Кладбища Шикуц Ф. И. Дневник солдата в Русско-японскую войну.
На полях Манчжурии
22 сентября 1904 года, в 6 часов вечера, к вокзалу станции Мукден прибыл наш воинский поезд. Поезд остановился, и солдаты начали, было, выскакивать из него, но немедленно же получился приказ: не выходить из вагонов, так как нас переведут сейчас на запасный путь. Все выскочившие вновь заняли свои места, и поезд тронулся. Поманеврировав взад и вперед, он, наконец, остановился у платформы.
Воспользовавшись свободной минутой, я, прежде всего, поспешил осмотреть стоявшие невдалеке санитарные поезда. Приблизившись к ним, я услышал стоны раненых. Тяжело было слушать эти жалобные, исполненные страданий и муки, стоны и вопли... Волей-неволей каждому из нас приходила в голову мысль, что, быть может, через несколько дней и нас так же повезут, израненных и изувеченных, и другие люди так же, как и мы сейчас, будут смотреть и жалеть нас и так же затем покорно пойдут на поле битвы, как и мы в настоящее время... С тяжелым душевным настроением вернулся я к своему вагону, а стоны раненых все время не выходили из моей головы...
Но вот вскоре раздалась команда выгружаться. Быстро стали выносить и вытаскивать все из вагонов. Я приказал запрягать лошадей в коляску, денежный ящик в лазаретную линейку и в патронную двуколку, а также оседлать всех верховых лошадей. Когда все было сделано, я подошел к заведующему хозяйственной частью и доложил, что все готово; он, в свою очередь, доложил об этом командиру полка.
Командир полка скомандовал 1-й роте: «Слушай, на караул! Под знамя!» Музыка заиграла, и, когда знамя заняло свое место, мы тронулись походным строем со станции Мукден прямо на поле брани.
Стало очень темно, и пришлось зажечь фонари. Пехота пошла впереди, а мы — за ней следом.
Я ехал с ординарцами во главе обоза. Вдруг, слышу, [6] сзади передовые номера кричат: «Стой! Стой!...». Я подъехал и вижу, что лазаретная линейка свернула с дороги влево и попала в глинистую вязкую грязь; лошади не в силах были сдвинуть ее с места, и только при помощи народа нам с большим трудом удалось вывезти ее на дорогу. Мы тронулись дальше. Продвинулись немного вперед, как вновь раздался крик: «Стой!» Оказалось, что у той же линейки в темноте зацепился за тумбу валик и обломился. Сейчас же заменили другим валиком, пристегнули постромки, и мы опять тронулись в путь. Но не успели мы проехать и нескольких сажен, как опять кричат: «Стой!» На этот раз оказалось, что на пути стоял солдат, который остановил нас и объяснил, что он поставлен тут для того, чтобы никого не пропускать по этой дороге, так как из-за ям, канав и невылазной грязи по ней нельзя ездить. Волей-неволей пришлось повернуть, и мы поехали вправо, по другой, указанной солдатом, дороге. Я выехал вперед, чтобы осмотреть дорогу. Вдруг вижу, навстречу мне бежит оседланная лошадь; я ее поймал, и оказалось, что это была лошадь нашего полкового казначея. Вскоре, прихрамывая, подошел и сам казначей, который объяснил, что в темноте он наехал на какую-то канаву, лошадь прыгнула, но неудачно, и он полетел в канаву, а лошадь убежала назад. Казначей вновь сел на свою лошадь, и мы повели за собой обоз и ординарцев дальше. Дорога и тут была невыносимая: приходилось в темноте срывать бугры и заваливать канавы, и неоднократно помогать лошадям вытаскивать из грязи застрявшие повозки. Наконец, с горем пополам, мы добрались до бивака. Обоз разбили в ветлах, лошадей привязали к коновязям, по порядку №№, справа и слева поставили дневальных, и я пошел к командиру полка доложить о благополучном прибытии; но оказалось, что командир полка еще не возвратился от генерала Куропаткина, и поэтому адъютант первого батальона приказал мне ехать навстречу командиру, чтобы указать ему дорогу и место нашего расположения.
Я сел на коня и поехал. В темноте сбился с дороги и, вдобавок, попал в какую-то яму; конь повалился набок, а я, хотя и соскочил с него, но сильно выпачкался в глине. После [7] этого я повел уже коня в поводу, скоро вышел на дорогу, где встретил командира, и вместе с ним вернулся на бивак. Кухня приготовила ужин, мы поужинали, напились чаю и легли отдыхать. Ночью было очень холодно и сыро.
— Утром поднялись чуть свет. Вскипятили чай, попили его с сухарями, напоили и накормили лошадей.
Мне было приказано назначить ординарцев в командировки: одного — в штаб корпуса, двух — в штаб дивизии, двух — бригадному командиру и по одному — в каждый батальон нашего полка, так что при командире полка осталось со мной еще 5 человек и полковой штаб-горнист.
Все это было мной скоро исполнено, и я, подседлав лошадей себе и командиру, подвел их к палатке. Было часов восемь утра. Командир полка вышел, поздоровался с солдатами, поздравил с первым походом и скомандовал полку: «Под знамя». Сняв фуражки, мы перекрестились и пошли под звуки походного марша на юго-запад.
Пройдя несколько верст, сделали маленький привал; отдохнули немного и опять двинулись в путь. Перешли полотно железной дороги, повернули влево и через 4 версты пришли на бивак, где уже стоял Мценский полк, одной с нами дивизии.
Солдаты поставили рядами палатки, а мы, конные ординарцы и обозные, разбили за полком коновязи, расседлали коней и поставили их в высоком гаоляне. Вскоре поспел обед; мы пообедали, напились чаю, а через 2 часа напоили лошадей и задали им корм; вместо овса, кормили ячменем, который был куплен еще дорогой до Мукдена, а за неимением сена, накосили чумизы и риса.
После обеда я объезжал командирских лошадей, готовя их к завтрашнему дальнему походу. К вечеру из гаоляна построили себе шалаш, в котором и легли спать. Ночью опять было холодно, и все спали, не раздаваясь.
— Утром, еще до рассвета, мы все уже были на ногах; напоили и накормили лошадей, затем для себя согрели чай, напились чаю и стали седлать лошадей. Я пошел к командиру полка, чтобы узнать, какую лошадь приготовить [8] для него, но он сказал, что лошадей седлать не надо, так как сегодня будет дневка. Я приказал расседлать лошадей и почистить снаряжение и оружие. Вскоре нам выдали сухари, крупу, сахар и пр., что нам полагалось, а для лошадей в последний раз дали овса, так как во всей Манчжурии его нигде не сеют, и добыть его уже негде было.
После обеда мне приказали ехать к генералу Б., объездить новокупленную им в Сибири лошадь. Я поехал, объездил его лошадь, а, вернувшись, объездил еще по разу и командирских лошадей. Затем я позвал кузнеца подкрепить подковы некоторым лошадям, с чем и провозился до темной ночи. После ужина мы легли спать в своем шалаше, только на этот раз я лег уже, раздевшись, даже сапоги снял. Но лишь только я заснул, как меня разбудили и позвали к полковому адъютанту. Он сказал, что нужно назначить двух конных ординарцев в пешую охотничью команду, которая выступает в 3 часа ночи для осмотра впереди лежащей местности. Вернувшись, я назначил ординарцев и лег было опять спать, но через несколько минут меня вновь позвали передать полковнику маленький электрический фонарик; я передал и опять лег, поспал немного, как вдруг опять будят, чтобы выдать ординарцам, которые поедут с охотниками, продовольствие и фураж на двое суток. Я выдал и опять лег. Уснул я очень крепко и вдруг слышу, крича!, что поздно и надо вставать. Оказалось, что приехал заведующий охотничьей командой и сердился, что ординарцы проспали. Так и не дали как следует уснуть; устал ужасно...
— Утром согрели чай, попили с сухарями и только что оделись, как послышался сигнал собираться и строиться в походную колонну; я стал седлать сперва лошадь полковника, а затем — свою. Подседлав свою лошадь, я хотел подъехать к лошади командира, но ее уже не оказалось на месте: пока я седлал свою лошадь и садился на нее, кто-то раньше меня увел ее к командиру; видя это, я поспешил туда, и, когда подъезжал к командиру полка, он уже садился на лошадь. Но лишь только он поднялся на стремя, как вдруг лошадь взвилась на дыбы, дала свечку и свалилась вместе с полковником на землю, причем придавила ему ногу. [9]
Я сейчас же подбежал к нему и помог подняться. Поднявшись, командир выругал меня за то, что лошадь опрокинулась, но я туг не был виноват, так как конюх, пехотный солдат, подал лошадь без меня, причем так туго подтянул ей заднюю подпругу, что лошадь и дохнуть не могла, почему и упала.
Полковник рассердился и не сел на свою лошадь, а сел на мою, а я — на его.
Полк уже ушел, но мы его сейчас же нагнали. Командир полка послал меня к бригадному, спросить, кто охраняет обоз 2 разряда и через какое время обозу двигаться за боевыми частями. Я поскакал и передал, что мне было приказано. Генерал ответил, чтобы обоз держался в 6 верстах от своего полка, а охрана назначена от второй бригады. Получив ответ, я полевым галопом поскакал обратно; вдруг мой конь споткнулся, и я, полетев через голову, угодил прямо в лужу и весь выпачкался. Поймав коня и обтерев, насколько возможно было, грязь, я стал продолжать прерванный путь, а в голове моей проскользнула мысль: «Ну и не везет же мне: на первых же порах все попадаю в ямы; видно, не миновать мне и настоящей ямы, т. е. могилы». Подъехав к полку и доложив ответ генерала командиру полка, я присоединился к своим товарищам ординарцам, и поехал дальше с ними. Прошли мы верст 5, и перед нами открылось непроходимое болото: вода разлилась по оврагам и по дороге. Мы сделали привал. Солдаты натаскали гаоляновых снопов и загрузили ими воду, чтобы можно было проехать артиллерии и пройти пехоте. Все это было сделано быстро, и мы благополучно перебрались через эту грязную желтую лужу и пошли дальше.
Проехали какую-то лужайку, а за ней — небольшую возвышенность с кустами и китайскими могилками. Начальство сошло с коней. В это время проезжала 10 артиллерийская бригада. Спускаясь с возвышенности, лошади побежали рысью; вдруг одна лошадь, на которой сидел ездовой солдат, упала; солдат успел соскочить в сторону, но на лошадь наскочило орудие и переломило ей обе задние ноги. Ее быстро заменили другой лошадью и поехали дальше. Дойдя до деревни [10] Пендиандза, остановились биваком на ночлег. К вечеру поднялся сильный ветер, пошел дождик, стало очень холодно; лошади не стоят спокойно, вертятся во все стороны. Пехотные солдаты поставили для себя палатки, но у нас их не было, и мы кое-как, с трудом, соорудили для себя шалаш и переночевали в нем.
— Воскресенье. Утром встали, по обыкновению, очень рано, — чуть светало; напоили и накормили лошадей и позавтракали сами. Нам объявили, что будет дневка, и всем людям православного исповедания приказано было исповедоваться и причаститься. Я тоже пошел на исповедь, но меня вскоре позвали к полковнику. Он приказал мне подседлать лошадей, себе и мне, и его коня подать к палатке бригадного командира, что я немедленно же и исполнил.
Но полковник поехал не верхом, а в коляске, а я повел его лошадь вслед за ним, в поводу. Мы направились к тому месту в поле, где собралось много высших начальников. Когда мы приблизились, все сели верхами на лошадей и поехали осматривать впереди лежащую местность, чтобы выбрать подходящие боевые позиции, на случай появления противника.
Командир нашего полка был нездоров и, кроме того, у него болела нога от ушиба, полученного им 25 сентября, когда упала лошадь и придавила ему ногу; поэтому наш бригадный генерал предложил ему остаться на первой же выбранной позиции и ждать их возвращения. Мы остались и принялись рассматривать карту этой местности.
Спустя немного, полковник и говорит мне:
— Шикуц, как ты думаешь, не разбегутся наши солдаты при первой встрече с японцами?
Я ответил, что русские войска никогда не уступят японским, а он мне отвечает на это:
— Да ведь разбежался же полк 54 дивизии, когда ранили командира полка; так и побежали все назад.
Тогда мне захотелось пошутить, и я сказал:
У нас не разбегутся, ваше высокоблагородие, так как нас с вами не убьют: я такое «слово» от вражьих пуль знаю. [11]
Полковник усмехнулся и проговорил:
— Ну, дай Бог, если ты правду говоришь.
Через несколько минут после этого разговора вернулись все начальники, и мы поехали к своим частям. Тем и кончился день нашей дневки.
Вечером легли спать уже с охраной кругом: везде были поставлены сторожевые посты.
— Утром поднялись по обыкновению рано, убрали палатки, подседлали лошадей и через несколько минут услышали команду: «Под знамя! На молитву! Шапки долой!» Все сняли шапки, помолились, и затем полк двинулся в боевом порядке: охотники и дозоры — впереди и по бокам, так как все предполагали, что сегодня же придется встретиться с нашим врагом.
Мы дошли до деревни Шиулиндзя и, остановившись тут, услыхали первый сильный гул орудийных выстрелов.
Скоро последовало распоряжение занять позиции и укрепить их. Мы быстро принялись за работу и нарыли окопов, редутов, а также и закрытий от вражеских снарядов для орудий.
Китайцы в своих фанзах, все, как один человек, тотчас же затопили свои печи, и дым от них очень высоко стал подниматься над деревней. Это они делали для того, чтобы японцы издалека видели, что у этой деревни находятся русские войска. Таким образом, враг знал, где у нас расположены боевые военные силы и наверняка наводил свои орудия, если только было близко до цели. Но на этот раз, несмотря на сигналы, ничего не произошло: мы всю ночь простояли наготове, без сна, а если кто и прикорнул в окопе, то был залит водой, так как ночью пошел дождь, и все окопы наполнились водой.
— Утром, часов в 9, получен был приказ выступить вперед, к дер. Сандиандза. Мы быстро собрались и двинулись в путь. Впереди слышалась канонада и, по-видимому, шел сильный бой. Пройдя несколько верст, нам навстречу стали попадаться кое-где идущие и едущие раненые; иногда встречные солдаты вели в поводу раненых артиллерийских и казачьих лошадей; мимо нас, отступая, [12] прошел какой-то полевой госпиталь. Словом, видны были следы жаркого боя.
Дошли мы на место поздно, когда солнце было уже на закате. Лишь только мы остановились, как к нам подскакал офицер с просьбой о помощи генералу Г., говоря, что они уже два дня дерутся без отдыха и без пищи; наш командир обратился к бригадному за разрешением послать подкрепление, но тот без разрешения корпусного командира не мог сделать никакого распоряжения. В это время другой офицер был послан к 285 Мценскому полку. Командир того полка погорячился и сам послал один батальон на помощь, о чем и доложил генералу Б., но тот за это страшно рассердился: «Как, — говорит, — вы осмелились это сделать без моего приказания?! Пошлите вернуть ваш батальон назад!». Но вернуть было уже поздно, так как батальон успел вступить в бой и отлично выручил товарищей.
Наш полк стал рыть окопы. За работу принялись усердно, несмотря на то, что сегодня не получали обеда; при выступлении, кухни не пошли за нами, так как предполагалось вступить в бой, и им велели доставить обед только вечером, когда будет достаточно темно; но в темноте они сбились с дороги и попали в другую часть, где не ели уже два дня; там, конечно, проголодавшиеся солдаты набросились на наши кухни, и к нам прибыли одни порожние котлы; но так как кухни накормили голодающих товарищей, хотя и другой части, то виновникам ошибки ни от начальства, ни от солдат нашего полка неприятностей не было. Одна только офицерская кухня прибыла к нам с пищей; но большинство офицеров было занято в разных местах, и только некоторые свободные, а также и командир полка поели из кухни, остальное же докончили мы. Ночью никто не прилег до самого рассвета, а мы, ординарцы, и лошадей всю ночь в руках продержали.
— Утром все были готовы к бою и с большим напряжением ждали японцев. Командир полка собрал батальонных и ротных командиров и передал им распоряжение, что нам велено наступать на впереди стоящую деревню. Он объяснил всем, кому и как двигаться, какого [13] держаться направления, и стал показывать на карте соответственные места. В это время раздался оглушительный орудийный выстрел. Все вздрогнули, перекрестились и подумали, что вот, началось, быть может, роковое для каждого боевое дело. Но, оказалось, что это была ошибка: бомбардир, наводчик 10-й артиллерийской бригады, разряжая орудие, нечаянно произвел выстрел. К счастью, все обошлось благополучно, и только двух солдат воздухом с ног сшибло.
Командир полка приказал начать наступление. Было часов 9 утра. Охотники и дозоры вышли вперед, четвертый батальон рассыпался в цепь, а остальные пошли колоннами позади. Только что успели мы подойти под деревню и стали окапываться, как по передовым частям открылась ружейная и пулеметная пальба японцев, и в это же время, как на грех, на горизонте появились и наши кухни, и патронные двуколки. Некоторые из нас подумали: «Ну, слава Богу, кухни едут! Поедим как-нибудь!». Но не успели мы и глазом мигнуть, как японцы их тоже заметили и открыли по ним убийственный артиллерийский огонь. Ужас, что было тогда! Рев, стон, свист, гул, земля столбами пыли кверху поднималась. Все снаряды летели над нашими головами, как из наших 16-ти орудий, так и из японских, потому что японцы, приняв наши кухни и патронные двуколки за нашу артиллерию, направили на них огонь. Вскоре, однако, кухни скрылись, кто куда, и благополучно вернулись обратно. Тогда противник начал брать цель ближе и ближе и почти моментально перенес огонь к нашим окопам. Полковник сошел с лошади и отдал ее мне, а сам сел в окоп. В это время около него, не далее как шагах в десяти, разорвался снаряд, лошади вырвались и разбежались, а я от сотрясения воздуха упал на землю. Когда я вскочил на ноги, то увидел, что полковник поднялся из окопа и смотрит на меня: в это время, как нарочно, возле него ударился в землю и взорвался другой снаряд. Полковник упал в окоп, у меня зашумело в ушах, но я скоро овладел собой и бросился к окопу; смотрю, полковник сидит на земле и только изумленными глазами смотрит на меня:
— Ты, — говорит, — жив?
— Жив, — отвечаю я. [14]
— Да как же это? У твоих ног снаряд разорвался!
А я ему в ответ:
— Да ведь и у ваших ног тоже разорвался снаряд!
После этого враг перенес огонь на нашу батарею. Воспользовавшись затишьем, наши войска стали наступать на деревню и завязали с неприятелем горячую перестрелку.
Когда войска наши вошли в деревню, то японцы опять перенесли весь свой огонь на нас. Ужас, что было тогда! Полковник послал меня передать приказание 14 роте зайти влево за деревню, и я попал в адский огонь. Удивительно, как меня не убило и не ранило тогда!..
В деревне поймали одного хунхуза, который флагами показывал японцам, где находились наши солдаты, и они наверняка разбивали наших. После уничтожения хунхуза враг не стал так метко стрелять по нас.
Стало темно, а за темнотой в скором времени прекратился и сам бой. Я вернулся к полковнику и доложил обо всем, что видел.
Вскоре, после прекращения боя, полил дождь. Раздались оглушительные раскаты грома, молния прорезывала темный покров ночи, и после ослепительных вспышек ее темнота казалась такой непроглядной, что в двух шагах ничего не было видно.
Часов в 11 было приказано всем командирам полков явиться к бригадному генералу Б. Наш командир и я поехали к тому месту, где должен был находиться бригадный генерал.
Дождь не унимался, гром и молния и оглушали, и ослепляли нас, и в этой непроглядной тьме командиру почему-то показалось, что мы едем не туда, куда нужно. «Да знаешь ли ты дорогу?» — спрашивает он меня; я отвечаю, что знаю. Едем дальше. Вдруг он останавливается и начинает меня ругать: «А еще разведчик 1-го разряда, и значок носишь на груди, а сам ничего не понимаешь». Я ответил, что мы едем верно, но он закричал: «Врешь, дурак! Молчи, если не знаешь!.. Болван». Я замолчал. Командир повернул коня и поехал влево; я, конечно, за ним. Ехали-ехали и доехали до деревни, в которой дрались. [15]
При блеске молнии мы увидели разбросанные по земле вещи, винтовки и трупы наших товарищей. Тогда полковник и говорит: «Да, Шикуц, ты прав, не ты, а я сбился с дороги». На обратном пути мы наехали на наши первые окопы и уже отсюда еле добрались по невылазной грязи до генерала Б. Здесь все уже были в сборе и ожидали приезда нашего командира.
Генерал получил приказ, чтобы ночью, незаметно от японцев, отступить, и стал показывать на плане, где и как кому двигаться; чтобы лучше рассмотреть карту, зажгли фонарики; кроме того, некоторые солдатики закурили китайские трубки; я тоже забрался в канаву и закурил папироску из китайской махорки. В это время неприятель заметил свет от фонарей или от неосторожно зажженной спички (ночью свет папироски и то виден далеко), да как запустит по нас орудийный залп! Хорошо еще, что случился перелет, и снаряды упали в озеро, но и без этого залп произвел у нас полнейший переполох. Лошади повырватись из рук, а стоявшие солдаты и начальствующие лица попадали кто куда: иные в канавы, иные попали прямо в озеро, так как было темно, и ничего не было видно.
Японцы выпустили по нас три залпа, не причинив нам, однако, большого вреда, так как поранили только двух наших ординарцев и убили одну лошадь.
По прекращении пальбы мы сейчас же разъехались по своим частям и начали отступать. Шли всю ночь, а дождик не переставал и без милосердия лил, как из ведра.
В начале сегодняшнего боя произошел у нас и комический эпизод. Когда охотники пошли вперед, то прапорщик запаса, бывший помощником пешей охотничьей команды, шел очень бодро и неоднократно говорил: «Мы их разобьем вдребезги! Эй, вестовой! Давай-ка сюда мою бутылочку, я хвачу для смелости». Так повторялось несколько раз и с обязательным прикладыванием к бутылочке «для смелости». Но когда японцы открыли сильный артиллерийский огонь, то прапорщик, закричав: «Да ведь это не война, а смертоубийство!» — моментально сорвал с себя погоны, шашку, фуражку и, бросив все на землю, убежал за бугорок. Все думали, [16] что он помешался.
— Утром мы дошли до деревни Шиулин-зы. Здесь нас встретил командир корпуса, поздравил с боевым крещением и поблагодарил за первую отличную боевую службу. Мы остановились за деревней. Там уже были построены походные госпитали, и было в них много раненых и умерших от тяжелых ран; им же мы сдали и наших раненых. После сдачи мы пошли дальше, и нам объявили, что мы будем теперь в резерве. Когда мы дошли до деревни Пендсанд-зы, остановились и расседлали лошадей, я немедленно же сварил два котелка чая: один себе, а другой — полковнику и адъютанту; вскоре же подоспели и кухни с обедом. Подали сигнал к обеду, и наши солдатики бросились с бивака к кухням; я тоже побежал туда, но не успел набрать в котелок борща, как ко мне подбежал полковой горнист и говорит: «Беги скорее к командиру полка». Я сейчас же передал свой котелок артельщику, чтобы он оставил мне борща, и побежал к командиру полка. Не успел я добежать до него, как раздался сигнал тревоги. Солдаты начали ругаться, так как 3 дня уже не ели ничего горячего, да и теперь, как говорится, из-под носа обед увертывался; но на их ругань никто не обращал внимания: и здесь и там раздавалась команда: «Стройся в колонну!».
Солдаты спешно бегут, кто порцию в зубах держит, кто котелок с борщом торопливо несет, кто уже сел на землю и спешит на скорую руку поесть, но, на его горе, борщ очень горяч, и есть его быстро невозможно.
Я скоро подал коня полковнику, и мы поехали вперед, а за нами двинулся и полк.
Пошли немного вправо от той дороги, по которой сюда шли. Долго мы двигались в боевом порядке, и стало уже темно, когда, наконец, остановились и сделали привал. Через несколько времени подвезли кухни, и тут уж мы успели поужинать. Моего котелка я уже не нашел и поел с товарищами. Но только что мы поужинали, как подъехал казак с распоряжением, чтобы мы повернули влево к какой-то деревне и дожидались там нового распоряжения.
Мы поднялись и пошли в указанном направлении, но в [17] темноте пробродили всю ночь и не нашли искомой деревни; перед рассветом остановились привалом, так как все сильно устали. Каждый ткнулся в землю, кто как мог, не выпуская из рук винтовок, а мы еще и лошадей в руках держали. Было очень плохо, сыро и холодно, и мы еле дождались белого дня. Когда же рассвело, то оказалось, что мы всю ночь кружились около той самой деревни, которую искали, и остановились недалеко от нее.
— Утром мы выступили в боевом порядке, так как получено было приказание двигаться в сторону неприятеля, на деревню Куслимту. Пройдя в этом направлении верст семь, мы заметили впереди себя какие-то мелкие беспорядочные колонны. Когда мы рассмотрели их, то оказалось, что это идут гурьбами китайцы, китаянки и их дети, тащат свое имущество и гонят скот: ослов, мулов, свиней и пр. Маленьких детей китайцы несли на коромыслах, в корзинах, побольше — сами шли, шли также пешком и китаянки. Но жалко было смотреть на этих несчастных женщин, так как ноги их с детства уродуются, и они носят такие маленькие башмаки, которые вряд ли полезли бы на ногу пятилетнего европейского ребенка; они шли с палками, чтобы ветер не сшиб их с ног, так как ноги их, по слабости своей, не выдержали бы даже небольшого ветра. Я ехал с полковником рядом и сказал ему, указывая на китайцев:
— Верная примета, что сегодня будет бой в том месте, откуда бегут, спасая свою жизнь и имущество, эти китайцы.
— Да, — проговорил полковник, — несчастные, бедные люди! Все-то их обижают!...
И только лишь проговорил он эти слова, как начали раздаваться раскаты орудийных выстрелов. Наша бригада, двигаясь сперва на дер. Куалимпу, потом повернула на дер. Шиулиндзу, затем опять на Куалимпу, и стали мы подходить уже к деревне, как пошел сильный дождь и моментально превратил землю в невылазную грязь. В это время к нам подъехал офицер из 6 корпуса и передал приказание корпусного командира, чтобы поспешить на помощь Юхновскому и Епифановскому полкам. Мы быстро прошли через дер. Шиулиндзу и лишь только вышли на другую сторону, как [18] видим, что эти два полка отступают, и солдаты бегут, кто и как попало. Японцы, видя их бегство и смятение, стали осыпать бегущих снарядами, которые начали достигать и наших частей. Полковник послал меня вернуть 3-й и 4-й батальоны нашего полка, которые были впереди и левее нас. Я поскакал карьером, передал приказание и поскакал обратно. Но не успел я проскакать и ста шагов, как был осыпан снарядами и спереди, и сзади, и сбоку; чтобы сколько-нибудь укрыться от них, я вскочил в группу ветел, где были китайские могилы, быстро соскочил с лошади и сел за высокой могилой под деревом. Пока я сидел, ко мне собралось много беглецов из разбитых полков: кто без винтовки, кто без вещей, а один солдатик прибежал в одном сапоге. Я его спросил:
— Что ты в одном сапоге, ранен, наверное?
— Нет, — говорит, — не ранен, а, бежавши, в грязи увяз, еле выскочил, сапог там и остался, да и винтовку там же бросил.
Я велел было ему идти за винтовкой, но он так меня выругал, что небу жарко стало:
— На что она мне нужна? Мало их у нас, что ли?..
Как только притихла орудийная пальба, я стал продолжать свой путь.
Полк наш пошел через деревню Куалимпу. В этой деревне был винный, или, вернее, ханшинный завод и несколько магазинов и мелких лавок. Все бежавшие солдаты набросились на завод, напились до положения риз и принялись грабить дома, лавки и магазины. Китайцы начали было сопротивляться, но солдаты, в возбуждении бегства и опьянения, стали стрелять по ним. В это время через эту деревню проезжал наш корпусный командир, генерал от инфантерии С., и одна из пуль чуть не задела его; тогда стали кричать, что в деревне хунхузы и стреляют по генералу; тот погорячился и приказал бить всех хунхузов. Тут уж пьяные солдаты принялись избивать беззащитных китайцев, не разбирая ни пола, ни возраста. Я доложил нашему командиру полка обо всем происшедшем, он, в свою очередь, доложил генералу, и тогда тот приказал послать одну роту выгнать пьяных мародеров. От нашего полка была послана на [19] усмирение 12-я рота. Я сам видел, как несколько детишек были проткнуты штыками и выброшены через окна на улицу; одна женщина искала спасения на крыше, но безжалостные солдаты и там достали и прокололи ее штыками. Душа содрогается при воспоминании об этих зверствах! Чего только там не было! Боже мой, женщины и дети кувыркались на улицах, поднимались, снова падали и плакали, кричали, стонали, молили о пощаде, но пощады не было, даже в бездыханные трупы солдаты втыкали штыки и бросали их в озеро или, вернее сказать, в пруд, который находился возле завода. Когда повыгнали из деревни этих злодеев, то у каждого из них оказались за плечами узлы и мешки, в которых был разный хлам: шелк, чесуча, женские и детские платья, а один захватил даже мешок с женской обувью, которая так мала и уродлива, что решительно никому на свете, кроме китаянки, не может быть годна.
Мы остановились на ночлег недалеко от этой деревни. Дождь не переставал. К нам присоединился эскадрон 52 драгунского Нежинского полка, который до нас стоял в этой деревне 5 суток, и очень хорошо отозвался о жителях этой деревни, говоря, что они очень добрые, смирные и никогда хунхузов там не замечалось. Всю ночь мы провели наготове, не раздеваясь, и с оружием в руках.
Для офицеров мы сделали из гаоляна шалаш. Полковник, войдя в него, велел подать две лошадиных попоны, одну, — чтобы под стелиться, а другую, — чтобы укрыться. Я подал и остался в шалаше, послушать офицерские разговоры.
— Да, — проговорил полковой адъютант, — многие из нас в прошлый Покров кутили, а в настоящем году в России за нас другие кутят, а мы здесь даже чаю напиться не можем, кухни не доставили пищи, вьюки не пришли, а у солдатиков нет даже и сухарей...
Я в это время подошел поближе и попросил разрешения сварить для них чай. Полковник разрешил, но с тем, чтобы не было видно огня. Я взял 2 котелка, пошел в деревню, вскипятил чай и принес один котелок им, а другой себе оставил. Принес им также и 4 сухаря, которые нашлись у меня [20] в кобуре у седла. Они выпили по кружке солдатского чая и говорят:
— Не совсем хорош! Чесноком воняет и на зубах хрустит, да и маловато. Нельзя ли еще один котелок сварить?
Желая исполнить их просьбу, я подал им и свой котелок: они посмотрели и говорят:
— Что он такой серый и густой?
— Воду из колодцев выбрали, — ответил я, — и всю взмутили, поэтому она и белая, как из лужи.
Они усмехнулись и сказали:
— Ну, ладно, сойдет для праздничка Покрова. Другие прибавили:
— Вот так праздничек Покрова Пресвятой Богородицы! Задал нам перцу, век не забудем его!
— Утром, когда стало совсем светло, командир полка собрал батальонных командиров и поехал с ними осмотреть места, где и как проехать, чтобы выбрать удобную позицию. Когда мы подъехали к позиции Епифановского полка, японцы заметили нас и начали засыпать снарядами, но, благодаря перелету, не причинили нам вреда и скоро прекратили пальбу. Мы вернулись в деревню Северную Безымянную, куда к нам подошел и весь наш полк. Враг вновь открыл по нас артиллерийский огонь, но мы укрылись за деревней и за стенами китайских фанз.
Скоро мы нарыли окопов и, заняв позицию, стали ожидать наступления японцев. Но ни они, ни мы в этот день не наступали.
Наша артиллерия расположилась в лощине, позади деревень Северная Безымянная и Доалентунь. Командир нашего полка был назначен начальником этого боевого участка и потому поехал осмотреть, как поставлена артиллерия, и мне велел ехать вместе с ним; одной роте он приказал идти для охраны батарей.
Одна батарея была поставлена в лощине, за озерком, за группой сосенок, а другая — немного впереди и влево, в гаоляне, который хорошо закрывал ее.
Рота, назначенная для охраны батареи, выйдя из деревни, очутилась на открытом месте, неприятель тотчас заметил [21]ее движение и открыл по ней артиллерийский огонь, но огонь был очень редкий и, кроме того, с сильным перелетом снарядов.
Полковник приказал мне провести роту оврагом. Только что отскакал я несколько сажен, как на меня градом посыпались снаряды. Я соскочил с лошади и бросился в глубокий и узкий овраг, где и прилег к земле, притаив дыхание. Кругом снаряды так и рвутся, а конь, мой добрый конь, спустился в овраг и стал щипать траву. Минуты через две неприятель прекратил стрельбу, и я поднялся на ноги и выглянул из оврага. Смотрю, ко мне бегут два санитара с носилками и фельдшер с. сумкой. Бросились ко мне и спрашивают, во что ранен, «Бог миловал, пока ни во что», — ответил я. «А нас, — говорят, — полковник послал к вам, говорит, что или убит, или ранен в овраге мой ординарец Шикуц», Когда я вернулся к полковнику, он очень удивился тому, что ни одна граната не задела меня.
В это время приехал к нам генерал-майор, командир 2-й бригады 55 дивизии и передал приказание открыть огонь с наших батарей по неприятельской батарее. Полковник опять послал меня к нашим батареям, чтобы те открыли стрельбу по деревне Чанляпу, где стояла японская артиллерия. Когда я доложил об этом командиру батареи, то в ту же минуту раздалась команда и наши бомбы полетели к японцам.
Я, желая посмотреть, как работают наши орудия, слез с коня и стал смотреть, немного заткнув руками уши; но конь мой не стоял на месте и все уходил в левую сторону; тогда я взял коня и хотел сесть на него и уехать обратно в полк, но лишь только я поднял ногу в стремя, как раздался оглушительный взрыв и треск, конь мой исчез, и я упал. В голове шумело, в глазах мутилось... Но я скоро очнулся, вскочил на ноги, взглянул на наши орудия и — о, ужас! — переднее орудие лежит на боку, одно колесо разбито вдребезги, а кругом валяются убитые и раненые артиллеристы; на том месте, где я стоял минуту тому назад и откуда оттащил меня мой конь, земля от разрыва снаряда была взрыта, и на ней образовалась большая яма. Опомнившись, я перекрестился и поблагодарив [22] Бога за столь чудное спасение, пустился бегом к своей части. Когда я прибежал к полку, то коня моего уже успели поймать и держали под уздцы, а командир полка с адъютантом стояли невдалеке от него и разговаривали о чем-то. Подойдя к ним, я доложил полковнику, что приказание его на батарею мною благополучно передано. Полковник, увидав меня живого и даже не раненого, очень удивился и обрадовался: «Ты, жив?! А я, увидя, что лошадь пришла без тебя, думал, что уж не увижу тебя в таком молодецком виде. Счастливец, Шикуц! Дай Бог нам всем такое счастье, чтоб снаряды кругом рвались и никого не убивали!...». А у самого слезы так и блестят на глазах.
Весь день простояли мы около этой деревни. Я с ординарцами устроил под толстой стеной закрытие, куда мы натаскали соломы, поставили лошадей и сами поуселись, кто как мог: кто дремал, кто спал. Полковник, адъютант и еще один батальонный командир поместились вместе с нами. Обеда никто не получил, только вечером привезли нам сухариков на вьючных ослах. Мы сварили чаю, напились сами и напоили наших начальников.
Всю ночь мы провели в тревоге, каждую минуту ожидая какого-нибудь происшествия. Китайцы, на день попрятавшиеся от смерти в погребах, ночью повылезли на землю и просили, чтобы им разрешили варить кушанья, так как днем им было воспрещено топить печи, чтобы они дымом не могли давать знать японцам о нашем месте нахождения. Просьбу их удовлетворили, но потом велели им совсем убраться из деревни к Мукдену, чтобы они не смущали солдат, а то последние часто принимали их за хунхузов и нередко убивали.
— Утром нашему полку было приказано передвинуться немного вправо, за кирпичный завод, и наступать на деревню Южная Безымянная. Полк начал двигаться вправо, как вдруг видим, везут обед. Все обрадовались; но оказалось, что это кухни Епифановского полка. На наше счастье, нам все же выдали на каждые два человека по одному котелку борща с китайской капустой, потому что Епифанский полк 1-го октября был сильно разбит и людей в нем [23] осталось мало: в иной роте всего только по несколько человек. Закусив немного горячим, или, как говорят, заморив червяка, мы стали продолжать наше передвижение и делали перебежки частями, чтобы противник не заметил нас и не открыл огня. Пока мы делали перебежки и выравнивались в боевую, линию, к нам подъехал казак и подал донесение о том, чтобы не стрелять по впереди лежащей местности, так как она занята 288 Куликовским полком. Прочитав донесение, полковник все-таки велел продолжать передвижение как можно незаметнее и со всеми предосторожностями. Таким образом, мы дошли до густого и высокого гаоляна. Командир полка с адъютантом и я поехали верхами вперед и, вдруг, видим: в гаоляне стоят какие-то странные, высокие зарядные ящики. Стали их рассматривать в бинокль, но ничего не могли разобрать. Я попросил у полковника бинокль и тоже стал смотреть и заметил, что кто-то там как будто то встает, то опять садится; в другом месте тоже кто-то шевелился... Я передал бинокль полковнику, и он увидал в него то же самое и был очень удивлен, так как казак только что донес ему о занятии этой деревни русскими.
Я попросил, чтобы меня пустили осмотреть эти странные предметы поближе, но полковник не соглашался, говоря, что этот обман нарочно устроен японцами, и дал свое согласие только по просьбе адъютанта С., но советовал мне быть крайне осторожным. Я выхватил из ножен шашку и поехал к тому месту, где стояли кажущиеся ящики. Вдруг слышу слабый голос: «Земляк, спасите!.. Земляк, спасите!». Голос был слабый и глухой, точно из-под земли, и кричавшего нигде не было видно. Но неожиданно я заметил его движение: он махал фуражкой, что издали мы и приняли за вставание и опускание человека.
Увидя его. я обрадовался, но он был в таком положении, что, глядя на него, сердце кровью обливалось, и слезы невольно потекли из глаз. Он сидел на гаоляне; левая нога, которую он держат зубами за привязанную к ней веревочку, и левая рука были перебиты; лицо было страшно бледное, и во рту виднелись какие-то белые лохмотья. Он объяснил мне, что, кроме него, тут есть еще много таких; иные отстали, [24] иные уползли вперед; он тоже уполз с ½ версты от того места, где его изувечило, только благодаря тому, что упирался правой ногой и левой рукой в землю, а разбитую ногу подтаскивал зубами за веревочку. Многих его товарищей перебили в окопах 1 октября.
Я поехал дальше и увидел в овраге еще двух чуть живых и не могущих говорить солдатиков; смотрю дальше: у китайских могилок, в ямочке, сидят еще 4 человека, пригнувшись друг к другу. Они стали просить меня спасти их. Я быстро повернул коня и поскакал доложить полковнику о том, что я увидел. Сейчас же были посланы носилки и фельдшера, которые и подобрали этих несчастных. Один из них сказал, что тут же где-то должен быть их израненный ротный командир, который ночью был еще жив, так как стонал недалеко от них.
Я поехал дальше, в надежде найти еще кого-нибудь из забытых на поле битвы раненых.
Проехав немного вперед, я увидел, что среди гаоляна стоят наши 4 зарядных ящика и тут же лежат 28 убитых лошадей в хомутах, а кругом — трупы солдат в разных позах, кто вверх, кто вниз лицом, кто боком, кто в одиночку, а в некоторых местах — целыми кучами, друг на друге. По-видимому, они стреляли под прикрытием трупов своих же товарищей, и рядом с убитыми умирали и сами славной и почетной смертью.
При виде всего этого, в моей душе что-то дрогнуло, похолодело, и сделалось страшно, жутко и тяжело. Я тронул коня вперед, но и конь, точно понимая, где он находится, начал беспокойно фыркать и неохотно трогался с места. Я оглянулся назад и увидел, что наши войска приближаются ко мне, но находятся еще верстах в двух позади меня. Я проехал еще немного вперед и наткнулся на самую ужасную картину, при виде которой у меня, от охватившего меня ужаса, по всему телу пробежали ледяные мурашки и кровь в жилах застыла... Передо мной тянулись по земле наши окопы, переполненные трупами солдат 220-го пехотного Епифановского полка. Они лежали грудами, в самых страшных беспорядочных позах, как сваленные кучами дрова на тесных [25] дровяных дворах. Остановившись здесь немного, я поехал было дальше, но лишь только я перебрался за окоп, как мой умный добрый конь внезапно бросился в сторону и назад, и в то же мгновение на меня посыпался со всех сторон град взвизгивающих и свистящих пуль. Они летели и сзади, и справа, и слева. Мой конь не требовал понукания, он летел во весь дух, не обращая внимания на встречавшиеся по пути препятствия. Вдруг он вздрогнул всем телом и, сделав еще несколько скачков, грохнулся о землю и заржал каким-то неестественным, душу надрывающим голосом. Он захотел приподняться, но уже не смог и только жалобно застонал и повалился на бок. Что было дальше с моим другом, неоднократно спасавшим мне жизнь, я не видел, так как, не думая уже ни о чем, я пустился бежать без оглядки за видневшийся невдалеке бугорок. Забежав за него, я оказался уже в безопасности от неприятельских пуль. Оглянувшись в сторону наших войск, я увидел, что к этому же бугорку были посланы два орудия, чтобы прикрыть отступление наших частей; но лишь только артиллеристы хотели повернуть орудия дулами к неприятелю, как наши солдаты пустились наутек. Командир полка соскочил с лошади и вместе с прочими офицерами старался шашками и криком остановить убегающих. Ротный командир капитан Р. схватил свалившийся с плеч дождевой плащ и. размахивая им в воздухе навстречу бегущим, стал бить им убегающих солдат. Но все старания их не привели ни к чему, и все разбежались в разные стороны. Видя это, и прибывшие орудия дали тягу, так как оставаться без пехотного прикрытия им было невозможно. Когда прекратилась стрельба японцев, я побежал к полковнику и доложил ему, что коня моего убили, а я каким-то чудом остался цел и невредим. Увидя меня живым, он обнял меня, поцеловал и, заплакав, стал благодарить меня: «Большое, — говорит, — тебе спасибо! Ты спас мой полк! Если бы японцы не открыли по тебе огня, я повел бы полк дальше и был бы разбит; теперь же только ранено несколько нижних чинов и 1 офицер. Хотя и не жаль бы было этой орды!... Видел ты, как разбежались во все стороны?... О, Господи! Да что же с ними делать на войне, когда они, не видя даже врага, [26] бегут от одних выстрелов!... Что же будет, когда придется драться врукопашную?! Да разве их заставишь? Они разбегутся все и нас бросят на произвол судьбы».
После этого мы отступили к кирпичному заводу, где нас уже ожидали разбежавшиеся солдаты. Было темно. Выслали дозоры, поставили впереди посты и послали охотников в секрет, а затем уже и сами расположились ночевать. Для полковника устроили шалаш в кучке ракиток, а мы, ординарцы, попривязывали лошадей к деревьям и, кто лежа, кто сидя на земле, стали в полголоса разговаривать обо всем пережитом за этот день. Мне дали лошадь офицера, которого сегодня ранили. Прошло некоторое время, вдруг, слышим, на левом фланге нашего полка раздались редкие выстрелы, а за ними и залп. Полковник скомандовал: «В ружье!». Команда эта мигом была исполнена, и все ждали приказания стрелять, но полковник молчал. Взяв меня с собой, он поехал на тот фланг, где поднялась стрельба. Оказалось, что наши стреляли по своим же и убили 6 человек. Случилось это таким образом. Посланные вперед чего-то испугались и бросились бежать назад; наша цепь в темноте приняла их за японцев и открыла по ним огонь. Один добежал было до окопов, крича: «Свои! Свои!» — но тут же был заколот штыками.
Этим печальным происшествием и закончился день 3 октября.
— Утром я попросил разрешения у полковника съездить к моей убитой лошади, чтобы взять с нее седло и мои вещи. Долго полковник не соглашался отпустить меня, но, наконец, разрешил, велев только взять с собой еще двух ординарцев и не ехать, а идти пешком. Я взял ординарцев, и мы пошли к тому месту, где лежал мой убитый конь. За ночь бродячие собаки успели уже попортить его. Осмотрев коня, я увидел, что весь зад его был разбит пулями. Мы сняли с него седло, уздечку и хотели закопать в землю, но, к сожалению, не захватили с собой лопаток. Отсюда мы прошли к убитым артиллерийским лошадям, сняли с них 2 новых хомута, а я захватил еще валявшуюся на земле шашку, и мы благополучно вернулись на свой бивак или, вернее, на [27] свою боевую позицию.
К вечеру полковник со своим штабом перешел с этого места на кирпичный завод; сам он поместился в фанзе, а мы — в горне, где китайцы выжигали раньше кирпичи; лошадей поставили в яме, из которой бралась глина. За фанзой было небольшое озеро. Вечером, как только стемнело, нам привезли обед, которого мы уже три дня не получали. При виде горячей пищи все точно ожили, поели, как следует, а некоторые с голодухи объелись и заболели животами, но, впрочем, вскоре же и оправились от болезни. В этом кирпичном горне, к нашему удовольствию, чая можно было варить сколько угодно, так как не было видно света от огня.
— Сегодня начали копать окопы, ложементы и землянки для помещений. Обед, хлеб и порции стали привозить вечером, когда смеркнется, чтобы враг не заметил и не открыл по кухням огня. Боя не было.
— Утром ходили за кормом для лошадей в сторону неприятеля, где лежали убитые артиллерийские лошади и стояли зарядные ящики. Набрали чумизы, сняли 2 хомута и, взяв еще несколько вещевых мешков с убитых солдат, благополучно вернулись к своим. По возвращении, я, во главе с ординарцами, стали просить полковника разрешить нам вывезти из гаоляна наши зарядные ящики, но полковник, опасаясь заложенных мин, не разрешил этого. Вечером я сопровождал его в штаб дивизии, находившейся в дер. Куалимпу, той самой, которую грабили 1 октября наши пьяные солдаты. Назад мы вернулись пешком, ведя лошадей в поводу, потому что везде были ямы и канавы, и командир боялся свалиться с лошадью в них. Таким образом, мы дошли благополучно до кирпичных заводов.
— В 11 часов дня японцы заметили наши войска за работой над землянками и открыли по ним артиллерийский огонь. Выпустили более ста снарядов, но лишь ранили несколько человек нижних чинов и разбили несколько винтовок, стоявших в козлах за работавшими.
— Сегодня я сопровождал полковника, ездившего вместе с генералом Ф., исполнявшим за болезнью бригадного командира Б. его обязанности, в дер. Куалимпу [28] на ханшинный завод для осмотра и распределения большого количества гаоляна, чумизы, гороха, кукурузы и пр. зерна, найденного на заводе солдатами. Там же, в угольном мусоре, нашли 20 шт. пудовых банок с керосином, который отдали нашему полку и артиллерии; кроме этого, в навозе нашли еще ящик с одеждой и разным китайским богатством; все эти вещи были разобраны солдатами.
— Сегодня командир полка ходил со мной пешком осматривать выкопанные окопы и бойницы, а также, чтобы указать места, где нужно было нарыть волчьих ям на случай, если бы неприятель вздумал наступать на наши позиции. Вечером писали список отличившихся в боях, и меня записали первым.
— Сегодня я получил 3 письма из великой и дорогой для меня родины; два из них от товарищей, а одно — от сестры. Сел я за фанзой, прочел письма и, хотя некоторые известия и были приятны, но, в общем, письма навеяли на меня тяжелую грусть. Вспомнились недавно еще проведенные с ними дни, и стало на душе так тяжело, что захотелось плакать. Но почему-то стыдно стало предаваться грусти, и я, чтобы развлечься, поспешил пойти за чумизой для лошадей и за дровами, чтобы погреться и сварить чай; за этим делом я и развеял свою грусть.
— Утром, после уборки и завтрака, я оседлал свою лошадь и проездил ее. Командир полка велел мне проездить и его лошадь. Оседлав его лошадь, я проехал за деревней к тому месту, где стояли зарядные ящики, но их уже не оказалось там: они, были увезены в эту ночь японцами. Я хотел было проехать дальше, но меня заметили и дали по мне несколько выстрелов. Я быстро повернул влево, чтобы спрятаться за бугорок, но тут неожиданно попал на позиции другого полка. Меня задержали, и когда я задержавшим назвал мой полк и свое звание, они не поверили мне: из-за моих берейторских погон они приняли меня за какое-то подозрительное лицо и под конвоем отправили в наш полк. Здесь все выяснилось, но за то, что я самовольно поехал в такое опасное место, да еще на лошади полковника, мне досталось от него порядочно; но все-таки, под конец, он похвалил [29] меня за то, что я ничего не боюсь.
— Утром, после чая, я устроился за фанзой, на доске, писать ответы на присланные мне письма. Вскоре к нам в полк приехал священник и полковой казначей для выдачи суточных денег. За получением денег приехало еще несколько человек офицеров. Неприятель, очевидно, заметил эту кучку, да как пустит по ней 6 снарядов! Счастье наше, что все снаряды перелетели через головы и попали в озеро за кирпичным заводом, отчего, кроме переполоха, вреда нам не сделали. Один только снаряд разорвался в воздухе, и несколько шрапнельных пуль попали в фанзу и побили чайную посуду, а одна пуля пробила вьючное седло командира полка, которое лежало возле фанзы, недалеко от лошади его.
