И. Смирнов, был минным офицером и при том исполнял должность флагманского минера первого отряда мино­носцев, то на меня легли обязанности и штурмана, и артиллерийского офицера и флаг-офицера Елисеева, командовавшего отрядом.

Неоднократное участие миноносца в ночных крейсерствах по охране внешнего рейда нередко приводило к столкновениям с японскими миноносцами, а {232} постановка мин и траление впереди судов эскадры дополняли мою боевую школу.

И когда в одном из ночных боев Елисеев и Смирнов оба были тяжело ранены, а миноносец выведен из строя, и мне, мичману по второму году службы, пришлось времен­но вступить в командование и отвести корабль на буксире другого миноносца, сперва в Голубиную бухту, а на ут­ро в Порт-Артур, школа эта оказалась мне в высшей степени полезной.

Не могу по этому поводу не вспомнить с благодар­ностью имя флагманского врача отряда Я. Кефели. В ночь этого боя он находился в Порт-Артуре и на мино­носце имелся только фельдшер, могший оказать ране­ным лишь первую помощь. Легко понять мою радость, когда внезапно из темной ночи к нам подошла китай­ская шампунька и в ней наш доктор. Оказалось, что, узнав о нашем бое, он немедленно верхом прискакал в Голубиную бухту, нанял шампуньку и разыскал нас сре­ди ночи в открытой бухте. Благодаря, быть может, та­кому глубокому сознанию своего долга доктором Ке­фели, своевременно оказавшему помощь раненым, была спасена дорогая для меня жизнь моих начальников.

По окончании ремонта и вступлении миноносца в строй, Командующий эскадрой контр-адмирал В. К. Витгефт оставил меня временно, до выздоровления Ели­сеева и Смирнова, командующим миноносцем, с тем, од­нако, что на выход в море к нам присылались команди­ры стоящих в ремонте миноносцев по очереди.

В один из таких походов под командой лейтенанта барона Косинского в июле месяце «Боевой» в ночном бою был почти разорван пополам попавшей в середину борта торпедой. Мне пришлось руководить мерами подкрепления палубы при помощи находящихся, к счастью, на бор­ту бревен, употреблявшихся при тралении для предох­ранения буртика, и при этом даже вмешаться в распо­ряжение командира, давшего, не оценив положения миноносца, ход машинам, что могло иметь последствием разрыв его на две части. Отдав приказание в машинное отделение застопорить машины, я побежал на мостик и {233} объяснил командиру, почему я отменил его приказание. К чести лейт. Косинского, он не только не обиделся на меня, но в своем рапорте приписал мне спасение миноносца и представил к боевой награде. В этих моих дей­ствиях мною руководила та же школа Елисеева, всегда поощрявшего инициативу подчиненных.

На этот раз отремонтировать «Боевой» не при­шлось. Док понадобился минному заградителю «Амур» и нас вывели. А так как «Амур», в конце концов, был в доке разбит японскими снарядами с суши, то оказалось невозможным вывести его оттуда.

Но и не до того было! Эскадра готовилась к выходу в море, и Елисеев, поправившись от ран, вступил в ко­мандование отрядом, и с ним я перешел на «Выносли­вый» в качестве флаг-офицера.

По возвращении эскадры, после боя у Шантунга, в Порт-Артур, Елисеев в непродолжительном времени вынужден был снова слечь в госпиталь для удаления застрявшего возле сердца осколка, и оба отряда мино­носцев были сведены под общую команду кап. 2 ранга Е. И. Криницкого, к которому я и перешел, так сказать, по наследству, флаг-офицером. Штабная служба на сто­явшем на бочке учебном судне «Забияка» меня тяготила, и вскоре, с разрешения Криницкого, я подал рапорт о переводе меня на сухопутный фронт. Однако, командую­щий минной обороной Порт-Артура отказал в этом и перевел меня флаг-офицером в свой штаб на канонер­скую лодку «Отважный», стоявшую на внешнем рейде и несшую охранную службу.

Единственным развлечением в этой новой должно­сти были ночные походы на миноносцах, некоторые ко­мандиры которых, как например лейтенант А. И. Непенин, Лепко и др., нередко просили штаб командировать меня на поход, как штурмана, хорошо знающего бере­га Квантуна.

Целью этих ночных поисков было найти и атаковать японские вспомогательные суда, повадившиеся бомбар­дировать днем из бухты Луиза наши сухопутные пози­ции левого фланга крепости, а на ночь удалявшиеся в {234} Печилийский залив. Поиски эти, однако, успеха не име­ли, и нам ни разу не удалось найти их базу, на которой, по картинному выражению командира «Властного» лейт. Карцева они «ночевали», став на якорь и мирно склонив­шись на один борт.

Единственным результатом одного из походов был захват лейтенантом Лепко японской парусной шхуны, груженной пивом для армии. Эту шхуну я с призовой командой привел в Порт-Артур под обстрелом двух япон­ских миноносцев, с которыми Лепко, прикрывая меня, вступил в бой. Придя на рейд, я прежде всего свез не­сколько ящиков пива в кают-компанию на «Отважный», за что призовой суд наложил на меня начет, что-то 12 рублей. Начет этот, однако, так и замотался, а свою призовую долю, примерно в таком же размере, я получил по возвращении в Россию.

А вот Командующий флотом В. А. Скрыдлов, бывший во Владивостоке, получил по закону за эту самую шхуну что-то около — 800 рублей! Такова горькая доля мичмана!

Начальник Обороны ген. Стессель и Комендант кре­пости ген. Смирнов настаивали, чтобы флот защитил фланг крепости от японских судов, безнаказанно бом­бардировавших его из мертвых углов обстрела наших фортов в бухте Луиза. Особенно сильно стало сказы­ваться это в ноябре, когда японцы повели отчаянные атаки с фронта на левый наш фланг.

С этой целью наши миноносцы поставили целый ряд минных банок в Печилийском заливе, но после гибели на минах крейсера «Хей-Иен» японцы стали проявлять су­губую осторожность. Неприкрытые огнем мины вытра­ливались, а к бухте Луиза японские корабли подходили в сопровождении тралящего каравана.

Особенно докучал нашим позициям крейсер «Сай-Иен», старый китайский броненосец, взятый японцами еще в Китайскую войну. Хотя небольшой размерами (2159 тонн) и с ходом всего около 15 узлов, он имел со­лидное вооружение (2 — 8-дюймовых; 1 — 6-дюймовая; 2 — 75 мм.). Положение нашего штаба станови­лось прямо невыносимым.

Обсуждая его с флагманским штурманом штаба {235} мичманом С. М. Поливановым, я высказал мысль, что, так как по наблюдениям с Золотой Горы «Сай-Иен» отпускает обычно трали перед самым входом в бухту Луиза, то единственным шансом потопить его является постановка мин в глубине самой бухты. Для миноносца произвести такую операцию представлялось невозмож­ным, т. к. несомненно на берегах узкого входа должны были быть расположены наблюдательные посты непри­ятеля. Даже если бы миноносцу и удалось войти в тес­ную бухту и поставить там мины, его присутствие там было бы обнаружено и внезапность постановки пропа­ла, а значит, на другое же утро бухта была бы протралена. Только с более мелких судов можно было бы рас­считывать произвести такую постановку, и для этой це­ли наиболее подходящими представляются минные катера с «Победы» и «Пересвета»

Разработав совместно план такой постановки, мы доложили о нем адмиралу, который вполне его одобрил, получил согласие Командующего эскадрой К. А. Вирена на представление для этой цели указанных катеров и поручил Поливанову и мне привести его в исполнение. Так как Поливанов был старше меня по выпуску, то командование экспедицией было возложено на него.

Под личным нашим руководством катера были обо­рудованы деревянными салазками для спуска мин, ко­торых оказалось возможным взять по три штуки на ка­тер, сохраняя достаточную устойчивость на волне.

На мою долю выпало командование катером с «По­беды», уже отличившимся под командой мичмана Дмит­риева в ночной атаке на японский миноносец, и я быстро проникся любовью и уважением к его украшенной Геор­гиевскими крестами команде и молодцу-старшине катера.

В безлунную ночь с 16-го на 17-ое ноября (ст. ст.), приняв с вечера мины, мы вышли в море, пробираясь вдоль берега Ляотешаня, чтобы не напороться на дозор­ные японские миноносцы. Перед самым нашим выходом береговым прожекторам было отдано приказание, не прерывая освещение рейда, чтобы не привлечь этим внимания неприятеля, отнюдь не освещать до полуночи {236} прибрежную полосу, по которой пройдут наши катера. Несмотря на это, один из прожекторов у б. Белый Волк, не только дважды нащупал нас своим лучом, но даже некоторое время провожал им нас, словно желая убе­диться, что это действительно те самые катера, о ко­торых было сделано предупреждение. В морской крепо­сти береговая оборона находилась почти всегда в руках армии, что нередко и приводило к подобным недоразу­мениям, благодаря сложности передачи приказаний в порядке подчиненности через ряд посредствующих ин­станций. К счастью, не только ни один из наших фортов нас не обстрелял, но, по-видимому, наши бессильные про­клятия не в меру усердному минеру, оперировавшему прожектором, какими-то таинственными путями долета­ли даже до японцев и они нас не заметили.

В маленькой, укрытой от волн и ветра бухточке у мыса Ляотешань, пришвартовавшись борт о борт, ста­ли катера на якорь. Еще и еще раз повторяли мы план постановки. Произвести ее было решено около четырех часов утра, когда бдительность японских постов должна была быть наиболее ослабленной, и в то же время мы могли вернуться до света к Ляотешаню. Выйдя для этого около двух часов ночи к острову Мурчисон и точно по нему определившись, мы ложились на курс, ведущий прямо в проход в бухту Луиза. Впереди — Поливанов, за ним — я. По входе в бухту катер с «Пересвета» по­ворачивает на 8 румбов вправо и ставит свои мины с промежутками в 50 фут, и затем снова ворочает на 8 румбов вправо. Катер с «Победы» идя на левой рако­вине первого, начинает тогда свою постановку и, окон­чив ее, ложится в кильватер ему. Таким образом избе­галась необходимость в каких либо сигналах или коман­дах, могущих привлечь внимание неприятеля. В случае, если бы катера потеряли друг друга из виду, мы дол­жны были возвращаться по способности на наше свида­ние у Ляотешаня.

Когда мы снялись с якоря, волна в Печилийском за­ливе стала увеличиваться. Ветер крепчал и катер то поднимало на гребень, то совершенно скрывало у по­дошв волн. При большой нагрузке на палубе {237} положе­ние становилось не очень приятным. К счастью, вскоре о. Мурчисон прикрыл нас и, хорошо определившись, мы от него легли по волне, при чем боковая качка умень­шилась.

На фоне далеких прожекторов крепости выгляну­ла довольно отчетливо полоса берега. На левом крамболе встал входной мысок в бухту. Волна под берегом слегка улеглась. Однако, никакого приметного пункта для точной проверки нашего места найти было нельзя. Когда, по моему исчислению, нам оставалось еще около 5 минут хода до намеченного места банки, катер с «Пе­ресвета» повернул и качал постановку. Следуя его дви­жению, произвел ее и катер с «Победы». На берегу ни­какого движения мы не заметили. Но когда мы отошли приблизительно на милю в море, на катере с «Победы» вдруг выкинуло из трубы факел. Очевидно, прибавляя ход, кочегар не в меру пошуровал в котле. В тот же момент на берегу вспыхнул прожектор и повел свой бледный ус по морю. Но мы уже вышли на волну и среди беляков он нас не нащупал.

Вернувшись в нашу бухточку, мы стали составлять рапорт о наших действиях, причем у нас вышло неболь­шое разногласие. По моему исчислению мы поставили банку у входа в бухту; по наблюдениям Поливанова — внутри ее. Так как точных наблюдений быть не могло, а Сергей Матвеевич был прекрасный штурман, то я уступил и подписал общий рапорт.

На рассвете мы благополучно вернулись в Порт-Артур.

Около полудня 17 ноября, при хорошей видимости, с Золотой Горы донесли, что японские суда, как обыч­но, приближаются к бухте Луиза. Поливанов тотчас же отправился на пост, чтобы лично наблюдать за резуль­татами нашей ночной работы.

В 2 часа дня с Золотой Горы стали поступать по телефону на «Отважный» донесения: «Сай-Иен» подхо­дит к бухте; «Сай-Иен» отпустил тралы; «Сай-Иен» входит в пролив; и, наконец, в 2 ч. 30 м. дня «Сай-Иен» взорвался и, еще через две минуты — «Сай-Иен» пото­нул.

{238} Вот как описывает этот эпизод официальное япон­ское донесение: «Описание военных действий на море в 37-38 гг. Мейдзи» (стр. 80 и 81) — «Сай-Иен» и «Кориу-Мару» вышли 30 ноября (н. ст.) от острова Мурчисон и, придя в б. Луиза, встретили там «Акачи», ко­торая для стрельбы по берегу подошла к мысу С. Аббс и высадила на берег офицеров для наблюдения за па­дением снарядов. Держась в удобном для себя положе­нии, лодка обстреливала батареи у Жда-ху-Тсиу и позиции полевых орудий; в 1 ч. 40 м. дня один неприя­тельский снаряд разорвался в воде близ лодки и разле­тевшимися осколками было ранено два нижних чина».

«В это время «Сай-Иен» вместе с «Кориу-Мару» шел на помощь к «Акачи» и для передачи ей наблюдений о падении снарядов; вдруг в 2 ч. 24 м. дня, находясь на Норд-Вест-тень-Борд от мыса С. Аббс, с правого борта «Сай-Иен» близ передней кочегарки раздался грохот взрыва, сопровождавшийся сильным сотрясением судна. Капитан 2 р. Тадзима (командир «Сай-Иена» и началь­ник отряда судов, действовавших у б. Луиза. — Б. Д.), понял, что судно наткнулось на мину, немедленно приказал закрыть непроницаемые двери, дал знать о ката­строфе прочим судам и, чтобы спасти судно от потоп­ления, повернул носом к берегу. Однако вода сильно прибывала; не прошло и минуты после взрыва, как судно стало тонуть носом и предпринять для спасения ничего было нельзя. Видя это, кап. 2 р. Тадзима приказал эки­пажу покидать судно, спустить шлюпки и бросить в море плавающие предметы, на которых можно было бы дер­жаться. Судно легло на правый борт и, спустя три ми­нуты после взрыва, окончательно затонуло. Все приня­лись за спасение людей... Командир кап. 2 р. Тадзима, 38 офицеров и нижних чинов пропали без вести».

И флаг-капитан Штаба минной обороны кап. 2 р. Н. Г. Львов и офицеры «Отважного» уже поздравляли нас с успехом нашей постановки, когда Начальник мин­ной обороны контр-адмирал Лощинский пригласил нас к себе для тщательного разбора дела. Видя, что в на­шем рапорте место банки показано в самой бухте, а по наблюдениям с Золотой Горы «Сай-Иен» затонул у {239} входа в нее, адмирал не мог, без всяких сомнений устано­вить, что он погиб именно на наших минах. Ввиду этого он вызвал в штаб командира последнего минонос­ца, ставившего мины вблизи бухты, лейтенанта Степа­нова, банка которого была показана на карте мористее места гибели «Сай-Иена». Лейтенант Степанов не брался со своей стороны утверждать точности ее положения, т. к. определял его по исчислению, а при сильных приливоотливных течениях мины могло за прошедшее вре­мя сдвинуть так же с места.

Принимая во внимание, что «Сай-Иен» погиб при­близительно по средине между банкой Степанова и на­шей, адмирал вышел из затруднительного положения с чисто Соломоновой мудростью.

В виду того, что лейтенант Степанов поставил поч­ти в пять раз больше мин, чем мы, и потому, по теории вероятностей, выходило, что было в пять раз больше шансов, что «Сай-Иен» мог взорваться на его минах, Начальник минной обороны вынес такое решение: «Лей­тенанта Степанова за потопление «Сай-Иена» предста­вить к ордену Св. Георгия 4-й степени, а мичманов Поливанова и Дудорова за постановку мин в районе, занятом неприятелем, — к орденам Св. Владимира 4-й степени с производством в лейтенанты за отличие в де­лах против неприятеля. Всей команде катеров выдать знаки Военного Ордена очередных степеней».

Но самым главным результатом этой работы мин­ной обороны явилось то, что с этого дня заход японских судов в б. Луиза прекратился и наши батареи левого фланга вздохнули свободнее.

Уже много лет я был эмигрантом в Америке, ког­да адмирал Номура был назначен японским послом в Соед. Штаты. Я и ранее нередко встречался с ним в Японии по должности морского агента, т. к., будучи адъютантом морского министра, он ведал сношениями с иностранными агентами. Но как-то ни разу не {240} пришлось спросить его о том, что он делал во время Рус­ско-японской войны.

И вот в одном американском журнале появилась его биография. Оказалось, что он был в числе немно­гих офицеров, спасшихся с «Сай-Иена», и сам приписы­вал свое чудесное спасение лишь тому, что на нем был бинокль, лично пожалованный ему императором за от­личное окончание Морского училища.

Случайно я упомянул об этом одному сослуживцу по заводу Хенди, на который я поступил в 1943 году для работы по обороне. Совершенно неожиданно для меня мой рассказ о нашей минной постановке почти 40 лет тому назад, вызвал сенсацию. Меня интервьюировали репортеры больших газет; дважды я повество­вал о ней по радио на всю Америку; мои портреты печатались в прессе; я даже, ввиду получившейся рек­ламы заводу, получил на нем повышение по службе.

Конечно, причиной всей этой шумихи вокруг не­значительного самого по себе факта потопления сорок лет тому назад небольшого старого японского корабля, была не моя личность, а лишь случайное совпадение то­го, что именно на нем находился тот самый Номура, который так предательски затягивал переговоры в то время, когда, подобно январю 1904 года, вопрос о вой­не уже твердо был решен японским правительством и шла подготовка удара флоту Соединенных Штатов в Перл-Харбор, по существу своему повторившего предательскую атаку на русский флот в Порт-Артуре без объявления войны, пример, которой не послужил на пользу тем, кто в свое время так безжалостно осуждали нас за то, что мы не смогли ее предотвратить, и втайне даже радовались успеху японцев.

 

Контр-адмирал

Б. П. Дудоров

{241}

ВЫСОКАЯ

Очертания горных высот особенно ясно и четко со­храняются в памяти. Проходят годы, но всё так же стоят перед глазами когда-то виденные горные верши­ны. Тому, кто бывал на Кавказе и в Крыму, не забыть ни снежной шапки Эльбруса, ни остроконечного Казбе­ка, ни сурово-скалистого Ай-Петри.

Так и те, кто были в осажденном Артуре, не забыли, конечно, двугорбой вершины Высокой Горы. Не потому, что она поражала своей красотой и величественностью, не потому, что она радовала и веселила взор, — а по­тому, что слишком много переживаний, больших пере­живаний было связано с нею.

Впереди незаконченных долговременных сооруже­ний Западного фронта крепости, — форта № 4, укреп­ления № 4 и форта № 5, в общем направлении к бухте Луиза возвышался горный массив. Как и в других ме­стах Квантуна, здесь было то же, столь характерное нагромождение многочисленных сопок и тот же изви­листый лабиринт горных склонов, небольших долин, горных троп и второстепенных дорог.

Не трудно было и заблудиться, но среди этих вершин сразу бросалась в глаза одна высота. Это была та гора Высокая (ино­странцы ее называли Высотой 203 метра), — тактиче­ский ключ крепости, с вершины которой вся Артурская гавань со всеми ее портовыми сооружениями была вид­на, как на ладони. Лежала эта высота в одной версте к северо-западу от передовых люнетов укрепления № 4, и от вершины ее до Морского госпиталя на набереж­ной Нового города в Артуре не было и трех верст. В плане крепостного строительства ее обошли, и не было сооружено на ней ни форта, ни редута. Лишь с весны, после начала военных действий приступили к ее укреп­лению.

{242} В сентябре, во время второго штурма крепости, японцы направили сюда свой главный удар. Им уда­лось было закрепиться на одной из ее вершин, но тем не менее 5-й полк с приданными ему ротами других полков и моряков, в тяжелых упорных боях, продолжав­шихся несколько дней, отстоял Высокую и отбросил в конце концов японцев.

Быстро и как-то незаметно прошли и лето и осень. Теперь стояли холодные ноябрьские дни и ночи. Всё чаще и чаще подымался ветер или с моря или со стороны Маньчжурии. Темные тучи неслись низко над сопками, и снежные завирухи прерывали дождливые дни. По но­чам вода начала замерзать, и на позициях, в окопах, бы­ло холодно.

Запасы продовольствия еще осенью заметно умень­шились. С 10 сентября мясной паек солдата на фронте был сокращен до ¹/₃ ф. конины, и то только два раза в неделю. Но и конины хватило не надолго. Лошадей на­до было беречь: они были нужны, чтобы подвозить на позиции снаряды, патроны и проч. снабжение. На 14 но­ября солонины, консервов и мяса оставалось только на одну выдачу. Отпуск консервов для войск был прекра­щен, и лишь больные и раненые получали по ½ банки в день в течение 5 дней недели и по ¼ ф. конины в осталь­ные два дня. Кривая болезней, в особенности цынги и ди­зентерии, непрестанно шла вверх. Много больных офи­церов и солдат оставались в строю, на фронте, но и в госпиталях число их возрастало изо дня в день.

 

Над Старым и Новым городами Артура то и дело, грозно завывая, пролетали тяжелые снаряды или неслись по воздуху с глухим, нарастающим гулом огромные «паровозы» 11-дюймовых гаубиц (весом в 12 пудов). Они рвались, сотрясая землю и разрушая всё вокруг. Но на улицах города, несмотря на этот обстрел, там и сям стояли группами мирные жители, раненые и больные сол­даты, женщины, дети, китайцы. Временами останавли­вались проходившие офицеры и матросы, и на лицах всех можно было прочесть одну и ту же тревогу, один и тот же волнующий вопрос: «устоит или не {243} устоит», — осилят ли японцы наших изнуренных защит­ников или 5-му полку удастся снова, как и два месяца тому назад, преградить дорогу врагу.

Лица всех были обращены в сторону Чайной до­лины. Так называли эту долину не из-за чая, который там, конечно, и не рос, а всего лишь из-за находившей­ся там чайной лавки одного из стрелковых полков. В глубине долины виднелась Высокая Гора, и казалось в те дни, что это была не обыкновенная маньчжурская сопка, а какой-то огнедышащий вулкан, где всё горело в артиллерийском огне японцев. Там непрерывно, одна за другой, взрывались шимозы, высоко вздымались столбы земли и камней, и вся вершина была окутана густым сизым дымом. Грозный грохот, не умолкая, до­носился оттуда, и тоскливо-тревожно вторила ему в Ар­туре дрожь оконных стекол.

Между тем осадная армия генерала Ноги усили­валась. В самом начале ноября прибыла из Японии но­вая, 7-я пехотная дивизия. Артиллерия также непрестан­но возрастала. Парк тяжелых 11-дюймовых гаубиц пополнялся новыми батареями. Японские орудия вели огонь непрерывно, днем и ночью, наши же отвечали те­перь редко: надо было беречь снаряды.

После неудачных и кровопролитных трех штурмов, Ноги надеялся теперь, главным образом, на минные ра­боты против русских фортов, но японское командова­ние настойчиво торопило со взятием Порт-Артура. В ноябре последовал приказ немедленно штурмовать кре­пость и уничтожить остатки русской эскадры.

С 8 час. утра 13 ноября японцы усилили артилле­рийский огонь, подготовляя штурм на восточном фрон­те, а в 12 часов взорвали бруствер форта № 2. Это было сигналом для всеобщей атаки. Вскоре отчаянный бой перешел в рукопашную схватку. Дрались чем по­пало — штыками, прикладами, саперными лопатами и просто камнями, и так продолжалось до позднего вече­ра. Японцы вводили в дело всё свежие и свежие вой­ска, но наши части отбивали все атаки. Японцы были отброшены.

{244} В тот же день поздно вечером расположенную не­далеко Курганную батарею атаковал отряд «Белых по­мочей» генерала Накамура. Этот отряд был составлен исключительно из отборных храбрейших солдат япон­ской армии. Без единого выстрела ворвались они на батарею, но после ожесточенного боя их натиск был от­бит. Они еще раз повторили атаку, но были опрокину­ты и разбиты подоспевшими тремя десантными ротами моряков, ударившими прямо в штыки под командою доблестного лейтенанта Мисникова. Японцы в панике бежали, а раненому Накамуре едва удалось спастись.

После этой кровавой неудачи Ноги понял, что штур­мовать снова на Восточном фронте безнадежно и решил перенести свой главный удар на Западный, дабы овла­деть, наконец, Высокой Горой. Для нанесения удара первоначально была назначена 1-я пехотная дивизия и 5 батальонов других частей.

Осадная артиллерия на этом участке была усилена батареей 11-дюймовых (275 мм.) гаубиц, тремя батареями 100-миллиметровых полевых гаубиц и 3 батареями мортир.

Этот район крепостной обороны был 1-м отделом Западного фронта под начальством командира 5-го полка, имевшего в своем распоряжении около 3,5 тысяч штыков. Высокую Гору занимали 2-я, 4-я и 6-я роты 5-го полка и 4-я рота 15 стр. полка.

За два месяца, прошедших со времени сентябрь­ского штурма, укрепления Высокой были значительно усилены: окопы углублены, сделаны траверсы, блинда­жи из железных балок, рельс, камня и бревен. На одной из вершин построен специальный редут со рвом в 2 мет­ра глубиной, на другой — батарея 6-дюймовых морских орудий, окруженная рвами и окопами.

Но накануне штурма японские параллели стояли всего в 150-200 шагах от наших окопов.

14 ноября рано утром начался сильнейший артил­лерийский огонь японцев. За один только этот день на Высокую Гору упало несколько десятков 11-дюймовых снарядов, 300 6-дюймовых и свыше 1000 других {245} калибров. Причиненные разрушения были огромны, вся вершина горы была изрыта воронками разрывов.

В 5 ч. дня японцы ринулись в атаку. Им удалось захватить часть наших окопов, но упорный бой продол­жался беспрерывно до полуночи. В конце концов не­приятель был повсюду отброшен.

Утро следующего дня началось ураганом японских снарядов, обрушившихся снова на Высокую. Японцы снова стремительно атаковали и вскоре японский флаг был водружен на левой вершине горы. Комендант Вы­сокой 5-го полка капитан Стемпневский 1-й быстро организовал контратаку и, после короткого боя, японцы и их флаг были сброшены. Однако, они снова пытались и неоднократно повторить атаку, и сила их всё нараста­ла и нарастала. Командир полка приказал капитану Стемпневскому держаться во что бы то ни стало, и, сняв с соседней дивизионной горы одну роту, отправил ее на Высокую.

Но японцы бросились на новый штурм и на этот раз им удалось занять наши окопы справа и слева от редута. Положение стало сразу угрожающим. Наши ро­ты понесли большие потери, резерва больше не было. Командир полка решил личным присутствием поднять дух своих стрелков и отправился на гору. В это время ружейной пулей под ним была ранена лошадь, и многие увидели в этом дурное предзнаменование.

Прибыв на гору, командир полка собрал всех стрел­ков, что можно было собрать, усилил их нестроевыми и солдатами запасного батальона и с наступлением тем­ноты направил их выбивать японцев.

Однако, эта контр­атака не имела успеха. Пришлось снова приводить в порядок перемешавшиеся роты. В это время подошла рота моряков и рота 5-го полка. Ночь была темная. Ружейный огонь тем не менее не смолкал, и пули сви­стали во всех направлениях. То и дело взрывались руч­ные гранаты, которыми японцы забрасывали наши око­пы. Взлетали осветительные ракеты, рвались артилле­рийские снаряды. Командир 5-го полка стал во главе {246} своих стрелков и моряков и повел их сам в штыки на японцев, засевших около редута.

Несмотря на всю стремительность удара, произошло замешательство, и в страшном огне японцев наши сол­даты отхлынули назад. Вся вершина Высокой была оставлена, и на горе около командира полка оказались лишь зауряд-прапорщик Ермаков и несколько стрелков. Командир полка послал прапорщика Ермакова вернуть отошедших, а сам организовал, как мог, сопротивление. Узнав, что командир не покинул горы, солдаты начали быстро возвращаться, и не успели еще японцы занять наши окопы, как удалось снова организовать контр­атаку. На этот раз за командиром полка бросились на японцев поручик минной роты Феттер, прапорщик Ер­маков, стрелки и моряки. Стремительным ударом на­чался короткий рукопашный бой. Японцы его не выдер­жали и около полуночи остатки их были сброшены с горы. Высокая была снова спасена.

«Радостная весть облетела весь Артур, лихорадоч­но ожидавший результата. Какая радость была у всех, можно судить по телефонограмме, полученной от Стесселя в штабе 5-го полка в 1 ч. 30 м. ночи: «Ура! Вам, героям, дать достойное награждение. Благодарю... Всех вас крепко обнимаю» (Шт. кап. Костюшко.).

Ожидая возобновления японских атак, командир полка решил не покидать Высокой. И, действительно, на утро неприятельская артиллерия снова обрушила свой огонь на Высокую. В это время пехота накапливалась в сапах и траншеях, готовясь к новому штурму.

Уже утром 16 ноября японцы несколько раз пыта­лись штурмовать, но их попытки были остановлены руч­ными гранатами и короткими рукопашными схватками.

Было 4 часа дня, когда крупные соединения неприя­тельской пехоты бросились снова в атаку. Невозможно было остановить эту лавину яростно-фанатичных япон­цев, и после рукопашного боя наша линия была прорва­на, и левый редут оказался в руках врага. Командир 5-го полка, собрав ближайших к нему стрелков и {247} 57 матросов с броненосца «Севастополь», повел их сам в контратаку. С другой стороны, с небольшой группой стрелков ударил в штыки новый комендант Высокой Белозоров, сменивший на время Стемпневского. Японцы в рукопашном бою не выдержали нашего удара и бе­жали с горы. Наши потери были очень велики. Капитан Белозоров был смертельно ранен. Но Высокая Гора бы­ла снова спасена.

За день на ней разорвалось несколько сотен 11-дюй­мовых снарядов. Японцы понесли за эти два дня боев такие потери, что генерал Ноги приказал сменить 1-ю пехотную дивизию. На ее место была выведена в пер­вую линию свежая 7-я дивизия, состоявшая из кадро­вых, хорошо обученных солдат.

Но некем было сменить обескровленные, понесшие также огромные потери русские роты. Сражение за Вы­сокую продолжалось. 125 дней и ночей сибирские стрел­ки, артиллеристы и моряки доблестно отражали много­кратные штурмы японцев. В ночь на 17 ноября на гору подошел последний «резерв», то была «рота» слабосиль­ных, т. е. не оправившихся еще от ранений и болезней солдат.

На 126-й день обороны артиллерия японцев с утра сосредоточила свой огонь по Высокой. Очень скоро всё, что было восстановлено за ночь, снова было разрушено ее губительным огнем. Снова это был огнедышащий вулкан. И в 8 час. утра японцы пошли на новый штурм. На этот раз это были свежие части 7-й пехотной ди­визии.

Начальник 1-го отдела, командир 5-го полка, лич­но руководил на вершине Высокой нашей обороной. Под горой в штабе полка находился генерал Кондратенко. В тяжелые часы ожесточенного боя он приказал: «Убить лошадь, сварить ее, порезать на порции и в таком виде отправить на Высокую, чтобы там каждый боец мог взять кусок мяса и хлеба и, вернувшись в окоп, съесть, когда ему будет удобнее».

Было 9 час. утра, когда штурмовая колонна япон­цев ворвалась снова на левофланговый редут и водру­зила свой флаг. Наши защитники были почти все {248} перебиты. Кондратенко взял отдыхавшие две роты и спешно направил их на вершину, но командир 5-го пол­ка, еще до их прибытия, собрал несколько десятков стрелков и бросился с ними на японцев. Японцы были выбиты лихим штыковым ударом и редут снова оказал­ся в наших руках. Японский флаг был сорван.

Но через час новые массы японцев пошли на штурм. Кондратенко снял с Северного фронта одну роту, с дру­гого участка еще одну и послал их в распоряжение ко­мандира 5-го полка. В ожесточенной контратаке япон­цы были снова отброшены.

Прошло едва два часа, как японцы пошли на новый штурм, и в третий раз японский флаг в тот день заре­ял на Высокой. Ряды наших защитников на горе сильно поредели, но новой стремительной контратакой коман­дир полка восстановил положение и снова японский флаг исчез с горы. Разрывом тяжелого снаряда коман­дир 5-го полка был ранен, но не покинул Высокой и продолжал на месте руководить обороной.

Поздно вечером японцы бросились на новый штурм и снова овладели было левым редутом, но в это время подоспела лихая 1-я охотничья команда 5-го полка. Ко­мандир полка повел ее сейчас же в атаку и снова выбил японцев с горы. Ночью этого числа он доносил, что по­ложение на Высокой было удовлетворительное. «Около полуночи вновь полетели радостные вести по всему Ар­туру. Не одна благодарность, не одна похвала сорва­лась с языка артурцев по адресу героев Высокой Горы» (Шт. кап. Костюшко).

«За четыре дня сражения укрепления Высокой бы­ли сравнены с землей, из 43 блиндажей уцелело всего два. Ночью измученные боями солдаты были вынуждены строить импровизированные укрытия для себя и вос­станавливать то, что можно было восстановить... Через каждые пять минут на горе разрывалась 11-дюймовая бомба» (Ген. м. А. И. Сорокин).

На 127-й день Ноги убедился, что хотя на {249} Высокой не было долговременных укреплений, стрелки 5-го пол­ка так же доблестно держались, как и другие русские части. Теперь вся надежда была лишь на инженерную подготовку. Продолжая держать под артиллерийским огнем вершину горы, Ноги направил сюда всех сапер осадной армии и они начали днем и ночью рыть землю, подводя сапы и параллели к самому гребню горы.

Часть гарнизона Высокой была сменена в эти дни двумя ротами моряков Квантунского экипажа и возду­хоплавательной ротой.

Был прекрасный солнечный и холодный день 21 но­ября, когда вершина горы снова клубилась в разрывах японских шимоз. Неожиданным ударом, накопившись в скрытом мертвом пространстве, японцы снова бросились на штурм и снова японский флаг был водружен на вер­шине, где был левый редут.

Командир полка, вызвав быстро в ружье одну из рот 5-го полка, сейчас же бро­сился с ней в контратаку, и снова лихим штыковым уда­ром левая вершина горы была очищена от японцев. Положение опять было восстановлено, и еще раз Высо­кая была спасена.

Но японская артиллерия вела целый день сокру­шающий огонь. Вся земля на вершине клубилась в раз­рывах. Защитники так привыкли к этому огню, что мало кто обращал на него внимание.

Когда вечером в тот день огромный 11-дюймовый снаряд налетел, гроз­но завывая, на гору, его почти и не заметили. Но он разорвался на главном наблюдательном пункте в сто­явшей там группе офицеров и солдат. Перед самым разрывом он снес половину головы находившемуся здесь коменданту Высокой капитану Веселовскому... Разда­лось столь обычное в эти дни: «Санитары, носилки! Но­силки сюда!» Когда солдаты разобрали груду убитых и раненых, они нашли среди них и командира 5-го полка. Получив несколько ранений, главным образом в голову, он тяжело дышал и был без сознания. На кожаной курт­ке виднелась кровь и куски мозга. (Позже выяснилось, что это были куски мозга убитого рядом капитана Веселовского).

Положив своего командира на носилки, солдаты {250} понесли его вниз с горы. Тяжелое предчувствие и уныние охватило защитников Высокой.

Командира полка заменил сначала доблестный его помощник подполковник Сейфуллин, потом подполков­ник Бутусов.

22 ноября пять полков японцев снова штурмовали Высокую и Плоскую Горы. Им удалось овладеть верши­ной Высокой, и наша контратака была неудачна. За­щитники горы таяли безостановочно. Офицеры были пе­ребиты. Русские коменданты, раненые, сменялись один за другим. Последним комендантом горы оказался ин­женер-механик флота Лосев, который в 4 ч. 30 м. до­носил по телефону, что японцы закрепились уже в не­скольких шагах от его блиндажа.

В 5 ч. 30 м. на 131-й день обороны крепости япон­цы окончательно овладели Высокой. Правда, ночью на­ми была произведена попытка отбить гору, но она не увенчалась успехом.

Теперь началась агония Артура, агония и находив­шейся в нем эскадры.

В боях за Высокую обе стороны понесли большие потери. У японцев выбыло из строя 12 тысяч офицеров. и солдат. Одна только 7-ая японская дивизия потеряла 6.000 солдат. Ее командир генерал Осака после боев смог сформировать из оставшихся едва два батальона.

Велики были и наши потери. У нас было убито и ранено 4.500 человек, в том числе 1.500 моряков. В ротах 5-го полка оставалось по 30-50 стрелков, и в 10 час. вечера 22 ноября в командование полком всту­пил старший из уцелевших офицеров, — штабс-капитак Фелицын.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прошло десять лет. Казалось, уже давно отгремели грозы японской войны, но снова загрохотали орудия на окраине Российской Империи.

Был солнечный день конца сентября, когда непре­станный гул канонады доносился от предместья Варша­вы. Макензен с двумя корпусами рвался могучим {251} натиском захватить город. Казалось, ничто не могло уже остановить германских солдат.

В тот день, на широком Краковском Предместье, у памятника русского полководца генерал-фельдмаршала графа Паскевича Эриванского Светлейшего князя Вар­шавского, пропуская мимо себя ряды шедших в бой Си­бирских стрелков, стоял русский генерал. На золотых его погонах было вышито имя 5-го Сибирского стрел­кового полка.

Как и тогда, в темную ночь после сражения у Киньчжоу, или позже на Зеленых Горах Квантуна, оркестр играл военный марш и твердым, уверенным шагом про­ходили русские солдаты. Чуть колыхались знамена с кре­стом Св. Георгия на окованных золотом древках. При виде их привычным движением поднималась рука к козырьку фуражки и начальнически внимательно смотре­ли глаза в загорелые лица шедших офицеров и солдат.

Вокруг бежал народ. Женщины, а порой и мужчины подносили, торопясь, букеты цветов, передавали солда­там папиросы, пакеты с продовольствием, и громкие клики «ура» заглушали грохот близкой орудийной стрельбы.

Так шла в бой 1-я Сибирская дивизия, только что прибывшая через всю Сибирь на Европейский фронт. За ней шел и 5-й полк. Брошенные прямо из вагонов в жестокий огонь Варшавского сражения, без не успевшей еще прибыть артиллерии, Сибирские стрелки прегради­ли доступ врагу и, после упорных боев у Пясечны и Прушкова, отбросили его от Варшавы. Город был спасен.

Потом была Рава, был германский разгром у Лодзи. Было еще много кровопролитных боев, но было и много побед, много новых лавров, вплетенных в венок воинской славы.

На Равке и Бзуре 5-й полк напомнил эпические бои Порт-Артура. Еще позже, 11 февраля 1915 года, под Праснышем Сибирские стрелки первых двух дивизий разгромили в двухдневном сражении первый герман­ский резервный корпус генерала фон-Моргена, и захва­ченное после жестокого боя 1-й Сибирской дивизией зна­мя Померанских фузилер с горделивым прусским орлом {252} лежало, как боевой трофей, у ног генерала в погонах 5-го полка.

30 июня XII германская армия генерала Гальвица под тем же Праснышем, под грохот 1400 орудий, обру­шилась на стык 1 Сибирского и 1 Туркестанского кор­пуса. На 2-ю и на 11-ю Сибирские дивизии в этот день было выпущено 2 миллиона снарядов, — количество до­статочное чтобы обратить в пепел сотни тысяч людей, но 2-я Сибирская дивизия отразила натиск 13 Вюртембергского корпуса. «От 5-го Стрелкового полка, героев Киньчжоу и Высокой, — говорит военный историк, — к концу дня осталось только 150 человек... Соверши такие дела не русские войска, а иностранцы, о них твердил бы весь мир...» (А. Керсновский.).

Так не иссякла традиционная доблесть Сибирских стрелков, и на полях далекой для него Европы 5-й полк сражался так же геройски, как и на сопках Дальнего Востока.

Отныне на скрижалях военной истории имя полка неразрывно связано с именами не только Хунмыра, Киньчжоу и Артура, но и Варшавы, Равы и Прасныша.

 

Офицер 5 Восточно-сибирского полка

Б. Н. Третьяков

{253}

ДОБРОВОЛЬНАЯ СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

В Морских Записках, издаваемых О-вом бывших Русских Морских Офицеров в Америке в 1944 году — том II, № 2, были помещены мои воспоминания. Мне всё же хочется и в книге в память 50-летия осады Порт-Артура, не занимая много места, написать еще о своих личных наблюдениях и переживаниях.

Я прибыла в Порт-Артур 2-го ноября 1903 года со своей сестрой М. И. Бек-Джевагировой. Муж ее, лейте­нант А. А. Бек-Джевагиров пришел 19 ноября того же года в Порт-Артур на крейсере «Баян», которым коман­довал капитан 1-го ранга Р. Вирен.

Война застала Порт-Артур в период усиленной стройки. Город делился на две части: старый Порт-Ар­тур и новый. Старый был, собственно, китайской дерев­ней, какой был весь Порт-Артур до занятия его Россий­ским флотом. Новый же только строился, прокладыва­лись асфальтовые мостовые, строились каменные дома.

В Порт-Артуре было порто-франко. Были хорошие магазины со множеством товара как нашего русского, так и заграничного.

К началу войны Порт-Артур был переполнен воен­ными и их семьями. Вся эскадра стояла в закрытой га­вани, почти у самой набережной, на виду всего города, так что, проходя по ней, можно было слышать пение молитв на кораблях и видеть церемонию поднятия и спуска Андреевского флага.

Вся эта мирная, кипучая жизнь была оборвана в 10 час. вечера 26-го января 1904 года, — неожидан­ным нападением японской эскадры на наш флот, окон­чившимся гибелью наших лучших кораблей: «Цесаревича», «Ретвизана» и «Паллады».

Моя сестра и я во время нападения жили рядом с {254} Портом, и услыхав стрельбу, испуганные побежали в Порт узнать, в чем дело. Туда же побежал в испуге и тревоге народ.

При слабом рассвете утра я увидела три наших ко­рабля, стоящих в проходе, с большим креном, с которых на катерах стали свозить на берег убитых и раненых.

С этого момента всех жителей Порт-Артура, весь гарнизон и флот охватил глубокий патриотизм, в тече­ние всей осады гарнизон дал пример самоотверженно­сти, жертвенности и исполнения долга перед своей родиной.

27-го января, на следующий день, японская эскад­ра подошла в 11ч. утра к Порт-Артуру, открыв оглу­шительный огонь, но огнем наших морских батарей и флота была отогнана. Все дальнейшие попытки японцев бомбардировать Порт-Артур с моря, а также загоро­дить выход русской эскадры из Порт-Артура брандера­ми были для японцев неудачны.

Сестре и мне пришлось бросить нашу квартиру и пе­реехать в помещение 3 батареи под Перепелиной Горой, рядом с Сводным госпиталем. Сестра решила разделить участь крепости и мужа, и мы остались в Порт-Артуре, поступив на курсы сестер милосердия. Вначале мы ра­ботали в Сводном госпитале.

В конце июля 1904 года японцы впервые бомбар­дировали город с сухопутного фронта, подвезя крупную артиллерию.

Началась полная осада, и мы, спасаясь от снарядов, перешли на батарею на Перепелиной Горе, которой командовал муж сестры, т. к. часть орудий с судов была перенесена на береговые позиции. Жили мы в блиндаже, где также помещались и 16 человек мат­росов.

Все помещения 3 батареи были уничтожены, так же, как и наша квартира. С этого времени японцы не переставали стрелять и днем и ночью, с небольшими пе­рерывами.

Через некоторое время сестра и я были назначены на плавучий госпиталь «Казань». После усиленных бом­бардировок, и попаданий снарядов в госпитальные суда, решено было раненых и больных свезти на берег и мы {255} были назначены в 11-ый госпиталь на Тигровом Хвосте, где лежали исключительно тяжело больные тифом, цынгой, дизентерией и другими болезнями. 11-ый госпиталь назывался — Госпиталь смерти.

Попадавшие в Арсенал снаряды вызывали взрывы и пожары. В воздухе носились куски железа и горя­щие головешки дерева, освещая весь замученный и раз­битый город и истощенных голодом, холодом и болез­нями его защитников.

Госпиталя были уже без самого необходимого. Был один ужас и страдания! Вещи многих защитников по­гибли и они одевались во что попало. Так например, лейт. Бек-Джевагиров носил штатское пальто с приши­тыми к нему золотыми пуговицами и погонами, саблю и револьвер при высоких сапогах. Многие были в таком же виде.

Японцы занимали позицию за позицией, медленно подвигаясь к ключу Порт-Артура — Высокой Горе. Наконец, к великому горю всех защитников, по несколь­ко раз, переходящая из рук в руки, — пала Высокая Гора, где японцы потеряли колоссальное число убитыми и ранеными.

20-го декабря 1904 года оглушительная стрельба, длившаяся 11 месяцев, вдруг смолкла: Порт-Артур пал!

Морской врач А. П. Стеблов достал где-то катер и перевез свою жену Г. В. Стеблову и меня с Тигрового Хвоста в старый разрушенный город и мы видели, как входили японцы в Порт-Артур. Первым ехал на белом коне сам генерал Ноги, потом кавалерия и пехота. Войска были хорошо обмундированы, воротники на шинелях бы­ли белые барашковые. Лошади у кавалерии сибирские, низкорослые.

Вблизи нашего госпиталя на Тигровом Хвосте японцы водрузили свой флаг. С каким ужасом я смот­рела на эту церемонию — поднятия флага неприятеля! И задавала себе вопрос, зачем такие жертвы, мучения и потеря такой эскадры?.. Всё в голове мутилось от до­сады, жалости и горя!

Я видела, как японцы заходили во все дома, выбра­сывали всё оттуда, складывали всё в одну кучу и {256} сжигали. Затем дезинфицировали помещения, приготовляя их для себя.

Гарнизону крепости было приказано выйти на стан­цию Инчензы и там ждать отправки дальше. Первыми вышли морские команды и размещены были на станции по кораблям, под открытым небом в ожидании дальней­шей отправки в г. Дальний. Лейт. А. А. Бек-Джевагиров, сестра и я прибыли в Инчензы на двуколке, т. к. Бек-Джевагиров был болен. Затем нас отправили к по­данному поезду. Прибыл и ген. Стессель с женой и пер­вым вошел в поезд.

Поезд, наполненный пленными, главным образом, офицерами направился в г. Дальний, где после многих проверок днем и ночью, всех отправили пешком на паро­ход «Ганго-Мару», доставивший всех нас в Нагасаки. Приблизительно через месяц мы отправились в Шанхай на французском пароходе — «Эрнест Симон», где лейт. Бек-Джевагиров лег в госпиталь, у него оказался гной­ный плеврит. Пролежал он в госпитале один месяц; за­тем на немецком пароходе «Принц Регент Луитпольд» мы дошли до Порт-Саида, а дальше по железной дороге доехали до Александрии, а оттуда на пароходе Русско­го О-ва пароходства и торговли — «Святой Николай» прибыли в Одессу. Это было в мае 1905 г.

Мне Бог дал счастье через 50 лет объединить всех живущих еще порт-артурцев и дать им возможность на страницах этой книги вспомнить геройскую и самоотверженную службу защитников крепости, дабы русские люди — наше мо­лодое поколение — знали о их подвиге. Через 50 лет, в эмиграции, я вспоминаю крепость Порт-Артур, вспоми­наю всех живых ее защитников и склоняю свою, скоро уже седую голову в память погибших в Порт-Артуре за веру, царя и отечество.

В. И. Астафьева-Пухирь

{257}

СЛУЧАИ ИЗ ЖИЗНИ КРЕПОСТИ

I

В начале войны я часто бывал в Новом городе у во­енного следователя барона Пфейлицера. Его жена очень боялась бомбардировок и была особенно неспокойна и полна тревоги 25 февраля 1904 г. 26-го была бомбар­дировка. Японская эскадра стреляла, находясь в мерт­вом пространстве. У нас было ощущение человека, при­вязанного к столбу и не могущего ни противиться на­носимым ударам, ни ответить на эти удары.

Когда бомбардировка кончилась и мы стали расхо­диться, бар. Пфейлицер и его жена предложили мне пойти с ними позавтракать на дачу г. Свидерского. Я не счел возможным воспользоваться их приглашением к незна­комому мне лицу.

В эту пору японцы стреляли с полчаса, затем пре­кращали. Вдруг раздался выстрел. Шальной снаряд разорвался перед дачей Свидерского. Осколками тяжело ранило хозяина дачи и г-жу В., а наиболее крупным оторвало голову у г-жи Пфейлицер на глазах ее мужа и детей. Не была ли ее исключительная тревога предчув­ствием? И почему я решительно отказался от завтрака, столь трагически окончившегося?..

II

Война является борьбой с противником, но не кро­вожадной забавой. Офицер одного из стрелковых пол­ков Г. К. решил развлечься и стал подстреливать, как куропаток, показывающихся японцев не во время боя. Вдруг пуля, влетевшая через прорезь блиндажа, попала в лоб этому охотнику.

III

В одном из стрелковых полков был офицер, кото­рый, будучи юнкером военного училища, убил 15-го ию­ля своего однокурсника, доведшего его до исступления насмешками и издевательствами. Убийцу не судили, а исключили из училища с переводом простым стрелком в один из Туркестанских полков. Прошло много лет, и убийца дослужился до офицерского чина. Попавши, на­конец, в Порт-Артур, он был 15-го июля 1904 года, в годовщину совершенного им убийства, — в свою очередь убит в бою.

Совпадение или возмездие?

IV

Во время одной из бомбардировок был убит служа­щий железной дороги. Во время похорон — снова бом­бардировка, и на глазах всех собравшихся, влетевший осколок никого не задев, попал в покойника.

Что это значило? Не было ли за ним такого греха, что даже мертвому не было покоя, как будто его надо было доконать?

V

Адмирал Вирен трагически погибший в первые дни революции, оставил в моей памяти из Порт-Артурской эпопеи одно воспоминание.

 

Как-то, во время одной из бомбардировок я встре­тил его около «Этажерки», шедшим на дачные места. Застигнутые бомбардировкой, мы стали искать укры­тия и изменили свой маршрут подальше от обстреливаемого пространства.

Вирен никуда не свернул и продолжал идти в том же направлении по обстреливаемой площади, как будто на прогулке. Здесь проявилась его черта характера — идти в избранном направлении, наперекор стихиям.

 

Генерал-лейтенант

Л. Д. Твердый

{259}

ПЕЧАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ

Вследствие больших потерь, понесенных японцами во время октябрьских и предшествовавших атак на северо-восточном фронте, Порт-артурская армия была пополне­на свежими частями. Затянувшийся характер действий осадной армии и приближение эскадры Рождественско­го, настоятельно требовавшее освобождения японского флота от охранной службы под Порт-Артуром, ставили перед японским штабом задачу немедленного захвата крепостных позиций, удобных для обстрела и сохранив­шихся еще в крепости русских военных судов. Такой позицией, являлась, прежде всего, Высокая Гора (высо­та ее 203 метра).

4 ноября (По старому стилю) прибыла на Ляодунский полуостров, под командой генерал-лейтенанта Озака, японская 7-ая армейская дивизия. Она состояла из молодых солдат, уро­женцев Хоккайдо, прибывших прямо с родины, и счита­лась одной из лучших дивизий в армии. Вновь прибывшие под Артур войска были единственной дивизией, не при­нимавшей еще участия в Русско-японской войне и оставшейся на родине в то время, когда все остальные ди­визии уже отличились в боях. Слушая рассказы своих товарищей, солдаты 7-й дивизии испытывали естествен­ные муки неудовлетворенного воинского честолюбия. На­конец, пришел и их черед проявить свою доблесть. Импе­ратор поручил им взять Артур, около которого уже мно­го месяцев разбивались все японские планы и расчеты.

Хотя дивизия и была полна пыла и жажды подвига, но, чтобы не дать царившему в ней настроению остыть, ей не разрешили иметь общение с другими частями, в которых уже начали сказываться упадок духа и неуве­ренность в скором овладении крепостью.

Войска осадной армии от беспрерывного тяжелого напряжения — физического и морального, — стали про­являть признаки массового нервного расстройства. Так, {260} среди осаждавших создалось наводившее на них сверхъестественный ужас представление о том, будто бы около форта № 2 (Северного Киквана) имелась превосходно замаскированная русская позиция, местонахождение ко­торой им не удавалось установить. Этой воображаемой позиции дано было наименование, отвечавшее произво­димому ею впечатлению: «Траншеи привидений».

7 дивизии приказано было атаковать Высокую Гору.

Еще в начале сентября по ст. ст., японцами было произведено энергичное наступление на укрепления за­падного фронта крепости, в результате которого ими бы­ли заняты Длинная Гора (Намаока) и вся территория к западу от Высокой Горы, вплоть до проволочных загра­ждений. Завладеть же самой Высокой Горой японцам, невзирая на все их усилия, не удавалось.

Как Высокая Гора, так и смежная с ней Длинная не были укреплены долговременными фортами, фортифи­кационные сооружения на них состояли из хороша защи­щенных траншей и блиндажей. К этим укреплениям японцами были подведены очень глубокие и широкие подходы.

14 ноября на рассвете начался девятидневный бой за Высокую Гору.

Первый штурм — утром, второй — после полудня, и третий — в 4 часа дня — были рус­скими отбиты.

Атаки с неослабевающей яростью производились до 17 ноября. В эти дни были пущены в дело части 7-й дивизии. Страшное испытание постигло молодых солдат, никогда не видевших сражений.

Тысячами ложились они на склоне Высокой Горы, стремясь к поставленной им микадо цели и не достигая ее. Русские удержали вершину с ее тылом, обращенным к городу и оттеснили японцев к их апрошам и парал­лелям.

Утром 17 ноября был предпринят общий штурм всех вершин Высокой. Дважды в этот день японцы на корот­кое время овладевали господствовавшими на позициях пунктами. С началом усиленной стрельбы в штаб 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка прибыл генерал Кондратенко, наблюдавший за ходом боя.

{261} Дружными усилиями нескольких рот 5-го и 28-го полков, 1-й пешей охотничьей команды и морских де­сантных частей оба раза положение было восстановлено. В следующие дни осаждавшие атак не предпринимали, но уничтожили артиллерийским огнем всё, что могло слу­жить прикрытием для оборонявшихся. Снаряды всех ка­либров, начиная с 11-дюймовых мортир и кончая 37-мил­лиметровыми «свистульками», непрерывно сверлили зем­лю Высокой. Траншеи были разрушены полностью. Дерево, рельсы, стальные части превратились в бесфор­менные груды. И среди этих дымящихся обломков пол­зали русские стрелки, пользуясь телами убитых товари­щей, как брустверами.

По единодушному свидетельству очевидцев, вид Вы­сокой Горы в дни последних на ней боев был необычайно страшен. Так как атаки отбивались, главным образом ручными гранатами, то не было почти ни одного трупа, не истерзанного от взрывов динамита и пироксилина. У большинства трупов, от громадного количества которых почернела Высокая, не хватало или ног, или рук, или голо­вы. Все эти трупы сбивались в кучу, вышиной в 4-5 фут.

«Это было какое-то рагу из изуродованных тел и оторванных частей в соусе из крови, мозгов и внутрен­ностей», — сообщал своей газете один из иностранных корреспондентов, описывая место сражения на Высокой.

Высокая Гора сделалась ареной не боя, но бойни.

Воодушевленный своими храбрыми начальниками, полковниками Ирманом, Третьяковым, Семеновым, Сейфуллиным, гарнизон Высокой Горы делал всё возможное для ее защиты, но с каждым днем численно уменьшался, так как сильная демонстрация японцев на восточном фронте, связывая русское командование, препятствовала ему бросить резервы на место главной атаки.

Тот, кто отправлялся на Высокую, уже не рассчиты­вал на благополучное возвращение. В начале боя ко­мендантом Высокой Горы состоял капитан Веселовский, помощниками коменданта — поручики Оболенский и Рафалович. Капитану Веселовскому оторвало голову до нижней челюсти, рядом стоявшего Рафаловича осыпало землей и залило кровью убитого коменданта. Рафалович {262} попросил полк. Семенова сменить его, хотя бы на не­сколько часов. Разрешение было дано и Рафалович явил­ся к своему начальнику. Красивый юноша, рослый, здоровый и сильный, дрожал как в лихорадке, глаза его бы­ли налиты кровью и блуждали точно в горячечном бреду. Семенов спросил его:

— Что это у вас лицо в крови, вы ранены?

— Никак нет, господин полковник, — отвечал тот, — это не моя кровь, это мозги капитана Веселовского.

Через несколько часов было получено донесение, что пулей в лоб убит поручик Оболенский. Рафалович немед­ленно был отослан обратно на Высокую, и в скором вре­мени его постигла та же участь.

В виду серьезности положения ген. Кондратенко вы­сказал пожелание о командировании в качестве комен­данта на Высокую Гору подполк. Бутусова, пользовавше­гося предоставленным ему на несколько дней отдыхом. Кондратенко со своей обычной деликатностью обратил­ся к Семенову:

— Скажите Бутусову, что я не приказываю, а очень прошу отправиться ему на Высокую, он там нужен, по­просите его от моего имени.

Семенов, провожая Бутусова, направившегося к ме­сту назначения, сказал своему адъютанту: «И этот не вернется»... На следующий день Бутусов был убит. Здесь же погиб и генерал-майор Церпицкий, инспектор госпи­талей, выехавший на Высокую для осмотра перевязочных пунктов.

В полдень 22 ноября японцы приступили к оконча­тельному штурму. После 12-ти часового беспрерывного боя гарнизон Высокой Горы ранним утром 23 ноября очистил свои позиции и отступил к форту № 4.

В этой операции русские потеряли 5000, а японцы 10000 человек. Потеря Высокой означала для Порт-Артурской эскадры неотвратимость предстоявшей ей гибе­ли в самом непродолжительном времени.

 

Из собрания

полковника В. И. Сейфуллина

{263}

«МОРСКОЙ ПО-ПЕШЕМУ»

 

...Начало ноября 1904 г. ...Шли бои по защите Вы­сокой Горы — ключа Артура.

После гибели нашего миноносца я был прикоманди­рован в порт к механическим мастерским. В одно пас­мурное утро вошел ко мне матрос рассыльный и, поискав за обшлагом конверт, подал его мне. С большим любо­пытством я прочел его: «Приказ и т. д. ...инженер-меха­ник В. П. Орлов назначается и. д. командира Квантунской роты. Немедленно явиться в экипаж и принять роту от заболевшего мичмана Бухе»... Подумал, поразмыслил... Война, значит, — так надо... Являюсь в экипаж и прини­маю роту, в которой числилось 262 человека. Фельдфе­бель Шуба и прапорщик по морской части Сероштан. Как водится, опросил претензии, проверил деньги и проч. Подошел ко мне Шуба и говорит:

— Так что, господин ротный, вестового я вам по­советовал бы не менять, — возьмите старого от госпо­дина Бухе, кочегара Носика, он парень подходящий.

Ну, ладно, а потом, после приемки роты, в сопро­вождении Носика, нагруженного, как верблюд, с вин­товкой, малым и большим чемоданами и шинелью, я от­правился к себе на квартиру. Носик оказался человеком, действительно, «подходящим»; он моментально развер­нулся у себя в углу, смастерил себе койку с занавеской и пр. и вечером у меня уже был горячий чай и закуска и вкусно поджаренный «военно-морской консерв» — щи с кашей.

На третий день, придя в роту, я узнал, что меня уже ожидало приказание: «К рассвету следующего дня вам надлежит с вверенной вам ротой отправиться на Высо­кую Гору на такой-то участок, явиться к начальнику {264} обороны оного и сменить роту мичмана В. Провизии взять с собой на три дня. Выступить вам надлежит ночью с рас­четом произвести смену до света, дабы отход смененной роты был в темноте».

Ладно, думаю — вот пришлось действовать — «мор­ской по-пешему». Вызываю Сероштана и говорю: «Нуж­но приготовить, осмотреть людей, раздать сухую прови­зию, патроны, позаботиться о двуколках, дабы вечером перевезти тяжести в окопы. Не тащить же всё на себе. Конечно, нужно дать конвоирам запас топлива и шанце­вого инструмента. Не забыть баки с кастрюлями для «варева». Принять вино, да с опаской, чтобы не знали ни конвоиры, ни возницы. О своем харче не заботьтесь, — я позабочусь о вас». Я послал Носика за кониной для пельменей и за прочей закуской, приказал к вечеру всё привезти в роту, нагрузив на двуколку, с которой от­правиться и самому.

Относительно же пельменей — при­казал приготовить их в большом количестве (их ночью можно заморозить, т. к. температура падала до 5 гр.), а следующая операция — бросить их в соленый кипяток, и харч готов. Потом я завернул в Морское собрание, за­шел к себе, где Носик уже авралил и укладывал в мой старый очень вместительный альпийский мешок весь наш запас — с литром спирта и бутылкой коньяку.

Вечером рано пошел в экипаж, где и промаялся до 2-х с половиной часов ночи в комнате дежурного офи­цера на диване и вот, около 3 час. ночи, 242 стрелка (включая Шубу), Сероштан с огромной саблей (тупой) и револьвером (времен Очакова) и ваш покорный слу­га с сучковатой палкой и карманным браунингом отпра­вились к месту назначения. Вид у меня был глубоко мир­ный, матросы шутили: «Наш-то ротный будеть драться-то на кулачках».

Рота выступила, а ночка была морозная... Луна скрылась. Шли отбивая ногу, пока не согрелись и не уста­ли. По пустынным улицам шел гул от подошв, иногда прерываемый крепкими сибирскими ругательствами спот­кнувшегося матроса. Во главе шли мы с Сероштаном, куря вовсю, изредка обмениваясь замечаниями. Прошли {265} Новый город. Идти делалось труднее, идем всё время в гору, но торопимся. Вскоре мы уже прошли тылы и нами был взят проводник. Было темно и потому ходами сооб­щения не пользовались. Но всё кончается, кончился и наш дальний путь. Стрелок доложил, что здесь стоят «флот­ские», здесь, мол, блиндаж Начальника обороны этого участка. Остановил роту — сам зашел в блиндаж, где сидел лейтенант В. Затем я начал принимать участок, расставил часовых, а остальных послал в укрытие по блиндажам. Рота лейтенанта В. отбыла, мы же взялись за ранний завтрак и чаепитие. Засветилась полоса на во­стоке; в воздухе заметно похолодело и стало быстро светать.

Японцы начали вяло постреливать, где-то зата­рахтели пулеметы, но далеко-далеко. Начали падать 11-дюймовые чемоданы в бассейн и Старый город. Но мы были уже настолько обстреляны, что на это не обраща­ли внимания. Матросы серьезны на постах, а в блинда­жах нескончаемое чаепитие и рассказы, иногда смех, шутки, словом — настроение очень хорошее, но иногда можно заметить и нервность. Наконец, пришел к нам генштабист, начальник нашего участка, и сообщил, что правее нас японцы повели наступление; это мы и сами отлично сообразили по усилению огня японской артил­лерии (очевидно, бившей по тылам). Прилег вздремнуть, но не успел, как мне показалось, и глаз закрыть, как Но­сик дергает за рукав: «Так что время обедать, ваше вы­сокоблагородие, солнце высоко, пригревает и отогрело замерзшую грязь...».

— Ну что ж, харчить, так харчить давай, да буди г-на Сероштана. — Обед. Хлебнули это мы по чарке под разогретые пельмени — команда прислала «пробу», она оказалась вкусной, несмотря на то, что здорово при­елась. Но дело в том, что Носик, как сибиряк, набрал где-то на склоне что-то в виде дикого лука, поджарил его на сале и сдобрил щи. Было очень хорошо.

Люди были разделены на вахты, чтобы не очень их утомлять, с строгим приказом «зря не шляться», так как уже четыре человека шальной шрапнелью были выведены из строя, причем один был ранен довольно сильно.

{266} Сумерки надвигались быстро. Закат солнца был ве­ликолепен, особенно, если смотреть на Артур и бассейн, которые были, как на ладони. Часто появлялись столбы пыли (снаряд разрывается на земле) и «свечи» (водяные столбы) от снарядов, рвавшихся в воде.

Ночь наступила быстро. Мы опять сели за чай. Вскоре из «путей сообщения» выныривает генштабист, заходит в блиндаж и, при огарке свечи, развертывает карту нашего участка и начинает нас учить уму-разуму, показывая наши траншеи, окопы и сапы неприятеля, — возможное обстреливание площади и пр. и пр. Мучил он нас с Сероштаном часа полтора. Результат всех этих учений и нравоучений — приказ: с заходом луны нам идти и выбить японцев из 1-й траншеи, лежащей впе­реди нас, так как, мол, оттуда бьют по нашим путям сообщения и «большой вред приносят резервам». Здесь уже и тактика и стратегия. А двинуться нам в атаку по ракете, которая будет пущена из укрепления № 4.

После ужина раздал роте патроны, ручные грана­ты. Осмотр, — есть ли сухари, вода и т. п. Матросы нервничали и шуток уже не было слышно. Чувствовалось что-то грозное, непонятное в душах этих простых хоро­ших людей. Часовые были начеку и секреты всё время доносили о движении и шуме в окопах японцев. Луна медленно ползла к своему закату. Вывели роту, располо­жили для наступления. Напомнил, что лучше всего — вскочить в окоп и бросить туда ручную гранату... Прав­да, настоящих у нас не было, но исполняли их должность консервные банки, набитые пироксилином или шашки пироксилина, действующие «подходяще». А патроны бе­речь, «работать» штыком, как теперь мне помнится, этой-то работе мы были не обучены, а потому ран от них было не более 30%, остальные — это действие вин­товкой, как дубиной (за ствол взявши — и удары при­кладом), словом винтовку превратили в ударное оружие.

Время идет, вернее, ползет удивительно медленно. Наконец, ракета, маленькая заминка, — вперед...

И только мы, выскочив из окопа, побежали в глубо­ком молчании по данному направлению, шагов за 150 до цели, затрещали пулеметы и ружейные выстрелы. {267} Пробежав еще некоторое время, мы залегли, чтобы отды­шаться, а потом — могучее «ура»...

Все, несмотря на то, что смерть косила, — все сти­хийно двинулись вперед... Что-то необъяснимое, какой-то бешеный порыв охватил всех нас, какая-то сверхъестественная сила заставила ни о чем не думать. Всё кри­чало: вперед! бей!.. Невообразимый ружейный огонь, свист пуль, треск пулеметов и нечеловеческое — ура!

Вскочив на валики окопа, матросы остановились, не зная, что делать, но два-три выстрела со стороны япон­ского офицера, крики: бей!.. в ответ на выстрелы и уда­ры японских кинжалов-штыков... Наши молодцы поняли, как нужно отвечать, что нужно делать... Треск, крики, стоны, Боже мой, что может быть ужаснее этой карти­ны!.. Хорошо, что из-за темноты многое было скрыто от глаз... Бились, кусались, душили, добивали поднимавших­ся, сами падали, но мне не пришлось слышать разрыва наших ручных гранат. В человеке пробудился зверь, до­веряли только своим рукам... Словом, пришли мы в себя, ворвавшись в третий ряд окопов, где выдохлись и залег­ли, но каков удар, каков порыв!

Отдышались, ...идти назад невозможно, — казалось, тысячи шрапнелей рвались и засыпали наши тылы. Лад­но, устроимся здесь, и пора было устраиваться, так как нас уже начала накрывать артиллерия неприятеля. Ско­ро-скоро приспособили занятую линию к обороне, завалили ходы сообщений... За неимением времени — прямо-таки трупами, как нашими, так и японскими. Но едва мы кое-как это устроили, а на нас контратака.

Светало, а потому огнем нашим ее скоро затушили. Повторная с обходом, наша артиллерия сразу же накры­ла цепи. Японцы залегли и нашим одиночным огнем бы­ли приведены в расстройство...

Итак, когда было уже совсем светло, мы кое-как обосновались в наших окопах. Многих, многих уже не­доставало... отошли... Сероштан был убит еще в первом окопе; убит был Носик недалеко от меня, когда мы вры­вались в окоп; и фельдфебель Шуба...

Они сложили свои буйные головы во время первой перебежки. Поре­дели мы здорово-таки... Много раненых (и тяжело) {268} пришли и приползли к нам. Но увы, ни доктора, ни фельд­шера с нами не было, а потому мы, как могли, перевя­зали и легко и тяжело раненых. А раны в штыковом бою — ой, как сильно кровоточили и какие они ужасные!

Я только на последней перебежке сообразил, что я без оружия, поднял винтовку свалившегося (сразу уби­того) матроса, с которой и побежал вперед. Конечно, что-то кричал и старался быть впереди. Когда я вско­чил на валик окопа, внизу вижу японца, сменяющего обойму, и с силой ударил его штыком в живот, но тот­час же был оглушен ударом, к счастью плашмя, кинжа­лом штыка другого японца, который покатился с раз­дробленным черепом от подоспевшего ко мне матроса.

— Вы спросите об ощущении... Скажу по совести, — его не было. Был угар, что-то такое, что я не могу этого объяснить. Жаркая схватка, жуткий бой; сколько он длился — невозможно сказать. Мозг затуманен, даже когда отдохнули и отлежались. Теперь главная задача — спрятать людей, дать им отдохнуть, закрыв их от ог­ня (как отдыхать?), так как нужны были часовые и наб­людатели. Собрали оставшиеся брошенные японцами винтовки, набрали патроны и, уложив их по направлению к неприятелю, — почили на лаврах. Спасибо, что днем все попытки новых атак были затушены нашими молод­цами-артиллеристами. Мы целый день были начеку. Японцы решили во что бы то ни стало нас выбить... И положили много людей, только к полудню успокоились.

Солнце припекало. Разлагавшиеся трупы издавали невыносимый запах, и даже едким дымом табака-ма­хорки невозможно было его заглушить.

Прошел день. Были убитые, были раненые. Мы силь­но редели. Готовились к худшему, т. е. к ночи. Мы как будто на острове, впереди прибой океана, сзади — рифы и буруны. Выставили секрет, т. е. люди выползали за 50 шагов вперед окопа; люди сами вызывались и спорили из-за чести пойти в секрет.

— А где здесь командир? — спрашивает прибыв­ший через рифы и буруны стрелок В. Б. — Вот вам ци­дулька.

При свете спички разбирали на клочке старой {269} бумаги: «в ночь такого-то числа, после полуночи, с заходом луны, вам с вверенной ротой надлежит возвратиться на исходные позиции». — «Ладно, говорю, а куда же те­перь?» — «А обратно, ваше благородие».

Людей одолела апатия; мрачно и тяжело, не слыш­но уже было шутки, зато до остервенения курили... Раз­дал всем по чарке (благо бак со спиртом сохранился в ранце с перевязочными средствами).

Перед заходом луны была новая атака... Но две-три шрапнели, пущенные нашими артиллеристами, успокоили японцев. После полуночи разделили людей на отделения, назначив старших, т. к. унтер-офицеров строевых почти не оказалось, и около 4 ч. ночи поползли назад. Трупный запах, несмотря на мороз, еще сильнее, чем в окопах. Не успели мы доползти до первого окопа и немного от­дохнуть, как началась стрекотня пулеметов. Японцы, ви­димо, проведали о нашем отходе и пошли вперед. И вот, отстреливаясь по проблескам огня выстрелов, неся ра­неных и убитых, мы, наконец, впрыгнули в наши окопы. Какой подъем радости охватил всех! В блиндаже горя­чий чай, а главное — чарка! И, конечно, спать, спать и спать. Резервная рота уступила нам место в блиндаже, да и много-то не нужно было. Тяжело раненых после докторской перевязки немедленно отправляли в город.

Вместе с легко ранеными нас было не больше 62 че­ловек, 200 было убитых, тяжело раненых и пропавших...

Так кончилось мое «морское по-пешему сухопут­ному».

Вечером ушли в экипаж на отдых и пополнение. Труп Сероштана всё-таки был нам доставлен на на­шу позицию и был похоронен уже без нас. А бедный Шу­ба и Носик, плюс другой герой без имени остались на склоне Высокой Горы.

 

Капитан 1 ранга

В. П. Орлов-Диабарский

{271}

БРАНДЕРЫ

В век Екатерины брандерами называли небольшие деревянные суда, нагруженные горючими и взрывчатыми материалами. Их, путем попутного ветра, или иным спо­собом, неожиданно пускали в места якорной стоянки вражеского большого флота, уже пылающими; и таким образом поджигали и целиком уничтожали неприятеля, часто в его собственной, укрепленной гавани.

Адмирал граф Орлов так уничтожил турецкий флот в Чесме и потому получил название Чесменского.

Японские брандеры имели не такую задачу. Но рус­ские допускали, что они также начинены взрывчатыми материалами, чтобы, войдя в проход гавани, разрушить свое дно и затонуть так прочно, чтобы трудно было по­том вновь очистить проход для выхода в море их про­тивнику.

По этой аналогии с Чесменскими, наши моряки и японские заградители окрестили брандерами.

Японцы четыре раза пытались проникнуть в проход Артурского порта, чтобы забить его и, несмотря на ге­роические акты, успеха не достигли.

Много я слышал об эффектной картине первых брандеров, упорно шедших в проход, несмотря на десят­ки снарядов, пробивавших им борта. Храбрость японцев, шедших на верную смерть 11 февраля 1904 г. поражала русских.

Уже на половину затонувшие брандеры точно дер­жали курс на проход до последней минуты. С треском уткнувшись в берег, они останавливались. Только тог­да их незначительные храбрые экипажи, собравшись у трапа, сбегали на шлюпки, чтобы не сдаться живыми неприятелю. Наши орудия и пулеметы косили их на {272} палубе брандеров. Не многие, спустившись по штормтрапам, на веслах уходили в сторону моря. Ярко освещен­ные нашими сильными прожекторами, легендарные вои­ны были беспощадно перебиты в своих шлюпках наполнявшихся водою через изрешеченные борта.

Артиллеристы полагали, что никому из них не уда­лось добраться до миноносцев и катеров, поджидавших их мористее. Однако, скоро мы узнали, что кое-кому это удалось.

Это было уже в середине марта 1904 года. Я спал у себя на квартире. Мой домик выходил окнами на внут­ренний бассейн и отчасти на Золотую Гору. Моим гостем в квартире тогда был морской врач Николаенко, мрач­ный человек, иногда по трое суток не произносивший ни слова и не отвечавший даже на вопросы.

Около двух часов ночи вдруг весь приморский фронт сразу разразился страшной пушечной канонадой. В окне моей комнаты беспрерывно сверкали молнии от выстре­лов наших береговых орудий и дребезжали стекла.

Я стал быстро одеваться, не зная в чем дело, до­пуская всё до высадки десанта включительно. Стоял такой грохот, так быстро одна молния за другой осве­щали мое окно, и лучи прожекторов бороздили небо, что Я не мог расслышать тихого всегда голоса д-ра Николаенки, появившегося из своей комнаты на пороге у ме­ня. Видя, что я очень спешу, Николаенко уговаривал меня никуда не уходить.

Он служил в госпитале и мог оста­ваться до утра, я же был отрядным врачом на минонос­цах и должен был в такую минуту быть хотя бы побли­зости к тому миноносцу, на котором плавал, как чин штаба, чтобы начальник отряда мог найти меня в слу­чае надобности.

Николаенко упорно и мрачно застращивал меня, по­ка я не скрылся за наружной дверью, выходившей из дворика на улицу, огибавшую сверху Этажерку.

Я быстро пошел к порту, через малые ворота, по­дошел к сухому доку и в Гнилом углу зашел на свой ми­ноносец. Там не знали, что делается на рейде. По гро­хоту стрельбы, направленной в сторону открытого моря со всех батарей нашего побережья, думали, что, как {273}

уже было 11 февраля, японцы, видимо опять пустили брандеры.

Тревога и громоносная пальба воскресили в моей памяти рассказы о первых брандерах. Любопытство раз­бирало меня. Сказав на своем миноносце, что сейчас же хочу подняться на Золотую Гору, я быстро пробежал угольные склады и стал карабкаться в темноте по скло­ну Золотой Горы, пользуясь для отыскания троп мол­ниями выстрелов.

Трудно было взобраться на крутой холм, почти в 200 метров высоты, да к тому же вне дороги и почти без тропинок. Земля сыпалась из-под ног, я полз почти на четвереньках, хватаясь руками за торчащие камни скал. Я не хотел потерять ни минуты и стремился напрямик к Золотой Горе, под ее сигнальную мачту, чтобы самому увидеть новую историческую драму. Едва дыша, я достиг вершины и вбежал на площадку под мачтой.

Начальник станции офицер и все сигнальщики с би­ноклями и трубами в руках стояли на краю балюстрады, смотря из полутьмы в черную бездну пред собою, по ко­торой в разных направлениях лучи света бороздили не­бо, черное-черное в эту безлунную ночь, в этот безлун­ный час.

Широким углом с Ляотешаня, Крестовых Гор и Плоского Мыса, сходясь на какой-то небольшой серой точке на минуту, длинные лучи прожекторов указывали на черной поверхности безбрежного моря то как будто шлюпку, то, где-то далеко, неясный силуэт корабля. И тотчас же все батареи обширного берегового фронта, в десяток верст, разражались затяжным громом выстре­лов крупных орудий и лентами пулеметной дроби.

Свежему человеку нельзя было понять, неужели из-за столь ничтожной и едва заметной цели такая героиче­ская артиллерийская симфония сотни орудий?

Из отрывочных слов моих соседей матросов-сигналь­щиков и коротких команд их начальника, раздававшихся в полутьме, неизвестно по чьему адресу, я понял, что опоздал.

Первый акт морской трагедии нового типа, атака брандеров, только что окончилась. Четыре больших {274} коммерческих корабля, как и при первых брандерах, уткну­лись в берег у подножия Золотой Горы, на которой мы находились. Отчасти войдя уже в проход гавани, они как будто остановились на мели у берега и прохода не за­громоздили. Слабые силуэты их можно было заметить при вспышках пушечной стрельбы.

Но, можно ожидать новой атаки с новыми бран­дерами!

Одни прожектора стараются нащупать неприятеля далеко в море, ища его появления одновременно во всех секторах горизонта. Другие выискивают шлюпки с остатками экипажа брандеров уже уткнувшихся в обо­чины берегов Узкого пролива. Эти шлюпки сейчас топят.

Оттого и такая частая стрельба в смеси пулеметов с пуш­ками. Дело осложняется тем, что в море и на внешнем рейде находятся несколько наших миноносцев, охраняв­ших рейд ночью.

Судя по стрельбе, слышной далеко в море, одновременно идет бой между нашими миноносцами и какими-то судами неприятеля, не то с новыми брандерами, не то с судами неприятельской охраны.

Трагедия не окончилась. До восхода луны еще да­леко, и все ждут еще нового коварного наступления японского флота.

Я старался, глядя в бинокль, уловить в черноте воздуха и морской поверхности хоть какую-нибудь тень в свете бегающих лучей, но ничего заметить не мог. А сигнальщики, мои соседи, что-то видели, старались мне указать, но я ничего не мог разобрать, хотя острота зрения у меня в те годы была двойная, т. е. 20/10.

Непрекращающаяся порывистая канонада начинала надоедать, а новой серии брандеров не было.

Вдруг, как будто не очень далеко в море, как каза­лось со столь большой высоты в 200 метров, ярко не­сколько раз заблистал огонек из нескольких коротких и длинных вспышек, погас и вновь повторился. Все сиг­нальщики сразу поняли: сигнал! И стали его расшифро­вывать в закрытой будке по секретному сигнальному коду.

{275} Через полминуты в ночной тьме, среди грохота стрельбы сигнал вновь заблистал. Затем опять и опять.

— «Сильный», «Сильный» дает свои позывные, — закричали сигнальщики. Сигнал снова повторился, но уже в другом сочетании вспышек.

— Терплю бедствие! — было новым сигналом с «Сильного».

И мы заметили, что за эти две минуты огни сигнала стали как будто ближе к берегу.

Ясно стало, что отдаленная стрельба, которую слы­шали раньше в море, это были отзвуки боя «Сильного» с неприятелем.

Сигнал о бедствии повторился еще несколько раз и замолк, уже в расстоянии как будто ближе, чем на ми­лю от нашего берега, левее подножия Золотой Горы.

Мне сразу пришла мысль, что на миноносце есть ра­неные и, так как он не шел ко входу в гавань, а просто к ближайшему берегу против своего носа, ясно стало, что катастрофа! «Сильному» угрожает гибель, если он не доберется до отмели.

К этому времени уже на всех судах эскадры и на бе­реговых постах флота были в наличии готовые повяз­ки для артиллерийских ран, предложенные мною еще до начала войны, во время плавания на миноносцах с осе­ни 1903 года, в качестве первого отрядного их врача, ибо ранее в нашем флоте не было такого скопления (25 вымпелов) этого рода судов, и врачей на минонос­цах не было. Не было даже фельдшеров, хотя на каждом эскадренном миноносце было с офицерами до 70 человек команды. Но зато команды были обучены самопомощи и взаимопомощи в боевой обстановке, которая сводилась к рациональному наложению на рану стерильной гото­вой повязки даже грязными руками при любых внешних условиях.

Кроме того, по несколько человек на миноносцах и в малых береговых командах обучены были мною более тщательно этому искусству. Им вверялось хранение по­вязок и размещение их по боевой тревоге. Такие обучен­ные санитары из числа строевых матросов были и на Золотой Горе.

{276} Я обратился к начальнику поста на Золотой Горе:

— Разрешите мне взять вашего санитара с повяз­ками. Я попробую добраться до «Сильного».

— Пожалуйста, — ответил он мне, — но как же вы доберетесь туда?

— Может быть, он выбросится на берег, — отве­тил я.

— Идем скорее, бери мешок, — сказал я санитару, и в кромешной тьме, совершенно не зная приморского склона Золотой, под которой стояла большая батарея 10-дюймовых орудий Электрического Утеса, мы с матросом стали сползать вниз. Стрельба в это время усили­лась, и вспышки выстрелов освещали нам скат Золотой.

Матрос, лучше меня знавший эти места, предупре­дил, что наибольшая опасность грозит нам, если мы по­падем в срез горы, где стоят наши пушки, тогда можно свалиться в такой обрыв с высоты в несколько сажен.

Когда мы прошли, как нам казалось, с половину пу­ти до берега и особенно боялись попасть в обрыв, выстрелы стали реже и ничего не было видно.

— Мимо, мимо! — вдруг услышали мы крики сни­зу, глухие и отдаленные. Решив, что сползаем прямо к срезу в горе и можем свалиться и разбиться на смерть, мы повернули резко влево, в сторону обратную тому, откуда слышны были отдаленные крики, предупреждав­шие нас об опасности. Затем мы неожиданно напали на хорошую тропу и быстро вышли на широкий песчаный берег.

Канонада гремела. Вспышки усилились; нам легко стало идти по плоскому песчаному берегу, заливаемому крупными пенистыми волнами с открытого моря. Во тьме при вспышках мы заметили как будто силуэт «Сильно­го», но далеко, не менее полуверсты от берега и совер­шенно без огней.

Решили на пустынном берегу найти плоскодонную шампуньку, которые китайцы обычно легко отволакива­ют далеко от берега и воды, чтобы их не унесло в море.