— Сегодня ходили очень далеко в поле собирать чумизу для лошадей, которую и складывали затем в скирды на зиму или, вернее, на то время, когда на полях ее уже более не будет. Часов в 5 вечера приехал заведующий оружием и доложил, что без вести пропал солдат, который был при обозе I разряда, с вьючной лошадью командира полка. Солдат этот был у нас в полку 9 октября, приносил белье командиру и в тот же день ушел обратно в обоз. В полку думали, что он в обозе, а там, видя, что он не явился, решили, что он, вероятно, оставлен при полку, поэтому о нем и не докладывали до сегодняшнего дня. Сейчас же были посланы люди для розыска, которые сегодня же и нашли его в овраге с распоротым животом; внутренности его валялись в канаве, но деньги его, 4 р., были целы; при нем же уцелела и винтовка его за плечами, из чего можно было заключить, что его убили местные китайцы за какое-нибудь насилие над ними.
— На рассвете к нам привезли 8 мортирных пушек и поставили в овраге, под деревней, чтобы вечером разбить и до основания сжечь дер. Чанлянпу, так как в ней расположились и укрепились японцы. Часов с 10 утра из японских батарей началась сильная канонада по всему нашему фронту и по батареям 6-й артиллерийской бригады, которая была у нас на правом фланге, т.е. между деревней [30] Шиулиндзу и кирпичным заводом.
Противник начал уже было пристреливаться, но вскоре перенес огонь влево и стал делать сильный перелет, так что своими снарядами доставал до деревни Куалимпу и разбил там два передка от орудий и ранил несколько лошадей и людей. В это же время открыли огонь и все наши батареи. Ужас, что было тогда! Гул от орудий, вой шимоз, треск рвущихся снарядов, пыль от разрыва вражеских ядер!... Через несколько минут этого страшного боя наши батареи заставили замолчать неприятельские, и вслед за ними — и сами прекратили огонь.
Вечером к нам приехали казаки и несколько офицеров из штабов корпуса и дивизии. С ними вместе прибыли поручик С. и вольноопределяющийся Б. 51 драгунского Черниговского полка. Все они зашли к нашему командиру полка, пили у него чай и расспрашивали, как лучше пробраться до дер. Южная Безымянная. Услышав об этом, я стал просить у командира полка, чтобы он отпустил меня с ними на разведки. Но он не согласился, говоря, что еще будет время отличиться, так как нам самим придется делать разведки. В 9 часов вечера началась бомбардировка дер. Чанлянпу из мортирных пушек. Мы все вышли смотреть, как будет загораться деревня. Долго ничего не было видно, кроме огненных столбов от разрывов падавших бомб. Но вскоре, в темноте ночи, стало разгораться зарево от двух загоревшихся фанз. Японцы быстро, однако, потушили пожар, и все небо опять почернело.
После этой стрельбы наши охотники вместе с капитаном Н. и другими офицерами пошли атаковать деревню Южная Безымянная.
Говорят, тут была горячая схватка, дрались всю ночь, и лишь под утро, закричав «Ура!», наши взяли деревню штурмом. Потеряли мы лишь несколько нижних чинов да ранили в живот капитана Н, Утром его принесли на носилках к нам в полк, а от нас отправили в Мукденский госпиталь.
— Утром командир полка приказал солдатам вырыть ему землянку сбоку кирпичного горна и сделать потолок потолще, чтобы не мог его пробить снаряд, а нам — вырыть [31] глубокую канаву за фанзой для стойла лошадям. Весь день мы работали, но не успели докончить своей земляной конюшни.
Вечером получили приказ, чтобы из мортирных орудий выпустить 160 бомб по деревне Чанлянпу и уничтожить ее до основания. Была ужасная, чудовищная ночь! Наша мортирная батарея разбивала японскую дер. Чанлянпу, а японцы — нашу дер. Южную Безымянную, которую только вчера взяли штурмом наши охотники.
Поднялся оглушительный грохот. 8 мортир беспрестанно извергали гром и молнию, и казалось, что земля стонала и дрожала под ногами, а тут еще вспыхнули два пожара от неприятельских снарядов. Хорошо еще, что нашим охотникам вечером приказано было очистить дер. Безымянную и занять сел. Вуджуин, почему японская батарея не причинила нам никакого вреда, но зато несчастные китайцы понесли огромные убытки, так как все селение было буквально уничтожено.
— Сегодня с утра принялись заканчивать конюшню и к вечеру окончили; сделали из перекладин стойла на 14 лошадей. Солдаты тоже окончили землянку; осталось лишь поставить печь, и можно было бы переходить на новоселье, но это уж отложили на следующий день. Но, к сожалению, нам не пришлось стоять здесь до завтра. Только что все поутихло, и кто уже спал, кто сидел возле лошадей и, согнувшись, храпел, как вдруг подъехал казак и подал полковнику пакет с распоряжением, чтобы сегодня же ночью мы перешли в дер. Шиулиндза, верст за 5 вправо от нашего места. Ординарцы стали ругаться: «Вот так поработали и пожили в фанзе!». Мы ведь предполагали, что, когда полковник перейдет в землянку, то мы займем его освободившуюся фанзу, да нашим мечтам не пришлось осуществиться, почему и без ругани не обошлось. Но рассуждать было некогда. Приказано было сделать передвижение как можно тише, незаметно для противника. Хотя и жаль нам было оставлять наши труды без пользы, но делать было нечего, и мы скоро собрались и поехали вместе с полковником вперед, а за нами двинулся весь полк. Всю эту ночь мы провели, не слезая с [32] лошадей: то ездили по новой позиции и расставляли роты, согласно диспозиции, то выбирали места поудобнее для боевой обороны. Мы предполагали, что японцы скоро перейдут в наступление, и готовились встретить их.
Мы поместились с полковым штабом в деревне, в фанзе без окон и дверей и только с одним котлом и теплым каном, на котором было хорошо спать, так как сверху, хотя было и холодно, но зато снизу хорошо согревало. Жаль только, что нельзя было долго спать.
— Утром рано командир полка поехал со мной осматривать новую позицию, чтобы хорошенько ознакомиться с ней. Кроме меня, он взял с собой еще двух ординарцев-казаков, которые были прикомандированы к нам для посылок. Объехав позицию и осмотрев впереди лежащую местность, полковник указал места, где нужно было сделать окопы и землянки для людей; после этого мы вернулись обратно.
— Днем, часов в 11, с японских батарей началась артиллерийская пальба. Немного погодя, наши стали отвечать им, но перестрелка, не причинив никому вреда, скоро прекратилась с обеих сторон. Часов в 10 вечера у нас послышалась сильная ружейная перестрелка. Полковник закричал: «Шикуц! Подавай лошадей!» Я быстро подал ему коня, он сел, поехал, а за ним и я со всеми остальными ординарцами. Оказалось, что перестрелка началась по недоразумению. Охотники открыли стрельбу, неизвестно по кому: кому-то что-то почудилось, и начали стрелять. Ни раненых, ни убитых, ни с той, ни с другой стороны не найдено. Мы вернулись благополучно в фанзу и, не расседлывая лошадей, и не раздеваясь, легли отдыхать. Дежурные и дневальные не спали всю ночь.
— День прошел спокойно, без стрельбы, и мы с командиром полка и начальником штаба дивизии ездили по позициям, своей и артиллерийской. Проездили почти до самого вечера. Ночь тоже прошла спокойно, хотя мы из предосторожности и не раздевались. Ночью полил дождь, и поднялся сильный ветер. Лошади наши, стоявшие под открытым небом, стали беспокоиться и не стояли на месте, [33] часто отрывались от коновязи, бродили по двору и дрались с другими лошадьми, почему нам, в конце концов, пришлось продержать их всю ночь в руках.
— Часов в 12 дня к нам привезли обед для солдат; приехало одновременно 16 кухонь. Их скоро заметили японцы и засыпали шимозами. Кухни, конечно, понеслись во весь дух, куда попало, и скоро скрылись из виду. Неприятель успел поранить двух лошадей и разбить один котел, но все же мы кое-как пообедали. После обеда приехал казначей выдавать жалованье офицерам. Некоторые из них прибыли сами, а за остальными посланы были 2 ординарца. Из-за этого началось движение по позициям полка, которое не ускользнуло от внимания противника, и он открыл огонь, причем оказалось двое убитых и трое раненых.
— Вчера все было спокойно, а сегодня у нас праздновался полковой праздник. Собрались офицеры и по 10 человек нижних чинов от каждой роты полка. На площади поставили столик, пришел священник, отслужил обедню, благодарственный молебен о здоровых и панихиду о воинах, на бранном поле убиенных, и обо всех умерших. По окончании богослужения командир полка поздравил присутствовавших с полковым праздником и пожелал всего хорошего на многие лета и победы над врагами. Угощения никакого не было, потому что его негде было достать.
Сегодня я получил два письма: одно из Москвы — от сестры, и очень радостное, а другое — из г. Тамбова, очень печальное. Но и печаль, и радость, — каждое известие с далекой родины очень дорого и мило, и я тотчас же сел писать ответы на родину своим родным и знакомым. Чтобы поздравить нас с полковым праздником, во время обеда приехали к нам начальник дивизии, генерал Б., с начальником штаба; наш полковник и я с двумя казаками сопровождали их по позиции. По осмотре позиции, генерал Б. с начальником штаба ухали в штаб, а мы с полковником отправились в дер. Вуджуин, чтобы раздать отличившимся охотникам 5 георгиевских крестов. Командир полка сам навешивал на грудь героев кресты и целовал каждого в щеку. Потом собрались офицеры, и я подал им две бутылки вина, которые им следовали [34] за полковой праздник. После этого мы поехали обратно в свою деревню.
Вернувшись, полковник и говорит мне: «Вино-то им дали, а закуску и забыли захватить. Вот головка сыра, коробка сардин и кусок копченого окорока — все это нужно отослать им». Я попросился у полковника отвезти закуску сам. «Что ж, — говорит, — можешь, если желаешь; но только будь поосторожнее, не обнаруживай себя и не езди на посты». Я захватил закуску, сел на другую лошадь, отдыхавшую до обеда, и скоро очутился у охотников. Когда я подал офицерам закуску, они стали выпивать и меня угостили коньяком. Один из них, подпоручик Р., очень храбрый офицер, выпив сам, говорит мне: «Пей, ординарец, да и пойдем захватим японца в плен». Конечно, я согласился, и мы, взяв с собой бинокли и ружья, да человек 6 охотников похрабрее, пошли. Шли мы недолго, потому что японцы находились близко от нас. Чтобы лучше рассмотреть, где расположился их пост, я забрался на дерево, а остальные пошли дальше. Не успел я еще рассмотреть что-нибудь, как раздались выстрелы, и мимо меня засвистали японские пули. Одна, ударившись в дерево, с рикошета попала мне в подбор сапога. Я с испуга свалился на землю, но очень удачно, так как было невысоко от земли.
Смотрю, — наши три солдата бегут обратно. Я спрашиваю их: «Где же остальные?» Они отвечают, что все ползут обратно по гаоляну. Тогда, видя, что попытка наша овладеть японцем не удалась, я пустился бежать в деревню, взял коня и благополучно вернулся в полк. К вечеру, смотрю, несут на двух носилках одного солдата и офицера, того самого, который угощал меня коньяком. Он объяснил мне. как у них все это произошло; оказалось, что, когда я уехал обратно в полк, они снова вернулись к японцам попытать счастья, но японцы их уже подстерегали и сильно поранили; волей-неволей им пришлось отступить; и хорошо еще, что их успели вынести из огня 4 охотника, а то бы нам больше не видеть их живыми. Офицер был тяжело ранен 4 пулями: 2 пули — в грудь, 1 — в руку и 1 — в левую ногу; охотник тоже ранен был двумя пулями. [35]
Сегодня ночью в двух местах завязывалась перестрелка, но скоро прекращалась.
— Командир полка, узнав о вчерашнем происшествии, поехал со мной в дер. Вуджуин, узнать все подробности. Когда он услышал, что и я принимал там участие, то стал пробирать меня, и здорово мне досталось от него на орехи!
В это время к охотникам прибыла конно-охотничья команда Бузулукского полка и взвод Оренбургских казаков для несения сторожевой службы и постановки застав между деревнями Шиулиндзя и Вуджанин. Заставу поставили у фанзы, на дороге, возле дер. Вуджанин. Впереди этого места был небольшой сосновый лесок и в нем — высокие китайские могилы.
Командир полка объехал позиции и приказал всем быть повнимательнее, в особенности ночью, потому что японцы были очень близко и могли внезапно сделать на нас нападение. После этого мы вернулись в свою деревню; конные ординарцы и караул были там тоже настороже. Часов в 11 ночи послышалась сильная стрельба из винтовок. Мы все были наготове и ждали какой-нибудь команды. Командир полка приказал подавать ему коня, как вдруг к нему подлетел казак и с растерянностью доложил: «Ваше высокоблагородие! Поскорей уезжайте отсюда! Нас японская кавалерия объезжает! Всех нас с постов сбила!». Полковник прогнал его и послал ординарцев передать всем нашим ротам, чтобы они не уступали и бились до последней капли крови. После этого мы поехали с ним на позицию. По дороге нам встретились человек 20 конно-охотничьей команды Бузулукского полка, которые доложили полковнику, что их с постов и застав согнали японцы, что японцев очень много, и сильная кавалерия обходит деревню со всех сторон. Не обращая внимания на эти донесения, полковник погнал их на свои места, и сам поехал с ними. Стрельба стала утихать. Мы подъехали к нашим охотникам, которые все еще стояли на своих местах и были в недоумении от быстрого исчезновения японцев; они даже не верили этому и ожидали какого-либо ловкого обмана со стороны неприятеля. Кругом слышался лай, вой и визг [36] одичавших собак, которых в этой местности бродило великое множество.
На расспросы командира полка, кто и в каком месте видел неприятеля, охотники ответили, что они сами никого не видели, но открыли огонь по указанию казаков; всех японцев отбили, и, наверное, в леске, около могил, будут найдены убитые и раненые.
Из-за темноты ночи мы не пошли разыскивать раненых и убитых и простояли всю ночь наготове в сильном напряжении. Кроме лая и воя собак, ничего не слышали, и японцы больше не наступали.
— Утром, когда совсем прояснилось, и туман поднялся, мы пошли осмотреть лесок и подобрать японских раненых. Что же мы увидели, когда подошли поближе?... В одном месте лежали две раненые собаки, в другом — три убитых, дальше еще попались две убитых и четыре раненых, там — еще и еще, но нигде не нашли убитых или раненых японцев.
Произошло все это таким образом. Казаки стояли в главной заставе сзади, Бузулукские охотники — спереди, в секретах и на постах. Так как ночью с коней ничего не видно, то они спешивались и, пригнувшись к земле, следили в темноте за горизонтом, не появится ли гам какое-нибудь передвижение. Надо заметить, что в этой местности собаки водились в ужасном количестве, и можно было нередко встретить стаи из полусотни и более собак; вот эти-то собаки, бегая в роще и прыгая с могилы на могилу, и привлекли внимание охотников, которые, видя в темноте массу скачущих силуэтов, приняли их за неприятельскую кавалерию и, открыв огонь, дали знать на заставу, а казаки донесли нам и нашей охотничьей команде.
— День был покойный, и перестрелки не было. Сегодня к нам приезжал начальник штаба дивизии узнать подробности позавчерашнего ночного происшествия, так как ему было уже донесено, что японская кавалерия делала наступление, но была отбита и удалилась.
— Сегодня получили за полковой праздник угощение: по две китайских груши, по 1/8 махорки (русской [37] «Дунаева»), по 12 кусков сахара, по 1 ф. ситного хлеба и на 6 чел. — один фунт копченой ветчины, а водку обещали выдать на отдыхе, когда будем в резерве, после 30-го октября. Вечером, часов в 9 1/2, раздалось на левом фланге несколько ружейных выстрелов, и получилось донесение, что ранен в руку командир 11 роты штабс-капитан Г., который, словно предчувствовал, что будет ранен, и, ссылаясь на свою болезнь, хлопотал об освобождении его от службы в действующей армии. Признавая его способным нести боевую службу, ему все отказывали, но теперь он достиг-таки своего, и сегодня же был отправлен в мукденский госпиталь.
— Утром командир полка поехал со мной по позициям и заехал в 11 роту узнать, как случилось, что японцы ранили их ротного командира. Фельдфебель и солдаты объяснили, что вечером, когда привезли ужин, и первая часть, поужинав, сменила вторую, которая тоже пошла ужинать, фельдфебель стал расставлять посты, и вдруг раздался выстрел и крик ротного командира: «Ой! Ой! Меня ранили японцы!». Когда они подбежали к нему, ротный рассказал им, что когда он проходил по тропинке к постам (чего он раньше никогда не делал), то к нему подбежали несколько японцев и, выстрелив в него, убежали. Дав несколько выстрелов в том направлении, куда, по указанию ротного, убежали японцы, солдаты прекратили стрельбу и заняли свои места, а ротного командира отправили на перевязочный пункт.
После обеда прибыли две пешие охотничьи команды Кромского и Борисоглебского полков в помощь нашей, а также и для ознакомления с этой местностью, так как их полки должны были вскоре сменить нас на этой позиции. Как я предполагал, что ночью будет тревога, так как прибыли новички, — так и случилось: ночью новоприбывшие охотники открыли стрельбу и уверяли, что приближались японцы, но были ими отбиты и прогнаны.
— Командир полка ездил со мной в дер. Вуджулин. Там мне один охотник дал два шелковых носовых платка и сказал, что он нашел закопанные в земле три слитка серебра весом, в общем, в 26 фунтов. Полковник пошел [38] к офицерам, а я остался держать лошадей возле костра, у которого охотники варили себе обед и чай. Здесь я видел, как наши новоприбывшие охотники тащили из фанз все оставленное китайцами имущество, как-то: сундуки, шкафы и даже из кумирни вытащили «богов» с «боженятами», и все это жгли на огне. Я начал было объяснять им, что это нехорошо, но на меня посыпалась такая ругань, что я не рад был, что вмешался. «Разве, — говорят, — ты не православный, что заступаешься за китайских идолов? Ты, значит, тоже нехристь!» и т.д.
Через несколько минут вышел полковник, и мы поехали обратно.
Вечером полковник мне приказал, чтобы недежурных лошадей расседлать, так как к нам прибыло 6 человек донских казаков, и сегодня, если куда понадобится, будем их посылать. Было уже часов 10 вечера, пошел небольшой дождик, и стало очень темно. Только что я успел передать приказание, чтобы расседлали лошадей, как послышалась редкая одиночная стрельба. Я побежал доложить об этом полковнику, но он мне ответил: «Ничего, это новые охотники что-нибудь выдумали или опять собак испугались».
Тем временем, однако, приготовили лошадей, и всем велено было быть наготове. Мы с командиром вышли послушать перестрелку. Трескотня была ужасная, стреляли, казалось, все, и ничего нельзя было разобрать, но все выстрелы слышались из наших винтовок, а японских не замечалось. Только, было, полковник приказал подавать лошадь, как подлетел казак и говорит, что 2 батальона японской пехоты наступают на дер. Вуджулин. Мы вскочили на лошадей и выехали на дорогу. Смотрим, бегут два солдата. Полковник остановил их:
— Куда вы и зачем?
— Больные, ваше высокоблагородие, ротный командир отпустил!
Едем дальше, смотрим: еще то 2, то 3 попадаются.
— Вы куда? — спрашивает полковник.
— Живот болит, ваше высокоблагородие. Полковник всех и вернул назад, так что, пока доехали [39] до места, то набрали таких встречных человек до 30-ти, и это по дороге на расстоянии каких-нибудь 3 верст.
Приехали мы в деревню и видим: сидят наши в окопах, головы спрятали за вал, а стволы винтовок выставили кверху и сами безостановочно стреляют. А со стороны противника тихо: ни одна неприятельская пуля не прожужжала мимо нас. Полковник приказал остановить стрельбу. Все утихло, и он стал спрашивать, кто видел, что 2 батальона японцев наступали? «Да вот, — отвечают, — охотники Кромского полка видели». Стали спрашивать их, как они видели, где и по какому месту двигались японцы, или по какой дороге и какими колоннами? Кто говорит: я видел столько-то, шли здесь; другой говорит: я видел 2 роты, вот тут шли и т.д. Все говорили, кто как хотел. Вдруг выскочил один солдатик и, желая отличиться перед командиром полка, доложил: «Я, ваше высокоблагородие, больше всех видал! Когда они шли, то я у многих фонарики видал, они, ваше высокоблагородие, вот туг прошли», — добавил он, указывая на гаолян. Мы стали всматриваться и увидели, что, действительно, что-то мелькало, вроде огоньков, но что именно — разобрать было совершенно невозможно. Мы подошли ближе и увидели, вместо фонарей, каких-то светящихся жуков, которые, когда сидят, то не светят, а как полетят, то издают какой-то фосфорический свет, который наши охотники и приняли за неприятельские фонари.
— Утром прибыл к нам осматривать позицию командир 5 корпуса и начальник 54 пехотной дивизии. Они должны были сменить нас 30 октября, а мы назначены были в резерв. Осмотрев позиции, они уехали обратно. День и ночь прошли спокойно, и никакой тревоги не было.
— С утра мы с лихорадочным нетерпением ожидали, что вот-вот придет Мокшанский полк сменять нас. Полк прибыл к вечеру, но до темноты сменяться было невозможно, так как нас заметили бы японцы.
Солдаты Мокшанского полка расположились около нашей деревни, а начальство их — в фанзах, из которых мы вышли к лошадям; но только что хотели мы выезжать и вести на смену новые войска, как вдруг раздались зловещие выстрелы, [40] и привезли донесение, что дивизия японцев наступает на нашу позицию. Минут через 5 привезли второе донесение: японские орудия идут по дороге на дер. Вуджулин. Сейчас же эти донесения посланы были в штаб корпуса, и оттуда получилось распоряжение, чтобы смены не производить, а новоприбывшими войсками усилить позицию. Новые войска пошли за нами поближе к дер. Вуджулин, а мы в это время думали: вот так сменились! Отдохнули в резерве!
Подошли мы к деревне, заняли позиции и ждем, что-то будет; но кругом было тихо и спокойно. Ночь была очень холодная, и мы все сильно продрогли. Простояли мы так всю ночь, и ничто не нарушило ночной тишины. Наши охотники напрасно постреляли, даже собак нынче не убили.
— Утром вернулись в деревню начальники и стали советоваться, как донести о вчерашнем происшествии в штаб корпуса. Так как ночью были посланы два донесения, что идут японцы в количестве 1 дивизии, то волей-неволей нужно было объяснить, как и чем кончилось их наступление. По совету командира Мокшанского полка, решено было донести так, что будто бы японская дивизия действительно наступала; китайцы донесли им о прибытии новых войск, они и хотели выбить их из позиции, да наткнулись на нас, и мы их отбили; подобрав убитых и раненых, японцы отступили. Так и донесли в штаб корпуса, а оттуда получили большую благодарность за то, что 2 полка целую японскую дивизию победили. Нам приказано было смениться, и мы ночью отошли незаметно назад за деревню, и стали ждать дня.
Все были радостно настроены, молились и крестились, благодаря Бога за то, что благополучно отстояли на передовой линии, и теперь можем идти в резерв на отдых.
— Часов в 9 утра весь наш полк собрался к деревне Пендиандзи. Позавтракали, отдохнули, а мы с командиром полка поехали в штаб 54 пех. дивизии доложить о благополучной смене. Вернувшись оттуда, повели полк с музыкой по дороге в дер. Байтапу, где мы должны были стоять в общем резерве. Вскоре пошел дождик, хотя и небольшой, но из-за сильного и очень холодного ветра так [41] больно хлестал в лицо, что невозможно было глаз открывать. Пройдя верст 7, сделали привал. Дождик перестал, но ветер еще более усилился, и пошел снег. Стало морозить. Из-за холода мы слезли с лошадей и вели их в поводу. Музыканты играли марш. Таким образом дошли мы до станции Суетунь. Тут к нам подскакал подполковник Ч. 51 драгунского Черниговского полка и, подъехав к командиру полка, предупредил его, что здесь близко японская позиция, и что музыка наша может обнаружить местонахождение войск. Музыку прекратили. Увидя меня, подполковник узнал меня, поздоровался и выразил удивление, почему я служу в пехоте, а не в кавалерии, так как он помнил меня с тех пор, как я служил с ним вместе в 51 драгунском полку: я объяснил причины и, пожелав ему всего хорошего, поскакал догонять свой полк. Перейдя полотно железной дороги, мы повернули влево и увидели высокую китайскую башню, которая стояла в дер. Байтапу. Когда мы пришли на место, то стало уже смеркаться, и было очень холодно. Сейчас же раскинули палатки и начали пить чай. Нам, конным ординарцам, приказали поместиться в деревне. Мы пошли и стали проситься у китайцев, чтобы они отворили ворота, но они не соглашались, тогда солдаты выломали гаоляновые ворота и вошли сами. Я приказал очистить двор и поместить в нем лошадей. Сами же мы заняли одну половину фанзы, а китайцам отдали другую.
Вонь в фанзе была невыносимая, изо всех углов пахло чем-то отвратительным, но, несмотря на это неудобство, переночевали вместе с китайцами, хотя и не раздеваясь.
— Нам приказали перейти на другой двор, а в нашем устроили околоток для больных. Мы перешли в крайнюю фанзу, где оказалось место только для лошадей, хотя и под открытым небом, но возле стены, где все-таки было затишье от сильного ветра.
Фанза была битком набита китайцами; их согнали всех в один угол, и мы кое-как переночевали вместе с ними.
— Сегодня пошел сильный дождь со снегом, дул резкий ветер, и притом очень холодный, так что лошади не стояли и вертелись во все стороны. Командир полка обратил [42] внимание на то, что лошадям было неудобно стоять, тем более, что тут были и две его лошади, и он приказал сделать для них сарай и покрыть сверху гаоляном. Но как его сделать и на какие деньги купить материл?... Я пошел спросить денег на покупку его, но полковник ответил, что денег на постройку разных временных шалашей не отпускают. «Сделай как-нибудь, из кое-чего. Видишь, как делают солдаты землянки: и лес есть для потолка, и кирпич для печек, а денег тоже не дают». Делать нечего, надо было строить сарай, и я приказал всем ординарцам поехать и привезти для сарая леса. Ординарцы живо поехали в другую деревню, разломали две фанзы и привезли таких славных жердей, что лучше и не надо. Принялись за работу. Возле толстой глиняной стены сняли в глубину слой земли на пол-аршина, так что до верха стены стало 4 арш.; потом, отступя от стены на 4 аршина, врыли 3 столба, на эти столбы положили толстую жердь, которая заменила нам балку; затем, положили несколько жердей одним концом на стену, а другим — на балку, так что получились поперечины, и на них уже наложили хвороста и гаоляна, а поверх насыпали навоза. Таким образом, сделали хорошую конюшню, за что полковник, осмотрев ее, похвалил меня и велел передать всем ординарцам «спасибо».
— Утром, когда я вышел из фанзы и посмотрел на двор командира полка, который находился рядом с нашей фанзой и отделялся от нее толстой глиняной стеной, я заметил, что маленький кирпичный сарайчик, находившийся во дворе полковника, разобран за ночь. Очевидно, кому-то понадобились кирпичи для устройства печки в землянке.
Тогда полковник поставил часовых возле наших фанз. Вся деревня была разделена на 4 части, по 1 части на каждый полк, и какому полку принадлежали какие фанзы, тот уже своих не трогал, а если встречалась в чем-либо надобность, то ходили добывать в чужом участке. Иначе поступать было невозможно. Было приказано делать землянки и печки, следовательно, нужны были двери, окна и прочий строительный материал, денег же на него не отпускалось; поневоле солдаты ходили и ломали целые деревни, хотя не [43] раз попадались на этом и отвечали по закону, но отвечали, собственно, не за то, что ходили на добычу, а за то, что попадались на месте преступления.
Тогда солдаты ухитрились поступать иначе и, не трогая жилых помещений, где жили офицеры, стали разбирать кумирни и т.п. здания, за которые никто не ловил и не наказывал.
— Сегодня наши хозяева, китайцы, уехали от нас в город Мукден и фанзу оставили в наше распоряжение. Мы оклеили окна новой бумагой и всю фанзу почистили. К нам поставили караул, который охранял деревню и квартиру командира полка.
— Утром, часов в десять, наш 1-й батальон пошел на дежурство в дер. Шаландзи, на поддержку Орловскому полку. Вечером я возил донесение об этом в штаб 6-го сибирского корпуса, в дер. Тхоусяньтунь, находящуюся от нас верстах в двенадцати.
— К нам привели сто лошадок монгольской породы, очень маленьких и худых, предназначавшихся для охотничьей конной команды. Командир полка, послал меня осмотреть, в каком виде находятся лошади и как им устроить коновязи на открытом воздухе. Так как я 10 лет прослужил в кавалерии и 2 года учился в кавалерийской офицерской школе, то считался специалистом по этой части.
— Сегодня я с ординарцами ездил за 9 верст в поле собирать гаолян для топлива; так как казенного топлива не выдавали, а близко уже не было, — весь был подобран, то всем приходилось ходить и ездить далеко. Собирают и складывают в запас на зиму.
— Сегодня в 9 часов утра я объезжал командирскую лошадь, а в 12 часов все генералы и полковники с адъютантами нашей дивизии и 10 артиллерийской бригады ездили осматривать дороги и впереди лежащую местность, находящуюся в стороне от железной дороги. Вернулись в 6 ч. вечера.
Ночью была слышна большая артиллерийская стрельба около станции Суетунь. Говорили, что побили много японцев. [44]
— Утром, в 10 час. наш 2-й батальон пошел сменить первый батальон. Я послал с ними двух ординарцев для ознакомления с местностью, на тот случай, что если придется посылать с донесением, то чтобы они знали дорогу. Сегодня на обед варили китайские бобы, но никто не мог их есть: уж очень они вонючие и мылистые, и все вылили обед вон.
— Днем командир полка послал меня со своей лошадью в штаб дивизии, куда сам должен был приехать в коляске и, пересев на лошадь, ехать с начальником дивизии на ту позицию, куда ходят наши батальоны на дежурство. Я сел на его лошадь, а свою отдал вести в заводе другому ординарцу и поехал в дер. Тхоусянтунь. Когда я выехал в деревню, то увидел, что навстречу шел корпусный командир с князем М., своим адъютантом. Я коня подобрал по-кавалерийски и поехал мимо генерала. Когда я поравнялся с ним, он крикнул мне: «Здорово, молодец!» Я ответил и остановился напротив него. Он спросил, чей такой конь, какого полка? Я ответил на все вопросы. «А почему у тебя такие погоны?». Я объяснил, что погоны берейторские, за окончание офицерской кавалерийской школы. Тогда он спросил меня, где я раньше служил и отпустил меня, сказав: «Молодец! Спасибо! Поезжай с Богом!» Я повернул коня и поскакал в штаб дивизии, где ожидал приезда своего командира полка. Сюда уже собралось много начальников частей нашей дивизии. Они долго советовались о чем-то в канцелярии штаба и никуда не поехали. Таким образом, я простоял до вечера и вместе с полковником вернулся домой, в дер. Байтапу.
— Утром было приказано всем готовиться к смотру, так как ожидался приезд главнокомандующего армией генерала Куропаткина. Всюду поднялась чистка, уборка, в лагерях подмели и все привели в должный порядок. Наш полк выстроился, а рядом с нами выстроились и другие полки, стоявшие в этом же месте.
Ждали главнокомандующего из Мукдена — по большой Мандаринской дороге, но он выехал совсем с другой стороны, из деревни Юсаньтунь. Скомандовали «смирно», музыканты [45] заиграли встречу, и смотр начался с нашего полка, с левого фланга.
Осмотрел, поблагодарил за молодецкий вид и сказал: «Братцы, нужно победить нашего врага, только тогда и поедем домой, а то нас жены не примут, засмеют нас все». Солдаты грянули: «Постараемся, ваше высокопревосходительство!» То же повторилось и в других полках, и главнокомандующий уехал к себе под громогласные крики солдатского «ура».
— Часов в 10 утра к нам приехал ординарец с донесением от корпусного командира, генерала С. О чем было донесение, он объяснить не мог, но у меня явилось подозрение, не хочет ли он взять меня к себе в ординарцы. Так оно и вышло: подзывает меня к себе полковник и говорит, что генерал С. просит его выслать ему такого человека, который мог бы выезжать лошадей под верх, но не назвал, кого именно. Командир полка и говорит: «Кого бы ему послать?» Тогда я доложил, что корпусный видел меня на лошади командира и спрашивал про мое занятие до войны, а потому не думает ли он взять меня к себе. Полковник ответил, что он меня не отдаст, а пошлет другого. Но когда послали другого, то его через день же вернули с запиской, чтобы выслать меня. Не знаю, что ответил корпусному полковник в запечатанном письме, но только мне сказал, чтобы я шел к доктору и заявил ему, что болен; а я как раз в то время действительно болел и даже прихрамывал от ревматизма.
— В 10 часов утра наш 3-й батальон пошел на смену 2-го батальона на дежурство. Я сходил к старшему врачу О. Тот осмотрел меня, дал порошки и втирание для ног и освободил на два дня от езды.
— Сегодня весь день я не выходил никуда по службе и все время пролежал на китайском кане. Пользуясь свободным временем, я написал три письма: в Москву, в Орел и в Тамбов.
— Получен приказ по 6-му Сибирскому корпусу, чтобы все представленные к знаку отличия Военного Ордена явились завтра, 17 ноября, в штаб корпуса, в деревню Тхоусянтунь, к 2 час. дня. А о тех, кто по случаю [46] ран отправлен в Россию, должны быть представлены списки.
— Сегодня наш полковник уехал к корпусному командиру раньше нас, в коляске, а я со всеми отличившимися отправился вслед за ним верхом, хотя все пехотные шли пешком. Когда мы выстроились во дворе штаба, корпусный командир вышел, поздоровался и поздравил нас с наградой — знаком Св. Георгия, после чего, подойдя к нашему полковнику, что-то говорил с ним и указывал на меня пальцем. Полковник пожал плечами и сказал, что «он может большую пользу принести в боевом деле; теперь у нас формируется конно-охотничья команда, и он может там быть хорошим заместителем офицерской службы». Командир корпуса лично пришпиливал всем на грудь Георгиевские кресты. Когда очередь дошла до нашего полка, я, как стоявший крайним фланговым, первым подошел к нему; он навесил крест и говорит: «Желаю тебе заслужить все 4 степени». «Постараюсь, ваше высокопревосходительство!» После этого он расспросил меня, какой я губернии, женат ли, и когда я ответил, что холост, он остался доволен и заметил: «Это очень хорошо, потому что все женатые — трусы».
Когда мы вернулись домой, то командир полка поздравил меня и, сказав, что он произведет меня в зауряд-прапорщики, дал мне 10 р. на угощение товарищей.
— Сегодня весь день все гуляют. Офицеры тоже получили награды, угощали своих солдат и кутили сами. Музыка играла весь день.
— День прошел спокойно. 4-й батальон пошел в дер. Шаландзи сменить 3-й батальон. Вечером, часов в 10, командир полка отправился к бригадному командиру, генерал-майору Б., а я, проводив его, вернулся обратно, лег спать и крепко заснул. Не помню, сколько времени я спал, вдруг слышу, крик и шум по всему двору, и голос полковника: «Шикуц! Давай скорее лошадь!» Я соскочил, как угорелый, и не мог понять, в чем дело, и побежал к полковнику, чтобы узнать, одна ли лошадь ему нужна, или и мне ехать с ним. Когда я спросил его, он только повторил приказание: «Скорее давай лошадь! Ведь тревога!» Я бросился седлать лошадей. Ночь была темная, лошади не стоят, а командир [47] все кричит: «Скорее давай коня, мне надо к полку ехать!». О, господи! Вот горячка-то поднялась!... Подал я ему коня, а своего еще не успел оседлать. Пока я седлал своего, все уехали. Я наскоро оделся, захватил все, что надо, и догнал командира полка. Он тогда вдруг напустился на меня, почему я опоздал, и вот из-за этого он хлыст свой потерял и не знает, где он теперь. Полк выстроился походной колонной, все крестятся, молятся, думая, что прямо идут в поход, на боевую позицию. Потом слышим, раздалась команда: «Полк, смирно! Господа офицеры!». Видим, подъезжает генерал Б., командир 1-й бригады, и здоровается с солдатами: «Здорово, молодцы! Спасибо за молодецкий и скорый выход по тревоге», — и сам поехал дальше. Слышим, в следующем полку повторил то же самое, и солдаты так же, как и мы, ответили: «Здравия желаем!» и «Рады стараться!». Тогда он скомандовал: «Полки, по палаткам, на свои места, марш!». И все разошлись и разъехались по своим местам.
— Было отпущено по чарке водки за скорый выход по тревоге. Я получил сегодня два письма с родины. Ночью слышалась стрельба на передовых позициях.
— День был покойный: ездили за гаоляном в поля, а я проезжал лошадей и случайно встретил генерал-майора Ц., бывшего командира 51 Черниговского полка, в котором я служил под его начальством. Он узнал меня, поздоровался, поздравил с Георгием, который висел у меня на груди с двумя медалями: одна — за коронацию, а другая — за спасение погибавших. В полку разнесся слух, что много японцев побито и взято в плен во время вчерашней перестрелки.
— Получили полушубки и очень много нового шинельного сукна для портянок. Я тоже получил кусок в 8 верш, длины и во весь кусок ширины и, докупив у другого солдата 8 вершк., отдал сшить себе теплые сапоги, какие шьют из черной бурки.
— Сегодня весь день провозился с гаоляном. По приказанию командира полка, нужно было проверить на весах, сколько весит каждый пучок гаоляна, приготовленного для похода каждому солдату для варки чая в дороге. В [48] некоторых ротах оказалось, что были пучки по 10 ф., по 8 и по 12 фунтов, попадались и по 6 ф., а было приказано, чтобы во всех пучках было по 10 ф. Сегодня же получали валенки.
— Я позвал кузнеца перековать командирских лошадей и заодно перековал и свою. Ночь прошла покойно.
— Сегодня ночью у нашего казначея украли из его палатки, в нестроевой роте, денежные письма на сумму 900 рублей. Вор пока не обнаружен. Деньги обещают выдавать, вычитая из жалования казначея. Ночью слышна была с двух сторон артиллерийская стрельба.
— Сегодня праздник Святого Георгия, почему всех нас, георгиевских кавалеров, пригласили на обед в деревню Юсуньтунь.
Со всего 6-го корпуса набралось очень много георгиевских кавалеров. Был парад и молебствие, на котором присутствовало много генералов, полковников и обер-офицеров. После молебна прошли церемониальным маршем, а затем — в большие балаганы, на обед. На обеде каждый получил 1 булку, 1 ф. колбасы, %о водки, 1 бут. пива, 1 ф. мяса, рисовый суп и потом — чай. Играла музыка четырех полков, пели песни, начальников на «ура» поднимали, а некоторые солдатики так напились, что тут же и передрались.
— Получены казачьи седла для охотничьей конной команды. Мне приказано было показать «пехотным драгунам», как следует седлать лошадей, потому что многие никогда и не видели, как седлают лошадей, и подседлывали задом наперед. Провозился с ними весь день до вечера. Ночь прошла покойно.
— Сегодня показывал правила, как становиться в конном строю в две шеренги, как ровняться и рассчитываться для слезания и влезания и на отделения. Потом указал правила посадки и управления лошадью. Все слушали со вниманием, но когда я скомандовал: «Садись», — то многие полетели, кто куда. Кто сам упал, у кого лошадь упала, у кого «козла дала» и всадника сбросила на землю, а некоторые со страха не могли даже и попробовать приема. Ночью слышна была стрельба близ дер. Ломатунь. [49]
— Часов в 9 утра было приказано подать лошадь командиру полка. Он собирался ехать со всеми штаб-офицерами своего и Мценского полка и с командиром бригады к начальнику дивизии, с которым уже все вместе должны были отправиться для осмотра позиции, которую нам предстояло занять 1 декабря. Я подал коня полковнику, и сам поехал за ним. Таким образом, мы проездили весь день до поздней ночи; были на позиции, осмотрели окопы, редуты и даже дорогу, по которой удобней пройти с обозом и кухней.
— Весь день готовились к походу. Сдавали в цейхгауз ненужные вещи, более нужные получали на руки, и упаковывали вьюки, кобуры и вещевые сумки, а также получили жалованье. Я тоже получил за месяц 2 р. 25 коп. Так незаметно кончился наш резервный месяц.
— Сегодня с утра стали собираться в поход. Оседлали коней, пешие и конные, с полной амуницией, выстроились в походную колонну. Вдруг видим, подъехал ординарец Орловского полка и передал командиру полка донесение. Прочитав записку, полковник сказал нам, что поход отложен до завтра и скомандовал: «По палаткам!». Все разошлись по своим землянкам, а мы вернулись на свой двор, в котором уже не было сарая: мы его разобрали, весь материал сложили вместе с разными полковыми вещами и хотели перевезти на новую позицию, где и предполагали выстроить новый сарай. Но исполнить это не пришлось нам.
— Утром, в 9 часов, приехал к нам штаб Севского полка и стал занимать наши помещения, причем все. что принадлежало к землянкам, принимали по списку, как то: двери, окна, печки и все, что было при фанзах. Они, в свою очередь, должны были все сдать нам, что было на позиции, где мы их сменим. В 2 часа пополудни мы выступили в поход. Солдаты несли на себе все вещи, валенные сапоги, ватные одеяла и по одному пучку гаоляна для варки чая и обогревания себя на первых порах, пока не привезут гаолян на лошадях. После месячного отдыха солдатики шли очень бодро и весело. Но под конец все-таки совсем приустали, хотя расстояние было всего верст в 20. Когда пришли на место [50] и стали сменяться, сделалось уже совершенно темно. За этой сменой так и прошла вся ночь. Одни выходили из окопов, а наши залезали в них и становились в порядке.
— Утром, когда рассвело, мы стали расставлять лошадей за деревней. Деревня оказалась совершенно уничтоженной, уцелела только одна фанза для полковой канцелярии да кумирня. Мы, ординарцы, заняли землянку без дверей и без печки, потому что Севский полк, уходя, все разрушил. Лошадей поставили под закрытием стены и, кроме того, в овраге, так что лошади были укрыты от снарядов, но не от холода, ибо стояли прямо под открытым небом.
— Весь день я проходил с командиром полка по редутам, для ознакомления с позицией и расположением на ней частей нашего полка: где какая рота заняла окопы, и где какие находятся землянки. Часов в 5 вечера японская артиллерия обстреляла нашу позицию, но вреда никому не причинила, так как давала большой перелет.
— Днем японская батарея все время стреляла по деревне Сахепу, рядом с нашей позицией, где стоял Мценский полк. К нам тоже попало несколько шимоз, но с перелетом на реку Шахе, которая была за нашей позицией в 500 шагах. Ночью была ружейная перестрелка: охотники имели стычку с противником, но потерь не было, и все обошлось благополучно.
— День праздника Св. Николая Угодника и у нас ротный праздник 14 и 16 рот. Прибыл полковой священник отслужить обедню и молебен. После молебна корпусный командир с начальником дивизии и адъютантом прибыли на позицию, с ними и все наше начальство, и все отправились на ротный праздник. Я тоже пошел, так как всегда ходил с полковником. Пришли в редут № 9, где стоял 4 батальон. Стали в глубоком и широком овраге, за Высокой сопкой, и священник отслужил здесь обедню, после которой все присутствовавшие стали подходить к кресту. Военный фотограф снял группу со всех. Но окончании богослужения начальство пошло в землянку батальонного командира подполковника Ф., где пробыли не больше часа, выпили и закусили там, а я зашел к фельдфебелям и тоже выпил и закусил [51] с ними. После этого все вышли и пошли окопами в деревню Сахепу, где стоял Мценский полк. Обошли редуты и вышли с другой стороны позиции, на реку Шахе. Идем потихоньку домой и слышим — играет хор музыкантов нашего полка: было приказано играть музыкантам ради праздника. И только лишь кто-то из нас проговорил: «Как бы японец не разыграл орудиями лучше», — как вдруг начата раздаваться орудийные выстрелы, и по всему нашему расположению посыпались снаряды. Все войска полегли в окопах, мы тоже присели за обрывистой сопкой, и из-за нее нам видно было, как рвались снаряды, то вправо, то влево, то позади, то впереди нас. А потом неприятель вдруг навел орудия на нашу фанзу, где была канцелярия и квартировал генерал Б. и наш полковник. Всю фанзу моментально разбили, и наше начальство говорило: «Хорошо, что мы здесь стоим, а не в фанзе, а то бы нас там всех поколошматили; хотя там и должен быть кто-нибудь, да, может быть, Бог спасет каким-нибудь чудом». Так оно и вышло: кроме часового, там в это время никого не было, потому что, когда заиграла музыка, то все поспешили к ней, чтобы ближе послушать ее. Оставались там только 3 лошади телефонщиков, и из них одну убило, да так ее разорвало, что половину туловища ее нашли выброшенным через стену. Часового, стоявшего у знамени, засыпало землей, но он. опомнившись, сполз в землянку, где было знамя, и просидел в ней все это страшное время. Когда враг прекратил стрельбу, начальство пошло дальше окопами, и так дошли до реки Шахе, где стояли наши орудия. Командир 6 Сибирского корпуса приказал всем батареям открыть огонь по японской позиции. И тогда поднялся гром от наших орудийных выстрелов, земля стонала и дрожала от ударов; и тут мы, кажется, здорово поколотили врага, так что он не мог даже отвечать на наш огонь и после этого три дня молчал, пока не оправился.
— Сегодня с утра стали ожидать прибытия командующего 3-й армией генерала барона К. Часов в 11 поприезжали все наши генералы и начальники штабов для встречи его и ждали с нашей стороны, но он приехал со стороны деревни Сахепу и пошел осматривать Мценский полк. [52]
Конечно, все тотчас же узнали об этом по телефону и пошли туда. Когда командующий осмотрел мценцев и пришел к нашему полку, полковник отрапортовал ему о благополучии полка, и он поздоровался с ним, а потом, увидев меня, стоявшего сзади с орденом Св. Георгия и с медалями, подошел ко мне, поздоровался со мной и спросил, как я заслужил крест. Я ответил, что крест получил за отличие 3-го октября, когда обнаружил сильную неприятельскую засаду и спас полк от больших потерь. Командир полка подтвердил мои слова, и тогда он поцеловал меня и сказал: «Молодец! Желаю тебе все степени Георгия получить». Затем командующий осмотрел наш полк, говорил с некоторыми солдатами, и потом мы его проводили пешком, за реку Шахе, где он сел верхом на лошадь и уехал в следующий корпус.
— Сегодня прибыла партия запасных для пополнения рядов в ротах на место убитых. Им сделали разбивку по ротам, сколько в какой не хватало, и заместили ими недостающие ряды.
— День прошел спокойно, но ночью была сильная перестрелка наших охотников с японскими, У нас одного убили и двух легко ранили.
— Днем, после обеда, японская артиллерия обстреливала наши позиции, и один снаряд разорвался около землянки 4 взвода 12 роты. Одного унтер-офицера убило в голову, а другому все тело, от пояса к низу, сорвало, и он скоро умер; разбило также несколько винтовок, стоявших возле землянки в козлах.
— Сегодня была прекрасная погода, и я делал проездку лошадям. Лошади стали было худеть, так как им давали мало корма, всего по 2 снопа чумизной соломы и по 2 котелка гаолянового зерна. У нас за утесом всегда варят чай солдаты и для костра носят из полей гаолян с головками. Я стал обрезывать головки с зернами и давать лошадям, и от этого они скоро поправились.
— Утром, часов в 10, я вышел к кострам нарезать головок гаоляна для лошадей. Смотрю, наш командир полка и командир 2-й бригады идут возле утеса и о чем-то разговаривают. Когда они подошли ближе, я скомандовал: [53] «Встать, смирно!» — тем солдатам, которые сидели и варили здесь чай.
Генерал этот, как оказалось, был прислан на смену нашему генералу Б., и вся наша бригада должна была смениться, но полк наш не соглашался уйти с позиций и желал простоять здесь весь месяц, Мценский же полк согласился, потому что мценцы не получали обеда из кухни, а варили в котелках, в окопах. Им нельзя было подвозить кухни, так как японцы сейчас же разбивали их, по причине более открытой позиции полка.
— Сегодня приехал начальник дивизии, добрый такой старичок, всегда ходит с палкой, а когда взбирается на гору, то подпирается ею. Обошли с ним позиции, объявили Мценскому полку, что завтра ночью их полк сменит Куликовский, а они пойдут в резерв на отдых.
Потом стал он прощаться с начальством, а я стоял за полковником, и он мне тоже подал руку и говорит: «Ну, и ты прощай, георгиевский кавалер. Я, — говорит, — считаю героев, лучше губернаторов, и надеюсь, что ты сможешь в нужное время заменить офицера».
— С утра открылась стрельба с японских батарей; сперва обстреливали Путиловскую сопку, а затем стали бросать снаряды до дер. Кудядзя, где стоял наш обоз 1-го разряда. Три шимозы попали в самую деревню, не причинив, однако, никакого вреда.
— Сегодня наши батареи выпустили несколько снарядов и замолчали; японцы на эти выстрелы не ответили.
— После уборки лошадей напились чаю, позавтракали, и я уселся писать письма; некоторые уже написал и стал укладывать в конверты, как вдруг земля вздрогнула, и около нашей землянки с оглушительным треском разорвался снаряд. Я выскочил посмотреть, что случилось, и вижу, что снаряд разорвался на том месте, где солдаты перед тем варили себе чай. Солдат уже не было, и только двое из них валялись невдалеке от места разрыва. Подбежав к ним, я увидел, что они были живы, и их, по-видимому, только оглушило взрывом. Одновременно со мной подбежали [54] еще несколько человек, и мы унесли их к себе в землянку, где они скоро очнулись. Когда снаряд разорвался, то землей их отбросило в сторону, отчего они немного ушиблись и порядочно-таки испугались.