Сначала мы повернули направо ко входу в гавань, рассчитывая, что там батарея, людно и легче напасть на шампуньку. Не сделали мы по мокрому песку и {277} десяти шагов, блеснули выстрелы над нашими головам и вдруг в нескольких шагах от себя я увидел огромную рыбу, выскочившую на берег и бьющуюся хвостом в воде. Сначала нас инстинктивно от нее отбросило. Затем мы решили посмотреть, неужто такая огромная рыба? Не шлюпку ли, выброшенную на берег, я принял при вспыш­ке за рыбу?

Подошли, и о ужас! Это огромная мина Уайтхеда, сажени полторы длиною. Воткнувшись носом в песчаный берег, она билась хвостом о волны и качалась от движе­ния прибоя.

— Мина, мина! — закричал я матросу, заглушаемый шумом волн. — Скорее в обратную сторону! Может взорваться от удара волны!

Мы отбежали. Тогда только поняли (потом это под­твердилось), что нам в темноте кричали: «мина», «ми­на». Мы же, опасаясь свалиться в обрыв, поняли «ми­мо», «мимо».

Конечно, эта мина была пущена в «Сильный» во время его перестрелки с судном неприятеля, охранявшим свои брандеры. Был промах и она уткнулась в наш берег.

Пройдя несколько десятков сажен по берегу влево, мы набрели, наконец, на шампуньку.

Отволокли ее к бе­регу, спустили в воду и вскочили в нее, уже будучи по колено в воде. Матрос стал на кормовое весло и начал им юлить. Стоя на шампуньке (на них всегда плывут стоя), мы направились в сторону открытого моря, стараясь дер­жаться направления, где заметили силуэт «Сильного». Скоро его увидели и стали приближаться. Он был в одном-двух кабельтовых от берега.

Нас заметили уже издали. «Кто гребет?» окликну­ли с миноносца. — «Офицер», ответил я. — «А, наш доктор!» сразу же отозвался командир миноносца, кап. 2 р. Криницкий. «Скорее, скорее! Как хорошо, что при­были. У нас масса раненых!» — кричал он издали.

Подали штормтрап, и мы были на борту.

Выяснилось, что, в бою с японской охраной бранде­ров, снарядом, попавшим в машинное отделение «Силь­ного», перебило паропроводную трубу. Пар под большим давлением, конечно, повалил и заполнил сразу всю {278} машину, где во время боя, по боевой тревоге, находилась почти вся машинная команда и старший инженер-меха­ник Зверев, уже пожилой инженер, которого я хорошо знал.

Машинисты, находившиеся близко к железному трапу, ведущему из машины на палубу, бросились к нему. Человек десять успело выскочить. Однако, около люка наверху пар был очень высокой температуры и все вы­скочившие получили тяжкие ожоги как раз у самого люка. Половина из них вскоре умерли в госпитале от этих ожогов. Находившиеся же вдали от трапа не могли этого сделать. Они все заживо сварились в горячем пару.

Пар еще долго валил из перебитой трубы в машин­ное помещение. Когда я прибыл на миноносец, к люку из машины еще нельзя было подойти. Впоследствии оставшихся в машине и сварившихся там на смерть, нашли в позах, ищущих спасения, под различными ча­стями машин, куда они успели подползти от идущего на них сверху горячего пара. В первую минуту они искали спасения на полу, где воздух с паром, обжигавший при дыхании легкие, еще не был столь горячим. Сразу сварилось на смерть и осталось в машине всего пять чело­век, среди них один офицер, старший инженер-механик Зверев. Умерло от ожогов впоследствии тоже пять. Об­варенных и раненых, оставшихся в живых, было еще 15 человек. Всех пострадавших, при команде в 67-70 че­ловек, было 25.

Интересны технические особенности этого горестно­го события.

Благодаря тому, что была перебита не самая боль­шая паропроводная труба, давление пара в котлах оста­валось настолько значительным, что машина некоторое время работала при мертвом уже ее экипаже, и миноно­сец, постепенно теряя скорость хода, всё же мог отойти от выстрелов неприятеля, направляясь к своему берегу. Временно действовало и электрическое освещение. Иначе, от действий неприятеля, погибли бы и сам миноносец и все бывшие на нем. Всё же «Сильный» не дошел до бере­га и, истощив энергию машин, остановился, не приткнув­шись к береговой мели.

{279} Когда я уже был на палубе, командир сказал, что выбежавшие из машины перенесены в носовой команд­ный кубрик, и повел меня туда.

При свете свечей и керосиновых ламп я увидел, что на лавках вдоль кубрика лежало несколько человек, укрытых одеялами и бушлатами. Они дрожали и тихо судорожно стонали. Лица их были бледны со следами пу­зырей и облезшей кожи. Глаза закрыты. Тут же сидели отделавшиеся сравнительно легкими ожогами и ранами.

Я потребовал готовые повязки и стал раздевать од­ного из тяжелых. Кожа слезала с одеждой с его рук и ног. Принесли ножницы, разрезали брюки, сняли сапоги. Стало ясно, что безнадежен. Ожог занимал явно боль­шую часть кожи. Наши манипуляции зря причиняли толь­ко непереносимые мучения, которые должны были вскоре повториться и в госпитале. Сделав только вид, что хочу и могу помочь, я кое-как забинтовал им лица и кисти рук и шепнул командиру Криницкому, что скорее надо их в госпиталь, а то и здесь Богу душу отдадут.

Ясно стало и другое, что готовыми повязками для ран нельзя перевязать средний и даже малый ожог. Нуж­но было по несколько повязок для того, чтобы перевя­зать хотя бы одну целую ногу человеку. Покрой повязки для ран от осколков артиллерийских снарядов совсем не был пригоден для ожогов, особенно обширных обвариваний паром. Эта операция в той обстановке, в которой мы находились: в полутьме в тесном кубрике и при мас­се обожженных затянулась бы на часы. Главное — была бесцельна и даже вредна; во всяком случае, напрасно мучительна для случаев тяжелых и явно безнадежных.

Я стал перевязывать более легко обваренных и ра­неных. На всё это не хватило того небольшого мешка повязок, что мы принесли с Золотой Горы. Весь запас их, находившийся на «Сильном», также был израсходо­ван мною и моими двумя помощниками санитарами с «Сильного» и с Золотой Горы.

В этот момент выяснилась новая опасность — нос миноносца стал тонуть, и у нас под ногами появилась вода. Командир встревожился, вышел наверх, чтобы при­нять меры, а я с санитаром и свободными матросами {280} стали готовить тяжело раненых, чтобы опять вынести их наверх. Хотя «Сильный» был близко от берега, но нос его был на плаву, и в случае затопления мог совсем уйти в воду. Мы медленно, но тонули.

Пока мы старались закутать больных в одеяла и раз­ное матросское тряпье, смотрю — вода в узком прохо­де между рундуками, на коих лежали тяжелые, уже до­ходит нам по щиколотку. Скоро она поднялась еще вы­ше. Мы стали выносить тяжелых. Задача оказалась трудной: тьма, свет — только свечи, трап крутой, выход узкий, больные кричали от боли, когда прикасались к их обожженной коже, а ожоги у них были повсюду. Можно было выносить только на руках, устроив кресло из встречных ладоней двух носильщиков. А как трудно бы­ло таким образом пройти сразу втроем в люк носового кубрика.

Прошло около часу моего пребывания на миноносце. Тяжело раненые еще не все были вынесены наверх, а нос тонул всё больше, вода доходила уже нам по колено. Грозила вот-вот залить и рундуки, когда мы вынесли последних тяжелых.

В этот момент с палубы сообщили, что подошел па­ровой катер с офицером от адмирала Лощинского, на­чальника морской обороны, державшего флаг контр-адмирала на канонерской лодке «Отважный», стоящей в проходе в гавань, ближе к стороне Золотой Горы, в двух-трех кабельтовых от нас. После сигнала «Сильного» о бедствии помощь от адмирала пришла только через час. Почему так опоздали, я не знаю, но думаю, что внимание властей было еще занято продолжающимися действиями на внешнем рейде. Всё же час для терпящего бедствие на море — срок опасный!

Вскоре подошли большие портовые катера. Было уже не очень темно, когда повезли всех тяжело и легко раненых в порт, чтобы оттуда отправить их в Сводный госпиталь или Красный Крест, лучшие госпиталя в то время в Артуре, так как Морской госпиталь еще не был открыт.

Командир кап. 2 р. Криницкий был очень занят. Он спасал эскадренный миноносец от затопления его, — о {281} ужас, — у самого Артурского берега. На палубе была беготня и суета. Раздавались командные крики. В это время стрельбы уже не было. Рассветало. Из порта на внешний рейд выходили мелкие суда, вероятно, траль­щики и буксиры. Некоторые из них направлялись в нашу сторону к «Сильному». Погода была хорошая, но было прохладно, море спокойное. Стало светло. Мы с моим учеником с Золотой Горы вскочили в нашу шампуньку и двинулись к берегу.

После такой активной ночи я отправился в порт к Гнилому Углу, где обычно стояли бок о бок миноносцы, пришвартовались к стенке гавани, против портовых ма­стерских.

Осмотрев заболевших на одном из миноносцев, я по­шел в кают-компанию, куда был приглашен рассказать о ночных переживаниях на «Сильном». В разгаре нашей беседы вахтенный доложил, что портовый буксир ведет японские баркасы с брандеров, пойманные в море и на­правляется к берегу около нас. Все тотчас же поспешили наверх. На портовой стенке, куда приближался буксир, уже собралась большая толпа народа: матросы и офи­церы с миноносцев, портовые рабочие и даже рабочие-китайцы.

С интересом и шумным веселым оживлением все ждали трофеев японской вторичной неудачи и хотели воочию увидеть пленных. По мере приближения карава­на оживление слабело. Буксир тащил лишь несколько больших баркасов, двенадцативесельных, очень глубоко сидевших в воде, но ни души на них не было видно.

Когда один из баркасов подтянули вплотную к на­бережной, длительное и грустное изумление изобрази­лось на лицах всех и протяжное «А-а-а-а-а! а-а!» огла­сило воздух. Огромные баркасы были полны воды, а в воде, как в рыбном садке, плавало с десяток мертвых мальчиков, лет 15-17 на вид, коротко, ежиком, подстри­женных с почти детскими личиками, одетых в чистень­кие, новенькие матросские костюмчики и без фуражек. Тела их полностью покрывала вода, на поверхности ко­торой плавало несколько промокших фуражек.

— Господи, да это ж дети!

— Какой ужас!

— Вот тебе, — война! — раздавались грустные одинокие голоса в толпе. Одни крестились. Другие взды­хали, иные и прослезились.

Гром победы умолк и сменился надгробным рыда­нием.

Японцы сделали четыре попытки забить выход на­шему флоту и принудить его к безактивности при под­готавливаемых ими десантных операциях для захвата Квантунского полуострова. Каждый раз они увеличива­ли число брандеров, доведя их до двух десятков в по­следний раз, но не только не достигли цели, но чем дальше, тем легче отбивали их наши. Кажется после третьих брандеров и я в числе многочисленных офицеров на утро поехал на один из них, выбросившийся под Золо­той Горой. Погода была прекрасная, весенняя, солнечная. Опасались, что японцы заложили внутри брандеров ад­ские машины, и так как они еще не дали о себе знать, то могут взорваться с опозданием под нами.

Опасение было чрезмерным. Эти взрывы им были нужны для утопления брандера в проходе. Они не заго­товляли же их против случайных любопытных?!

Однако, еще все боялись, с опаской входили и осмат­ривались, ища электрических проводов. Для опасения на­лицо была странная приманка: на верхней палубе на стене машинного отделения крупными буквами по-русски мелом была сделана надпись, притом с грамматическими ошибками:

«Русские моряки, запомните мое имя! Я капитан-лейтенант Токива Хирозе. Мне (вместо я) здесь уже- в третий раз...» (дальше я забыл).

Офицеры, приезжавшие осматривать брандер, по­долгу останавливались пред этим посланием своего му­жественного противника, обсуждали его и даже снима­ли с него фотографии. Потом выяснилось, что для бед­ного Токива Хирозе это был последний раз... Он был убит в шлюпке, как мы потом узнали от японцев.

Многие флотские офицеры хорошо знали Хирозе. Он был до войны морским агентом в Петербурге. Ухажи­вал, но безнадежно, за красавицей-дочкой начальника {283} Главного гидрографического управления, генерала Вилькицкого, сестрой мичмана Вилькицкого (впоследствии флигель-адъютанта), тоже очень красивого, моего соплавателя, первым пришедшего на «Таймыре» и «Вайгаче» из Великого океана в Атлантический через Север­ный Ледовитый.

Русские моряки запомнили твое имя, герой-неприя­тель, и на восьмом десятке лет свято хранят твой завет, мелом написанный в предсмертный час. Он рассказывает своим внукам и правнукам о легендарных экипажах брандеров и о тебе, наш доблестный противник, герой японского флота, капитан-лейтенант Токива Хирозе!

Когда эскадренный миноносец «Сильный» был уже в гавани, я прибыл как-то туда по службе.

Командир кап. 2 р. Криницкий с радостной улыбкой, очень оживленный, пошел мне навстречу, жал мне руку, благодарил и повел в свою каюту. На столе у него был развернут статут ордена Св. Георгия и на бюваре бума­ги, которые он писал.

— Я представляю вас к офицерскому Георгиевскому кресту 4-й степени, — сказал он мне, стал приводить текст статей и прочел свой рапорт, в котором (мне за­помнилось) особенно напирал на то, что я приехал на шампуньке, по собственной инициативе, оказался на ми­ноносце еще в разгаре пальбы и на час раньше, чем офи­цер, пришедший от адмирала на паровом военном кате­ре. Это был камешек в огород адмирала.

Я поблагодарил, высказал сомнение, т. к. я не строе­вой офицер, чиновник, никаких боевых функций не ис­полнял и т. д. Когда я уходил Криницкий проводил меня до сходни.

Хотя два моих товарища, однокурсники по Воен­но-медицинской академии, морские врачи с «Варяга» и «Корейца», Банщиков и Меркушев, к тому времени уже получили Георгиевские кресты, но это было в исключе­ние из статута, по особому высочайшему повелению.

«Георгий, конечно, не дадут, подумал я, но «клюк­ву» могут дать» (это Анна 4-й степени — красный темляк).

Криницкого я мало знал, так как он прибыл из {283} России на эскадру уже после начала войны. Его постоянная крайняя оживленность мало импонировала; я не верил в успех его размаха. Потом оказалось, что Криницкий уме­лый и храбрый офицер. К концу артурских событий он стал начальником всей флотилии миноносцев.

После приема у Криницкого и его представления ме­ня к Георгию, через неделю или две, 31 марта, погиб «Петропавловск», а с ним адмирал Макаров и весь его штаб. Погиб и весь архив штаба, а с ним, вероятно, и представление меня к офицерскому Георгию.

События круто повернулись к худшему. Флот спе­шился. Перешел на сушу, и я перестал видеть Криниц­кого.

До наград ли тут было? Я не получил не только Ге­оргия, но и «клюквы». До конца осады я не получил ни одного ордена. Один же из моих товарищей однокурс­ников по академии, уже в Артуре, получил двух Стани­славов и двух Анн, 3-й и 2-й степени с мечами.

По возвращении в Россию, как мои сверстники, младшие врачи, я получил Станислава и Владимира 4-й с мечами. Всё же, как-то в дружеской пирушке семи молодых морских врачей, после падения Артура, при японцах уже, сидевший против меня младший врач Гвардейского экипажа, и когда-то величественный ди­рижер на академических балах в Дворянском собрании, Владимир Владимирович Григорович, бывший навеселе,, встав с бокалом вина в руке, сказал:

— Если кто-либо из нас, господа, заслужил Георгия в Артуре, так это ты, Яшка!

Он обнял меня через стол и обращаясь к полупья­ной компании моих друзей: Арнгольду, Кистяковскомуу Ковалевскому, Ферману (седьмого не могу вспомнить), сказал: «Целуйте его!»

Григорович умер до Первой великой войны, Арнгольд, Кистяковский и Ковалевский — расстреляны во­время революции. Ферман до Второй войны был профес­сором в Риге.

Но история брандеров еще не окончена.

В апреле Артур был отрезан с суши. Осада стала неминуемой. Во всех казармах пооткрывались военные {285} госпиталя. Сообщение с Тигровым Хвостом было воз­можно только по большому внутреннему рейду.

Я обратил внимание флагманского доктора эскадры, что необходимо уже теперь организовать регулярную перевозку больных и раненых по рейду на три госпиталь­ных судна: «Монголия», «Казань» и «Ангара» и особенно на Тигровый Хвост в береговые военные госпиталя.

Доктор Бунге доложил адмиралу, и затем мне было поручено обдумать и организовать это дело.

Баркасы, собранные в море с брандеров, полуза­топленные стояли по углам гавани, всеми забытые. Что­бы узнать, можно ли их починить и использовать, я об­ратился к очень благоволившему ко мне шлюпочному мастеру, эстонцу или латышу, человеку простому, но очень болевшему неудачами флота и патриоту. Он делал носилки по моему заказу, и так хорошо — из весельной ясени, — что они пружинили, не ломались, как военные интендантские из простого дерева, и просто разбира­лись. За усердие я представил мастера к медали. После этого мы подружились.

Баркасы были обследованы и в десятке из них были законопачены дырки от пулеметных пуль, барка­сы починены, покрыты съемными палубами, окрашены в белый цвет с зеленой полосой вдоль борта и крас­ными крестами по бокам. Точно по международной конвенции о военно-госпитальных судах. Флотилия боль­шой подъемной силы была готова, но не было буксиров.

Адмирал Витгефт разрешил взять для этой цели два старых паровых катера с разоруженных по старости: моей родной «Забияки», на которой я начал свою мор­скую службу в 1902 году, и с полупарусного «Разбой­ника», пришедшего в Артур со строевыми квартирмей­стерами из кругосветного плавания почти накануне вой­ны.

Оба катера были таким образом много старше меня по возрасту, но для навигации по бухте они годились.

Катера также были окрашены в белый цвет с зеле­ной полосой и на трубах отмечены красными крестами с обеих сторон.

Японские и русские единицы медицинского флота оделись в общую нейтральную форму для службы {286} невинным жертвам ужасной, непростительной Русско-япон­ской войны.

Назначены были экипажи, и японо-русская эскадра была готова. Назвали ее Санитарным караваном, а меня назначили его начальником.

Не будь брандеров, не было бы и этого морского единения обоих враждующих флотов.

Как раз в эти дни, 13 мая, японская армия генера­ла барона Ноги повела атаку на Киньчжоу, самую передо­вую позицию Квантунского укрепленного района. Сразу же с утра положение стало опасным. Военные власти просили помощи флота: поддержать с моря фланги уз­кой позиции. Адмирал Витгефт сигналом приказал двум канонерским лодкам выйти в море для этой цели. Опера­ция была крайне опасной. Дойти до Киньчжоу они могли успеть, так как на большой видимости очень близко не было неприятельского флота. Успели бы, вероятно, ока­зать и временную помощь армии. Но на возвращение обратно, в виду господства на море японского флота, надежды почти не было столь слабым силам в одиночку.

Оба командира, старые капитаны 2 ранга, ссылаясь на непорядки в машинах, медлили и не выходили, не­смотря на повторные приказы. Тогда третий, капитан 2 ранга Шельтинг, командир канонерской лодки «Бобр», самой слабой по ходу и вооружению, предложил адми­ралу послать его. Тотчас же выйдя в море, «Бобр» ока­зал свою поддержку армии и благополучно возвратился.

Обратно его сопровождало несколько японских ми­ноносцев, которые легко могли его атаковать и утопить. Однако, как потом объяснили сами японцы, они этого не сделали, главным образом потому, что были восхище­ны храбростью кап. 2 р. Шельтинга.

Адмирал Витгефт в негодовании на командиров двух первых лодок, так и не вышедших из гавани, сместил их с должностей. Все тогда думали, что оба они будут от­даны под суд. Но мягкий адмирал сделал в отношении их другой гневный жест.

Через день после моего назначения начальником Са­нитарного каравана, приходит ко мне в Гнилой угол флагманский доктор А. А. Бунге. Его, как очень часто {287} бывало, сопровождали два морских агента-германца, состоявших при нашем флоте от имени германского им­ператора. Оба немца, брюнет и блондин, прекрасно го­ворили по-русски.

— Адмирал поручает вам приспособить к вашему делу капитанов 2-го ранга Х-1 и Х-2, бывших команди­ров канонерских лодок, — говорит он мне тихо, как бы желая, чтобы немцы не обратили на это внимания.

Не понимая в чем дело, я решил, что вместо меня перевозка раненых по рейду поручается им.

— Александр Александрович, — отвечаю я Бунге — да там же нечего делать двум командирам судов!

Он замял разговор, а потом, без немцев, объяснил мне, что адмирал хотел для ущемления самолюбия, как провинившихся, назначить их под мое начало для пе­ревозки раненых и больных на шлюпках по внутреннему рейду. Конечно, это назначение не состоялось.

Добряк Витгефт его отменил.

Один из этих капитанов погиб смертью храбрых во главе десантного батальона матросов в августовские штурмы. А другой — всё время осады пролечился в гос­питалях. Когда же крепость пала, и японские военные власти оставили офицерам холодное оружие, он, на сбор­ном пункте пленных, опоясываясь морским палашом, об­ратился к другим, тут же стоящим офицерам и сказал:

«Ну, мы еще послужим!».

После первых крупных неудач нашего флота авто­ритет высших начальников, адмиралов и командиров, естественно, пошатнулся во мнении команды и младших офицеров.

Матросы ничем, кроме стараний и мужества, не мог­ли помочь делу. В ином положении были молодые офи­церы, особенно специалисты, только что окончившие артиллерийские, минные и штурманские классы, а также механики-инженеры и молодые врачи. Они были заедены рутиной времен парусного флота. Они были ближе к ве­ку, знали многое такое, что трудно доходило до со­знания стареющего высшего начальства.

Не выходя из рамок дисциплины и порядка, моло­дежь стала проявлять свою инициативу. Усомнившееся {288} в себе начальство тому не препятствовало. Это очень помогло, но, к сожалению, не в морских делах, которые были испорчены сразу и почти непоправимо.

В делах же крепостной обороны инициатива моло­дых имела большое значение для их успешности и про­должительности. Укажу лишь кое-кого из стаи славных:

1. Прогремевшего на всю Россию лейтенанта Подгурского с его бомбочками.
2. Зборовского, капитана, военного инженера, пред­ложившего, в виду отсутствия сухого дока, починить «Цесаревича», «Ретвизана» и другие поврежденные ми­нами суда при помощи присасывающихся кессонов.
3. Власьева, мичмана, придумавшего миномет.
4. Офицера — имени не помню — обложившего крепость электрической проволокой, очень пугавшей японских солдат (Лейтенант Н. В. Кротков, мой соплаватель на «Пересвете» 1903 г., впоследствии адмирал.).
5. Берга, инженер-механика, соорудившего змей для подъема наблюдателя. И так далее. Десятки и сотни таких молодых новаторов знал Артур. А сколько было стратегических и тактических молодых инициаторов! В Артуре строился воздушный шар (лейт. Лавров), строи­лась подводная лодка (техник путей сообщения) и про­чее, и прочее.

Не дремали и молодые морские врачи: на старом транспорте «Ермак» была устроена фабрика готовых по­вязок, где собирались молодые доктора, обменивались идеями, стараясь помочь общем уделу.

После одного из таких собраний я предложил всей молодежи полюбоваться моим медицинским флотом.

Все мы были лекарями, без чина пока, но лишь с пра­вом на чин титулярного советника (одна черная полоска, без звездочек, на узком серебряном погоне). Только один из нас, уже на пятом годе службы, был в чине коллеж­ского ассессора (две полоски с двумя звездочками). Он, как штаб офицер, имел право подходить на шлюпке к правому трапу корабля. Это был Эдуард Егорович Арнгольд, «голландский рыцарь», как звали его друзья, и {289} «доктор Ап», как называли его на флоте. Он всеми был любим и все знали, что когда он поднесет рюмочку ко рту, всегда произносил междометие: — ап!

Отсюда и кличка. Эту привычку, вероятно, западного происхожде­ния, Ап заимствовал от своего пращура, голландца-плотника, привезенного в Россию Петром Великим.

Когда весь медицинский конгресс любовался чи­стеньким новым японо-русским флотом и я представлял его старшему д-ру Арнгольду, он обращается к кол­легам:

— Господа, а где же поднимет свой флаг наш шлю­почный адмирал? Твое превосходительство, а что ты скажешь?

— На «Забияке» или «Разбойнике», — ответил я. — Чем не крейсера?

На самом же деле мой флаг пришлось поднять над моим береговым штабом, против ресторана «Саратов», на берегу, где была вырыта небольшая яма для укрытия от бомбардировок для чинов моего штаба.

Эту яму и небольшую, в две доски пристань с при­чалом, мы назвали «Порт Саратов». Другой порт по ту сторону бухты был назван «Под Тигровым Хвостом».

Кроме того, была еще третья плавучая база вблизи Морского госпиталя у Нового города. Третий порт полу­чил название «Пьянчуга». Старая большая баржа стоя­ла на мели на плоском берегу перед Морским госпиталем. Во время прилива она всплывала и качалась, как пьяная, а во время отлива она вновь становилась на дно и... трезвела. Но не на долго! И так по два раза в сутки... неисправимая пьяница.

Моим флаг-капитаном был строевой квартирмей­стер из запасных, сибиряк с черной бородой а-ля Пуга­чев, лет сорока с хвостиком. Командирами портов — два более молодых квартирмейстера, молодцы хоть куда. А флагманским доктором — 20-летний тщедушный маль­чишка фельдшер Чаев. Матросов было дюжины две. Си­ла могучая!

Флот этот с началом тесной осады так напрактико­вался, что был ценим, и все пригляделись к большому красиво реющему флагу красного креста, под которым {290} была вывеска из материи «Перевозка раненых и больных по рейду».

Когда начались кровавые события в августе, я ред­ко бывал под своим адмиральским флагом, работая на сухопутном фронте с 1-м Морским санитарным отрядом, которым командовал до конца осады. Флотилией же под моим флагом, точно по Морскому уставу, управлял мой строевой квартирмейстер.

 

Морской врач

Я. И. Кефели

{291}

ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ИНЖЕНЕР-МЕХАНИКА В. Ф. БЕРГ

Прибыл я в Порт-Артур в январе 1902 года. Тогда еще только начинали создаваться вооруженные силы, нужные для закрепления нашего положения. Для стоян­ки флота была гавань, построенная еще китайцами, в которой могла помещаться незначительная часть флота; был лишь один док, недостаточный для судов водоиз­мещения наших новейших в то время броненосцев типа «Петропавловск».

Постройка нового дока, достаточного для этих броненосцев, только началась. Внутренний рейд, на котором впоследствии должен был помещаться наш весь Дальне­восточный флот, только в самом начале своем у входа с моря к бухте был пригоден для стоянки одного, много двух крупных судов, вся остальная площадь его была еще настолько мелка, что в отлив китайцы пешком пе­реходили от Тигрового Хвоста в Новый город. Громад­ный караван землечерпалок и «грязнух» (барж для вы­воза в море вычерпанного грунта) работал день и ночь под руководством Корпуса флотских штурманов полков­ника Престина. На складах порта были очень ограни­ченные запасы угля, смазочных и других материалов, а также артиллерийских снарядов и зарядов.

Из боевых судов в то время в Артуре стояли броне­носцы «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь», устаревший крейсер «Нахимов», устаревший минный крейсер «Всадник», 4 эскадренных миноносца типа «Бди­тельный», один английского типа «Боевой» и один не­мецкого же типа, взятый у китайцев, — «Лейтенант Бу­раков». Последний был взят в совершенно негодном со­стоянии и стоял в капитальном ремонте.

{292} На все нужды флота и его базы Порт-Артура отпу­скались очень ограниченные средства, тогда как на со­седний с ним коммерческий порт Дальний, детище мини­стра финансов Витте, как из рога изобилия сыпались деньги, как на постройку самого порта, так и на по­стройку города при нем. Витте всё время урезывал кре­диты на флот и на его базу Порт-Артур.

По предписанию из Петербурга, суда, в целях эко­номии, большую часть года стояли в вооруженном ре­зерве, плавали только 3-4 месяца в году, и то лишь уме­ренной скоростью, чтобы меньше расходовать угля и прочих материалов.

По прибытии в Артур я был назначен сперва на броненосец «Севастополь» младшим судовым механиком, через три месяца старшим судовым механиком на эскад­ренный миноносец «Бдительный». На всех четырех ми­ноносцах этого типа, которые лишь недавно лихо совер­шили поход из Кронштадта в Порт-Артур, к тому вре­мени стали уже совершенно негодными водогрейные трубки котлов, вследствие того, что толщина стенок первых двух рядов их была 2 мм.; всех же остальных лишь 1,5 мм., и была недостаточная циркуляция воды, а вода в Артуре была очень плохая для наполнения кот­лов.

Только в конце 1903 года установили на набережной миноносцев опреснители для наполнения котлов минонос­цев; до этого котлы наполнялись водой из так называе­мого «пресного озера» — бывшего залива, который был превращен в озеро тем, что залив перегородили широкой насыпью. Вода в нем опреснялась десятилетия дождя­ми, но всё же была еще с сильной примесью морской воды.

В результате трубки давали свищи, и даже на ма­лых походах приходилось выводить то один, то другой котел из действия, залезать в только что продутый ко­тел, заглушать трубки, дававшие свищи, чтобы скорее готовить котел на случай, что даст свищи другой котел. Тонкостенность трубок и плохая циркуляция воды в котлах — это ошибки немецких конструкторов. Судовым инженер-механикам и кочегарной команде приходилось зорко следить и потеть, чтобы по мере возможности {293} бороться с этим недочетом. Бороться с недочетами заводской работы приходилось судовым инженер-механи­кам и на броненосцах. Так, например, на «Севастополе» на пробном ходу максимальной скоростью так нагревал­ся головной подшипник лев. Ц. В. Д., что ни усиленная смазка, ни поливание полной струей воды, не могли снизить температуру до допустимого нагревания.

Ког­да разобрали бронзовый подшипник, он оказался весь за­дран, а шейка шатуна его сильно наплавлена медью. Подшипник стучал и при меньших ходах, что указывало на то, что причиной нагревания не должна была быть малая слабина, в чем убеждали и измеренные раньше зазоры. Оставалось предполагать перекос параллели. Ни слова не доложив по начальству, старший судовой ме­ханик на свой риск приступил к проверке, разобрал крышку цилиндра, вынул поршень, шток, разобрал ша­тун, снял щеки параллели, протянул проволоку по оси цилиндра к оси вала. Предположение старшего механи­ка оказалось правильным: измерения рейсмасом показа­ли, что площадь параллели была под углом к оси вала.

Пришлось отдать и самую параллель, и под одну сторо­ну ее пригнать прокладку, чтобы привести площадь па­раллели в положение параллельное оси вала. Не поспели еще установить параллель правильно, как по флоту был сигнал «Пол. I», т. е. броненосцам быть готовым к вы­ходу в море через 24 часа. Срок более чем скромный для того, чтобы закончить надлежащим образом сборку, при­ведя всё в порядок. Работали непрерывно сутки, и ко­рабль был готов к сроку. Это лишь отдельные примеры из ряда других случаев, обнаруживших, насколько судо­вые инженер-механики были подготовлены своей шко­лой не только к управлению исправными механизмами, но и к тому, чтобы управляться своими средствами с недочетами, допущенными опытными судостроительны­ми заводами, и обучать тому же команду, сплошь да ря­дом набранную из землеробов и других, раньше не имев­ших никакого дела с механизмами и котлами.

На том же «Севастополе», по почину старшего су­дового механика и тоже без доклада по начальству, по­мещение вспомогательных котлов было превращено в {294} литейную и кузницу. Для этого сняли дымовые ящики и дымоходы обоих цилиндрических вспомогательных кот­лов, расположенных над главными котлами, чтобы вы­играть место для кузницы и литейной и в оставшуюся часть дымоходов отвести газы горнов и плавильных печей. Старший механик руководился тем, что на прак­тике вспомогательными котлами всё равно никогда не пользовались, а кузница и литейная вышли такие, что в них производились работы, которые в значительной мере обеспечивали независимость корабля от перегруженных работой портовых мастерских. Когда всё было готово, донесли в Петербург.

Ясно, что из Технического Комите­та немедленно последовала нахлобучка за самовольное упразднение никчемных вспомогательных котлов, — это однако мало тронуло старшего механика, который ру­ководился пользой дела, а там — суди его Бог и военная коллегия.

Было начало кампании. Начали плавать и наши «бдительные», но с трубками стало еще хуже. Нас по­слали, между прочим, к берегам Кореи — в Чемульпо и миль на сто южнее. Вскоре, однако, котельные трубки стали уже совсем сдавать.

В Порт-Артур тем временем подошли давно уже заказанные трубки для замены старых. К осени нас по­ставили в ремонт.

За эти полтора года в Артур подходили всё новые и новые суда. Прибыли крейсера «Диана» и «Паллада», прибыло 5 эскадренных миноносцев типа «Властный», французской постройки.

Число миноносцев постепенно увеличивалось и та­ковыми, которые собирались на верфи Невского завода на Тигровом Хвосту из частей, заготовленных на том же заводе в Петербурге. Всего их вышло с верфи 12, по­следние уже во время войны.

Подошли броненосцы «Пересвет» и «Победа», мин­ные заградители «Амур» и «Енисей», крейсера «Аскольд», «Новик», «Варяг», «Боярин» и «Богатырь» (по­следний направили во Владивосток), броненосец {295} «Ретвизан» и уже глубокой осенью 1903 года броненосец «Це­саревич» и «Баян».

Миноносцы, как и остальные суда, продолжали сто­ять в резерве. Настроение в Артуре, хоть и было време­нами тревожное, но всегда скоро успокаивалось; по мере прихода всё новых судов, всё меньше верили в возмож­ность, что Япония рискнет ввязаться в войну. Перестал и я верить, что разразится война, и в декабре попросил­ся в отпуск в Москву, чтобы провести Рождество дома. В Москве, куда ни придешь, везде был первый вопрос, будет ли война? После того, как Государь на Высочай­шем новогоднем приеме объявил, что войны с Японией не будет, все успокоились. В Москве жизнь била клю­чом — театры, концерты, балы, балы и балы. Из Москвы меня потянуло в Петербург, ознакомиться с состоянием достраивавшихся кораблей, предназначенных к отправ­ке в ближайшем времени на Восток.

Потянуло меня и в мою «алма матер» в Кронштадт. За 7 лет нашел там большие перемены, на всём был отпе­чаток деятельности администрации, которая по всем ча­стям усовершенствовала училище.

27 января я ехал в Москве на один из вечеров, на улицах было обычное спокойное движение. И вдруг кар­тина переменилась: со всех сторон бежали продавцы га­зет, крича:

— Япония прервала дипломатические отношения с нами!

Не доходя до дома, куда был приглашен, заехал в открытое еще бюро по продаже железнодорожных би­летов и взял билет на следующий же сибирский экспресс, который отходил через сутки, и послал телеграмму ко­мандиру: «Никоим образом не держите котлы под па­рами». Эту телеграмму дал потому, что когда в Артуре бывало тревожное положение и миноносцам объявляли «пол. I», штаб требовал, чтобы миноносцы стояли под полным давлением во всех котлах. Требование это было совершенно абсурдно, т. к. было совершенно достаточно иметь пониженное давление в одном котле, чтобы сей­час же начать разворачиваться и поспеть развести пары в остальных котлах, чтобы выскочить полным ходом из {296} гавани в море. Держать же котлы под полным давлени­ем, без расхода пара, было очень вредно.

В Комендантском управлении были очень удивлены, что я еду назад, не использовав своего отпуска до кон­ца, и в возможность войны не верили, — раз Государь сказал, что войны не будет.

Каких бы то ни было приготовлений по войскам в Москве не было видно, даже и на следующий день, когда шел мой экспресс. Известие о взрыве наших кораблей японцами мы получили лишь на следующее утро после отъезда из Москвы. В вагоне-ресторане только и было разговоров и расспросов по этому поводу.

В Уфе подсел мой друг и соплаватель по «Севасто­полю», мичман Малеев, геройски затем погибший на ми­ноносце. Всегда бодрый, здоровенный, отличный това­рищ и чуждый какого бы то ни было пессимизма. С его появлением в столовой сразу повеяло бодрой уверенно­стью. Мы выпили с ним за успех в Артуре и всей кам­пании и поддерживали весь путь повышенное настрое­ние. На третий день пути мы начали обгонять воинские поезда с пехотой, артиллерией и кавалерией. По мере дальнейшего продвижения эшелоны эти всё учащались.

Экспресс, раньше проходивший до Артура, теперь, шел только до Иркутска. В Иркутске нам пришлось пе­ресесть в воинский поезд. Вместо обычных 10 дней экс­прессом, мы были в пути больше двух недель.

В Артуре нашли мрачное настроение. Помимо взор­ванных японцами внезапным нападением броненосцев «Цесаревич» и «Ретвизан» и крейсера «Паллада», кото­рые стояли перед входом в порт, приткнувшись к берегу, мы за это время потеряли еще минный заградитель «Ени­сей» и крейсер «Боярин», взорвавшиеся на своих же ми­нах у Дальнего. В Чемульпо погибли крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Настроение было настоль­ко подавленное, что говорили чуть не шепотом. О каких либо планах активных действий не было и речи.

Взорванные суда держались, однако, на плаву. Бы­ли заведены кессоны, быстро сооруженные в порту и под­веденные под пробоины. Каждую ночь японцы пытались новыми атаками завершить свое дело и потопить {297} взорванные суда, но тщетно. Этому противодействовала ар­тиллерия, как взорванных судов, так и береговых бата­рей, особенно Золотой Горы.

Свой миноносец я, к сожалению, застал с совершен­но загубленными вновь котлами. Вопреки отправленной мною телеграмме, командир, повинуясь распоряжениям штаба, держал все котлы под полным давлением. Ре­зультаты сказались немедленно, трубки рядов с наимень­шей циркуляцией давали свищ за свищом. Чтобы предуп­редить дальнейшее разрушение трубок, немедленно оста­вил пары только в одном котле, и в нем лишь с малым давлением. Остальные котлы держали заряженными. Ни­какой задержки с выходом ни разу не произошло. Но роль наша осталась печальной: нами пользовались лишь для охраны рейда и входа и для траления.

Вскоре после моего возвращения в Артур прибыл и адмирал Макаров. С его приездом сразу изменилось на­строение. Адмирал всюду являлся, чтобы поднять дух личного состава, нажал все пружины, чтобы взорванные суда как можно скорее были отремонтированы и вошли в строй. Для ускорения ремонта этих судов он привез с собой целую артель мастеровых Балтийского завода со специальными пневматическими инструментами под ру­ководством энергичного корабельного инженера Кутейникова. Результаты сказались быстро.

Соединенными усилиями корабельного инженера Кутейникова и порто­вых инженеров — кор. инж. Свирского и инж. мех. Ши­лова в краткий срок все три корабля были сняты с мели и введены в порт, чем избавили их от опасности дальней­ших атак на внешнем рейде и от сильной волны, време­нами грозившей бить корабли о берег и причинить еще большие повреждения. Ремонт в порту шел быстрым тем­пом.

Корабли, неподвижно стоявшие в порту до прибы­тия адмирала Макарова, начали выходить навстречу не­приятелю, как только он появлялся на горизонте. Пом­ню, как однажды все главные силы японцев подходили к Артуру. Адмирал Макаров приказал немедленно выхо­дить судам навстречу. Выскочили миноносцы, крейсера с «Баяном» во главе; броненосцы не так-то свободно вы­ходили со своих мест на внутреннем рейде через {298} узкий выход из порта между Золотой Горой и Тигровым Хвостом. Этот пролив к тому времени не был еще доста­точно углублен, чтобы броненосцы с полным запасом уг­ля могли проходить через него при отливе. Приходилось ждать почти полного прилива. Поэтому в данном случае могли проскочить немедленно только два броненосца с меньшим запасом угля, остальным пришлось ждать дальнейшего прилива. Адмирал Макаров вышел на одном из них, не дожидаясь остальных. Курс на неприятеля. Ко­манда застыла было при виде такого неравенства сил. Боцман «Бдительного» обратился ко мне:

— Ваше благородие, как же это мы с ими будем драться, коль в их вся сила, а у нас только два броне­носца?

— Да у нас же адмирал Макаров! — ответил я. Сразу и боцман и все стоявшие кругом матросы вос­прянули духом, и все бодро и уверенно готовились померяться силами с сильнейшим врагом.

Вера в адмирала Макарова сразу же подняла дух всего личного состава от мала до велика. Не поколеба­ла его и потеря двух миноносцев в геройских боях.

Но вот настал день роковой гибели адмирала. Об­стоятельства гибели «Петропавловска» достаточно из­вестны всем. Остановлюсь только на обстоятельствах, свидетелем которых был лично.

Два дивизиона миноносцев, в том числе и наш ди­визион типа «Бдительный», шли впереди возвращавшей­ся с моря эскадры под флагом адмирала Макарова на головном корабле и протраливали фарватер для входа в порт. Когда мы были уже совершенно близко от входа, адмирал поднял сигнал:

— Миноносцам идти в гавань, пополнить запасы угля.

Не поспели мы ошвартоваться у угольного склада, как нам в порту был передан сигнал:

— Немедленно вернуться.

Выскочив сейчас же обратно на рейд, мы «Петро­павловска» больше уже не увидели... Потеря адмира­ла была страшнейшим ударом личного состава, большую часть которого снова охватило уныние, и флот опять {299} впал в бездействие, ограничиваясь лишь самыми незна­чительными выходами близ порта.