— Утром был мороз и сильный ветер, поднимавший большую пыль. После уборки и завтрака я хотел отправить письма, и только что я собрался идти в канцелярию, как вдруг прибегает денщик командира полка и говорит: «Скорей к барину идите». Я наскоро оделся и побежал к полковнику. Он и говорит мне: «Поздравляю тебя с производством в зауряд-прапорщики. Но смотри, будь поосторожней, не лезь зря и не попадайся японцам! А теперь сходи и позови ко мне начальника охотничьей команды». Я пошел туда, где стояли охотники, приблизительно верстах в полутора от нас. Спустившись пониже, в лощину, и, идя скорыми шагами, я стал уже подходить к фанзе начальника охотничьей команды, и только что хотел свернуть с дороги, на которой стояла кухня, и солдаты бежали за обедом, как в эту минуту возле упала шимоза. Все солдаты попадали, лошади убежали, а котел с задними колесами, сорвавшись от крутого и быстрого поворота, опрокинулся и упал на землю. Ужас и страх овладели мной: я думал, что всех перебило, но не успел еще хорошенько прийти в себя, как все встали и бросились в окопы. Раненых оказалось только двое, и то легко, и одной лошади оторвало кончик уха; мне один осколок попал в ножну шашки и отбил кусок ножны, а другой попал в обшлаг левого рукава и чуть задел рубашку, и больше ничего. Я вбежал в фанзу, доложил поручику О., что его просит к себе командир полка, и мы вместе пошли обратно. По дороге я невольно подумал: «Долго ли человеку до смерти?» Сегодня командир полка произвел меня в прапорщики, и сегодня же смерть чуть было не произвела меня в покойники.
— Возил на почту телеграммы и, сдавая их, сдал и свои письма. Сегодня же был приказ о моем производстве. Слава Богу! Вот и дослужился! Жалованье, суточные и столовые — всего буду получать 103 р. в месяц. К вечеру японцы сильно обстреливали Путиловскую сопку, а наши батареи в ответ японским стреляли по Троухайской [55] сопке.
— Сегодня день очень солнечный и теплый. На позициях молчали и наши, и японцы.
— С утра я получил приказание от командира полка передать свою обязанность старшего ординарца другому унтер-офицеру, а также сдать и все состоящее у меня по описи имущество. В 2 часа дня была сильная стрельба с обеих сторон. Ночью японцы освещали наши позиции прожектором с Хоутхайской сопки, но стрельбы не было.
— С утра было приказано всем нам быть наготове к встрече противника, так как, по слухам, японцы предполагали сделать на нас наступление под праздник Рождества Христова. Вечером приказали прийти Кромскому полку к нам на помощь. Они пришли, и их послали на передовую позицию. В это время охотники подняли тревогу, и началась стрельба. Я, по приказанию полковника, передал двум ротам распоряжение усилить редут № 9 и пошел вперед, где была стрельба. Отошел с версту и слышу, кто-то шелестит в гаоляне; затем, смотрю — вышли на дорогу двое людей и идут прямо на меня. Кто-то из них говорит: «Только смотри, не бежать!» Я пригнулся к земле и вижу, что они взяли ружья на руки. Я узнал в них русских солдат и закричал, зачем взяли наизготовку? В этот момент один из них выстрелил, и нуля просвистела мимо меня. Я подбежал к ним, а они чуть было штыками не закололи меня.
— Какого полка? Почему вы здесь?
— Кромского. Мы заблудились, потеряли своих товарищей и не можем найти их.
Но они не заблудились, а просто убежали назад, когда услышали стрельбу впереди. Я их вернул и привел в полк, и когда их спросили, почему они выстрелили в меня, они сказали, что думали, что идет японец. Всю ночь до утра мы простояли в окопах, но японцы не наступали, а только постреляли немного.
— Утром мы увидели, что на Хоутхайской сопке у японцев стоит флаг, и японцы кричат по-русски: «Ура!» Некоторые из нас, по случаю праздника, вернулись на заднюю линию. Я зашел поздравить с праздником командира [56] полка. Он спрашивает меня, почему я не надеваю офицерскую форму.
— Ты, — говорит, — получил 100 рублей на обмундировку?
— Нет еще, не получал.
Тогда он дал мне 25 рублей и велел ехать в Мукден, купить все, что нужно, а когда получу амуничные, то должен буду возвратить ему занятые деньги обратно. Я, взяв деньги, выбрал вестового и поехал с ним в Мукден, но, по случаю праздника, все русские лавки были заперты, и я остался ночевать в городе.
— Сегодня лавки тоже были заперты. Тогда я пошел по городу погулять, чтобы ознакомиться с Мукденом и посмотреть, какие у китайцев лавки, но ничего порядочного не видел. От встреченного мной одного георгиевского кавалера я узнал, что Порт-Артур взят японцами, но это хранилось в секрете, и не велено было никому говорить об этом, пока не получится подтверждение известия из России. Вернувшись с прогулки, я поехал обратно в полк. Было часов 6 вечера. По дороге я заехал в дер. Татарзятунь, где была наша канцелярия и стоял обоз 1-го разряда, чтобы получить, если есть, письма. Там я заехал к полковому адъютанту. В это время у него была пирушка, и я был приглашен на нее, но я скоро отделался и уехал на позицию.
— Сегодня получен приказ по дивизии о зачислении меня на должность помощника начальника конно-охотничьей команды, и к вечеру же я вступил в должность. Когда стемнело, я с 1-й полусотней охотников пошел на разведку. Благодаря богу, ничего не случилось, хотя, как оказалось, японцы стояли недалеко от нас, но стрельбы не открывали. В 12 часов ночи нас сменил начальник нашей охотничьей команды со 2-й полусотней.
— С утра ездил на станцию Суетунь, чтобы повидать там своих товарищей, бывших сослуживцев 51-го драгунского полка, желая показать им, что я успел уже получить георгиевский крест и чин зауряд-прапорщика, но никого там не застал, так как полк ушел в набег с генералом [57] М. в тыл японцам, к г. Инкоу. Вечером я пошел с полусотней в сторожевое охранение, расставил посты в окопах Смоленского дивизиона и на китайских могилах, выслал секрет к большому дереву, стоявшему немного впереди, а сам вернулся к заставе, к остальным солдатам. Не прошло 5 минут, как ко мне бегут мои секреты и говорят, что идет много японцев. Я скомандовал «в ружье», взял с собой тех, которые убежали из секрета, и пошел к тому месту, где они видели японцев. Но их не оказалось там.
— Разнесся слух, что отряд М. много японцев забрал в плен, сжег их склады, попортил линию железной дороги и отбил орудия и обозы, одним словом, солдаты стали толковать, что скоро будет мир, потому что у японцев уже ничего нет: ни съестных припасов, ни одежды. Днем была артиллерийская стрельба, но без вреда. Моя смена с 12 час. ночи до утра прошла благополучно.
— Сегодня, после обеда, взяв с собой три человека и подзорную трубу, я пошел рассмотреть днем, где стоят японские посты. Таким образом, я дошел почти до того места, где многие указывали, что здесь находится японская засада. Я осторожно стал подаваться вперед, и вдруг на меня посыпались пули. Я спрятался в канаву. Было еще светло. Я взял пучок гаоляна, надел на него папаху и высунул из канавы. Моментально же посыпались пули в папаху. Тогда я выждал темноты и под ее покровом благополучно вернулся в команду. На разведку ходил с 12 часов ночи до утра, отстоял благополучно.
— День был хороший, теплый; было солнечно, и со стороны японцев покойно. К ночи мы стали готовиться к встрече японцев и Нового года. По этому последнему случаю собрались компанией, выпили немного и закусили. Сегодня с вечера идти в разведку нужно было моему командиру, но, по случаю Нового года, он предложил мне идти с первой сменой, а он уж сменит меня со второй. Я взял свою полусотню и отправился в поле. Расставил посты, секреты, обошел все линии своих постов и с остальными сел в заставе. В 11 ½ час. вечера наши войска запели «Боже, царя храни», и нам в тишине ночи было хорошо слышно это пение. [58]
Вдруг слышим, японцы стали кричать что-то непонятное и затем закричали: «Банзай! Банзай!»... Наши уже кончили пение, а японцы все еще продолжают кричать, и вышло как-то очень смешно, хотя и непонятно. Когда они перестали кричать, я взял двух хороших охотников и пошел по тому направлению, где были слышны их крики. Ночь была туманная, был иней и мороз, и немного снега. Когда я далеко прошел от своих постов, тогда оставил на дороге одного охотника для наблюдения за пройденным путем и охраны его от охвата, а с другим направился дальше. Отойдя еще большее расстояние, я, чтобы не попасть в ловушку, оставил тут и другого охотника, а сам пошел или, вернее, пополз дальше. Снег от мороза сильно скрипел, и я, таким образом, дополз до тех окопов, где у нас японцы осенью взяли 24 орудия. Окопы эти были глубокие, и я, пройдя еще немного вперед окопом, остановился и стал прислушиваться к звукам ночи. Слышу, где-то раздается какой-то подозрительный скрип. Желая узнать, что это такое, я взобрался на вал и высунулся, было, из окопа, но не успел я еще и разглядеть что-либо, как по мне раздался выстрел, и пуля просвистала мимо меня. Я соскочил в окоп, упал, зацепился за что-то и, словно в чаду от охватившего меня страха, закричал во всю мочь: «Ура! Ура!» — и стремглав бросился бежать. В это время японец схватил меня за полу шинели; я шашкой успел ударить в его сторону и при этом отхватил кусок полы своей шинели, благодаря чему и спас свою жизнь. Вырвавшись, таким образом, из рук японца, я опять пустился бежать, а оставленный мной охотник, слыша мои крики «ура», сам тоже начал во все горло орать: «Ура, ура!». Добежав, таким образом, до своих товарищей, мы открыли перестрелку, во время которой у нас убили одного солдата Федорова и ранили двух. Но все-таки мы не отступили, а выждали присланную нам поддержку и тогда прогнали японцев назад.
— День Нового года прошел благополучно. Японцы на Хоутхайской сопке опять выкинули свои флаги и кричали: «Банзай!», — а ночью освещали наши позиции прожектором. Наша конная команда сменилась нашей же, вновь сформированной пешей охотничьей командой, [59] состоящей из ста человек, которые и заняли наши места.
— С утра началась сильная артиллерийская стрельба. У нас убило одну лошадь и двух ранило. К вечеру прекратили стрельбу, а мы лошадей перевели в более безопасное место.
Ночью была тревога. На передовой линии завязалась небольшая перестрелка, но без жертв с нашей стороны, а к утру полк наш сменился, и мы пошли в резерв, в деревню Юсоньтунь. Пешая охотничья команда наша осталась на позиции.
— Утром, как только стало светло, мы были уже на ногах, и пошли в дер. Татарзятунь, находившуюся на полпути до деревни Юсоньтунь. Здесь мы сделали привал, сняли с лошадей тяжелые вьюки, сложили их в одно место и, оставив при них дневальных с 5 больными лошадьми, поехали с остальными в дер. Тхоусянтунь, где должно было быть наше конное учение. Приехав на место, мы остановились на большой колонной дороге и стали ждать временно назначенного к нам для обучения правильному конному строю подъесаула С. 10 Оренбургского казачьего полка. Он не заставил нас долго ждать и скоро приехал. Поздоровался, показал кое-какие кавалерийские приемы манежной езды и отпустил, приказав завтра к 9 часам собраться опять на этом же месте. Мы поехали назад, забрали наши вьюки и затем отправились в дер. Юсоньтунь. Там мы нашли готовые землянки, но очень холодные и почти все без дверей, без окон и с разломанными печками. Наш солдат, когда уходит с какого-нибудь места, то считает почему-то своей обязанностью все перепортить и переломать, как будто бы, оставляет это место не своим же товарищам, а неприятелю. Для лошадей мы заняли конюшни, устроенные в глиняных стенах нашего двора, а сами поместились в землянках, т.е. охотники и я, поручик же наш поселился в ближайшей фанзе, в деревне. Вечером пришел полк, и у меня в землянке поместились еще два прапорщика, Ч. и З. Первую ночь от холода еле пережили, но зато было покойно и тихо.
— Утром, в 8 ½ часов, я скомандовал всем идти [60] на конюшню, снять все вьюки и подседлать лошадей. Все это было скоро исполнено; я вывел эскадрон со двора, построил в эскадронном порядке и проверил, правильно ли оседланы кони, а также, нет ли больных лошадей. Осмотрев все и сделав расчет по порядку, по взводам, по два, — для влезания и слезания и по отделениям, — я послал доложить командующему эскадроном поручику О., что эскадрон готов. Он пришел, поздоровался и мы, сев верхом, поехали на место нашего учения. Там мы производили учение по 1 и по 2 и делали повороты отделениями по всем направлениям и кавалерийским правилам, хотя и не совсем так, как настоящие кавалеристы, но все-таки довольно хорошо. Ночь прошла тихо.
— Утром, как и вчера, поехали на ученье. К нам приехал наш эскадронный командир подъесаул С. Через ½ часа нашего занятия к нам подошел командир нашего 6-го корпуса со своим адъютантом и свитой. Так как наше ученье производилось возле деревни Тхоусяньтунь, где стоял штаб корпуса, то генерал, гуляя, и подошел посмотреть на наше ученье. Поздоровавшись с нами, он сказал, что нам нужно догнать в ученьи охотников всех прочих охотничьих команд, которые начали занятия еще с декабря прошлого года. Заведующий командой поручик О. и я сказали ему, что постараемся подтянуть наших молодцов, так как я настоящий кавалерист. Тогда генерал произнес: «Да! Мне говорил ваш полковник Н. о вас». И протянул мне руку, сказав: «Пожалуйста, позаймитесь поусерднее, я буду вам очень благодарен», — и, простившись, ушел к себе в штаб, а мы после учения уехали домой. После обеда я подал рапорт о зачислении ко мне в качестве казенной прислуги рядового Бури-лова, который, хотя уже и был при мне, но без зачисления до сего времени. Ночь прошла весело: играли в карты, и я выиграл 38 рублей.
— Сегодня, по случаю праздника, у нас было богослужение. На нем присутствовал весь полк с офицерами. Во время литургии к нам подошли начальник дивизии и бригадный командир. По окончании богослужения генералы со всеми поздоровались и поздравили с праздником, после [61] чего начальник дивизии объявил всем, что наша 72 дивизия поступает в общий резерв главнокомандующего и будет отдыхать впредь, до распоряжения. По случаю праздника, на эскадронное учение не ездили, а вечером устроили маленькую выпивку и играли в карты. Спать легли в 4 часа ночи.
— Вчера и сегодня дни проводили однообразно: то же эскадронное учение, уборка и кормежка лошадей и прочее.
— Утром — учение, а вечером к нам приезжал прапорщик Л. и рассказал о стычке их с японцами. Дело было так: охотничья команда Борисоглебского полка с двумя офицерами захотели проползти до того места, где стояли японские посты и где меня японцы под Новый год чуть было не захватили за полу шинели. Они тоже хотели поступить так же, как и тогда, и надеялись на более лучший исход, но вышло иначе. К одному офицеру приехал в гости брат. Ну, конечно, не обошлось без выпивки, и в голове у всех кружилось. Когда офицер проводил своего брата, то надумал с другим офицером той же охотничьей команды напасть врасплох на японцев и захватить в плен часового, а, если удастся, то снять и весь пост. Сказано — сделано. Взяв команду, двинулись в путь. По дороге расставили часовых и с частью команды пошли вперед. По всей вероятности, шли, не обращая внимания на серьезную опасность и без особенного соблюдения мер предосторожности, почему и были замечены противником около тех окопов, где чуть, было, меня не поймали. Японцы открыли по ним огонь, и с первых же выстрелов оба офицера пали убитыми вместе с несколькими своими охотниками. Команда, видя, что офицеры убиты, в паническом страхе обратилась в бегство, не попытавшись даже унести трупы своих начальников и товарищей. На эту тревогу подоспела пешая команда нашего Кирсановского полка, которая должна была сменить Борисоглебскую на 2-ой смене. К тому же времени японцы прекратили перестрелку, и наши охотники со всеми предосторожностями пробрались вперед, и к утру успели подползти к погибшим героям и благополучно вынести трупы их. Один из офицеров был убит на месте моментально, но другой, раненый несколькими [62] пулями в ногу и руку, прополз до окопов, где и спрятался в них. Его нашли уже мертвым, в сидячем положении, держащим в руке револьвер. Предполагают, что он мог бы быть спасен, если бы был вскоре найден, но от потери крови он лишился сознания и в таком положении замерз.
— Утром был сильный ветер и снег, но, не смотря на это, в 9 часов утра мы выехали на ученье. При заездах «повзводно», «направо», «кругом» левый фланг быстрым аллюром налетел на занесенную снегом канаву, и штук 6 лошадей упали в нее. Одна лошадь так неудачно упала на бок, что перебила ногу рядовому Д. пополам, а другая вывихнула ногу себе в путовом суставе. Остальные отделались легкими ушибами. Раненого сейчас же отправили в госпиталь, да и сами мы скоро окончили ученье и поехали к себе в дер. Юсоньтунь. Ночью слышалась артиллерийская пальба на правом фланге, почему мы предположили, что генерал Г. перешел в наступление.
— Сегодняшний день ничем не отличался от вчерашнего: те же занятия, та же уборка и то же учение. Впрочем, есть и новость. Среди солдат распространился слух, будто генерал Г. со своей армией на правом фланге наголову разбил японцев, захватила массу оружия, боевых снарядов, фуража и проч. и взял очень много в плен. Говорят, что японцы стали даже просить мира и пощады у русских, потому что у них ничего не осталось для продолжения войны: ни оружия, ни патронов, ни снарядов, ни фуража, ни одежды, словом, совершенно растрепаны и разбиты. Многие этим слухам не придавали значения, но были и такие, которые глубоко верили всем этим известиям. Сегодня я получил 100 р. на обмундировку.
— С утра, как и всегда, было конное ученье. После обеда я делал ученье спешенным охотникам по конному для лучшего понимания и усвоения конных построений. Слухи о том, что японцы просят мира, среди солдат усиливаются, а один предутадчик уверял даже, что мир будет заключен к 20 января с. г., и что если его предсказание не сбудется, то он согласен простоять известный срок под ружьем с полной выкладкой, и таких угадчиков было немало. [63] Сегодня я писал письма и послал родным деньги. Ночь прошла спокойно.
— Все эти дни прошли однообразно. Кроме конного ученья, принялись изучать еще и сигнализацию флагами. Разговоры о мире усиливаются с быстротой молнии. Сегодня, 15 января, на наше ученье приходили командир корпуса, начальники дивизий, бригадные командиры и командиры полков, нашего и Мценского, и смотрели на наши занятия. Они признали, что команда наша успела догнать своими приемами прочие команды, которые начали учиться за месяц раньше, за что и похвалили нас. После занятий осматривали лошадей и седла, и прочее снаряжение, и говорили, что выдано на каждую конно-охотничью команду для покупки лошадей и прочего снаряжения по 15 000 руб., а все-таки и лошадки плохонькие, и снаряжение никуда не годно.
— Ночью был получен приказ нашей бригаде выступить на правый фланг, в армию генерала Г. Наш полк утром же собрался и ушел в дер. Тасядепу, верст на 25 от нас, а мы остались на месте, заниматься дальнейшим обучением. Сегодня мы занятий не производили, по случаю выступления полка в поход. Вместе с полком было взято из конной команды 16 человек охотников для несения ординарческой службы. После обеда занимались сигнализацией флагами.
— День прошел, как всегда. Изучение сигнализации флагами подвигается вперед очень туго. После занятий я случайно зашел в землянку, где стояли солдаты нашего полка, и увидел там массу разбросанных боевых патронов. Я зашел в другую — и там оказалось то же самое. Тогда я велел своим охотникам обыскать все землянки и собрать разбросанные в них патроны, которых, таким образом, набралось более 30 тысяч. Мы их нагрузили на арбу и отправили в полк, за что я получил благодарность от командира полка.
Наших охотников и лошадей перевели на довольствие в Борисоглебский полк, и мы должны были все получать из Борисоглебского обоза 2-го разряда, который стоял в дер. [64] Татарзятунь. Я натурой получал только хлеб, а все остальное покупал на свои деньги вместе с поручиком О. Ночью была слышна сильная артиллерийская и ружейная стрельба возле Путиловской сопки и дер. Сахепу.
— Сегодня конного ученья не было, и наш эскадронный командир С. был у нас в гостях. Тут же собрались начальники команд Епифановского и Мценского полков, и мы с поручиком О. хорошо кутнули. немного поиграли в макао, и я проиграл 12 руб. Потом все они собрались и поехали в Байтапу, а я пошел в свою землянку и лег спать. Но только что я разделся и уже лег на свою постель, как невдалеке раздались 3 ружейных выстрела, потом еще несколько, и что-то пронеслось мимо моей землянки. Я моментально вскочил на ноги, быстро оделся и выбежал из землянки. Смотрю, стая собак убегает от выстрелов и где-то, не вижу, а только слышу, свистки: «Трррт, трррт», — и крик: «Что вы делаете? Вы убить меня хотите!». Тут я увидел скачущих ко мне офицера и ординарца. Я быстро вернулся в землянку, наскоро набросил пальто и, надев шашку, выскочил узнать, в чем дело. Заметив меня, офицер подскочил ко мне и стал кричать пьяным голосом: «Что вы здесь людей убивать, что ли, вздумали!? Я вас под суд отдам!». Я сперва, было, опешил, но потом вижу, что налетевший на меня поручик сильно пьян и лезет на меня с конем, а сам чуть не падает. Тогда я обратился к нему с вопросом: «Господин поручик! Кто вы такой? И куда вы должны ехать?» — «Я еду с поручением к генералу JL, а вы меня хотели убить! Вы изменник! Я вас застрелю!» И он начал копаться рукой возле кобуры с револьвером. Эти слова взорвали меня. Я моментально схватил его коня под уздцы и так круто повернул налево, что поручик, как сноп, полетел на землю. Я в то же время крикнул: «Охотники, ко мне!» — и снял с него револьвер и шашку. Тогда, видя, что дело принимаете серьезный оборот, поручик стал просить меня, чтобы я поговорил с ним один на один. Но я в ответ сказал, что дам ему 6 человек охотников и его вместе с ординарцем отправлю к генералу Л., так как он сам заявил первоначально, что едет к нему с поручением. Тут поручик еще более смягчился, хмель, [65] по-видимому, стал улетучиваться из головы, и он сделался очень вежлив и стал опять просить дать ему поговорить со мной наедине. Я пригласил его в свою землянку, и тогда он обратился ко мне со словами: «Господин прапорщик! Я очень виноват перед вами в том. что позволил себе оскорбить вас. Простите меня великодушно, и пусть этот инцидент останется между нами. Ни к какому Л. я ни еду, и сказал вам это так, сгоряча. А теперь позвольте в знак дружбы выпить по маленькой и забудемте об этом случае, невольно познакомившем нас друг с другом при таких печальных обстоятельствах», — и, сказав это, он приказал своему ординарцу принести коньяка и закуски.
Когда коньяк и закуска были на столе, мы устроили такую мировую, что он еле-еле залез на лошадь и поехал в Байтапу. После его отъезда я узнал, как все это случилось. В нашей местности развелось очень много бродячих собак, которых после ухода полка стало еще больше, так как полк оставил после себя массу разных отбросов, в особенности около кухонь. Наши охотники и вздумали открыть по собакам огонь и наделали такой скандал с офицером. Конечно, я наказал стрелявших по собакам и 4-х из них, более виновных, поставил под ружье. Часов в 11 ночи приехал поручик О. и был очень доволен моим поступком и долго смеялся над тем офицером, которому, наверно, было не до смеха.
— С утра ездили на занятия и делали уже полное эскадронное учение: спешивались «обыкновенным порядком» и «усиленно, для боевой обороны», пускали «в карьер» (т.е. «в атаку»), причем у нас двое охотников упали, но благополучно, не причинив себе серьезных ушибов, и только упустили коней. После обеда делали передаточную почту: сигнализировали флагами на расстоянии 2-х верст, но еще очень непонятно, так как плохо выучились.
— Сегодня, после эскадронного ученья, к нам присоединили еще 3 эскадрона и составили, таким образом, кавалерийский полк. К нам приехал подполковник К. 10 Оренбургского казачьего полка для производства полкового учения. Он стал командовать, но первые же движения оказались очень плохи. Он приказал нам подтянуться и, простившись [66] и распустив нас по домам, уехал к себе.
После обеда я с поручиком О. ездил в дер. Байтапу за жалованьем. Я получил 66 руб. 56 коп.
— С утра мы поехали на эскадронное учение, где занимались только один час, а затем из нас по-вчерашнему составили полк. Нужно признаться, что если бы кто-нибудь со стороны глядел на наше ученье, то ему и в голову не пришло бы назвать нас полком, а разве только какой-то конной ордой, потому что при поворотах или при заездах у нас все путалось и сбивалось в самую беспорядочную толпу.
Долго нас гоняли, но, наконец, распустили, и мы с песнями поехали по дороге к дер. Юсоньтунь.
Лошади были сильно уморены, и потому мы их поставили нерасседланными, а через 2 часа, когда они совсем высохли, мы их расседлали и, напоив, дали гаолянового зерна. Сами мы уже пообедали и принялись за сигнализацию флагами. Вечером к нам приезжали в гости 2 эскадронных командира; один был наш подъесаул С., а другой — М., оба 10 Оренбургского казачьего полка. Все вместе хорошо кутнули и играли в карты. Ночь прошла почти без сна.
, 23, 24 и 25 января. — Все эти дни я водил команду на занятия один, так как мой заведующий командой не выходил ни на какие занятия. Солдаты теперь стали говорить, что мир будет 1 февраля, потому что 20 января по какой-то неизвестной причине не состоялся.
, 28 января. — Сегодня, отпустив команду с эскадронного ученья под начальством вахмистров, мы, по приглашению эскадронных командиров, поехали к ним в гости, где и прогуляли до поздней ночи. Время прошло весело: выпивали по-казачьи, закусывали по-драгунски и играли в карты, как охотники. Казаки проводили нас затем до нашей дер. Юсоньтунь.
Спать пришлось немного. Скоро меня разбудили, и я, было, встал и хотел уже готовиться ехать на ученье, как вдруг мне подали записку от эскадронного командира: он писал, что 27 и 28 января ученья не будет. Тогда я лег на другой бок и снова уснул и проспал до 2-х часов дня, когда [67] меня разбудили, и я пошел на занятие с флагами.
— Нам приказано как можно усерднее заняться сигнализацией. После обеда мы сигнализировали флагами, а вечером — зажженными фонарями. Прошел слух, что скоро будут экзамены всем сигнальщикам, и той команде, которая будет хорошо и скоро передавать и понимать сигнальные депеши, будет выдано в награду 100 р. Под влиянием этого слуха, наши охотники принялись усерднее заниматься изучением сигналов. Сегодня сигнальную линию с флагами расставили на две версты, но выходило плохо; когда же вечером стали сигнализировать фонариками, то результаты получились лучше: сигнальные огни далеко видны, и сигналы делались разборчивей. Ночь у нас прошла благополучно, но с позиций доносилась артиллерийская и ружейная стрельба.
— После обеда расставляли сигнальные линии от дер. Юсоньтунь до дер. Байтапу. Депеши получались правильно. Вечером фонарями спрашивали своего эскадронного командира, какие завтра будут занятия, и получили от него ответ сигналами же, что завтра кавалерийского учения не будет, а будут испытания сигнальщикам, для чего собраться к 9 часам утра в дер. Тхоусянтунь, где находится штаб 6 Сибирского корпуса.
— Утром сделали репетицию своим сигнальщикам и затем отправились на экзамены. На испытании оказалось, что не все хорошо передают депеши, но зато были и такие охотники, которые очень хорошо могли сигнализировать. По окончании испытания нам сказали, что назначенные призовые вознаграждения выдадут тогда, когда люди докажут на деле пользу своих знаний, а пока приказали подзаняться получше. Видя, что обещание не исполняется, солдаты начали роптать, что это обман, что наши деньги, наверно, зажилили, пропили, а нам только приказывали: работай, трудись день и ночь на пользу высшего начальства, — и так плохо стали заниматься, что и те, кто хорошо передавал депеши, перестали заниматься и не хотели исправиться.
— Первые два дня отдыхали, а на [68] третий — на ученьи производили усиленное спешивание и делали примерную оборону от наступления врага. Когда скомандовали: «Цепь, вперед и ложись!» — у кого-то произошел нечаянный выстрел. К счастью, все обошлось благополучно, и пуля никого не задела, но было только очень странно, что пуля пролетела около уха многих лиц. Например, после выстрела я чувствовал и говорил другим, что пуля пролетела мимо меня, около самого уха, а другой, стоявший против меня, уверял, что пуля пролетела мимо его головы, а третий, находившийся сбоку от меня, тоже заявлял, что он ясно слышал свист пули около его уха. В общем, оказалось, что пуля пролетела возле каждого уха. Это случилось, вероятно, потому, что при внезапном выстреле этой непрошеной гостье поклонились почти все.
— Дни тянутся до того однообразно, что и описывать нечего. Успехи охотников стали много хуже, и они совершенно не хотят стараться.
Вчера, 6 февраля, получил посылку из Москвы: прислали табака, конфет, спичек и т.п.
Сегодня я занимался с охотниками возле моей землянки, вдруг к нам подъезжает неизвестный человек в полушубке и с красным крестом на рукаве. Сперва я принял его за доктора. Подъехав, он поздоровался и спросил, где находится квартира ген. Стесселя. Я сказал, что Стессель — в Порт-Артуре, а здесь такого нет. «Виноват, — говорит, — я ошибся, я хотел сказать, где квартира генерала Линевича?». Тогда я указал направление, по которому ему следовало ехать, и он поехал. После его отъезда я стал тревожиться:
«Уж не японский ли это шпион?» — мелькнуло у меня в голове, и я сейчас же послал 6 человек охотников догнать и привести его обратно. Охотники полетели и за 1 или Г/2 версты нагнали его и привели к нам. Еще издали я видел, как они возвращались к нам, и мне показалось очень странным, что мои охотники ехали кучей впереди, а шпион ехал сзади, совершенно свободно. Когда они подъехали к нам, я сильно пробрал за это старшего, указав ему, что если бы они напали на ловкого шпиона, то он одним револьвером мог бы свободно убить их несколько человек, остальные бы разбежались, [69] и шпион благополучно улизнул бы у них из рук. Осмотрев незнакомца, я не мог решить один ничего, и потому отвел его к заведующему, который был болен и никуда не выходил. Там незнакомец объяснил нам, что он доброволец санитарного отряда и был в Мукдене и едет в 1-ю армию, в подвижной госпиталь. При этом он показал нам письма, писанные в Мукдене и адресованные в 1-ю армию, белье, которое он вез чуда, и отпускной билет. Тогда мы убедились, что это свой человек и, извинившись за причиненное беспокойство, отпустили его. Сегодня с передовой линии слышится сильная артиллерийская и ружейная пальба. За последнее время она часто слышалась, но все маленькая, а теперь, по-видимому, происходило что-то серьезное.
— Сегодня, по случаю моих именин, занятия не было. Ко мне приехали некоторые офицеры наших охотничьих команд, немного подвыпили и играли в карты. С позиций по-вчерашнему доносились звуки артиллерийской и ружейной перестрелки.
— С утра, по обыкновению, было конное учение, а после обеда — занятия с флагами. Сегодня я выслал 100 руб. в Москву на имя сестры.
— Сегодня нашим эскадронам был окончательный экзамен конного учения, и наш эскадрон отличился лучше всех, за что я с поручиком получил благодарность от корпусного командира. После обеда я получил 100 рублей военно-подъемных и 21 руб. 75 коп. суточных. В отдалении перестрелка всю ночь не унималась.
— Эти два дня занятий не было; мы чинились, мылись, исправляли амуницию, словом, — все приводили в порядок. Сегодня пришел с правого фланга наш полк и занял старые землянки. В мою землянку собралось 5 человек зауряд-прапорщиков, и много было тут разговора о военных делах минувшего и настоящего, и выпивки за счастливое будущее. Все прапорщики у меня же и переночевали.
— С утра дует сильный ветер из-за Байкала, со снегом, отчего весь день было очень холодно. Солдаты говорят, что это «дует русский ветерок». [70]
— Утром получили приказ немедленно выступить на помощь на левый фланг, так как там с 10 февраля идет ожесточенный бой. В 11 часов дня мы уже выступили в поход и шли форсированным маршем до 12 час. ночи. По дороге нам нигде не попалось ни одной деревни, которая не была бы разрушена и сожжена мародерами, и поэтому пришлось ночевать в ущелье, между гор, под открытым небом. Никто, конечно, не мог как следует отдохнуть, и все кое-как подремали до утра. Так как предсказания о мире не исполнились, то солдаты перешли к другой крайности и стали говорить, что наш русский белый царь не принял японских уполномоченных и велел казнить всех, кроме одного, которого и отпустил обратно к «японскому Микаде» для того, чтобы тот передал ему, как Россия отвечает на предложение о мире. Пока мы не возьмем «Японию и Токио», до тех пор о мире чтоб никто не смел и заикаться. А с позиции, словно в подтверждение этих слов, доносился гром от орудийной перестрелки, и по небу, подобно вспышкам зарницы, пробегали отблески от орудийного огня.
— Было еще темно, когда мы поднялись на ноги и тронулись в путь. С каждым шагом, с каждой пройденной верстой, все слышнее и слышнее доносилась трескотня ружейной перестрелки и адский грохот орудийных снарядов. Порой, точно громовые удары, раздавались артиллерийские залпы и на минуту заглушали собой ружейную трескотню. С приближением к позиции мы стали встречать массу раненых, которых несли и везли в полевые госпиталя. Нам приказано было перейти еще один перевал, налево, к дер. Подзявы, и занять позицию, на которой было уже много выбитых из строя. Мы прибыли туда на закате солнца и сейчас же послали пехоту в бой. Мы, конные охотники, пока остались ночевать под высокой сопкой; как прошла эта ночь, нетрудно догадаться. Спать было совершенно невозможно, и мы всю ночь провели на ногах, а гром от орудийных залпов, беспрерывная трескотня винтовок, гул, рев и вой летящих снарядов и свист от их разрывов сливались в какой-то адский хаос. Все это было в одно и то же время и торжественно, и страшно, и ужасно! Каждый взрыв снаряда уносит десятки [71] человеческих жизней, а их ежеминутно разрывалась масса. И сколько в эти минуты гибло жизней людей молодых, полных сил и здоровья, жаждавших этой самой жизни!... Какой-нибудь ничтожный осколок снаряда — и шедшие в бой с надеждой остаться живыми и, вернувшись на родину, рассказывать о всех этих ужасах и о геройской смерти погибших, падают бездыханными на трупы своих же товарищей с тем, чтобы через минуту быть самим заваленными новыми и новыми убитыми... И незаметна будет славная смерть этих героев, положивших жизнь свою за дорогую им родину, и только дома, где они оставили свою семью, своих жен, детей, только там пожалеют их, будут плакать и вспоминать о них...
— Утром мой командир заболел и сдал мне свою команду охотников. Мне приказали сменить казаков 8 Сибирского казачьего полка и занять все летучие посты почтовых станций возле самой позиции. Боже мой, какой был тут ужас!... Раненых несли безостановочно, и они непрерывно кричали, стонали, и все это сливалось в какой-то мучительный вой... Трупы же убитых бойцов сбрасывались вниз, по крутому склону высокой сопки, и они, стремглав падая, по много раз перевертывались в воздухе, пока, наконец, не достигали до дна ущелья, где и наваливались друг на друга в огромную и даже грандиозную кучу.
Я пошел доложить полковнику 10 Восточно-Сибирского стрелкового полка, что мы заняли летучую почту, и там, на позиции, увидел громады мертвых тел, валявшихся и на горе, и под горой, и в оврагах. Волосы дыбом поднимались, глядя на эту картину! А ночью что было!!... Солдаты по гребням гор камнями отбивали нападение японцев, кололи их штыками, били прикладами, а они, как муравьи, лезли наверх, схватывались с нашими солдатами и, сцепившись, вместе сваливались вниз с горы. Массы убитых японцев валялись кругом, как дрова, беспорядочными кучами.
— Сегодня было то же самое, что и вчера: те же стоны, те же ужасы. Подойдет подкрепление, отобьет немного назад японцев, оставив и своих с половину мертвыми, [72] а они, глядишь, опять лезут и лезут неустрашимо наверх...
— Сегодня на меня возложили новую обязанность: следить, чтобы боевые патроны всегда были в достаточном количестве. В эту ночь опять патронов не хватило, а заведующего патронами убили, и пришлось отбиваться камнями и прикладами. Не знаю, как я справлюсь с двумя делами: и за 6 постами нужно зорко следить, а тут еще и патроны на шею навязали. Днем я поехал по позициям, разузнать, много ли патронов осталось, и в дороге у меня ранили лошадь в копыто; она упала, а я полетел в глубокий овраг, в котором была масса трупов наших солдат. Я еле-еле выкарабкался из него. Осмотрев ящики с патронами, я убедился, что патронов осталось очень мало, но зато кругом валялась масса трупов убитых солдат, и я распорядился собирать патроны с убитых. Они лежали во всевозможных позах: кто вниз, кто вверх лицом, кто на боку, — словом, как попало, друг на друге, целыми кучами, в том окоченелом состоянии, в каком они были спущены с вершины сопки. Днем их, конечно, убирали и хоронили в одной общей могиле и под одним крестом.
Сегодня весь день шел сильный и ожесточенный бой, а с наступлением ночи он еще более усилился. Наши отбили пять бешеных атак неприятеля, причем японцы понесли громадный урон, и к утру бой начал слабеть.
— Сегодня на рассвете японцы перестали лезть напролом на наши позиции и ограничились только стрельбой издали, да обстреливали весь день артиллерийским огнем. Их снаряды стати поражать через позицию и бить по нашей батарее и по деревне Подзядзы, где разбило снарядом землянку штаба нашего корпуса, но, слава Богу, никого там не убило.
После этого приказано было саперам сделать землянку за сопкой, где опасность была меньше. Ночью опять был такой же ожесточенный бой.
— Утром бой затих совсем, и мы все обрадовались, что победили врага и прогнали его обратно, почему все стали кричать: «Ура! Ура! Наша взяла!». Противник [73] отступил, и я вместе с другими пошел посмотреть японские позиции. И, Боже мой, какую же картину мы увидели! Без ужаса вспомнить невозможно! В лощинах, в окопах, на косогорах и на сопках столько было навалено убитых японцев, что буквально нельзя было никуда ступить ногой, чтобы не наступить на чей-либо труп.
Тут наши солдаты много набрали оружия и вещей. Я тоже принес 3 винтовки, шашку, бинокль, котелок и баклагу с вином. Когда мы возвращались обратно, то натолкнулись на раненого японца; он был еле живой, и мы стали его поднимать, но когда он открыл глаза и увидел, что его берут русские, то начал кусаться зубами, визжать, кричать и не давался нам; насилу мы дотащили его к себе.
День был не так страшен, ходили подбирать убитых и зарывали их. После обеда хотели перейти в наступление, но почему-то не перешли. Стояли всю ночь на старой позиции.
— С утра и до вечера было тихо. Изредка раздавались орудийные выстрелы, и все думали, что противник не в силах более бороться с нами, и потому японцы ушли, и мы скоро погоним их назад к Лаояну.
Но не так вышло, как мы предполагали. К вечеру пришел приказ, чтобы ночью как можно скорее отступить на Мукденские императорские могилы, потому что враг обошел нас с правого фланга и идет на Мукден, чтобы отрезать нам путь отступления. О, Господи, что тут было тогда! Никто не верит, говорят, что это ошибка, и что вернее всего, что надо наступать, а не отступать: но когда мы дождались ночи, то убедились, что действительно надо поскорее уходить. Всюду запылали громадными кострами склады запасов фуража и провианта, и в багровом свете их зарева солдаты с ожесточением стали уничтожать свои землянки. Мне приказано было собрать патроны и представить их в склад 5-го корпуса, для чего мне прислали 10 арб. Пока мы их нагружали, стало уже темно, а когда тронулись в путь, то одна из арб попала в овраг и опрокинулась, лошадь убилась, а помогать было некому, и я так и оставил эту арбу с китайцем в овраге. Потом я получил распоряжение остаться на старом месте, где мы стояли с охотниками в последнее время, и [74] ждать, пока не пройдут все войска, и только тогда следовать за ними в арьергарде и прикрывать их отступление. Начали проходить войска, но очень медленно, и все думали, что будет перемена приказания. Меня послал генерал Б. проверить и узнать, все ли войска ушли с позиций вниз. Пока я обходил эти проклятые сопки и горы, го войска уже спустились с них, и ни одного русского солдата не оставалось наверху, и только я один переползал с одной сопки на другую. И так мне стало жутко, что я один очутился среди тысячи трупов наших братьев, что от одной этой мысли у меня мороз по коже пробегал, и так и казалось, что вот-вот японцы схватят меня; или вдруг чудилось, что мертвецы шевелятся, подымаются и идут; то вдруг слышался душу надрывающий стон раненых... Просто не понимаю, что делалось тогда со мной, какой-то кошмар наяву видел я, и громадных нравственных усилий стоило мне проползти все эти ужасные места. Но зато, когда я стал спускаться с горы, то, вероятно, от поспешности оборвался и полетел кувырком вниз. Слава Богу, нигде не попал на камень, и по снегу, как на санях, скатился до самого низа и даже не ушибся; потом добрался до лошадей, собрал свои посты и поехал с ними по направлению к войскам. Тут уже и наши склады загорелись, и мы тогда поняли, что дело бесповоротно проиграно, и враг наш стал победителем. Солдаты начали тащить из склада, что только хотели: сухари, сахар, табак, а также и водку, которой была непочатая бочка; но из-за водки многие, не раненные, но опьяневшие, в руки потом японцам попались.
Так мы шли всю ночь, без отдыха, до деревни Шихуйчен, где сделали привал.
— Утром, на рассвете, мы подошли к деревне, где были интендантские склады. Сделали привал, покормили лошадей. Корма тут не жалели. Кругом валялись по земле гаоляновое зерно, чумиза, крупа, рис, сухари, консервы, табак, папиросы, спички, — словом, бери, чего хочешь, если только не лень нести, а то все равно через час все будет сожжено. И тут наши солдаты набрали всего, насколько только силы хватило, но не надолго, и мало-помалу по дороге вес повыбрасывали, так как в походе каждый лишний [75] фунт составляет большую тяжесть. Недолго пробыли мы в этой деревне и двинулись дальше, а вслед за нашим уходом запылали и подожженные нами склады и вся деревня.
Так мы продолжали двигаться двое суток, без отдыха, делая лишь кое-где небольшие привалы, и только пройдя деревню Хуйхе, мы остановились поздно вечером на отдых биваком. Хотя отдых этот и был плох, потому что было сыро и нельзя было уходить из рядов, тем не менее, несколько солдат запрятались за полевые борозды и спали там в самых разнообразных: позах. Я нашел какую-то большую пещеру в земле, оказавшуюся маленькой баней, и мы, 5 человек, настлав на пол гаоляна, переночевали на нем. точно на перинах; было мягко и тепло, хотя воздух, как вообще в банях, был и не особенно хорош, тем не менее, наша ночевка всем понравилась.
— Утром мы поднялись, напились чаю, поели консервов, накормили и напоили лошадей и стали рассуждать о том, что нас ожидает сегодня. Собралась здесь почти вся 1-я армия, все сбились в кучу, стояли зря, как вдруг поднялась тревога, и стали говорить, что японцы в 2-х верстах от нас и наступают с большой скоростью. О, Господи! Что только было тогда! Скомандовшш: «Двигаться дальше!» Все обозы и артиллерия пошли вперед, а пехота — за ними, двум же охотничьим командам, в том числе и нашей, приказано было перейти реку Хуйхе и задержать противника, пока не пройдут наши войска и артиллерия. Мы вскоре были за рекой Хуйхе и уже прошли несколько вправо, к деревне, как к нам прискакал казак и донес, что рядом, в соседней деревне, подошли 2 полка японской пехоты и один полк кавалерии. Не входя в деревню, мы остановились под ее прикрытием и выслали разведчиков осмотреть, действительно ли там находятся японцы и много ли их. Как раз с той стороны дул чрезвычайно сильный ветер, так что из-за пыли невозможно было держать глаза открытыми. Спустя немного, к нам подъехал разъезд казаков и сообщил, что японцы хотят окружить нашу деревню с западной стороны и делают уже перебежки. Я скомандовал поставить лошадей за деревней, за берегом реки Хуйхе, и стал готовиться к встрече [76] противника. Ко мне подъехал командир конно-охотничьей команды Тарусского полка штабс-капитан В. и спросил, где наш старший офицер поручик О., на что я ответил, что он уехал к генералу с докладом об обходе японцами этой деревни и еще не возвратился. «Тогда мы с вами, — сказал штабс-капитан, — должны защищать Царицынский полк, пока он не пройдет со своим обозом». Я выбежал из деревни и вижу — впереди бегут японцы, а позади них стоит уже горная артиллерия и готовится обстреливать дорогу, по которой должны идти части Царицынского полка. Я скорей вернулся назад, и мы все, штабс-капитан В. и еще один зауряд-прапорщик, вместе с командой забежали за деревню и залегли в китайских могилах, откуда и начали обстреливать японцев. Японцы, открыв по нас огонь, продолжали наступать перебежками, и то их вовсе нет, то, как из земли, вылезут и бегут на нас. Потом видим, что японцы идут уже колоннами, да еще и кавалерия их скачет на другой конец деревни. Мы сделали еще несколько залпов и бросились к лошадям за деревню, а там коноводы уже кричат и машут нам руками: «Скорее! Скорее! А то отобьют японцы!». И действительно, кавалерия их быстро двигалась вперед, но мы не растерялись и дали по ней несколько залпов, чем принудили ее спрятаться за деревню. Воспользовавшись этим временем, мы быстро сели на коней и ускакали за реку и ущелье, за высокую сопку.
Слава Богу, что наши войска успели пройти, потому что сами-то мы уберемся, раненых у нас было всего человек 5, да один куда-то пропал вместе с лошадью; вероятно, его или убили, или отрезали и захватили в плен, когда он ездил на разведки.
Но, оставляя деревню, мы потеряли дорогу, по которой ушли наши полки, а по настоящей дороге ехать было невозможно, так как она была уже занята японцами.
Тогда мы взяли себе в проводники китайца, и он нас повел по таким горам, что не только ехать на лошадях, но даже и в поводу вести их было трудно, а к тому же, на вершинах гор ветер был до того резкий и сильный, что сбивал с ног и засыпал глаза песком. [77]
К вечеру мы перевалили самый опасный перевал и нагнали наши войска. Обеда у нас не было и для лошадей корма — тоже; но у нас были консервы и сухари, и мы стали есть консервы, а сухари отдали лошадям. Сделав большой привал, поехали дальше, и всюду встречали нас пожары наших богатых запасов. Таким образом, часов около 11 ночи, мы добрались до бивака, и, хотя никто не раскидывал палаток, но, кто мог, ложился прямо на холодную землю и засыпал мертвым сном. Некоторые хотели сварить чаю, но не оказалось ни капли воды, так что даже бедных лошадей нечем было напоить. Войска было много, все шли по одной дороге и отдыхали почти на одном месте, и потому передовые войска моментально выпивали всю воду, и позади идущим полкам уже ничего не доставалось.
— Утром, чуть свет, меня позвали к генералу Б., и он приказал мне взять человек 30 охотников и, вернувшись назад, к японцам, рассмотреть, где они находятся, так как говорят, что они очень близко от нас, всего верстах в двух. Я взял охотников и выехал на первую гору, но японцев оттуда не видел. Я переехал еще один большой перевал, высмотрел, насколько возможно было, всю местность и расставил посты для наблюдений, но японцев пока не было видно. Вдруг слышу, где-то пошла частая стрельба, точно из пулеметов. Мы поскакали вперед, но нигде стреляющих не видели, и тогда я послал донесение генералу Б., что японцев не видно, и где-то за перевалом, на юге, идет сильная перестрелка. Сами же мы остались наблюдать дальше.
Вдруг видим, недалеко от нас, из ущелья скачут наши солдаты на обозных лошадях, некоторые бегут пешком, побросав винтовки, и все с испуганными лицами и кричат: «Кавалерия!... Японская кавалерия окружила нас!...». Мы тотчас же бросились туда, и за одной горой видим, стоит обоз какого-то полка, повозки и патронные двуколки его горят пламенем, а около суетятся человек 10 японских кавалеристов. Тут же в стороне бродят и брошенные солдатами быки, которых гнали при обозе.
Когда мы подскакали к обозу, то захватившие его японские кавалеристы, видя, что им не справиться с нами, ускакали. [78]
Оказалось, что этот обоз, отстав от своих и, заблудившись ночью в горах, остановился в ущелье на ночлег. Всю ночь жгли костры и полагали, что японцы далеко. Но японцы шли по пятам, и один из их кавалерийских разъездов напал на него. Не разобрав действительной силы неприятеля, наши быстро раскидали головни костров по обозу, чтобы сжечь его, и сами бросились наутек. Обоз загорелся, загорелись и патронные двуколки, и от этого началась такая трескотня, точно стрельба из пулеметов.