Задача миноносцев сводилась к очистке рейда от мин, так как миноносцы в темные ночи всё больше за­брасывали рейд минами заграждения и плававшими ящи­ками с импровизированными минами; специальных же тральщиков в Артуре не было. Не помню точно, сколько при этом погибло миноносцев, вероятно, до восьми из общего числа 23, из которых, кроме того, три погибли в бою, и один выкинулся на берег под Ляотешанем.

Кроме нудной работы по тралению, миноносцы несли и еще более нудное занятие, — дежурства по охране вхо­да в Артур, с тех пор как японцы пытались загородить узкий вход в порт затоплением пароходов в самом про­ходе. Один из пароходов чуть не забил пробку, сев на мель у самого прохода.

Задача двух дежурных миноносцев состояла в том, чтобы при появлении пароходов с подобными вожделе­ниями, выскакивать и топить их. Всё это было скучно, мертво.

Одна же работа меня увлекала. Когда после сра­жений на р. Ялу японцы вошли в Маньчжурию, и армия Ноги, отрезав Артур с севера, стала наступать в направ­лении на Артур, в последнем всполошились. Раньше и мысли не было у власть имевших, что Артуру когда-ли­бо могла угрожать опасность осады с суши. Поэтому все укрепления вокруг Артура для защиты с севера бы­ли очень примитивны, не говоря уже о том, что более удаленные от Артура позиции были совершенно не укреп­лены. Были даже сняты орудия с таких позиций, как Киньчжоуская, на которой у китайцев, помимо более мел­кой артиллерии, были 10-дюймовые дальнобойные ору­дия. Всё это по распоряжению свыше было снято.

При изменившихся обстоятельствах взялись за ум. При энергичном воздействии флота начали в первую го­лову усиливать вооружение ближайших к Артуру пози­ций. Так как у сухопутных было очень мало орудий в арсеналах (бывших китайских), можно было произве­сти усиление только орудиями 6-дюймовыми и 75 мм., которые флот, скрепя сердце, согласился отдать на {300} сухопутные позиции. Душой работ по установке этих ору­дий был лейтенант на окладе Клюпфель. По его инициа­тиве в порту заготовлялись фундаменты для них. Лейт. Клюпфель предложил мне быть его помощником по над­зору и сбору фундаментов и по установке морских ору­дий по всем укреплениям фронта. Эта работа была мне по сердцу, и почти все морские орудия на фронте Артура были установлены мною. Мною же были подняты и 10-дюймовые, бывшие китайские орудия на Ляотешане. Пришлось выпросить у сухопутного начальства целых две роты солдат в дополнение к небольшому отряду матросов под руководством боцмана.

Однажды вечером в офицерском собрании командир 5 полка объявил:

— Завтра с утра будет бой. Отступления не будет!

На следующее утро бой разгорелся, когда солнце еще не взошло. Японцы сразу открыли ураганный огонь по всей позиции. Был полный штиль. Я обходил пози­ции. С раннего утра буквально ни одна проволока не уцелела. Пробовал сосчитать по часам, сколько снарядов рвалось в минуту поблизости. Привык считать обороты машины на миноносце до 300 в минуту, — тут же не справился со счетом, столько было разрывов. Отправил­ся и к установленным нами двум морским 6-дюймовым орудиям. Там с утра уже была перебита вся прислуга. На бруствер был выброшен труп великана артиллериста. До сих пор еще у меня в памяти клочья его красной ру­бахи, которые развевались при пролете над ним снаря­дов. Когда поднялся к орудию, нашел его целым и очень соблазняло зарядить и ахнуть по наступавшим уже близ­ко густым рядам неприятеля; но одному невозможно было дотащить тяжелые заряды и снаряды. Чтобы не дать неприятелю в руки орудия, совершенно годные к действию, ограничился тем, что снял прицелы и отнес их командиру полка.

Неравный бой кончился.

С нашей стороны был все­го лишь один полк и рота другого; артиллерии было всего лишь одна полевая батарея; была еще одна спе­шенная конная охотничья команда и, наконец, прибыв­шие со мною около двух десятков матросов. Японцев {301} же было две дивизии, при них много крупной и мелкой артиллерии. Японцы с утра наступали густыми колон­нами, всё время поддерживаемые ураганным огнем сво­ей артиллерии. Их наступление было приостановлено лишь временно около полудня, когда канонерская лодка «Бобр» по личной инициативе ее кап. 2 р. Шельтинга, использовав насколько возможно прилив, с залива Даль­него энергично обстреляла наступавших японцев во фланг по всей ширине перешейка. Дрогнувшие от по­несенных этим обстрелом потерь, японцы стали отсту­пать, но как только канонерская лодка с наступившим отливом принуждена была отступить, чтобы не сесть на мель, наступление японцев возобновилось, и к вечеру нам было приказано отступить.

Погрузив свое хозяй­ство, с закатом солнца тронулись все в путь на Артур. Шли сами запряженные в свои тележки, местами по вспаханным полям, пока, приблизительно на полпути до Артура, не добрались до поезда, который принял нас.

Я со своей командой попал на платформу, на кото­рой были сложены убитые. Это была жуткая картина, но выбора не было. Дальше плестись со своими тележ­ками по ухабистым путям не было сил. Сон так одоле­вал, что мы разлеглись среди убитых, и я редко спал так крепко, как тогда, положив голову, вместо подушки, на одного из более целых покойников.

В конце октября «Бдительный» взорвался на рейде на мине. Я как раз стоял в кочегарке и еле почувство­вал взрыв, который случился под помещением команды в корме. Миноносец всё же остался на плаву и был вве­ден в гавань.

2 ноября 1904 г. я был назначен на миноносец «Ра­сторопный». Лейтенанту Павлу Плену было поручено отвезти на этом миноносце в Чифу донесение Государю императору о положении Артура. Как только пришли в Чифу, перед входом в него стали патрулировать 4 япон­ских миноносца, а за ними крейсера. Пробиться через них было невозможно. Памятуя случай, когда миноносец «Решительный», вопреки всем положениям о междуна­родном праве, на том же нейтральном рейде Чифу был забран японцами, мы решили затопить «Расторопный», {302} чтобы не попал в руки врага. Сняв команду и взорвав машину, затопили миноносец; из воды торчала лишь фок-мачта с реей, будто крест над могилой миноносца. По соглашению командира, консула и китайских властей, мы все были отправлены на канонерскую лодку «Маньч­жур», интернированную в Шанхае, на которую и были зачислены. Чтобы не сидеть сложа руки, предложил свои услуги военному агенту полк. Десино, работавшему с на­шим бывшим посланником в Корее Павловым. После па­дения Артура работал по просьбе Павлова по отправке многих тысяч артурцев, возвращавшихся через Шанхай в Россию.

 

Генерал-Лейтенант

Инженер-Механик

В. Ф. Берг

{303}

ПОДПОЛКОВНИК МЕЛЛЕР

Деятельность Меллера в Артуре? Ответить систе­матически теперь уже не могу. Постараюсь дать общую картину и только кое-какие детали.

Прежде всего удивляешься определенности и бы­строте выбора средств и материалов, которую он про­явил, привезя с завода в Артур, в нескольких вагонах, прицепленных к экспрессу, то, что он считал необходи­мым на первое время для работы. Он не знал ни средств порта, ни его нужд; не имел практики военного времени. Однако, всё привезенное, помимо исключительно искус­ных рабочих с большой инициативой, оказалось именно тем, в чем порт нуждался в совершенно непредвиденных его технической организацией обстоятельствах. Ему по­могло, быть может, и то, что он был бывший моряк, но кто из строевых моряков знал, как он, структуру — не на бумаге только — корабля? Я думаю, что во всем фло­те, кроме Макарова, Яковлева и Шенсновича — никто !

(Шенснович был минер. Однако, он изучил в Ревеле с моим отцом тактику артиллерийского боя, а во время постройки «Ретвизана» в Филадельфии, с американскими инженерами, корабель­ную архитектуру.),

Отличный корабельный инженер Вешкурцев был очень ограничен в возможности выполнения своей задачи вследствие недостатка технических средств, немного оторванный к тому же от новейших, по тому времени, методов. Он нашел превосходного сотрудника и совет­ника в лице Меллера. Применение термосварки, напри­мер, оказало огромные услуги, особливо в виртуозном выполнении Меллера: сварка кронштейнов гребного вала и исправление башни на «Севастополе», наварка раз­ных приспособлений на станках пушек, сварка всевоз­можных трещин в стали или железе и проч. Для установ­ки орудий на берегу Вешкурцев, конечно, мог рассчи­тать платформы и пр., но у него не было практики и {304} чутья Меллера, который делал это применительно к ча­стным условиям, как бы играючи. Я говорил уже об ис­правлении 12-дюймового орудия «Петропавловска», ба­тарей Электрического Утеса.

Недра китайского склада, унаследованного нами при занятии Артура и содержавшего всевозможные предме­ты и материалы, оставались тайной для порта в течение 6 лет. Никакого инвентаря не было и склад охранялся печатями. Он стал добычей Меллера, открывшего в нем дальнобойные пушки разных калибров и снаряды к ним, всевозможные лафеты, примитивную подводную лодку, автомобиль, динамо постоянного и переменного токов, громадное количество стальных тросов и электрических кабелей, чугунные болванки, какие-то зубчатки, валы, болты всевозможных величин, стальные листы, фабрич­ные станки и массу всякого неожиданного добра. Всё это послужило ему, в разных комбинациях, для множе­ства крупных и мелких, но необходимых в крепости или на судах работ.

Автомобиль оказался для него приятной забавой. Как теперь вижу его, спускающегося по какому-то скату недалеко от малого сухого дока, делающего эволюции между наваленным на земле портовым добром и проно­сящегося по ботопорту с ловкими ухватками современ­ных американских солдат. Автомобиль остался потом без применения, за неимением людей, способных им управ­лять или его поддерживать. Лодку спустили на воду, но потом стало не до нее, хотя механизм и был приведен в порядок, но испытания и тренировка людей были уже невозможны.

Динамо переменного тока, совместно с другой ма­шиной, реквизированной мною в городе, послужила для установки станции, выполненной лейтенантом Кротковым для снабжения током высокого напряжения прово­лочной сети впереди фортов. Вначале она оказала услу­ги при первых атаках японцев, но ее оказалось невоз­можным поддерживать по условиям каменистой почвы. А затем японцы слишком приблизились сапой.

Приспособление прицелов орудий к условиям дей­ствия на береговом фронте, снабжение изготовленными {305} им прицелами части китайских пушек и т. п. было ис­ключительной заслугой Меллера. Не говорю уже о цен­ных советах, даваемых им командирам сухопутных бата­рей и всевозможным техникам, обращавшимся к нему.

Вспоминаю, хотя и некстати, забавный эпизод. По­сле японской бомбардировки, приветствовавшей Макаро­ва, один 12-дюймовый неразорвавшийся снаряд остался лежать на Тигровом полуострове, недалеко от бассейна. Меллер поехал, чтобы исследовать его. Картина: комен­доры с какого-то судна отвинтили запал, устроили сна­ряд на камнях и развели под ним огонь. Меллер устре­мился к ним, разбросал дрова и обозвал их самоубийца­ми. Из их объяснений выяснилось, что они слышали, будто для извлечения шимозы нужно погрузить снаряд в бак с водой и кипятить: шимоза выползет из снаряда. Так как бака у них не было, то они решили разогреть сна­ряд, при этом поливая его водой. Меллер говорил, что у него холодный пот выступил при виде этого.

После первого боя в стволе правого 12-дюймового но­сового орудия «Петропавловска» образовалась продоль­ная сквозная трещина, идущая от дужки на 8 приблизи­тельно футов и происшедшая, как предполагали, от по­павшей в дуло непосредственно перед выстрелом мор­ской воды. При последующих выстрелах трещина должна была продолжиться до следующей обертки и повлечь или окончательную невозможность пользоваться им, или вы­звать взрыв пушки с повреждением соседнего орудия, не говоря уже об опасности для людей. Орудие считалось выведенным из строя. Его замена была весьма проблема­тична, — в Артуре ни одного запасного орудия не было.

Подполковник Меллер, прибывший с Макаровым, исследовав на следующий же день орудие, заявил, что это пустяки, т. к. после нескольких дней работы оно бу­дет действовать, что дальность не уменьшится, только рассеяние будет несколько большим. Стоит только оста­новить распространение трещины сквозной дырой, про­сверленной нормально к оси орудия, и заплавить эту ды­ру металлом для избежания крупного прорыва газов в {306} этом месте. Но работа была очень деликатна. Хотя Меллер и привез с собою с Обуховского завода отборных ма­стеровых, но, к всеобщему изумлению, считал необходи­мым выполнить работу своими руками.

В следующие дни можно было видеть редкую кар­тину: подполковник в пальто верхом на пушке, нажимая обеими руками на ручки пневматического сверла, ведет напряженную борьбу со сталью. Работа продолжалась несколько дней с раннего утра до захода солнца с крат­ким перерывом на обед. Она не остановилась даже во время бомбардировки порта японцами, когда два 12-дюймовых снаряда упали в нескольких саженях впе­реди броненосца, а один пролетел между мачтами немно­го выше трубы и взорвался в воде так близко, что шкан­цы облило водой. Я был на вахте во время обстрела и в первый раз в жизни испытал на себе действие контузящей энергии снаряда. В момент пролета снаряда над трубами, когда я находился на спардеке, одновременно с услышанным ревом я почувствовал, как мою голову мгновенно, с необъяснимой силой, рвануло назад. Секун­да, — и я с удивлением убедился, что она не улетела в пространство. Но шейные мускулы в течение нескольких часов работали как-то нелепо. А между тем Меллер, когда слезал с пушки, казался менее утомленным, чем его рабочие, регулировавшие действие гидравлического насоса и положение шланга. Вечером, вымыв бензином облитые маслом руки, он выпивал стакан чая с ромом, отправлялся к себе ужинать, проигрывал на привезен­ной с собой виолончели несколько арий, уделяя своему инструменту такое же внимание, как и сверлу, и свали­вался в каюту до утра. Он сам лично залил просверлен­ную дыру металлом и орудие приняло участие в пере­кидной стрельбе при следующем обстреле японцами порта.

 

Подполковник Александр Петрович Меллер, бывший морской офицер. Отличный математик. По наружности, как говорится, «невидный». Не то мастеровой, дошедший до станкового, не то коробейник какой-то. Среднего {307} роста, худой, сутуловатый, подавшийся вперед, словно жизнь за точильным станком проводит. Костистая го­лова с открытым лбом, с горбинкой нос, рот приоткры­тый — того и гляди забавную историйку выкатит, бес­порядочная борода клином. Самое странное: судачьи глаза — бесцветные, ничего не выражающие. Только при пристальном наблюдении открываешь где-то в глубине их светящуюся сконцентрированным огнем точку. Длин­ные руки, с могучими мускулами; длинные, тонкие, нерв­ные пальцы. Эти руки — что щупальцы спрута, вечно ищут, что бы зажать; они то в масле каком-то, то черт знает в чем, — только когда за виолончель берется, оказываются неожиданно чистыми. Одет небрежно — напялил, ну, и ладно; так и просится: «зипунишко на ем...». Галстук, когда есть — на сторону. Погоны изло­маны и покручены — сынишка ему их помял, чтобы по­забавиться. Фуражка нахлобучена, как пришлось.

Говорит просто, чисто, куда-то в пространство, словно описывает то, что видит где-то. Но, тут-то за внешней небрежностью скрывается точность выбора слов, краткость, ясность и картинность; словно на экра­не мелькает ряд образов поражающей отчетливости, — хорошо наведено!

На ходу — едва голову повертывает. Кажется, слов­но невидимым удилом помахивает, — того и гляди за­бросит куда-нибудь, да и вытащит с первого же маха.

Таким же он был подполковником, мастером Обу­ховского завода; таким остался, когда стал полным ге­нералом; таким же, только с переменой фуражки на смя­тую шляпу и форменного пальто на потертый эмпер-меабль, когда оказался содиректором Шнейдер-Крезо в Париже.

Громадные и разносторонние теоретические знания, замечательно ассимилированные, как бы переработанные его внутренней лабораторией для немедленного практи­ческого применения. Непревзойденная практика как в и руководстве техническим делом, которому он себя по­святил, так и в личном практическом исполнении чисто ручной части работы. Мгновенное приспособление к об­стоятельствам: изобретательность и способность извлечь {308} пользу из самых, казалось бы, неподходящих материалов.

 

Знание людей, уменье увлекать их и толкать на ра­боту не за страх, а за совесть. Редкая способность на ходу какой-нибудь работы схватиться за другую, поче­му-нибудь его заинтересовавшую, и вести обе с одина­ковым успехом — словно у него было два или три неза­висимых друг от друга мозга. Неутомимая деятельность. Я очень хорошо его знал. Временами казалось, что он не выдержит необычайного нервного и мозгового напряже­ния, — ничуть не бывало! Делал он всё как бы забавля­ясь. К тому же прирожденный музыкант и хороший ви­олончелист. Превосходный стрелок из какого угодно орудия. Его личный метод позволил ему безошибочно по­падать в цель со второго выстрела и без таблиц, чем он изумлял неоднократно как сухопутных, так и морских ар­тиллерийских офицеров в Артуре. Метод — простой, но нужно было иметь его глаз и его ошеломляющую бы­строту наводки.

Будущее выявило его крупный талант организатора и администратора, не останавливающегося ни перед ка­кой ломкой традиций, и как будто только и искавшим всё большей и большей ответственности и независимости в своей деятельности от центральных учреждений.

Простота обращения необычайная, независимо от того, с кем он имел дело: адмирал или мастеровой без­различно (Последняя черта напоминала H. M. Яковлева, командира «Петропавловска».).

Одной из отличительных черт его характера была неспособность возвращаться к прошлому, — ему немед­ленно делалось скучно и он угасал. Так, в моих частых встречах с ним в Петербурге и затем в Париже мы ни­когда об Артуре не говорили. У него всегда были увле­кавшие его новые перспективы, но он так же мог увлечь­ся и проектами собеседника, подчас не имевшими ничего общего с его деятельностью.

Натура, — почвой деятельности которой должна бы­ла бы быть Америка, а не Россия того времени.

 

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш

{309}

ДЕЙСТВИЯ МОРСКОГО ДЕСАНТА

8-10 АВГУСТА 1904 ГОДА

В середине июля месяца на судах I и II ранга было приказано составить списки офицеров, унтер-офицеров и матросов для десанта, который в случае необходимо­сти должен был бы помочь сухопутным войскам в за­щите наиболее опасных мест крепости. Заведующим де­сантом и его организатором был назначен кап. 1 р. Р. Н. Вирен, — командир крейсера «Баян», т. к. после взрыва на мине «Баян» был введен в сухой док. Состоящим при капитане 1 р. Вирене был назначен мичман К. В. Шеве­лев, старший штурман крейсера «Баян», которого пред­полагали назначить адъютантом начальника десанта. Десант должен был состоять из двух батальонов трех­ротного состава. Численный состав должен был быть: не менее 1200 штыков, двух обер-офицеров на роту, двух батальонных командиров, начальника десанта штаб-офицера и адъютанта. Кап. 1 р. Вирен вместе с мичма­ном Шевелевым немедленно начали знакомиться с пози­циями правого фланга. В начале августа был назначен начальником десанта кап. 2 р. А. В. Лебедев. 6-го августа десант был вызван и расположился около Перепелиной Горы; 7 августа десант перешел к северу от Перепелиной Горы и днем был обстрелян артиллерийским огнем япон­цев, а 8 августа, после ожесточенных штурмов японцами нашего правого фланга, десант был вызван для занятия позиций впереди Орлиной Горы, по Китайской стенке. Около 8 час. вечера десант подошел к месту назначения и поступил в распоряжение генерала В. Н. Горбатовского.

Погода в этот день была прекрасная, но стояла силь­ная жара; было очень душно и всех мучила жажда. Не­медленно было приказано десанту занять Китайскую стенку одной ротой. Полуроту с мичманом Арбеньевым (который в ту же ночь был ранен и отправлен в госпи­таль) послали на редут № 1 в распоряжение коменданта {310} мичмана Б. И. Бока, который командовал на этом реду­те батареей из четырех 75-миллиметровых морских ору­дий, и уже выдержал ожесточенные бои с штурмующим нас врагом. Комендант этого редута кап. Гусаковский и заменивший его поручик Приклонский, блестящие и храб­рые офицеры, были отнесены в госпиталь после несколь­ких серьезных ранений, и единственным офицером оста­вался на редуте мичман Бок, также несколько раз ране­ный и контуженный. Только одно 75-миллиметровое ору­дие уцелело на редуте. На правом фланге нашей позиции один взвод при офицере был послан в окопы ниже Ки­тайской стенки по направлению к Куропаткинскому люнету. Расстановка команд, незнакомых с сухопутными позициями, ночью была очень трудна. Окопы в некото­рых местах были не выше колена. Пришлось идти со­гнувшись, т. к. ружейная стрельба японцев ни на минуту не умолкала. Всё пространство между Китайской стен­кой и Орлиной Горой, а также склон ее были завалены трупами японцев и нашими, которые, за неимением вре­мени, не были убраны, да и японцы немедленно откры­вали огонь при попытках убрать трупы. Запах от раз­лагавшихся трупов был ужасен. Матросы при занятии окопов ночью натыкались на тела убитых. Жажда му­чила всех. Только около 12 час. ночи удалось привезти бочку с водой на двуколке, которую вез мул.

Ее наполни­ли водой из ручья в долине между Скалистым Кряжем и Орлиной Горой. Вода была теплая, красноватая и пахла кровью, но пить так хотелось, что пили ее все — и мат­росы, и офицеры. Кучером при этой бочке был бородач солдат из второочередных, который рисковал своею жизнью, развозя воду и говорил: «Молодым сынкам во­инам нужно дать попить». Бог его миловал, и он и его мул остались живы. Только к двум часам ночи расста­новка команд была закончена, и об этом было доложено генералу Горбатовскому. За время занятия позиций и особенно на первом редуте были убитые и раненые. Рано утром 9 августа, были отправлены две полуроты, одна под командой лейтенанта Зельгейма, а другая под ко­мандой лейт. Будзко на редуты №№ 1 и 2 и в окопы около них. Они геройски сражались, выбили врага из {311} редутов и окопов, но сосредоточенный артиллерийский огонь неприятеля и массовые повторные атаки японцев принудили их отойти. Из их рядов уцелело около 40%, а оба офицера были убиты.

С наблюдательного пункта ген. Горбатовского, на Скалистом Кряже, откуда он руководил защитой, был яс­но виден в цейссовский морской бинокль весь бой на ре­дуте № 2. Лейтенант Зельгейм, в белом кителе, с саблей в руке, впереди своей роты ворвался на редут № 1 и вме­сте со своей ротой бросился в штыки на японцев. Ми­нут десять длился бой, и японцы были выкинуты из ре­дута, а лейт. Зельгейм, взмахнул руками и упал. Он был убит.

Повторными атаками японцев редуты №№ 1 и 2 бы­ли снова заняты ими. Около 10 час. утра канонада за­тихла, и команде в 11 час. был подвезен обед. Около 2 час. дня японцы опять начали сосредотачивать свои вой­ска, и через час бесконечные цепи их со всех сторон нача­ли подходить к нашим позициям. Опять губительный огонь японской артиллерии был сосредоточен на наших укреп­лениях. Ген. Горбатовский приказал десанту двинуться на редут № 1 и подкрепить наши цепи по Китайской стенке. Была пробита боевая тревога и оставшиеся две роты десанта, во главе с кап. 2 р. А. В. Лебедевым двинулись на Китайскую стенку, а оттуда узким прохо­дом начали спускаться на редут № 1. Впереди шли кап. 2 р. Лебедев и мичман Шевелев с обнаженными сабля­ми и револьверами в руках. За ними два горниста и два барабанщика, которые играли поход, далее батальонный командир лейт. Хмелев и ротный командир мичман К. Ломан. Мы шли вздвоенными рядами, как на параде. Грешным делом, плохо мы, моряки, знали сухопутное дело и из-за этого у нас были большие потери. Наши мо­ряки сразу храбро бросились на японцев в штыки и за­ставили их отступить. Японская артиллерия, заметив нас, открыла шрапнельный огонь по редуту. Потери у нас сразу оказались огромными: был ранен в ногу ба­тальонный командир и затем ротный командир. Началь­ник десанта приказал адъютанту немедленно лично {312} передать ген. Горбатовскому о положении и просить под­креплений с эскадры. Почти одновременно с отдачей приказания, над начальником десанта разорвалась одна из многочисленных шрапнелей и ее стаканом был наповал убит кап. 2 р. Лебедев. После доклада ген. Горбатовский отправил телефонограмму начальнику эскадры с прось­бой прислать подкрепления.

И вскоре был получен от­вет, что рота моряков, под командой лейтенанта А. В. Колчака (будущего Верховного Правителя), будет по­слана в распоряжение генерала. После доклада адъю­тант десанта отправился на редут № 1 и застал следую­щую картину: около глинобитной стены, несколько выше человеческого роста, стоял ротный командир, спиной к ней. Когда мичман Шевелев подошел к нему, он сказал, что по другую сторону стенки находятся японцы. Как они, так и мы протягивали руки поверх стенки и стре­ляли. Нам пришло в голову послать за шрапнелями к нашей десантной 2,5-дюймовой пушке. Очень скоро по­сланные принесли нам штук 20 шрапнелей и несколько подрывных пироксилиновых патронов. Сейчас же наши комендоры и минеры начали ставить шрапнели на 1 или l ¹/₂ секунды, ударяли ее о камень и бросали через стенку, бросали также и пироксилиновые патроны с зажженным бикфордовым шнуром (по примеру лейт. Подгурского). Эффект получился замечательный: все японцы быстро ушли с редута, они остались лишь на его гласисе.

Во время этого боя, в котором участвовало более двух дивизий японцев, наш десант понес следующие по­тери: из 16 офицеров было убито 3 и ранено 6, т. е. бо­лее 50%, а нижних чинов около 50%. Так как у нас не было санитарных повозок, то многих раненых пришлось нести на руках, и относившие вернулись лишь ночью. По подсчету, к 8 ч. вечера у нас оказалось около 350 шты­ков и 5 офицеров. К этому же времени прибыли генера­лы Кондратенко и Фок, которые имели совещание с ген. Горбатовским и старшими сухопутными начальниками правого фланга. На этом совещании присутствовал адъ­ютант десанта мичман Шевелев, как старший из остав­шихся в строю. Ген. Горбатовский доложил совещанию о геройских подвигах моряков и особенно командира {313} батареи морских орудий мичмана Бока. (впо­следствии - зять премьера Столыпина, см. М. П. Бок «Воспоминания о моем отце П. А. Столыпине, ldn-knigi) Генерал Горба­товский представил его к ордену Св. Георгия 4-й сте­пени.

В своей книге «Порт-Артур, японская осада и рус­ская оборона его с моря и суши» Ф. И. Булгаков говорит, что после трех серьезных ранений комендант капитан Гусаковский, геройский защитник редута

№ 1, был от­правлен в госпиталь, его заменил поручик Приклонский, безукоризненно храбрый офицер, который был также несколько раз ранен, и его в ночь на 9 августа отнесли в госпиталь. По сообщению порт-артурской газеты «Но­вый Край»: «комендантом и единственным офицером на редуте остается мичман Бок. Его энергия ни на минуту не ослабевает: он в окопе у стрелков, и у морской бата­реи, всюду он... Жарок и жесток огонь противника... Снаряды густо сыпятся, рвутся, но наши орудия не смол­кают, неся врагу с каждым выстрелом смерть и разру­шение. Нижние чины с силою сверхъестественного геро­изма сражаются, но число их с каждым моментом умень­шается. Огонь настолько сосредоточен, что часто посы­лаемая помощь почти вся выбывает прежде, чем успева­ет попасть на редут. Холодное дыхание смерти царит кругом; кровь, потоки ее по склонам гор, груды трупов и бесформенных кусков окровавленных человеческих тел, стоны раненых, грохот орудий, вой и визг рвущихся сна­рядов в течение 90 часов — вот фон той величавой, но мрачной картины, на первом плане которой горсть геро­ев, исполненная сознанием долга: «не уступить врагу ни одной пяди русской земли». Но сила солому ломит. Из числа героев, в течение четырех дней защищающих ре­дут, остается одиннадцать человек.

Офицер вновь кон­тужен и лежит пластом в бессознательном состоянии на груде осколков снарядов, — засыпавших редут... По­следнее орудие подбито. Редут защищается лишь один­надцатью винтовками против многих батальонов врага, который всё ближе и ближе... Зловещая тишина, полная ужаса и темного неизвестного будущего... Одиннадцать героев, чудом уцелевших, сняли фуражки, перекрести­лись широким взмахом руки, на всякий случай вынули замки у разбитых пушек, положили на носилки своего {314} начальника, не приходящего в сознание, и тихо двину­лись с редута, который с таким напряжением, упорством, жертвами, до конца защищали... Долг совести выполнен до конца».

Через несколько часов морской десант под началь­ством кап. 2 р. А. В. Лебедева вновь занял редут № 1. Начальник десанта погиб геройской смертью.

Как иллюстрацию храбрости и быстрой приспособ­ляемости наших матросов к сухопутному фронту при­веду два случая, имевших место в этих боях.

1) Матрос Шипелов, который ни на шаг не отходил от мичмана Бока на редуте № 1 и сопровождал его в госпиталь, долго мучился, что не смог уничтожить по­следнее орудие, а только вынул замок. С разрешения мичмана Бока он 13 августа забрался на редут, занятый японцами, и взорвал орудие и патроны.

2) 9 августа, около 9 час. вечера ко мне, адъютанту десанта, подошли унтер-офицер и матрос Сибирского экипажа, с какого корабля, не помню. Оба они были си­биряки и звероловы. Они спросили меня: «Правда ли, что за взятие в плен неприятельского штаб-офицера полагается по статуту Георгиевский крест?» Я ответил, что это правда. Они просили меня дать им разрешение от­правиться к японцам и к рассвету обещали привести живого японского штаб-офицера. Я доложил об этом генералу Горбатовскому, который рассмеялся и дал раз­решение. Обоим матросам дали пропуски, и они ушли. Около 12 ч. ночи чины штаба подсмеивались надо мною, но к двум часам ночи мне доложили, что оба матроса явились и привели японского офицера, и просят меня немедленно придти к ним. Я быстро спустился, и действи­тельно увидел между ними тяжело раненого штыком в живот майора. Его тотчас же перевязали и отправили в госпиталь, а все документы отобрали. Это был офицер генерального штаба с очень важными документами, вы­шедший на разведку. Оба храбрых сибиряка получили Георгиевские кресты. Из разговоров с ними выяснилось, что они очень боялись, что не доведут его живого и не получат крестов.

Контр-адмирал

К. В. Шевелев

{315}

МИНОНОСЕЦ «РЕШИТЕЛЬНЫЙ»

В душный летний вечер, когда замер приносивший днем прохладу ветерок с моря, окна небольшого двух­этажного домика, в котором помещалось Российское Императорское Консульство в Чифу, были ярко освеще­ны. Неподалеку, на расстоянии всего 70 миль от этого китайского порта шла борьба не на жизнь, а на смерть, японцы яростно осаждали Порт-Артур. Они гибли ты­сячами, но и русская кровь текла там рекою.

Консульство в Чифу было тем местом, той отдуши­ной, через которую окруженная врагами со всех сторон русская крепость сносилась с далекой Родиной.

В этот вечер 10 августа (н. ст.) 1904 года в стенах консульства шла усиленная работа. Несколько человек кропотливо разбирались в таблицах шифров. Нужно было приготовить для отправки в Петербург по между­народному телеграфу только что доставленные на ки­тайских джонках депеши из Порт-Артура.

Тревога была ясно написана на лице консула Петра Генриховича Тидемана, совсем молодого представителя нашего министерства иностранных дел. Судьбе было угодно, чтобы его консульство, считавшееся скромным, второразрядным, неожиданно оказалось в самом центре мировых событий благодаря войне.

Тревожился он потому, что последние известия из осажденной крепости были совсем не радостные. Поло­жение там становилось всё более и более угрожающим для запертой в Порт-Артуре нашей эскадры. Японцам удалось установить на берегу осадную батарею из мор­ских дальнобойных 6-дюймовых орудий. Сейчас они могли безнаказанно обстреливать порт и район стоянки судов.

Спешной шифровкой телеграмм занимался сам Тидеман, два его секретаря и мистер Дональд Никсон. В сущности, этот последний был совсем не Дональд и не {316} Никсон. Равным образом не был он ни «мистером» ни иностранцем, а был исконным православным россияни­ном, состоящим в чине лейтенанта флота.

Состоять в положении «инкогнито» в Чифу прихо­дилось этому молодому офицеру по воле начальства. Его прислали сюда для работы по установлению связи с Порт-Артуром. «Вам придется записаться там иностран­ным именем — предупреждали его власти предержащие.

— Мы не можем командировать в Китай военнослужа­щего. Это было бы нарушением тамошнего нейтралите­та. Поэтому, живите там под видом штатского ино­странца, а фамилию себе, осторожности ради, выберите такую, чтобы инициалы ее с вашими совпадали. Иначе — отдадите ваше белье прачке и вся ваша тайна обна­ружится».

Так мистер Дональд Никсон и сделал. Прибыв кружным путем из Порт-Артура, он записался в отеле под указанным ему именем. Но персонал консульства в Чифу и все члены местной русской колонии, имевшие по­стоянные сношения с консулом, отлично знали, что при­бывший — лейтенант флота Д. В. Никитин, которому много лет спустя суждено было писать в Америке эти строки.

Было далеко за полночь, когда закончилась в этот вечер работа в консульстве, и Никсон отправился в свой номер «Чифу Отеля». Никто из русских людей, бывших в Чифу, не подозревал, что в этот день, 10-го августа, наша эскадра билась с японцами в бою у Шаньдуна.

Рано утром на следующий день Никсон вышел в столовую отеля, чтобы напиться кофе и идти в консуль­ство на работу. По-видимому, управляющий этой гости­ницей безошибочно угадывал, к какой национальности принадлежат его постояльцы. Он как будто поджидал Никсона, чтобы сообщить ему новость.

«Русский миноносец пришел сюда ночью и сейчас стоит неподалеку от нас на рейде».

Никсон забыл и о кофе и обо всем на свете и бегом направился на берег. Действительно, наш четырехтруб­ный миноносец, типа «Сокол» стоял на якоре. Всё было тихо и спокойно как на нем, так и вокруг него. {317} Казалось, будто вернулось довоенное время и миноносец, со­вершая практическое плавание по иностранным портам, зашел с визитом в Чифу. Совсем по мирному развешано было на нем на леерах командное белье для просушки.

Опасение за одинокий миноносец, который стоит на рейде совершенно открытом и никакой крепостью не за­щищенном, невольно охватило Никсона. «Как же это так, — пронеслось у него в мыслях. — Ведь японский флот сейчас безусловно хозяйничает в море, а китайский ней­тралитет — какой же это к шуту нейтралитет, когда он военной силой не обеспечен. Правда, есть на рейде ки­тайский крейсер, есть и германский. На обоих сидят ад­миралы. Но мы хорошо знаем, что войди в бухту япон­ский флот, никто из этих господ пальцем о палец не ударит, чтобы заступиться за русский корабль, находя­щийся в нейтральных водах». Свежим в памяти остает­ся пример Чемульпо, когда погибли «Варяг» и «Кореец».

Через несколько минут Никсон входил в здание кон­сульства. Он встретил погруженного в хлопоты Тидемана, одетого в консульский мундир и направлявшегося к китайским властям.

— Миноносец «Решительный» прибыл ночью, — со­общил озабоченный Тидеман. — Командует им лейте­нант Рощаковский. Он привез нам для отправки в Пе­тербург телеграммы первостепенной важности. Наша эскадра под командой адмирала Витгефта вчера утром вышла из Порт-Артура, чтобы прорываться во Владиво­сток. Вероятно, она в море уже встретила японский флот.

— А как же миноносец? — спросил Никсон. — Ведь оставаться ему в Чифу и нейтрализоваться здесь нельзя. Вы лучше меня знаете, что китайский нейтралитет, не поддержанный серьезной военной силой, гроша ломанно­го не стоит.

Тидеман безнадежно развел руками.

— Что тут поделаешь, — сказал он. — Во-первых, Рощаковский, прежде чем повидать меня, сам обратился к китайским властям и уже уговорился с ними о разору­жении миноносца и передаче боевого его снабжения здешнему береговому начальству. Во-вторых, когда я {318} пояснил ему положение вещей в Чифу и опасность для нейтрализованного корабля быть захваченным японца­ми, то получил ответ, что он имеет письменное катего­рическое приказание адмирала Витгефта разоружиться в Чифу и нейтрализоваться после отправки телеграмм о выходе эскадры.

Надо немедленно повидать Рощаковского, решил Никсон. Быть может еще не поздно и удастся уговорить его уходить сейчас же из Чифу и прорываться к Дзин-Тау, к немцам. Идти ведь можно всё время вблизи бере­говой черты.

Если же на пути японцы нападут в превос­ходных силах, то есть возможность выброситься на кам­ни, спасти команду и взорвать миноносец. Всё же это много лучше, чем давать япошкам возможность захва­тить разоруженный корабль в здешней гавани.

Никсон сел на «юли-юли», вольнонаемную китай­скую шлюпку и поспешил направиться на «Решитель­ный». Первое, что он увидел, выходя на палубу минонос­ца — это была группа плотных широколицых китайских чиновников. Они распоряжались выгрузкой с корабля орудийных замков, патронов и зарядных отделений мин Уайтхеда. Зрелище это показалось Никсону оскорби­тельным для русского национального чувства. Как буд­то самодовольство было написано на лицах дородных китайцев, охотно вошедших в роль хозяев на палубе «Решительного». По-видимому, им было в высшей сте­пени лестно принимать корабль с людьми белой, господ­ствующей в мире расы, под покровительство Китая. Это было событием, небывалым до сих пор в истории Сере­динного государства.

На дне китайской баржи, пришвартованной к мино­носцу лежало аккуратно размещенное рядами боевое снабжение «Решительного».

Никсон с грустью убедился, что жребий, увы, был уже брошен. Он понял, что никакое его вмешательство делу сейчас не поможет. Миноносец был совершенно разоружен.

В кают-компании Никсона приветствовали, расспра­шивали его об особенностях жизни в городе Чифу. За­хватывающе интересными для него были рассказы {319} офицеров очевидцев событий последних дней в Порт-Арту­ре. Но опасение за судьбу лишенного артиллерии и мин «Решительного» камнем продолжало лежать на душе Никсона.

**

*

Вечером в этот день в консульстве был званный обед в честь лейтенанта Рощаковского. Присутствовал также агент железнодорожного пароходства Ф. Н. Лав­рентьев и мистер «Никсон».

Все жадно слушали интересный и глубоко волную­щий рассказ Рощаковского о последних днях, пережи­тых осажденным Порт-Артуром, когда снаряды япон­ских орудий стали попадать в наши стоящие в гавани суда. Накануне выхода эскадры в море одним из этих снарядов был легко ранен начальник ее, адмирал Витгефт.

В конце обеда, когда подавали кофе, к Тидеману подошел его мажордом, старший китаец-бой. В консуль­стве он занимал очень важный и ответственный пост, т. к. через него Тидеман узнавал обычно, что творилось в городских китайских кругах. Он сообщал о циркули­рующих среди местного населения слухах и предупреж­дал о возможности тех или других событий.

Сейчас этот китаец шепнул на ухо Тидеману по-видимому что-то очень важное. «Господа... минутку вни­мания, — обратился к присутствующим консул. — Сей­час мой Тен Ху сообщил мне, что по его сведениям два японских миноносца подошли к здешней гавани и сейчас входят на рейд».

Обед был прерван. Присутствующие вышли на бе­рег, где у маленькой пристани стояла наготове принад­лежащая агенту пароходства шлюпка с несколькими ки­тайцами-гребцами, одетыми в матросскую форму. На шлюпку сели: консул, Рощаковский, Лаврентьев и Ник­сон.

Ночь была темная, безлунная. В море стоял мертвый штиль и гладкой, как зеркало, была водная поверхность.

Далеко среди тишины разносился дружный всплеск ве­сел гребцов. Но, по-видимому, всё было пока спокойно на рейде. Никаких признаков японских судов не было.

{320} Подошли к «Решительному». Команда на нем спала на верхней палубе. Внутри корабля, борта которого на­калились в течение дня, было жарко и душно. Рощаковский вышел на свой миноносец, остальные прибывшие остались на шлюпке. Старший офицер, лейтенант В. В. Каневский встретил командира у трапа.

— Никаких судов, входящих на рейд, мы не видели, — доложил Каневский. — Пока всё было тихо и спо­койно.

— Быть может, мой Тен Ху нас напрасно переполо­шил, — сказал Тидеман. — Кажется, мы можем поже­лать господам офицерам спокойной ночи и возвращать­ся к себе домой.

Но беспокойство о судьбе «Решительного» не поки­дало Никсона. — Скажите, как у вас обстоит дело на­счет пироксилиновых подрывных патронов? — обратил­ся он к Рощаковскому. — Ведь не ровен час... Вдруг они могут вам понадобится?

— По этой части всё благополучно, — ответил ко­мандир миноносца. — Ни патронов, ни бикфордовых шнуров я китайцам не сдавал. Все они лежат наготове в носовом погребе.

Еще раньше, за обедом, на вопрос Никсона о сиг­нальных книгах «Решительного» и о секретных картах и документах, Рощаковский пояснил, что еще утром су­довая комиссия спустилась в кочегарку и в ее присут­ствии всё секретное, что имелось на судне, было сожже­но в топке.

— Ну, будемте отваливать, — сказал консул. — Позвольте вам пожелать всего лучшего, — обратился он к офицерам миноносца.