Я приказал 3-м нашим охотникам гнать быков в наш полк, и был очень доволен своей удачей, как вдруг, смотрю, ко мне на помощь спешит полуэскадрон нашей команды с поручиком О.; но лишь только он подъехал к нам, как примчался ординарец с криком: «Скорей, скорей уезжайте, а то нас с запада японцы обступают и скоро отрежут отступление!...». Пока я собирал с постов охотников, О. со своей командой ускакал уже, неизвестно куда. Я приказал гнавшим скот бросить его и присоединиться к команде, после чего мы все и поехали туда, где стоял наш полк, но его там уже не застали: он тоже ушел куда-то вместе с обозом.
С горы видно было все поле, покрытое отступающими войсками, и все шли какими-то беспорядочными кучами, и кого ни спроси, никто ничего не знал не только что о чужом полке, но и свои-то роты растеряли, и все старались только поскорее уходить, уходить и уходить.
Собрав свою команду, я поспешил туда, куда двигалась громадная серая масса отступающих войск. Проехав вперед версты три, я увидел необыкновенное и ужасное зрелище — панику отступавших, среди пожаров, обозов и войск. В паническом страхе все зачем-то бегали, суетились, кричали, орали, бранились, молились, одни запрягали повозки, другие выпрягали их, словом, происходил какой-то хаос бессмысленной сутолоки движения. Иные, стараясь спасти что-нибудь из необходимых вещей, спешно накладывали их в запряженную повозку; другие, желая спасти только себя, торопливо обрывали и обрезали постромки, выпрягали из повозок лошадей и удирали на них, тут же бросая свое оружие. Иной солдат, сидя на повозке, немилосердно погонял [79] лошадей и, для облегчения их, выкидывал по дороге нагруженные на повозку вещи. В одном месте разбивали посылки, присланные из России солдатам и офицерам, выбирали из них вещи, какие получше, водку, колбасу и проч. съестные припасы, а ненужное вес бросали на землю. Некоторые пьяные солдаты кричат: «Эй, народ! Подходи, бери чего надо!...». Но никто не обращает на эти крики внимания, и каждый спешит только бежать и бежать подальше от японцев. Чтобы не видеть этих безобразий, я вместе с охотниками поехал дальше, но всюду было то же самое, и всюду горели громадные интендантские склады. Там без седока несется по полю оседланная лошадь, там скачет лошадь в хомуте, там опять мчится с мотающимся под брюхом седлом, там, глядишь, навьюченный осел лежит в овраге вверх ногами, в другом месте попадаются 2 распряженные лазаретные линейки с ранеными, которые охают, стонут, кричат от боли и бессилия, потому что кучера выпрягли лошадей и ускакали на них, неизвестно куда. Доктора и сестры милосердия, спасая свою жизнь, тоже ушли и оставили их на произвол судьбы. Смотрю, в одном месте куча пьяных солдат обступила двух сестер милосердия и кричат, что это японские шпионы, и начали обыскивать их, нет ли у них каких-нибудь бумаг. Я подскакал к ним и приказал им оставить сестер в покое, и, хотя трудно что-нибудь сделать с пьяной толпой, но, к счастью, они меня послушались, и я вывел сестриц на Мандаринскую дорогу. Как их звали, я не помню, хотя они и называли мне себя, но в то время не до того было. Желая объехать эту беспорядочную массу, я поехал вперед, но объехать было не так-то легко, так как она была бесконечна, и повозки двигались в один ряд, а где — в два и даже в три, одна за другой, без малейшего интервала. И если у кого-нибудь ломалась повозка или почему-либо останавливалась лошадь, то ее моментально убирали в сторону от дороги, и тогда уже не было никакой возможности опять въехать в ряды, а нужно было ждать, пока вся движущаяся масса пройдет вперед. Тогда солдаты садились верхом на лошадей, если только они могли еще волочить ноги, и удирали по полю, бросая повозки на месте, с чем бы они ни были. Проехав дальше, смотрю, [80] стоит толпа обозных и строевых солдат, которые окружили трех штатских. Оказалось, что это ехал маркитант со своим товаром; тут у него было много коньяка, водки, рома, ликеров и проч. дорогих вин и закусок, а лошади, выбившись из сил, стали и не могли тронуться с места. Тогда маркитант подозвал солдат и говорит им: «Бери, пей, душа мой, пусть японец не доставался, душа мой!». И солдаты не заставили себя просить и моментально расхватали все спиртные напитки, так что некоторым даже не хватило. Тогда те, которым не досталось ничего, набросились с криками на другие повозки маркитантов: «Давай все, что у тебя есть!» — и даже поколотили его за то, что он неохотно отдавал остальное. Напившись водки, солдаты перешли в драку, а некоторые начали даже стрелять, из-за чего в других местах подумали, что это наступают японцы, и паника еще более усилилась. Я поехал влево, поближе к железной дороге, думая найти где-нибудь свой полк.
Около двух часов пополудни мы остановились, дали корма коням и, закусив сами имеющимися у нас консервами, стали продолжать прерванный путь, предварительно выслав направо и налево несколько человек, чтобы разузнать, где находится наш полк, или, по крайней мире, по какой дороге он прошел. Мои охотники поехали по назначению, а мы на время остались на месте, чтобы выждать их возвращения. Но из 16 человек ко мне вернулись только двое, а 14 пропали, неизвестно где. Делать было нечего, поехали дальше без них. Повернув к железной дороге, мы услышали ежеминутные жалобные тревожные свистки паровоза. Оказалось, что ехало два поезда с ранеными, один за другим, и очень медленно. На них налезла масса солдат, и в вагоны, и на вагоны, и на площадки, и на ступеньки, и даже на буферах, словом, — кто, где мог, там и цеплялся, да еще кричат: такой-то полк, сюда! Шум и крик сливались во что-то невообразимое. Тут я увидел одного нашего солдата и от него узнал, что полк пошел на Телин. До Телина было не очень уж далеко, но я все-таки не направился туда, так как лошади сильно устали, и мы ночью не могли найти дороги, а потому заехали переночевать в одну большую деревню, вроде местечка, называвшуюся [81]Ил. Тут мы и заночевали в овраге, около деревни. Здесь же стояли обозы разных корпусов и обоз с понтонными лодками и мостом. Всю ночь мы не могли заснуть от холода и жгли костры под берегом, в овраге, кипятили себе чай и грелись сами, и так, с горем пополам, провели эту ночь.
— Утром, чуть свет, я объявил команде, что мы идем на Телин, и приказал готовить лошадей. Напоив их, мы отправились в путь. Невдалеке, в овраге, мы увидели лежащей молодую красивую и большую лошадь в хомуте; она была до того измучена, что мы не могли поднять ее на ноги, и так там и оставили ее. Приехав в Телин, мы не нашли нашего полка, хотя кое-где попадались наши солдатики, и стоял обоз с кухнями нашего полка, но никто не видел, чтобы наш полк проходил вперед. Тогда я заключил, что полк должен быть сзади; повернул охотников и поехал назад, расставив своих людей цепью, в надежде где-нибудь наткнуться на него. Проехав верст 5, я услышал где-то далеко артиллерийскую пальбу. Потом вижу, в куче обоза, в полевом экипаже, едут наши корпусный командир и начальник штаба с адъютантом, и все дремлют, так как было еще рано, часов 10 утра. Еду дальше, смотрю, едут 4 патронные двуколки Мценского полка, и на одной из них сидит командующий полком полковник М. Увидев меня, он спросил, не встречался ли мне где-нибудь его полк. «Я, — говорит, — заболел, а теперь и догнать полк не могу.» Я, конечно, ответил, что не видел, и, в свою очередь, спросил, не попадался ли им наш полк. Он сказал, что наш полк недалеко и должен быть там, где идет бой. Узнав это, я рысью поспешил туда, и вижу, идет какая-то батарея и обоз. На одно из орудий забрался какой-то пехотный поручик, не знаю, какого полка, так как на погонах не было №№, но петлички и околыш — красные. Вдруг, откуда ни возьмись, из-за меня выскочил какой-то артиллерийский генерал и закричал на этого поручика: «Вы кто такой? Откуда? Почему залезли на орудие? Ранены, что ли?». Тот ответил, что не ранен, а устал и ищет свой полк. Генерал ужасно рассердился и еще пуще набросился на него: «Да как вы смели на орудие забираться! Когда [82]вы не ранены, то вон отсюда! Ишь, роту потерял, так и на орудие забрался! Стрелять, говорит, буду! Что за беспорядки?!». Поручик соскочил — и давай бог ноги! Дальше я не знаю, чем все это кончилось, так как я поскакал на звуки выстрелов и скоро был на месте, где нашел свой полк, и даже всю 72 дивизию. Тут же был и Мценский полк, который разыскивал встретившийся мне полковник М. на патронных двуколках. Оказалось, что он не полк искал, а сам убежал от боя, который тут действительно шел и на котором присутствовал даже сам генерал Куропаткин и распоряжался нашей 72 дивизией. Японцы хотели сбить наших и захватить обоз, но это им не удавалось. Командир нашего полка полковник Н. неустрашимо летал все время по всей линии, и, Бог миловал, он не был даже ранен, а между тем, наших там легло немало. Меня с командой в 18 человек охотников и 2-х ординарцев выслали на разведки, правее железной дороги, чтобы следить за тем, где собираются японцы, и тут у меня ранили одного ординарца и двух охотников. Генерал Куропаткин сам смотрел на дорогу, по которой шел всякий сброд: обозы, лошади, ослы, солдаты всех сортов, между ними были и такие, которые тащили за плечами огромные узлы разного хлама, и без винтовок. Это случалось, когда солдаты набирали разных вещей из обоза, или, ограбив китайцев; и так как все это нести было тяжело, то они, жалея бросать узел с награбленным добром, бросали сперва патронташ с патронами и патронные сумки, а затем, так как идти все-таки было тяжело, бросали уже и винтовки, а штык затыкали за пояс, и так шли дальше. Неся ношу и слыша выстрелы, им мерещился обход японцев, и тогда, побросав свои сокровища, они удирали без оглядки, но, опомнившись, им стыдно было бежать со штыком без винтовки, и они бросали и штык, а взамен брали палку. Когда нет никого, такой беглец идет и палочкой подпирается, и ему легче идти, а если кто новый попадается навстречу, то он начинает хромать, будто бы ранен в ногу, и опирается на палку, как на костыль. Такими судьбами они пробирались даже до Харбина, откуда их высылали по этапу в свои части, и начиналась опять та же история. [83]
Наш полк и несколько сборных рот дрались до ночи и простояли всю ночь, отбивая атаки японцев.
— Сегодня мы отступили назад и влево, в огромные сопки, овраги и ущелья, где тоже по пути были схватки с японцами. Тут к нам присоединились два батальона Мценского полка и Тарусский, и Куликовский полки нашей дивизии. Мы заняли вершины сопок, а в лощину были посланы на разведки один эскадрон драгун 52 Нежинского полка и 1 сотня казаков. Моя часть охотничьей команды тоже была послана на разведки. Всю ночь мы следили, куда направлялись японцы, а они все передвигались направо, к железной дороге.
Немало мы наголодались тут, так как сухари все вышли, мяса нет, кухни не подходят, и для лошадей фуража не было, и купить его в горах негде было. Жителей тут очень мало, да и те совершенно разорены и их выгоняли в Телин. На наше счастье, нам удалось взять у проходившего обоза 26 мешков сухарей, когда я ездил к одному нашему бывшему в засаде батальону, чтобы знать, куда нужно будет ехать на случай, если бы пришлось давать знать об отступлении. Могло случиться, что никто из нас не знал бы дороги к батальону, и он мог быть отрезан неприятелем. Этими сухарями мы отчасти подкрепили свои силы; все сухари были разделены на весь полк, и на роту досталось меньше двух мешков, но для лошадей ничего нельзя было добыть. Тогда мы стали щипать с сопок сухую траву возле кустиков и ею кормили их. Хорошо бы было во время ночного холода подкрепиться горячим чаем, но огня нигде разводить было нельзя, чтобы не открыть себя неприятелю.
— Утром, еще до рассвета, наш полк передвинулся вправо, навстречу к японцам, и занял позицию. Меня послал командир полка высмотреть, где хотят наступать японцы и в каком направлении идут.
Я взял с собой 8 человек хороших охотников и, переехав 2 больших хребта, по долине доехал к деревне Суетунь, где увидел, что японцы на одной сопке устанавливают свою батарею, а пехота их идет колоннами и поднимается на высоты сопок. Наша батарея обстреливала неприятеля, но неудачно. [84]
Нам со стороны видно было, как японцы обманывали наших артиллеристов. Дело было таким образом: наблюдатели-артиллеристы, видя, что японцы находятся на сопке, указывали, куда наводить орудия; на самом же деле там было только несколько человек японцев, которые, совсем в стороне от своих войск, то пробегали по сопке вниз, то, вновь поднявшись, спускались опять; сильная же пехота их шла безо всякого вреда низом под нашими выстрелами, и наши, поддаваясь обману, зря обстреливали свободную сопку. Мы, было, проскочили вперед, но японцы открыли по нас огонь, и тогда мы повернули и пошли по лощине назад. Но тут мценцы, не узнав нас и приняв нас за японцев, дали по нас залп, и только, благодаря тому, что был глубокий овраг, в который мы успели спуститься, нам удалось спастись от русских пуль. Отсюда мы послали к мценцам одного охотника с предупреждением, что это едут свои, и тогда они прекратили стрельбу. Вернувшись, я доложил, что японцы находятся гам-то. Тогда наши батареи начали попадать удачнее и порядком положили неприятеля. По возвращении, охотники стали готовить в овраге обед в котелках; у одного охотника нашелся маленький запас сушеной капусты, а у других — консервы, и изо всего этого они для меня приготовили очень вкусный обед. Я предложил командиру полка и адъютанту покушать нашего обеда, чему они очень были рады, но только они сели обедать, как невдалеке от нас что-то прожужжало и шлепнулось. Мы сперва не поняли, что это такое, но вскоре ударилась невдалеке и 2-я шимоза и разорвалась, к счастью, с перелетом. Тогда мы поняли, что неприятель открыл огонь по нас с той батареи, которую я заметил при начале ее установки, немедленно было послано донесение корпусному командиру, что японцы поставили орудия, и снаряды их достигают нас. Ординарец поехал в Телин, но корпусного штаба не нашел там и вернулся обратно ни с чем. Тогда послали 3-х ординарцев с донесениями об одном и том же, и они кое-как разыскали его и получили приказ, чтобы мы ночью незаметно отступили. Ординарцы, привезшие приказ, говорили, что видели часть нашей охотничьей команды с поручиком О. в деревне, к северу за Телином. [85]
Мне приказано было до ухода нашего полка с позиции строго наблюдать за движением неприятеля, и я с командой простоял незаметно всю ночь. Когда стало рассветать, мы увидели японцев очень близко от нас. Они открыли по нас огонь, на который и мы тоже ответили. За это время полк наш успел отступить к Телину, и за нами был прислан казак с приказанием, немедленно же отступить вслед за полком.
— Утром, по дороге к Телину, я нагнал наш полк. Впереди ехал начальник дивизии. Я скомандовал: «Смирно!». Он поздоровался и сказал: «Большое спасибо, молодцы, за славную сторожевую службу!». И, подав мне руку, спросил: «Что же у вас мало охотников?». Я доложил ему, что со мной 22 человека. Но тут полковник ответил за меня, что с 25 февраля большая часть команды с заведующим где-то пропала, а я с маленькой командой справлялся за всех и везде очень хорошо. Тогда генерал еще раз подал мне руку и поблагодарил меня.
В Телине еще были целы склады и запасы. Мы поехали туда, набрали корма лошадям, консервов, сахара, сухарей, риса, одним словом, что кому было угодно; потом подошел весь полк и тоже набрал запасов, и вскоре после этого все эти склады запылали. О, Господи, какая была трескотня! Горели большие скирды чумизы, гаоляна, жмыхи, крупа, мука, сухари, соленой рыбы около 100 бочек, — всего и не перечтешь. Патроны — и те были сожжены. Сперва хотели, было, здесь держаться и дальше неприятеля не пускать, но потом почему-то передумали, и нам приказано было перейти через большой мост. Вскоре же, после нашего перехода, этот мост взорвали. Взрыв был ужасный, и его слышали на далекое расстояние.
Пройдя за мостом верст 6. мы нашли нашего заведующего командой в деревне, с обозом и санитарными линейками. С ним было 63 человека охотников с разными пойманными чужими лошадьми, хотя своих четырех не было: ушли куда то.
Ну, слава Богу! Теперь легче будет нам всем вместе, но все-таки заведующего сильно пробирал командир полка, говоря: «Корпусному командиру доложу, под суд пойдете! Как [86] вы смели пропадать шесть дней!?». «Я, — оправдывался заведующий, — все искал полк и не мог найти его». Здесь мы сделали небольшой привал и пошли дальше; шли до поздней ночи, а за нами громовыми раскатами взрывались железные мосты. На ночь остановились в деревне Чилчигову, где кое-как и переночевали до рассвета.
— Утром, чуть свет, мы уже были в пути и шли, как самые задние, в арьергарде. За нами все рвали и сжигали: мосты, сторожевые будки, железнодорожные станции... Ночью остановились на одном месте в ущельях, и выбрали позиций. Туг мы простояли 3 и 4 марта, думая встретиться с японцами, но не пришлось их видеть. У нас прошел слух, что будто японцы пошли обходом на Харбин.
— Утром снялись с позиции и пошли назад, к Гунжалину и Сапенги. Долго мы шли. Обеда нынче тоже не было: уже 8 дней не видели кухонь и варим в котелках, что придется. Прошли реку и около города Коуяджана сделали привал. Тут купили кое-чего, сварили обед и чай. В этом городе есть много китайцев христиан-католиков. Они носят крестики и даже показывали нам иконы на полотне; одна из них была Рождество Христово, а другая — Вербное Воскресенье. После отдыха мы опять шли до ночи и остановились возле 3 фанз; с версту от нас было еще 4 фанзы, это была дер. Тойминза. Мы расположились, было, в овраге, но командир полка приказал перевести нас вперед, к противнику. Там оказалась глубокая лощина с кустарниками, что было для нас очень кстати, так как мы привязали к ним своих лошадей и так простояли всю ночь. Прошла она покойно, и было только холодно.
— Утром, часов в 9, мы снялись с бивака и начали отступать. Пройдя верст 6, мы остановились, так как нам было приказано задерживать наступление противника, пока все войска не отойдут подальше. У нас было 8 орудий, наш полк и 2 батальона Мценского полка.
Часов в 5 позиция была занята и устроена. Вскоре кто-то донес генералу Б., что японцы очень близко и приближаются в количестве 6 эскадронов. Тогда мне приказали ехать на разведки, и капитан Генерального штаба дал мне схему. Я [87] взял 38 чел. конных охотников и поехал к дер. Синдагову, где мы только что оставили наш бивак. Там мне сказали, что японцы находятся верстах в 5 от нас. Я подумал, что если они за 5 верст, то это ничего: мы их не допустим к себе; но не прошло и нескольких минут после моего размышления, как по нас откуда-то открыли огонь, да не за 5 верст, а версты за три. Мои охотники вдруг повернули назад, и давай бежать!.. Я начал, было, кричать: «Куда вы?! Куда вы?!» — но они, точно бешеные, улепетывают от меня, так что со мной осталось только 7 человек.
Впереди нас был довольно глубокий и широкий овраг. Мы скорее спустились туда и стали стрелять по деревушке, которая была недалеко впереди, перед оврагом. Видя, что не все убежали, но часть осталась и открыла огонь по японцам, мои охотники понемногу опомнились и вернулись ко мне. Все мы спешились, засели в овраге и залпами стали бить по деревушке. Смотрю, японцы начали выскакивать из нее, то по одному, то кучками. Я сейчас же послал донесение, что японцы выгнаны, хотя и не все еще, и просил дать мне взвод пехоты. Но мне прислали целую роту под командой капитана Г. Еще до прибытия роты мы успели уже выгнать японцев и занять эту деревню. Все расположились в овраге, и капитан Г. вдруг доносит, что 6 эскадронов японцев атакуют нас, и выдержать атаки нельзя. Не зная ничего о его донесении, я тоже донес, что «японцы из деревни выбиты, и я занял эту деревню. Японской кавалерии видел всего 4 разъезда, по 6 и по 8 человек. Они собрались и двинулись к железной дороге. Я слежу за их движением». Послав это донесение, я расставил посты и сам с тремя охотниками поехал к железной дороге. Было уже темно. Проехав немного, слышу, кто-то кричит по-русски, недалеко, позади нас, т.е. с нашей стороны. Я крикнул: «Что тебе надо?!» Тот переспрашивает: «А кто вы будете?!» Я ответил: «Русские, а ты кто?» «Я — казак 10 Оренбургского полка, 5-й сотни, заблудился, ездил с донесением к генералу Б.» Ну, думаю, свой, если знает, как зовут нашего генерала, и говорю ему: «Подъезжай ко мне и на всякий случай держи винтовку в правой руке. Едем к железной дороге, а потом я укажу тебе, куда надо ехать к твоей [88] сотне». Он, было, поехал, но когда я направился на юг, к японской стороне, то казак наш вдруг повернул коня и дал тягу. Так как ночь была темная, и я не разговаривай из нежелания обнаружить себя противнику, то он принял нас за японцев. Увидя, что он поскакал от нас, мы, в свою очередь, приняли его за переодетого японца и решили поймать его. Скоро мы стали настигать его; он на лету кричал и три раза выстрелил в нас, но впотьмах ни в кого не попал, и тут же слетел кубарем в канаву вместе с лошадью и закричал: «Ой! Ой! Ой!» Ничего не зная, что с ним, мы подъехали к канаве, а он кричит оттуда: «У меня мать, жена, дети! Отпустите душу на покаяние! Пожалейте!». Мы его взяли и привели к себе на заставу, а оттуда отпустили в его сотню, указав ему дорогу. Вся ночь прошла в сильном нервном напряжении.
— На рассвете мы заметили японские разъезды, подбиравшиеся к нам оврагом. Мы вовремя встретили их огнем и прогнали на юг. Я написал донесение обо всем происходившем ночью и о появлении японского разъезда, и к нам прислали еще две охотничьих команды Кромского и Епифановского полков. Мы с епифановцами поехали к той деревне, где собирались японские разъезды, и хотели незаметно охватить их и взять в плен, но проклятые китайцы сидели на крышах и, заметив наше приближение, вероятно, донесли о том японцам, и японцы из-за этого успели ускользнуть, и за деревней, по оврагу, пробраться до железной дороги. Мы заехали в деревню, где только что стояли японцы, и там нашли вареный и выброшенный на землю рис, который японцы приготовили, было, себе на завтрак, и один воткнутый возле огня штык. Объезжая деревню Синдагову, мы сорвали в ней японский флаг — белое полотно с красным кругом, означавшим, что деревня эта занята японцами.
Вскоре японские разъезды стали показываться около железной дороги. Тогда мы вернулись к себе на заставу. Я взял своего вестового и 2-х охотников Кромского полка, прапорщик тоже взял 3-х охотников, и мы все опять поехали к железной дороге. Было часов 12 дня. Ничего не подозревая, мы ехали свободно; но лишь только мы подъехали к дороге на более близкое расстояние, как из железнодорожной [89] выемки по нас раздались ружейные выстрелы. Мы, конечно, кто как мог, бросились обратно в лощину. За нами, жужжа и свистя, летели пули, но ранили только одну лошадь. Тогда мы возвратились к своей заставе и, взяв с собой большее число охотников, вернулись обратно, к железной дороге, выбили японцев из засады и прогнали их на юг. Ночью наши посты особенно внимательно наблюдали за неприятелем и не дали японцам высмотреть наши арьергардные силы, которых было слишком мало; и хотя китайцы с нашей стороны, быть может, и перебегали к японцам, но, вероятно, не могли подробно объяснить, какие у нас войска и где они стоят.
— Утром все было спокойно. Японцы неоднократно пытались со всех сторон разузнать наши арьергардные силы, но мы их не допускали близко. Я написал и послал донесение о благополучном и удачном отражении японских разъездов бригадному командиру и командиру нашего полка
Таким образом, все обстояло у нас благополучно, и одно лишь было плохо, что мы несколько дней не получали из кухонь горячей пищи. Наши кухни шли впереди нас, верст за 20 или за 30, с обозом, из опасения, чтобы враг не захватил их, как это случилось в других полках. Приобрести что-нибудь от китайцев тоже нельзя было, ни за какие деньги, так как мы от самого Мукдена шли все время в арьергарде, и у китайцев к нашему приходу уже ничего не оставалось: все отчасти покупали, отчасти же грабили впереди идущие войска. Забирали все: кур, свиней, яйца и даже ослов, мулов и лошадей. Кур, свиней и пр. съедали, а на ослах, мулах и лошадях удирали поскорее в Харбин. Дорогой их продавали или бросали за негодностью и набирали новых. Встречается, например, китаец с арбой, в которую впряжены 2–3 лошади или мула, безразлично, солдаты, если не было вблизи офицера, тотчас выпрягали их и ехали, как на своих, к Харбину. Бывало так, что пехотинец, не зная ухода за лошадью, навьючивал на нее массу всякого хлама, и притом обматывал вокруг разными веревками и так туго их закручивал, да еще сам поверх садился, что лошадь через сутки гибла, а он [90] брал у китайцев другую и с ней проделывал то же самое. Это продолжалось до тех пор, пока солдат не стали ловить и отправлять в комендантскую, а комендант, набрав их целыми партиями, отправлял по своим частям. Я потому упомянул об этих проделках, что мне пришлось покупать съестные припасы, и я ничего не мог купить. Раз прислали мне 10 руб. на фураж и довольствие, и кое-как мне удалось купить свинью на мясо солдатам, но они все были недовольны этим и говорили: «Дайте нам лучше деньги на руки, а мы уж сами все купим, как для лошадей, так и для себя». Но я, зная, что они не купят, а если что найдут у китайцев, то возьмут у них насильно, даром, а мне скажут, что купили — в этих просьбах отказывал. Когда иногда узнаешь об этом и начнешь их пробирать, то они говорят, что китаец не хотел брать с них денег и дал им все это «с благодарностью». Конечно, все это была неправда, но по рассказам всегда выходило именно так. На самом же деле — идут в деревню, которая поближе, разыскивать якобы японцев, выгоняют китайцев из фанз и берут все, что им надо, после чего уходят. Если же китаец начнет противиться или упрекать, то его же и приколют, говоря, что он хунхуз, шпион и проч.
Вечером я получил предписание от генерала Б. и благодарность за хорошие разведки и задержание противника. Нам приказано было продержаться еще как-нибудь одну ночь, так как завтра, в 6 час. утра, арьергард будет продолжать отступление, и нам велено отступить через 3 часа после их выхода, т.е. в 9 час., и незаметно двигаться по большой колонной дороге, поближе к железнодорожному полотну.
— Ночь прошла благополучно, без больших тревог. Японские разъезды то и дело появлялись на горизонте и разъезжали около деревень Ладогову и Сандогову, но на рассвете скрылись за перевалом. Часов в 7 ушла наша рота, которая была прислана к нам на помощь, а часам к 9 прибыл к нам на смену 5-й эскадрон 52 драгунского Нежинского полка. Они заняли наши посты, а мы поехали догонять свой полк.
Когда мы выехали на большую дорогу, по которой прошли почти все наши армии, то ужасно было смотреть на [91] нее: на каждом шагу лежали дохлые лошади, быки, ослы, мулы, которые без воды, без правильного ухода и от страшного изнурения падали, как мухи. Мы доехали до станции железной дороги. Подожженная нашими войсками, она вся была объята пламенем. Там мы ничего не нашли, кроме бобовых жмыхов. Мы взяли по одному кругу на каждую лошадь и поехали дальше. Проехав возле полотна железной дороги верст пять, сделали привал в дер. Элдехеза, где сварили чай и обед и накормили лошадей. После обеда, напоив лошадей, стали продолжать прерванный путь. Дорога сама указывала, куда ушли наши войска, так как почти на каждой версте лежала какая-нибудь падаль: то лошадь, то осел, то мул, а также и рогатая скотина. По этой дороге дошли мы до деревни Ченгондзя, где была расположена биваком наша бригада.
— Утром, на рассвете, мы тронулись в поход вместе с полком. Спустя некоторое время, нам приказано было расставить маяки до г. Каоляна, для указания двигающимся вслед за нами войскам надлежащей дороги при ее разветвлениях. Я расставил маяки и поехал к городу, где вместе с капитаном К. выбрал и наметил, кому какую фанзу занимать: генералам, полковникам, штабам и по одной фанзе для офицеров на каждый батальон. После этого разбили всю местность на бивачные участки. Вскоре стали прибывать части и занимать назначенные им места для бивака. Мы с заведующим поместились в фанзе, а команда — возле полка, в кустарничках. Весь день и вся ночь прошли благополучно.
— Сегодня у нас дневка. Послали за кухнями, которых, наверно, никто не видел с 23 февраля. Тут стали появляться и некоторые, потерявшиеся при отступлении, офицеры, и множество нижних чинов. Их пригоняли по этапу со ст. Гунджулин и других пунктов. К вечеру приехал казначей выдавать жалованье, суточные и столовые, которые не выдавали с января месяца. Многие, как и я, думали, что получим много денег, но наши ожидания не оправдались: оказалось, что денег не было, так как денежный ящик корпусного казначейства был взят японцами при отступлении от Мукдена; из России еще не успели выслать, ну, и выдавали [92] поэтому на самое необходимое, понемногу. Но все-таки дневка была веселая: разжились водочкой и закуской, выпивали и говорили о пережитых днях и о родине. Одному солдату всыпали 50 розог за мародерство, хотя не очень сильно, а больше для примера другим. Сегодня же явился мой денщик, который также пропадал с вьюком, неизвестно где, с 23 февраля. Его прислали тоже по этапу, но благодаря тому, что он ничего не растратил, а еще и приобрел, ему ничего не было: он привел одну лошадь, бежавшую из-под Мукдена. Благодаря тому, что явился мой вьюк, я переменил белье, почистился и вымылся.
— Утром получили приказ отступить на север и, заняв позицию, укрепить ее и держаться на ней до тех пор, пока не пройдут части, которые были сзади и охраняли нас. Слухов теперь целая тьма: одни говорят, что японские силы подходят с юго-востока, другие, что неприятель уже подошел к Харбину, третьи, — что он уже занял Гирин, четвертые, — что балтийская эскадра разбила японский флот, а есть и такие, которые утверждают, что японцам нельзя уже дальше двигаться, так как русские все уничтожают при отступлении, вернее же всего, что никто ничего не знает.
Мы скоро собрались и отправились по назначению. Конно-охотничья команда пошла немного на юг, разузнала, что японцев нет, и, вернувшись в полк, заняла сторожевое охранение версты на две к югу от полка. Расставили посты и, для связи, разъезды. Ночь была очень холодная, но все ночевали на боевой линии.
— Два дня простояли мы еще на этих позициях. Днем посылали разъезды к югу, чтобы следить за противником. Я сам ездил с 30 охотниками и узнал, что японцы находятся около угольных копей, верстах в 25 от нас; вечером, вернувшись, я доложил об этом бригадному командиру, за что он поблагодарил меня. Ночью опять мы охраняли полк сторожевыми постами, но ничего не заметили, кроме идущих и едущих в нашу сторону китайцев со своим скарбом. Это была верная примета, что японцы тоже надвигаются вслед за нами к северу.
— С утра очень много шло и ехало китайцев [93] и китаянок с детишками, которые гнали перед собой домашний скот: свиней, ослов, мулов и пр. Часов в 9 нам было приказано отступать на север, к городу Мамакай. Полк и артиллерия скоро собрались и ушли. Через 2 часа после них и мы снялись с постов и пошли в арьергарде, охраняя свои части от неприятеля. Таким образом, мы дошли до деревни Соупангой, где и переночевали на биваках. Ночью было холодно, а к утру пошел снежок, хотя и небольшой, но зато нас сильно донимал холодный северный ветер.
— Утром рано снялись с бивака и стали отступать к Мамакаю. Днем было солнце, снег растаял, и стало тяжело идти, потому что образовалась скользкая и липкая грязь. Вечером пришли к Мамакаю. Тут было уже много войск другой дивизии, они заняли места для бивака с южной стороны, а нам пришлось еще пройти город и стать с западной стороны. К ночи мы кое-как устроились. Ночевать было очень плохо: шел сильный снег с ветром, мороз крепчал, так что даже во дворе лошади не могли стоять спокойно. Мы спали в крупорушечном сарае, где ужасно воняло бобовым маслом и чесноком.
— Утром снялись с бивака и пошли к Гунджулину, но он был еще очень далеко от нас. Говорят, что там устраивают хорошие укрепления, на которых мы должны будем сразиться с врагом и защитить город Харбин.
Мы перешли реку Худжехе; тут нам приказано было остановиться и пропустить мимо себя обозы и штабы разных корпусов, почему мы и простояли здесь около 4-х часов.
Мимо нас проехал командир нашего корпуса со своей свитой и сотней казаков и конно-охотничьей командой. Раньше он ездил с обозом, но между Мукденом и Телином японцы отбили почти весь обоз, и он спасся каким-то чудом в лазаретной линейке, и после этого взял себе для охраны сотню казаков. Подъехав к нам, генерал поздоровался, потом подошел к одному охотнику и спросил его:
— Сколько у тебя патронов?
— 180, ваше высокопревосходительство! — затем подошел еще к некоторым с тем же вопросом, и те ответили то же, что и 1-й, а один сказал, что у него 50 патронов. [94]
— Почему так мало?
Охотник объяснил, что расстрелял их по японцам.
— Ого, значит молодец! — похвалил генерал и отошел к дороге, где в это время проходил обоз Борисоглебского полка. Заметив какого-то конюха, который ехал с вещами, вроде санитарных, он остановил его.
Ты какого полка?
— Борисоглебского, в. в. пр.
— Сколько повозок у нас?
— 3 шт., в. в. пр.
— А сколько у тебя патронов?
— У меня нет патронов, в. в. пр.
— А где же ты их все растерял?
— Дорогой, в. в. пр. Все потеряно, даже винтовку, и то потерял,
— А за плечами у тебя какая же?
— Это, в. в. пр., мне другую дали.
— Как же это так случилось? Где?
— Да в тот самый день, когда в. в. превосходительство с нами двое суток из-под Мукдена утекали.
— Молчать, дурак! Не рассуждай! Позвать заведующего обозом!
— Я здесь, ваше высокопревосходительство, — высунувшись вперед, отозвался с толстым брюшком штабс-капитан, по-видимому, притом немного подгулявший.
— Вы заведуете обозом?... Я бы вам советовал поступить в роту, а то у вас зауряд-прапорщики ротами командуют, а вы с тремя повозками ездите! Где у вас денежный ящик?
Штабс-капитан замялся, но ему на помощь явился тот же обозный конюх, говоря:
— Наш денежный ящик и обоз вместе с вашим обозом, денежным ящиком и вашей большой коляской японец отбил, так что у него все и осталось, когда вы поехали в лазаретной линейке.
Гут уж все присутствующее офицеры тихонько захихикали, а корпусный генерал не на шутку рассердился и приказал: [95]
— Пошлите этого дурака в строй. Пусть там его дурь вытрусят из головы! — и сам сел на лошадь и уехал дальше.
После его отъезда все долго хохотали над умным ответом глупого малого.
Вскоре после этого мы и сами двинулись дальше и прошли еще верст 20 и остановились биваком около дер. Сенпентунь. Солдаты разбили палатки, а мы стали во дворе и заняли фанзу. Ночью пошел снег и дождь.
. — Три дня простояли на одном месте. За это время к нам прибыло еще несколько отсталых, ушедших, однако, чуть не до самого Харбина. К нам их доставили по этапу. У каждого из них было по вьюку всякого хлама, награбленного у китайцев. Кое-что поотобрали от них и роздали другим, что подходило к одежде, а остальное отдали бедным китайцам дер. Сенпентунь. Так как мы службы не несли, то я воспользовался свободным временем и написал 5 писем в Россию и послал 10 руб. своей крестнице. В общем, время прошло незаметно и весело.
— Утром получили приказ сняться с бивака и вернуться назад за город Мамакай, так как японцы отстали очень далеко от нас, верст на 60. Скоро мы собрались и пошли в обратный путь, хотя сильно не хотелось этого. Сразу же появились заболевающие и отсталые, т.е. слабые, которые, между тем, при отступлении от Мукдена все время бежали впереди нас на несколько верст. Мне приказали расставить по дороге маяки. Я уехал, а мой заведующий командой заболел волосяным ревматизмом и остался в госпитале, при обозе 2 разряда. Когда мы дошли до г. Мамакая, то было уже темно, и я думал, что здесь будем ночевать, но мы прошли еще версты 3 и только тогда остановились около деревни Сеохетунь, где и расположились на ночлег биваком.
— Утром все быстро поднялись, так как из-за холода ночью никто не мог спать, да к тому же еще и с лошадьми было много беспокойства. Мы поставили их во дворе, огороженном пучками гаоляна, и к этим пучкам привязали лошадей, но пехотные солдаты брали эти пучки себе на костры и все их уничтожили, из-за чего нашим охотникам пришлось держать лошадей в руках. [96]
Часам к 10 полк выстроился в походную колонну и двинулся в путь. Никто из нас не знал, куда мы идем. Оказалось, что мы шли к деревне Подзелин, сильно разбросанной, так что фанза от фанзы стояла на 500–600 шагов одна от другой. Часам к 12 мы пришли к этой деревне и распределили фанзы ее, по несколько штук на каждый батальон. Мы заняли один двор с двумя фанзами; к нам поместили и музыкантов. И тут нам объявили, что мы будем стоять здесь на отдыхе некоторое время.
— Сегодня все устраивались, как кому было удобнее, мылись, купались и приводили как себя, так и лошадей и оружие в порядок.
Узнав, что мы на отдыхе, к нам после обеда приехал наш заведующий командой, поручик О., вылечившийся от волосяного ревматизма, и полковой казначей для выдачи жалованья и суточных. Я тоже получил много денег, за февраль и за март: жалованье, суточные и дровяные. Сегодня я получил 17 писем и очень был рад, что они не пропали в Мукдене. Много было в них приятного, было и печального немного, но все они показались мне очень радостными.
— Проспал я сегодня так, как ни разу не спал за всю кампанию: до 9 часов! Раздетым, на теплом кане спалось так хорошо и сладко, что просыпаться просто грех было. Но проснуться все-таки было необходимо, потому что мне нужно было послать домой и деньги, и письма. Часа в 2 к нам приехали три китайских мандарина, т.е. офицера, из них один подполковник. Они были в гостях у наших офицеров и пригласили всех нас к себе в деревню Чандиопя, находящуюся недалеко от нас. Несколько человек офицеров изъявили согласие. Командир полка разрешил взять с собой полковую музыку, и 30 человек охотников. Мы скоро собрались и поехали. Когда мы стали подъезжать к деревне, то увидели, что там были развешаны русские и китайские флаги, а у ворот шпалерами стояли китайские солдаты, и некоторые из них играли на каких-то длиннейших трубах в 2–3 арш. длины. Когда мы подъехали к ним, они все стали кланяться нам и что-то вскрикивали, потом ввели нас в какую-то большую крепость, внутри которой стояли покоем три [97] фанзы. Когда мы вошли в фанзу, то увидели, что полы в ней застланы циновками, а каны — коврами, а на них установлены четыре маленьких столика и на каждом столике красовалось по бутылке вонючей ханши (китайская водка), и лежали конфеты, пряники, вареные яйца, цветочный хороший чай и посуда всевозможных сортов и форм. В фанзе находилось несколько китайских офицеров, и все они нам представились: после них, смотрим, идут из другой половины фанзы женщины и тоже кланяются каждому из нас: сперва берут под козырек, которого у них, конечно, не могло быть, а затем подают руку, и так все 7 женщин, после чего все они и удалились на свою половину.
Пили мы, кто что хотел: водки пили мало, потому что, хотя она была и лучшего качества, но все-таки вонючая: чай был действительно хорош, сахар — китайский. Музыка играла на дворе, и много китайцев из ближайших деревень пришло послушать ее. Потом заставили мы некоторых солдат плясать и петь песни, за что китайский татаде-капитан, т.е. большой или, вернее, старший офицер, вынес нашим музыкантам на блюдечке 10 руб. Тогда мы, в свою очередь, дали 15 руб. китайским солдатам. После этого все простились и уехали обратно. Китайские офицеры провожали нас верхами, а с ними — человек сто пеших китайских солдат с флагами и четырьмя иерихонскими трубами, на которых играли все время. Но игра их не могла никому понравиться, так как напоминала собой нестройный рев нескольких ослов. По дороге нам было нужно проезжать через одну китайскую деревню; когда мы к ней подъехали, то к нам выбежало несколько плачущих китайцев, упали перед нами на колени и что-то говорили китайским офицерам. В это же время мы увидели с другой стороны деревни бегущих русских солдат. Нас это заинтересовало, и мы обратились к переводчику за разъяснением; оказалось, что наши солдаты грабили их. Посланные нами охотники живо их поймали и привели к нам. Это были солдаты Епифанского полка. Пока их ловили, мы въехали в деревню и увидели, что в фанзе все было перевернуто вверх дном, а на дворе лежали куриные головки, и между ними — даже две гусиные. Солдаты пришли в деревню, [98] взяли кое-что из одежды, наловили кур, забрали яйца, не забыли также и двух гусынь вместе с их полунасиженными яйцами. Курам и гусям моментально поотрубали головы и потащили к себе, а яйца забрали в сумку, предполагая сделать из них яичницу.
Когда мародеров привели к нам, то куры и гуси были уже наполовину ощипаны, а в одном разбитом гусином яйце виднелся наполовину сформировавшийся гусенок. Один из грабителей, сильно перепугавшийся, даже винтовку бросил, когда наши охотники ловили его. Мы сложились и хотели уплатить китайцам за их убытки, но они денег не приняли, по всей вероятности, китайские офицеры не велели принимать им.
Странно было то, что, когда некоторые наши офицеры побили этих грабителей и сказали, что они пойдут под суд, китайцы упали на колени и просили простить их, и даже согласились взять деньги. Нам очень было неловко от всего этого, и невольно казалось, что все китайцы, а в особенности офицеры, думают: «Ну, нечего сказать, хороши русские солдаты! А еще христиане!»
Простив, по настоянию китайцев, мародеров-солдат и прогнав их в загривок из деревни, мы продолжали путь, и все доехали до нашей стоянки, где китайские офицеры простились с нами и уехали к себе со своими солдатами.
— Сегодня утром, по случаю праздника Благовещения, прибыл на своем «Могучем» наш полковой священник и отслужил обедню. Я также был у обедни. После обедни заготовили список отличившихся в бою под Мукденом и Телином и еще в некоторых других стычках. Меня записали на 3 степень Георгия за 6, 7 и 8 марта. Отличия мои в декабре, январе и феврале как-то пропали. Правда, дела еще было много впереди, война не кончена, успею еще отличиться, но все же и обидно было. Сегодня же был получен приказ из штаба корпуса, чтобы все команды корпуса собрались к 4 час. дня к деревне Лянимяу. Приказ был быстро исполнен, и мы все прибыли в эту деревню. Отсюда мы, под общей командой есаула С., выехали на разведки на правый фланг, в Монголию, на реку Ляохе, где, по донесениям, собирается [99] будто бы масса хунхузов под начальством японских офицеров и намеревается нас обойти. Вот мы и должны были разведать эту местность. Мне было поручено выступить вперед на 5 верст и осмотреть квартиры для команд в большой деревне Каньдиофань. Я взял свой разъезд и поехал рысью, т.е. переменным аллюром. Доехав до деревни, я выбрал несколько фанз и дворов для лошадей, но тут подскакал ординарец от С. и передал, что отряд здесь не будет ночевать, а поедет дальше. Я собрал своих квартирьеров, и мы поехали, по указанию ординарца, к деревне Коллулай, где, выставив со всех сторон сторожевое охранение, переночевали.
— Утром рано сняли посты и поехали дальше. Мне сказал есаул С., чтобы я остался в арьергарде и снял по дороге схему и записал названия всех ближайших к дороге деревень. Я все это исполнил, и мы, продолжая путь в юго-западном направлении, приехали в дер. Калядзяй, где и остановились на ночлег. Я был в арьергардном охранении. Ночь прошла благополучно, хотя никто не спал до самого утра, так как мы имели дело с хунхузами, которые во всякое время могли внезапно напасть на нас.
— Утром я снял некоторые посты, которые на день считал лишними, так как местность была без деревьев, везде открытая, ровная, и далеко было все видно. К вечеру меня сменила команда Тарусского полка; я забрал своих охотников и поехал к начальнику отряда, где был и наш заведующий командой. Там образовался резерв главных наших сил и штаб нашего отрядного начальника. Некоторые команды были высланы вперед, в летучий разъезд, для обнаружения хунхузов или японцев. Ночью я отдыхал хорошо, лошади были расседланы, и люди спали раздевшись.
— Утром начальник отряда приказал сменить те разъезды, которые были около реки Ляохе, верст за 15 от этой деревни. Бросили жребий, кому ехать, и он достался нашей команде. Мы должны были идти на самое опасное место, на юг, туда, где, как говорят, хунхузы переправляются через реку Ляохе, в деревню Эрхотунь. Наш поручик хотел, кажется, заболеть, да уж было поздно и совестно. Команду [100] разбили на два полуэскадрона, и он, как старший, послал меня в более опасное место, говоря: «Вы — кавалерист и хорошо знаете кавалерийскую службу, поезжайте, пожалуйста, туда, а я, тем более больной, буду в таком-то месте; если что случится, я, по донесению, немедленно же помогу вам», — и он поручил мне отыскать то место, где хунхузы переправляются через реку Ляохе в Монголию. Я выехал со всеми предосторожностями, взяв с собой 16 рядов, т.е. 32 человека охотников. По дороге я записывал все деревни на схеме себе в книжку, заезжал в них и спрашивал, нет ли хунхузов. Приехав в одну деревню, я спросил старого китайца: «Ходя! Чеко шима минза пуза», т.е.: «Товарищ! Как зовут эту деревню?» Он сказал: «Пуцегову». «Ходя! Хунхуз Пуцегову ю? Мию?'«, т.е.: « Хунхузы в Пуцегову есть? Нет?» Он понял меня и ответил: «Ю, ю, талехо, талехо Эрхотунь Ченчегову тата ю, лянга байго», т.е.: «Есть, есть, далеко-далеко, в Эрхотуне и Ченчегову много есть, до 200 чел.» Но когда к нам подошли молодые китайцы, то на тот же вопрос они ответили: «Миюла, миюла», т.е.: «Нет, нет». И тот же старик при них не решился повторить своих слов и повторял вслед за другими: «Мию, мию».
Я повернул коня и поехал дальше. По дороге попались еще две деревни, и все были Пуцегову. Встречные китайцы с любопытством смотрели на нас. Проехав еще около 3 верст, мы увидели большую китайскую крепость, а в ней виднелось четыре фанзы. Я, думая, что это Эрхотунь, подъехал к ней с вестовым, чтобы спросить, как зовут эту деревню, но смотрю, ворота заперты, а через высокие стены торчит много китайских голов. Я спросил, как зовут эту деревню, на что мне ответили: «Путунда, путунда», — и из-за стен показалось еще больше китайских голов. Я спросил: «Ходя, хунхуз мию?» Они что-то косо на меня посмотрели и говорят: «Мию Питунда». В это же время я заметил из бойницы ствол ружья. Пока я переговаривался, охотники ушли вперед, и я поехал догонять их; но лишь только я повернул к ним, как по нас посыпались выстрелы; мои охотники бросились было бежать, но я вовремя успел удержать их, скомандовав: «Направо, кругом, к кумирне, марш! К пешему строю готовсь!». [101]
Все моментально спешились и, поставив лошадей за кумирней, бросились к стенам. В это время стрельба усилилась, но вреда нам не наносила, так как мы стояли вплотную у стен. Тем не мене, у нас уже был один раненый, его ранили в ногу с первыми выстрелами, и я оставил его с лошадями. Мы тоже открыли огонь залпами, и пошла перепалка. Хунхузы осмелели и стали было показываться на стенах, но мы как дали залп, они моментально и попрятались за стены, и только из бойниц наугад стреляют по нас. Я закричал: «Бей во всю!» Некоторые из охотников, по-видимому, струсили и говорят, то тот, то другой: «Я поеду за помощью». А я говорю: «Не надо». И крикнул: «Ребята! Взять во что бы то ни стало крепость!». Один молодец, охотник, бросился на стену и увидел, что хунхузы за ней бегут и прячутся уже за другую стену. Тогда он прыгнул внутрь крепости и отворил нам ворота, которые были изнутри подперты бревном, и мы ворвались в крепость. Но ко второй стене нас не допускали, сильно отстреливаясь из окон и угловых бойниц. Вдруг видим: из одной бойницы торчит ствол ружья очень необыкновенной толщины. Я бросился к этой бойнице, а за мной еще два охотника, Сергеев, который первым перепрыгнул через стену, и ефрейтор Толкачев, храбрые солдаты. Я подпрыгнул и, ухватившись за ствол ружья, хотел выдернуть его из бойницы, но в этот момент из него раздался выстрел, и сам стрелявший убежал. Тогда Толкачев и Сергеев подняли меня на руках, и я вытащил это гигантское ружье из бойницы. В это время с другого угла дали по нас несколько выстрелов. Меня Бог миловал, но Толкачеву попали в грудь, навылет. Его подобрали охотники и хотели было уходить, но я наскоро рассмотрел в дверную щелку, что хунхузы куда-то бегут назад, за фанзы, и крикнул своим охотникам, чтобы часть их забежала за стену, к заднему выходу. Они бросились туда, а хунхузы уже выскакивали через окна и выбегали потайными ходами, и тут опять поднялась с ними горячая перестрелка. Я поставил нескольких охотников за углами, чтобы им можно было незаметно стрелять по бегущим, а с остальными бросился в середину. Тогда хунхузы уже окончательно кинулись наутек, кто как мог: кто прыгал через стены, а кто [102] убегал через потайной ход. Сергеев подлез под ворота второй стены и открыл нам их. Мы вбежали во двор, по углам которого стояли бойницы, и кинулись к ним. Бойницы были с подмостками, и на них лежало по 2 и по 3 трупа хунхузов. Остальные, бросив свое оружие, убежали. Тут мы взяли 16 больших ружей, 6 шт. охотничьих дробовиков, 8 японских ружей старого образца, с медными красными пулями, и 2 ружья какой-то непонятной системы; 4 очень тяжелых тесака и 12 шт. шестов с острыми кинжалами на концах, вроде пик; ящик пороху и много патронов большого калибра, 16 кожаных сумок с зарядными припасами, 11 патронташей, вроде бурских, и во дворе около 80 лошадей, 14 арб, 18 хороших мулов, 16 шт. рогатого скота и несколько ослов. По двору были разбросаны карты, домино, кости и прочие принадлежности для игр; в фанзе, на столах, нашли расставленными всевозможные сладости и закуски, и было много ханши (водки). Пока мы рассматривали кое-что, во дворе бывшие по углам в это время часовые закричали: «Едут! Едут!». Но неизвестно кто. Я скомандовал всем приготовиться, думая, что это хунхузы или японцы, так как издалека не разберешь, да и темновато становилось, было уже около 7 часов вечера. Но, оказалось, что это подъехала к нам конно-охотничья команда Куликовского полка из 36 чел. с одним офицером. Приехав к нам, офицер объяснил, что он шел сменять разъезд Кромской охотничьей команды, но, услышав перестрелку, поспешил к нам на помощь. Но все уже было кончено, и мы с ним стали рассматривать во дворе разные вещи, как вдруг опять слышим крики: «Едут! Едут!». Мы выскочили, думая, что на этот раз вернулись хунхузы, но оказатось, что это была команда, составлявшая летучий разъезд Епифановского полка, который мы должны были сменить. Услышав перестрелку, разъезд сам явился на помощь к нам. По дороге сюда он видел беспорядочную конную орду, подъезжавшую было к этой деревне, но при виде его все бросились на юг, к неприятельской стороне.