**

*

Не прошло и часу после отбытия консула, когда вахтенные на миноносце услышали всплеск весел. К тра­пу подошла небольшая шлюпка. Гребцами на ней были матросы японского военного флота. Людей этих было довольно много. В руках большинства из них виднелись винтовки.

{321} На корме сидел морской офицер, японец в белом кителе, вооруженный саблей. Рядом с ним восседал дород­ный штатский японец, нарядно одетый в светло серый костюм.

«Некто в сером» — обратился к подошедшему к трапу Рощаковскому, сказав по-русски:

— Японьски офицер просит разрешения войти на паруба.

Рощаковский в ответ пояснил, что разрешения это­го он дать никак не может, т. к. миноносец разоружен китайскими властями и находится сейчас в ведении этих властей.

— Японьски офицер просит... начал опять повто­рять ту же фразу господин в сером, впоследствии ока­завшийся секретарем японского консульства в Чифу.

Тем временем к борту миноносца в носовой части подошла вторая шлюпка с вооруженными японцами. Они прямо полезли на палубу, уже не спрашивая разрешения.

(После этого офицер и переводчик также стали поды­маться по трапу. Одновременно с тем из ночной темно­ты начал вырисовываться силуэт японского миноносца. Вооруженные винтовками люди, как только они по­падали на палубу «Решительного», сейчас же занимали посты по видимо заранее составленному расписанию.

Появились часовые у сходных люков. Особенно много японцев скопилось в носовой части. Там они стали про­никать и внутрь корабля. Безоружная команда миноносца понемногу как бы оттеснялась японцами к корме.

(Выйдя на шканцы, офицер отдал честь, вынул из кармана какую-то бумагу и, обратившись к Рощаков­скому, начал громко читать на своем языке этот доку­мент. Прочитав фразу, он останавливался и тогда переводчик «некто в сером» возглашал эту фразу по-русски. Чтение бумаги заняло некоторое время. Содержание ее было приблизительно такое:

«Я, начальник такого-то отряда миноносцев императорского Японского флота, заметил вчера ночью рус­ский миноносец, направлявшийся в Чифу. Я его пресле­довал до тех пор, пока он не скрылся в порту. Сейчас я предлагаю командиру этого миноносца немедленно вый­ти в море и вступить со мною в бой. Если же у него {322} неисправна машина, то я предлагаю взять его на буксир и вывести его в море».

Рощаковский ответил, что к глубокому его сожале­нию, он выйти в море и вступить в бой не может, ибо миноносец, которым он командует, уже нейтрализован и находится в ведении китайского начальства. Все боевые припасы и замки от орудий сданы этим властям.

Выслушав ответ Рощаковского, офицер-японец опять взял в руки ту же бумагу и снова послышались те же фразы:

«Я, начальник такого-то отряда миноносцев импе­раторского японского флота»...

Тем временем Рощаковский увидал около себя мо­лодца — минера Валовича, надежного и бравого челове­ка, на которого он мог вполне положиться. «Валович! Спустись сейчас в носовой погреб и подожги фитили подрывных патронов», — шепнул он ему.

Валович исчез.

Рощаковскому надо было выиграть время, дабы дать Валовичу возможность устроить взрыв миноносца.

— Я вам покажу сейчас наши орудия, чтобы вы мог­ли убедиться, что замки из них вынуты, — сказал он японцам и повел их офицера с переводчиком к кормово­му 47-миллиметровому орудию.

Пока они туда шли, один из судовых офицеров за­метил, что матрос-японец чем-то занят у кормового флагштока. Оказалось, что тот пристопорил к фалам японский военный флаг и собирается его поднять.

— Пошел к чорту, с.... сын, — гневно прикрикнул он на японца. Тот растерялся, видимо оробел и удалился, унося свой флаг.

Время шло, а Валович не возвращался. Трудная за­дача была возложена на молодца-минера — проникнуть в носовой патронный погреб, пройдя через цепь часовых-японцев. Рощаковский старался продолжать свой разго­вор с неприятельским офицером.

Наконец, Валович появился. Подойдя к командиру, он доложил:

— Фитили зажжены — через две или три минуты будет взрыв.

{323} Среди темноты ночи можно было видеть, что вто­рой японский миноносец подходит к «Решительному». Японцы сразу же стали более нахальными.

— Я вам приказываю без всяких хлопот сдать нам миноносец, — нагло обратился офицер к Рощаковскому.

— Тогда васи зизни мозна будит посцадить, — до­кончил переводчик фразу.

— Как ты смеешь, негодяй, такие предложения мне делать, — закричал Рощаковский. Одновременно с тем, размахнувшись, он из всех сил ударил японца-офицера по физиономии. Удар был такой сильный, что получив­ший плюху упал на планширь и, перевалившись через него, свалился как груз за борт. Но, падая, офицер ухва­тился за полу кителя Рощаковского и увлек того за со­бой. Оба оказались в воде. Барахтаясь, японец вцепился зубами в руку командира «Решительного» и чуть было начисто не откусил ему один из пальцев.

— Ужасно противно было в тот момент чувствовать свою руку во рту этой гадины, — рассказывал потом Рощаковский.

Бравый минер Валович, видя, что командир схва­тился с японским офицером, не задумываясь, бросился ему на выручку. Ударив ближайшего неприятельского матроса, он стал вырывать из рук его винтовку. Чтобы оценить по достоинству всю доблесть его самоотвержен­ного поступка, нужно представить себе картину этой страшной ночи, когда вся палуба корабля была в руках вооруженных японцев, а наши люди были без всякого оружия.

Два-три японца разом навели свои винтовки на Ва­ловича. Раздалось несколько выстрелов и он пал смертью героя.

Когда офицер-японец полетел за борт, его подчи­ненных охватила паника. Столпившись на баке, они от­крыли частый, беспорядочный огонь из винтовок.

Старший офицер лейтенант Каневский стоял перед этим как раз против японца переводчика. Когда нача­лась стрельба, «господин в серой паре», будучи штат­ским человеком, перетрусил и в отчаянии бросился к {324} Каневскому. Обеими руками он крепко ухватился за руки старшего офицера и возопил умоляющим тоном:

— Не нада война... Пажаласта — не нада вайна. Мозно все халасо, без вайна делать.

Каневский, видя, что субъект этот крепко держит его за руки, пришел в ярость и негодование. Он не при­вык к тому, чтобы его хватали за руки и их держали. А тут, в довершение всего, перед ним была препротивней­шая японская образина с лицом, искаженным страхом.

Василий Васильевич в этот миг, вероятно, вспом­нил, как он в юности «кикинги» делал, играя в футбол. Там требовалось мгновенное сосредоточенное напряже­ние мускулов ноги и тогда разом с большой силой вы­брасывался вперед носок сапога. На этот раз меткий удар пришелся как раз по толстому животу господина в сером костюме. Тот взвыл во весь голос от боли и за­тылком вперед полетел за борт. Но за руки Каневского он продолжал попрежнему цепляться и при своем паде­нии увлек и того за собой в воду.

Огни выстрелов беспрерывно прорезывали темноту ночи. Пули летели и вдоль палубы миноносца и во все стороны. Безоружная команда «Решительного», лишив­шись разом и командира и старшего офицера, не видя другого выхода, стала прыгать в воду.

Японцы, находившиеся на шлюпке, стоявшей у тра­па, были сначала ошеломлены зрелищем своего офицера, кубарем полетевшего за борт. Но затем они приблизи­лись и стали спасать свое, побитое по морде, начальство.

Рощаковский, освободившись от японца, быстро по­плыл к кормовому отводу (род ограждения из стальных прутьев над гребными винтами). Он торопился вернуть­ся на миноносец, вскарабкавшись сначала на отвод, а с него на палубу.

Но у отвода уже были видны желтые физиономии.

— Я начал вылезать, — рассказывал потом М. С. Рощаковский, — а эти два японца навели на меня вин­товки и открыли частый огонь. Стреляли оба почти в упор, расстояние было не больше трех шагов. Стрелки они были, видимо, неважные. Выстрелов 15 по мне сделали и всё мимо. Наконец, одному из них удалось {325} попасть и прострелить мне ногу у бедра. Я почувствовал, что через отвод мне не взобраться, отплыл в сторону и стал ожидать взрыва.

Стрельба из винтовок продолжалась. Когда Роща­ковский плыл на груди, то попадания в воду вблизи его не было. Попробовал для отдыха лечь на спину — сразу же пули защелкали у самой головы. Видимо, лицо его белело среди темноты ночи и давало возможность япон­цам целить. Пришлось снова плыть на груди: голову трудно было рассмотреть в воде.

Вдруг яркий сноп огня разрезал темноту ночи и гул взрыва раскатился по рейду. Взлетел кверху носовой грибовидный мостик с кусками палубной настилки. Си­лой взрыва сорвало со станка стоявшую на этом мостике трехдюймовую пушку. И станок и пушка летели от­дельно.

Громкий крик «А—ай», выражающий ужас и от­чаяние бывших на «Решительном» японцев огласил рейд. Подожженные минером Валовичем патроны взорвались, когда самого его уже не было в живых.

Как раз перед моментом взрыва японцы кучей со­брались около грибовидного мостика. Там находился столик, в котором обычно хранились сигнальные книги. Можно думать, что они усиленно искали эти книги. Ро­щаковский, находясь в воде, видел, как в снопе огня ле­тели кверху и разорванные взрывом куски этих людей и целые люди. Нос миноносца стал заметно погружаться.

Впоследствии, когда японцы опубликовали свои по­тери при захвате ими «Решительного», выяснилось, что более 20 человек было убито взрывом. Секретарь их кон­сульства в Чифу оказался показанным в числе «легко раненых». Видно В. В. Каневский был хорошим игроком в футбол. Через несколько дней, находясь на улице в Чифу, так сказать, на нейтральной почве, он повстречал «легко раненого» им господина в светло серой паре.

— Ну что же, — спрашивали его сослуживцы, — раскланивался с вами этот ваш знакомец?

— Нет, не раскланивался, — отвечал Каневский, — просто прошел мимо и только сердито на меня по­смотрел.

{326} В. В. Каневскому удалось доплыть до стоявшего вблизи бывшего в ремонте плавучего маяка; командир и офицеры на нем были датчане, или голландцы. Они в высшей степени гостеприимно приняли, как русского офицера, так и нескольких матросов «Решительного». Они оказали, кому нужно, медицинскую помощь, пере­одели всех в сухое платье, обогрели, накормили.

Большинству команды миноносца удалось добрать­ся вплавь до берега, находившегося в расстоянии около трех четвертей мили. Спасение людей облегчалось тем, что ночью был штиль.

М. С. Рощаковский после взрыва подплыв к стояв­шей неподалеку на якоре большой китайской джонке и крепко уцепился за ее толстый тросовый якорный канат. Ранение и потеря крови стали оказывать на него свое действие. Силы начали его оставлять.

Китайцы на джонке заметили его. Они забегали, за­галдели и засуетились. «Вот хорошо-то, — подумал Ро­щаковский. — Сейчас они придут мне на помощь и вы­тащат из воды».

Но китайцы, пошумев, притащили длин­ную бамбучину и принялись самым решительным обра­зом отпихивать Рощаковского прочь от их якорного ка­ната. «Плыви, — дескать, — миленький, куда хочешь, только к нам, пожалуйста, не подплывай больше».

Потом люди, знакомые со своеобразными обычаями Китая, объясняли, что у бывших на джонке китайцев были все основания так поступать. Они говорили, что по китайским законам обыватель, спасший утопающего, возлагает этим на себя обязанность содержать на свой счет спасенного им человека до конца своих дней. Кому же при этих условиях придет в голову блажь занимать­ся спасанием людей.

Рощаковский, по всей вероятности, погиб бы, если бы в это время к нему не подошел паровой катер с ки­тайского крейсера. Он был доставлен на этот корабль, где его рана была перевязана.

Штиль, бывший в ту памятную ночь, помог спасе­нию попавших в воду людей. Но в то же время он, к со­жалению, оказался полезен и для японцев. «Решитель­ный» при взрыве получил большую подводную пробоину {327} и носовая часть его целиком ушла в воду. Ушла настоль­ко, что весь форштевень до самого верха был погружен. Будь малейшая волна — миноносец неминуемо затонул бы. Но благодаря необычайно тихой погоде, японцам удалось утащить его из Чифу на буксире. Впоследствии они его починили и он вошел в число судов японского флота.

Рассказывали, что когда японский миноносец с «Ре­шительным» на буксире проходил мимо китайского крей­сера, стоявшего на рейде, то адмирал-китаец, держав­ший на крейсере флаг, был возмущен наглым нарушением японцами основ международного права. Но остановить их орудийным выстрелом он всё-таки не решился, а стал подымать сигналы с требованием «остановиться». Го­лосом, по мегафону, это приказание было передано на японский миноносец, шедший вторым.

Тот приблизился к китайскому судну для перего­воров.

— Это очевидно недоразумение, — сказал коман­дир-японец. — Я сейчас догоню ушедший вперед мино­носец и передам ему ваше требование. Он, несомненно, немедленно повернет обратно и возвратит вам русский миноносец.

Китайцы обрадовались и успокоились,

Лучи рассвета озарили район происшедшей драмы. Люди команды «Решительного», выбираясь по одному на берег, стали постепенно стекаться к русскому консуль­ству. Большинство их было в одном белье. По проверке наличия оказалось, что не хватает трех, считая в том числе убитого Валовича. Впоследствии выяснилось, что два матроса были задержаны на «Решительном» япон­цами и увезены в плен.

Много заботы и хлопот разом выпало на долю кон­сула Тидемана. Но одной из первых задач было для не­го — это снять с китайского крейсера раненого коман­дира «Решительного».

— Если японцы настойчиво потребуют, то китайцы, чтобы избежать осложнений уступят и отдадут лейте­нанта Рощаковского в плен в Японию, — говорил консул.

{328} Он немедленно отправился на германский крейсер, стоявший на рейде. Адмирал-немец принял, его очень любезно. Но как только зашел разговор о возможности перевезти Рощаковского с китайского крейсера на не­мецкое судно, то последовал тотчас же отказ. — Вы нас, пожалуйста, извините, — сказал адмирал, — но ранение этого офицера есть результат вашей войны с Японией.

А ведь Германия с самого начала войны объявила свой нейтралитет.

В конце концов М. С. Рощаковский был благополуч­но перевезен на берег и помещен в местный госпиталь, принадлежащий католической духовной миссии. Внима­ние к русскому офицеру членов этой миссии и медицин­ского персонала было выше всяких похвал. Рощаковский стал быстро поправляться при таком прекрасном уходе.

До случая с «Решительным» настроение проживав­ших в Чифу англичан и американцев было ярко анти­русское. Японцы же были в моде и прославлялись. После наглого выступления представителей страны Микадо всё это вдруг изменилось. Комната в госпитале, в которой помещался Рощаковский, была полна цветов. Приноше­ния эти были от людей всех национальностей белой ра­сы, проживавших в Чифу. Они как будто тогда поняли и уяснили себе, что такое в действительности Япония и японцы.

Тело героя матроса-минера Валовича было найде­но. Состоялось торжественное погребение его на клад­бище в Чифу. Гроб до места вечного упокоения прово­жал весь состав консульства, офицеры и команда «Ре­шительного» и ружейный взвод с китайского крейсера под командою офицера. Было много представителей раз­ных проживающих в Чифу наций. Полагающаяся воин­ская почесть, ружейный залп, была отдана при опуска­нии гроба в могилу.

С тех пор прошло много лет. Много событий свер­шилось, много воды утекло за эти годы. Сейчас только скромный каменный крест на могиле Валовича в Чифу напоминает о том, что произошло в ночь с 11 на 12 авгу­ста 1904 года на рейде Чифу.

Контр-адмирал

Д. В. Никитин (Фокагитов)

{329}

НОЧНОЙ ПОХОД

В темный поздний сентябрьский вечер, вскоре после отражения второго трехсуточного штурма на крепость, и в последовавшее за ним затишье, в тесной маленькой кают-компании «Стройного» были собраны командиры нашего дивизиона на совещание.

Морское начальство, учитывая возможность стоянки неприятельских крейсеров в бухте на островах Миа-Тао, находящихся в сорока милях от Артура, предложило об­судить план прорыва блокады и атаки этих крейсеров одним из миноносцев.

Насколько нам представлялось понятным старание начальства, сохранившимися в его распоряжении сред­ствами нанести хоть какой-нибудь ущерб неприятелю, настолько же мы находили трудным и рискованным вы­полнение такого плана.

По мере того как общее положение обороны ухуд­шалось, всё меньше считались с потерями во флоте, а вследствие невольного бездействия поврежденных боль­ших судов, работа морских сил ограничивалась дей­ствиями уцелевшей еще минной дивизии, личный состав которой, как говорится, «своими боками» расплачивался за все неудачи, постигшие флот.

На некоторых миноносцах к тому времени команди­ры были заменены более молодыми, сохранившими в себе больше энергии и бодрости. Много офицеров из старого состава перевелись на береговые должности и были за­менены новыми. Благодаря этому, понемногу профиль­тровался весь личный состав миноносцев и создались кадры, вполне соответствовавшие требованиям тяжелой службы на этих судах.

Миноносцы нашего дивизиона были наскоро {330} достроены в Артуре перед самым началом войны и мало уступали по всем качествам, не исключая и артиллерии, японским того же тоннажа. Только вместо кормового 75-миллиметрового орудия имелось 47-миллиметровое, и отсутствовали пулеметы. Впоследствии установили на каждом миноносце по пулеметной тумбе и отпустили два пулемета на дивизион, которые переносились на дежур­ные миноносцы.

Отсутствие сильного кормового вооружения не раз давало себя знать, когда приходилось отступать под на­тиском сильнейшего неприятеля, а нехватка пулеметов — при внезапных встречах в темные ночи.

8-го августа в бухте Taxe, при обстреле неприятель­ских позиций, во время общего штурма крепости, мой миноносец понес некоторые повреждения и поэтому ре­монтировался. Носовой частью он был введен в особый кессон для заделки пробоин, а подбитое носовое орудие — исправлялось. Пользуясь этой небольшой передыш­кой, я решил попытаться найти себе 75-миллиметровое орудие и установить его на корме.

Обращаться в порт с подобной просьбой было бес­полезно. Запасных орудий вообще не имелось в Артуре; и вследствие постоянного в то время обстрела япон­цами района порта, даже получить рабочих было не лег­ко. С трудом получали мы необходимые материалы и всякое снабжение из портовых складов, т. к. чиновники порта, конечно, избегали находиться под огнем.

Начал ощущаться недостаток в одежде; наступившие же хо­лода вызывали необходимость одеть команду более теп­ло. Явилась нужда в меховых полушубках. Требования возвращались часто с резолюциями портового началь­ства: «отказать», или в лучшем случае: «отпустить в по­ловинном количестве». Команда в походах начинала мерзнуть, поэтому командирам приходилось прибегать к своеобразным способам устранения этого недостатка. Однажды, получив отказ в полушубках, я вместе с дру­гим командиром написал новое требование, увеличив, на всякий случай, почти вдвое число просимых полушубков. Затем, выждав день и час, когда порт подвергался более сильному обстрелу, мы вместе отправились в контору {331} порта.

Подходя к входным дверям, мы встретили коман­дира спасательного парохода лейт. Б., направлявшегося в контору с тем же намерением, как и мы. Этот извест­ный во флоте бравый офицер, улыбаясь, сказал нам: «мы с вами выбрали подходящий момент, и необходимо ис­пользовать его полностью, а потому я сейчас подготовлю чиновников». Войдя с нами в контору, которая была уже переведена в подвальное помещение, он своим громким басом сказал: «Здорово ахнул! Ведь проклятый разо­рвался у самых ваших дверей. Хорошо, видимо, пристре­лялись!» Ожидаемое оправдалось: быстро, без всяких противоречий, несколько не твердой рукой, были начер­таны резолюции на всех трех требованиях: «срочно от­пустить!»

Мои поиски орудия тоже увенчались успехом. Я усмотрел на одном подорванном и лежащем у берега ми­ноносце совершенно исправное орудие. Офицеров не бы­ло, и лишь несколько матросов бродило по палубе. В этот же день мы подвели небольшую баржу с краном, и без долгих рассуждений погрузили на нее орудие со всей установкой. Затем, чтобы не смущать любопытных, при­крыли баржу брезентом, отвели в сторону и стали выжи­дать, не поступит ли от кого заявления с жалобой на самоуправство. Через два дня, не видя ни от кого про­теста, подвели баржу к нашему миноносцу и под руко­водством судового инженер-механика приступили к по­стройке добавочных креплений палубы: приклепали пол-дюймовый железный лист, а в трюме под орудием уста­новили еще два пиллерса. Ко дню конца ремонта на кор­ме миноносца красовалось 75-миллиметровое орудие. Вся работа была выполнена исключительно судовыми сред­ствами, без особых расчетов, а потому в первую же пе­рестрелку с неприятелем судовой инженер-механик спу­стился в трюм под орудие. Его заключение: «Крепление вполне надежно, вибрация палубы незначительна. Но сидеть под орудием — отвратительно, ибо каждый вы­стрел форменно оглушает».

Мне редко выпадало плавать со столь мужествен­ным, всегда спокойным в минуты большой опасности, на­ходчивым и симпатичным инженер-механиком. Не раз {332} судьба всего миноносца зависела от его расторопности, распорядительности и умения справиться в критические минуты. В моем последующем изложении похода чита­тель найдет подтверждение этому, а пока я считаю сво­им долгом упомянуть имя этого славного моего сослу­живца: Алексея Николаевича Копысова.

Приехав на упомянутое мною вначале заседание, я застал всех командиров в сборе. Прочитав и обсудив предложение, полученное от начальника морской и мин­ной обороны, мы установили, что миноносцу, вышедше­му в такой поход, предстояло: всё время не превышать скорости 13 узлов, дабы избежать пламени из труб; в не­скольких милях от Артура прорвать блокаду, т. е. неза­метно миновать завесу неприятельских миноносцев, со­стоявшую обыкновенно из 3-х или 4-х полудивизионов; подойти в темноте к незнакомым нам берегам островов и найти неосвещенный вход в бухту, имея единственный компас, который на качке сильно ходил; миновать при входе и выходе заграждения неприятеля; вторично про­рвать блокаду и, наконец, подойти к совершенно неосве­щенным входным воротам Артура между нашими мин­ными заграждениями и бонами.

Уяснив себе всю картину, мы молча сидели и смот­рели друг на друга, не зная, что сказать.

В результате все пришли к определенному заклю­чению, что шансы на успех такого похода минимальны.

К сказанному можно еще прибавить, что миноносцы Артурской эскадры до войны находились по девять ме­сяцев в году в резерве, и поэтому стояли в гавани; и за короткое трехмесячное плавание командирам было не­возможно подробно ознакомиться с прилегающими к Ар­туру берегами и бухтами, тем более, что большинство командиров было назначено уже во время войны.

До этого случая, не было ни разу, чтобы кто-либо из командиров нашего дивизиона сомневался в возмож­ности выполнения поставленной ему задачи, какой бы трудной она ему ни представлялась. Но на этот раз ни­кто из нас не верил в выполнимость задуманного.

Всё же надо было придти к определенному решению.

Мой миноносец до сих пор всегда с гордостью {333} выполнял все самые трудные поручения, выпадавшие на его [долю. Неужто на этот раз он не выполнит? «Сильный» имел теперь 75-миллиметровое орудие на корме. Ему надлежало идти в поход.

Еще около получаса обсуждали мы детали предстоящего похода, а затем было приступлено к составле­нию рапорта в штаб, в котором сообщалось о готовно­сти «Сильного» попытаться выполнить эту задачу.

Весь гарнизон чувствовал себя страшно утомленным после отражения штурма. Наши миноносцы, ошвартовавшись кормами у набережной внутреннего бассейна, по распоряжению с батарей, часами — днем и ночью, об­стреливали штурмующие колонны, заходившие в тыл ба­тареям. В моменты затишья миноносцы грузились снарядами, подвозимыми на баржах, и приводили в порядок орудия. Немудрено, что мы все чувствовали себя крайне утомленными и каждого клонило ко сну.

Когда вопрос о том, кому идти в этот поход, был решен и приступили к составлению краткого протокола и донесения, я тут же крепко уснул, так велика была моя усталость. Разбудили меня слова одного командира:

«Сейчас решается ваша судьба, а вы спите!»

Штаб утвердил мое назначение и предоставил мне выбрать день и час моего выступления в поход. Перед съемкой с якоря было приказано — сдать все секретные документы и сигнальные книги, и в виде последнего на­путствия — прислали пулемет.

Наступило 23 сентября. Надвигалась темная ночь. Небо заволокло тучами. Дул легкий ветер и развел по­рядочную волну. Около 8 час. вечера я снялся с якоря и вышел в море. Быстро исчезали берега Квантунского по­луострова в темноте, и тем самым обрывалась всякая связь с крепостью и флотом. Отойдя на 8 миль от Артура, мы увидели с правого борта приближающийся к нам силуэт небольшого корабля, а затем рассмотрели силуэты трех миноносцев, идущих навстречу. Клотиковая лампочка на головном миноносце начала мигать. Это означало, что неприятель нас тоже заметил и опрашивал позывные.

Не обращая внимания на сигнал, я продолжал идти тем же ходом и курсом. Миноносцы быстро {334} скрылись в темноте, но лишь на несколько минут. Мы их ско­ро увидели в кильватере за нами. Насторожившись, я выжидал, что неприятель предпримет дальше. Взоры всех находившихся на палубе, естественно, обращались на корму, так что мне неоднократно приходилось напо­минать сигнальщикам и назначенным: «смотреть впе­ред!»

Первая мысль была: как действовать, если неприя­тель внезапно откроет огонь? Каким маневром, пользу­ясь ходом и темнотой, нарушить их строй и запутать стрельбу?

Вполголоса предупредил инженер-механика о необ­ходимости быть готовым дать разом самый полный ход. За движениями неприятеля следил с коримы мичман. Прислуга у орудий и минных аппаратов стояла на «товсь». У пулемета находился мичман Т.

Время шло... Напряжение длилось уже второй час... Стоя на мостике, я недоумевал и старался найти объяс­нение — нежеланию более сильного неприятеля первым вступить в бой. Неужели он ошибся и думал, что во гла­ве его дивизиона идет свой, т. е. японский миноносец? Если это так, то оставалось лишь желать скорейшей встречи с одним из неприятельских крейсеров, чтобы при атаке его «Сильным» — мы, все четыре миноносца, ока­зались бы под огнем крейсера... Дай-то Бог! Это лучший выход при создавшемся положении. Но такой выход был бы слишком большой удачей, и я боялся даже мечтать о нем. Вернее всего, неприятель нас распознал, и теперь, ничем не рискуя и удаляясь вместе с нами от нашей ба­зы, уменьшал наши шансы отступления на Артур, лишая нас одновременно возможности пробраться незамечен­ными в бухту к крейсерам. Оставалось только надеяться на встречу с крейсером, когда лишь сам неприятель мог выручить, ибо в противном случае всё кончится боем и, увы, — слишком неравным.

Мне приходилось не раз читать и слышать, что в са­мые тяжелые и опасные минуты внимание человека мо­жет быть внезапно отвлечено мыслью о совершенно дру­гом, не связанным с данными переживаниями, даже не­значительном. В эту ночь, или вернее, в часы похода, {335} когда наше положение представлялось весьма трудным, мне часто приходилось заставлять себя сосредоточивать свои мысли на том, что происходит в данный момент, а не думать о другом. Я помню, как мысленно переносился в Артур, на наш дивизион, и с завистью представлял се­бе картину отдыхающих и ничего не переживающих ко­мандиров.

Мне казалось, что я слышу голос, полный иронии, нашептывавший мне: «Сам ведь лез в петлю, теперь и выкручивайся. Никто о тебе сейчас не думает, никто тебе не поможет»...

«Смолкни!.. Не в петлю лезет «Сильный», а испол­няет свой долг перед Родиной».

Мои мысли полетели дальше, на госпитальное суд­но «Монголия», на котором в эту ночь не смыкает глаз одна из сестер милосердия — моя жена, моля Всевыш­него о благополучии похода «Сильного».

Так, при сильно напряженном состоянии нервов, бродили мысли, перебрасываясь с одного на другое, как бы ища, на чем можно остановиться и успокоиться. Меж­ду тем, вырывавшееся время от времени пламя или иск­ры из труб неприятеля снова приковывали мое внимание к ним и грозно напоминали о предстоящей развязке.

Мы подходили уже к островам. Надежда на встречу с крейсером была потеряна; вход в бухту был отрезан идущими за мной миноносцами. Продолжать идти так дальше становилось бессмысленным. Рассвет близился и неминуемо должен был принести гибель, а потому необ­ходимо было принять какое-то решение и приступить, не медля, к его выполнению.

Всё это время мы поддерживали полное давление пара и имели возможность сразу развить полный ход и, не усиливая огня в топках и не пуская вентиляторов, со­хранить его в продолжение нескольких минут: Я усло­вился, что по моим двум звонкам в машину, инженер-механик разом даст полный ход и будет держать тако­вой, пока не падет пар.

Наши переговоры с инженер-механиком внезапно были прерваны подбежавшим ко мне сигнальщиком и мичманом, наблюдавшим на корме. Они доложили, что {336} ближайший к нам миноносец отклоняется вправо, а иду­щий за ним — влево. Их маневр был ясен: поставить «Сильного» с кормы в два огня. Теперь каждая потерян­ная секунда могла быть роковой. Я дал два условных звонка в машину и миноносец, будто подпрыгнув, рва­нулся вперед — быстро с 13-ти узлов переходя на 24...

Содрогаясь всем корпусом, врезаясь и будто ныряя сквозь волны, принимая целые каскады воды на палубу, и дождь и брызги на командный мостик, несся «Силь­ный» от неприятеля. Он несся в непроглядном мраке ночи, под шум своих мощных машин и быстро вращаю­щихся винтов. Враг, который два часа предвкушал лег­кую добычу и испытывал наши нервы, начинал отста­вать. Схватившись за поручень мостика, я впился гла­зами в неприятельский миноносец, который быстро скрывался из виду, и через несколько мгновений оба они исчезли. Выждав еще несколько секунд, я положил лево на борт. За кормой взвился бурун от положенного руля и миноносец, накренившись на левый борт, покатился влево, принимая правым бортом удары волн... Отскочив на несколько кабельтов в сторону и исчезнув из вида не­приятеля, мы снова легли на прежний курс. Пар стал бы­стро падать. Уже через несколько минут машины еле вращались, развивая всего 2-3 узла. В кочегарках шла лихорадочная работа: осторожно, под непосредственным наблюдением инженера-механика, поднимали пары, не пуская в ход вентиляторы.

У каждого было одно на уме: где противник? что он предпринимает? Бросился ли ко входу в бухту, чтобы предупредить свои крейсера об угрожающей опасности, или идет полным ходом к Артуру, полагая, что мы по­вернули и спешим проскочить в свою базу?

Я лично почувствовал в эти минуты большое облег­чение. Напряжение нервов ослабело, и можно было спо­койнее обдумать последующие шаги.

Вскоре я повернул на обратный курс, пары удалось поднять, и мы шли опять 13-ти узловым ходом. Мино­носец медленно покачивался с борта на борт на попутной волне. Машины работали более спокойно, и их шум, сли­ваясь с шумом винтов, точно твердил всё тот же напев:

{337} «Не так страшен чорт... Вывезу вас... вывезуу... Не пло­шайте сами, не плошайте!»

Я вызвал на мостик инженер-механика и горячо его поблагодарил за столь блестящее управление котлами и машинами, во время нашего рискованного маневра, бла­годаря которому мы выскочили из мертвой петли... Но не всё это было еще. Предстояло еще раз прорвать бло­каду и благополучно проскочить в Артур.

Мы всего уже в 3-4 милях от крепости.

Туман еще не рассеялся, но всё же слева начинают обрисовываться гористые берега Ляотешанского полуострова. К сожале­нию, определиться пока нет возможности.

Изменив курс несколько вправо, я спросил рулевого:

«Что на румбе?» и вдруг слышу голоса сигнальщика и комендора у орудия: «Слева что-то видно»...

Действительно, обрисовываются силуэты минонос­цев, шедших на пересечку нашего курса. Опять зазвони­ли звонки в машину и миноносец полным ходом понесся по направлению к входным воротам... На прощание мы «просалютовали» неприятелю и получили в ответ несколько снарядов, просвиставших над нами... И миноно­сец стал входить в ворота.

К сожалению, наши клотиковые сигнальные лампоч­ки не имели под собою щитов, не допускающих свет на палубу корабля, что было предусмотрено у японцев. На это я невольно обратил внимание при первой нашей встрече нынешней ночью. Недочет этот не позволял нам, находясь вблизи неприятеля, показывать свои позывные, не освещая им миноносец и не ослепляя себя.

Вдруг два наших сильных прожектора осветили нас прямо в лоб и повесили перед нами пелену, через кото­рую мы ничего не могли видеть, будучи совершенно ослепленными. Я несколько раз стопорил машину, дваж­ды давал задний ход, боясь выскочить на берег, или вре­заться в поплавки сетевых заграждений, так как эти прожектора мешали ориентироваться даже в расстоя­ниях.

В конце концов, положительно каким-то чудом уда­лось проскочить ворота и войти в гавань. Уже недалеко {338} оставалось до рассвета и до подъема флага, после кото­рого надо было ехать с докладом к адмиралу.

Я прилег одетым. Но от физического и нервного пе­реутомления заснуть не мог. Моментами мне всё еще ме­рещились то прожектора, то темные скалистые берега, то даже слышались раскаты орудийных выстрелов.

И заканчивая свою краткую повесть, я опять обязан сказать, что только благодаря милости Божией и талант­ливости нашего инженер-механика, славного моего со­служивца Алексея Николаевича Копысова, всё кончилось благополучно.

 

Контр-адмирал

Г. О. Гадд

{339}

ОСАДА ПОРТ-АРТУРА

Вспыхнувшая война застала крепость в плачевном состоянии. Приморский фронт был почти закончен, но на сухопутном фронте, из предполагавшихся к построй­ке шести фортов, был закончен лишь форт № 4. Форты №№ 1, 2 и 3 были закончены вчерне; только что был начат постройкой форт № 5, а форт № б и вовсе не начинался.

В гарнизоне Порт-Артура находилось 9 стрелковых полков (трехбаталионного состава), 3 запасных баталиона, 10 полевых батарей, крепостная артиллерия, са­перный батальон и сотня казаков. Всего, считая моряков и дружинников, около 50 тысяч человек.

Начальником Квантунского укрепленного района был назначен генерал-лейтенант Стессель, а комендан­том крепости генерал-лейтенант Смирнов. Этим созда­валось в Порт-Артуре двоевластие, вредно отозвавшееся на деле обороны крепости.

Первый период военных действий: (от начала вой­ны 27 января до высадки японцев в Ляодун, 22 апреля) заключал: внезапную атаку японского флота на Порт-Артурскую эскадру, бомбардировки Порт-Артура с моря и попытки японцев заградить коммерческими парохода­ми, нагруженными камнями, проход из Порт-Артурской гавани, где находились суда нашей эскадры.

Второй период: от высадки японцев на Ляодун 22 апреля до тесного обложения крепости 17 июля.

Японцы высадили 3 дивизии у Бицзыво и, захватив железную дорогу на участке между станциями Вафандян-Пуландьян, прервали связь крепости с Маньчжур­ской армией.

13 мая японцы атаковали Цзиньчжоуский {340} укрепленный перешеек (около трех верст шириною), обороняемый 5-м Восточно-Сибирским полком (одиннадцать рот. Од­на рота была на охране Российского императорского по­сольства в Пекине).

В течение 13 мая 5-й полк отбивал атаки японцев. К вечеру, под влиянием флангового огня японских кано­нерок, 5-й полк, потеряв половину своего состава, при­нужден был отойти. Для противодействия дальнейшему наступлению японцев к Порт-Артуру войска наши заня­ли так называемую передовую горную позицию, которая, после боев 13 и 14 июля, вследствие прорыва японцев на правом фланге, была 15 июля нами очищена. Наши вой­ска в полном порядке отошли на Волчьи Горы, которые в бою 17 июля были заняты японцами.

Третий период: от начала тесного обложения кре­пости 17 июля до сдачи крепости 20 декабря.

Заняв Волчьи Горы, японцы тотчас же приступили к возведению осадных батарей. Утром 25 июля, когда на городской площади служили молебствие, началась бом­бардировка города, укреплений и гавани, с этого дня уже не прекращавшаяся до конца осады.

К 3 августа японцы овладели на правом фланге кре­пости командующими высотами Дагушань и Сяогушань, а на левом фланге предгорьями Угловой Горы.

Японцы не сомневались в успехе штурма открытой силой. Ген. Ноги объявил иностранным корреспонден­там, что в ближайшие дни они будут свидетелями паде­ния крепости и приглашал их на это зрелище.

С утра 6 августа японская артиллерия открыла сильнейший огонь по всему фронту крепости. После двухдневной ар­тиллерийской подготовки штурма японская пехота пере­шла в наступление, ведя главный удар на Восточный фронт. К утру 11 августа штурм был отбит, однако, в руках японцев остались редуты №№ 1 и 2 на восточном фронте и Угловая Гора на западном фронте.

Потерпев неудачу при попытке овладеть крепостью открытой силой, японцам пришлось обратиться к посте­пенной атаке, т. е. приближаться к фортам и укреплени­ям при помощи траншей и окопов.

6-го сентября японцы атаковали Высокую Гору на {341} западном фронте и Кумирненские и Водопроводный ре­дуты на Северном фронте. Редуты японцы заняли, но их атаки на Высокую Гору были отбиты.

С 18 сентября японцы начали бомбардировать Порт-Артур 11-дюймовыми бомбами, которые легко разруша­ли все закрытия и даже бетонные казематы, своды коих были рассчитаны на сопротивление лишь 6-дюймовым снарядам.

17-го октября японцы вновь предприняли штурм Восточного фронта на участке от батареи литера «Б» до укрепления № 3. Штурм был отбит, но японцы удержа­лись на гласисах атакованных фортов.

К 13-му ноября японцы уже были полными хозяе­вами во рвах фортов № 2 и 3 и укрепления № 3. В про­межутках между этими фортами японцы подошли свои­ми окопами на 60 шагов к Китайской стенке и на 45 шагов к батарее литера «Б» и к Куропаткинскому люне­ту. С утра 13-го ноября японская осадная артиллерия открыла адский огонь и ровно в 12 часов дня японская пехота бросилась на штурм названных укреплений Во­сточного фронта. Все неоднократные атаки японцев к ве­черу были отбиты. Ночная японская атака Курганной батареи 13 ноября также была отбита.

В третий раз потерпев неудачу на Восточном фрон­те, японцы вновь направили свои усилия против Высокой Горы (201 метр высотой) на Западном фронте. В тече­ние 9 дней с 14 по 22 ноября японцы вели яростные ата­ки на Высокую Гору, на которой имелись лишь окопы и укрепления полевого типа, и непрерывно долбили ее сна­рядами всех калибров. Одних 11 -дюймовых бомб они выпустили за это время более 4 тысяч. За истощением наших пехотных и морских резервов, для обороны Высо­кой Горы были использованы нестроевые и даже госпи­тальные команды.

Вечером 22 ноября Высокая Гора была взята япон­цами. С утратой Высокой положение крепости станови­лось крайне тяжелым. У начальника сухопутной обороны крепости ген. Кондратенко вырвались слова: «Это на­чало конца».

На другой день, 23 ноября, японцы, соорудив на {342} Высокой наблюдательный пункт, приступили к расстреливанию нашей эскадры, стоявшей в гавани. Через пять дней все суда Порт-Артурской эскадры были затоплены 11-дюймовыми бомбами.

Вечером 2 декабря японской 11-дюймовой бомбой, пробившей бетон и разорвавшейся в каземате форта № 2, был убит генерал Кондратенко.

Взорвав брустверами свои минные галереи: 5 де­кабря под фортом № 2, 15 декабря под фортом № 3 и 18 декабря под укреплением № 3, японцы овладели эти­ми фортами и укреплением.

Таким образом, после пяти­месячной упорной борьбы, японцы, заняв форты № 2 и 3 и укрепление № 3, прорвали первую линию обороны на Восточном фронте.

19 декабря японцы атаковали вторую оборонитель­ную линию Восточного фронта: от курганной батареи до Большого Орлиного Гнезда, на которой в окопах малого профиля находилась лишь жидкая цепь стрелков (Численность пехотного гарнизона, включая моряков, не пре­вышала к концу осады 14 тысяч, что на 20-верстную линию обо­роны было недостаточно. На 19-ое декабря в госпиталях состоя­ло около 18-ти тысяч раненых и больных.),

и по­сле ряда ожесточенных атак заняли высоту Большое Ор­линое Гнездо — тактический ключ позиции.

При таких условиях ген. Стессель пришел к заклю­чению, что дальнейшее сопротивление крепости невоз­можно, и выслал парламентера к ген. Ноги. 20-го декаб­ря была подписана капитуляция Порт-Артура и генерал Стессель отправил Государю телеграмму:

«Великий Го­сударь, прости нас. Мы сделали всё, что было в силах человеческих. Суди нас, но суди милостиво. Одиннадцать месяцев непрерывной борьбы истощили наши силы» (Ген. Стессель Верховно-Уголовным Судом был приговорен к расстрелу, что, по высочайшему повелению, было заменено де­сятилетним заключением в Петропавловскую крепость, откуда ген. Стессель по болезни, незадолго до своей смерти, был освобожден. «Единственная вина генерала Стесселя только в том, что он не дал картины под занавес», — сказал его защитник, полковник Вельяминов в Верховно-Уголовном Суде.).