Посоветовавшись все вместе, мы решили взять с собой оружие, пики и проч. вооружение, а также порох и другие огнестрельные припасы, отбитые у хунхузов, запрячь две [103] арбы, одну — для раненых, а другую — для оружия, и все это, вместе с четырьмя пленными хунхузами, отправить под конвоем к начальнику отряда, в дер. Каледзяй, а с остальными охотниками окружить деревню и утром обыскать ее получше. Но, опасаясь быть окруженными, в свою очередь, той ордой, которую видел Епифановский разъезд и которая в любое время могла вернуться значительно усиленной, мы решили на ночь отступить к дер. Пуцегову, т.е. версты за 3 ½ отсюда, и уже оттуда наблюдать за этой деревней. Мы так и сделали, и расположились на ночь, предварительно выставив сторожевые посты. Ночью было видно, что у китайской крепости появлялись какие-то огоньки, вроде фонариков, которые двигались взад и вперед. Но ночью мы не решились наступать, потому что силы наши, и без того небольшие, еще убавились, так как несколько человек пришлось отправить в конвой с ранеными, пленными и оружием, да, кроме того, нужно было держать охрану, и мы решили отложить все дело до утра.
— Утром, лишь только стало светать, мы, все три команды, собрались и поехали к крепости, чтобы сделать там подробный обыск. Когда мы приблизились, то увидели на крепостной стене стоящего хунхуза. Заметив нас, он моментально скрылся, а через несколько минут из-за крепости поскакало 6 хунхузов по направлению к югу. Когда мы окружили крепость и вошли во двор, то там почти ничего не нашли из оставленного нами накануне. Хунхузы за ночь почти все перевезли неизвестно куда. Мы долго обыскивали и нашли только несколько зарядных сумок и патронташей, два свистка и в обмазанной глиной корзине порох и еще кое-какой хлам. Солдаты при обыске стали рыться в разном мусоре и нечаянно подожгли одну фанзу. Мы хотели было потушить огонь, но побоялись, потому что кое-где были маленькие взрывы. Собрав всю команду, мы вернулись в дер. Пуцегову, чтобы посоветоваться, как нам донести теперь о том, что мы все ночью прозевали и упустили из рук. В это время раздался сильный взрыв, а за ним немедленно и еще два взрыва. Выскакивая, мы думали, что это стреляет японская батарея, незаметно подъехавшая к нам, когда мы отходили [104] к Пуцегову. Но, когда мы взглянули по направлению к крепости, то увидели над ней высокие столбы всевозможной пыли, дыма и пламени. По-видимому, был взорван пороховой погреб. Пожар, начавшийся при нашем отъезде, распространился по крепости и дошел до порохового погреба. Узнав причину взрыва, мы хотели вернуться в фанзы, но в это время заметили несущуюся к нам с севера какую-то кавалерию, около сотни. Мы, было, скомандовали «в ружье» и «занять места для встречи неприятеля», предполагая, что это объехал нас противник и появился у нас с тыла. Но когда кавалерия приблизилась, то мы увидели, что это летят к нам наши, и действительно, оказалось, что это прибыл наш начальник отряда со своей сотней. По приезде его, мы опять поехали к крепости, осмотреть, что там случилось. Оказалось, что под одной фанзой был пороховой погреб, который своим взрывом уничтожил ее до основания и даже задел половину и другой фанзы, сбив все на сторону. Начальник отряда приказан закопать трупы убитых хунхузов и очень жалел, что нет ни одного пленного, так как те 4 хунхуза, которых мы отправили к нему ночью, по дороге хотели совершить побег и бросились с моста в воду. В них, конечно, посыпались выстрелы, а так как они были связаны между собой косами, то стали тонуть, и все потонули. Оружие доставили в целости, а из 14 лошадей двух самых лучших упустили. Начальник отряда благодарил меня за распорядительность и храбрость и велел ехать в дер. Эрхотунь, чтобы выследить, нет ли и там такой же шайки хунхузов или каких-нибудь японских разъездов. Я немедленно собрал своих охотников, которых осталось у меня 18 человек, и отправился в путь. К дер. Эрхотунь мы прибыли поздно ночью; было очень темно, вступать в деревню, не разведав ее, было опасно, почему я и расположился на поле, в лощине, и всю ночь мы наблюдали за деревней, охранив себя постами и держа лошадей в руках; но все обошлось благополучно.
— Утром я послал два разъезда осмотреть деревни, которые были недалеко от нас, и только по возвращении разъездов мы, по всем правилам, въехали в деревню Эрхотунь. [105]
Тут мы отыскали брод через реку Ляохе, которым обыкновенно переправляются в Монголию. Хунхузов и японцев не было видно, а большая часть китайцев, опасаясь наступления, перебрачась со своими семействами в Монголию. Для ночлега я, из осторожности, опять выбрал место в поле и вечером незаметно выехал из деревни.
— Утром я послал донесение начальнику отряда обо всем, что я мог разузнать и что только китайцы переправляются через реку Ляохе в Монголию, но ни хунхузов, ни японцев не видно. С донесением я послал трех охотников, так как местность была опасная, и втроем ехать было надежнее, чем одному. Со мной осталось 15 человек. На ночь я выбрал новое место стоянки, немного подальше, чтобы китайцы не заметили нас и не донесли японцам или хунхузам, что всегда можно было ожидать от них. Ночь прошла хорошо, но мною приняты были все меры предосторожности; курить свободно нельзя было, а пищу варили днем в деревне, в фанзах.
— Сегодня утром прибыли обратно мои молодцы, которых я посылал с донесением. Они привезли мне приказ вернуться назад к отряду. Я собрал охотников и благополучно вернулся к своей старой деревне, где находился начальник отряда со своим штабом. По прибытии туда я удостоился массы благодарностей от начальника отряда и других офицеров, и мне был обещан крест 2-й степени.
— Утром получили приказ вернуться по своим полкам, так как наше место займет 51 драгунский Черниговский полк, и мы часов в 7 уехали назад. По дороге произошел такой случай. Я, взяв с собой 12 человек охотников, поехал с ними в головном разъезде и ехал в расстоянии одной версты от всего отряда. Выехав из одной деревни, мы заметили, что в стороне, на бугорке, стоят чьи-то лошади и казаки, и офицер-топограф снимает карту местности. Когда они нас заметили, то, приняв нас за японский разъезд, скорее сели на лошадей и моментально скрылись. Мы, в свою очередь, признав их за скрывающихся японцев, бросились вслед за ними в погоню. Но когда доехали до того места, где они снимали карту, то по оставленным ими вещам узнали, что [106] это были действительно наши казаки с топографом, и вернулись на свою дорогу, а через некоторое время и топограф с казаками появились продолжать свое дело, узнав в нас русский разъезд. Когда же мы проехали еще верст 6, то услышали уже, что где-то кричат: «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» — и затем этот крик повторился, но где кричали, нам из-за бугорка не было видно. Выскочив из-за него, я увидел, что наши войска занимают новые позиции, и командующий 2-й армией генерал К. объезжает их в сопровождении своей свиты. Я тогда со своим разъездом приостановился и, дождавшись отряда, присоединился к своей команде, где передал поручику О., что близко находится командующий 2-й армией. Тогда мы оправились, подтянулись и молодцевато прошли мимо генерала, как раз стоявшего у нас на пути. Он поздоровался с нами, похвалил за бравый вид и за уничтожение хунхузов. Он уже знал, как была разбита эта шайка, и пожал руку поручику О. и мне. После этого мы проехали дальше, к дер. Кандиофань, и здесь сделали привал, во время которого сварили себе обед из кур, купив их дорогой по 25 коп. за штуку: пришлось по одной курице на каждого два охотника. После трехчасового отдыха мы поехали дальше, в штаб 6 Сибирского корпуса, куда и прибыли часов в 8 вечера и поместились при полку в нашей старой фанзе.
— Утром меня позвали к командиру полка, чтобы я лично объяснил ему, как я взял крепость хунхузов. Я все подробно объяснил, и он очень благодарил меня и сказал: «Большая вам благодарность за 12 лошадей, которые присланы вами, а также и за две арбы; у нас в обозе много не хватает лошадей и повозок, и это как с неба свалилось. Теперь вы получите 2-ю степень Георгия; 3-я уже в приказе отдана, да не рискуйте очень своею жизнью, а то Бог знает, что, может быть, могли ведь и вас так же ранить или убить, как Толкачева». Тогда я доложил ему, что меня хотят взять в Монголию, для тайной разведки, на несколько дней, по приказанию корпусного командира. Предполагалось ехать с подъесаулом Г., который пожелал меня взять с собой, как опытного разведчика, да, кроме того, я был уже там и знаю, [107] где есть переправа через реку Ляохе. Командир полка сказал, что мы завтра идем на передовую линию в Сипингай, и он меня не пустит, так как нам самим нужно будет делать разведки и вылазки, и написал записку генералу Б., чтобы меня не брали из полка. После этого я простился с полковником и написал реляцию отличившихся девяти человек. О себе упомянуть тоже не забыл и подал списки через есаула С. в штаб корпуса.
— Утром было приказано нашей бригаде выступить в 8 часов в местечко Сипингай, чтобы сменить там первую стрелковую бригаду и занять их позиции.
Мы двинулись в путь, а нашей конно-охотничьей команде было приказано выйти на 2 версты вперед, в авангардном порядке, и на пересечениях дорог оставлять маяки для указания направления, куда прошли впереди идущие войска.
Мы пошли дорогой, которая была хотя и дальше, но хорошая, а генерал повел свою бригаду ближайшей. Пехота, обозы и кухни пошли вслед за нами. Часов в 12 полил такой дождь, что через 10 минут насилу вытаскивали ноги из грязи. Таким образом, дошли до реки Шахедза и с большим трудом переправились через нее, так как вода после дождя очень быстро прибывала, и берега были такие топкие, что некоторые лошади попадали и завязли в грязи, так что пришлось вытаскивать их веревками. Артиллерия и обозы сделали большой круг, чтобы переправиться через мост. Так мы прошли Сипингай и остановились в дер. Шооншоузо, где и сменили 19-й и 20-й стрелковые полки.
— С утра лил дождь. Нас послали в разъезды по передовой линии. Я ездил осмотреть впереди лежащую местность и обратил внимание на то, что между нашим правым флангом и стрелковым левым имеется пустое пространство, никем не занятое. По возвращении, я доложил об этом генералу Б., и тот приказал занять это место нашей команде.
Пока я ездил по позиции и возвратился обратно, поручик О. успел уже заболеть, и занимать опасный пост с командой пришлось мне одному.
Был уже вечер, и стало совершенно темно, почему я не [108] успел расставить посты, и всю ночь пришлось разъезжать взад и вперед, делая разъезды то до нашего правого фланга, то до стрелкового левого. Я разделил команду на 4 разъезда, и разъезд за разъездом сновал взад и вперед, чтобы как-нибудь не пропустить неприятеля.
— Утром я занял пустое пространство между флангами дугообразной линией сторожевых охранений на расстоянии пяти верст. Сделал 3 заставы и от каждой заставы выставил посты. Ночью для связи высылал разъезды, а днем на крышах фанз ставил часовых для наблюдения за деревнями, занимаемыми нашими заставами и называвшимися одним именем Шооншоудзо. Таким образом, мы простояли тут до 9 апреля без всяких приключений. Японцы не показывались, и лишь изредка бродили вокруг мародеры разных частей войск, стоявших позади нас в резерве.
— Сегодня, часов в 11 дня, ко мне прибегают три китайца, падают на колени и говорят: «Салдуза чушка кантрами, тоу тоуза карапчи, пилюля давайла лянго ма лая, капитан Шанго!» — т.е.: «Солдаты свинью убили, картошки украли, подзатыльников надавали, на двух лошадях прибыли, начальник хороший!» — и просили меня заступиться за них. Я сел на коня и с тремя охотниками поехал с ними в их деревню Сейтанга, находящуюся сзади от нас в 1 ½ верстах.
По дороге мы увидели двух нагруженных мешками лошадей и идущих рядом с ними четырех солдат. Когда их задержали, я осмотрел мешки, и в них оказались три убитых поросенка, две курицы, мешок чумизы и мешок картошки. Они сказали, что все это они купили у китайцев, а китайцы твердят одно и то же: «Карапчи пилюли давайда» — т.е.: «Украли и били». Но, кроме этого, китаец указывал еще на свой халат и на солдата, говоря: «Карапчи, карапчи»... Я осмотрел остальные мешки с чумизой и нашел в них два халата, штаны и платок. Вытащив их из мешка, я спросил солдата: «А это зачем? Тоже кашу варить?». «Никак нет, это китайцы нам так дали, а мы продадим китайцам же в другом месте, потому что деньги на Пасху нам нужны, вот они и подарили»... «Врешь, — говорю, — они тогда не пришли бы ко мне жаловаться». Тогда один из них начал было объяснять: [109] «Нас батарейный командир послал для праздника приготовить»... Но его перебил другой: «Нечего путать командира, ведь мы ушли тайком, он ничего не знает. Мы лучше уплатим, сколько стоит». «Ну, — говорю, — платите!» Китайцы утверждают, что все это стоит 20 рублей, а у солдат было всего 15 руб., тогда я взял эти 15 руб. и отдал китайцам в уплату за свиней, а картошку, чумизу и халаты возвратил им обратно и солдат отпустил; это были солдаты 10 артиллерийской бригады 5 батареи. Доносить на них я не стал и поехал в свою деревню. По дороге смотрю, в соседнюю деревню приехали солдаты на 2-х парных подводах и 30 лошадях верхом и забирают чумизу, гаолян, горох, словом, все, что ни попадало под руку. Но оказалось, что когда они все, что надо было, забрали, то китайцу дали на подпись готовый счет на 68 рублей; китаец, ничего не понимая, подписал, а они ему вместо 68 руб. дали 3 руб. и уехали. Тогда китайцы подбежали ко мне, плачут, кланяются и, показывая на солдат, объясняют, в чем дело. Я их остановил и потребовал объяснения. Но старший фейерверкер С. заявляет, что он уплатил сполна 68 рублей, китаец же говорит, что получил только 3 рубля. Тогда я собрал 5 человек китайцев и, дав им 6 человек охотников в конвойные, всех послал к батарейному командиру, куда они должны были вести фураж. Видя, что дело принимает плохой оборот, мародеры стали просить прощения и у меня, и у китайцев и уплатили им недоданные 65 руб.
Это была только одна из многих мошеннических проделок наших солдат, но, к сожалению, не все они ловились подобным образом.
Ночь прошла благополучно, без всяких тревог, а китайцы, в благодарность за оказанную им помощь, прислали моим охотникам кур и яиц.
— Часов в 12 дня ко мне прибежали китайцы и кричат: «Капитан Шанго! Салдаза пушанго карапчи!» И один из них показал мне свою избитую физиономию с размазанной по ней кровью. Все они пальцами указывали на южную сторону. Из китайских слов я понял, что солдаты их ограбили и избили, но, судя по указанию на юг, я подумал, [110] что это сделали японцы, и живо приказал моим охотникам быть готовыми, а сам стал смотреть в ту сторону в бинокль и увидел, что идут девять русских солдат и прямо на нашу деревню. Все несут что-то за плечами. Когда они заметили, что мы стоим возле деревни и ждем их, то стали расходиться в разные стороны и хотели убежать, но я приказал своим охотникам догнать их и привести на заставу ко мне, что и было немедленно исполнено. Когда их привели, то у них в мешках оказалось: у одного — зарезанные куры, у другого — 5 уток, из которых две уже задохлись, у других — яйца и разный хлам (халаты, платки и пр.), а у остальных — свиное, не опаленное еще мясо. Они убили свинью и разделили ее на 4 части, а один нес еще большой горшок бобового масла. Видя, что дело плохо, они согласились уплатить китайцам и стали собирать деньги, но набралось у них всего 7 рублей. Этих денег было мало, и я, передав деньги моим 12 охотникам, приказал им доставить при записке мародеров и жалобщиков китайцев к генералу Б. Мародеры принадлежали Люблинскому полку.
Приказание мое было исполнено в точности, и охотники привезли мне от генерала Б. записку, в которой он благодарил меня за оказание помощи бедным китайцам и за поддержание порядка в моем районе.
— Утром рано, едва только рассветало, я услышат где-то три одиночных выстрела, затем еще два, и тогда понял, что они раздавались из деревни, находящейся на юге от нас. Не разобрав еще, чьи это выстрелы, я подумал, что. вероятно, японцы подобрались к нам. Я скомандовал: «По коням садись!» — и сам, сев на коня, поскакал с охотниками по полю оврагом к деревне. Только что стали мы подъезжать к ней, как раздались еще три выстрела, и теперь я уже по звуку узнал, что это стреляют русские. Подъехав ближе, мы увидели, что четыре солдата бегают за свиньей и стреляют в нее из винтовок. Свинья визжит и кувыркается, так как она была уже ранена, и одна нога перебита. Я закричал на них: «Что вы делаете? Брось, не смей стрелять!». И хотя они и неохотно послушались меня, но, видя, что со мной была команда охотников, покорились и прекратили охоту за [111] свиньей. Ко мне прибежали китайцы, старухи и дети и, плача, крича и кланяясь, повели меня во двор, где я увидел двух небольших убитых свиней и трех зарезанных кур. Я спросил мародеров, какого они полка, и оказалось, что это люди пешей охотничьей команды 34 пехот. Минского полка. Я спросил их, для чего они так сделали, и куда ходили, что оказались тут. Они ответили, что их послал прапорщик Г. приготовить чего-нибудь к празднику Св. Пасхи. Но я уже знал, что они все так говорят и лгут, ссылаясь на своих начальников. А потому, написав донесение генералу Б., я отправил под конвоем и мародеров, и жалобщиков китайцев, вместе с убитыми свиньями и зарезанными курами, к бригадному командиру.
Кур и свиней положили на арбу, мародеров поставили за ней, а конвой расположился с боков и сзади и, таким образом, все двинулись в путь. Бригадный командир отправил мародеров под конвоем в полк, а свиней и кур приказал заведующему кухней принять по весу мяса по 5 руб. за пуд.
По возвращении ко мне охотников, к нам пришла на смену пешая охотничья команда и одна рота 164 Закаталъского полка, который сегодня ночью сменил наш полк на позиции. Нам приказано было смениться завтра, т.е. 12 апреля.
— Утром, к 8 часам, я собрал всю команду в занятой мною деревне для того, чтобы отправиться к полку в резерв, к городу Мамакай. Китайцы, узнав, что мы уезжаем, сильно жалели о нас.
В 9 часов мы оставили свою сторожевую службу у Шоо-шоудза и тронулись в путь. Пройдя полдороги, мы сделали привал. Вечером, часов в 8, мы прибыли на старое место, но полка уже не застали; он перешел на новую стоянку, в деревню, отстоящую верст на 5 к северу от этого места. Мы повернули влево и благополучно прибыли в полк, где и расположились в двух небольших дворах; сами мы заняли две фанзы, в которых удобно поместились и, раздевшись, легли спать.
— Утром, после уборки лошадей, мы поехали в обоз I разряда за фуражом, но там его не оказалось. Тогда [112] я послал 20 человек при ст. унтер-офицере купить фураж, а остальным приказал получше устроить двор для лошадей и поставить их по порядку, как должно быть по-кавалерийски, что и было прекрасно исполнено.
— Сегодня у нас исповедывались те, кто не успел раньше, а потому и наша конно-охотничья команда тоже была у исповеди. Наш полковой священник служил в 10 артиллерийской бригаде, где тоже многие исповедывались. На исповедь мы ездили верхом, так как туда было верст 7.
После исповеди мы с поручиком О. и заведующим обозом 1 разряда поручиком К. ездили закупать фураж, причем захватили с собой охотников и обозных. Фуража купил много и очень дешево: гаоляновое зерно — по 60 коп. за пуд, а чумизная солома — по 1 коп. за сноп; по справочной же цене гаоляновое зерно стоит 1 р. 20 к. за пуд и чумизная солома — по 5 руб. за сотню снопов.
— С утра мне приказано было взять 30 чел. охотников верхом и вместе с поручиком К. поехать по деревням, забрать купленный вчера и еще не забранный фураж, и прикупить еще на несколько дней, потому что поблизости купить будет не у кого, так как все деревни около дороги были уже объедены. Да, кстати, приближалась Пасха, и надо было устроить так, чтобы в первые дни нам не пришлось покупать фуража. Вечером я получил жалованье за апрель и две посылки из Москвы от сестер, чему я был очень рад, так как теперь было чем разговеться, и разговеться российским кусочком, присланным из родной семьи, из рук дорогих сестер. Все это наводило меня невольно на мысль, почему это я так далеко от родной семьи, и нет мне возможности разговеться в домашнем кругу моих родных... В одной посылке были присланы: водка, закуска, конфеты и много русских папирос, а в другой были белые кителя, три пары новых погон, портупея, темляк, кушак, фуражка, иконочка Иверской Божьей Матери и часы, которые мне были очень нужны: в эту же посылку было вложено и письмо, и, развернувши все присланное мне, я далеко-далеко унесся мечтами в тот далекий край, откуда пришли мне эти вещи, к тем лицам, [113] которые любили меня, покупали и упаковывали все присланное мне на далекий театр войны.
— Сегодня с утра весь полк начал готовиться к завтрашнему великому и радостному дню Светлого Христова Воскресения. Хотя и нечем было его хорошо отпраздновать, но все-таки каждый стремился, насколько возможно, торжественней встретить этот праздник всех праздников. Но, как на грех, получился очень нас опечаливший приказ: нам приказали перейти в другую деревню, а наше место уступить 220 Епифановскому полку. Все неохотно стали собираться, потому что здесь все уже прибрались, и все уже было готово для встречи праздника, а в другой деревне нужно было все наново устраивать. Но делать было нечего, и мы перешли в назначенную нам деревню. В ней было всего 4 фанзы, которые и заняли наши начальники, а нам пришлось поместиться в палатках. Я расположился во дворе, вместе с охотниками. Там был полуразвалившийся сарайчик, в котором я отгородил палаткой угол для себя и устроил из камня, которым китайцы выжимают бобовое масло, столик и на нем установил, покрыв его предварительно циновкой и палаткой, все присланное мне из Москвы угощенье, а самое главное — бутылочку «монопольки» с белой головкой и 3 штуки яиц, которые были даны на охотничью команду китайцами. Спасибо, что они дали нам яиц, а то к Пасхе яйца продавались по 8 руб. сотня, так что в полку солдатам досталось по одному яйцу на каждые три человека, а у нас на каждого охотника по два яйца. Жаль только, что не было белого хлеба, взамен кулича. Приготовив все, что было возможно, я растянулся, да на новоселье так крепко заснул, что чуть было не проспал всю заутреню, и застал только конец ее. так что едва успел похристосоваться со священником. По окончании богослужения командир полка пригласил к себе всех офицеров и прапорщиков разговеться. Мы все собрались, похристосовались, выпили, закусили, а в это время полковая музыка играла туши, марши, попурри и др. веселые пьесы, чтобы, насколько возможно, развеселить собравшееся общество. Но многих она не могла развеселить, так как. несмотря на веселую музыку, в голову лезли не веселые [114] мысли, а наоборот — грустные вспоминания. Почти каждый думал: «Эх, война, война! Зачем ты нас держишь в этой дальней Манчжурии! Так ли бы справлялся нами этот великий праздник в России, в кругу родных, в кругу друзей! А здесь...». Да и там, дома, у многих невесело: у многих отняты мужья, отцы, братья, о которых теперь еще больше нашего скучают а, может быть, и плачут, глядя на незанятое место у пасхального стола, не зная, жив ли тот, кто должен его занимать; может быть, он уже убит, или, весь израненный, стонами встречает и провожает этот великий день, или еще хуже, изувеченный и искалеченный, не в силах даже и стонать, и лежит живым мертвецом, не сознавая торжества наступающего дня. С такими тяжелыми мыслями в душе все вскоре простились с нашим добрым командиром и разошлись по своим палаткам.
— Вернувшись в мой сарайчик, я пригласил к себе своего заведующего поручика О. и, похристосовавшись с охотниками и поздравив их с праздником, уселся с ним за импровизированный столик; еще выпили и закусили, поболтали кое о чем, и он ушел к себе, а я лег спать. Но не спалось мне, в голову лезли неотвязные мысли.
Немного погодя, мне принесли письмо с дорогой родины от сестер и 9-летней племянницы, сиротки, воспитывавшейся раньше у меня. Они поздравляли меня с праздником, звали на праздник к себе, и очень жалели, что меня нет с ними, а где-то далеко, на Дальнем Востоке, проливаю кровь за отчизну! Я прочел это письмо, и невольно слезы затуманили глаза, сердце мучительно сжалось, и мне безотчетно хотелось рыдать и хоть этим облегчить свою грусть и тоску, но, вспомнив почему-то слова песни: «... пей, тоска пройдет!», — я пододвинулся к столику и, как и многие, быть может, в моем положении, стал выпивать и закусывать, чтобы поскорее отуманить голову... Но не успел я еще и выпить, как ко мне на помощь пришли мои товарищи, два зауряд-прапорщика, в гости; компания собралась веселая, и я было развеселился, да не надолго. Гляжу, входит поручик О. и говорит:
— А вы знаете новость? [115]
— Какую?
— А вот какую! — и показывает мне приказ, в котором говорится, что утром, 18 апреля, мы должны в полном составе выступить в отряд генерала М. для несения передовой разведочной службы, со всем имуществом и вьючными лошадьми. Вот так клюква! Вот так отдохнули и провели весело праздничек! Но делать нечего, нужно было распорядиться, чтобы к утру все было готово. Мы собрали охотников, объявили им о полученном приказе, о его содержании и приказали, чтобы все было в полной исправности. Заведующим нашей командой было выдано всем жалованье. К вечеру собраны были все охотники, находившиеся для ординарческой службы при штабах корпуса и дивизии, так что, в общем, составилась команда из 100 человек.
— Утром, перед выездом в поход, я хотел сдать свои деньги казначею, но его не оказалось, и я сдал их в количестве 270 руб. заведующему обозом I разряда капитану Г. и просил его. если меня убьют, то отправить их моей сестре П. в Москву. Пока я хлопотал с деньгами, лошади были напоены и накормлены, и мы, напившись сами чая и позавтракав, были уже совершенно готовы к походу.
Я скомандовал седлать лошадей и, когда лошади были оседланы, вся команда выстроилась в эскадронную шеренгу, справа налево, и я пошел доложить заведующему, что все готово. Тут же подошел к нам и командир полка, поздоровался и пожелал счастливого успеха в разведочной службе и счастливого пути. В 8 часов мы тронулись в путь.
Сильный ветер дул прямо в лицо и не давал свободно сидеть в седле. Так мы дошли до Сипингоя, где сделали привал, отдохнули, выкормили лошадей и, напившись чаю, в 3 часа пошли дальше в дер. Соонсоудзе. Там мы ночевали, но не раздеваясь, и даже едва ли кто спал, потому что было близко от неприятельской позиции, к тому же мы не знали, где именно он может находиться. Вместе с тем, ночь была темная и местность для нас совершенно незнакомая. Ночевали со всеми предосторожностями: вокруг всей деревни были расставлены посты, которые зорко наблюдали, чтобы японцы не напали на нас врасплох. В таком напряженном [116] состоянии мы провели всю ночь.
— На рассвете мы расседлали лошадей, чтобы дать им возможность отдохнуть и полежать без седел. Ночью было опасно расседлывать, так как, в случае какой-нибудь тревоги, в темноте легко могла произойти суматоха и паника, не то, что при дневном свете: оседлать можно в один момент. Напившись чая и позавтракав, мы в 9 часов собрались в путь и поехали в г. Чулешу, где должны были присоединиться к отряду генерала Т. В Чулешу мы прибыли к 4 часам дня. Генерал вышел к нам, похристосовался и, пожелав нам успеха в сторожевой службе, приказал переночевать в городе, а завтра ехать в деревню Эршелемпу, где мы должны будем поступить под начальство подполковника К. 10-го Оренбургского казачьего полка и нести сторожевую и разведочную службу. На ночь мы поместились во дворе, где стояла конвойная сотня генерала Т. Я, поручик О. и вольноопределяющийся Д. расположились втроем в маленькой фанзе и переночевали благополучно, а я за китайской свечкой даже написал два письма в ответ на полученные мной 17 апреля, и лег спать, не раздаваясь, при полной боевой амуниции. Солдаты спали при лошадях, под охраной часовых и дневальных.
— Утром, часов в 8, мы выехали с проводником казаком в деревню Эршелемпу. Казак вел нас разными оврагами и лощинами, чтобы незаметно пройти от внимательных наблюдений японцев. Так мы дошли до главной заставы, где находился подполковник К., и явились к нему. Он приказал нам сегодня отдохнуть, а завтра занять сторожевую линию и приняться за разведочную службу у деревни Эршелемпу. Мы поместились в одной фанзе с начальником отряда подполковником К. К вечеру приехали к нему 5 казачьих офицеров, которые занимали сторожевые посты и делали разведки.
Начальник позвал их к себе и объявил, что завтра нужно сделать набег на японскую заставу у деревни Дальний Эршелемпу. Этих деревень под названием Эршелемпу очень много на расстоянии 60 верст. Затем подполковник К. объяснил, что завтра утром, в 8 часов, мы выйдем с охотниками [117] и полусотней казаков, которые были при начальнике отряда; тех же, кто был на передовых заставах, приказано собрать на Мандаринскую дорогу, в лощину, к 9 часам, т.е. к нашему приезду к этой лощине. Получив приказания, все офицеры уехали по своим заставам, а мы объяснили нашим охотникам, что им нужно будет делать завтра, и что половина команды должна занять заставы, а другая участвовать в набеге на японцев.
Для того, чтобы безобидно разделить команду пополам, для двух разных целей, мы решили бросить жребий и приготовили два билетика: на одном написали: «Набег на японцев», а на другом: «Застава», — и кому какой билет достанется, тому туда и ехать. При 1-й полусотне остался заведующий командой, как старший офицер, а при 2-й — я. В фуражку положили билеты, и один охотник вынул один для меня, а другой — для поручика О. Мне с моей полусотней досталось идти на заставу, а поручику О. — в набег. Увидя это, он весь побледнел, я же, видя его испуганный вид, предложил ему заменить его и идти с его полусотней в набег, а ему с моей полусотней занять заставы. Но он не согласился, говоря, что я и так уже не один раз заменял его и что ему даже стыдно за это. Так мы и остались при тех полусотнях, с которыми нам пришлось идти по жребию. Вечером легли спать, не раздеваясь. Вокруг деревни стояли охраной казачьи посты.
— Утром рано я вышел к охотникам и отдал приказание, чтобы все были готовы к 8 часам для выступления, и вернулся в фанзу. Гляжу, мой заведующий, поручик О., еще лежит в постели и держится за голову, говоря, что очень голова болит.
Я, зная его уже хорошо, промолчал. Тогда, немного погодя, поручик О. обращается ко мне и говорит: «Вот, вы, Федор Иванович, желали меня заменить вчера, так, если не раздумали, — пожалуйста, будьте любезны, замените! А то я совсем не могу долго сидеть на лошади при продолжительной езде, у меня ужасно голова болит, а на заставе все-таки легче, и для головы покойнее: нет столько тряски, а то моя голова...». Я, конечно, согласился и сейчас же доложил начальнику [118] отряда о нашей перемене. Он одобрил наше соглашение, и мы вскоре выехали в поход и через час уже были на назначенном месте. Там нас ожидали уже 6 полусотен казаков с офицерами. Поручик остался здесь, на заставе, а я приказал своей полусотне облегчить лошадей, т. е. снять вьюки и оставить их на заставе, для того, чтобы, в случае нужды, лошадям было легче бежать.
Начальник отряда собрал к себе начальников разъездов и объяснил всем, как кому ехать, по какой местности и в каком направлении. Было сказано так: сбить противника с передовых постов и захватить большую деревню Эршелемпу, которая стояла на Мандаринской дороге. Там была, как предполагают, японская кавалерийская застава. Мне с моими охотниками приказано наступать по Мандаринской дороге, прямо на эту деревню, а казакам: 2 полусотни — с одной стороны, и 2 полусотни — с другой, обойти неприятелю в тыл. и во что бы то ни стало взять эту деревню. Начальник отряда подполковник К. оставил при себе одну сотню казаков в резерве и сказал, что если кому будет нужна помощь, то он из своего резерва вышлет поддержку. Он с резервом шел недалеко и мог видеть все происходившее у нас.
Лишь только выехали мы из лощины на возвышенное место, как раздались выстрелы, и по нашим разъездам посыпались японские пули, но редкие и безвредные, потому что японские часовые, улепетывая от нас, стреляли прямо с лошадей и на ходу. Таким образом, мы выгнали их из двух деревень и прогнали в деревню, которая стояла на Мандаринской дороге. Заняв вторую деревню, которую только что очистили японцы, я спешил охотников и открыл огонь по дер. Эршелемпу, в которую, отступая, собирались японские разъезды. Но тут прискакал ординарец от начальника отряда и передал приказание наступать на деревню, где засели японцы. Я приказал коноводам держать лошадей, по шести каждому, т.е. усиленным спешиванием, и поставил их за деревушкой, в овраге, а с остальными перешел в наступление пешим строем, хотя лично сам и два охотника, заменяющие ординарцев, ехали верхами, дабы в нужный момент иметь возможность послать донесение. Мы стали перебегать частями [119] под прикрытием лощины, так что японцы, хотя и стреляли, но не могли никого поранить или убить. Но когда мы вышли на более открытое место, то моментально двое были ранены. Тогда я соскочил с лошади и подбежал к бугорку, приказав и всем охотникам также спешить в закрытое место, под небольшой бугорок, и усилить огонь по японской деревне. Деревня эта была уже очень близко от нас, всего шагов около 500.
Когда все охотники подползли к бугорку, я выглянул, чтобы рассмотреть, где и как удобнее можно будет перебежать дальше. Но лишь только я поднялся, как пуля ударилась мне в правую ногу выше колена и перебила кость. Удар был такой сильный, что я не смог даже вскрикнуть: у меня дух перехватило, и я упал. Видя это, ко мне подбежали два охотника, сняли с меня револьвер и шашку, связали две винтовки револьверным шнуром и портупеей и на этих импровизированных носилках хотели унести меня, но идти нельзя было, так как пришлось бы пройти довольно большое открытое место, где все равно мы все были бы убиты, так как с тяжелой ношей скоро не пробежать это открытое пространство, и я решил остаться на месте и лежа руководить боем, пока к нам на помощь не подоспеют казаки, которые должны были окружить деревню. Но казаки долго не являлись, почему я заключил, что они отбиты, и послал одного охотника за помощью к начальнику отряда. Но лишь только он сел на лошадь, как лошадь была ранена и тут же упала. Тогда другой охотник побежал пешком к коноводам, но не добежал, так как его убили японцы, зашедшие уже с другой стороны и начавшие бить по нас продольным огнем. Тут у нас моментально стали вскрикивать то тот, то другой раненый, и унести меня уже не было никакой возможности. Я закричал, чтобы мне подати мою лошадь, думая уехать как-нибудь верхом. Но только вывели ее из оврага, как она жалобно заржала и упала, потом еще раз поднялась, закружилась и грохнулась бездыханная на землю. Помощи ни откуда не видно, а тут еще слышу крик: «Вот, вот японцы обходят!». Я взглянул и закричал: «Братцы! Спасайтесь скорее, кто может, да и меня возьмите, тащите как-нибудь». Но не [120] успел я и договорить это, как уже ни одного охотника возле меня не было. Все они бросились куда-то назад, и около меня осталось только трое убитых и один раненый унтер-офицер, который хотел, было, помочь мне, но как раз его в это время ранили, и он кое-как уполз от меня в овраг, думая этим как-нибудь спасти свою жизнь. Но было уже поздно, японцы бежали близко от нас и кричали: «Ой! Ой! Гана, гана, гоя, гоя!», т.е.: «Эй! Эй! Вот, вот, они, они!» — и стреляли по убегавшим охотникам. Пули сыпались градом около меня, и я думал, что наступили последние минуты моей жизни, и невозможно описать, какой хаос мыслей закружился в моей голове! Крестясь, я молился: «Христос Воскресе!». Читал «Богородицу», но слова не складывались в молитву, так как в это же время в голову назойливо, с лихорадочной поспешностью врывались воспоминания о моей прожитой жизни: родные, знакомые, полк со всеми товарищами и начальниками, и жажда жизни, страшная жажда все это еще видеть и слышать охватывали все существо мое... Мне было и жалко и страшно умирать, и я хотел молиться и в то же время вспоминал и жалел о том, с чем должен был навеки проститься... Между тем, пешие японцы обежали меня, и никто не заметил меня или же думали, что я мертв. Я сорвал с пальто погоны и бросил их подальше от себя, а ордена отцепил и засунул в карман, так как я неоднократно слышал, что японцы добивают офицеров и мучают ужаснейшим образом, в особенности же казачьих, за кого они могли и меня признать. Я поднял голову и увидел, что несется какая-то кавалерия. Приняв ее за наших казаков, которые должны были объехать эту деревню, я замахал фуражкой, желая, чтобы они заметили меня и спасли, но, при их приближении я узнал, что это была японская кавалерия, которая неслась прямо на наше побоище, и я, наверно, обнаружил себя фуражкой, и скоро буду убит, подумал я, и во мне опять заволновались чувства страха смерти и жажды жизни, и в голове закружились вихрем воспоминания, мешавшие мне даже творить молитву, которую я силился прочесть.
Вся эта конная орда проскочила мимо меня и понеслась догонять моих охотников. Но они были уже далеко и скрылись [121] за горизонтом. Тогда японцы вернулись назад и стали подбирать оружие, брошенное нашими ранеными и убитыми, подошли к моей лошади, сняли седло и уздечку и взяли еще двух раненых лошадей, стоявших в овраге. Далее, вижу, тащат ко мне двух убитых охотников. «Ну, — думаю себе, — еще одна секунда, и я погиб, погиб от мучительной японской казни!»... И у меня вдруг мелькнула мысль застрелиться. Я потянулся уже рукой за револьвером, который всегда был у моего пояса, но его не оказалось, и я вспомнил, что его не было потому, что его сняли охотники, когда шнуром и портупеей связывали две винтовки для носилок, которые и до сих пор валялись невдалеке. Но когда я пошевелился, то обратил внимание японцев на себя, и они целой толпой бросились ко мне. и один из них, желая, вероятно, поднять меня, дернул меня за руку кверху, да так сильно, что сдернул меня с места, и моя перебитая нога отшвырнулась в сторону, а я от внезапной сильной боли потерял сознание и не помню, что было потом и как меня унесли оттуда.
Очнувшись, я увидел, что лежу во дворе той деревни, на которую мы наступали, и тут же лежали 5 убитых и 17 раненых нами японцев, и стояло много японских солдат, а возле меня два офицера и фельдшер с перевязочными средствами. На перебитой ноге все было разрезано: и сапоги, и шаровары, — и сделана уже перевязка. Увидя, что я пришел в себя, оба офицера подошли ко мне и стали что-то говорить и протягивать руку, как бы подавая мне ее; они то протягивали ее мне, то принимали обратно, то вновь протягивали и как-то странно трясли ей передо мной, и я догадался и подал им свою. Они пожали ее и один из них что-то заговорил: «Си-кан, чуй? Шей? Той?», т.е.: «Офицер? Чин? Корнет? Поручик?» Я показал на офицерские погоны, которые были на мундире под пальто, но они и так уже видели их, когда приводили меня в чувство. Потом они указали мне в сторону. Я взглянул туда и увидел моего охотника унтер-офицера Степана Замараева. Он был ранен в левую ногу навылет через кость в то время, когда хотел помочь мне. Слава Богу, что его не убили! Все-таки веселее будет вдвоем, чем одному. Потом нам указали на наших трех убитых, которых хоронили [122] недалеко от деревни. Жаль мне было их всех, но одного в особенности: это был герой нашей команды ефрейтор Леонид Сергеев, кавалер 4 и 3-й степени Георгия, всегда отличавшийся храбростью во всех делах с неприятелем. Остальных двух я не мог разглядеть. Японцы нас тут ни о чем не спрашивали и не обижали, и приказали китайцам сделать из мешков какие-то носилки. Когда носилки были готовы, те же китайцы понесли нас под конвоем из пяти кавалеристов, которые следовали за нами и подавали нам воду, когда от жары и мучений пересыхала глотка. На этих носилках несли недолго. В какой-то деревне запрягли в китайскую арбу двух ослов и на ней повезли нас. Сколько горя, сколько мук пришлось перенести на этой проклятой арбе! Трясла она без милосердия, а так как подо мной ничего не было подостлано, то нога моя билась о доски и удержать ее не было никакой возможности. Она была переломлена и прыгала на досках, как плеть. Я мучился ужаснейшим образом, и, казалось, мученьям моим не будет конца, и я умру, не доехав до места. Я кричал на китайца: «Маманди, маманди!», т.е.: «Подожди, подожди!», — а японцы кричали: «Какойде. какойде!», т.е.: «Поскорей, поскорей!», — потому что было уже поздно, а ехать до города Чентофу, где был японский полевой госпиталь, оставалось еще верст 16. И, чтобы не запоздать до темной ночи в дороге, они торопили китайцев, и я от нестерпимой боли кричал, как безумный. К вечеру кое-как мы доехали до города Чентофу, и до самого госпиталя нас провожала большая толпа китайцев и японцев.
Когда въехали во двор и стали снимать меня с арбы, то потревожили ногу, и я опять от боли потерял сознание, а когда очнулся, то уже лежал на операционном столе, и около меня возились два доктора и офицер с переводчиком. Последние начали было расспрашивать меня о наших войсках, но доктор, ввиду моей слабости, воспретил им меня беспокоить, и они оставили меня в покое. Я спросил через переводчика у доктора, что с моей ногой. Он мне ответил, что у меня сильный перелом ноги с раздроблением кости, а на вопрос мой, неужели моя нога будет отрезана, доктор, покачав головой, заметил, что сегодня ничего нельзя сказать [123] определенного, но завтра будет известно, так как, если будет сильный жар, то придется ногу отрезать, потому что иначе может приключиться «антонов огонь» — и смерть. Повыше перелома мне сделали подкожное впрыскивание, перевязали ногу, вложили ее в лубки и проволочную форму и отнесли меня в фанзу, где положили на разостланных двух одеялах на китайском кане. Лежать было очень твердо, и я попросил, чтобы мне дали матрац, но мне отказали, говоря, что на матраце переломленная нога не может хорошо и ровно лежать. Я лежал в фанзе один, а для ухаживания за мной приставили двух санитаров. О, господи! Как я мучался, лежа на этом твердом кане, но больше всего меня страшила мысль, что мне могут отнять ногу. Что буду я делать без ноги?... На что я буду годен?... И всю ночь я не мог уснуть от боли и от разных дум. Меня до такой степени устрашала эта мысль, что я и молился, и даже дал обет пройти на костылях от того места, где меня освободят из плена, до Москвы, для поклонения Иверской Божьей Матери, и так, не смыкая глаз, я дождался белого дня. [124]
В плену у японцев
— Утром ко мне пришли два доктора и стали измерять температуру, щупали пульс, но перевязки не делали, говоря, что ее будут делать завтра, и тогда скажут, можно ли не отрезать ногу, или для сохранения жизни необходимо будет отрезать ее. И я опять стал молить Бога, чтобы не отрезали ногу и чтобы Бог вразумил меня, что мне делать! Жаль ногу, но и жаль в то же время умереть из-за нее, если бы, в самом деле, ее пришлось отрезать, а я не допустил бы докторов до этой операции. После докторов ко мне приходили пять японских офицеров, и один из них — генерал-майор. Они очень хвалили меня и моих охотников за то, что мы долго бились: «Казаков, — говорят они, — мы скоро отбили; а вот вас долго не удавалось! Часа два мы провозились с вами». Затем, пожелав мне скорого выздоровления, они ушли. Температура у меня была 39,16. На завтра должна быть ампугация моей ноги... Я опять всю ночь молился, и много всяких мыслей роилось в моей голове. Ведь вот, произвели меня за храбрость в прапорщики, получал хорошее жалованье, награжден Георгием, и теперь, из-за одной несчастной пули, пропало все!... Опозорен я совсем!... Я, которого считали храбрецом, попал в плен!... И должен буду томиться в позорной японской неволе!... И хотя японцы меня уверяли, что у них пленным живется хорошо, и показывали мне карточки, как гуляют пленные, но я не верил им и считал это обманом. Они показывали мне номера газет или, вернее, вырезки из телеграмм, в которых говорится, что у нас очень плохо в России, что там идут больше беспорядки, кругом забастовки, убивают начальников, отчего я вдвойне жалел дорогую родину...
— Утром мне дали завтрак, но я не мог его есть, так как его приготовлял китаец, и от завтрака воняло чесноком. Тогда мне дали два сырых яйца и кружку молока. Головы я поднять не мог и пил из чайничка, через дудочку, [125] лежа, так как доктор приказал мне не шевелиться; да и без докторского приказания я от одной боли не мог бы пошевелиться.
В 10 часов меня положили на носилки и понесли в операционную, где собрались 4 докторами когда я увидел их, то у меня сердце так и сжалось, и я не мог выговорить ни одного слова. Я понял, что это собралась комиссия, которая будет делать ампутацию моей ноги, и я не вытерпел и, как ребенок, заплакал, не будучи в состоянии удержать себя, хотя и стыдно было мне выказывать перед врагами свою слабость. Мне стали предлагать успокоительных капель, но я не хотел принимать их, думая, что это усыпительное средство, но немного погодя я и сам успокоился. Мне разбинтовали ногу, стали осматривать ее и сказали, что сегодня резать не будут, так как жар уменьшился. О, Господи! Какая радость!... И доктор предупредил меня, что если я поберегу ногу несколько дней, т.е. не буду шевелиться, то, быть может, ее у меня и не отнимут. Жар спал, хотя опухоль была еще очень велика. Мне опять сделали подкожное вспрыскивание выше перелома и, осторожно забинтовав ногу, отнесли на прежнее место. Ночью я немного уснул, но скоро проснулся, так как во сне увидел, что я дерусь с японцами, и нечаянно пошевелился, закричал от боли и проснулся. После этого заснуть уже не мог до утра.
— Доктор приходил проведать меня и велел давать от жажды красное вино кисло-сладкого вкуса. Днем посещали меня японские офицеры и угощали папиросами, а один из них дал мне 10 шт. сигар. Я хотел, было, отказаться, но они очень просили принять, не как подарок, а как угощение из любезности. Тогда я взял и папиросы, и сигары.
К вечеру опять приходили доктора осмотреть меня и смерить температуру, и передали мне, что опасность почти миновала. Жар стал спадать, и теперь стало 38,07°, чему я был очень рад. Ночью спал мало, боясь пошевелиться, и спросонок опять повредить ноге.
— Утром приходил доктор и с ним два японских кавалерийских офицера. [126]
Часов в 10 меня хотели нести в операционную, но тут доктор остановил носильщиков и сделал мне перевязку на месте, потому что, если класть на носилки да на операционный стол и обратно, то можно повредить как-нибудь ногу, и она может соскочить с правильной постановки. После перевязки я немного успокоился и уснул, так как мне стало много легче, т.е. не так страшно, что у меня отнимут ногу, ибо явилась, хотя маленькая, надежда на выздоровление. Если как-нибудь не поврежу ее сам, то, хотя в ноге толку будет и мало, но все же нога будет собственная, а не какая-нибудь деревяшка или клюка. Я стал понемногу принимать пищу, хотя она была мне очень противна, всегда воняла каким-то китайским или японским запахом. Денег у меня было 27 руб., и я на них покупал консервы и ананасы, которыми и поддерживал свои силы. Часто мне приходило в голову, что вот наши перейдут в наступление, отобьют город Чентофу и выручат меня. Но на мои вопросы., нет ли боя, не наступают ли русские, мне отвечали, что русские не могут наступать, а если и перейдут в наступление, то и в таком даже случае не помогут мне и ни в коем случае не освободят меня из плена, так как нас скоро должны отправить дальше, как только мне будет лучше.
— С утра приходил доктор и обрадовал меня тем, что, по его мнению, жар совсем уменьшился, и просил меня не волноваться и не думать много ни о чем, так как при такой тяжелой ране, как у меня, это очень вредно. Перед вечером приходил японский дивизионный врач в чине майора, и с ним было человек пять докторов и несколько офицеров. Он тоже говорил мне через переводчика, что ничего опасного у меня нет, и что скоро меня отправят дальше, к Мукдену. Я стал просить доктора, нельзя ли мне остаться здесь, пока я совсем не оправлюсь, а на самом деле думал, не будут ли наши наступать и, быть может, освободят меня из плена, но доктор сказал, что, напротив, надо поскорее добраться до Японии, так как там будет лучше, воздух там хороший, есть хорошие ванны и европейские кушанья, чего здесь не может быть. И они ушли от меня.
Ночью я спал лучше, хотя очень болела спина от неподвижного [127] лежания в течение пяти суток, да еще на твердом кане.
— Я просил сегодня разрешения как-нибудь сообщить в полк о том, что я жив и сильно раненый нахожусь в плену, но мне отказали, говоря, что отсюда писать нельзя, а можно будет послать письмо лишь из Мукдена, которое пойдет через Японию, Англию и Россию в Манчжурию.
— Утром, часов в 10, меня носили в операционную комнату, где доктора сделали перевязку и подкожное вспрыскивание, и долго щупали ногу, чтобы найти пулю, которая где-то застряла. Они очень удивлялись, что пуля с рикошета ударилась в ногу боком, перебила кость и не прошла навылет, а, между тем, ее нигде не могут найти. И стали предполагать, что она осталась в середине кости, а если это правда, то ногу, безусловно, нужно будет отнять. Отнимать ее в настоящее время не представлялось необходимости, так как сильного жара не было. Делать нечего: пули не нашли, и резать ногу не надо, и они вновь забинтовали ее, как можно лучше, и сказали мне, что завтра отправят меня к городу Ковгоджону, верст за 30 отсюда, и что там мне будет лучше. Доктор просил у меня на память мои новые офицерские погоны, но я не соглашался, потому что только одна пара на мундире и осталась. Но доктор через переводчика сказал, что он очень хорошо за мной ухаживал, и так удачно вышло, что и ногу не приходится отрезать: это прямо чудо, а потому ему очень бы хотелось приобрести мои погоны. Странно мне все это было!.. Но я сказал, что подумаю, и когда меня будут отправлять, тогда я подарю ему их, чему доктор остался очень доволен и прислал мне три пачки российских папирос хорошего сорта. Ночь вся прошла в разных думках, и я мечтал, что когда меня понесут, то, быть может, где-нибудь наш разъезд налетит на нас и отобьет меня у японцев.
— Утром, чуть свет, на наш двор набралось очень много китайских кули, и они на все голоса галдели, как гуси. Я знал уже, что они понесут нас, но недоумевал, почему их так много, так как я думал, что понесут только [128] меня и унтер-офицера Замараева, которого я до сих пор еще не видел, ибо он помещался отдельно от меня, в другой фанзе. Через несколько минут пришел доктор и санитары и положили меня на носилки. Доктор на прощанье дал мне свою карточку, а я дал ему погоны, за которые он очень меня благодарил и что-то передавал на словах фельдшеру. Меня вынесли из фанзы на двор, и там я увидел Замараева и 22 носилок с ранеными японцами, в числе которых были и те 17, которых ранили наши охотники 21 апреля. Скоро подошли китайские кули, по 4 человека к каждым носилкам, и, подняв, потащили нас вереницей, друг за другом. Несли они очень скверно, так как шли не в ногу и ужасно трясли и раскачивали. Пройдя некоторое время по ровной местности, они стали переходить через какую-то речушку, и один китаец как-то поскользнулся и упал. Носилки перекосились на бок, и получился такой толчок, что моя нога соскочила с подкладки и причинила мне страшную боль. Я начал кричать, так как боль была невыносимая, даже дух захватывало, но китайцы не поняли и пустились бегом нагонять впереди шедших товарищей, и я все кричал, а они не обращали внимания. На мое счастье, мой крик услышал фельдшер и, подбежав ко мне, тоже не мог понять, в чем дело, а я от сильных мучений не мог удержаться и зарыдал, указывая на ноги. Тогда он поднял ногу и начал ее тянуть. О, господи! Как только я перенес те муки! Я весь дрожал и не был в состоянии от боли выговорить ни одного слова, но он кое-как поправил ногу и, положив ее на место, отлупил всех четырех китайцев по физиономиям, чтобы они несли аккуратнее. Мы пошли дальше и дошли до какой-то большой деревни, где китайцы сделали привал и стали закусывать, а нам фельдшер дал консервы из сухой рыбы и риса, после чего скомандовал: «Хейта кули койло!» Все взялись за свои носилки и пошли дальше. У моих носилок было только три кули, того же, который упал и через которого я перенес столько мучений, не было. Так как он был виновником всего происшествия и, наверно, предчувствовал, что ему за это достанется, то во время отдыха сбежал. Фельдшеру пришлось нанимать другого; кое-как наняли и пошли дальше. По дороге нам нигде [129] не попадалось японских войск, и лишь изредка, кое-где, были видны разъезды, да в одной деревне стояло около батальона пехоты.
В одном месте я увидел большое пространство, на котором в одну линию было выложено много ветел, и я, глядя на них, подумал: вот где у них укрепления и заграждения! В этих окопах, наверно, скрываются и их войска. Но там никого не было, что меня не мало удивило. И вдруг я заметил совершенно в стороне другие окопы, в которых были установлены орудия большого калибра, 6–8-дюймовые, и так искусно замаскированы, что спереди буквально ничего нельзя было заметить и предположить, что в этом месте может быть скрыта артиллерия. И только, когда нас проносили мимо этих окопов, то я заметил отверстия для входа солдат и для пролета снарядов. Тогда я понял, что те ветлы были только обманом для русских, для того, чтобы они принимали их за место действительных окопов и направляли огонь в эту сторону, не нанося, конечно, никакого вреда противнику. При этом фальшивые укрепления были выше и дальше настоящих, чтобы получался при стрельбе перелет. Немного дальше нам еще попались укрепления и тоже в этом же роде.
К вечеру нас донесли до города Ковгоджона. Но так как госпиталь тут был переполнен японцами, то нас отправили еще за 6 верст, в деревню Чужоньтунь, где нас и поместили. Тут много фанз было приспособлено для больных и раненых, и было много докторов. В этой же деревне обучали молодых верховых лошадей для строевой кавалерии и артиллерии. Для первой — учили рядами, т.е. шеренгами, во взводном порядке, и поворачивались по отделениям и повзводно, а также заезжали налево и направо; для второй — объезжали в передках от орудий. Вечером мне делали доктора перевязку и выправляли ногу и тоже удивлялись, что пули нигде не заметно, да и выходного отверстия нет. Меня поместили в одной фанзе с Замараевым и шестью японцами, но не с теми, которых ранили наши охотники, а с другими, тех же поместили в другой фанзе, от нас через дорогу.
Ночь провел очень плохо, так как не мог уснуть, вследствии сильной боли в ноге. [130]
— Пришли доктора и стали рассматривать, куда могла засесть пуля. Качая головами, они удивлялись, как могло случиться, что нет никакого следа пули, и если предположить, что она осталась в середине кости и внутри ее опустилась к коленке, то тогда было бы очень опасно и пришлось бы отнять ногу; но она подает надежды на выздоровление, чего не могло бы быть, если бы пуля была в середине. Температура хотя и повысилась, но это лишь по случаю 30-верстного перехода. Нас кормили так: утром давали 2 яйца, 3 раза молока и 2 раза мясных консервов, а для питья мне давали кисло-сладкое красное вино. Сегодняшнюю ночь я провел лучше вчерашней, даже уснул, хотя очень боялся, чтобы японские солдаты не задушили нас, когда никого из санитаров не было в фанзе около нас. Я думал, что они злятся на нас, так как очень злобно посматривали в нашу сторону, но им не велели нас задевать, да и языка мы друг друга не понимали.
. — Все эти три дня прошли одинаково. Кормили так же, т.е. утром 2 яйца и кружку молока, в обед немного консервированного мяса и молока, и белые сухари «хритон», а вечером мясо и молоко. Чай давали утром, в обед и вечером, по кружке, без сахара. Но я попросил санитара, и он купил мне у китайцев сахарного песка и папирос. Так как русских денег не брали, то я отдал бывший у меня мексиканский доллар доктору, а он дал мне за него один рубль японскими бумажками. На эти-то деньги я и покупал все, что мне было необходимо. Перевязку делали каждый день и прикладывали компресс: каким-то спиртом смачивали вату и накладывали ее на том месте ноги, где была переломлена кость.
. — Утром приходили три доктора, из них один посещал нас в первый раз; это, оказалось, был старший врач, с двумя звездочками на обшлагах рукавов. После них нас посетили два офицера-кавалериста; потом приходили солдаты посмотреть на нас. Посмотрели, поклонились и ушли.
Мне с Замараевым захотелось сварить себе чего-нибудь горячего, потому что вареного тут ничего нельзя было есть, кроме риса; мы и купили у китайцев на 30 коп. картофеля. [131]
Замараев кое-как почистил его и сварил целых два котелка, и мы с таким аппетитом поели, что у меня схватило живот, и я кричал, как сумасшедший, и не мог уснуть всю ночь. За мной и доктор, и фельдшер немало ухаживали, но ничего не помогало, и только к утру мой живот кое-как успокоился, и я, наконец, уснул и даже очень крепко. Но тут случилось со мной большое несчастье: я увидел во сне, что я убежал из плена, и будто до нашей позиции оставалось очень мало, и за мной гнались японцы; боли я во сне не чувствовал, но и бежать не мог, так как мне было очень тяжело, как будто бы ветер мешал мне подвигаться вперед. Я хотел оглянуться, чтобы посмотреть, кто меня догоняет, закричал во все горло, и проснулся; оказалось, что я свалился с матраца на бок, на правую переломленную ногу. О, господи, что за боль я почувствовал! Тут уж я и не спросонок заорал во всю глотку. Но сейчас же прибежали санитары, фельдшера, и кое-как поправили ногу. Скоро прибежали и доктора: было уже утро, и все проснулись, разбуженные моими криками, и никто уже не спал больше.
. — Как только ко мне пришел доктор, меня положили на носилки и понесли через дорогу в операционную фанзу.
О, боже мой! Как я кричал от боли и думал, что теперь уж, наверно, мою ногу отрежут, потому что она совсем вывернулась и согнулась между коленом и бедром, где был перелом, и я потерял сознание. Когда я очнулся, то я лежал уже на операционном столе, и возле меня суетились пять человек докторов, а вокруг стола столпились медицинские ученики и санитары. Я посмотрел на них и спросил: «Что, мне ногу будут резать?».
Мне ответили, что еще неизвестно. Тут стали меня держать за руки и за голову, потом разбинтовали, что-то посмотрели, пощупали, оттерли ватой, чем-то смоченной, сделали подкожное вспрыскивание и стали искать пули, но из-за опухоли ничего не нашли. Потом стали выправлять и вытягивать ногу... Боже мой! Откуда я мог взять столько силы, что вынес такие ужасные мучения! Я кричал не своим голосом, вырывался, а меня держали, точно медведя, за все здоровые [132] части тела. У меня даже пот выступил, и я лежал весь мокрый, словно облитый водой.
Осмотрев меня, мне сделали перевязку и забинтовали гипсом всю ногу и даже до половины туловище, по самую грудь, так что я не мог пошевелиться ни в какую сторону и только имел возможность поворачивать голову направо и налево, и чуть-чуть наверх, и еле-еле шевелил левой ногой. По окончании гипсования, меня положили к стенке, а с другой стороны подложили доску, и я лежал, как в гробу. Лежать было очень плохо, спина и без того сильно болела, а тут еще хуже стало, так как под спиной был гипс, и высоко, и плотно наложенный. Но, слава Богу, что хотя ногу-то не отняли.
. — За эти два дня я много выстрадал. Нога болит невыносимо, стреляет так, что чуть глаза из орбит не выскакивают, а тут еще везде гипс жмет: и бока, и живот, и грудь, а уж спине хуже всех досталось. Право, каким выносливым создан человек, что он в силах выносить подобные мучения!
Сегодня доктор объявил мне, что завтра меня отправят дальше, к Телину.
. — Утром, часов в 10, китайские кули были готовы для переноски больных и раненых, а в том числе и нас. Всего набралось с нами около 100 человек. Немного погодя, пришли доктора и, осмотрев меня, или вернее сказать, сделанную из меня гипсовую статую, попрощались с нами; нас положили на носилки, а некоторых, кто поздоровее, — на арбы, и подали команду: «Кайро, кайро!» И нас понесли на юг, к Японии. Вечером, часов в 8, нас принесли в деревню Чинджигау и поместили на ночлег как раз в той же фанзе, в которой мы ночевали 1 марта при отступлении наших войск от Телина. Тяжело было смотреть на все то, что мы оставили, и сознавать, что все это так недавно принадлежало России, а теперь уже в руках японцев! Посмотрел я на железную дорогу и на взорванный нами мост возле деревни, и тут же стояла однопарная повозка русской армии с разбитым колесом... И так грустно мне стало, когда я поглядел на нее, как будто она была живое существо, и раненая брошена без помощи, [133] и в таком печальном виде стоит и с упреком смотрит на нас. А в это время японцы, показывая мне на нее пальцами, говорили с насмешкой: «Россиян, россиян». Я ничего не сказал на их замечание, но про себя подумал: «Знаю я, что она русская, и потому-то она и дорога, и мила мне, и если бы я мог, то подбежал бы к ней, как к какому-нибудь товарищу, которого не ожидал уже больше встретить».
Ночью я лежал в одной фанзе с тремя ранеными японскими офицерами. Они очень вежливо обращались со мной и предлагали мне водки, но я от нее отказался, так как мне строго воспрещены были спиртные напитки.
Спал эту ночь очень мало, из-за холода.
— Утром, часов в 8, нам дали завтракать. Мне, дали 2 яйца, кружку молока и пачку белых сухарей (по-японски — «хрипон»). После завтрака к нам пришли кули, положили на носилки и понесли нас до Телина по той самой дороге, по которой мы так недавно еще отступали. Даже следы нашего отступления были целы: то попадалась сломанная телега, то железо от сожженного обоза, даже одна походная кухня стояла без колес в грязи, возле дороги. Пройдя дальше, мы видели, как обучают молодых лошадей кавалерийской и артиллерийской службе. Кроме этого, нам по дороге встречалась масса больших транспортов: обозы, арбы и японские маленькие двуколки, — они везли кто фураж, кто провиант, а некоторые — и огнестрельные припасы; когда нас поднесли к Телину, где взорван наш железнодорожный мост, мы увидели, что по реке то и дело снуют взад и вперед китайские джонки, а на них везут шпалы и разные припасы, а возле самого моста строят путь на каких-то деревянных быках. Железный мост весь быль изуродован и взорван в пяти местах.
Когда нас принесли в Телин, то кули остановились на улицах базара, чтобы что-нибудь купить себе из съестного. Китайцы увидели нас и, желая посмотреть на русских пленных, кругом обступили наши носилки несметным числом; некоторые выражали жалость, что можно было заметить по их печальному выражению лица, но некоторые, злобно посматривая на нас, смеялись над нами, говоря: «Русски пушанго; [134] карабчи ломайла, кантрами пилюля давайла, шибко знаком мию мию», а указывая на японцев, говорили: «Шибко татада, шибко знаком, ломайла карабчи мию мию татада шанго, шанго», т.е.: «Русские нехорошие, воруют, разрушают, убивают, бьют, не дружатся, а японцы очень хорошие, познакомились, не разрушают, не воруют, очень хорошие». Грустно мне было выслушивать их справедливые упреки, а еще грустнее признавать, что все это говорят они правду, и теперь ничего нет удивительного, что они высказывают это нам, беспомощным, беззащитным единицам русского воинства, в которых они видят виновников полного своего разорения. Что бы я мог сказать в свое оправдание? Разве бы они поверили, что я всегда жалел и защищал их? И я молчал. А впрочем, говорили они так, быть может, не потому, что японцы очень уж гуманно обращались с ними, а потому, что они у них теперь в руках. Ведь говорили же они и нам, что «русски шибко шанго, шибко знаком», а между тем, их в это время обирали, как липку.
Скоро раздалась команда: «Кайро, кайро!», — и кули подхватили нас и потащили на вокзал, в наш бывший госпиталь, где мы еще так недавно распоряжались, как у себя дома; теперь там кое-что уже изломано, и валялись кучи разных обгорелых материалов и припасов провианта. Когда нас внесли в помещение госпиталя, то доктора и прислуга подошли к нам и сказали: «Россиян ой ни ероси кайро Харбин и синджо мофу мокура», т.е.: «Очень хорошо, что русские ушли в Харбин и подарили нам одеяла и матрацы». Нас положили вместе с японскими ранеными. Вскоре пришел доктор, осмотрел мою гипсовую повязку и сказал: «Ероси, ероси, скосе итай», — т.е.: «Хорошо, хорошо, немного болит», — ушел от нас. Потом дали нам на обед консервы тушеного мяса русского приготовления.
— Утром приходили два доктора, которые и вчера были, и один старший, посмотрели на раненых и ушли.
После их ухода ко мне и Замараеву очень лезли японские солдаты, как раненые, так и здоровые, и не давали нам покоя. То и дело подходили к нам с переводными книжками [135] и расспрашивали о разных пустяках, и до такой степени доняли меня, что я не вытерпел и оттолкнул от себя одного из них. Тот обозлился и стал грозить мне кулаком, другие тоже соскочили и бросились ко мне, так что около нас собралась целая толпа, и все смотрели на нас очень косо и показывали кулаки. Тогда я закричал, чтобы меня кто-нибудь избавил от наступающей толпы, так как, зная, что мы не в состоянии сопротивляться, они могли наделать нам больших неприятностей. На наши крики пришли дежурный доктор и фельдшер и стали спрашивать, в чем дело. Но я их не понял, да и они меня тоже, а эти нахалы в свое оправдание, указывая на меня, говорят: «Уц! Уц!», — объясняя этим, что я ударил одного в грудь кулаком. Когда привели переводчика, я рассказал, в чем было дело, и тогда нас перевели в другую комнату и поставили к нам караул из 6 человек. Двое часовых следили за нами и не пускали к нам никого, кроме докторов или иного начальства, которое часто приходило смотреть нас, и прислуги, за нами ухаживавшей. Перевязки мне не делали никакой, так как на мне все еще был гипс: в таком положении я пробыл еще два дня, 11 и 12 мая.
. — В 10 часов утра нас положили на носилки и понесли на станцию железной дороги для отправки в Мукден. На станции пришлось долго ожидать поезда. Наконец, поезд был подан, но оказалось, что весь он состоял из угольных платформ. Нас положили на одну из них и поставили к нам часовых. Японских раненых на этот поезд набралось 22 платформы; кто мог сидеть, тех помещали по 16 чел., а лежачих — по 6 человек на каждую платформу, и через несколько минут поезд тронулся. Я все время посматривал по сторонам на те знакомые мне места, где мне и многим моим товарищам по оружию пришлось вынести много горя и мучений, и где многие нашли здесь место вечного успокоения. Когда мы подъехали к Мукдену, то вся атмосфера была наполнена каким-то зловонием, как будто вся земля кругом была пропитана кровью и своим гниением заражала воздух. Кое-где виднелись крестики православных воинов, но много крестов было уже уничтожено китайцами.
А поезд, громыхая, все подавался вперед и. наконец, [136] пронзительно свистнув, остановился у платформы станции Мукден. К нам сейчас же подошли санитары и, взяв нас, унесли на носилках в госпиталь. Меня поместили в офицерскую палату, где было 7 человек японских офицеров. На обед давали то же, что и прежде, в других госпиталях, т.е. яйца, молоко и консервы русского приготовления. После нашего обеда пришел доктор, выстукал, что-то написал и ушел. Тут уже все было в русском вкусе, как было оставлено русскими при отступлении их к Харбину: почти все постройки, вокзал, госпиталя и частные дома, — все было целое, и в госпиталях были те же русские кровати, одеяла, простыни и все, что принадлежало госпиталю. Ночью я спал очень плохо, нога сильно болела, да и я был сильно расстроен.
Нам объявили, что завтра нас отправят в Лаоян или прямо в Дальний, к морю.
— С утра приходил доктор, посмотрел, выслушал, смерил температуру, и оказалось, что мне, в таком состоянии здоровья, нельзя продолжать дальнейший путь, и доктор приказал перенести меня в другой госпиталь. Когда меня перенесли туда, то я увидел там двух русских солдат: один был без руки, а другой — без ноги и почти без жизни. Он был такой худой, такой страшный и так неистово кричал, что без слез на него невозможно было смотреть и слушать его мучения. У него было три раны в левой ноге, повыше колена, и у самого бедра, так что и отрезать было невозможно, да и лечению нога не поддавалась и почти вся обгнила, и он обязательно должен был умереть. Мучился он так с 25 февраля и ужасно кричал: то «Ратуйте!» (спасите), то «Убейте, зарежьте!», после чего, потеряв сознание, молчал недолгое время и опять принимался кричать. Таким образом, мы провели здесь и 15, 16, и 17 мая.
— За все дни пребывания моего в Мукдене кормили нас каким-то отвратительным супом из консервированного мяса. Мясо было хотя и хорошее, но его очень мерзко приготовляли. Лечить — тоже ничем не лечили, только давали красного вина для утоления жажды. В 11 часов нас отправили к Лаояну, а с нами был отправлен и безрукий солдатик [137] Макаров. Когда меня положили опять на угольную или балластную платформу, то, по моей настоятельной просьбе, меня оставили на носилках. Они были с ножками, как у кровати, и на толчках поэтому не так трясло; кроме того, на них было мягко лежать и лучше видна местность, лежавшая по обеим сторонам железной дороги.
Все было готово к отъезду, и кондуктор японец дал свисток к отправлению. Паровоз рявкнул, и поезд тронулся. Я усиленно смотрел на те места, где так недавно был жаркий кровопролитный бой, и в моем воображении, как живые, встали те многие русские герои, которые храбро защищались и сложили здесь свои головы.
По дороге мне видна была очень хорошо вся ближайшая местность, и я вспоминал знакомые места, где приходилось биться и переносить страшную нужду и горе: станция Суетунь, на которой и возле которой мне приходилось очень часто бывать, была почти вся разорена и разбита; река Шахе, где мы стояли 5 месяцев на боевой позиции и положили много трудов над устройством разных укреплений, окопов, редутов, люнетов и фугасов, которые пришлось затем бросить без всякой пользы. Теперь китайцы все уже разрыли и начали сеять гаолян, чумизу и пр. Наконец, мы стали подходить к Лаояну, и при нашем приближении я заметил, что кое-какие постройки были целы, а из большинства разбитых некоторые уже исправлены, а иные лишь исправляются. Издали видно было водоемное здание, водяной резервуар, высоко стоявший водяной бак, весь обгорелый, и тут же, недалеко, на запасном пути, два русских товарных вагона, оба разбитые: один стоял, а другой лежал на боку, и так было жалко смотреть на него, как будто на живое израненное существо, желающее что-то сказать своему земляку. Скоро поезд остановился, и меня понесли в одну небольшую комнату, где раньше жили русские железнодорожные служащие. Немного погодя, пришел доктор, осмотреть меня, дал какие-то три порошка и ушел.
Вечером пришел переводчик и начал много болтать; потом слышу, на улице какой-то шум, крик, визг, японские песни, — словом, что-то необъяснимое, словно стаи кур кудахтали. [138] Я спросил переводчика, в чем дело, но он почему-то молчал, а потом сказал, что это празднуют победу над Балтийской эскадрой адмирала Рождественского. Весь русский флот разбит, а остальной взят в плен 14–15 мая. Тут я стал жалеть и защищать свой флот, говоря, что этого не может быть! Он заметил мою печаль и сказал, что некоторые суда успели спастись в нейтральных портах, Шанхае и др. После этого он спросил меня: «У вас есть русские деньги? Покажите мне, — говорит мне переводчик, — какие?». Я без стеснения показал ему, и он стал просить меня для коллекции одну бумажку. «У меня, — говорит, — разных держав есть деньги, только русских нет; дайте, пожалуйста». А у меня были одна бумажка в 10 руб., две — по 5 руб. и одна — в 3 рубля. Я, чтобы отвязаться, дал ему 3 рубля, но он стал просить дать ему 5-рублевую бумажку, но тут уж я решительно отказал, и он, поблагодарив и за 3 рубля, ушел, обещая меня завтра проводить. Но я не видел его больше.
. — Утром был доктор и сказал, что я могу продолжать путь. В 2 часа подали поезд, меня взяли на носилки и отнесли на вокзал, где положили не на открытую платформу, а в закрытый товарный вагон, на соломенный матрац. Тут, кроме меня, было 5 человек раненых японских офицеров. Видеть местность я, к моему огорчению, не мог и предался размышлению о том, какие страшные последствия даст для России поражение японцами русского флота.
Вечером на станции Инкоу мне, дали обедать: два яйца и вареного риса в деревянном ящике; в одной его половине был рис, а в другой — какая-то противная, кислая, вонючая зелень — все это было без соли и очень невкусно; к тому же я не знал, как мне приняться за еду: к рассыпчатому рису не дали ложки, а две каких-то палочки, но как есть ими, я даже и понять не мог, и решил есть руками, да к тому же, лежа есть было очень неудобно. Между тем, мои соседи, японские офицеры, очень ловко ели рис такими же палочками и проворно подхватывали ими сыплющиеся крупинки.
. — Часа в 4 дня поезд пришел в город Дальний. Тут меня осторожно вытащили из вагона и понесли в госпиталь. Пока меня несли туда, я рассматривал вокруг себя город [139] и видел много наших русских домов, заводы с длинными трубами и другие постройки всевозможных стилей. Меня поместили во втором этаже и положили в отдельной комнате. Туда приходили ко мне доктора и фельдшера, но лечить — ничем не лечили. Кормили очень скверно, какой-то сухой рыбой.
. — Семь этих дней моего пребывания в Дальнем прошли однообразно. Кое-когда ко мне приходили японские начальствующие лица и офицеры. Скука страшная, читать нечего; давали мне смотреть альбомы с картинами из Русско-японской войны, но они еще более расстраивали меня, так как во всех этих картинках были насмешки над русскими войсками, и на них изображено, что русские стоят на коленях перед японцами и просят пощады, а на иных — сотни русских убегают от 5–6 японцев, бросая свое оружие; одним словом, самые неприятные для русского человека воспоминания и, притом, увеличенные во сто крат.
. — Утром пришли доктора, написали что-то на моих санитарных бумагах и сказали мне, что сегодня всех русских и японских раненых отправляют на пароходе в Японию.
Услышав это, я не знал, какое чувство овладело мною: не то радость, не то печаль. И грустно было, и уж очень хотелось увидеть кого-нибудь из русских, о которых я очень соскучился за это время.
В 3 часа меня отнесли на вокзал и поместили в вагон. Тут уже было человек шесть русских раненых, пленных, еще с Мукденского боя: трое без ног, один без рук и один без левого бока, потому что, раненый в голову, он оказался разбитым параличом, и затем — мой Замараев, с которым я вместе попал в плен.
Скоро поезд тронулся и пошел к морской пристани, где и остановился. С парохода Красного Креста к нам вышли хорошенькие японские сестры милосердия, с черными, как смоль, глазами, в белых платьях и белых форменных колпачках; четыре сестрицы очень осторожно взяли меня на носилки и понесли на пароход «Тайримару Сикю Зюдзи», где и положили в каюте. Скоро пароход отчалил от берега, и мне [140] стало грустно. Надо отдать справедливость этим верным труженицам своего долга, добрым сестрицам милосердая, что они хорошо ухаживают за всеми больными, не обращая внимания на национальность, для них все равно, что русский, что японец, они со всеми обращаются предупредительно, ласково, нежно, как хорошая мать с ребенком.
Ко мне неоднократно приходили доктора, офицеры и прочее начальство парохода, и их всегда провожали четыре и более сестриц. Они давали мне русские книги и разные альбомы, принесли гитару и гармонику, на которых я не умею играть, приносили даже граммофон и играли разные куплеты, хотя я их и не понимал, и кормили очень хорошо европейскими кушаньями.
. — Пароход шел очень хорошо, почти без качки. Вчера и сегодня я ничего не видел, так как вставать я не мог, а окна были высоко надо мной, и я не мог в них заглядывать. Скучать мне почти не приходилось, потому что то и дело приходили гости: то начальство, то сестры — и постоянно развлекали меня.
. — Утром, проснувшись очень рано, я стал прислушиваться к ходу парохода и, к удивлению своему, заметил, что пароход стоит на месте.
Я сперва обрадовался, так как в голове моей мелькнула мысль, уж не преградил ли нам путь наш русский флот, который все считают погибшим? А вдруг часть его уцелела и теперь появилась в этих водах?.. Чтобы убедиться в справедливости моих подозрений, я нажал кнопку электрического звонка, и ко мне сейчас же прибежали сестры милосердия. Я стал спрашивать, почему не идет пароход. Они указали мне рукой на окно и говорят: «Аме кери бонтай кантай татакай икусай Россиян Рождественский нипон Камимура и Того татакай такакай». Я кое-что понял из этих слов. Они обозначали: «Дождь, туман, здесь был бой флота, и много плавает мин; здесь дрались русский Рождественский и японские Камимура и Того». Тогда я понял, почему нельзя было идти: кругом плавали мины, и в тумане, легко было наскочить на одну из них.
Так мы простояли до 11 часов. Но, наконец, поднялся [141] ветер и, разогнав туман, дал нам возможность идти далее. Пароход снялся с якоря и стал продолжать свой путь, но неприятно покачиваясь уже с боку на бок...
. — Сегодня качка усилилась, и так начало качать, что терпеть не было никакой возможности; многие уже страдали морской болезнью, а некоторые лежали даже без чувств. Мне было дурно, тошно и сильно болела голова, но все-таки я благополучно вынес эту качку, без морской болезни. У меня сидели сестрицы безвыходно, и так как я сильно страдал головной болью, то они постоянно прикладывали компрессы. Я спросил, скоро ли будет конец этому мучительному плаванию, и мне ответили, что скоро будет остановка около города Дайри, где мы будем высаживаться. И действительно, часов в пять наш пароход заревел своим хриплым свистком и остановился у каких-то, покрытых роскошной растительностью, берегов и отдал якорь.
Меня вынесли в большую каюту, где перед спуском обмывали, как солдат, так и пленных. Так как я лежал загипсованный, то меня мыли немного, и этому я отчасти был очень доволен, потому что от долгого лежанья у меня появилась масса белых паразитов, в особенности — вокруг гипсовой повязки, где они буквально кишели, и это меня очень стесняло, так как при нашем обмывании присутствовали доктора, и сами сестры обмывали нас. Все прочие легко раненые стояли совершенно нагими, и сестры без стеснения обмывали их. После нашего обмывания меня вместе с другими русскими перенесли и положили в одну из шести больших лодок, которые пристали к пароходу; все лодки были прикреплены одна к другой, а передняя — на буксире у небольшого баркаса. Когда остальные лодки были нагружены больными и ранеными японскими солдатами, баркас дал свисток и, отчалив от борта парохода, повел наши лодки к левому берегу. При отходе нашем от парохода, сестры милосердия, провожая нас, желали нам скорого возвращения на родину, здоровья и пр., приветливо кивая нам своими головками и ласково улыбаясь. Вообще японские сестры милосердия произвели на меня очень хорошее впечатление. От них решительно ничего нельзя требовать большего, так свято и прекрасно исполняют [142] они свой долг милосердия.
Постепенно приближались мы к японскому берегу, и с приближением нашим, я все более и более восхищался чудным видом поросших тропическими растениями берегов. Это какой-то рай земной, если только он может существовать на земле. Все высокие крутые горы и расположенные на берегу постройки буквально утопали в зелени и цветах. Воздух был замечательно приятный.
Скоро мы пристали к берегу одного из островов и, глядя отсюда на пароход, казалось, что он стоит на реке, так как расположенные вокруг острова скрывали со всех сторон горизонт моря. Кругом сновали баркасы и лодки и мелкие парусные суда. На берегу толпилась большая масса народа: мужчин, женщин и детей, пришедших встретить прибывших раненых японских солдат, которых было с нами около 200 человек. Тут я впервые увидел японский народ в его оригинальных костюмах. Кто был одет только в кимоно (халат), без рубашки и брюк, а кто — в одних курточках, а то даже и без них, прямо в костюмах Адама, причем вместо виноградного листка употреблялись какие-то полотенца. Но некоторые одеты были по-европейски: шикарные шляпы, манишки, трости и проч. Женщины тоже поражали своей простотой костюма: на иных были легкие полупрозрачные кимоно, без всякого признака нижнего белья, с грудями на распашку до самого пояса; за спиной у некоторых были привязаны детишки, которые, мотаясь на ходу, преспокойно спали, покачивая головами. Как видно, японцы не стесняются друг друга и одеваются лишь на военной службе, и то лишь в строю. Детишки за спиной не мешают женщинам даже стирать белье на берегу моря, хотя мне, так даже смотреть было страшно: того и гляди ребенок вывалится и упадет в воду.
К нам подошли санитары и понесли по каким-то аллеям в баню; туда же проведены были рельсы, по которым подвозили больных. Меня вымыли, а все вещи дезинфицировали паром, и после этого отправили в госпитальный барак. Тут пришел доктор и, осмотрев, признал меня и еще двух годными к отправке в г. Фукуока, а слабых — в Кукуро. На [143] ужин нам дали борщ из капусты с мелкой рыбой, который мы с аппетитом съели, и не потому, что он был вкусен, а потому, что уж очень соскучились по горячей пище.
Ночью я долго не мог уснуть: то отчаянно кусали комары, то кричали целые стаи лягушек, и только к утру очень крепко уснул, истомленный длинным путешествием и бессонной ночью.
— Сегодня, переночевав первую ночь на японском берегу, в городе Дайри, я проснулся очень рано. Руки, локти, лицо — все было ужасно искусано комарами, до неузнаваемости. По всему телу, остававшемуся неприкрытым одеялом или одеждой, вздулись крупные красные волдыри, которые нестерпимо чесались.
Спали мы все вместе, в одной комнате, в дощатых бараках, на мягком полу, покрытом японскими циновками, под которыми подложены были очень ровно толстые соломенные маты. Кроватей для больных здесь не существовало, так как бараки эти были временные, для приема проходящих войск, как в Манчжурию, так и обратно.
Вскоре пришел доктор и осмотрел нас всех. Троих наших спутников признал серьезно больными и отправил в город Кукуро, а мне и еще трем раненым сказал, что завтра нас отправят в город Фукуока, где нам будет очень хорошо, так как там много русских пленных, забранных под Мукденом. После этого доктор ушел и прислал нам какого-то спирта для смазывания комариных укусов.
Вскоре после ухода доктора пришли какие-то камбионы, т.е. писаря, с переводчиками и переписали нас всех: какого рода оружия, где взяты в плен, и записывали звание, имя, отчество, фамилию, какого полка, какой роты, какой губернии, уезда, волости, села или деревни, и кто как ранен и куда, т.е. тяжело или легко, или совсем не ранен.
В 12 часов принесли обед, приготовленный из свеклы, редьки, зеленого лука и мелкой рыбицы, вроде нашей хамсы; к обеду дали по куску белого хлеба и по кружке чая без сахара. На ужин давали то же, что и на обед, но уже суп показался не таким вкусным, как в первый раз, хотя он был нисколько не хуже. Не успели мы поесть, как зажгли электричество, [144] и комары, словно по команде, загудели сперва на потолке, а затем целыми легионами, с каждой минутой все ближе и ближе и, наконец, атаковали нас со всех сторон и стали жалить наши руки, щеки, лоб и уши, и всюду, где только могли добраться до тела.
С началом их концерта на дворе раздался и другой — из миллионов лягушек, сверчков и многих других насекомых; трескотня была невообразимая, и о сне нечего было и думать, и мы, внимая этой музыке, с ожесточением шлепали себя по укушенным местам.
— Утром мы все проснулись очень рано, с тяжелой головой от бессонницы, так как комары буквально всю ночь не давали покоя своими укусами, а трескотня лягушек, не умолкая до утра, окончательно бесила меня.
На завтрак был подан нам чай, немного сахарного песка и по одной булке. Обед и ужин — такой же, как и вчера. Мимо наших бараков ежечасно пролетали поезда и дразнили нас своими пронзительными свистками. Нам было очень неприятно, что доктор не исполнил своего обещания и оставил нас еще на одни сутки томиться в этом проклятом рассаднике комаров и лягушек.
— Утром проснулись, по обыкновению, рано, потому что комариные и лягушачьи концерты не умолкали всю ночь.
В 8 часов принесли завтрак: чай без сахара и по куску белого хлеба. Но у меня остался сахар еще с парохода, а потому я в сахаре не нуждался и даже поделился им со своими ранеными спутниками.
После завтрака пришел переводчик и заявил, что сегодня в 11 часов нас отправят по железной дороге в г. Фукуока.
Вскоре пришли санитары с носилками, положили нас на них и понесли к берегу заливчика, к небольшой шлюпке, взятой с попавшего в плен русского крейсера «Урал», на которой и перевезли нас через небольшой пролив к станции железной дороги, расположенной на противоположном берегу. Там, с берега, я посмотрел на проливчик, который мы только что переехали, и увидел на нем много двухтрубных и [145] однотрубных пароходов, массу парусных шхун, лайб, шлюпочек, мелких лодочек: все это кишмя кишело, как в муравейнике, и японцы копошились на них и по берегам, увозя и привозя всевозможные товары и разную публику. На берегу собралась масса народа в самых разнообразных и живописных разноцветных костюмах. Кто одет был по-военному, кто по-европейски с некоторой элегантностью: в хороших соломенных и поярковых шляпах, а иные даже в цилиндрах, но большая часть — — в роскошных японских костюмах, т.е. в богатых шелковых кимоно, в коротких, вроде купальных кальсон, с голыми ногами, на высоких, до двух вершков вышины, скамеечках, или же в соломенных сандалиях, с шикарными тросточками в руках или безобразными большими японскими зонтиками или веерами, которыми постоянно опахивались от нестерпимой жары. Нам тоже дарились веера, но мы равнодушно не могли пользоваться ими, так как нам казалось очень смешным и неестественным видеть мужчину с веером, да к тому же еще военного. Большая часть толпы состояла из простонародья или рабочих в очень оригинальных костюмах или, вернее, почти без них. И никто не стеснялся присутствием их тут чуть не в адамовом костюме, и рядом с ними свободно стояли дурные и недурные японки, и многие из них были очень неряшливо одеты, с полуобнаженными, чуть не до пояса, тощими грудями. Но зато ни одной японки я не видел неряшливо причесанной, и у всех них была своеобразная японская прическа, с лежащими правильными рядами волосами и оригинальными завитушками.
Отсюда нас понесли через небольшой базарчик, на котором торговали преимущественно одни женщины с выкрашенными черными зубами, что очень портило их лица. Иная — очень хорошенькая японочка, а во рту, вместо зубов, как будто насажаны черные арбузные семечки. Глядя на нее, даже жаль делалось, зачем так безобразят лицо такой хорошенькой женщины? А другая и сама-то по себе безобразна, а уж с черными зубами — прямо ведьма какая-то.
Оказывается, что женщины, красящие свои зубы, придерживаются древнего японского обычая, требующего, чтобы все замужние женщины красили себе зубы. Но теперь [146] уже многие не придерживаются этого обычая, и уже немало женщин можно встретить с белыми зубами.
На этом базаре продавалась преимущественно зелень, фрукты и огородные овощи: свекла, редька, редиска и пр.; кроме того, — разная трава, и особенно бросалась в глаза масса миканов гигантской величины, весом от двух до трех фунтов. Это нечто среднее между апельсином и померанцем, с очень толстой кожей, более четверти вершка, по вкусу напоминающее апельсин, но много хуже и кислее. Мне захотелось купить их несколько штук, и я сказал об этом переводчику, который остановил носилки. Я дал ему денег, но он, увидя их, сказал, что эти деньги здесь не примут. Это меня очень удивило: «Как, — говорю, — не примут? Да ведь это японские деньги! Я их нарочно в Дальнем выменял, так как мне сказали, что русские деньги не в ходу в Японии». Но тут переводчик объяснил мне. что это, собственно, не деньги, а контрамарки, заменяющие в Манчжурии деньги, но только в Манчжурии, а не в Японии, так как уплата по этим деньгам будет производиться из русской контрибуции.
Вот так штука! Вышло так, что я с японскими деньгами, да в Японии же, без денег остался! Это меня прямо в неловкое положение поставило, так как у меня все деньги были разменяны на эти бумажки, крупные и мелкие, начиная от 1 р. и кончая 10 к. Бумажки эти очень походят по виду своему на ярлыки с бутылок, все почти одинаковой величины и только разного цвета, напр.. 10 к. — желтоватого, 20 к. — красноватого, 50 к. — синеватого и 1 р. — серого; на одной стороне изображен дракон, а на другой — какие-то не то китайские, не то японские иероглифы.
Делать было нечего, деньги не годятся, и мы хотели, было, продолжать путь без покупки, но тут подошел какой-то чиновник, взял одну бумажку, посмотрел и говорит переводчику, что он возьмет эту бумажку на память, а взамен ее даст мне японских денег. Я согласился, конечно, с благодарностью, и он разменял мне 20-копеечную бумажку, а я купил 5 штук маканов по 2 к. за штуку, громадных, как мелкие арбузы. Две штуки я взял себе, а три отдал моим спутникам, и нас понесли дальше на вокзал. Пока мы стояли, на вокзале [147] собралась такая огромная толпа японцев, что мы еле пробрались через нее; они окружили нас, как дикари какие-нибудь, не видевшие сроду людей другой нации.
По приходе на станцию, японцы положили нас всех, меня и четырех нижних чинов, в особом вагоне, прямо на пол, устланный толстыми соломенными матрацами. Вскоре подошел поезд, наш вагон прицепили к нему сзади, и через несколько минут поезд тронулся. Я попросил переводчика не затворять дверей вагона, и потому, лежа вдоль вагона, на самой середине, и, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, я мог свободно видеть всю местность, лежащую по обеим сторонам дороги. Поезд шел очень быстро к югу, и с левой стороны передо мной мелькала роскошная растительность: всюду видна была зелень — сосны, кедры, пихты, лиственницы, пальмы, камфорные деревья, лавровые, апельсиновые и много других, названий которых я не знал. Между деревьями мелькали папоротники, а стволы деревьев обвивались, точно гигантскими змеями, каким-то очень гибким деревом, не то виноградными лозами, не то гигантским хмелем. Через переводчика я узнал, что это лианы. В это время лианы изобильно цвели, и мне очень странно было сперва видеть, что вдруг простая сосна, и цветет какими-то необыкновенными цветами. В особенности понравился мне легкий, душистый японский воздух, пропитанный дивным ароматом лесов и цветов.
На пахотных полях всюду виднелись работающие мужчины, женщины и дети: кто жал, кто косил какими-то крючками, похожими не то на серп, не то на косу; в другом месте только что сеяли рис и что-то пахали в воде, которая была по колено быкам, за которыми шли женщины и дети, сажавшие какие-то зеленые пучки.
Я спросил переводчика, что это они делают, и он объяснил мне, что это сажают в землю рис. Сеют его сперва густо, как капустную рассаду в рассадниках, и когда он вырастает вершка на два, то его вырывают и рассаживают в землю, наполненную водою. Пока рис не начнет колоситься, то очень любит воду, и потому у японцев на возвышенных местах устроены пруды, откуда проведены канавки на поля, а поля [148] расположены террасами по склонам гор; пройдя по одному полю, вода пропускается на другое, низшее, и таким образом орошались все поля. Когда рис выколосится, то он уже не нуждается в столь обильном орошении, вода выпускается, и он дозревает на сухой земле. Тогда его жнут или косят серпами — косами.
С другой стороны пути, невдалеке, виднелось море, на котором сновало взад и вперед множество разных пароходов. Около станций, мимо которых мы проезжали и на которых очень мало останавливались, по обеим сторонам пути встречались деревушки. Постройки были очень плохи и так скучены, что по всей деревне стена одного дома соприкасалась со стеной соседнего дома, как будто они все были под одной крышей. Где были двери и где окна в этих домах, невозможно было скоро рассмотреть, так как все стены состоят из рам, которые не отворяются, а раздвигаются, и одна из них служит дверью. Постройки так были близко расположены от дороги, что из вагона я ясно видел всю внутренность комнат. В них особенной мебели не замечалось: шкаф с посудой — и больше ничего, ни столов, ни стульев, ничего не имеется. Пока доехали мы до города Фукуока, мы проехали мимо массы мелких станций, на которых поезда останавливались очень мало; я говорю мелких, потому что в России мы привыкли на станциях встречать много железнодорожных построек, но в Японии их нет; в России мы видим большие вокзалы, в Японии их нет. Да и вообще, глядя на их постройки, путь, паровозы, вагоны, и на состав поезда с его прислугой, кажется, что вся эта железная дорога какая-то игрушка: паровозы — маленькие, вагоны, как товарные, так и пассажирские, и последние в особенности, — красивые, открытые, вроде наших дачных, и тоже миниатюрные, а кондукторы, машинисты и их помощники — все какие-то мальчики от 12–16 лет на вид. На самом деле, они старше, но, так как все они поголовно бреют себе усы, то и выглядят какими-то юношами.
К 5 часам вечера поезд остановился на станции Хаказаки; наш вагон отцепили, а поезд ушел дальше. Вскоре, пришли санитары с носилками и, положив на них всех раненых, [149] понесли их на вокзал. Меня положили позже всех, и только что понесли меня к дверям вагона, как вдруг сломались носилки и я чуть было не полетел вниз головой; меня подхватили, и я отделался ничтожным ушибом, но и большим испугом, так как если бы меня не успели подхватить, то я свернул бы себе голову или, в лучшем случае, сшиб бы с места ногу. Вскоре принесли другие носилки, более крепкие, и я был перенесен на вокзал. Пока лежал я на вокзале, вокруг меня собралась большая толпа народа. Тут были и старые, и молодые, и между ними было много женщин, которые с очень грустным лицом смотрели на меня, иные даже плакали и тяжело вздыхали. Наверно, у них тоже кто-нибудь из семьи находился на войне, и они, глядя на меня, вспоминали тех, кто, быть может, так же, как и я перед ними, лежит где-нибудь на носилках, израненный и искалеченный и окруженный толпой русского народа.
Простояв здесь несколько минут, носильщики подняли меня и вместе с моими спутниками понесли в приют военнопленных, внутрь города. Тут я встретил массу русских солдат всех родов оружия: и флотских, и артиллеристов, и кавалеристов, и пехотинцев, словом, кого угодно. Наши носилки поставили около приютской канцелярии, вероятно, для того, чтобы узнать, кого в какой барак нести, так как в этом приюте было очень много бараков. Пока наводили справки, солдаты мигом обступили нас и наперерыв расспрашивали, как действуют наши войска, а также правда ли, что Мукден уже теперь в наших руках, так как у них распространился слух, что Линевич отбил его от японцев. Я сказал им на это, что пока я был в Мукдене, то он был в руках японцев, а что было после, я ничего не знаю, но знаю, что никакого наступления со стороны русских не предполагалось. Увидев матросов, я спросил их, каким это образом с ними случилось такое несчастье, что японцы могли разбить русский флот. Тогда матросы, каждый по-своему, стали оправдывать поражение флота. Один говорит, что японская эскадра не могла бы разбить русскую, но им на помощь явилась английская; по мнению другого, это была не английская эскадра, а американская; другие же уверяли, что немецкая [150] или еще какая-то другая, но только японская была не одна. Меня это удивило, и я спросил, почему это они так думают? А, может быть, и одна? «Как же, ваше благородие, мы их били-били и неужели ни одного судна не разбили?». Один говорит, что он с первых же выстрелов видел, как мы выбили из строя более пяти броненосцев; а другой говорит, что видел три разбитых, словом, — все, видели много разбитых неприятельских судов, и только один из них сказал: «Нечего брехать понапрасну! У страха глаза велики, а наговорить что угодно можно; где же можно было хорошо видеть, когда за волнами и за выстрелами ничего нельзя было разобрать». Тут вернулись носильщики и унесли меня в тот барак, в котором помещались русские офицеры.
Когда меня принесли в барак, то навстречу ко мне вышли два офицера и тоже спросили, что нового слышно в Манчжурской армии; но я и им ответил то же, что и матросам, говоря, что особенных боев не было, кроме усиленной рекогносцировки, в которой участвовал и я, но очень несчастливо, так как был тяжело ранен в ногу с раздроблением кости и потому попал в плен.