{343}

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Насильственная смерть Артура не надолго пред­упредила естественное падение крепости. Японцы доро­гою ценою купили свой успех под Артуром: за время осады они потеряли убитыми и ранеными до 110 тысяч человек. У нас убито и умерло от ран и болезней при обороне крепости 17 тысяч, т. е. третья часть всего гар­низона. Наши потери ранеными доходили до 100%. Если и были в гарнизоне еще не раненые, то зато другие были ранены по несколько раз.

Порт-Артур оборонялся значительно дольше, чем можно было рассчитывать при его незаконченности, сла­бом вооружении и снабжении. Россия всегда будет в праве гордиться подвигами многострадального Порт-артурского гарнизона, каковому высочайше было поведено службу считать, как и при обороне Севастополя, по рас­чету: один месяц — за один год.

В признание высокой доблести, проявленной при за­щите крепости Порт-артурскими войсками, японский им­ператор предоставил ген. Стесселю и всем сухопутным и морским офицерским чинам гарнизона сохранить свои сабли.

В ПОРТ-АРТУРЕ. ПЕРВЫЕ БОЕВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В Артур я приехал 15 апреля, т. е. за несколько дней до перерыва железнодорожного сообщения с крепостью. Явился командиру дивизиона полковнику Мехмандарову и батарейному командиру подполковнику кн. Чхеидзе. В батарее, расположенной в Старом городе в казармах, недалеко от сводного госпиталя, под горой Перепелиной, я провел лишь несколько дней, неся службу по обучению людей верховой езде и действиям при орудиях.

 

Было получено распоряжение отправить два орудия под командой офицера на недельное дежурство в Боль­шой Голубиной бухте. Подполк. кн. Чхеидзе вызвал офи­церов батареи, взглянул на меня и отдал приказание:

«Вот подпоручик Юзефович за тем и приехал. Отправ­ляйтесь немедленно». В Большой Голубиной бухте я {344} поставил орудия в заранее приготовленные на берегу око­пы, а сам поместился в ближайшей фанзе со стрелковым капитаном Неклюдовым. По утрам, лежа на походной койке (чемодан-кровать), я за перегородкой слышал те­лефониста, передающего донесения: «на горизонте в мо­ре, на далеком расстоянии показались японские суда». Слыша о далеком расстоянии, я продолжал спокойно спать.

12-го мая нашей батарее приказано было выступить из Порт-Артура на передовые позиции в дер. Суанценгоу. Под каким-то предлогом батарея выступила в поход лишь с четырьмя орудиями. Остальные четыре были оставлены в городе.

13 мая в дер. Суанценгоу мы проснулись рано. Была слышна орудийная стрельба у Киньчжоу. Батарейный ко­мандир и подполк. кн. Чхеидзе с кап. Скрыдловым и шт. кап. Костровым выехали вперед на разведку позиции на случай, если наша батарея будет вызвана. Подпоручик Соколовский и я оставались сидеть в китайской фанзе в деревне Суанценгоу. Вдруг появляется вестовой с докла­дом: «Так что, ваше благородие, в бухту Инчензы вошли два японских миноносца». — «Послать конного за бата­рейным командиром, — отдает приказание подпоручик Соколовский, как старший и временно командующий ба­тареей. — Подать лошадей, батарее выезжать на пози­цию».

Через несколько минут мы рысью выехали из де­ревни Суанценгоу на песчаный берег бухты. «Батарея с передков!» — командует Соколовский. Два японских ми­ноносца отчетливо видны в бухте. Они стоят неподвиж­но в кильватерной колонне, бортами обращенные к нам. Великолепная цель. Солнце позади нас и в глаза япон­цам. Они нас, вероятно, не замечают. Я, как младший, ожидаю команды открыть огонь, но таковой от подпор. Соколовского не последовало. Возможно, что он полагал, что наша задача лишь препятствовать высадке японцев, ожидать спуска шлюпок. Прошло еще некоторое время. Прискакал к батарее подполковник кн. Чхеидзе со стар­шими офицерами. Смотрят на японские миноносцы, ко­торые медленно задвигались и начали выходить из бух­ты. Я подумал: «Верно расстояние велико, только {345} кажется, что близко, ведь по воде расстояния сокращают­ся». Когда мы вернулись в нашу фанзу, я измерил рас­стояние по карте, — оказалось, около четырех верст, т. е. дистанция, вполне возможная для стрельбы (пре­дельная дальность для полевых скорострельных 3-дюй­мовых орудий — шесть верст). «Эх, — сказал подполк. кн. Чхеидзе, — следовало обстрелять японские минонос­цы. Верное золотое оружие».

К вечеру 13 мая Киньчжоуская позиция была занята японцами, и наш боковой отряд у дер. Суанценгоу (батальон стрелков, четыре орудия нашей батареи, конная команда разведчиков и четыре колесных пулемета мор­ской команды) получил 14 мая приказание, с наступле­нием темноты, отходить на Волчьи Горы, соблюдая пол­ную тишину. Однако, на походе, соскучившиеся стрелки грянули: «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жа­лобно поет»...

С Волчьих Гор мы были немедленно воз­вращены на нашу прежнюю позицию у дер. Суанценгоу, так как японцы не преследовали наши войска, отошед­шие от Киньчжоуского перешейка.

БОЙ НА ПЕРЕДОВОЙ ГОРНОЙ ПОЗИЦИИ 13 И 14 ИЮЛЯ

В ночь на 13 июля в нашу палатку, позади наших орудий, стоявших на позиции, где я помещался с моим батарейным командиром штабс-капитаном Швиндтом, вошел вестовой и принес записку. Зажгли свечу и прочи­тали: «Завтра в шесть часов утра будет наступление японцев. Полковник Ирман». Мы были удивлены, как это можно знать о намерениях японцев, однако, приказали вестовому разбудить нас пораньше. Ровно в 6 ч. утра мы были у орудий. Впереди и несколько влево на рас­стоянии около б верст была видна идущая на нас вдоль берега в походной колонне японская пехота. Прекрасная цель, но мой батарейный командир огня не открыл, пом­ня, что запас патронов к нашим орудиям весьма ограни­чен, а также желая подпустить японцев ближе. Вдруг хлынул проливной дождь и ничего не стало видно. Ког­да дождь прекратился, на нашу батарею посыпался град {346} японских снарядов (шимоз и шрапнелей) из двух япон­ских батарей верстах в четырех от нашей позиции. В свою очередь, мы открыли огонь по ним. Официальная история Русско-японской войны говорит: «Площадка, на которой стояла батарея штабс-капитана Швиндта, была как бы вспахана снарядами». Утром 15-го июля нам бы­ло приказано отойти на Волчьи Горы.

БОЙ НА ВОЛЧЬИХ ГОРАХ 17 ИЮЛЯ

С утра японцы атаковали Волчьи Горы и быстро за­няли их. Наша батарея пробовала стрелять, но гаолян, превышавший человеческий рост, скрывал продвижение японской пехоты. Штабс-капитан Швиндт верхом от­правился узнать, в чем дело. Присланный им ординарец передал мне приказание снять орудия с позиций и сле­довать к нему. Скатили орудия с позиций, взяли в перед­ки и я командую: «Номера садись, батарея рысью ма-арш», хотя в строю было только два орудия (одно было подбито в предыдущем бою, на другом был испор­чен угломер). Вижу моего батарейного командира, стоя­щего на возвышенности и подающего мне сигнал обна­женной шашкой: «Усилить аллюр». «Галопом» командую Я. Прискакали к командиру. «С передков», — командует штабс-капитан Швиндт. «По наступающим японцам прицел 40» (дистанция менее двух верст). Японцы при­ближались. Их артиллерия обнаружила нас и засыпала снарядами наши два орудия, стоящие на открытой пози­ции. За убылью орудийной прислуги положение наше становилось критическим.

Штабс-капитан Швиндт дает сигнал: «Подать передки». Подскакали передки и лихо взяли «налево кругом», но ездовые не сумели сдержать разгоряченных лошадей и сделать остановку для надева­ния орудий на передки. Наши передки ускакали прочь без орудий. «Вынуть замки из орудий» — приказал Швиндт. Вдруг в этот момент на помощь нам подбегает со своей охотничьей командой поручик Бурневич и на руках с криком «ура» откатывает наши орудия к перед­кам. Наши раненые также были унесены. Убитые оста­лись на поле сражения. Видевшие, в каком отчаянном {347} положении мы находились, донесли генералу Стесселю, что 2-ая нештатная батарея захвачена японцами. Впо­следствии поручик Бурневич за спасение орудий был на­гражден Георгием 4-й степени.

После боя на Волчьих Горах нам был дан пятиднев­ный отдых, а затем батарея была назначена на Кумирненский редут. Редут был сооружен по всем правилам эпохи гладкостенной артиллерии. Штабс-капит. Швиндт категорически заявил, что мы поставим наши орудия вне редута на закрытой позиции.

29 июля я получил самостоятельную боевую задачу. Я был послан с двумя орудиями на гору Сиротку, со­гласно приказанию начальника Северного фронта крепо­сти полк. Семенова. В его телефонограмме, между про­чим, говорилось: «Прошу поставить прикрытие так, что­бы оба орудия были безопасны. Для намечения цели и позиции, заранее послать офицера на верхушку горы Си­ротки, а затем уже этому офицеру встретить полубата­рею, чтобы она зря не находилась вблизи неприятеля. По окончании обстреливания немедленно вернуться обрат­но». В этом приказании обращает на себя внимание от­сутствие сведений о противнике и излишняя опека над исполнением. Я полагал, что противник находится вер­стах в двух от горы Сиротки, а оказалось, что они были в 250 саженях. Гора Сиротка была лучшим наблюда­тельным пунктом перед всем Северным и Западным фронтом, «окном крепости», по выражению ген. Стесселя, и с нее производились самые точные наблюдения над противником. Она была занята охотничьей командой подпор. Наседкина.

Японцы неоднократно пытались за­нять ее и держали ее под сильным огнем. Заметив уси­лившееся движение неприятеля, подпор. Наседкин про­сил о присылке взвода артиллерии. На следующий день была моя вылазка, очевидцем ее был командир артилле­рийской бригады полк. Ирман, который как раз во время моей стрельбы прибыл на гору Сиротку (он всегда хо­дил в опасные места). Впоследствии я испытал радость представления за это дело к высокой награде и горечь отказа Георгиевской Думы...

В начале сентября японцы овладели Кумирненскими {348} редутами и, заняв полотно железной дороги, проходив­шей между редутами и укреплением № 3, приблизились к укреплению на 600-700 шагов. По Порт-артурским по­нятиям — расстояние не слишком близкое. С укрепления № 3 можно было наблюдать за неудачной японской сен­тябрьской атакой на Высокую Гору. Удержанию Высо­кой Горы, как известно, не мало способствовал лейтенант флота Подгурский. Он в ночь на 10-е сентября подполз к блиндажу в окопе, уже занятом японцами, и бросил пироксилиновые шашки. От взрыва шашек взорвались сложенные в блиндаже японские ручные гранаты и япон­цы бежали.

С 18-го сентября японцы начали обстреливать Порт-Артур 11 -дюймовыми бомбами. Форт № 3 и укреп­ление № 3 были первыми, подвергшимися бомбардиров­ке этими тяжелыми снарядами. Вскоре японцы открыли огонь по городу и стреляли также 11-дюймовыми сна­рядами.

В конце сентябре я заболел тифом и принужден был оставить укрепление № 3. Я был помещен в госпиталь «Монголия». Однажды, лежа в полузабытье, я вижу, входит в мою каюту священник и, ничего не говоря, дает мне крест. Я приложился и с того момента почувствовал себя много лучше. К началу ноября я выздоровел.

Японцы, зная, что единственным источником попол­нения убыли в гарнизоне являются наши госпиталя, т. к. выздоравливающие возвращались в строй, обстреливали госпиталя. Генерал Стессель послал генералу Ноги пись­мо, прося его прекратить огонь по нашим госпиталям. Он ответил: «Ваше храброе сопротивление столь про­должительно, что наши орудия износились и не позволя­ют точной стрельбы».

Позволяю себе привести здесь две-три записи в журнал военных действий моего бывшего батарейного командира штабс-капитана Швиндта: «13 ноября штурм на укрепление № 3. В час дня показались японцы, влезав­шие на бруствер. Только что мы успели сделать по ним первый выстрел, как японцы поспешнее, чем взбирались наверх, сбегают вниз, преследуемые нашими стрелками. Некоторые молодцы, стоя во весь рост на валу, стреляли {349} по бегущим японцам. Такая же картина вскоре повтори­лась еще раз».

Ночью 13-го ноября японцы атаковали Курганную батарею отрядом «белых помочей» генерала Накамура (японцы были крестообразно обвязаны белыми шарфа­ми, чтобы в темноте различать друг друга). Вот приказ генерала Накамура: «Наша задача разрезать крепость на две части. Атака будет произведена штыками. Как бы ни был силен огонь русских, мы не должны отвечать ни еди­ным выстрелом, пока не закрепимся. Никто не должен рассчитывать вернуться живым. Если я паду, полковник Ватанабе примет командование».

Атака японцев застала малочисленный гарнизон Курганной батареи врасплох. Находившийся вблизи ба­тареи с полуротой моряков лейтенант флота Мисников, не ожидая приказаний, по собственной инициативе, ки­нулся в штыки на японцев. Затем подоспели роты резер­ва и окончательно прогнали японцев. Штабс-капитан Швиндт записал в журнале военных действий: «После ночного штурма на скате Курганной батареи трупов японцев, что мух на бумаге с клеем».

Взорвав и заняв форты № 2 и 3 и укрепление № 3, японцы прорвали линию обороны на Восточном фронте. Вот запись штабс-капитана Швиндта в журнал военных действий 2-й нештатной батареи от 18 декабря: «В 9 часов утра большой взрыв на укреплении № 3, за кото­рым последовал адский огонь по всему правому флангу. Через несколько минут в бреши показалась лестница и японцы по одному лезут вверх. Батарея, за неимением снарядов, стреляла по ним редчайшим огнем».

В ПЛЕНУ У ЯПОНЦЕВ

Капитуляция Порт-Артура 20 декабря явилась для гарнизона неожиданностью, т. к. готовность защитников жертвовать собой еще не иссякла, несмотря на безна­дежное положение крепости. Мичман Васильев мне од­нажды заметил: «Мы все здесь приговорены к смертной казни». Какие-то слухи ходили за несколько дней до сда­чи. Так, мой вестовой сказал мне: «Так что, ваше {350}благородие, всем портным приказано шить японские флаги». Японцы из своих окопов бросали нам иногда проклама­ции. Вот одна из них с сохранением орфографии: «По причине печального приключения в другом месте светю вам сдаваится. Один командир японской армии». Пе­чальное приключение в другом месте — очевидно, были неудачи генерала Куропаткина.

Все части Артурского гарнизона 21 декабря были собраны на равнине к юго-западу от форта № 5 и по очереди переходили через проход в проволочном заграж­дении, на японскую сторону. «Такая-то рота — 15 чело­век; такая-то рота — 11 человек, и т. д. Убыль в гарни­зоне, особенно среди стрелков, была огромная. Капитан Голицинский записал в своем дневнике: «...налицо в батальоне было 47 людей при одном офицере.

Вот, что осталось от моего батальона, который 1 мая выступил из гор. Дальнего в составе тысячи человек»...

Число всех собравшихся для сдачи японцам оказа­лось около 23 тысяч человек, т. к. многие больные и ра­неные вышли из госпиталей, чтобы идти в плен со своими частями. Японцы вернули в госпиталя около двух тысяч человек, как совершенно неспособных сделать двухднев­ный переход до железнодорожной станции Чанлиндзы.

Слова генерала Стесселя: «Люди стали тенями» — не были пустой фразой.

 

Генерал-лейтенант

А. М. Юзефович

 

{351}

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД КРЕЙСЕРА «НОВИК»

Адмирал Витгефт убит. В командование эскадрой вступает адмирал князь Ухтомский. В это время на «Аскольде» адмирал Рейценштейн, как командующий отря­дом крейсеров, поднимает сигнал: «Следовать за мной». За ним последовательно ложатся: крейсера «Новик», «Паллада» и «Диана» и дивизион миноносцев («францу­зов»). «Аскольд» развивает полный ход. Эту скорость выдерживает только «Новик». Остальные сильно отста­ют. Японские крейсера ложатся параллельным курсом с нами, слева четыре крейсера, справа — три. Задача, определенная: вырваться из окружения. Бой в полном разгаре. Вот-вот как будто выходим, но вдруг правая машина «Новика» сдала: загорелись подшипники.

Не­приятель настигает нас, но, решив очевидно, что мы по­кончены, погнался за «Аскольдом». Мы малым ходом на­чали отходить вправо, и вскоре скрылись в темноте, взяв курс на Киау-Чау (Центау). Войдя в форт, командир пригласил нас на военный совет, на котором все едино­гласно поддержали командира: не разоружаться, а сле­довать во Владивосток, но для прорыва через Цусимский пролив у нас из-за изношенности машин не было доста­точной скорости, и решено было идти кругом Японии. От немцев мы получили уголь и всё для нас необходимое, и около 4 час. утра покинули гостеприимный порт. Через семь дней мы счастливо достигли Мац-Мая, как поворот­ного пункта к заливу Анива (Сахалин). Туман покрови­тельствовал нам. При огибании мыса он, однако, рассе­ялся, и мы на берегу увидели станцию неприятельского беспроволочного телеграфа.

Настоятельная необходи­мость пополнить запасы угля заставила нас идти в Корсаковский порт, расположенный в глубине бухты Анива {352} (Сахалин). Сразу началась погрузка угля. Однако, око­ло 2 час. дня наш беспроволочный телеграф начал при­нимать неприятельские разговоры. Мы немедленно сня­лись с якоря, но тут же на горизонте появился крейсер типа «Цусимы», вооружение которого было значительно сильнее нашего. Первое время пришлось идти на сбли­жение. «Новик», не обладая своим нормальным ходом, не мог не принять боя. Мы легли параллельными курсами и бой начался. В продолжение часа мы обстреливали друг друга безрезультатно. Но вот несколько снарядов попа­дает в кормовую часть корабля. Румпельное, а за ним и кормовое отделение наполняются водой. Кормовая ба­тарея имеет большие потери в людях. Ранен лейтенант Штер. В это время раздается громовое «ура». «Цусима» прекратил огонь и под креном направился к своим бере­гам. На короткое время «Новик» усиливает интенсив­ность огня, но тут выяснилось катастрофическое поло­жение нашего корабля. При получении пробоины в кон­це боя, был подведен пластырь, оказавшийся поврежден­ным, но не столько он, сколько количество и род пробоин определили катастрофическое положение корабля. Ли­шившись управления рулем, мы медленно идем вглубь бухты. Крейсер всё больше садится кормой и ложится на правый бок.

Приходилось с левой стороны открывать кингстоны для выравнивания крена. «Новик» смертельно ранен. «Новик» погибает, не сложив оружия, а заставив сильнейшего себя противника отступить. Уже недалеко от берега «Новик» опустился на дно. Команда сошла на берег.

На следующий день появился крейсер «Титозе» и еще выпустил по останкам «Новика» несколько снарядов.

Капитан 2-го ранга С. П. Бурачок

{353}

НА «БАНКЕ» МИННОГО ЗАГРАЖДЕНИЯ

Пятый месяц осаждалась Порт-артурская крепость.

Неприятель, неся крупные потери, постоянно возме­щал их новыми и большими силами, подвозил всё более крупную и дальнобойную артиллерию. На установление связи с нашей армией надежды уже не было.

В начале войны флот потерял, при гибели броненос­ца «Петропавловск», своего блестящего начальника ад­мирала Макарова, а затем в бою, при попытке соеди­ниться с Владивостокским крейсерским отрядом, и его ; заместителя — адмирала Витгефта.

Сильно поврежденные стояли на внутреннем рейде линейные корабли, вернувшиеся в Артур. Лишь двум крейсерам и одному броненосцу удалось после боя про­рваться в нейтральные порты, где они были вынуждены разоружиться.

Совет флагманов и командиров не находил возмож­ным для уцелевших кораблей предпринять новую по­пытку прорваться во Владивосток. Японский флот про­должал блокировать крепость с моря и принимать все­возможные меры, чтобы не дать нашим мелким быстро­ходным судам прорывать блокаду.

Перекидным огнем своей дальнобойной артиллерии ему удавалось иногда обстреливать внутренний рейд, нанося повреждения линейным кораблям, поджигая угольные и масляные склады и мешая миноносцам при­нимать боевые и угольные запасы.

Для усиления обороны артиллерия с наших линей­ных кораблей свозилась на береговые позиции, и из лич­ного состава формировались батальоны, под командою морских офицеров.

Настроение осажденного гарнизона, несмотря на то, {354} что всё более стягивающееся кольцо неприятельских сил представляло роковую угрозу, было сравнительно бод­рое. Но на многих защитников крепости пережитое тя­желое время наложило свою печать, однако, бесчислен­ные примеры проявления исключительной доблести, са­моотвержения и исполнения долга, во время отражения штурмов, — восстанавливали дух одних, а других вы­зывали на новые подвиги, всегда дорого стоившие неприятелю.

К этому периоду от нашего флота осталась боеспо­собной лишь часть минной дивизии, но с крайне утом­ленным личным составом.

В день последнего выхода нашей эскадры, который, как упоминалось, закончился боем, я был назначен ко­мандиром одного из миноносцев. На мою долю выпало идти с тралом в головной паре, впереди эскадры, пока последняя выходила в открытое море, и получить пер­вое боевое крещение в бою с мелкими неприятельскими крейсерами.

Морское начальство старалось использовать до кон­ца боеспособные миноносцы. Мы постоянно высылались в море, где вступали в перестрелки и бои с блокировав­шими выход из крепости неприятельскими мелкими су­дами. В разгар боя неприятель обыкновенно получал поддержку в виде крейсеров, с помощью которых ста­рался отрезать нас от нашей базы.

Под покровом ночи наши миноносцы ставили мины на путях крейсерства неприятеля, а днем готовились к ночным походам. Во время наступления неприятельских войск вдоль берега, во фланг береговым батареям, миноносцы высылались для обстреливания наступающих частей.

Мне пришлось принять участие при таком обстреле в бухте Тахо. Обстреляв из орудий и пулеметов неприя­тельские войска и подбив одно их полевое орудие, я неожиданно попал под огонь искусно скрытой полевой батареи. Чтобы выйти из-под огня, пришлось дать пол­ный ход, и при этом миноносец совершенно случайно миновал две неприятельские мины заграждения. Обстрел оказался успешным, но мой миноносец сильно пострадал — в носовой части была пробоина, носовое орудие сбито {355} и много раненых и убитых. Но хорошо было и то, что удалось избегнуть мин. Мелко поставленные мины при отливе находились около одного фута под поверхностью, и в прозрачной воде были ясно видны, но лишь в рас­стоянии двух-трех футов. Такие две мины и были тогда внезапно замечены командой, и я услыхал крики: «мина -»— по правому», «мина — по левому борту». В этот мо­мент я как раз был занят управлением миноносца, чтобы избегать накрытий неприятельской артиллерии, и эти крики страшно усложнили мою задачу.

На память об этом бое у меня сохранилась золотая монета: вечером, когда мы вернулись в гавань, ко мне обратился один из матросов с просьбой обменять золо­тую пятирублевку. Он мне доложил, что во время боя одним из осколков разорвавшегося в миноносце снаряда, был пробит его чемодан и срезана часть этой монеты. Он боялся, что после этого она потеряет полную свою ценность, а потому и просил дать другую. Я с удоволь­ствием это сделал и, вернувшись в Россию, приделал к монете колечко и выгравировал дату боя. По настоящее время она служит украшением браслета жены, напоми­ная ей перенесенные тревоги.

Совместные переживания тяжелых испытаний всег­да особенно сближают людей, поэтому за время осады мы, офицеры, сблизились со своими командами и у нас установились чисто братские отношения.

Однажды ко мне на миноносец явился вновь назна­ченный матрос, взамен отправленного в госпиталь. На мой вопрос, имеет ли он заявить какую-нибудь претен­зию, в смысле недополученного обмундирования или денежного оклада, он доложил следующее:

В самом начале войны он состоял на крейсере «Боя­рин», взорвавшемся на мине заграждения. Срочный своз команды на конвоировавший крейсер миноносец лишил его возможности спасти свои вещи, а затем они были возмещены ему лишь частично.

Вторично он потерял свои вещи, находясь на ми­ноносце «Стерегущий», который погиб в бою, при этом матрос был поднят из воды; конечно, у него всё погиб­ло, кроме того, что было на нем. В третий раз он {356} потерял всё при гибели броненосца «Петропавловск», когда его опять подобрали из воды. В его деловитом и про­стом докладе не было и оттенка рисовки или жалобы, казалось, что он находил естественным всё им пережи­тое. Теперь он лишь имел желание быть назначенным офицерским вестовым. Свою просьбу он объяснил же­ланием постоянно находиться в кормовой части мино­носца, т. к. опыт привел его к заключению, что, взрыва­ясь на мине, корабли получают пробоину в носовой ча­сти. Записав всё то, что ему следовало из вещей допо­лучить, я постарался внушить ему надежду, что у меня на миноносце ему уже не придется пережить четвертую катастрофу.

Увы, бедняге пришлось пережить еще худ­шее: хотя он и был снова спасен, но на этот раз был тяжело ранен.

Вследствие участившихся внезапных обстрелов внут­реннего рейда и гавани, миноносцы и там не могли найти покоя. Неприятель, получая со своих наблюдательных постов точные сведения о месте, где стоят миноносцы, немедленно открывал огонь и быстро пристреливался, поэтому нам то и дело приходилось менять стоянку. Несмотря на свежие ветра и сильную волну, мы часто были вынуждены по ночам отстаиваться на наших ма­леньких якорях на наружном рейде или швартоваться к выбросившимся на берег японским транспортам, ко­торыми в свое время японцы пытались заградить выход из гавани. С наступлением более длинных ночей, уча­стились и наши ночные походы.

Стоял октябрь. Этот месяц для меня был роковым, в течение его мне всегда выпадало переживать нечто особенно серьезное и неприятное. Между прочим, это вполне совпадало с тем, что было предсказано мне в первые годы службы.

В ночь с 30 на 31 октября предстоял опять поход нашего дивизиона в составе восьми миноносцев. Перед походом утром один из моих офицеров в шутку сказал:

— «вот видите, ваш несчастливый месяц прошел вполне благополучно». Но я перебил его: «а какое сегодня чис­ло?» — Он ответил: «Тридцатое». — «Значит, остается {357} еще тридцать первое, а русская пословица говорит — не говори скок, пока не перескочишь».

Однако, поход прошел вполне благополучно и диви­зион подходил к месту якорной стоянки на наружном рейде. Казалось, на этот раз действительно октябрь за­кончится благополучно.

После еще одной бессонной ночи, мы все предвку­шали радость хорошего отдыха, совершенно не думая, что самое неприятное нас ждет впереди.

Внезапно раздался хорошо знакомый, роковой звук. Совсем близко от нас поднялся огромный столб огня и воды и как бы ожог нас. К своему ужасу мы увидели, что взорвался на мине «Стройный». Она взорвалась под его серединой и он буквально переломился пополам и стал быстро погружаться. Рейд огласился криками по­гибавших. Мы бросились спасать уцелевших. В первую голову раненых, а большинство оставшихся невредимы­ми сами доплыли к нам.

Прошло не более трех минут, как не стало «Строй­ного», а шлюпки миноносцев уже возвращались, спас­ши всех, кто был на воде.

Всё это время, как меня, так очевидно и других ко­мандиров сверлила мысль: «Случайная это мина, или мы на целом минном заграждении?»

На моем миноносце нашли спасение: легко раненый командир «Стройного», тяжело раненый лейт. Я., мич­ман А., инженер-механик Н. и десять матросов.

Командир «Стройного», входя на палубу пошутил: «Спасибо за помощь». Я всегда говорил ему: «Кому быть повешенным, тот не потонет». Взглянув на него, я не­вольно подумал: какой молодчина, и в такие минуты всё такой же выдержанный, спокойный и шутник. За командиром внесли тяжело раненого лейтенанта Я. Уло­жив его на одну из коек в кают-компании, мы стали пытаться своими неопытными руками его перевязывать и оказывать первую помощь теми средствами, которые имелись в нашей маленькой аптечке.

 

Среди спасенных был инженер-механик Н. За день до похода мне случайно пришлось услышать его разго­вор. Он, вернувшись вечером с берега, говорил, что {358} предчувствует скорую смерть и оттого закончил все расчеты с берегом. Мне не нравились такие разговоры среди офи­церов, так как это было падение духа, а офицер, пав­ший духом, бесполезен и даже вреден на службе и осо­бенно на миноносцах, постоянно подвергающихся боль­шому риску. Поэтому, прервав его, я посоветовал не делиться с другими такими предчувствиями, а лучше стараться найти себе замену и перейти на службу на берег. Увидав его теперь между легко ранеными, я на­помнил ему его разговор и указал на ошибочность его предчувствия.

Когда перевязки были закончены, я объявил, что постараюсь срочно доставить всех раненых на госпиталь­ное судно «Монголия», чтобы передать их в руки опыт­ного хирурга. Но, увы, не суждено мне было это вы­полнить. Смерть безжалостно продолжала протягивать свои цепкие руки к тем, кто только что избежал ее.

Я вместе с офицерами и командиром «Стройного» вышел на палубу. Последний, прихрамывая и опираясь на мое плечо, дошел до машинного кожуха и располо­жился там, а я поднялся на командный мостик. Заработали машины и дивизион медленно пошел в гавань. Новый взрыв. На этот раз под моим миноносцем, под кают-компанией и находящимся под ней бомбовым погребом. Меня сбило с ног. Ошеломленный ударом, я почувствовал сильную боль в голове, ломоту во всем теле и резкую боль в боку.

Высоко взлетевшие и разрывавшиеся над минонос­цем снаряды дождем железных осколков осыпали палу­бу. Вопли и крики раненых на палубе и в воде снова огласил рейд.

Собравшись с силами я сбежал с мостика. К тонув­шим полетели спасательные пояса, круги и койки. На всех миноносцах стали снова спешно спускать шлюпки и принимались все меры к спасению людей. Миноносец потерял устойчивость и накренился. Почти оторванная кормовая часть его с орудием продержалась несколько минут на воде, перевернулась и исчезла.

Добравшись до места взрыва, я увидел ужасную картину: Мичман А. и инженер-механик Н. были {359} буквально растерзаны на части. Всюду среди развороченно­го помещения оказались части их тел. На койке, которая уцелела, продолжал лежать, как нам казалось, мертвый лейт. Я.

Механик доложил, что переборка машинного отде­ления полностью уцелела и через нее проникала вода лишь через подшипники оторванных гребных валов. Од­нако, помпы успевали выкачивать просачивающуюся во­ду и, таким образом, часть миноносца, приблизительно на две трети корпуса, осталась на плаву и не угрожала затонуть. Мы стали грузить на шлюпки раненых, а затем и остальную команду, чтобы они скорее добрались до берега. Остальные миноносцы дивизиона благополучно сошли с минного заграждения и направились ко входу в гавань.

При входе одной из шлюпок с ранеными я услышал обращенный ко мне возглас командира «Стройного»:

«Спасибо за гостеприимство». Он был вторично ранен у меня, и всё же не падал духом, и юмор его не покидал.

Как командиру корабля, мне не надлежало покидать его и в настоящем состоянии, а потому во время посадки людей на шлюпки я предложил желающим остаться со мной. Три офицера из четырех и семь нижних чинов за­явили готовность вместе со мной разделить участь миноносца.

Снова взвился кормовой Андреевский флаг, но, за отсутствием кормы, на задней трубе. Мой корабль, как говорится, остался «без руля и без ветрил», в букваль­ном смысле, и ему оставалось плыть «по воле волн». Но это было бы еще полбеды, — но ведь плыть-то приходи­лось по минному заграждению, да еще без всяких спа­сательных средств. Признаюсь, я чувствовал себя весь­ма неуютно, более неуютно, чем когда-либо раньше. К тому же страшно усилилась боль — в голове и боку, начались головокружения и схватки в сердце. Это мало способствовало улучшению моего настроения.

Накренившийся миноносец, с оторванной кормой, исковерканной палубой, с развороченными и задранными вверх стальными листами, кое-где лужи крови и, наконец, два растерзанных и как бы прикованных {360}

к корпусу корабля трупа. Всё это представляло собою удручающую картину.

С трудом удавалось поддержать пар в одном кот­ле для работы машинной помпы. У уцелевшего носо­вого орудия, под руководством бравого лейтенанта Т., приготовлялся запас снарядов на случай появления неприятеля.

Время шло, и миноносец всё время несло ветром в море, так что мы уже могли считать себя вне минно­го заграждения.

Да, не удалось утомленным людям на береговых наблюдательных постах оберечь наружный рейд от не­приятельской постановки мин. Береговые батареи бы­ли вынуждены соблюдать строгую экономию в расхо­де боевых ракет и пользовании прожекторами, поэто­му рейд освещался только, когда замечалось что-либо подозрительное. Дорого обходилась эта вынужден­ная экономия нам, и на этот раз мы заплатили двумя миноносцами и жизнью многих людей. Каждый день осады неумолимо требовал своих жертв.

Стоя на палубе и опершись на боевую рубку, я обегал взором мрачный горизонт, над которым при свежем ветре неслись темные тучи в сторону непри­ятеля, будто желая сообщить ему о нас и вызвать за легкой добычей.

Не ошибались, в таком случае, тучи, забывая, что над миноносцем, хотя и подбитым, всё еще развевался Андреевский флаг.

Не осиротел еще корабль, не оскудели силы и со­знание долга его готовых защитить его борцов. Если будет надо, они найдут в себе силы под грохот послед­него орудия прославить свой флаг и исполнить свой по­следний долг, не сдадут миноносца врагу.

Только после двухчасового такого тяжелого со­стояния подошла к нам помощь из Порт-Артура и буксирный пароход притащил миноносец в гавань.

Из моей разрушенной каюты мне был передан уце­левший, но поврежденный осколком образок, сопутство­вавший мне с первых лет моей службы, во всех моих плаваниях и странствованиях.

{361} Когда всё благополучно закончилось, мои нервы больше не выдержали, и к вечеру, в почти бессознатель­ном состоянии, я был доставлен на госпитальное судно «Монголия».

 

Теперь, вспоминая всё пережитое, я могу только преклониться перед той доблестью, которую проявил в эти трудные минуты экипаж миноносца, свято исполняя свои долг и помогая своему командиру в часы тяжелых испытаний.

Контр-адмирал

Г. О. Гадд

{363}

НОЧЬ НА 20 ДЕКАБРЯ

Кроме случайной осведомленности о ходе боевых действий в этот знаменательный день сдачи Порта-Арту­ра, я знал также о состоянии здоровья гарнизона к это­му дню и его численности. Эти мои сведения не были случайными. Мало того, они были собраны мною лично и по собственной инициативе.

В виду важности их для оценки боевой мощи гар­низона к последнему дню обороны, я расскажу, как и почему они были собраны мною. Это поможет понять происшедшее около форта III и укрепления III 19-го де­кабря 1904 года.

С ноября месяца цынга приняла характер опасной эпидемии. На

1-м боевом участке сухопутного фронта крепости, начинавшемся от берега моря и Крестовых ба­тарей, и оканчивавшемся фортом I, в течение 6 меся­цев тесной осады находился один из перевязочных пунктов моего отряда.

Хотя почти никаких боевых действий на этом уча­стке, кроме бомбардировок не было, за медицинской по­мощью на пункт в ноябре месяце стали приходить из окрестных батарей и окопов более 100 человек ежеднев­но. К концу месяца число это дошло до 160 и более. На 90% это были больные цынгой, среди которых было очень много тяжелых случаев.

Обеспокоенный этим фактом, особенно по причи­не нашей беспомощности в борьбе с этой болезнью (точных причин которой тогда мы не знали), я решил выяснить ее размеры, хотя бы на своем участке и про­извести однодневную перепись всех больных, путем осмотра всего личного состава боевого участка.

При этом учитывались случаи с очевидными {364} объективными признаками: кровоподтеки на теле, опухоли на лице, разрастания и опухоли на деснах, затвердение и анкилозы (опухания суставов — твердые и безболезнен­ные на конечностях).

Перепись, произведенная 28 ноября, показала, что на участке состояло всего 1.200 человек, из коих боль­ных цынгою было 21%.

Ввиду явного и быстрого разрастания эпидемии, перепись была повторена 12 декабря. Из 1.100 человек цынготных среди них было уже 40%.

Среди больных одна треть состояла из калек, кото­рые по причине опухоли суставов совершенно не вла­дели рукой, ногой и т. д. и требовали еще постоянного ухода за собою

(Все эти данные в моем рапорте были мною доложены ге­нералу Стесселю через флагманского доктора эскадры А. А. Бунге и дошли до него своевременно. В этом же рапорте я рекомен­довал властям использовать полным рационом муку, которую недели за две до падения крепости доставил прорвавший япон­скую блокаду английский коммерческий пароход под мистическим именем «Кинг Артур».

Я наивно полагал, что достаточно бороть­ся с голодом, чтобы побороть цынгу. Из-за бомбардировок, кор­ректируемых с Высокой Горы, пароход не успели полностью разгрузить.

Эти данные о переписи были мною напечатаны в журнале «Морской врач», вошли в официальную историю войны комиссии генерала Гурко и помещены в томе, составленном полковником А. В. Шварцем, позднее генерал-лейтенантом, профессором и на­чальником Военно-инженерной Академии.).

Команда за эти две недели на этом участке не переменилась, поэтому статистика была точ­на. Если же учесть, что гарнизон участка, уменьшив­шийся на 100 человек (8% за счет ушедших в околодки и госпитали), то процент больных в строю на этом уча­стке был не 40%, а больше.

Питание на всех боевых участках крепости было одинаково. Поэтому можно думать, что во всей крепости к 12 декабря в строю на линии обороны находилось так­же 40% больных, не годных к бою или мало активных.

Если цынга за две недели удвоилась, то это была опасная эпидемия, и ко дню сдачи крепости, в ночь на 20 декабря, процент больных в строю, вероятно, равен был половине наличного состава. Цынга съела Артур!

Официально в последний день в строю на линии {365} обороны в 25 верст состояло около 25.000 человек (пе­хоты, артиллерии, сапер и моряков), а фактически бой­цов было лишь половина этого числа. Если же учесть эту грозную действительность, нам легче будет понять всё то, чему я был свидетелем у штаба генерала Горбатовского 19-го декабря и в ночь на 20-ое, и то что я видел в городе на утро.

Недостаточность боевого элемента стала очевидной уже в середине ноября, в критические дни штурма Высокой Горы. Недостаток резервов был так трагичен что генерал Стессель особым опубликованным приказом по­требовал спешного формирования особых рот из частей госпитальной прислуги. В эти дни сами госпиталя буди переполнены и ранеными и больными. Смертность в них была очень велика.

Эти госпитальные роты из нестроевых наполовину полегли на Высокой Горе в штыковом бою.

Одной из таких рот добровольно командовал воен­ный врач Прусс. Другой ротой моряков из десанта ко­мандовал в бою морской врач Рейнвальд.

Кроме того, призвано было и ополчение, которого, однако, за незначительностью русского населения в этом крае, в самом Артуре оказалось что-то только полтора­ста человек- Во главе их упражнялся в стрельбе пред­седатель местного русского Красного Креста Иван Петрович Балашов. Никакого значения ополчение не имело.

В качестве командиров рот в штыковую атаку на Высокую Гору посылали нестроевых инженер-механиков флота. Тогда инженер-механики не имели даже чинов, а носили звание «младшего» и «старшего» инженер-механика. Солдаты механикам чести не отдавали, а матросы — только своего корабля. В форму одежды их совсем не входила морская сабля (которую в то время носили даже морские врачи), а только кортик.

Одной из таких рот по назначению начальства ко­мандовал и ныне здраствующий в Париже, тогда «млад­ший инженер-механик», а теперь капитан I ранга В. П. Орлов-Диаборский.

С вечера получив приказ о назначении его команди­ром роты матросов, на утро Орлов повел ее на Высокую {366} Гору.

Там в штыковом бою из роты в 262 человека бы­ло убито 60 и ранено 140. В числе убитых был и его единственный субалтерн морской прапорщик Сероштан из коммерческих моряков.

Сам Орлов пошел в атаку с палкой в руках, и толь­ко во время боя взял винтовку, лежавшую возле убитого матроса, и сам штыком убил японца.

Всё это Высокой Горы не спасло. После более чем недельного штурма она пала.

Сколько там погибло народу за этот десяток дней? Вспоминаю только моих знакомых и соплавателей: мич­манов Соймонова и Алексеева, лейтенанта Лаврова...

С этого дня, кажется, это было 22 ноября 1904 го­да, Новый город стал обстреливаться с Высокой Горы прицельным ружейным огнем, а перекидная стрельба из осадных орудий по стоявшей на рейде эскадре стала корректироваться с этой же горы. Участь наших кораб­лей с этого дня была решена окончательно. Всё это про­изошло еще при жизни души обороны — генерала Р. И. Кондратенко.

Генерал Кондратенко оставался активным руково­дителем сухопутной обороны и после падения Высокой Горы. Он был убит 2-го декабря на форту II.

К этому печальному дню крепость Порт-Артур в своей боевой мощи сильно ослабела на обоих сухопут­ных фронтах, и на западном, и на восточном.

Если учесть к тому же очень быстрое развитие цынги в последний месяц, то станут понятными и события последнего дня обороны.

В ожидании ночных событий я решил прикурнуть и лег в носилки в одном из более спокойных магазинов, укрывшись шинелью.

Только я задремал, слышу: меня окликает прапор­щик Савицкий, сын командира 14-го стрелкового полка, мой знакомый, наш частый гость. Он был в пальто и фуражке и, стоя у открытой двери, с волнением сказал мне:

{367} — Доктор, доктор, сейчас послан парламентер с белым флагом! Я только приехал верхом из города. Там все говорят об этом! Послан прапорщик такой-то. Кре­пость сдается!