Тут было пять офицеров: один — капитан X. 1-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, без левой ноги; другой — поручик М. 282 Черноярского полка, тоже с переломленной левой ногой; капитан Генерального штаба С., тяжело раненый в голову; 7-го Сибирского казачьего полка поручик П., раненый в бок, и подпоручик Волховского полка И. — с переломленной ногой. Меня поместили вместе с поручиком М. Было уже поздно, и скоро нам подали ужин, состоящий из рыбы, котлетки и жареной картошки, а после ужина — чай, к которому дали по два куска сахара. За ужином, и даже долго после ужина, мы разговаривали о своих пережитых боевых днях. Поручик мне объяснил, что они все взяты в плен в феврале месяце под Мукденом.
Ужин мне очень понравился, и, по всей вероятности, потому, что мне уже надоел японский стол за эти полмесяца. С этим мнением сходился и поручик, который говорил мне: «Не особенно хвалите, и здесь плохо кормят. Это вам только в первый раз так показалось, а поживете немного — все надоест. [151]
На ночь наши кровати занавесили зелеными пологами из редкой сетки, вроде марли, чтобы нас не кусали комары. Предостережение это было не лишнее, так как лишь только зажглось электричество, как комары целыми роями закружились около наших кроватей, но проникнуть за полог, кроме нескольких случайных, не могли.
— После стольких бессонных ночей эта первая, проведенная спокойно ночь показалась мне блаженством. Комары не беспокоили меня, и я спокойно уснул, да так крепко, что не чувствовал даже укусов и беспрерывного движения белых паразитов, которые кишмя кишели вокруг гипсовой повязки, и откуда их никаким образом нельзя было вывести, так как снять гипс было невозможно. Их там, вероятно, развелись миллионы. Я был в ужасно безвыходном положении: чесаться стыдно и терпеть невыносимо, но, наконец, я не выдержал и решил, что стесняться тут не к чему, так как соседи мои были в таком же положении, как и я сейчас. После завтрака пришли санитары с носилками и отнесли меня в перевязочную комнату. Я обрадовался, надеясь на близость освобождения меня от гипсовой повязки, а вместе с ней и от моих паразитов, которые больше меня беспокоили, чем моя рана. В перевязочной комнате доктор осмотрел мою рану и сказал, что гипс снимать еще рано, а потому меня отнесли обратно в мою каморку. Лекарства мне тоже никакого не дали, так как я сам по себе был совершенно здоров. Но перспектива пролежать в гипсе еще 15 дней меня сильно опечалила. Вскоре после моего возвращения из перевязочной ко мне пришел переводчик и на бланке записал мое звание, имя и пр. Все это делалось для того, чтобы послать одно уведомление консулу для истребования на меня жалованья, другое — в бюро военнопленных в Токио, которое сообщит обо мне сведения в Русское бюро военнопленных в С.-Петербург.
День прошел очень незаметно, так как каждая свободная минута посвящалась разговору.
Обед и ужин были очень хорошие. Спать лег опять под сеткой и спал поэтому самым сладким сном. [152]
— Сегодня день Святой Троицы, и поэтому у нас было богослужение, совершенное православным священником-японцем в соседнем бараке, рядом с нашей комнатой, почему я очень хорошо слышал прекрасный хор певчих, составленный из наших пленных, и с большим удовольствием слушал его. День прошел обыкновенно, обед был хороший: рисовый суп с кусочком мяса, котлетка с жареным картофелем, а к чаю подали фрукты — апельсины и по пять штук хивин.
К вечеру умер унтер-офицер от раны в грудь; долго он мучался, бедняжка, высох прямо в щепку! Хоронить его будут завтра, и я очень жалел, что не могу участвовать на похоронах, чтобы иметь возможность посмотреть, как совершается обряд погребения православных воинов, умерших в Японии.
— День прошел, как всегда. Я был в хорошем расположении духа, так как ночь провел очень спокойно. Обед и ужин были, по обыкновению, вкусны, но зато жара была необыкновенная.
— Утром, после чая я написал два письма на родину. На перевязку меня не носили. К обеду выдавалось офицерам жалованье, но только тем, которые пробыли в приюте больше месяца, мне же, как только что прибывшему, выдавать будут в следующем месяце.
— Сегодня священник служил обедню и после обедни зашел к нам, подал нам по просвирке и спрашивал нас о нашем здоровье; он очень плохо говорит по-русски, но все-таки его можно было понять. Одет он, как обыкновенно одеваются русские священники, но волосы стрижет, а бородка — жиденькая, японская.
Сегодня выдавали жалованье нижним чинам. Старшим унтер-офицерам — по три руб., младшим — по 1 рублю и рядовым — по 50 коп. в месяц, почти вдвое больше, чем они получали в России.
— Сегодня наш приют посещал французский консул. Ходил по баракам в сопровождении японских начальников и, обойдя все бараки, уехал, не посетив нас. До обеда был сильный дождь, а после обеда от нас выписались [153] и уехали в крепость, где находится главный приют военнопленных, три офицера: капитан X., поручик П. и подпоручик И., и мы остались втроем. С их отъездом нам стало как-то скучновато.
— С утра носили меня в перевязочную, но ничего там не делали, и мои предположения, что меня, наконец, освободят от гипсовой повязки, не оправдались. После обеда туда же понесли поручика М., там ему под хлороформом делали операцию: разрезали и сшивали ногу; она переломлена у него так же, как и у меня, но только неправильно срослась, и одна нога стала короче другой. Что-то будет с моей ногой! Ведь она у меня тоже короче здоровой. Дай Бог, чтобы и мне не пришлось делать операцию, я и так немало уже перенес мучений из-за нее.
— Два дня подряд стоит сильнейшая, невыносимая жара. Вся спина обопрела и на ней появились красные пузырики; лежать на спине нестерпимо, а на бок из-за гипса не повернешься. От духоты и жары даже ночью спать было невозможно, а тут еще проклятые паразиты. Беда, да и только!
— Сегодня, около 10 часов утра, приезжал в наш приют японский генерал-лейтенант, начальник какой-то резервной дивизии, маленький, дряхлый седой старикашка; его сопровождало несколько японских офицеров и все наше приютское начальство. Придя к нам, он поклонился, взял руку под козырек и затем подал ее каждому из нас для рукопожатия, как-то забавно растопыривая пальцы руки и, тряся ею «по-русски»; но вышло не так, как бы нужно было, а как-то странно и неестественно. Говорить по-русски он тоже не мог и все передавал через переводчика. Передав нам, что он очень сожалеет постигшему нас несчастью и пожелав скорого выздоровления, японский генерал уехал.
— Я утром приказал камбиони сходить к доктору и попросить его, чтобы с меня сняли гипсовую накладку, но доктор ответил, что раньше двух дней снимать нельзя; это меня хотя и опечалило, но все-таки и обрадовало, так как подало мне надежду, что через два дня я обязательно сниму мою укрывательницу паразитов. [154] Сегодня умер один поляк из Плоцкой губернии от ран в боку и животе. К вечеру был дождь.
— С утра у нас опять служили обедню. Оказывается, что богослужение совершается в Хакодате еженедельно по воскресеньям. После обедни священник заходил проведать нас. Справившись о нашем здоровье, он записал мое имя в свою памятную книжку для поминовения о здравии, а мне дал на память свою визитную карточку. Зовут его Андрей Метаки, он настоятель православного храма в г. Хакодате и, служа там, приезжает служить и у нас, почему и служит в среду, а не в воскресенье. После обеда отпевали тело умершего вчера солдатика. Обряд погребения совершал французский миссионер, заменивший польского ксендза. Остальное все шло по-старому.
— Сегодняшний день ознаменовался страшным ливнем. И так как бараки наши покрыты рисовой соломой, и очень легко, так что мало-мальски большой дождик — — и уже всюду течет, то во время ливня у нас сделалось какое-то наводнение: чуть не все свободно плавало по баракам.
— Сегодня по-вчерашнему льет дождь, гремит гром и сверкает молния. Наконец-то я дождался счастливого дня: с меня сняли гипсовую повязку и освободили от нестерпимо мучавших меня паразитов. Нога моя оказалась много короче другой, опухоль, хотя немного и отошла, но все-таки ногу положили в лубки, смазали спиртом и завернули ватой, и я проспал спокойно всю ночь.
Сегодня вечером японцы побили одного русского солдата за то, что он смотрел сквозь дырочки забора: они думали, что он покупает водку, которую строго воспрещается продавать и покупать; но пленные все же умудряются как-то доставать ее у забора приютского двора, и потому, если они кого поймают с водкой, то очень строго наказывают, в особенности же японцев, продающих водку нашим пленным.
— Сегодня нас перевели в другую, более просторную комнату, где раньше помещались те три офицера, которые переехали в крепость. Мы в ней поместились очень свободно: я — влево от входа, а М. — вправо. Вечером, после ужина, завесившись пологами, мы собрались спать; я [155] взял еще почитать перед сном книгу, как вдруг вижу, какой-то солдат вошел к нам и, ничего не говоря, подошел ко мне и стал поднимать сетку полога. Я испугался и закричал, думая, что он пьяный, но тут оказалось гораздо хуже: это был не пьяный, а сумасшедший. Он был взят в плен в Порт-Артуре, и когда он попал в наш приют, то наши солдаты умудрились украсть у него все его деньги, которых было у него 76 руб. Эта кража денег так повлияла на него, что он сошел с ума и всюду стал искать свои деньги. Подняв сетку, он устремился на меня своими безумными глазами, и закричал: «Мои деньги! Русские! Кто мог их взять у меня?»... К счастью, скоро прибежали его товарищи и увели его. Если бы не они, то, Бог знает, что могло бы быть.
Как это ни кончилось благополучно, однако я при испуге нечаянно перевернулся и повредил себе больную ногу. Боже мой, как я нестерпимо мучался и страдал от невыносимой боли и вновь начал опасаться, что мне будут делать ампутацию ноги.
— Всю ночь я спал очень плохо, так как нестерпимо болела нога, и только к утру уснул, утомившись бессонно проведенной ночью. Доктор, осмотрев ногу, сказал, что лопнул молодой хрящик, наросший на переломе ноги, но вреда серьезного от этого не может быть. Сделав перевязку, он не велел шевелиться, чтобы хрящик мог срастись как следует, и, простившись, ушел.
Но трудно даже представить себе, как тяжело исполнять приказание доктора «не шевелиться»: жара была ужасная, пот так и обливал все тело, и я весь покраснел от прения, словно вареный рак.
— День опять удушливо жаркий. Ни один листок не шелохнется.
Сегодня пленные ходили на прогулку, и три человека были поражены ударом. После обеда наш приют посетило Общество японских женщин. Они проходили по всем баракам и раздавали раненым разные игрушки, цветы и проч. Приходили они и к нам в барак и подарили мне тоненький круглый графинчик, внутри которого был вложен громадный клубок, с красиво вывязанными на обоих полюсах шелковыми [156] нитками двумя звездами. Весь интерес этого подарка заключался в секрете, каким образом этот огромный шарообразный клубок мог быть просунут внутрь графинчика, горлышко которого имело очень маленькое отверстие. М. подарили роскошно цветущую банку фукции.
Всех было 18 взрослых посетительниц и три маленьких девочки. Они у нас долго стояли, много кланялись, а иные, глядя на нас, плакали, вспоминая, вероятно, своих мужей, отцов и братьев.
Нам говорили, что это все вдовушки тех японцев, которые убиты на войне.
— Сегодня жара невыносимая, а тут еще и нога ужасно болит, и пошевельнуться из-за нее нельзя. Мне делали какое-то втирание и посыпали пудрой обопрелые места.
— Дни и ночи стоит жара, так что и ночью от духоты спасенья нет. Сегодня русские пленные ходили в город и многие вернулись очень пьяные. Ночью у одного матроса украли 45 рублей, разрезав чемодан. Взяв деньги, похитители и чемодан, и прочие вещи выбросили через забор, на японское кладбище, где эти вещи и были найдены японцами, которые и доставили их обратно в приют.
— Жара не унимается, а кажется даже усиливается с каждым днем. Сегодня на ученьи 6 японских ополченцев, несмотря на их привычку к местной жаре, упали от солнечного удара, и их на носилках унесли с ученья. Вот где не жалеют солдат — на ученьях! Манежат их с 5 часов утра до 12 час. и после обеда сейчас же снова выгоняют на занятия и опять гоняют до 6 часов вечера. Производят всевозможные эволюции и бегом, и шагом, и водят на морские занятия, где обучают плавать, держа в руках разные флаги.
— Слава тебе, господи, сегодня пошел, наконец, дождик, и весь день льет, как из ведра. Приятно. Воздух стал свежий, и на душе легко стало. Около 5 час. вечера прибыло 11 русских пленных, которые были пойманы на разведках, но они ничего не могли сообщить нам радостного о Манчжурской армии, так как на передовых позициях никогда ничего не знают, и тем менее солдаты. [157]
— Сегодня дождь льет по-вчерашнему. С прибытием новых пленных сочинители солдатских телеграмм притихли, а то за последнее время стали носиться слухи, что русские забрали обратно Мукден и идут уже на Лаоян.
— Сегодня опять страшная жара. Удивительно, какие резкие перемены! То сильные дожди, то сразу опять невыносимая жара.
С прибытием новых пленных солдатские слухи стали принимать новое направление. Теперь говорят, что где-то от кого-то слышали, будто скоро будет обмен пленных.
— Сегодня меня носили в операционную комнату, и доктора осматривали мне ногу, которая, слава Богу, стала поправляться. Они сказали, что нога вновь стала срастаться, но немного неправильно, почему и предложили мне операцию, но я отказался. В обед прибыли 3 человека новых пленных: два рядовых и один конно-охотничьей команды, все тяжело раненые. Сегодня умер солдатик, ехавший с нами вместе из Дальнего. У него было пять дыр в голове от 3 пуль и повреждена мозговая оболочка. Он промучился целых 4 месяца; из черепа у него мозг вылезал, и когда мне пришлось быть при его перевязке, то невозможно было без ужаса смотреть, как ему под череп напихивали марли. Левая половина его тела была парализована.
— Сегодня состоялись похороны умершего вчера солдата. Похороны совершал православный священник Андрей Метаки. После обеда мы пригласили к себе прибывшего добровольца А., чтобы узнать от него что-нибудь новенькое, но оказалось, что он решительно ничего не знал, так как был на позиции всего лишь два дня. О себе он рассказал, что 12 марта он выехал из Одессы в числе 235 человек добровольцев 273 Дунайского полка и 9 мая приехал в Хайлунчен, где стоял его полк. Прибыв в полк, он стал проситься в конно-охотничью команду, и 16 мая его просьбу удовлетворили; 22 и 23 мая он занимал караул на передовом посту, а в ночь с 23 на 24 мая было предпринято наступление вместе с охотничьими командами 71-й дивизии, казаками и двумя орудиями горной артиллерии. Во время этого [158] наступления он был ранен в живот, но остался в строю и, желая принять участие в перестрелке, поехал к коноводам, чтобы отдать им свою лошадь; по дороге, из-за поворота, он наткнулся на 25–30 человек японцев, с которыми и завязал перестрелку, так как видел, что ему все равно уже не спастись. Он благополучно стрелял по неприятелю, который, думая, что за ним еще едут товарищи, поспешил укрыться за гору, но как только он выпустил все 5 патронов и стал переменять обойму, как его тяжело ранили в пах правой ноги, и он упал с лошади.
Поднявшись с земли, он вскочил на коня и, не видя вблизи неприятеля, пустился обратно к своим, но тут убили под ним лошадь, и он скрылся в лесу, а к вечеру его нашли там японцы и взяли в плен. Из его рассказа можно было верить только наполовину. Мукден, по его словам, все еще находится в японских руках, а русские позиции все на старом месте.
— Сегодня служили обедню, по окончании которой священник заходил к нам, — но радостного ничего не было. День был жаркий.
— Сегодня меня носили в баню, очень хорошо вымыли, и мне стало очень легко; было только очень больно из-за прыщей, которые образовались у меня от сильной жары по всему телу, и вся кожа была красная, как ошпаренная кипятком. Наши солдаты ходили в город и оттуда принесли слух, что японцы заняли остров Сахалин. В некоторых бараках пленным прививали оспу, и мне тоже привили, несмотря на то, что у меня была хорошая старая оспа. После обеда к нам вернулся капитан X., который, будучи в крепости, как-то нечаянно упал и повредил немного свою отрезанную ногу, а потому и вынужден был вернуться опять к нам, в приют, для излечения.
— Сегодня сильнейшая жара сменилась дождем часа на два, а затем опять продолжалась такая же жара. Я начал сам подниматься на постели и мог уже сидеть несколько минут, чему был очень рад, и принялся писать два письма на родину. Наши письма, проходя все ступени цензуры, сильно задерживаются, так как везде их переводят на [159] японский язык и снимают копии; эта процедура недели на две задерживает отправку писем, но тем не менее писать было необходимо, так как дома ничего не могут знать обо мне. В газетах обыкновенно сообщается таким образом: такой-то пропал без вести. Но как? Убит и не найден, или ранен и лежит где-нибудь в гаоляне? Или же убежал куда-нибудь с поля брани? Или захвачен в плен? И пока родные не получат письма, они, естественно, будут беспокоиться и мучаться неизвестностью. Сегодня одного солдата японцы побили и поставили на два часа под полку. Это делается так: виновный становится к стене, полка опускается на один вершок ниже его роста, и он в полусогнутом состоянии должен стоять два часа. Но обыкновенно двух часов не держат, и если виновный покорно стоит, то его освобождают раньше. Стоять в этом положении очень трудно, потому что в станке, в спинке и по бокам его, натыканы острые гвозди, и прислоняться к нему нельзя, да кроме этого, рядом стоит часовой и следит, чтобы наказуемый не мог просовывать голову вперед полки. Это наказание заменяет суточный арест. Сегодняшний солдат провинился в том, что лазил через забор за водкой и напился до чертиков. Наши солдаты особенно любят делать то, чего не следует и что воспрещено.
— С утра шел дождик, но скоро перестал. Меня, при помощи двух солдатиков, выводили на двор подышать свежим воздухом, и я просидел там в кресле около двух часов. Сидеть было плоховато, так как нога после долгого лежания в гипсе не гнулась ни в коленке, ни в бедре, а повыше бедрового сустава был заметен какой-то желвак. Я показал этот желвак доктору, тот внимательно ощупал его и сказал: «Вот это-то и есть та злодейка-пуля, которую мы не могли так долго разыскать». И он был очень удивлен, что она, раздробив кость, прошла вдоль ноги, перелетала через бедровый сустав и остановилась немного ниже пояса, на вершок от поверхности тела. Доктор предложил мне сделать операцию и извлечь пулю, но я не согласился, боясь, чтобы не было хуже, но он уверял, что хуже быть не может, а вот, если ее оставить в теле, то может получиться окисление, и она загноится, и тогда может быть очень плохо, так как придется [160] вырезать много зараженного тела вокруг этой пули. Тогда я согласился на эту операцию, попросив только несколько дней отсрочки, чтобы иметь возможность отдохнуть, а то после операции мне опять придется слечь в постель и париться, как в котле, от здешней жары. Доктор согласился.
Вечером вокруг наших бараков собралась большая толпа японцев с разноцветными фонарями самых разнообразных форм. Оказалось, что они собрались на кладбище, где должен был происходить какой-то буддийский поминальный праздник, на который, по их повериям, слетаются души их умерших родственников и, привлеченные иллюминацией, гуляют вместе с ними. Их гуляние сопровождалось какой-то странной музыкой на не менее странных инструментах, — что-то, вроде полого арбуза, насаженного на двухаршинную палку, издающего звуки, похожие на трескотню морских или болотных туркачей или лягушек, — и очень нестройным пением, напоминавшим кошачий концерт.
Наши солдаты, никогда не видевшие подобных церемоний, облепили все заборы: кто смотрел в щели забора, кто забрался на самый забор, а некоторые из более отчаянных матросов не удовлетворились и этим и перескочили на другую сторону. Видя перепрыгивающих на кладбище матросов, стоявшие там женщины и дети перепугались и подняли крик, на который прибежали часовые и полиция и стали ловить наших матросов. Одного храбреца поймали, и у них завязалось драка, во время которой матрос, желая вырваться от японцев, схватил часового зубами за пальцы и, откусив ему два пальца, убежал. Тогда поднялась тревога, и японцы по всем баракам стали разыскивать виновного, но найти было нелегко, так как все успели прибежать назад в бараки тем же путем, как и туда перебрались. Долго искали виновного и, может быть, никого бы и не нашли, но русские их товарищи, испугавшись беспокойства и ответственности, выдали виновных. И тогда поднялась уж общая свалка между русскими и японцами: всюду был шум, крик, беготня; мы все думали, что вот-вот доберутся и до нас, беззащитных людей, но драка как-то притихла, и мы успокоились, хотя спать не [161] пришлось, так как всю ночь был слышен говор то русских, то японских солдат.
— Сегодня жаркий день с самого утра, и я опять вышел в коридор подышать свежим воздухом. Когда я сидел там, ко мне собралось много флотских и армейских солдат, и среди них было несколько человек порт-артурцев, которые стали рассказывать про свое житье на позициях. Одни говорили одно, другие — другое. Они рассказывали, что им приходилось день и ночь то делать укрепления, то становиться в ружье и защищать их от напора многочисленного неприятеля. В последнее время солдат было очень мало, да и то почти все больные. Хорошо, что японцы ошибались и не действовали так, как бы следовало: например, штурмуют они какой-нибудь фланг и лезут напролом, как муравьи, а у нас тем временем на другом фланге укрепление исправляют. Ничего не поделав тут, они на другой день штурмуют другой фланг, но там уже все в исправности и туда уже присоединяются и те, которые вчера отбивались на другом фланге; и таким образом отбивали врага. Если бы японцы не переменяли места штурма и атаковали опять вчерашние укрепления, то, может быть, и прорвались бы. Таким образом порт-артурцы бились более месяца. Солдат становилось все меньше и меньше, то убивали, то сами заболевали от переутомления и плохой пищи; появилась цинга, и гарнизон совсем ослаб, и физически, и нравственно. Откуда-то у них разнесся было слух, что генерал Куропаткин далеко прошел вперед, даже за Самсонову гору, и скоро подойдет к ним на выручку. Тогда дух войска опять поднялся и снова стали лелеять мечту об удержании за собой Порт-Артура. Даже из госпиталей, те, кто мог стоять на ногах и держать винтовку, вышли на позиции, и так еще бились некоторое время. Но помощь не появлялась, и снова все пали духом. Его опять подняли, распустив слух, что адмирал Рождественский со своей балтийской эскадрой забрал остров Формозу и скоро подойдет на выручку к Порт-Артуру. Все воспрянули духом, но тут, как на грех, снарядов не хватило, пушки все попортились и пришлось уж отбиваться ручными гранатами. [162]
— Моей ноге начали делать массаж, втирая слегка какой-то белый порошок. К нам в гости приехали 4 офицера из крепости. Нового они ничего не знали и рассказали только то, что получают английскую газету, из которой узнали, что в России идут беспорядки, и взбунтовался Черноморский флотский экипаж. Из-за чего он взбунтовался — остается тайной.
— Сегодня я прошелся немного по коридору при помощи двух солдат и костылей. Раненая нога много короче здоровой, да еще и в колене не сгибается. Массаж немного помогает, и каждый раз после массажа мне становится лучше.
Сегодня опять в наши бараки водворили сумасшедшего, и он снова начал кричать и бросаться на всех, ломать двери и окна, так что его заперли в отдельную каморку, но мимо окна часто проходили солдаты и заглядывали к нему, и тогда он опять начинал волноваться и ругать всех отборнейшей площадной бранью.
— Сегодняшнюю ночь я почти не спал, потому что в соседнем бараке солдаты напились и безобразничали всю ночь: пели или, вернее сказать, горланили песни, кричали, ругались, плясали и никому не давали покоя, а тут кругом больные, которым и без того спать трудно. Сказать же этим скандалистам ничего нельзя, потому что еще хуже что-нибудь сотворят. Так один раненый унтер-офицер попросил их быть потише, но они, вместо того, чтобы замолчать, стащили его с постели и положили на дворе, говоря, что если тебе не хочется нас слушать, то и уходи себе из брака. Поэтому и нам приходилось также терпеть их безобразия и не спать всю ночь. Проснулся утром очень поздно, услышав пение певчего хора. Оказалось, что сегодня по случаю среды служили обедню; барак, в котором шло богослужение, был рядом, да и окна, вследствие жары, были открыты, и все было слышно очень ясно.
— Сегодня я получил свое первое жалованье за июнь месяц — сорок руб., а за май мне ничего не дали, говоря, что плата производится только за тот месяц, к которому прибывает пленный в Японию. Эх, ма! Теперь бы в Манчжурии [163] получил более 300 руб., а тут всего 40, ну, да и это хорошо, а то в прежние войны и этого не давалось! Нога моя становится лучше и начала немного сгибаться.
Солдаты от кого-то узнали, что остров Сахалин окончательно взят японцами.
— Сегодня выдавали жалованье солдатам, и поэтому нужно было ожидать пьянства и скандалов. Так оно и вышло. Вечером двое, один порт-артурец, а другой флотский, начали спорить об их храбрости. «Мы, — говорит порт-артурец. — бились до последней возможности и не сдавались, а ваш флот чуть не без боя покорился японцам. Если бы вы были храбрые, то не сдавались бы, а то струсили и подарили японцам наши новые суда со всем имуществом, которого сами не могли разграбить. Денежные ящики, небось, разбили и набили карманы казенным добром, а теперь и пропиваете его, не давая людям покоя своими безобразиями».
Матрос не вынес его упреков и набросился на порт-артурца, и у них завязалась драка, во время которой они порвали друг на друге одежду да, кроме того, флотский схватил перочинный нож и ударил им артурца около глаза, но, к счастью, не опасно. Тогда артурец бросился на нашу кухню и, схватив там у наших денщиков чайник с кипятком, запустил им матросу в лицо. Тот, конечно, завопил благим матом и убежал. За эту драку обоих посадили в особую комнату и обоим сделали перевязку.
— Ночью спать не удалось. Хотя драк и не было больше, но шумели наши пьяницы всю ночь: кто плясал, кто играл на дудке, сделанной из бамбука, кто присвистывал, кто гикал, — словом, вели себя, как буйные сумасшедшие.
Сегодня капитан X. ездил с моим денщиком в город и купил там каких-то ягод, вроде вишен, по вкусу похожих на черемуху. Мы их сварили с сахаром, и получилось хорошее варенье, а, может быть, оно нам только показалось очень хорошим.
— Сегодня ночью опять была драка из-за картежной игры. Какой-то матрос выиграл несколько рублей и [164] хотел бросить игру, но его товарищи начали его за это бить и отлупили так, что он еле жив остался.
После обеда солдаты наши пошли в город за покупками. Вернулись полупьяные и здесь еще выпили. Да как было и не выпить? Земляк их сам не пошел в город, а дал денег с поручением принести ему бутылочку водки в барак. Принесли. За услугу он угостил их, и не выпить нельзя было... Сегодня солдат саперного батальона выкинул такую штуку, что иных чуть в гроб не уложил. Он поймал большую лягушку и, ухватив её руками, спьяна побежал с ней по баракам, тыкая ей каждому встречному в лицо. Здоровые солдаты или убегали от него или отталкивали, но когда он прибежал в барак, где лежали больные, то там мог делать все, что хотел, и он запихал эту лягушку за рубаху одному безногому солдату. Тот так перепугался, что упал в обморок, и его еле привели в чувство. В это время товарищи сапера затеяли между собой драку, на шум которой прибежали японские солдаты с ружьями и повели всех в канцелярию.
Об этом услышал сапер и спьяна прибежал в канцелярию и стал требовать освобождения своих товарищей. Тогда его самого хотели арестовать, но он, оттолкнув от себя чиновника, быстро выскочил в окошко. Дали знать караулу, и к нему бросились японские солдаты, но он ото всех ловко отбивался и даже у одного из них выхватил ружье. Тогда японцы обнажили сабли и хотели заколоть его, и его обязательно изрубили бы, если бы не схватили его свои же трезвые солдаты и не успокоили. Кое-как он успокоился, и его увели в караульное помещение, где, связав, уложили спать. В этой драке его все-таки слегка поранили штыком. Товарищи его тоже были наказаны: одного поставили в станок, а другому привязали пальцы за веревку и подтянули кверху, и в таком положении он простоял до утра.
— Сегодня невыносимая и удушливая жара. Солдаты и наши денщики ходили купаться в море. После купания отправились гулять в сад и говорили, что там было очень весело: осматривали все красивые места вокруг города Фукуока и местечка Хаказаки.
Сегодня ночью опять была кража. У одного солдата украли [165] 16 рублей. Этот бедняк во всем себе отказывал и ужасно берег каждую копейку; как видно, он дома живет бедно и эти деньги сберегал про черный день. Украл, вероятно, какой-нибудь картежник. За последние дни что-то часто стали случаться кражи, а пьянство, драки и ругань усиливаются. Сегодня к нам приехали из крепости три офицера, но хорошим ничем не порадовали. Говорили, что у них из крепости убежали три русских пленных офицера: мичман, казачий хорунжий и артиллерист, взятый в плен в Порт-Артуре; с ними же убежали и их денщики. Не знаю, удастся ли им убежать через море, так как японцы на другой же день хватились их и теперь повсюду даны депеши с описанием их примет, и их разыскивают по всем островам. Сегодня я написал три письма на родину, пользуясь еще возможностью писать, так как скоро мне будут делать операцию. Сегодня же мне сказал доктор, что он опасается, как бы около пули не получилось окисления. Я начал понемногу уже сам ходить на костылях, хотя сзади меня и поддерживает солдатик, ввиду того, что ноги мои все еще очень слабы.
— Ночью пошел дождик и льет без остановки весь день. Теперь всюду море воды, в нашей комнатке везде протекает, и всю ночь пришлось подставлять посуду на кроватях в тех местах, где протекала вода. Меня носили в операционную комнату, но операции опять не делали, так как главный доктор, специалист-оператор, был занят с русскими фельдшерами и санитарами, которых собирались отправить в Россию и на которых уже составлялись списки. Увидя меня, доктор спросил, сколько в пехотном полку числится санитаров, я ответил, что не знаю этого, знаю только то, что они считаются нестроевыми и пользуются международными правами, как лица, состоящие при Красном Кресте. Спросил он меня потому, что многие, узнав, что санитары будут отправлены в Россию, стали заявлять, что они тоже санитары, хотя ничего в санитарном деле и не понимают; но ввиду того, что они могут быть санитарами на боевой линии и без подготовки, то очень может случиться, что их тоже отправят на родину.
— Сегодня мне завтрака не давали, так как сегодня [166] же мне будут делать операцию под хлороформом, а еда в этих случаях может повредить. К 3 часам дня меня понесли в операционную, положили на стол и хотели усыпить хлороформом, но я побоялся, как бы из-за этого мне не сделалось хуже, и решил вытерпеть операцию без хлороформа. Меня накрыли простыней, и ко мне подошли три доктора и несколько фельдшеров, которые взяли меня за руки и за ноги, а середину корпуса в двух местах привязали ремнями к столу. Я мог только свободно дышать, но шевелиться уже невозможно было. Доктора, хирурги Ода и Кикута, набрали разных инструментов для разрезания и извлечения пули. Сперва мне стало очень страшно, меня даже в дрожь бросило, потом в жар, и я от волнения весь страшно вспотел. Но тут мне сказал переводчик, чтобы я лежал смирно и не дрожал, а то я могу повредить себе этим, я сжал зубы, зажмурил глаза и сказал: «Делайте, что угодно». Но как только доктор стал дотрагиваться до меня, как я опять задрожал всем телом и вскоре даже закричал от боли. Но едва я успел крикнуть, как доктор уже разрезал желвак, а переводчик говорит: «Будьте покойны, скоро все будет готово». В это время я почувствовал еще большую боль и застонал. Я натужился изо всей мочи, стиснул зубы и чуть было не потерял сознание, и слышу, переводчик говорит: «Пулю уже достали, надо теперь гнездо очистить; там действительно получилось окисление, и скопился гной». Все это очищали, выскабливали, и боль была невыносимая, так что как я ни крепился, но, однако, не выдержал и стал вопить, как сумасшедший. Наконец, все было вычищено, в дырку разреза набили марли, забинтовали и, унеся меня обратно в мою каморку, велели лежать смирно, чтобы не тревожить новой раны, которая так сильно болела, что я все время дрожал, пока, наконец, не уснул.
— Ночью я спал очень плохо от сильной боли и жары, но, слава Богу, начался сильный дождь, и лил весь день, не переставая, как из ведра: всюду были потоки дождевой воды, и это было очень кстати, так как не так одолевала жара, от которой мы парились день и ночь, как в бане.
Сегодня наш приют посетил начальник всех приютов [167] военнопленных в г. Фукуока, майор Кадама. Он сказал, посещая нас, что едет на войну и потому приехал проститься с нами. Это он второй уже раз едет на войну, так как в первый раз его тяжело ранили, и он был эвакуирован в Японию; но теперь, поправившись, он опять едет обратно, на поле брани, а на его место поступает другой, майор Генерального штаба, тоже раненый на войне.
— От боли в ране опять плохо спалось. Опухоль значительно увеличилась, и ни сидеть нельзя, ни лежать, так как рана находится ни на боку, ни на спине, а как-то на середине, между спиной и боком; ни так, ни сяк лежать невозможно.
Сегодня солдаты ходили в город, и многие, конечно, вернулись пьяные и откуда-то принесли известие, что идет сильный бой, Мукден взят русскими, и они идут уже на Лаоян...
Перевязки мне сегодня не делали. Вечером в соседнем бараке поднялись танцы и пляска, но без безобразий, оказалось, что это волонтер А. празднует свои именины.
— Сегодня мне делали перевязку, и, когда из раны вытаскивали марлю, то было ужасно больно, я даже кричал от боли. Наконец, рану промыли, заткнули марлей и окончательно забинтовали. Доктор меня утешал, говоря, что рана моя скоро заживет, но как это она может скоро зажить, когда она так ужасно болит! Весь день дождик лил, не переставая.
— Сегодня ночью спалось лучше, хотя нога не переставала болеть, и всю ночь шел дождь, и в нашей комнате всюду текло. Днем к нам приходили четыре офицера из крепости, много говорили, но ничего радостного сообщить не могли. Они передали нам, что бежавших из плена офицеров поймали на каком-то островке. Бедные, сколько они перенесли невзгод и лишений и не добились своей цели! Они благополучно добрались до берега, удачно достали шлюпку и, благодаря тому, что с ними был флотский офицер, пустились в опасное морское путешествие. Но на их несчастье, у них кончилась провизия, и, чтобы приобрести ее, они вынуждены были пристать к одному островку, а там их и арестовали [168] местные же жители. Все японцы стоят за одно, как штатские, так и военные, и среди них не найдется человека который бы помог беглецам укрыться, так как все они строго охраняют интересы своего государства.
Говорят, что наши неудачники будут преданы военному суду.
— Рана моя стала заживать, и опухоль значительно убавилась. На ужин подали котлету и жареную картошку, но все это ужасно пахло керосином. Мы так и не ужинали, и голодные легли спать.
Ночью была драка: поймали одного вора, который хотел, было, похитить чемодан, но это ему не удалось, и его за эту пакость так вздули, что он вряд ли и живой останется.
— Дождь не перестает и льет день и ночь, без остановки. Сегодня мне делали перевязку; рана начала затягиваться, и боль стала меньше. Мой денщик сегодня ходил в город и купил разных фруктов: персиков, яблок, груш и ягод для варенья. Обед и ужин есть было невозможно, так как все страшно пахло керосином. Оказывается, что японцы закупили где-то очень много топленого свиного сала и сложили его в керосиновые банки.
— Сегодня священник служил в бараке обедню, после чего заходил к нам и говорил, что скоро начнутся мирные переговоры; в чью сторону будет выгода, неизвестно. Сегодня опять умер солдатик от раны в животе под Мукденом. Сколько он, бедняга, промучился! Все говорил, что у него дома осталась жена и 5 малолетних детей... Страшно было смотреть на его мучения и слушать стоны, которые доносились до нас из соседней комнаты. Днем я немного прошелся на костылях при помощи солдат.
— Сегодня отпевали тело умершего вчера солдата. Я кое-как добрался до него и присутствовал при панихиде, но когда его понесли на кладбище, я вернулся в свою комнату. Дождь лил не останавливаясь и залил всю могилу этого бедняка, и сколько ни отливали ее, но отлить было невозможно, и так и пришлось опустить его гроб в могилу, наполовину залитую водою.
— Утром мне делали перевязку и обрезали [169] дикое мясо, наросшее вокруг раны; Боже мой, какое было мученье! Боль была ужасная, я думал, что умру от одной боли или от разрыва сердца. Когда-то я отмучаюсь! Бог знает, что будет дальше, но сейчас мне невыносимо тяжело.
У солдат идут усиленные разговоры о том, что опять идет сильный бой, русские подошли уже к Лаояну, и много японцев попало в плен.
— Я сегодня не поднимаюсь с постели, так как от вчерашнего обрезывания еле жив остался. Жара стоит невыносимая и печет даже в тени без милосердия. Мой денщик ходил купаться и говорил, что там было очень хорошо.
— Сегодня у японцев отправка свежих войск на театр военных действий. Эти солдаты помещались рядом с нашим приютом и занимали 7 бараков. Их провожали толпы народа, отцы, братья, матери, жены, сестры и прочие родственники. Но их проводы не походят на наши. У нас плачут, обнимаются, целуются и прощаются, как с покойниками, а у них, наоборот: поют песни, веселятся и все прощание ограничивается поклонами, как будто их солдаты идут не на войну, а на какой-нибудь праздник.
— Сегодня я выходил на прогулку и прошелся к баракам, из которых уехали на войну японские солдаты. Эти бараки перекрывались, так как, по всей вероятности, они так же текли, как и наши, и я остановился тут посмотреть, как работают эти муравьи-японцы. Почти голые работали они на крыше, а женщины вилами подавали им снопы соломы, ничуть не стесняясь наготы своих повелителей. Тело у них темно-коричневого цвета, вероятно, от постоянного пребывания их под палящими лучами японского солнца. Кроме полотенца на бедрах, у них на плечах накинуто нечто, вроде бабьей синей кофты, с каким-то белым кругом на спине и такими же надписями, а на голове — оригинальные японские шляпы. Удивительно, как это могут они выносить такую жару, от которой у них до такой степени обгорает тело, что даже трескается и походит на рыбью чешую. А им, как с гуся вода! Работают, как ни в чем не бывало.
— Сегодня окончательно разгородили забор, отделявший наши бараки от большого леса, или парка, для [170] гулянья; он состоял из огромных кривых сосен, и там же были расположены те бараки, в которых раньше помещались японские солдаты. Наши поспешили воспользоваться свободой и гурьбой повалили в сад; недоставало только водки для полноты удовольствия; но на выручку к ним явились японцы, привозившие солому для постройки барачных крыш: они умудрились провозить в середине соломы водку и коньяк. Добыв выпивки, наши, конечно, поспешили напиться до чертиков, и, в конце концов, все передрались между собой, чем и обратили внимание японского начальства, которое догадалось в чем дело, и скоро поймало виновника, доставлявшего коньяк. Ему, конечно, очень тяжело досталось от японского начальства; но японцы не могли поверить, чтобы весь коньяк был уже выпит и стали разыскивать его по баракам. С этой целью устроили поверку, на которой вызвали всех унтер-офицеров вперед и велели им остаться в бараках, а остальным всем приказали удалиться, после чего унтер-офицеры должны были искать во всех постелях водку, сами же японцы только присутствовали при этой церемонии. Конечно, ничего найти не удалось, потому что, если бы даже что-нибудь и заметили наши, то все равно скрыли бы во избежание крупных неприятностей. Так ничего и не обнаружили.
— Сегодня поднялся сильный ветер с дождем и к вечеру перешел в ураган. Электрические провода порвались, вероятно, от опрокинутого где-нибудь дерева, бараки стонали, скрипели и ужасно тряслись, так что казалось, что вот-вот они перевернутся. Крыши на всех неперекрытых бараках разнесло, а железную крышу на кухне всю сорвало вместе со стропилами, и листы ее разбросало на несколько десятков саженей; опрокинуло большую железную трубу у кухонных печей, в перевязочной комнате сорвало все рамы и перебило все стекла. Рев урагана, шум и треск от разбиваемых рам наводил на нас панический ужас, и многие военнопленные, боясь быть придавленными внутри бараков, ночевали в коридоре. Несмотря на то, что море было далеко от нас, саженях в 300, нам был очень ясно слышен шум и плеск бушующих волн. В саду, где всегда гуляют солдаты, [171] наломало массу веток и снесло много верхушек деревьев, а иные громадные деревья даже были вырваны с корнем из земли. Во время урагана снаружи доносился гул японских колоколов, крик народа, свистки паровозов и гудки стоявших на рейде пароходов, словом, получился какой-то ужасный хаос шума и отдельных звуков. Тяжело больным или раненым было труднее всех, так как они не могли никуда уйти, а между тем лежать в бараках, без помощи, также было тяжело, да и страшно, так как барак ежеминутно грозил перевернуться, и от одной этой мысли душа в пятки уходила.
— Сегодня появился слух, что наши уполномоченные съехались в Вашингтон с японскими уполномоченными и обменялись визитами, после чего уже приступят к переговорам о мире. Боже мой! Что-то будет? Неужели наша Россия так ослабла, что не в состоянии вести борьбу даже с ослабленным врагом?! Неужели мы останемся побежденными?!... Ведь это такой позор, который веками не смоешь. Что такое Япония в сравнении с гигантской Россией? Ведь это карлик перед великаном!
И кто это пожелал мира? Япония или Россия? Но этот вопрос так и остался для нас неразрешенным. Да как нам и знать что-нибудь, когда мы не получаем ни газет, ни писем с родины!... Неужели мы потратили такую уйму денег, оружия и людей, и все это ни за понюшку табака! Какая досада! Да еще есть слух, что Япония хочет с нас и контрибуцию получить!
Вот так карлики-япошки! А мы-то еще при начале войны хотели их шапками закидать, в пух и прах разбить, чтобы только сыро стало на том месте, где стояли бы японцы!... Всю Японию забрать надеялись, да не тут-то было!... Японцы молча делали свое дело и доказали, как любят они свою родину и как защищают ее интересы... Тяжело, страшно тяжело все это видеть, чувствовать и сознавать...
— Сегодня наш приют посетил вновь назначенный начальник всех приютов в г. Фукуока генерал-майор Осима со всей своей свитой и докторами. Они осмотрели всех раненых и здоровых пленных и их помещения, после [172] чего зашли к нам. Сам Осима, на вид незавидный генерал, маленький, худенький, седенький старичок, и ведет себя просто, как обыкновенный офицер, хотя он и из офицеров Генерального штаба. Придя к нам, он протянул свою руку для рукопожатия, но как-то не по-русски, а растопырив пальцы. Посидев у нас немного, он пожелал нам скорого выздоровления и ушел.
— Удивительно, как меняется тут погода: утром был дождь, в обед — жара, а вечером — опять дождь. Что ни час, то новая погода! Вечером подали ужин, но есть его было невозможно, так как он по-прежнему вонял керосином. Говорят, что на каждого солдата правительством отпущено по 20 к., а на офицера — по 40 к., но, наверно, и те и другие обходятся Японии дешевле. Кормить начали так плохо, что солдаты не вытерпели и, обидевшись, что им на обед и ужин варят суп из порченой рыбы и вонючей солонины, взятой с русских броненосцев, отнесли все ведра с пищей к канцелярии, поставили их там в шеренгу и начали кричать, чтобы вызвали консула, которому они хотят жаловаться на плохую пищу. Недовольных набралось очень много, и вся площадь перед канцелярией была битком набита флотскими и армейскими солдатами. Караул был вызван в ружье с примкнутыми штыками, так как опасались, что может подняться бунт. Матросы вообще народ дружный и от них можно было ожидать подобной выходки, но все обошлось благополучно. Приютское начальство обещало улучшить пищу, но в вызове консула отказало под тем предлогом, что ему теперь некогда разъезжать.
Сегодня прибыли 12 человек пленных, все охотничьих команд. Из них 3 добровольца: X., георгиевский кавалер, 18 л., Брянского полка, попавшийся на разведках в числе других охотничьей команды; другой — 53-летний старичок И.З.; ему, как старику, поручили проверять посты на передовой линии, но он по старости как-то заблудился и, идя с одного поста на другой, попал на японский пост; японцы, увидя его, закричали и бросились к нему, а он, не видя, кто именно бежит, закричал им: «Не беспокойтесь, я сам дойду до вас!». Так его и задержали. Третий из них — Александр [173] Ш., очень миловидный мальчик лет 18, с очень нежным голоском и какой-то оригинальной, вкрадчивой, заискивающей речью. Нового они ничего сказать не могли, кроме того, что наши передовые линии остаются на старых местах, и что у них также прошел слух, что японцы взяли остров Сахалин. Ловкие черти: берут и берут!
. — Жара стоит ужасная. К вечеру на кладбище, находящемся рядом с нашим приютом, появилась огромная толпа японцев с разноцветными фонарями: синими, желтыми, красными, зелеными, всевозможных размеров и самых разнообразных форм; тут же возле кумирни шла стрельба холостыми патронами, пускали ракеты, фейерверки и пели под оглушительный грохот барабанов.
Все заборы нашего приюта были унизаны нашими солдатами, которые любовались невиданным зрелищем и шутили со стоявшими на той стороне японцами и японками, которые очень дружелюбно относились к русским. Многие из чернооких японок направляли на них шутки ради маленькие ракеты и весело смеялись, когда им удавалось более или менее удачно направить их; ракеты хлопались около или пролетали вблизи русских, оседлавших заборы, и это веселило всех. Оказалось, что в это время у японцев подобным образом справляется день поминовения усопших. Часовые, однако, вскоре разогнали наших, и они вынуждены были вернуться в бараки.
. — Сегодня я в первый раз ходил в лес с капитаном X., и тут я увидел 3 кучки орлянщиков. Одна кучка была из богачей, вторую составлял средний класс, и в третьей собрались бедняки. В первой кучке ставки были громадные и ставились не копейки, гривенники или рубли, а все английские фунты, иные ставили сразу до 30 р.; как видно, тут собрались матросы, разобравшие судовую казну. Во второй кучке ставки были поменьше, но все-таки немало рублей валялось на земле; тут, наверно, были матросы, благополучно спасшиеся с погибавших судов с небольшой долей судовой казны. В третьей же кучке играли бедняки, заразившиеся примером своих богатых товарищей, но тут ставили лишь по копеечкам. Боже мой! На что они надеются! Тут деньги беречь [174] надо, а они друг друга обыгрывают, друг друга обворовывают и тащат последнее.
— Сегодня мы перебрались в новый барак. Это помещение гораздо лучше прежних, так как находится в стороне от прочих бараков, и шум от них не достигает до нас. Из окошек виден сосновый парк, в котором с утра до вечера гуляют пленные, и много разных японских видов острова и часть моря. Нам на каждого офицера отведена комнатка, хотя и маленькая и без потолка, но зато с двумя окошками: одно — в сад, а другое — в коридор. Рядом с моей каморкой поместился капитан генерального штаба С., раненый в мукденском бою в голову навылет, от чего левая сторона его туловища оказалась парализована, и хотя стала отходить, но очень медленно. Он очень слаб, чрезмерно худ и зол до невозможности, и в довершение всего, с ним часто происходят припадки.
Начались частые дожди с сильным ветром, а проклятые комары еще более звонят и кусаются.
— Сегодня день Преображения Господня, и немало по этому случаю всплывает воспоминаний о родной стороне, где в былые времена мы так славно веселились в этот день. В общем, день прошел незаметно, хотя и были небольшие схватки, но зато вечером, во время картежной игры, завязалась хорошая драка между армейцами и флотскими. Флотские упрекали армейских, что они не могли драться на суше и отдавали позицию за позицией, а армейцы упрекали, что те флот отдали без боя, ну и пошла баталия с установлением фонарей под глазами и прочими атрибутами кулачной расправы. Как это ни странно, но в последнее время мы привыкли к подобным происшествиям, и это уже не нарушает общего спокойствия.
— Удивительно, откуда берут пленные водку! Я неоднократно интересовался этим, и только сегодня нашелся ключ к разгадке этого вопроса. У нас есть один порт-артурский герой, который, как оказалось, постоянно продает водку пленным товарищам. Как он добывал ее, я не знал, хотя не раз замечал, что он чего-то караулил в саду: покажет что-то рукой через забор и сядет около него, а там, [175] оказывается, ему японец или японка передают водку. Покупал он коньяк по 1 р. за бутылку, а продавал товарищам по 2 р., и все сходило благополучно; но сегодня его поймали на месте преступления с поличным. Разумеется, коньяк отобрали, а его увели в караульное помещение, где привязали за пальцы и подтянули кверху; но все пленные восстали против этого и скоро добились его освобождения. Оказывается, что он и не такие штуки проделывал: у него есть японское кимоно, и он, нарядившись японцем, преспокойно перелезал через забор, покупал в знакомом ему месте коньяк и приносил, таким образом, за ночь до 16 бутылок.
— День очень жаркий. Всех санитаров, фельдшеров и вольнонаемных мастеровых из Порт-Артура и с транспорта «Камчатка» собрали для отправки в Россию. Все были этому очень рады, так как могли хотя с ними сообщить весть на родину, а то никто из нас не мог быть уверенным, что письма, посылаемые через канцелярию, отсылаются по своему назначению; их надо переводить, а это очень надоедает, и гораздо легче эти письма, вместо отправки на родину, отправлять в не столь отдаленные, но укромные места.