Я оторопел от этих слов, не понимая их смысла. Несмотря на всё описанное мною о последнем дне у шта­ба Горбатовского, могу сказать, что ни от кого, ни от самого генерала, ни от кого либо из его офицеров, вра­чей, матросов, солдат, санитаров или фельдшеров я не слышал ни одного слова о возможности сдачи крепости. И сам об этом не думал. Так не похоже было на это всё, что я видел в течение всей обороны Порт-Артура и в его самые критические часы. Все опасались взятия, разгрома, обхода, чего хотите, но не говорили о до­бровольной капитуляции.

После переполоха, открывшего нам глаза, мы по­чувствовали приближение конца и конца скорого. Мы ждали последней кровавой бани, но не этого. Генералы, солдаты, офицеры вели себя не так, как почему-то в последние часы повел себя генерал Стессель. Это трудно понять.

Конец и бесцельность обороны выяснились не 19 де­кабря, а после отступления Куропаткина от Ляояна. Дальнейшая оборона имела только моральное значение. Артур был обречен давно, но для чего надо было испач­кать эту легендарную защиту в последние часы перед собственной кончиной?

 

Ясно, как сейчас, помню, мне показалось в полу­мраке, что огромный железный занавес, как в театре, медленно опустился пред моими глазами и скрыл за со­бою этот странный и увлекательный год человеческого безумия. Я стал вспоминать далекий, далекий родной дом, свою любовь, близких и как-то в глубине моей ду­ши вспыхнули огоньки, угасшего, казалось, в этой кро­вавой каше моего прошлого и... будущего.

Когда я вышел на люди, все обсуждали это сенса­ционное известие. В штабе, видимо, не знали больше того, что привез из города Савицкий. Но хотя стрельба нисколько не изменилась в своей интенсивности, с Кур­ганной батареи телефонировали, что к японцам послан {368} парламентер; он прошел близко к ним по долине Лун-Хе, это был прапорщик такой-то и отправился он с белым флагом и горнистом.

Потом подобные сообщения получены были и из других пунктов. Надо заметить, что уже месяц назад был подобный случай выхода парла­ментера. Но тогда инициатива шла от японцев, с нашей же стороны был только ответный жест. Тогда дело шло об уборке раненых. Поэтому, вероятно, это многих не удивило. Стрельба продолжалась по-прежнему. Об истин­ной причине посылки мы узнали только благодаря пра­порщику Савицкому. Но вскоре в штабе уже не скры­вали о возможности сдачи крепости. Генерал Горбатовский сидел в пальто и фуражке, молчаливый и задум­чивый.

Часов около 10 вечера я был в комнате штаба. Кро­ме самого генерала и меня, других офицеров и солдат не было. Вдруг телефонный звонок. Генерал говорит мне: «Подойдите к телефону, доктор». Я подошел. Ко­мандир Курганной батареи сообщал в штаб, что пра­порщик такой-то отказался выполнить приказание. Он просит доложить об этом генералу.

Я передал его превосходительству.

— Вот видите, начинается развал, — мрачно устре­мив глаза в пустой угол комнаты, негромко сказал ге­нерал.

Между тем стрельба, обычная в это время, на всем участке продолжалась. Офицеры же на Курганной ви­дели парламентера, а может быть узнали о цели его миссии. Этого было достаточно, чтобы железный гарни­зон сразу стал сдавать, даже в офицерской среде про­славленной Курганной батареи.

Подобный развал был, очевидно, вполне естествен­ным явлением. Каждый из нас в течение тех восьми ча­сов, которые протекли от момента, когда мы узнали о посылке парламентера с белым флагом (это было около б час. вечера), до момента внезапного прекращения стрельбы с обеих сторон, в той или иной мере так же внутренне переродились. Не только всё прошлое в Арту­ре, но и всё еще текущее, связанное с войной и обороной, как-то поверхностно проходило уже мимо нашего {369} внимания и нашего интереса. Какие-то новые мысли и но­вые заботы охватывали нас всех. Я ясно помню это по себе. Но из коротких реплик и вопросов друг другу, ясно было, что все уже думами оторвались от боевых интересов и уносятся куда-то далеко, за десять тысяч верст на Родину.

Единственной тревогой в глубине души было толь­ко, какие условия предложат японцы, примут ли их на­ши? Или опять то же, и назад к крови, смерти, пушкам и злобе? Ах, не сорвалось бы!

Вскоре после полуночи в штабе стало известно, что соглашение состоялось. А ровно в 2 часа ночи стрельба вдруг с обеих стороны прекратилась.

Мы выходили на площадку перед штабом и не верили своим ушам. Сна­чала даже страшно становилось. За шесть месяцев тес­ной осады мы так привыкли к непрекращающейся ни на минуту пушечной стрельбе и ни на одну секунду — ру­жейной, что нас пугала эта только что наступившая мо­гильная тишина, которая несла нам жизнь.

Я вспоминаю, в средние месяцы осады мы иногда также удивлялись сравнительному боевому затишью и с офицерами Крестовых батарей, стоявших у самого моря на вершинах холмов, выходили проверить наши впечат­ления.

С батареи № 19 капитана Кичеева открывался вид почти на весь город, Старый и Новый порт, внутренний рейд, эскадру и на всю линию обороны с тыла. Мои сту­денты Лютинский и Подсосов, лейтенант Винк, капитаны Кириллов, Кичеев и я в ночной тишине старались пой­мать паузу, хотя бы в десять секунд. И не могли! Если было тихо невдалеке от нас, то на других отдаленных участках нашего фронта, либо в стороне Высокой Горы стрельба пушечная, пулеметная и залповая из ружей ни на минуту не прекращалась на линии обороны осажден­ного и блокированного Порт-Артура.

И теперь вдруг всё это замолкло.

Симфония смерти, горя и легендарной доблести кончилась.

Артур достоин своей Илиады.

{370} Вскоре стали известны в штабе в главных чертах условия сдачи. Я получил от флагманского доктора эскадры А. А. Бунге распоряжение по телефону не от­пускать свою команду матросов и фельдшеров на сбор­ный пункт для пленных и явиться за инструкциями к санитарному инспектору морского управления при на­местнике И. В. Ятребову утром, в 10 часов.

Обсудив со студентом Лютинским положение, реши­ли вместе с ним тотчас ехать на наш второй перевязоч­ный пункт, впереди Крестовой Горы, где оставалась вто­рая половина моего отряда и где хранилось наше казен­ное и личное имущество. Фельдшеру же Чаеву я поручил собрать все наши тележки для перевозки раненых, но­силки и прочее имущество, проверить команду и тотчас же в течение ночи привести их тоже под Крестовые ба­тареи

(По уходе гарнизона в плен, в госпиталях, околодках и про­сто в казармах японцами обнаружено было 18.000 больных и ра­неных.

Число убитых и умерших точно неизвестно.

По сведениям Главного военно-медицинского управления (за­ведомо неполным и неточным, так как они были составлены на основании письменных документов, дошедших из Артура до Пе­тербурга, — а что там творилось в последние дни?) в Порт-Ар­туре погибло (убито и умерло от ран и болезней) сухопутных чинов около 12.000 человек.

Морские команды потеряли: на суше при защите крепости 1.500 человек, в морских боях у Порт-Артура и на кораблях при бомбардировках 1.200 человек; число умерших от болезней — не­известно. Всех умерших в морских командах было свыше 3.000 че­ловек. Общие потери сухопутных и морских чинов в Артуре, по официальным данным, составили свыше 15.000. По другим же данным, число потерь в Артуре убитыми и умершими около 20.000. Первоначальная численность всего личного состава армии и фло­та около 50.000 чел. Следовательно, приблизительно каждый тре­тий из гарнизона положил жизнь свою в Артуре.).

Выяснилось, что по особому пункту капитуляции весь медицинский персонал остается в Порт-Артуре для ухода за нашими ранеными, переполнявшими госпиталя, полковые околодки и казармы. Все мы до их выздоров­ления или эвакуации японцами остаемся в распоряжении своего начальства, но под общим наблюдением япон­ского санитарного корпуса армии ген. Ноги. Всем офи­церам оставлено холодное оружие.

{371} Мы вызвали из нашего резерва пароконного извоз­чика для перевозки раненых, попрощались с военными врачами и офицерами штаба и сели с Лютинским в эки­паж, приказав нас везти.

Было тихо. Всё кругом подозрительно молчало. Подмораживало. Подходило к 3 часам ночи, ночи темной.

Где-то вдали иногда слышались отдельные выстре­лы из винтовок.

На батарее у капитана Кичеева уже были в сборе офицеры окрестных батарей, обычно посещавшие его гостеприимный «дом». Собрались штабс-капитан Кирил­лов с 20-го номера, кап. 2 р. Скорупо, который командо­вал здесь сектором морских батарей (зять адмирала Старка), мичман фон Бок (георгиевский кавалер и впо­следствии зять премьера Столыпина) и лейтенант Винк, командир китайской большой пушки.

Солдаты, любившие своего командира Кичеева, бы­ли очень ласковы с ним, сожалели, что расходятся на­всегда. За одно были очень предупредительны и со все­ми нами, особенно вестовые.

Всех удивил Скорупо. Фома Романович самым тща­тельным образом упаковывал в бетонном каземате свои чемоданы. На каждом наклеил на английском языке свой Петербургский адрес и записку японскому начальнику с просьбой переслать его личные вещи по его адресу. Мы смеялись и над его аккуратностью и над его надеждами.

— Ну, теперь опять начнете есть мясо, не боясь, что поднесут вам конину за говядину, или ослятину за телятину, — шутили мы все.

Со Скорупой во время обедов у Кичеева произошел следующий случай, всех нас долго смешивший, а его до крайности опечаливший.

Повар Кичеева всех нас три раза в неделю кормил маленькими кусочками конины, либо мулятины, а то и ослятины. Скорупе же (приказано было Кичеевым) ве­стовые говорили, что это говядина или телятина. Он верил этому и ел. Но как-то он зашел в кухню и увидел ногу лошади, да еще с подковой. Страшно был обижен и больше мяса не ел, хотя его вообще давали очень мало, даже конского.

{372} Ни печали, ни радости не было среди нас в эти ми­нуты, а какая-то нежная грусть. Невольно обращаясь к прошлому, быстро и отрывочно все мы вспоминали и особо грустное, и особо смешное, чему были свидетелями и участниками на Крестовой Горе и на ее четырех ба­тареях.

Из всех углов крепости, где мне пришлось бывать и работать за время осады, наиболее близким мне был этот уголок. Люди ли здесь были лучше и приятнее, или сама жизнь здесь была больше по сердцу, но о Крестовой Горе и моем пункте под нею я вспоминаю до сих пор, как о милом этого тяжкого 1904 года.

С нами здесь еще до середины ноября был скромный юноша, «брюнет могучий», мичман Алексеев. Когда дела на Высокой Горе пошли хуже, вдруг по телефону его вызвали в экипаж, а на утро мы узнали, что его уже нет в живых. Ночью его послали на Высокую с ротою мат­росов, и в ту же ночь он был убит в штыковом бою.

Высокая была далеко от Крестовой Горы, на проти­воположном конце крепости, но очень хорошо была вид­на нам в бинокль, даже простым глазом. Взирая отсюда в ее сторону, даже во тьме, в последний раз, могли ли мы не вспомнить наших приятелей, еще так недавно сидевших здесь с нами за общим столом!

 

Приближалось утро, нужно было спешить к своему отряду.

Мы обнялись с Кичеевым, пожали руки остальным и пошли обратно к себе вниз. У нас все спали. Фельдшер Чаев с командой и обозом прибыл из-под Орлиного Гнез­да. Было получено распоряжение по телефону: всем во­инским командам оставить всё оружие на месте и воз­вратиться в город в свои казармы, кажется, с 8 час. утра.

Студент Подсосов был уже откомандирован обрат­но на госпитальное судно «Монголия». Я остался с од­ним помощником Лютинским. Оружия у нас, кроме моей сабли, не было, а казенное имущество нам могло еще пригодиться. Мы отправились в барак 7-й роты Квантунского флотского экипажа, который занимал теперь {373} мой отряд, чтобы проверить, не забыли ли чего-нибудь нужного.

Мы решили немного вздремнуть до утра и, направ­ляясь в свой блиндаж, вышли опять в нашу милую до­линку, на которой столько раз на нас охотились 25-пудовыми снарядами «джапы», а мы так ловко изворачи­вались, убегая от них за скалы, что уцелели и... еще бу­дем жить, а может быть... и не тужить.

В долинке была тишина, темнота могилы и безлюдье пустыни. Только за оврагом через мостик одиноко сто­ял, чуть заметный во мгле, давно уже пустовавший не­большой деревянный барак командира 7-й роты Квантунского флотского экипажа, поручика Тапсашара.

Мы направились к домику и остановились на мо­стике. Ни Тапсашара, ни его роты уже не было. Они погибли в ночь с 15 на 16-ое октября впереди фор­та № 3 во время вылазки, выбив японцев из трех рядов окопов, и тем спасли форт, на который 17 октября, сутки спустя, неприятель обрушился всей силой во время ге­нерального штурма крепости.

Не вышло у него! И форт уцелел! И штурм был отбит!

Свежая рота Тапсашара из морского резерва с такой силой ринулась на врага, что из 160 человек при первом же, поразившем даже генерала Ноги и самого микадо, натиске, был убит впереди роты ее командир и 60 мат­росов. Оставшаяся на руках унтер-офицеров рота в течение всего дня удерживала занятые окопы и ночью на 17-ое передала их смене.

За сутки рота потеряла убитыми и ранеными весь состав. Уцелели невредимыми только не бывшие в бою 2 матроса (артельщик и повар) и солдат — вестовой командира роты. За отсутствием состава и резервов для восстановления, 7-ая рота Квантунского флотского эки­пажа была приказом по экипажу расформирована.

Лично я помню о поручике Тапсашаре следующее. Познакомился я с ним случайно в апреле 1904 года. Я сидел в канцелярии нашего Квантунского флотского экипажа у казначея Клафтона и от скуки стал рассмат­ривать раздаточную ведомость на жалованье офицерам.

{374} Вижу странную фамилию — Тапсашар. Я никогда не слыхал такой фамилии у крымских караимов и не заме­тил бы ее, если бы сразу не обратил внимания на ее пе­ревод: «Тапсаашар, что по-тюркски значит: если най­дет, то съест», Есть даже у нас такая поговорка: тапса-ашар, тапса-басар. Мне сразу пришла мысль, не караим ли, и я спросил у Клафтона:

— Кто этот офицер?

— А к нам назначенный 5-го Восточно-Сибирского полка, инструктор для новобранцев.

— Передайте ему, что я хотел бы видеть его, — попросил я казначея. Узнав мою фамилию, хорошо из­вестную у крымских караимов, Тапсашар скоро со мною познакомился. Нам обоим казалось тогда, что мы един­ственные караимы в Порт-Артуре, и, как ни странно, оба оказались во флоте и в одной части. Позднее судьба нас сблизила.

Когда началась тесная осада, 1-й морской санитар­ный отряд, которым я командовал, состоя в дивизии ген. Кондратенко, после отступления с Зеленых гор, был назначен на 1-й боевой участок крепости впереди Кре­стовой батареи, у самого морского берега. Там же сто­яли бараки 7-й роты Квантунского экипажа, которой командовал поручик Тапсашар. Окопы на линии оборо­ны, которые он занимал, были на склоне небольшого холма, который разделял нас.

До октября японцы не штурмовали этого участка крепости, а ограничивались лишь бомбардировками из крупных орудий. Жизнь была тихая, я и мои помощ­ники, студенты 5-го курса Военно-медицинской Акаде­мии Лютинский и Подсосов, перезнакомились и подру­жились со всеми офицерами окрестных рот и батарей, особенно же с поручиком Тапсашаром, самым близким нашим соседом. В большой дружбе были с ним мои сту­денты: были партнерами в карты — любили этот спорт.

Лютинский, фотограф-любитель, много раз снимал 7-ую роту и ее командира и оставил видимые следы тех страдных дней нашей молодости. Фотографии эти напе­чатаны в «Правде о Порт-Артуре». Скромные лица этих юношей, матросов и солдат, облики их молодых {375} начальников, офицеров, когда-то наших друзей и приятелей, воскрешают в моей памяти далекое прошлое, теперь мною излагаемое.

В начале октября рота Тапсашара из спокойной по­зиции в окопах впереди Крестовых батарей была пере­ведена в резерв штаба генерала Горбатовского и рас­положилась за Владимирской Горкой, в ею же устроен­ных временных блиндажах, покрытых рельсами.

Половина моего отряда через несколько дней тоже была переведена к штабу генерала Горбатовского.

Тапсашар пригласил меня к себе в блиндаж на обед. Шел обстрел этого места шрапнелью, которая ба­рабанила часто по рельсовой крыше нашего блиндажика, настолько низкого, что в нем было свободно только сидеть. Ходить же можно было только согнувшись.

Денщик угостил нас из ротного котла, и мы стали пить турецкое кофе. Поручик Тапсашар подробно рас­сказывал мне, что сегодня на рассвете сам генерал Горбатовский водил его по укреплениям, чтобы показать, что он должен завтра, чуть начнет светать, сделать со своей ротой.

Японцы очень близко подвели к краю нашего форта свои окопы и крытые ходы. Нет сомнения, что в бли­жайший штурм, к которому они явно готовятся, их удар будет направлен на это важное место, которому грозит опасность. Нужно очистить ближайшие к форту окопы от неприятеля.

В течение двух предшествовавших ночей генерал уже посылал 9-ую и 8-ую роты Квантунского экипажа для той же цели, но, несмотря на значительные потери, они успеха не добились. Это были роты штабс-капитана по адмиралтейству Матусевича (9-ая) и поручика-стрелка Минята (8-ая). Тапсашар подробно объяснил мне, что надо сделать, чтобы добиться успеха, и в чем была ошибка его предшественников. В это время опять сильно забарабанила шрапнель по крыше нашего блиндажа.

Я подумал: если здесь так барабанит, то лучше злоупотребить гостеприимством и выпить еще кофе, чем вылезть наружу. Что же будет завтра на рассвете, ког­да 7-ая рота нашего экипажа (я также числился в {376} Квантунском экипаже) пойдет выполнять задание Горбатовского?

Барабанная дробь шрапнели прервала профессио­нальную ажитацию офицера-инструктора. Его оживле­ние как-то завяло, он задумался на минуту, потом рас­стегнул борт сюртука и стал шарить в боковом кармане.

— Вчера ночью я много проиграл в карты. Не вез­ло. У меня осталось только триста рублей. Если вы бла­гополучно вернетесь домой, передайте их моей матери... Они мне больше не нужны, — на минуту задумавшись прибавил Тапсашар и вручил мне три сотенные бумажки.

В эту ночь на перевязочном пункте, что в сарае у штаба Горбатовского, я был ночным дежурным врачом. Было относительно тихо, и около полуночи я задремал на нарах, конечно, не раздеваясь. Там никто не разде­вался неделями. Около 4 часов утра я был разбужен внезапной страшной стрельбой нашей артиллерии с бли­жайших фортов и залпами неприятеля.

— Ну, думаю, седьмая рота пошла в атаку. Через полчаса стали прибывать раненые. Было темно. Всё это были раненые окрестных частей и укреплений, втянутых в общий план наступленья.

Вскоре по одиночке стали появляться и матросы 7-й роты. Кто-то в толпе, скопившейся в темноте у две­рей сарая, крикнул:

— Ротного убило! Ротного убило!

У меня екнуло сердце, — не Тапсашара ли? В этот момент я перевязывал тяжело раненого татарина-стрел­ка, унтер-офицера 7-й роты, мне хорошо знакомого еще из-под Крестовых гор. Он был ранен осколком снаряда в череп. Ему снесло часть черепной кости, и твердая мозговая оболочка была обнажена совершенно и резко пульсировала, заливаясь кровью.

Этот большого роста молодец, сам на ногах при­шел на перевязочный пункт. Он шатался из стороны в сторону и мычал от боли, слегка покачивая залитой кро­вью головой.

Видя невозможность помочь несчастному, я стал накладывать ему готовую повязку, усадив на нары. Что­бы как-нибудь отвлечь его от ужасной боли и {377} непоправимого горя, заговорил с ним по-татарски. Реплики не по­следовало. Он побледнел и свалился на нары.

Раненые всё приходили, и их приносили десятками из окрестных частей и нашей 7-й роты. Подошли и дру­гие врачи, но мы едва успевали отправлять одних, как приносили новых.

На утро, когда взошло солнце, с окрестных бата­рей и укреплений увидели следующую картину. Далеко вниз под фортом № 3 лежал в серой шинели и черной папахе поручик Тапсашар. Он держал в правой вытянутой руке обнаженную шашку, направленную острием в сторону неприятеля. Вокруг него венком лежало около 60 трупов матросов, юношей последнего призыва, ко­торых он инструктировал сам и сам же повел их в пер­вый и последний славный бой.

Картину эту с фортов наблюдали почти без изме­нений несколько дней и после отбития октябрьского штурма. Но потом, одной ночью, тело поручика Тапса­шара исчезло. Матросы же, павшие около него, остава­лись по-прежнему на месте брани.

В ноябре на линии обороны впереди штаба генера­ла Горбатовского состоялось перемирие на несколько часов для уборки раненых. Наши офицеры заметили, что японцы тщательно ищут среди трупов кого-то. Пос­ле вопросов оказалось, что они ищут тело какого-то большого самурая. Поиски японцев были тщетны; тогда они объяснили, что тот, кого они ищут, руководил днев­ным штурмом Курганной батареи, предпринятым недав­но ими. Командир Курганной объяснил, что все трупы японцев, проникших на его батарею, были похоронены в общей могиле за батареей. Присутствовавший же на церемонии перемирия начальник этого боевого участка поручик Карамышев рассказал японцам, что снял с уби­того на батарее офицера особенную саблю и приказал принести ее.

Когда японские парламентеры увидели саблю, на которой были какие-то надписи, все стали низко, в пояс, ей кланяться, и, шипя, втягивать в себя воздух (знак особого почтения).

Тронутый этой сценой Карамышев великодушно {378} возвратил японцам снятую им с убитого самурая саблю. Тело же этого самурая, опознанное ими по этой сабле, как выяснилось из разговоров участников атаки, было зарыто в братскую могилу около Курганной, вместе со всеми сопровождавшими его храбрецами.

Атака эта была особенной. Японцы внезапно, среди бела дня, ворвались бешенным натиском на Курганную. Русские в этот момент обедали. Обедавшие, «чуть не с ложками» (выражение очевидца) бросились в штыки и перекололи всех. Старший из японцев, полковник гене­рального штаба, на хорошем русском языке сказал ко­мандиру Курганной, подарившему японцам саблю са­мурая, что по окончании войны, если он сделает честь японцам посетить их страну, двери всех японских домов будут перед ним гостеприимно открыты.

Недавно скончавшийся в Париже полковник Яфимович (георгиевский кавалер и бывший полицеймейстер императорского Александрийского театра) состоял (тог­да еще подпоручиком) в составе гарнизона Курганной. Он присутствовал при процедуре перемирия и был сви­детелем почестей, возданных японцами сабле самурая.

Когда перемирие окончилось, вновь началась стрель­ба с обоих сторон. Взаимокалечение и взаимное убийство случайных, неведомых жертв с обеих сторон, без пере­рыва тянувшееся уже шесть месяцев, вошло опять в норму.

Главный штурм в ноябре японская армия совершала на западном фронте, на гору Высокую, поэтому на во­сточном возможны были нежности, вроде уборки ра­неных.

На следующий день после перемирия в тот же час и в том же месте, как накануне, опять из японского окопа неожиданно показался белый флаг и заиграл гор­нист. Вскоре то же сделано было и с нашей стороны.

Когда стихла стрельба на участке и парламентеры встретились, японцы вручили русским в подарок несколь­ко корзин с яствами и напитками. После этого вдали из японского окопа вышло несколько японских солдат. Они подняли на плечи какой-то ящик и поднесли его к ме­сту встречи парламентеров. Японцы объяснили русским, {379} что это тело русского офицера, выбившего два баталь­она японцев из окопов под самым гласисом форта в средине октября. Об этом подвиге русского было доне­сено микадо. В воздаяние за саблю самурая, им возвра­щенную, они теперь возвращают тело этого храбреца.

 

...После запросов и переговоров, мы с Лютинским в темноте снесли труп Тапсашара в овраг, где стояла телега, уложили на доски, прикрыли рогожей. Возница дернул вожжи, вскоре выехали на шоссе. Лютинский вернулся на пункт, я же решил проводить покойника до поворотной скалы. Ни души кругом не было видно. Сто­яла темная ночь.

Не прекращающаяся ни на минуту стрельба из ору­дий и ружей с обеих сторон была последним ночным салютом в честь покойника-храбреца, нашего друга.

Минут через пять, в полной тьме я остановился и произнес традиционное у караимов: «Аллах, рахмет эт-сын!» Господь да помилует! — и повернул назад.

Через сутки я сменился и к 8 час. утра подъезжал к Морскому госпиталю на своем коне-иноходце. Дорога уже обстреливалась неприятелем шрапнелью. Вижу, мне навстречу со стороны Ляотешанского шоссе идет неболь­шая команда 12-й роты Квантунского экипажа, во гла­ве которой шел ее командир, старый уже, капитан-стрелок Змеицын с длинной седеющей бородой.

— А мы уже похоронили Марка Федотыча. Ввиду обстрела шоссе, мне приказано было сегодняшнюю пар­тию похоронить с 6 час. утра.

— Карандашом мы написали его имя на доске, ко­торую воткнули над его могилой.

Я повернул коня и поехал назад на форт № 3. Уже после падения крепости, при японцах, мне удалось по­ехать верхом на Ляотешанское кладбище; в течение трех часов я искал в пустынном поле, усеянном могилами, могилу Тапсашара и не нашел. Все надписи, сделанные химическим карандашом, были смыты. Ни одной живой души я вокруг нигде не видел. Приближался заход солн­ца, после которого русским офицерам и солдатам запре­щалось ходить и ездить по улицам. Я возвратился в город.

{380} ...Возвратись уже в Петербург, я читал, что бывший командир одного из стрелковых полков в Артуре, фли­гель-адъютант полковник Семенов, будучи в плену, уз­нал от японцев о подвиге поручика Тапсашара и что шашка его, по повелению императора Японии, помещена в военный музей в Токио. Кроме того, микадо повелел, по окончании войны, уведомить русского императора о доблестном подвиге его офицера. Эти сведения флигель-адъютант Семенов сообщил в печати того времени.

(Дальше добавлено о караимах – ldn-knigi

Из книги: «Очерки по истории еврейского народа»

Под редакцией проф. С. Эттингера. Часть 4 – средние века:

«..Мессианские чаяния были также результатом социального брожения и критики господствовавшей на Востоке олигархической системы еврейского самоуправления. Борьба за перемену форм общественного руководства вылилась в сопротивление господству талмудических норм, установленных вавилонскими академиями. Эту борьбу возглавил Анан бен-Давид, из дома вавилонских экзилархов. Его выступления против учения талмудистов начались в 767г. Впоследствии его противники утверждали, что он откололся от «талмудического» еврейства, так как не был избран экзилархом. Несмотря на его борьбу с талмудизмом, уцелевшие отрывки его сочинений выявляют у него самого талмудический метод мышления.

{290} Его законодательство очень ригористично, а своих приверженцев он стремился собрать в обособленных селениях. Основанная им секта называлась караимами («бней микра» — сыны Писания, т. е. признающие только Библию, а не Устное учение).

После долгих перипетий и многочисленных расколов в IX и Х вв. оформилась караимская идеология и образовалась караимская секта. Караимы провозгласили себя «розами между шипов» еврейского большинства. Они обращались к каждому еврею в отдельности и — в диаметральную противоположность руководству талмудических академий — призывали его не полагаться на авторитет какого бы то ни было учреждения и не принимать на веру чье бы то ни было толкование Учения.

Только по своему собственному разумению и по велению совести должно толковать библейские законы, чтобы быть угодным Богу, и только личное понимание Писания является решающим. Полемизируя с «раббанитами», т. е. приверженцами Талмуда, некоторые караимские ученые, как, например, Даниэль Аль-Кумиси, резко критиковали и их библейские комментарии. Они глумились над «наследственным бременем» талмудической схоластики, добровольно взваленным на себя «раббанитами». По их словам, сам Анан провозгласил: «Старайтесь сами постигнуть учение и не полагайтесь на мое мнение». Некоторые из них считали идолопоклонством замену храма синагогой и воздавание почестей ритуальным символам. Только в Иерусалиме, на месте разрушенного храма, служением Богу, завещанным одной лишь Торой, без всяких суетных прикрас, навязанных «раббанитами», человек, по их мнению, удостоится благоволения «гневного» божества.

Полемика караимов с «раббанитами» обострилась во времена гаона Саадьи. Критикуя Устное учение, т. е. Мишну и Талмуд, караимы искали в них логические несуразицы и моральные погрешности, нападали на систему учения и образ жизни гаонов и экзилархов. В этот период усилилось религиозное брожение в странах мусульманского владычества.

Наряду с тремя монотеистическими религиями — иудаизмом, христианством и исламом — там {291} существовали различные секты и даже языческие группы, отрицавшие все, что было свято этим вероучениям, создавая атмосферу бурной религиозной полемики. На этом фоне борьба между караимами и «раббанитами» приобрела особо острый характер, и с обеих сторон предпринимались попытки приобрести поддержку властей. Но уже в десятом веке окончательно выяснилось, что огромное большинство народа не желает отказаться от талмудического наследия и от центрального руководства гаонов.

Крайний аскетизм караимов тоже оттолкнул многих. Разрыв между караимской сектой и остальным еврейством все углублялся....» см. ldn-knigi раздел Judaica.

Дальше о караимах из статьи «Крымские караимы и их вклад в многонациональную культуру России и Крыма» Сигаева Г.В.

«..Прославились караимы в освободительной войне на Балканах (1877-1878гг.), в обороне Севастополя (1854-1855гг.) за личное мужество были награждены С. Кефели и А. Фуки и др. Во время русско-японской войны прославились многие караимы и крымские татары, но об этом в советской исторической науке не принято было упоминать. В 1904году во всей России и за границей было известно имя караима поручика

М. Тапсашара (1872-1904гг.). Тапсашар геройски погиб в бою. Японцы, потрясенные его мужеством, унесли тело героя с поля боя и передали русским со всеми военными почестями. По приказу японского императора была сделана копия с сабли героя и помещена в военный музей в Токио, а подлинная возвращена русскому командованию /8,с.80-81/.

Последним слугой старой России называют генерала Якова Кефели (1876-1962гг.). Герой Порт-Артура, доктор медицины, генерал и последний представитель царской России в международной организации (Международный санитарный Совет для Ближнего Востока — распущен в 1923году) в период гражданской войны командовал военно-санитарной базой в Константинополе /17,с.151-153/. В Париже Я. Кефели возглавлял собрание офицеров флота, участвовал в жизни общины крымских караимов и издал ряд работ по истории Российского флота, медицине, октябрьском перевороте и др.....» ldn-knigi)

 

 

УМЕРШИЙ ФОРТ

Порт-Артур бился в предсмертных судорогах. Пало уже несколько фортов. Два форта, как два брата, сто­яли на скалах, выдвинувшись вперед, и бились на смерть.

Их коменданты без пышных фраз решили умереть у своих орудий.

Один форт запирал теснину, которая вела к крепо­стной ограде, другой обстреливал скаты гор впереди и подступы левее.

Японцам нужно было непременно взять один из фор­тов, тогда и другой погибал.

И вот, началась канонада. Рев стоял от рвущихся снарядов на правом форту.

Закоптевшие в дыму артиллеристы устали выносить соратников, стрелки молча ждали смертельного руко­пашного боя, саперы едва успевали чинить повреждения, но форт гремел в ответ грозно, он огрызался, как ране­ный тигр, смертельная сталь визжала и гудела в ответ и била в окопы по скатам гор, где зарылись злые и цеп­кие, как обезьяны, маленькие желтые люди.

Прошел день, другой и третий. Ясно было, что ура­ган снарядов подготовлял отчаянный и беспощадный штурм.

На четвертый день тише гремел ответный гул ору­дий, казалось, форт начинал умирать. После полудня огонь совсем ослабел, но еще ожесточеннее рвались не­приятельские снаряды.

На пятый день только редкие одиночные выстрелы {381} раздавались с форта, и ветерок печально относил в сто­рону редкие дымки.

Видно было, что форт смертельно ранен и истекает кровью, но гарнизон его был странно спокоен. Загадоч­ная улыбка бродила по лицам солдат и офицеров, как будто они знали какую-то тайну, о которой вслух гово­рить нельзя.

Даже на лицах раненых, которых уносили на пере­вязку, сквозь сдерживаемые муки просвечивала эта за­гадочная улыбка, как бы говорящая: «стреляйте... гро­мите нас, потом, потом... вы кое-что узнаете...»

Огонь японцев дошел до апогея безумия, в гуле их орудий и разрывах снарядов слышалось дикое завывание степной вьюги в одиноком кладбище.

В полдень шестого дня форт грустно замолк, ни одного выстрела не сделали его орудия до вечера.

Форт умер...

Под вечер бравый комендант обходил батареи... Он тихо говорил только одно:

— Сегодня, братцы, непременно...

Пулеметчикам сказал:

— Помни, не горячиться.

Стрелков предупредил:

— Ни пули без команды.

И все понимали, о чем идет речь, и улыбались преж­ней улыбкой. Коменданту соседнего форта был послан с офицером пакет:

«Всё налажено, как условленно, — писалось там, — прошу раньше одиннадцати не светить, раньше не дой­дут... Наш прожектор две ночи притворяется мертвым. Длинных промежутков света не надо. Как бы случайно, ощупывайте теснину. Как заметите тревожные размахи снизу вверх, тогда зажжем и наш... Как откроем огонь, непрерывный свет в теснину».

Ночь наступила. Сгущался мрак в теснине, Кругом было зловеще тихо. В этой тишине назревало что-то страшное.

На форту была тоже тишина, все уже заняли свои места.

{382} Ждали.

У одного орудия был раненый в голову наводчик, у пулемета сидел с забинтованной ногой другой, оба при­шли, — один к своему орудию, другой — к пулемету, и офицеры не в силах были отказать им.

Заложили секреты, куда вызывались самые лихие стрелки.

Десять часов.

Сердца бьются. Впереди темнота. Ветер гудит в теснине.

Холодно. Медленно, медленно тянется время. Офицеры стоят группой и тихо говорят между со­бою. Все стараются говорить не о том, о чем думают, а думают одно: неужели не придут?.. Скоро одиннадцать.

Тихо, тихо заскользил луч прожектора с левого форта по дальним горам. Скользнет и исчезнет.

— «Не рано ли? — думает комендант, — не испор­тили бы...» И офицеры и солдаты боятся того же и на­пряженно следят за дальними лучами прожектора.

— Не спугнули бы, — шепчет кто-то из солдат. Из секрета к коменданту спешно пробежал ефрей­тор. На вопросительные лица солдат он и глазом не по­вел, прямо к коменданту.

— Шум внизу слыхать, ваше высокоблагородие, — шепотом доложил он, — сильно ветром доносит... долж­но идут...

По лицу коменданта пробежала тревога.

«Эх, как они ползают прожектором, опоздают... ис­портят всё, — заволновался он, — не зажечь ли свой?..»

Но в это время на левом форту как бы прочитали мысли коменданта. Тихо скользнул луч прожектора в теснину и ярко осветил ее. Секунда, две три... и сноп света тревожно прыгнул снизу вверх. Момент наступил.

— По местам! — коротко и твердо приказал ко­мендант.

Группа офицеров бросилась в разные стороны.

— Наш прожектор!

Через несколько секунд вспыхнул второй яркий сноп света над ущельем. Японские батальоны почти сплошной массой запрудили дно теснины и скаты гор. Голова {383} колонны, как голова черного сказочного змея, шевелилась в версте от форта.

— Огонь! — приказал комендант.

Форт взвизгнул, как дикое чудовище, и вспыхнул огнем. Вихрь снарядов и пуль, стальной самум ринулся в долину. Черная масса заколыхалась, страшно заметалась от неожиданности.

Стоны, крики команды, визг и хрипение... Смерть грозная, близкая, беспощадная... Форт рычал и гоготал жерлами орудий.

Всё кончено было в десять минут... Тысячи вражьих тел лежали грудами на серых камнях... И предсмертный бред и проклятия хрипло гасли в теснине.

Так ожил умерший форт.

 

Полковник

В. И. Сейфуллин

{385}

СДАЧА ПОРТ-АРТУРА

На правом фланге крепости, где я командовал ба­тареей, 19-го декабря было полное затишье. Бои, и весь­ма грозные, шли в центре у Орлиного Гнезда. Восполь­зовавшись спокойствием, я отправился по делам в Штаб генерала Стесселя. Войдя в обширную комнату, перепол­ненную писарями и телефонистами и массою телефонных аппаратов (на каждое укрепление была проведена своя особая линия), я увидел генерала Фока, переходящего от одного телефона к другому и передающего распоря­жение генерала Стесселя о прекращении огня и о выез­де парламентера прапорщика Малченко на позицию с предложением сдачи крепости. Я был, конечно, поражен этим известием, тем более, что до прихода в Штаб, я слышал среди офицеров, стоявших около Штаба, раз­говоры, что два дня тому назад был у Стесселя военный совет, на котором было решено, в случае вступления не­приятеля в город, отойти к Ляотешаню и продолжать борьбу с этой горы, быстро укрепив ее.

Когда ген. Фок обошел все телефоны, я подошел к нему и выразил мое удивление по поводу столь неожи­данного распоряжения, на что он мне сказал, что дру­гого выхода нет, потому что ряд укреплений, перешед­ших к японцам за несколько последних часов, доказы­вает, что войска настолько переутомлены, что к сопро­тивлению более не способны. К этому он прибавил: «А вы знаете, что было сделано японцами с китайцами, когда они вторглись в тот же Артур во время японо-китайской войны?..»

Нам было всем хорошо известно, что японцы, вторгшись в Артур, перерезали всех китай­цев до последнего, мы к этому были приготовлены и {386} никто из нас за всю осаду не рассчитывал на возможность остаться в живых.

Когда я вышел из Штаба и, проходя через собрав­шихся перед Штабом офицеров, рассказал мой разго­вор с генералом, все, я полагаю, переживали то же самое — радость воскресения! Вспомнились в мгновение все близкие, родные, о которых, мы, распрощавшись с на­деждой выжить, месяцами уже не вспоминали. Но это продолжалось минуты, а затем явилось горькое чувство досады и стыда. Казалось — лучше смерть, чем позор сдачи.

Установившаяся тишина как-то особенно отража­лась на нервах. Мы настолько привыкли к постоянному гулу стрельбы, не отделявшему даже отдельных выстре­лов, что от наступившей тишины становилось жутко. В 9 часов вечера начались непрерывные взрывы. Особен­но сильны были они в порту. Это взрывали мы наши оставшиеся полузатопленные корабли и портовые со­оружения. На фортах и укреплениях взрывали орудия. В 7 часов утра взрывы прекратились.

В эту же ночь миноносец «Статный», под командой барона Коссинского, нагруженный полковыми знамена­ми и другими святынями полков, как и секретными де­лами штабов вышел в Чифу и, удачно прорвавшись, сдал с рассветом 20 декабря весь свой ценный груз нашему консулу.

На утро были назначены переговоры об условиях сдачи крепости. Первое, что потребовали японцы: пре­кратить всякие взрывы и убой лошадей на мясо, а для питания гарнизона крепости были пригнаны волы. Усло­вия сдачи были почетные: оставлялось офицерам оружие и предлагалось им, под честное слово, больше не вое­вать, возвратиться на Родину, а желающим разделить участь команды, разрешалось идти в плен.

Японские войска в крепость не входили, лишь на третий день стали появляться в Порт-Артуре японские офицеры. Помню, я завтракал в этот день в Морском собрании. Во время завтрака вошла в столовую группа {387} японских офицеров из семи человек. Они начали обхо­дить стол и здороваться с каждым из нас, а мы, молча подав руку, оставляли наш завтрак и выходили из со­брания. С этой минуты мы считали для себя собрание закрытым.

Отправка пленных началась 21 декабря. Шла она весьма медленно. Нас собрали за город и отправляли эшелонами. Только первый день нас оставили без пита­ния. Японцы объяснили это тем, что на сборный пункт явилось больше пленных, чем было показано во время переговоров. Со второго дня выдавались каждому кон­сервы и даже по полбутылки виски, последнее на тре­тий день они прекратили выдавать.

Я шел с последним эшелоном и пока видна была Золотая Гора в Артуре, на ней развевался Андреевский флаг. Японцы показали себя очень тактичными и заме­нили его своим флагом только тогда, когда последний эшелон скрылся из виду, как рассказывали потом остав­шиеся в Артуре доктора и сестры милосердия, задер­жавшиеся с ранеными в крепости. Это был со стороны неприятеля рыцарский поступок, так же, как и вхожде­ние их войск лишь после выхода последнего эшелона пленных.

До одной из станций железной дороги между Порт-Артуром и г. Дальним нас вели восемь дней. Проходили в день две, три версты. Затем ставились палатки, раз­водился в середине палатки костер, дым которого вы­ходил из большого отверстия в крыше и мы, согреваясь около костра, проводили время в палатках до следующе­го утра, когда отправлялись в дальнейший поход.

Тем­пература стояла всё это время, по ночам, —20 гр. по Реомюру. Придя на станцию, я был поражен выносли­востью японцев. Очевидно за недостатком помещений, весь дебаркадер станции был занят ранеными японскими солдатами, которые лежали один около другого, прямо под открытым небом. И это в такой мороз! Погрузив в товарные вагоны без отопления, нас в тот же вечер при­везли в Дальний, где поместили в недостроенной {388} гимназии. Спали мы на полу, даже без соломы. Помещения были настолько набиты офицерами, что ложиться мы должны были все одновременно, иначе, из-за тесноты, нельзя было бы добраться до своего места. Через не­сколько дней нас на пароходах отправили в Японию и наши мытарства окончились.

 

Капитан 1 ранга

Б. И. Бок

{389}

КРЕПОСТЬ СДАНА

1904 год кончался. Одиннадцать месяцев держался Порт-Артур. Из них девять в полной отрезанности от какой-либо помощи извне. С падением после отчаянных штурмов японцами 22-го и 23-го ноября Высокой Горы, вызвавшим слова Кондратенко — «это начало конца», участь стоявших во внутренних бассейнах ко­раблей была решена. Один за другим, поражаемые огнем 11-дюймовых гаубиц, корректируемого с этой домини­рующей вершины, опускались на дно, не защищенные слабыми броневыми палубами от навесного огня сталь­ные гиганты. Только «Севастополь», под командой Эссена, попытался спастись от него перейдя в открытую с моря бухту Белого Волка, где, вместе с канонерской лод­кой «Отважный» (флаг начальника Минной обороны контр-адмирала Лощинского) и миноносцем «Стороже­вой» прикрылся противоминными сетями.

Японцы, обнаружив его выход, немедленно начали ряд ночных минных атак. Как сейчас встает перед моим взором картина первой из них. Это был подлинный ноч­ной смотр японской минной флотилии. Один за другим, идя в кильватерной колонне, дефилировали в лучах про­жекторов батареи Белого Волка силуэты миноносцев, накрываемые взрывами наших снарядов. Невзирая на свой и неприятельский огонь, «Сторожевой» под коман­дой лейт. А. И. Непенина бросился в контратаку на, ви­димо, подбитый миноносец, и взорвал его миной. Япон­ские мины одна за другой ударялись в сети и в берег.

Некоторые взрывались о камни, другие были найдены утром на песчаном пляже. Одна из них уперлась в сеть, заведенную между форштевнем «Отважного» и бочкой в нескольких футах от борта лодки и слышно было как щелкали ее ножницы для разрезания сетей, словно зубы какого-то морского чудовища. Тщетно я и несколько {390} матросов пытались оттолкнуть ее от сети шестом. Но, наконец, запас сжатого воздуха в ней весь вышел и она, как пойманная рыба, повисла на сети, откуда ее отбук­сировала к берегу спущенная с корабля шлюпка. Атака была безрезультатна, но невольно приводила в восторг своей смелостью.

На следующий день штаб Минной обороны был пе­ренесен на берег и размещен в штабе командира порта контр-адмирала Григоровича, расположенном в одном из домов на Дачных Местах. Поэтому я не видел уже дальнейших японских атак на эти корабли, как говорили еще более упорных, но так же безрезультатных.

Но участь «Севастополя» был всё же решена. Два, смело пробравшиеся в мертвом углу прожекторов под берегом, японских миноносца, нанесли ему, хотя и не­большую сравнительно, но подводную пробоину, лишив­шую его всякой возможности к попытке прорваться в море. Впрочем, японцы, по-видимому, не сразу поняли это и последовало еще несколько атак с моря, прежде чем они выяснили его положение.

В штабе работы стало мало и потому я большую часть времени проводил в Минном городке, где уже око­ло двух месяцев переделывалась на моторный двигатель подводная лодка Джевецкого.

Еще прибывший в Порт-Артур с адмиралом Мака­ровым полковник Меллер заинтересовался этим крохот­ным курьезным суденышком, стоявшим заброшенным в порту.

Лодка имела ножной педальный двигатель, у нее не было ни перископа, ни минного вооружения, и потому на нее никто внимания не обращал. Не знаю даже, как и когда она в Порт-Артур попала. Но ее корпус, величи­ной с катер, ее рулевые приспособления и устойчивость в полуподводном положении были недурны. За отъез­дом Меллера о ней снова забыли.

Но мысль о постройке подводной лодки своими сред­ствами не заглохла. При тесной блокаде японским фло­том наличие хотя бы одной подлодки могло сыграть большую роль, хотя бы лишь в виде угрозы блокирую­щим судам.

{391} И вот, поощряемые начальником Минной обороны и при полном содействии начальника эскадры контр-ад­мирала Р. Н. Вирена и командира порта, за дело приня­лись два инженера: Найденов и Тихобаев. Первый, поль­зуясь мастерскими Невского завода, ранее собиравшими на Тигровом Хвосте миноносцы типа «Сокол», построив стальной цилиндр с коническими носом и кормой, рубкой с люком и двумя внутренними цилиндрическими танками затопления для погружения, на этом работы прекратил. Назначенный командующим этой лодкой адъютант ко­мандира порта мичман Б. А. Вилькицкий, разочарован­ный в строителе, вскоре от командования ею отказался. Да и усиленные бомбардировки Тигрового Хвоста оста­новили работы.

Корабельный инженер Тихобаев, для содействия ко­торому адм. Лощинский назначил в должности коман­дующего лодкой меня (с оставлением в штабе), задумал переделать на моторный двигатель готовый корпус лод­ки Джевецкого. По моему ходатайству командующий эскадрой отдал нам для этой цели мотор со своего кате­ра. Лодку разделили на два непроницаемых отсека: пе­редний — управления, в котором помещались командир и машинист, задний — машинный. По бортам лодки уста­новили две минные решетки для десяти футовых мин с катеров «Победа» и «Пересвета». Изготовили самодель­ный перископ из зеркал. Работы велись в Минном город­ке, где были кое-какие мастерские и который редко под­вергался бомбардировкам. Но при первом же пробном плавании в Западном бассейне обнаружилось проникно­вение отработанных газов в отсек управления, вслед­ствие чего и я, и машинист угорели и лодка пошла ко дну.

Однако, благодаря распорядительности Тихобаева, сопровождавшего лодку на катере (сам он из-за своего большого роста и грузной фигуры поместиться в ней не мог), всё обошлось благополучно. Пришлось конструиро­вать особую помпочку для удаления воздуха из машин­ного отделения, что взяло немало времени. Тем време­нем японцы повели ежедневный обстрел Минного город­ка, корректируя огонь с Высокой Горы, и лодке грозила {392} гибель. Поэтому мы перевели ее на Внешний рейд, где, под Золотой Горой, в бухточке, образованной двумя вы­кинувшимися на берег японскими брандерами, было до­статочно тихо. А на одном из брандеров (том самом, на котором погиб герой японских попыток заградить вход в гавань Токива Хирозе) мы оборудовали мастерскую и жилое помещение. При бурном море можно было даже поднимать на талях как саму лодку, так и данный нам катер.

В штабе работы было мало и потому я иногда це­лые дни проводил на этом брандере, на который можно было пройти по тропинке между скалами. Там иногда и ночевал. Так было и 18-го и 19-го декабря. К вечеру этого дня работы были закончены и, так как за темно­той возвращаться в штаб было небезопасно, я решил заночевать на брандере.

Всю ночь на внутренних рейдах слышались непре­рывные взрывы и из-за Золотой Горы виднелось зарево больших пожаров.

— Ишь как япошки озверели, — заметил мой минно-машинный боцманмат, механик лодки, — всю ночь бомбардируют. Никогда еще такого не бывало. Я тоже недоумевал, что такое творится там, но скоро спокойно уснул. Едва рассвело, когда я пошел в штаб, чтобы спро­сить разрешения адмирала выйти на рейд на пробу лод­ки. Подходя к дому штаба, я увидел Лощинского, иду­щего медленной тяжелой походкой мне навстречу.

— Где вы пропадали? — мрачно кинул он мне во­прос.

— Работал на лодке. Работы закончены. Разреши­те сегодня выйти на пробу, — отрапортовал я.

— Какая там проба, — горько вздохнул он. — Кре­пость сдана. Сдал-таки ее Стессель. Разве вы не слыша­ли, как вчера взрывали наши суда, не видели пожары в порту? Идите скорее назад и потопите вашу лодку, по­ка японцы ее не забрали.

Как обухом по голове ударили меня эти слова: кре­пость сдана. Да, из слов адмиралов Григоровича и Ло­щинского я знал давно, что Стессель намеревался сдать Порт-Артур уже тогда, когда выяснилось, что флот, {393} как боевая сила, перестал существовать. Но на военном совете большинство генералов и все адмиралы катего­рически высказались против. Знал я, что наши началь­ники ему не доверяют. И самому мне пришлось достав­лять ночью из порта на стоявший на внешнем рейде «Отважный» журналиста Ножина, которого с секретным донесением в Петербург отправлял на миноносце в Чифу Лощинский по поручению коменданта крепости генера­ла Смирнова и наших адмиралов. Содержание этого до­несения мне не было известно, но я понял, что оно было направлено против Стесселя, так как мне было сказано, что последний ищет Ножина, чтобы его арестовать, что он будет скрываться у пристани, и когда катер подой­дет к ней, я должен принять его и немедленно отвалить на «Отважный». До позднего вечера оставался Ножин в кают-компании, когда подошедший миноносец взял его и ушел в море.

И всё же у меня почему-то была уверенность, что взять на себя единолично такое роковое решение, как сдача крепости, Стессель никогда не решится. Что па­дение крепости, взятие ее штурмом возможно, и даже, может быть, близко — это было очевидно. Но сдача? Самая мысль о ней казалась чудовищной и невозможной.

А я-то еще строил планы, как миноносец выведет меня с лодкой на пути блокирующей эскадры и как на рассвете я выпущу обе мины в один из японских кораб­лей. Не в миноносец, как сделал с минного катера мич­ман Димитриев, а по крайней мере в крейсер. Теперь же я должен ее потопить сам, как раз тогда, когда она почти готова к действию.

Бегом бросился я назад на брандер. Объявив команде о сдаче крепости, взял лодку на буксир катера, отвел на глубину и лишь когда она, захлебнувшись че­рез открытый люк и пуская пузыри воздуха, пошла на дно, окончательно понял всю грандиозность постигшей весь флот катастрофы.

— Что же, ваше благородие, — вдруг прервал об­щее тяжелое молчание мой машинист — теперь, значит, нас всех казнить будут?

— Кто будет казнить? — не понял я.

{394} — Да ежели не японцы, так свои, — убежденно ответил он. — Крепость-то сдали.

Какая простая и ясная мысль. Крепость сдали — значит следует казнить всех до единого. Иначе и быть не может. Все виноваты, что не исполнили свой долг до конца.

Как мог и как сам понимал, разъяснил я команде, что за сдачу крепости отвечать будет начальство. Мы же исполняем только его приказ и потому нас судить не за что. Говорил, а по их глазам видел, что, хоть и полегча­ло немного у них на душе, а всё же до совести их не до­ходят мои рассуждения. Да и у самого-то ощущение позора сдачи было так сильно, что, казалось, всё пропа­ло и жить больше не к чему.

Вернулись к брандеру, затопили катер — не доста­вайся и ты японцам — распрощался с командой, обняв и расцеловав каждого и приказав им идти в Квантунский экипаж, уныло побрел в штаб.

Там уже кончали жечь секретные документы. Я вы­нул из своего письменного стола хранившийся у меня большой пакет. В нем были выписки из вахтенных жур­налов и рапорты командиров всех кораблей о бое 28 ию­ля у Шаньдуня, которые, по моей мысли, были собраны штабом на случай, если бы какой-нибудь из них, а с ним и все его документы погиб. Теперь, когда, наверное все вахтенные журналы и документы на кораблях уничто­жены, этот пакет казался мне большой исторической ценностью. И мне стало жаль его уничтожать.

Не говоря никому ни слова, приделал я к нему те­семки и спрятал у себя на груди. Так он и пошел со мною в плен, а оттуда вывез его я через год в Россию и сдал в Главный Морской Штаб. А там равнодушно его у меня взяли, не сказав спасибо и даже не просмотрев содер­жимого. Надеюсь только, что в архив он всё-таки попал.

Адмирал и флаг-капитан Н. Г. Львов с другими высшими чинами флота проследовали в Дальний отдельно. Я же с прочими морскими офицерами в назначенный час явил­ся на сборный пункт в Квантунском экипаже для пешего похода туда же. Какое-то количество ручного багажа было разрешено взять с собою, но у меня, кроме двух {395} смен белья, ничего не было. Большая часть моих вещей ушла на «Диане», где я их оставил еще при переводе моем с крейсера на миноносец «Боевой», другая погибла на «Выносливом». Шел я поэтому в бурковом бушлате и таких же сапогах, сшитых для службы на миноносцах. Сабли, которые были сохранены за офицерами по усло­вию сдачи крепости, у меня не было, и я надел лишь кор­тик с Анненским крестиком — моей первой боевой на­градой. Шли мы свободно вольной группой. Лишь один японский офицер с несколькими солдатами и перевод­чиком служили нам скорее в качестве вожатых, чем ка­раулом. Колонну замыкали несколько японских повозок с багажом. При выходе из Нового города гарнизон Порт-Артура сдавал свои винтовки и вид этого расстрелянного и уже ни к чему негодного оружия, находящегося под охраной японских часовых, больно резанул по сердцу.

Переход в 37 миль до Дальнего был сделан нами в два дневных перехода. На полпути для нас был устро­ен лагерь из полевых палаток, поставленных на откры­том поле. Пронзительный ветер свободно продувал под их незакрепленные полы и они не давали никакого укрытия от стужи. Поэтому все мы предпочли сидеть у импровизированных жаровень, сделанных из галонных банок от выданных нам войсковых галет, ужиная япон­скими консервами.

Приближалась полночь. Кажется, никто из нас не вспомнил, что это был канун Нового года по ст. стилю.

 

Вдруг из темноты ночи раздался шум подъезжаю­щих повозок и вышедший в свет костров с фонарем японский переводчик на ломаном русском языке спро­сил: «Где здеся русские морские офицеры?» Мы отклик­нулись. «Японские морские офицеры поздравляют рус­ских морских офицеров с их Новым годом и прислали им подарки», низко кланяясь, торжественно объявил он.

Удивленные мы обступили повозки. Обе они были наполнены небольшими бутылочками. Виски, коньяк, всевозможные европейские крепкие напитки быстро ра­зошлись по рукам. Кто-то из старших передал через до­ставившего их переводчика нашу благодарность за вни­мание и подарки и повозки скрылись в темноте.

{396} Вино согревало прозябшие тела, но еще теплее ста­ло в наших сердцах. Друзьями, подумавшими о нас, ока­зались те самые враги, с которыми не на жизнь, а на смерть только что боролись мы весь прошедший год.

К вечеру второго дня мы пришли в Дальний, где соединились с ранее пришедшими туда группами. На дверях бывшей русской гимназии висела курьезная вы­веска: «Квартира для плена». Голы были очищенные от всякой мебели помещения школы. Отопление не действо­вало. Но были хибачи (жаровни) с углями, были мясные консервы, а главное было укрытие от пронизывавшего два дня до костей ветра, и потому было даже уютно.

И так мы в плену. Об этом наглядно говорят рас­ставленные у всех входов и выходов часовые. Выход из дома запрещен, за исключением, как по особому вызову японского начальства.

Среди нас идут споры, что нам дальше делать. Од­ни, ссылаясь на пример такого доблестного командира корабля как Н. О. Эссен, считают, что нам следует вос­пользоваться разрешением Государя и вернуться в Рос­сию под честным словом не принимать дальнейшего уча­стия в войне. Занимая тыловые должности, этим самым освободим других для боевой службы. Другие, призна­вая, что старшим начальникам необходимо вернуться для доклада о Порт-Артуре, отказываются от дачи слова по­тому, что этого права лишены нижние чины, которые должны идти в плен в Японию, и наш долг разделить с ними их участь. Во главе второй группы командир «Паллады», всеми уважаемый кап. I ранга Сарнавский. Япон­цы усердно уговаривают всех офицеров ехать домой. Но это еще более укрепляет многих в отказе дать слово.

Ясно: японцам каждый солдат сейчас дорог для дей­ствий против наших армий в Маньчжурии и мы для них неприятная обуза.

С группой моих друзей я решаю слова не давать. Пусть везут в Японию, пусть наши команды знают, что мы их не бросили, пусть японцы держат для нас ка­раулы.

Перед погрузкой на пароход японцы просят нас сдать им всё оружие. Мы протестуем. Ведь по условиям {397} сдачи оно за нами сохранено и это подтверждено самим императором. Но японцы настойчивы. Оружие они не отбирают. Они только просят сдать его им «на хране­ние». Его нам вернут потом. Протестуем, но покоряемся. Назвался груздем — полезай в кузов. Мы ведь пленные и обязаны подчиняться распоряжениям японских вла­стей. Лучше сдать добровольно «на хранение», чем до­пустить отобрание его силой, причем неизбежны будут эксцессы.

Небольшой коммерческий пароход забирает нашу группу человек в десять офицеров и около 100-150 мат­росов.

Уходим из Дальнего вечером. Для офицеров отве­дена кают-компания, команда размещена в трюмах. Во главе нашей группы Сарнавский, которому отведена осо­бая каюта.

Хотя у всех люков, на мостике и у входов в кают-компанию часовые, но нам не мешают свободно выходить на палубу. Пароход идет с открытыми огнями. То-и-дело навстречу попадаются какие-то суда, обменивающиеся с нашим пароходом световыми сигналами. Всё как в мир­ное время. Желтое море перестало быть полем военных действий. Японцы в нем полные хозяева. Им нечего стес­няться.

К полночи засвежело. Армейский караул, видимо, сильно страдал от качки. Некоторые солдаты поминутно сходили со своих постов отдать дань морю.

В темноте ко мне подходят два наши унтер-офице­ра. Один из них боцманмат с «Боевого», старый соплаватель.

— Ваше благородие — шепотом говорит он мне. — Япошей дюже укачало. Что ежели бы нам на них бро­ситься? На мостик и в машину. Голыми руками взять можно. Машинисты у нас есть. Уйдем куда-нибудь.

Я задумываюсь минуту. Наше место точно неизве­стно, но мы должны быть где-то недалеко от Шаньдуня. Действительно, уйти в Циндао быть может возможно.

— Подождите здесь, — отвечаю. — Надо доложить капитану 1-го ранга Сарнавскому. Он здесь старший. Если разрешит — сговоримся, как это устроить.

Но Сарнавский категорически против.

{398} — Не могу согласиться, — расхолаживает он меня. — Прежде всего мы пошли в плен добровольно, чтобы разделить участь наших команд. Моей команды здесь нет. Затем не забудьте, что это будет бунт военноплен­ных. Если он не удастся — всем грозит расстрел. А шан­сов мало. Караул, вы говорите укачало. Но весь ли? Команду парохода конечно — нет. А она тоже, может быть, вооружена, а уж офицеры на мостике — наверно. Их внезапно не захватить. И они, конечно, дадут сигнал дру­гим судам и уйти в Циндао нам не удастся. И, наконец, если бы и удалось, каков будет результат? Ну, нас ин­тернируют. В войне мы всё равно участия принять не сможем. А как тяжело это отразится на участи осталь­ных военнопленных. Объясните команде всё это и успокойте их.

Сарнавский обладал умом юридическим и логичным мышлением.

Впоследствии его познания в международном пра­ве и, в частности, знакомство с протоколами Гаагской конвенции принесли не только офицерам, сидевшим в Матсу Яма, но и нижним чинам в военном госпитале, большую пользу. Смело указывая японцам на всякое нарушение Гаагской конвенции, он много способствовал улучшению их быта. Японцы питали большое уважение к его эрудиции.

Кроме того, молодость горяча и безрассудна, а ста­рость мудра. А выше всего была дисциплина. Хотя Сар­навский и не являлся здесь прямым начальником, всё же его решению подчинились беспрекословно.

Пароход мирно продолжал свой путь, увозя нас на целый год в Японию.

 

Но вспоминая порой об этом маленьком инциденте, нет-нет и теперь еще кольнет в сердце старая заноза. Не был ли тот молодой задор лучше холодной старче­ской мудрости?

И не выпала ли из истории борьбы на Желтом море еще одна крошечная, может быть ненуж­ная и неразумная, а всё же живописная картинка?

Контр-адмирал

Б. И. Дудоров

{399}

ПРИЛОЖЕНИЕ

К ИСТОРИИ МИРНЫХ ПЕРЕГОВОРОВ В ПОРТСМУТЕ В 1905 ГОДУ

Пишу, стараясь вспомнить, что происходило 50 лет назад. В то время я был начальником Морской канцеля­рии главнокомандующего сухопутными и морскими си­лами, действовавшими против Японии. Фактически я был начальником Морского Штаба Главнокомандующего, но, так как чин у меня был мал, только капитана 2-го ранга, то и наименовали это учреждение вместо Морского шта­ба, — Морской канцелярией главнокомандующего, но подчинен я был непосредственно Главнокомандующему генералу Линевичу, а не начальнику его штаба. Состав чинов Морской канцелярии был не велик, кроме меня, был еще мичман В. Д. Яковлев, спасшийся с «Петропав­ловска», и два писаря с пишущими машинками, а со мною морской шифр; единственный шифр, не попавший в руки японцев в Мукденском бою, когда японцы захватили обоз Главнокомандующего и его Штаба. Оригинально, что тогда здесь же японцы захватили и журнал военных действий, вплоть до Мукденского боя, веденный весьма обстоятельно еще по приказанию Главнокомандующего генерала Куропаткина. Подобная находка, конечно, весь­ма облегчила японцам составление истории войны. Гене­рал Линевич, по симпатии к флоту, зачислил В. Д. Яков­лева в число адъютантов Главнокомандующего, что не усложнило работу мичмана Яковлева по Морской канце­лярии, но дало ему основание надеть аксельбанты.

Во второй половине июня 1905 года генерал Лине­вич зовет меня и показывает телеграмму, им полученную от управляющего морским министерством адмирала Аве-лана, приблизительно такого содержания:

{400} «Государь император одобрил выбор министром иностранных дел, графом Ламсдорф, капитана 2-го ран­га Русина морским делегатом на мирную конференцию с Японией в Америке. Считаете ли возможным отпустить капитана 2-го ранга Русина от себя из Ставки?»

На это я сейчас же сказал:

«Разрешите, ваше высокопревосходительство мне остаться здесь и не ехать в Америку; мира всё равно не заключат, а ехать туда и опять возвращаться сюда не к чему».

Ген. Линевич горячо возразил:

«Что вы, что вы! Как же можно! Государь импера­тор одобрил избрание вас, а вы не поедете. Нет, поез­жайте непременно и возможно скорее. Изберите себе временного заместителя, а потом из Америки вернетесь сюда на свою должность».

Спешно был вызван из Владивостока временно за­менить меня кап. 2 ранга Л. Ф. Кербер (впоследствии назвавшийся Корвиным), а из Петербурга кап. 2 ранга К. В. Стеценко; я же 25 июня ст. ст. выехал из Маньч­журии по Сибирской железной дороге в Петербург и далее в Америку.

Первым уполномоченным был С. Ю. Витте, а вто­рым наш посол в Америке барон Р. Р. Розен, бывший перед тем два года посланником в Японии, когда я там был морским агентом.

Через 9 дней я прибыл из Маньчжурии в Петербург, где уже не застал С. Ю. Витте, т. к. за неделю до моего приезда он выехал с прочими членами конференции в Америку.

Ген. Линевич не уполномочил меня говорить что-либо от его имени. Правда, перед моим отъездом из Ставки ген. Линевич вел со мною продолжительные бе­седы, но всё-таки это были только частные разговоры. Поэтому, когда я представлялся Государю, то мог вы­сказать только свой личный взгляд, который формули­ровался в трех следующих пунктах:

1. Армия на мир не рассчитывает.
2. Настроение в армии бодрое.
3. Пополнение, которое следовало из России в Маньчжурию, и которое я встречал по пути, ехало на войну с легким сердцем, с песнями, весело. Это мне напомнило 1870 год, когда я ехал из Варшавы в Петербург и встре­чал поезда с немецкими запасными чинами (ландвером), жившими в России и ехавшими в Германию, на войну, с шумным весельем и песнями.

{401} При последней моей фразе Государь улыбнулся и сказал: «Ну, это вряд ли вы особенно хорошо помните». Я возразил, что мне шел тогда уже девятый год.

Пробыв два дня в Петербурге, я спешно выехал че­рез Бремен в Америку. В Нью-Йорке меня встретил наш морской агент в Америке кап. 2 ранга А. Г. Бутаков (убитый в 1917 году в Кронштадте) и сообщил, что мне надо ехать в Портсмут, где в гостинице, предоставлен­ной американским правительством для русских и япон­ских членов конференции, уже собрались все члены кон­ференции, вернувшиеся из Вашингтона, куда ездили представляться президенту Соединенных Штатов, Тео­дору Рузвельту. Приехал я в Портсмут вечером, нака­нуне первого дня заседаний конференции. Едва я успел переодеться в смокинг, чтобы представиться С. Ю. Вит­те и нашему послу в Америке барону Р. Р. Розену, как ко мне в комнату пришел сам барон Р. Р. Розен узнать о нашей армии в Маньчжурии. Я повторил то, что докла­дывал на своем представлении Государю. Барон Розен встал, обнял меня и сказал: «Ну, слава Богу, хоть вы не в панике и не желаете «мира во что бы то ни стало, какою угодно ценой!»

Сторонником мира во что бы то ни стало был пол­ковник Генерального штаба Самойлов, бывший перед самой войной нашим военным агентом в Токио, одновре­менно со мной. Он состоял вместе с ген. Ермоловым (на­шим военным агентом в Лондоне) представителем на конференции военного министерства, но приехал не из действующей армии, не из Маньчжурии, как я, а из Петербурга, т. к. генерал Куропаткин, будучи Главно­командующим, удалил его из ставки за его панические настроения.

Сам С. Ю. Витте склонялся скорее, по-видимому, ко взглядам полк. Самойлова, а не к моим. В тот же вечер {402} моего приезда в Портсмут он собрал у себя всех членов нашей делегации и просил меня высказаться о нашем военном положении в Маньчжурии и вероятном его раз­витии в будущем. Я сообщил свой взгляд, основываясь на упомянутых моих трех пунктах. Когда я кончил, С. Ю. Витте сказал: «Всё это очень интересно, но за вашими словами нет авторитета, подтверждения от Главноко­мандующего. Это только ваше личное мнение, а не мне­ние Главнокомандующего, на котором мы могли бы ба­зироваться в наших прениях с японцами».

В дальнейшей нашей жизни в Портсмуте, в течение хода переговоров с японцами, С. Ю. Витте, заметно для меня, ближе держался к Самойлову, чем ко мне, при­глашая его иногда на интимную прогулку с собою, а меня ни разу.

Тем не менее, не могу не высказать создавшееся у меня впечатление, что С. Ю. держал себя и вел всё дело переговоров о мире удивительно талантливо: вряд ли кто-либо другой мог бы на его месте лучше провести переговоры о мире. Когда мы прибыли в Америку, то общественное американское мнение и пресса были все­цело на стороне японцев, превознося их и защищая их интересы. Поэтому, быть может, боясь потерять свое привилегированное положение, японцы просили, при на­чале переговоров, не сообщать прессе никаких сведений о ходе переговоров. Изолироваться же совсем от прессы нельзя было, в особенности в такой стране, как Соеди­ненные Штаты. Поэтому С. Ю. Витте избрал для сноше­ния с прессою двух талантливых членов нашей делега­ции: Константина Дмитриевича Набокова и Ивана Яков­левича Коростовец, бывшего в Порт-Артуре чиновником по дипломатической части при наместнике адмирале Алексееве.

Они оба, ничего существенного не сообщая прессе, и не противореча желаниям японцев, тем не ме­нее своим обходительным обращением склоняли симпа­тии в нашу сторону. Кроме того, летом Портсмут стано­вится купальным курортом и туда стекается масса аме­риканок и американцев, переполнивших нашу и прочие гостиницы. Мы, русские делегаты, с ними встречались, равно как встречались в частном порядке и с разными {403} корреспондентами; не чуждались окружавшей и осаж­давшей нас публики и, по-видимому, своею общительно­стью привлекали симпатии на нашу сторону, тогда как японцы избегали сношений с внешним миром.

Во время хода переговоров японцы постепенно по­нижали тон и уменьшали свои требования. Но, не без давления из Петербурга, откуда дважды приходило те­леграфное повеление прекратить переговоры и возвра­щаться в Россию, а мне в Маньчжурию. Дважды мы укладывали чемоданы и прощались с нашими американ­скими знакомыми.

Когда же мир был, наконец, заключен и подписан уполномоченными обеих сторон, то он далеко не удовле­творил японцев: условия мира были вывешены утром, в нижнем зале гостиницы. Перед нами стоял и читал их мой японский коллега, капитан I ранга. Когда он обер­нулся и увидел меня, мы поздоровались. Я поздравил с заключением мира. Он ничего не ответил. Лицо его было всё перекошено от злобы и негодования. Президент Со­единенных Штатов Теодор Рузвельт послал поздрави­тельные телеграммы нашему Государю императору и императору Японии. Меня оскорбил текст телеграммы, посланной в Японию, где была фраза (приблизительно):

«восхищаюсь великодушием вашего величества, согла­сившегося на такие условия мира». Конечно, это не ве­ликодушие, а необходимость заставила пойти на такие условия.

Предшественник полковника Самойлова на посту военного агента в Японии, полковник Генерального шта­ба Глеб Мих. Ванновский вдавался в другую крайность: он недооценивал всей мощи японской армии и неверно представлял ее численность в военное время. Поэтому, когда французский военный агент, полковник Генераль­ного штаба барон Корвизар (генералом в 1916 году ко­мандовал корпусом) предложил дать мне имеющиеся у него сведения о японской армии с тем, чтобы я эти све­дения сообщил прямо в Петербург, но не передавал их полковнику Ванновскому, то генерал Куропаткин, наш тогдашний военный министр, получив мое донесение, не поверил ему, как сильно расходившемуся с имеющимися {404} в министерстве сведениями, и положил под сукно, о чем и сожалеет в томе IV своих воспоминаний.

Сообщу еще один эпизод, происшедший между пол­ковником Ванновским и мною. Весною 1903 года, меся­цев за девять до войны, Наместник адмирал Алексеев (когда он, капитаном 1 ранга, командовал в первом за­граничном плавании крейсером «Адмирал Корнилов», то я плавал три года на нем вахтенным начальником и рот­ным командиром 1889-1891 гг., почему адмирал Е. И. Алексеев знал меня довольно хорошо) пишет мне: «Со­знаю, что задаю трудный вопрос, но тем не менее хотел бы знать, как, по вашим предположениям, японцы бу­дут действовать в случае войны с нами».

Я ответил приблизительно так: «Японцы не будут дробить свои силы; будут держать весь свой флот со­средоточенным в одном пункте, вероятно, Сасебо, если наш флот будет в это время в Порт-Артуре. Будут ис­кать встречи с нашим флотом и, в зависимости от ре­зультата встречи, начнут перевозку войск в Корею и Квантун, чем ближе к Порт-Артуру, тем благоприятнее для них окажется встреча флотов, вплоть до Дальнего и Бидзево. По высадке войск обложат Порт-Артур и на­правят свободные от осады Порт-Артура войска на Мукден».

Когда я написал этот свой ответ Наместнику адми­ралу Алексееву, то совершенно случайно зашел ко мне полковник Ванновский. Я дал ему прочитать мой ответ Наместнику. Прочитав, полк. Ванновский с иронией ска­зал: «Только моряк может предполагать, что японцы, об­ложивши Порт-Артур, двинутся дальше на Мукден, оста­вив в тылу у себя такую крепость, как Порт-Артур». Оказывается, что японцы повели свои военные операции как раз так, как предполагал русский моряк, а не офи­цер сухопутного Генерального Штаба. В войну же 1941-45 годов, русские армии, изгоняя немцев из занятых ими областей России, также не останавливались у созданных немцами укрепленных пунктов, а их обходили, оставляя обложение.

Последняя моя встреча с полковником Ванновским, лично мне весьма симпатичным, состоялась во время {405} Мукденского боя, когда участь боя, неблагоприятная для нас, вполне определилась, и Главнокомандующий ген. Куропаткин, находясь на холме, непосредственно руко­водил арьергардными боями отступавших войск. Я нахо­дился тут же. Вижу, скачет группа всадников к Главно­командующему. Это был ген. Терпицкий (командир кор­пуса) и с ним несколько офицеров, в том числе полк. Ванновский. Мы обменялись крепкими дружескими ру­копожатиями.

 

Адмирал

А. И. Русин

Казабланка.

3 октября 1944 года.

{407}

ПРИЛОЖЕНИЕ II

ПАМЯТНИК ЗАЩИТНИКАМ КРЕПОСТИ ПОРТ-АРТУРА

И РУССКОЕ КЛАДБИЩЕ

Японцы соорудили братскую могилу русским геро­ям, павшим при защите крепости Порт-Артур. Работы, начатые в августе 1907 г., двигались с поразительной быстротой, и уже 10 июня 1908 года состоялось откры­тие великолепного памятника, имеющего вид храма. Ге­нерал Ноги, специально командированный микадо, пере­дал братскую могилу прибывшим в Порт-Артур генера­лам Гернгроссу и Чичагову и адмиралу Матусевичу. Над сооружением братской могилы поработали, главным об­разом, генерал-губернатор Квантуна Ошима и комен­дант крепости Порт-Артура Саишо.

По знаку губернатора, черная драпировка, которой был покрыт памятник, медленно упала и присутствую­щие прочли на памятнике следующие слова: «Здесь по­коятся останки русских героев, павших, защищая Порт-Артур».

На правой стороне памятника высечено: «Воздвиг­нут японским народом в 1907 году», на левой же поме­щена китайская эпитафия, составленная генералом Оши­ма. Религиозная церемония была совершена русским епи­скопом в Пекине, преосвященным Иннокентием. По окон­чании духовной церемонии, подвое, генералы Ошима и Чичагов, а за ними и другие, поднимались по ступеням памятника и преклонялись до земли, отдавая последний долг покойным. Войска и моряки под звуки труб дефи­лировали перед памятником. Знамя 39-го полка, прони­занное русскими пулями и покрытое кровью в двух бит­вах под Ляояном, где оно едва не попало в руки русских, {408} склонилось перед могилой, в которой успокоились остан­ки героев... Момент был захватывающий и слезы неволь­но текли по лицам.

Потом войска были собраны, и генерал Гернгросс подошел к ним и провозгласил «ура» в честь микадо и его превосходных войск. Генерал Ноги, в свою очередь, провозгласил японское «банзай» в честь императора России и храбрых русских войск. Раздались крики «ура» одновременно с криками «банзай».

От Государя и Государыни на памятник были воз­ложены два великолепных серебряных венка.

Русское кладбище находится к востоку от форта № 4 (Сеоансизань) у подножия Саперной Горы. Нельзя не отметить, что японцы высоко оценили доблесть, про­явленную русскими войсками под Порт-Артуром. Каж­дый японец, объезжающий исторические достопримеча­тельные места Порт-Артура, после того, как поклонится душам павших японских воинов, посещает русское клад­бище, чтобы почтить память павших русских воинов. Кладбище расположено на правом берегу реки Лунхе, верстах в четырех к северу от вокзала, рядом с японским кладбищем.

{409}

ПРИЛОЖЕНИЕ III

ПРИКАЗ АРМИИ И ФЛОТУ

Порт-Артур перешел в руки врага.

Одиннадцать месяцев длилась борьба за его защиту. Более семи месяцев доблестный гарнизон его был отрезан от внешнего мира. Без твердой надежды на помощь, безропотно неся все лишения осады, испытывая нрав­ственные муки по мере развития успехов противника, не щадя жизни и крови, сдерживала горсть русских людей яростные атаки врага.

С гордым чувством следила за их подвигами Рос­сия, весь мир преклонялся пред их доблестью. Но с каж­дым днем ряды их редели, средства борьбы истощались, и под натиском всё новых и новых вражеских сил, совер­шив до конца великий подвиг, они должны были уступить.

Мир праху и вечная память вам, незабвенные рус­ские люди, погибшие при защите Порт-Артура. Вдали от Родины вы легли костьми за Государево дело, исполнен­ные благоговейного чувства любви к Царю и Родине.

Мир вашему праху и вечная память в наших серд­цах!

Слава живым! Да исцелит Господь ваши раны и не­мощи и да дарует вам силу и долготерпение перенесть новое тяжкое, постигшее вас испытание.

Доблестные войска Мои и моряки! Да не смущает вас постигшее горе. Враг Наш смел и силен, беспример­но трудна борьба с ним вдали, за десятки тысяч верст от источников Нашей силы. Но Россия могуча. В тысяче­летней ее жизни были годины еще более тяжелых {410} испытаний, более грозной опасности, и каждый раз она вы­ходила из борьбы с новою силою, с новою мощью.

Сокрушаясь и болея душой о ваших неудачах и тя­желых потерях, не будем смущаться. В них русская мощь обновляется, в них русская сила крепнет и растет.

Со всей Россией верю, что настанет час нашей по­беды и что Господь Бог благословит дорогие Мне войска и флот дружным натиском сломить врага и поддержать честь и славу Нашей Родины.

На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукой написано:

«НИКОЛАЙ»

В Царском Селе, 1 января 1905 года.

{411}

ПАМЯТИ ГЕРОЕВ

(Памятка порт-артурцев)

Тяжелый крест выпал на долю русского солдата при обороне крепости Порт-Артура, но до последней минуты он нес его с высоким самоотвержением, смело глядя в глаза смерти, и безропотно умирал на угрюмых скалах Порт-Артура, обильно политых его кровью, в сознании своего долга перед Царем и Родиной.

Даже в последние недели осады, когда весь гарни­зон понял, что началась агония крепости, и потерял по­следнюю надежду на помощь извне, среди него царила строгая дисциплина и вообще в течение всей обороны, несмотря на все ужасы войны и лишения, случаи ее нару­шения были настолько редки, что насчитывались лишь единицами, и их было даже меньше, чем в мирное время. Словом, до последней минуты русский солдат свято ис­полнял свой долг и, истекал кровью, готовый до послед­него вздоха служить своей далекой Родине.

Как бы ни было тяжело для русского национального чувства падение Порт-Артура, Россия вправе гордиться подвигами многострадального гарнизона Порт-Артура, ибо, изучая оборону крепости, нельзя не признать, что могущество современной артиллерии и успехи современ­ной техники не сломили в рядах Русской армии тот дух беззаветного мужества, который вписал в ее летописи имена Полтавы, подвиги Суворовских чудо-богатырей и целый ряд других побед и сделал имя Русского солдата грозным для его врагов.

Верховному вождю Русской Армии благоугодно бы­ло оценить оборону крепости следующими высокомилостивыми словами, обращенными к защитникам {412} Порт-Артура, отданными в приказе по Армии и Флоту 5-го марта 1908 года.

«Доблестные защитники Порт-Артура!

Геройскими подвигами вашими, беззаветною храб­ростью и верностью присяге, проявленными вами при обороне Нашей твердыни на Дальнем Востоке, вы стя­жали себе бессмертную славу и вписали блестящую стра­ницу в летопись подвигов Русского воинства.

Благодарная Россия гордится вами и не забудет ва­ших подвигов, как не забыли и вы свой долг перед нею».

На подлинном Собственной Его Императорского Ве­личества рукой написано:

«НИКОЛАЙ»

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие Н. С. Тимашева 5

Б. Дудоров — Флот и крепость 11

Б. Бок — Завтрак у наместника 23

А. Лукин — В 1904 году 29

Я. Кефели — Таинственные предупреждения 37

Д. Никитин (Фокагитов) — Как началась война с Японией 43

Я. Кефели — Первый день войны 57

Б. Бок — На «Джигите» 61

Я. Кефели — Опоздавшая телеграмма 65

С. Бурачек — На «Новике» 26 января 1904 года 73

Д. Никитин (Фокагитов) — В дни осады Порт-Артура 77

Я. Кефели — Гибель «Енисея» и «Боярина» 83

Я. Кефели — Упущенные возможности 89

Д. Никитин (Фокагитов) — В Чифу в дни войны 91

П. Ефимович — Перед концом Порт-Артура 97

Г. Твердовская — «Маленькая сестричка» 103

А. фон-Шварц — Отрывки из воспоминаний 117

Н. Иениш — Генерал Кондратенко 135

Н. Иениш — Адмирал Макаров 139

Барон Мирбах — Пасха 1904 года 151

К. Шевелев — На «Баяне» 31 марта 1904 года 153

Я. Кефели — В день гибели адмирала Макарова 159

Н. Иениш — Гибель «Петропавловска» 165

А. Воробьев — Из воспоминаний 173

1. H. Иениш — Капитан 2 ранга Мякишев 187

Я. Кефели — Взрыв и гибель «Хатсузе» 191

В. Семенов — Морской бой 28 июля 197

Б. Третьяков — 5-й полк 217

Б. Дудоров — На минном катере 231

Б. Третьяков — Высокая 241

В. Астафьева-Пухирь— Добровольная сестра милосердия 253

Л. Твердый — Случаи из жизни крепости 257

В. Сейфуллин — Печальная повесть 259

В. Орлов-Диабарский — «Морской по-пешему» 263

Я. Кефели — Брандеры 271

В. Берг — Воспоминания 291

1. H. Иениш — Подполковник Меллер 303

К. Шевелев — Действия морского десанта 8-10 августа 1904 года 309

Д. Никитин (Фокагитов) — Миноносец «Решительный» 315

Г. Гадд — Ночной поход 329

А. Юзефович — Осада Порт-Артура 339

С. Бурачек — Последний поход крейсера «Новик» 351

Г. Гадд, — На «банке» минного заграждения 353

В. Сейфуллин — Ночь на 20 декабря 363

Б. Бок — Сдача Порт-Артура 385

Б. Дудоров — Крепость сдана 389

Приложение I 399

Приложение II 407

Приложение III 409

---