Среди отправлявшихся на родину в особенности выделялся представительный пожилой человек, вольнонаемный мастеровой с транспорта «Камчатка»; он был техником, имел в Костроме свою семью, которую, как видно, очень любил. Много, бедняга, перенес за 15, 16 и 17 мая. Он не ранен, а между тем ужасно хромает, так как его трое суток носило по волнам бушующего моря, и он простудился, да так, что у него все зубы шатались, и он не мог ничего есть. Когда его транспорт «Камчатка» погиб, то он чудом спасся от моментального потопления и плавал, держась за попавшуюся доску; конечно, силы его покидали, и он бессознательно держался за нее. Сновавшие взад и вперед неприятельские миноноски не только не оказали ему помощь, но даже неоднократно открывали по нему и по многим другим пулеметный огонь; но, на счастье, ни одна пуля не зацепила его, и он на третьи сутки был выброшен волнами на японский берег, где его и подобрали японцы. Японцы его о чем-то [176] все спрашивали, но он не мог понять их полурусской, полуяпонской речи, а те думали, что он притворяется, и его с какими-то угрозами посадили в лодку и повезли. Он не надеялся уже остаться живым, так как был уверен, что его утопят; но его перевезли через пролив и доставили на то место, где были сложены громадные кучи русских матросов, выкинутых на берег морскими волнами, но уже без признаков жизни. Все трупы были или голые, или в нижнем белье, и Л. предъявляли их, чтобы он узнавал, кто нижний чин, кто офицер. Несколько трупов он признал за офицеров, что очень удивило японцев, и они спросили, почему он думает, что это офицеры. Тогда он обратил их внимание на нежность и белизну кожи, на мягкие и не мозолистые руки, а также на золотые и богатые крестики на шее. Долго его возили по таким мытарствам и, наконец, доставили в Дайри, откуда он и прибыл уже в наш приют. Теперь его, как человека невоенного, освобождают из плена и поставили на дворе вместе с прочими товарищами и со всеми принадлежавшими им вещами.
Вдруг получилось приказание, чтобы они свои вещи оставили в приюте и выстроились без вещей, так как пойдут они не на вокзал, а сперва в крепость. Унося вещи в свой барак, Л. получил от своих товарищей по плену массу адресов, и он обещал всем, что по дороге напишет письма и по приезде в Россию разошлет по полученным адресам; так условились потому, что провезти написанные письма нельзя: их конфискуют японцы, а адреса конфисковать не могут.
Наконец, все сборы были окончены, и всех увели в крепость, где находится главная канцелярия фукуокских приютов. Всюду, где только собирались 2–3 человека пленных, речь шла об Л. и его возвращающихся на родину товарищах; никто не завидовал им, а все даже были рады, что хоть кто-нибудь уедет в Россию и привезет туда весточку о нашем житье-бытье, и с нетерпением ожидали их возвращения из крепости. Многие готовили письма на родину, а так как их провезти было трудно, то А. изобрел тайный почтовый ящик. Он вырезал толстую бамбуковую палку, набил туда массу писем и оба отверстия искусно заделал бамбуковой [177] сердцевиной, так что получалась обыкновенная тросточка, по своей толщине подходящая к массивной фигуре Л.
К вечеру все они вернулись, наконец, из крепости и сказали, что в крепости было подробное дознание, кто где служил и какое участие принимал во время боя. Каждый должен был чем-либо доказать, что он ничего общего с боем не имел. Оказывается, что сегодня не всех еще опросили, и некоторые из них пойдут еще завтра; а за это время письма ежеминутно прибывали.
— Сегодня пошли в крепость на допрос остальные, не допрошенные вчера санитары. Солдаты надеялись, что раз отправляют санитаров и вольнонаемных, то скоро отправят и прочих пленных. К вечеру вернулись с допроса санитары, но времени отправки никто не знал.
— Сегодня, по обыкновению, отец Метаки служил обедню, но к нам не заходил. Скука невообразимая. Наши солдаты, чтобы развлечь себя, стали что-то ловить в лужах. Оказалось, что они ловили в лужах рыбу! Я сперва не верил, чтобы в этих дождевых лужах могла водиться рыба, и думал, что солдатики, вместо рыбы, ловят головастиков, которых, при том изобилии лягушек, как у нас, должно было быть много; но я был очень удивлен, когда один солдат принес мне банку из коньячной бутылки, в которой плавали несколько штук мелких сазанчиков и два довольно больших угря, до 2-х вершков длины. Как видно, во время больших дождей какая-нибудь речушка выступала из берегов, и вода вместе с рыбой уходила к морю по канаве, которая тоже не могла вместить всей воды и разливалась по дороге, и попадала в наш сад, где были две порядочных выемки и туда набиралось много воды, так что получался небольшой прудик в 6–7 квадр. сажень. Пожалев рыбок, которые могли подохнуть в такой маленькой посудине, я пустил их в пруд, но их, наверно, опять поймали, так как солдаты с утра до вечера копошились в этих лужах, и почти на каждом окне появились такие бутылки с рыбой; у некоторых завелись даже аквариумы. Относительно отправки санитаров идут речи и предположения, но положительного ничего не известно. [178]
— Сегодня с утра закрапал дождик, но к вечеру перестал. Желая подышать свежим воздухом, наши военнопленные гурьбой пошли в лесок, предназначенный для гуляния. Разбившись кучками, они разговаривали о разных предметах, но больше всего — о предстоящем мире: кто высказывал пожелания, чтобы мир, каков бы он ни был, но был заключен как можно скорее; но были и такие, которые желали еще год или два промучиться в плену, лишь бы вернуться домой победителями.
Сегодня нас пригласили на представление в японский цирк, стоявший на берегу моря. Все согласились, и я тоже пожелал посмотреть на японские развлечения.
— С утра накрапывал дождь и грозил расстроить наше предполагаемое путешествие в цирк, но, слава Богу, скоро перестал, и мы в 1 час дня выехали в город. Я ехал в город в первый раз и потому ожидал увидеть много нового. Выйдя за ворота, мы сели на рикши и поехали. Рикша — это очень легкий оригинальный двухколесный экипаж, в него впрягается рысак, т.е. голоштанный японец, который рысью везет пассажира по всем направлениям: и в гору, и под гору, без малейшей устали. — так что вряд ли российский петербургский или московский «Ванька» мог бы его обогнать, потому что рикша бежит 5–7 верст без изменения хода одной и той же рысью, словно заведенная пружиной машина. По выезде из приюта мой рикша доехал до сада и повернул вправо, по направлению к городу Фукуока. Сад этот, вроде священного, в нем стоит очень древний японский храм, и в нем хранятся какие-то священные голуби. По дороге в Фукуока я любовался оригинальными постройками и вообще своеобразной жизнью японцев. Все постройки по обеим сторонам улиц — сплошные, как будто под одну крышу, и снаружи все видно, что находится внутри, как будто бы все стены прозрачные. Это происходит оттого, что у японцев окна и двери не отворяются, а вся стена состоит из решетчатых передвижных ставен, заменяющих собой и окна, и двери. С первого взгляда трудно решить, где кончается частная квартира и начинается мастерская или какой-нибудь магазин, а еще труднее определить, где что [179] продают: тут и бакалейная торговля, и торговля зеленью, и оригинальными деревянными сандалиями или чем-то, вроде маленьких скамеечек, которые японцы обыкновенно носят на ногах; часто попадаются парикмахерские, в которых работают обыкновенно женщины; рядом с ними очень много встречается столярных или, вернее, коробочных мастерских, где мужчины и женщины делают из тоненьких сосновых дощечек коробки, в которых обыкновенно подают в Японии рис; есть и настоящие столярные мастерские, в которых приготовляют изящные шкафы, этажерки и проч. тому подобные вещи. Иногда, предполагая увидеть какую-нибудь лавку, вы видите обширный механический и чугуно-литейный завод, который ничем снаружи от обыкновенных лавчонок и мастерских не отличается, а между тем, внутри виднеется паровой молот и прочие атрибуты обширного механического завода. Улицы ужасно узкие; но зато движение по ним — непрерывное, взад и вперед снуют пешеходы и пышно одетые, и полураздетые, и совершенно почти голые, но праздношатающихся не встречалось, все или покупали, или продавали всевозможные товары, несли их, или спешили куда-нибудь по делам службы; всюду сновали велосипедисты, сверкая на солнце своими голыми икрами; рикши встречались на каждом шагу, не встречалось только нигде лошадей, они буквально отсутствовали, и их вполне заменяли люди. Странные люди эти японцы! Нагрузят арбу рисом или каменным углем, а то навалят на нее 2–3 толстых бревна, и прут эту тяжесть пудов в 30–40, а может быть, и больше, не хуже хорошей лошади; плохая, пожалуй, не вывезла бы, а он ничего — тащит, как муравей! И откуда это у них берется? Сами маленькие, тщедушные, прямо, кажется, пальцем перешибешь, а он откуда-то обладает такой выносливостью! У них даже женщины и дети возят подобные тяжести, но только поменьше — пудов 15–20. Улицы у них немощеные, а засыпаны мелким морским щебнем, который, вкатавшись и размявшись, так уплотняет дорогу, что она делается, вроде шоссейной, и даже еще лучше, как цементированная.
Проехав дальше, мне пришлось переезжать через мост. На реке виднелось несколько каменных мостов, и берега ее [180]были выложены каменными стенами, так что к некоторым из них могли даже подходить небольшие пароходы и разные парусные шхуны и прочие мелкие морские суда.
Наконец, мы подъехали к цирку, и, когда я стал вылезать на костылях из рикши, меня моментально обступила огромная толпа японцев. Войдя внутрь цирка, я увидел, что там у них совсем не так, как у нас в России. Ни стульев, ни лож не было, а вокруг арены устроено было нечто, вроде нашей галерки, на которой были уложены рядами квадратные подушечки или матрасики, и на них в некоторых местах рассаживались японцы и японки, поджав под себя ноги. Публика вся входила в цирк босиком или в носках, оставляя свои сандалии и деревянные скамейки у входа в цирк, за что взималась плата за хранение обуви по 1 кену, т.е. по одной копейке с человека; иные, снимая обувь, брали ее с собой, завернув предварительно в бумагу; мы же не разувались. Я, как любитель лошадей, пожелал осмотреть их, и меня провели на конюшню. Там я увидел 5 лошадей мелкой японской породы, очень худых и нечищеных, и двух вислоухих ослов, тоже содержащихся не лучше лошадей. Вскоре приехати офицеры из крепости, и нас стали рассаживать. Здоровых поместили на подушках, а нас, как людей раненых, посадили на стулья и скамейки. Офицеры, сидевшие на подушках, не могли долго сидеть, поджавши ноги, и скоро сели вытянув их. Народа, в общем, было много, но вся почти публика состояла из военных, докторов, чиновников, офицеров, фельдшеров, переводчиков и пр. служащих.
Наконец, дали звонок, и заиграла музыка, где-то наверху, после музыки заиграли на балалайке какой-то оригинальной формы, затем началось пение, похожее на кошачий мартовский концерт, и одновременно на арену цирка выехали артисты на всех пяти заморенных клячах, из которых три даже хромали, и начали проделывать с ними вольтижировку. Выходило очень плохо. После вольтижировки на сцену явились ослы и стали ходить на задних ногах и прыгать через огонь; тут тоже ничего хорошего не было. Интересно было смотреть на четырех маленьких акробатов и двух девочек, т.е. по-японски мусьмешек, которые очень недурно ходили [181] по проволоке. Но лучше всего была езда на велосипеде. Велосипедист принимал всевозможные неестественные позы при самой головокружительной езде, затем поднимался с велосипедом на 10 ступеней по лестнице, делая вместе с велосипедом скачки с одной ступеньки на другую, и, забравшись наверх, быстро скатился вниз и моментально стал на велосипеде вверх ногами, работая, вместо ног, руками. Скоро представление окончилось, и мы поехали в город, купили там, что было нужно, и вернулись в приют. Ночь прошла благополучно.
. — Вчера, вернувшись из цирка, я, раздеваясь, положил бинокль на стол и лег спать. Проснувшись утром, я услыхал, что сегодняшней ночью у капитана X. пропали из столика деньги, которые собрали между собой католики и отдали ему для передачи ксендзу. Как видно, кто-нибудь из пьянчужек-картежников и орлянщиков забрался ночью в каморку и стащил эти деньги.
Узнав о случившемся, я подумал, не заходил ли ночной визитер и ко мне, и начал оглядываться, не пропали ли и у меня какие-нибудь вещи, и тут я заметил, что бинокль, оставленный мной с вечера на столе, исчез, и сколько мы его ни искали, нигде не нашли, и он как в воду канул. Очень жаль было мне этого бинокля, так как он был очень хорошей конструкции и очень удобный; по всей вероятности, матросу, у которого я купил его, он достался от офицера с погибших судов, так как бинокль был морской, хорошо приближавший и изящной отделки. Картежники проигрались, пропились и принялись за воровство. Никуда не спрячешься от них.
. — День ужасно жаркий! Сегодня наш приют посетил французский консул, которого с нетерпением уже давно ожидали все пленные для заявления ему претензий на очень плохую пищу, кулачную расправу с пленными, а в особенности, — с калеками. Ал. приготовил по этому случаю прошение на французском языке от имени всех военнопленных. По приезде консула в приют, все старшие бараков были собраны вместе в одном пустом бараке, куда пришел и капитан X., которого все военнопленные просили [182] помочь им передать их претензии и просьбы на французском языке, чтобы переводчик-японец не мог скрыть что-нибудь от консула. Многие стали было излагать капитану X. свои претензии, но оказалось, что все они были уже изложены в общей просьбе Ал., исключая некоторые, имевшие совершенно частный характер. Вскоре в барак пришел консул, сопровождаемый целым штатом японского начальства, начиная с начальника приютов, докторов и кончая переводчиками и жандармами. Поговорив с капитаном X., он обратился к пленным с вопросом, не имеет ли кто-нибудь жалоб словесных или письменных; тут выступил Ал. и подал ему прошение.. Увидя, что прошение написано по-французски, он подал его капитану и просил прочесть его вслух, чтобы содержание его слышали японские начальники и переводчики, что X. с удовольствием исполнил. По окончании чтения консул передал прошение своему переводчику и сказал, опять через капитана же, что с подобными жалобами к нему уже обращались и в крепости, и у порт-артурцев, и он уже просил майора обратить на выставленные факты внимание, и тот обещал улучшить пищу, насколько возможно, и положение военнопленных, и затем стал выслушивать жалобы частного характера; консул всем обещал исполнить их просьбы и после этого пришел к нам, много кое о чем говорил, выдал капитану С. и поручику М. по 50 руб., которые они просили выдать им в счет жалованья за май месяц. Это очень добрый, молодой еще человек и, по всей вероятности, много бы сделал для всех вообще пленных, если бы обладал на то какими-нибудь средствами, кроме доброго желания. Уезжая, он обещал военнопленным высылать газеты и навестить их еще когда-нибудь, в свободное время.
О мире он ничего не знал, хотя и говорил, что скоро все будет известно; но только отправка нас на родину не может скоро состояться, хотя бы мир состоялся и в скором времени.
— Сегодня прибыли новые пленные из Манчжурии и с ними один офицер, подпоручик сводного пластунского батальона, который сообщил, что в манчжурской армии настроение, с получением известий о начале [183] мирных переговоров, сильно изменилось к худшему: ни офицеры, ни войско не желают мира.
Он был послан с 10-ю охотниками на глубокую разведку и 8 суток бродил с ними в тылу неприятеля, путешествуя лишь по ночам, а днем отдыхая, спрятавшись где-нибудь в горах. Все шло благополучно, но на обратном пути, во время ночевки в китайской фанзе, его поймали вместе с денщиком, а остальные убежали. Кроме него, с этой партией прибыл оригинальный малолетний пленник Коля А., 13 лет, с двумя нашивками на погонах. Я поинтересовался узнать, как он попал в плен. Он рассказал, что был отпущен на разведки, и они нарвались на шайку хунхузов. Взрослые охотники убежали, а он остался, и его поймали, взяли в охапку и снесли к японским офицерам. Жаль, говорит, что хунхузов было до 10 человек, а будь бы их человек 5, я бы мог еще вступить с ними в драку. Такой бойкий мальчуган — прелесть; жаль, что его испортят солдаты и научат пить, ругаться и проч.
— Сегодня священник служил обедню, по окончании которой заходил к нам справиться о нашем здоровье и сообщил, что мирные переговоры окончены, но на каких условиях — неизвестно пока, и когда будет размен пленных — тоже невозможно даже и приблизительно сказать. К вечеру уже все солдаты были убеждены, что отъезд будет на днях, потому что кашевар передал, что на кухне не приняли угля, так как он теперь уже не нужен, ввиду выезда пленных. Всюду радость, и кричат по всем баракам: «Ура! Ура!».
. — Сегодня меня пригласили ехать в крепость, к офицерам в гости, но я отказался и хорошо сделал, так как согласился ехать только один X., а остальные тоже отказались. После к нему присоединился еще поручик М., но когда они приехали в крепость, то часовые пропустили лишь одного X., а М. не пустили, и он остался за воротами ожидать его возвращения. Оказалось, что из приюта по телефону сказали, что едет в крепость из Хаказаки один только капитан X., и потому, когда часовые увидели двух офицеров, то пропустили только одного X. Вот до какой степени аккуратны японские солдаты. В таком пустяке не захотели нарушить [184] положенных правил!
— Подтверждается слух, что мир заключен окончательно.
Все очень довольны. Наши солдатики ликуют, но все-таки рассуждают и о возможности продолжения войны, и о предстоящем возвращении на родину; толкуют, что война не окончена, и в Японии поднимаются всюду бунты, и русские воспользуются внутренними смутами японцев и заберут в свои руки все японские острова; стали даже болтать, что один город уже разбит. Кто говорит — мир, кто — война.
— Сегодня вечером был в театре, устроенном нашими солдатами. Ставили «Власть тьмы», соч. Толстого. Хотя игра их и не могла быть артистическая, но, все-таки, было очень весело, и мы не заметили, как прошло время до 12 часов ночи.
— Сегодня священник после обедни продавал самоучители японского языка, и я прибрел себе один экземпляр, желая изучить его, хотя язык этот не принесет мне должной пользы, так как вскоре мы уедем в Россию, где он будет совершенно ни к чему. Но от скуки не мешает заняться, и я долго после поверки читал этот самоучитель, как вдруг, слышу, что-то забегали по коридору, послышались два — три крика и удары по чему-то мягкому бамбуковыми палками, и скоро все утихло. Оказалось, что пострадали два пьяницы-картежника, Ив. и Ц. Ив. в коридоре встретил Ц. и стал требовать от него 1 фунт стерлингов, которые он утащил у Ив. из кармана. Тот начал оправдываться, и, в конце концов, Ив. поранил его большим перочинным ножом в руку и убежал в свой барак. Ив. — Владивостокской эскадры, а Ц. — с крейсера «Светлана». Светланцы, пользующиеся каким-то правом мирить и наказывать всех и каждого, разобрали это дело и признали Ив. виновным, почему были посланы несколько человек светланцев, вооруженных бамбуковыми палками, для должного наказания виновника. Придя в барак к Ив., они, не обращая на себя внимания, разошлись по всему бараку, а затем, как бы нечаянно, собрались к постели Ив., который, смекнув, в чем дело, притворился спящим. Его стащили с нар и на руках вынесли в коридор, где, [185] зажав ему рот, начали производить кровопролитную экзекуцию. Через несколько минут, бросив Ив., они по одному и по два вернулись, как ни в чем не бывало, обратно в свой барак, как лица, идущие со службы и правильно исполнившие данное им поручение. А Ив., полежав несколько секунд в коридоре, поплелся на свою постель, да еще приговаривал: «Ах, сто чертей вам всем в глотку! Кто говорит, «дерутся у нас так», «дерутся у нас этак», — ни черта у вас не дерутся! У вас балуются. Видите теперь, как у нас бьют! Вот это бьют! Лет на несколько поубавили жизни; вот это по-флотски». Удивительная натура! Ни стонов, ни жалоб! Как только он перенес такие побои!
— Утром я пошел в перевязочную, где мне каждый день делали массаж. По дороге я увидел следы вчерашней драки: от того места, где поранил Ив. Ц., и до самой перевязочной сажень на 20 тянулись сплошной струей следы крови, а в местах, где он приостанавливался, следы обращались в лужицы. Через несколько времени после моего прихода в перевязочную туда привели избитого Ив., который, во избежание повторения экзекуции, просился ночевать в караульном помещении. Ужасно было смотреть на обнаженное тело Ив.: голова его была перевязана, и в двух местах видны были следы запекшейся крови, а спина, бока, шея, руки были испещрены широкими синими и багровыми полосами во всех направлениях; правая лопатка представляла какое-то сплошное синее пятно, и, глядя на него, действительно можно было поверить, что эти побои унесли не один год его жизни, и поневоле приходила в голову мысль: как живуч человек, что в состоянии перенести такие ужасные побои.
— Сегодня нашими любителями представлена была в третий раз «Власть тьмы», исключительно для японской публики; мы тоже были приглашены на этот спектакль, и вечером втроем отправились туда, хотя и не ради спектакля, а для того, чтобы ближе разглядеть японскую публику.
Для японцев администрацией приюта было приготовлено угощение: чай, пряники и конфеты, которыми они угощали [186] и нас. Публики собралось очень много, человек более 300.
Было очень много женщин, девиц, гейш и детей. Женщины занимали исключительно левую сторону, а мужчины — правую; и те, и другие сидели, поджав под себя ноги, или просто на корточках; но мужчины откидывали при этом полы своего кимоно, а так как почти все штатские не носят брюк, то получились довольно неприличные позы. Но это никого не шокировало, и никто, конечно, кроме русских, не обращал на это никакого внимания. Военные чины были в полной присвоенной их чину и званию форме, но при входе в театр разувались так же, как и штатские, и оставляли там свою обувь; удивительно, как это японцы распутывались потом со своей обувью, так как у дверей стояло до 300 одинаковых скамеечек, заменявших японцам обувь; женские лежали по левую, а мужские — по правую сторону дверей.
На спектакль японцы смотрели со вниманием, но вряд ли спектакль мог им понравиться, так как никто из них не знал русского языка, и перед началом действия переводчик читал на японском языке все то, что должно будет изображаться в следующем действии; но, все-таки, говорит доктор, публика просила передать артистам их благодарность за доставленное им удовольствие. Больше всего публике понравилась русская пляска и лезгинка, исполненные дагестанцами А., Ш. и двумя казаками Кубанского казачьего войска.
— Вечером и сегодня утром всем военнопленным объявили, что мир между Россией и Японией заключен окончательно, и скоро всем будет предоставлено свободно гулять по городу; но все-таки пока нужно еще подождать, так как все население Японии возбуждено против русских, и народ недоволен заключением мира; во многих больших городах вспыхнули восстания, и всюду требуют продолжения войны, чтобы достигнуть более выгодных условий мира для Японии.
— Вчера вечером мы были в театре. Ставили «Бакенбарды» и пантомиму «Сапожники»; было очень весело. Сегодня ночью спать было очень плохо, так как после [187] спектакля около нашего приюта началась стрельба, и поднялась какая-то тревога на барабанах. Сперва я испугался, думая, не поднялось ли в Фукуока восстание, и шайки бунтующих подобрались к нашему приюту, чтобы поколотить нас. Среди солдат распространился слух, что в одном японском городе уже был такой случай, и толпы бунтовщиков напали на приют и побили русских пленных, чтобы война разгорелась вновь. Но в действительности оказалось, что на соседнем японском кладбище собралась толпа японцев для совершения поминок по убитым на поле брани японским воинам, и потому они производили холостую стрельбу, пускали ракеты и ходили по кладбищу с разноцветными фонарями под звуки песен, музыки и грохота барабанов и тарелок; всем этим шумом они сзывают тени умерших, чтобы и они присутствовали с ними на поминках.
— Сегодняшнюю ночь опять провел скверно, так как японцы буквально не дают спать своей адской музыкой, не умолкающей даже и днем. Около приюта есть их храм, и я пошел в сад, чтобы посмотреть на их празднества. Там я увидел большую толпу японцев с огромными флагами и какими-то чучелами, перед которыми они преклонялись, молились, пели и, черт знает, чего только не делали.
— Сегодня, как только проснулся, услышал в саду какую-то перекличку; взглянув в окно, я увидел множество наших пленных, которые собрались в саду, и их перекликали. Я подумал, что пленным делают перекличку и объявляют, что скоро они будут отправлены на родину, а также объясняют, какие из японских вещей и сколько они могут везти с собой, или что-нибудь в этом роде, но оказалось, что для мукденцев были высланы из России разные пожертвованные вещи, и теперь они собраны тут, чтобы распределить подарки без спора, по жребию: кому дать сапоги или халат, одеяло, шинель и т.п.
— Утром я пошел пройтись в сад, где гуляло много народу. Тут я заметил, что множество японцев подходило к нашему приютскому двору, с любопытством рассматривали нас и что-то показывали на пальцах; наши [188] солдаты объяснили мне, что они на пальцах показывают, сколько дней нам придется еще оставаться в приютском заключении, и что скоро наступит время, когда им нельзя уже будет смотреть на нас.
— Вчера вечером я был на любительском спектакле. Ставили «Беспокойная ночь» и «Сосватались-рассватались» и пантомиму «Московские портные». Время провели очень весело.
Сегодня запросили военнопленных, не желает ли кто-либо из них записаться санитарами, дабы ухаживать за больными при отправке на родину; записалось человек до 50, так что к обеду запись за полным комплектом прекратили. Но желающих попасть было очень много. Ал. успел записаться и был очень рад, и первым делом сообщил мне о своей удаче. Неизвестно, чем руководились желающие попасть в санитары, но, по слухам, они все имели разные цели: иные надеялись вместе с больными уехать раньше в Россию, другие, сделавшись санитарами, надеялись на большую свободу, лучшую пищу и доход; были такие, которые поступлением в санитары думали угодить начальству и через них получить в награду повышение по службе или какое-нибудь украшение на грудь; но были и такие, которые записывались только для того, чтобы делать доброе христианское дело и, насколько возможно, быть полезным гражданином России. К этим последним причислял себя и Ал.
— Сегодня мне положительно не удалось выспаться, так как чуть свет в саду стали горланить во всю мочь три пьяных матроса и немилосердно пилили на гармонии, и не только что больные, а даже мертвые, и те бы восстали. Как я ни бился, но заснуть не мог. Когда рассвело, я пошел гулять в сад, где встретил Ал., который тоже был разбужен этими горлодерами. Пройдя по аллее раза три взад и вперед, мы, желая избегнуть встречи с крикунами, подошли к нашему бараку и отсюда увидели идущих по аллее человек 10 японских солдат. Они шли на смену старого караула. Догнав около ворот наших крикунов, японцы сперва прошли было мимо них, но затем почему-то остановились и завели с матросами спор и, по всей вероятности, предложили им перестать [189] играть на гармонии; те, наверно, ответили грубостью, и тогда их увели за ворота. Ал. предложил тогда сбегать туда и узнать, куда увели матросов, и, вернувшись, сообщил, что их посадили в караульное помещение, а в толпе носится слух, будто их арестовали по моей на них жалобе, которую я переслал со своим денщиком. Но в обед хотели уже бить бамбуками Ал., обвиняя его в том, что он, якобы по моей просьбе, сбегал в канцелярию и просил убрать буянов, почему их и убрали, как надоевших господам офицерам, а после того, как их увели, я будто бы послал Ал. подсмотреть, исполнили ли японцы мою просьбу, что он и сделал; а когда он вернулся и доложил, что их посадили в канцелярию, то я, якобы за его труды, подарил ему одну папироску. Хорошо еще, что Ал. малый неглупый и сумел им разъяснить нелепость их предположений, а то, действительно, могло окончиться весьма печально и для него, и для меня.
— Сегодня праздник Рождества Пресвятой Богородицы. Солдаты скучают, да и меня скука одолела, тем более, что каждому вспоминаются прошедшие годы, когда в этот праздник мы были в кругу родной семьи. Сегодня я отдал переписывать набело свой дневник волонтеру А.; пусть заработает на табак, а то тут негде взять.
— Сегодня я ездил в городскую баню. Она стоит на самом берегу моря. Когда я слез с рикши, то увидел возле дверей множество обуви, и тут же ко мне выбежали навстречу из бани несколько гейш и приветствовали меня, стоя на коленах и, кланяясь, приглашали пожаловать внутрь бани. В бане была замечательная чистота, и везде прислуживали гейши. Мылись все вместе, целыми семействами, отделяясь друг от друга маленькими перегородками по пояс вышиной. Раздеваются и одеваются в небольших залах. Ванны очень хорошие, каменные, чистые, и в них постоянно текла холодная и горячая морская вода, которую, смотря по желанию, можно было регулировать посредством кранов. В противоположность русским баням, из японских бань видна была вся ближайшая окрестность, и из той бани, в которой был я, был виден роскошный вид на море, по которому двигались пароходы и был даже один большой броненосец с [190] тремя огромными трубами и однотрубный крейсер — оба в полном вооружении. В общем, баней я остался очень доволен. Оттуда я поехал обратно, домой, и по дороге заехал в трактир, или ресторан, чтобы закусить, так как после бани я чувствовал волчий аппетит. Тут тоже встретили меня коленопреклоненные гейши и провели внутрь ресторана. Заняв одну комнатку, я потребовал бутылку пива и обед. Пока его приготовляли, я рассматривал внутреннее устройство японского дома. Полы были устланы мягкими соломенными матами, почему в комнатах в обуви никто не ходит, и мне тоже пришлось оставить свою обувь у входа. Мебели не существовало никакой, и все сидели на тонких подушечках. На стенах висели длинные узкие картины ручной работы тушью, изображавшие оригинальные пейзажи: японские скалы с причудливыми уродливо-кривыми деревьями, или сцены из древнеяпонских воинственных эпизодов, в оригинальных древних костюмах и вооружении. По стенам, на полочках, были установлены искусные чучела рыб, птиц и зверей. Обед подали в деревянных ящиках, заменяющих подносы. Сперва подали какой-то суп, но он мне очень не понравился; после супа принесли раковые шейки, за ними появилась жареная рыба, очень вкусно приготовленная; потом подали какую-то рисовую колбасу, тоже довольно вкусную; за ней — бифштекс или жареный язык, не разобрал, что, хотя это кушанье и выдавали за европейское, но оно нисколько не напоминало что-нибудь европейское. К обеду, кроме пива, подали графинчик горячей саки. На вкус горячие «саки» — нечто вроде чая с водкой, и сразу опьянение не замечается, но зато в непродолжительном времени этот напиток начинает сильно действовать на голову.
После обеда подали десерт: яблоки и «каки». Каки очень похожи видом на крупные желтые сливы оранжевого цвета, мясо, как у яблок, но на вкус — очень сладкое, до приторности, и неприятно вяжущее.
Из ресторана я поехал к фотографу и снялся там. Фотография была на очень живописном месте: кругом лес, и возле самой фотографии — пруд, похожий на узенькую извилистую реку, в которой плавали какие-то красные рыбы, вылавливать [191] которых строго воспрещалось. Через этот пруд был перекинут маленький мостик очень оригинальной формы, с очень толстыми столбами и перилами и посередине сильно выпуклый, что, в общем, придавало мосту очень красивый вид. Фотограф довольно порядочно говорил по-русски, так как до войны жил в Варшаве, и теперь славится в Хаказаки как очень хороший фотограф, быстро и аккуратно исполняющий заказы. Снявшись и заказав дюжину кабинетных портретов в бюст за 3 рубля, я поехал в свой приют.
Придя в барак, я увидел поселившегося там против моей каморки прапорщика П., переведенного к нам из крепости из-за его ссор с тамошними офицерами. Увидев меня, он отрекомендовался, и мы познакомились. У нас был уже о нем слух, что он очень любит рюмочку и очень беспокойный господин.
— Сегодня, после вчерашней прогулки, я чувствую себя не совсем здоровым, и потому весь день никуда не выходил и сидел в обществе П., который показался мне симпатичным и очень разговорчивым малым, с натурой чистокровного русака, признающего за девиз: «Не тронь меня, а коль тронешь — не обижайся и сам».
Сегодня меня приглашали идти в театр, но я сперва было отказывался и, чувствуя себя больным, не хотел идти, но вечером все-таки пошел, так как театр очень близок, да и время пройдет незаметно. Ставили пьесу «За чем пойдешь, то и найдешь». В половине спектакля послышался сигнал «На поверку!», хотя поверка уже кончилась. Наверно, что-нибудь случилось, а потому все, хотя и нехотя, покинули зал и пошли по баракам. У входа в театр стояли солдаты и переводчик, который в руках держал грязные белые брюки, рубашку и фуражку русского матроса и предъявлял выходящей публике, спрашивая, чьи это вещи, но хозяина не нашлось. Делая поверку, японцы искали кого-то и осматривали у пленных ноги, но и тут ничего не нашли. Оказалось, что во время спектакля наши солдаты, воспользовавшись тем, что почти все японцы находились в театре, вздумали перепрыгнуть через забор за коньяком, но их заметил часовой и ухватил одного из них, а остальные убежали в барак. К несчастью [192] для японского солдата, он нарвался на здорового парня, который, недолго думая, сбросил его в канаву с водой, но японец при падении увлек за собой туда же и своего противника, который вследствие этого вымочил свою одежду. Но он все же ловко вырвался и убежал в барак, бросив по дороге фуражку и всю свою мокрую одежду. Пока часовой вылезал из канавы и разыскивал свое ружье, которое отлетело во время борьбы куда-то в сторону, наш матрос успел переодеться и принять самый невинный вид, и, таким образом, не был разыскан.
После поверки все вернулись в театр. С приходом публики возобновилась игра и окончилась очень весело.
— Сегодня, по просьбе поручика М., я ездил с ним в ресторан, где очень весело провели время. Японские гейши пели и играли на своих оригинальных трехструнных инструментах. Пение их хотя и не походило на европейское, но зато сами гейши были недурненькие и даже хорошенькие.
— Сегодня праздник Воздвижения Креста Господня, и я ходил в церковь слушать обедню. Хор певчих, составленный из наших пленных, мне очень понравился. Жаль только, что священник Андрей Метаки очень плохо выговаривает слова молитв, с каким-то особенным ударением на словах, вроде «вольному и невольному». После обедни священник посетил нас и говорил, что мы скоро будем возвращены на родину. Я ему не верил, так как он уже неоднократно говорил подобные вещи, и никогда ничего не исполнялось. Стали появляться слухи, что японские войска едут уже из Манчжурии в Японию, За эти дни я все больше и больше узнаю характер П. Он действительно любит пить и готов дни и ночи проводить в веселой компании, но никого никогда не оскорбит. У него нет ни старших, ни младших, и он со всеми равен, но только не терпит лиц, задирающих высоко свой нос. Не знаю, почему в крепости составилось мнение, что он «беспокойный господин».
— За истекшие дни ничего особенного не было, почему я и не описывал их. Разговоры тоже все те же: один говорит, что скоро едем, другой спорит, что нескоро, [193] — и не разберешь, на чьей стороне правда.
Теперь к нашим баракам приставили усиленные караулы. Наверно, где-нибудь было нападение черни на приют, но, может быть и вследствие того, что кражи с каждым днем усиливаются, и японцы желают, насколько возможно, попридержать любителей чужой собственности, а то уж черт знает, до чего дошли наши солдаты.
— Мы сегодня побывали в японском городском театре. Ехали мы туда по совершенно новым для нас улицам, хотя на них ничего нового не увидели: те же однообразные сплошные постройки, те же узенькие улицы, кишащие народом, рикшами и снующими взад и вперед торговцами и солдатами, такие же магазины, так что и описывать не приходится.
Подъехав к театру, мы сняли обувь и сдали ее на хранение специально для этой цели находящемуся японцу, и пошли в назначенную нам ложу. Ни скамеек, ни стульев не существовало, и все, и женщины, и мужчины, сидели на корточках, поджав под себя ноги. Плата за дальние места была от 2 до 3 к., а в ложах — по 10 к. с человека. Вот где дешевка-то! Какому угодно бедняку доступно это удовольствие, и поэтому театр всегда битком набит.
Нам, т.е. русским, были даны стулья, а нашим докторам и переводчикам — подушечки для удобного сидения. Перед каждым поставили по ящичку из лакированного дерева, обитого изнутри жестью. В этих ящичках была насыпана зола с горячим углем. В Японии каждому взрослому мужчине и женщине подают такие ящики для того, чтобы они могли прикуривать из них свои миниатюрные трубки, которые они постоянно выбивают и вновь зажигают.
Театр был очень оригинален: круглый, наподобие цирка, а для публики были устроены дугообразно террасы. Представления давались на сцене и против сцены, т.е. собственно в партере; сцена их так устроена, что поворачивается, как карусель, кругом, и, когда идет представление на одной стороне, то на другой переменяют декорации. Актеры сильно жестикулируют, и хотя неясно, но все же, хотя приблизительно, можно понять смысл пьесы. Спектакль тянулся [194] довольно долго, но антрактов было очень мало. Во время антрактов публика достает принесенную с собой провизию, или покупают кушанья у тут же торгующих в это время гейш, которые ходят между публикой и предлагают купить риса или еще какой-либо закуски, или выпивки и едят здесь же, в театре. Все кушали рис палочками, очень аккуратно подбирая даже по одной крупинке, но мы никак не могли научиться есть этими палочками и потому принялись за пиво и водку, закусывая какими-то пряниками и рисовой колбасой, и так как закуску мы брали руками, то многие смеялись над нами. Чтобы не быть посмешищем, мы бросили есть японский обед и, опорожнив бутылки, рассчитались с гейшами.
Вскоре забренчала гитара, тараракнул барабан, и началось новое действие. Во время второго антракта я ходил осматривать кулисы и вообще всю обстановку закулисной жизни японской сцены. Женщины и мужчины одевались в одной уборной, даже клозеты у них и то общие. Ну и народец же!... После театра вернулись в свои бараки и рассуждали о том, как в Японии чуть не весь день играют в театре, и все удовольствие для бедняка стоит 3 коп.
— Сегодня я купил по случаю хороший бинокль фирмы Шевалье. Вечером, после поверки, солдаты пропели молитву, и некоторые собирались уже ложиться спать, как вдруг по коридору поднялась суматоха. Я подумал, что опять драка. Но вот прибегает А. и заявляет, чтобы мы были наготове, так как где-то в приюте пожар, и сам убежал узнать подробности. Я поспешил распорядиться, чтобы денщик укладывал вещи, и вскоре все офицеры были наготове, а санитары принесли на всякий случай носилки для капитана С. Выбрав свободную минуту, я пошел посмотреть, где горит, и серьезна ли опасность, но не увидел нигде ни дыма, ни огня, а только огромную толпу наших солдат, в середине которой суетилась японская пожарная команда нашего приюта. Один из пожарных доставал багры, другой устанавливал пожарную машину, а старичок-японец, тоже этой же команды, суетливо развертывал огромный флаг, т.е. знамя команды, и все это, несмотря на крики и [195] смех наших солдат, что пожар уже прекращен и не стоит разбирать машины. Как видно, они хотели показать своему начальству, которому, конечно, дали знать о происшествии, что и они не спали и вовремя явились на пожар. Я вернулся к себе в барак, вскоре же пришел и А. и сказал, что пожар потушен, и мы можем быть спокойны. Загорелись крыши на двух клозетах, примыкающих к баракам, в которых никто не помещался; благодаря тому, что кто-то случайно заметил огонь, и народ быстро собрался, а самое главное, — что была безусловная тишина, пожар был быстро потушен нашими же солдатами. Сперва все предполагали, что поджог совершили наши, но вскоре выяснилось, что подожгли японцы, недовольные приютским начальством за очень строгое преследование продавцов коньяка. Эти подозрения тем более правдоподобны, что загорелось сверху, а также и потому, что рядом с этими постройками идет забор частного дома, через который легко мог быть перекинут огонь; так ли, или не так, но, слава Богу, все обошлось благополучно, и мы отделались тревогой.
— Сегодня солдаты пошли в город за покупками, и я поручил купить коробку 5-копеечных папирос, потому что в нашей приютской лавочке не стали продавать папиросы, дешевле 6-копеечных, и бутылку коньяка, чтобы сегодня вспомянуть день прошлого года, когда мы, т. е. наш славный 286 пех. Кирсановский полк, в первый раз сразились с неприятелем. Вспомнилось мне, как рвались и трескались снаряды, и градом сыпались пули наших врагов. Не одна шимоза разорвалась тогда возле меня, и меня все же миловал Бог, и я каким-то чудом остался цел и невредим.
— Сегодня наши два капитана ездили в город, а поручик М. с прапорщиком П. купили две бут. виски, пригласили меня, и мы втроем кутнули немного. Вечером капитан X. привез ему еще виски и закуски, и мы все вместе сели ужинать. До сих пор П. не приглашался ни к ужину, ни к обеду, так как оба капитана боялись, как бы он не устроил с нами какого-нибудь дебоша, а сам он не находил нужным навязываться к ним; но нынче мы пригласили его, несмотря на неудовольствие капитана С., который его [196] особенно недолюбливал. Ужинали и выпивали, сперва разговаривая между собой и не вмешивая в разговор П., хотя мы, не обращая внимания на капитанов, беседовали и с ним самым дружелюбным образом. Все шло хорошо. Но вдруг поручик М., подвыпив, завел спор о службе и какие где ведутся порядки, и задел службу чинов Генерального штаба, представителем которых за нашим столом был капитан С. Тог не вытерпел и вмешался в наш разговор, чтобы защитить своих коллег, а вместе с ними и себя. Слово за слово, и они горячо заспорили. М. опровергал все доказательства капитана, и дошло до того, что вдруг бухнул: «Вы уж такой народ, что как нацепите погоны Генерального штаба, то к вам уж и не подходи никто, а как доходит дело до серьезного, так вы, господа, все в тыл прячетесь, а наград и всяких повышений получаете несравненно больше, чем те, кто день и ночь бьется на передовой позиции». И пошло, и пошло. Чем дальше в лес, тем больше дров, и дошло до того, что капитан С. впал в истерику и его унесли в его комнату.
— Праздник Покрова. Сегодня я вспоминал, как в прошлом году в этот день шел у нас самый ожесточенный бой, повсюду рвались снаряды, и трещала ружейная перестрелка. И только что я заснул крепким, сладким сном, как сквозь сон услышал отчаянную перестрелку, как бы из пулеметов или ружей во время атаки. Спросонок я не мог понять, что это такое — во сне или наяву. Я даже подумал, что это галлюцинация под впечатлением вчерашних дум. Но, чем более я приходил в себя, тем яснее слышалась перестрелка. Тогда я вскочил с постели и, отдернув занавеску, заглянул в окно и увидел ужасное и величественное зрелище: весь наш сосновый сад, отделявший наш барак от пустых бараков, был освещен, как днем, а сквозь стволы и ветки деревьев взвивались вверх огромные огненные языки. Сперва можно было подумать, что горит сад и забор, так как последний в щелях весь просвечивал сильным огнем. Но оказалось, что горят именно те бараки, в которых никого не было, и никто их не караулил. Так как они были сделаны из соснового леса и покрыты камышом, то вспыхнули, как порох, и когда я поднялся, два барака были уже со всех сторон объяты [197] пламенем. Я спросонок сразу не мог сообразить всего, и, увидев толпу наших солдат и бегущих японцев с примкнутыми штыками, подумал, что начался ожидавшийся бунт. Но, оглядевшись, я понял все. От сильной жары бамбуковые колена лопались, и так крепко и часто, что вполне походило на ружейные выстрелы или на пальбу из пулеметов. Бараки наши отстояли от пожарища сажен на 15, и потому нам первым грозила опасность; все вещи были уложены, а для капитана С. стояли наготове носилки, но, благодаря лесу и тихой погоде, опасность была еще не так велика, и потому я пошел в сад посмотреть на такое редкое зрелище.
На темном небе ночи, освещенном пламенем пожара, ясно выделялись клубы черного дыма, и среди них взвивались миллионы искр и мелькали какие-то птички, привлеченные светом пожара; кругом нашего приюта и места пожара раздавались крики снующих японцев и звон колоколов. Вскоре стали прибывать и японские пожарные команды с оригинальными фигурными фонарями, украшенными лентами; на бегу японцы поворачивали фонари, отчего ленты извивались, и получался вид какого-то летящего дракона. Машины, бочки с водой и инструменты японцы везли на себе, ударяя в такт бега о какой-то треугольник трехмерным темпом и прикрикивая при этом: «Ах, ах, ах... Ах, ах, ах...». Одеты они были так же, как и все рабочие, т.е. в синие куртки, соломенные шляпы, на ногах — соломенные сандалии и с полотенцем, вместо брюк. Несмотря на такой костюм, они работают замечательно ловко, доказательством чему может служить то, что они смогли отстоять соседние параллельные бараки, не разрушая даже крыш, что, ввиду близости горящих бараков и легкости горючего материала, было делом нешуточным и требовало ловкости и сноровки. Но японцы показали себя и сделали свое дело так, что не оставалось желать ничего лучшего.
— Сегодняшний день прошел весь в предположениях о причине пожара, и все, как пленные, так и японцы, пришли к тому заключению, что поджог совершили японские граждане, недовольные заключением мира. У них образовалась партия поджигателей, задавшихся целью поджигать [198] казенные здания, чтобы подозрения падали на военнопленных. Но точно подозревать кого-либо в поджоге невозможно было, так как никто не был пойман и никаких подозрительных улик не осталось.
— Сегодня, в память годовщины прошлогоднего дня, я купил коньяка, виски и закуски, и мы хорошо помянули мой прошлогодний подвиг так, что во время этого веселья М. и П. до того разораторствовались, что мешали спать нашему капитану С. и буквально довели его до истерики.
— Утром ко мне пришел наш капитан С. и со слезами на глазах жаловался мне на крайне бессовестное поведение М. и П. и просил меня поменяться с ним комнатами. Я изъявил ему свое согласие. Он был очень благодарен мне за эту услугу и в знак своей признательности разразился в моей каморке вторичной истерикой. Нам пришлось за ним ухаживать и, приведя его в чувство, мы поменялись комнатами.
Сегодня на дворе очень скверно: дождь, туман, холод, так что, глядя на погоду, и на душе становилось очень скучно, и поневоле приходила в голову мысль: «Да скоро ли придет конец нашему плену?»
По случаю приезда из Америки в Токио японского представителя на мирных переговорах с Россией барона Ко-муры, всем нашим солдатам выдавалось угощение: по два яйца и какие-то лепешки; а вечером мы сами себе устроили угощение и весело провели время, но уж тут капитан С. не вышел к нам в столовую, и мы были одни.
— Сегодня посетил нас японский православный миссионер, распространитель православия между своими соотечественниками, вместе со своей женой, довольно хорошенькой японочкой, жаль только, что они не знали ничего по-русски. Как видно, они много могли бы высказать из того, что хотели сказать нам, и на прощание подарили нам по статуэтке, изображающей умную породистую собаку породы сеттер. Собака как олицетворение дружбы, как нельзя более подходила для подарка после заключения мирного договора. Я же, в знак дружбы, подарил им свою [199] карточку, и мы все изъявили свое согласие сняться с ними на одной общей фотографии. Вечер прошел обыкновенно, и, по обыкновению, была драка между картежниками.
— Сегодня нам объявлен заведующим приютом манифест японского микадо, коим нам разрешается ходить везде и всюду без конвоя. Но при этом нас предупреждали, чтобы мы вели себя благопристойно и не напивались до чертиков; а самое главное — не заводили бы нигде скандалов. Мы поспешили воспользоваться свободой, и я, М. и П. поехали с переводчиком в фотографию, куда приехали также два наших доктора, миссионер с женой и племянницей, и мы все снялись вместе, большой группой. За нашу группу из 9 человек, самого большого формата, взяли с нас за дюжину 8 р. 50 к. От фотографа все разъехались кто куда, а я поехал в магазин японского купца Мацунаго, у которого был винный и гастрономический магазин, а самое главное — красавица-сестра, которая служила наилучшей приманкой для офицеров. Зная это, она пользуется случаем, и за вино, стоящее 1 р., смело берет 1 ½ рубля, уверенная, что от нее охотно возьмут за эту цену, без торга. Она даже продает свои карточки по 1 р. за штуку, и молодежь, благодаря ей, охотно оставляет у Мацунаго все свое жалованье. Увидя ее, я и сам нашел ее хорошенькой, но, зная все женские уловки, я не стал ухаживать за ней, тем более, что она ко всем одинаково равнодушна и только берет дороже с ухаживающих за ней. Кроме этого магазина, есть немало других, где можно также хорошо кутнуть, но многие льнут к Мацунаго только из-за того, чтобы взглянуть на косоглазую красавицу. Сидят и пьют, пьют и глядят, а в конце концов, уходят не солоно хлебавши, с пустыми или похудевшими карманами. А ей что? У офицеров денег много, а ей на приданое надо — вот она и собирает.
— Сегодня, по случаю заключения мира, японским правительством был дан обед всем военнопленным. С этой целью японцами были привезены две бочки: одна — с жареным мясом и другая — с жареной картошкой, и масса маленьких тонких сосновых ящичков.
На каждого пленного было назначено по одному ящику, [200] по углам которого разложены были горсточка мяса, горсточка картошки (я говорю горсточка, потому что раскладывали не ложками, а руками), кусок торта и по куску рыбы, зажаренной в яичнице.
Сегодня я ходил гулять в городской сад и видел множество не виданных мной деревьев: лавровое, камфорное, апельсиновое и много других. Оттуда прошел на кладбище японских воинов. У японцев есть обычай сжигать трупы, а потому ничего не стоит перевезти пепел их трупов, откуда бы ни было, и похоронить на родине. На их кладбищах есть много оригинальных памятников, но преимущественно без отделки, в их первоначальном виде. Есть гигантские голыши и неотесанные плиты в стоячем положении. Вообще, японцы, как видно, предпочитают простоту. На кладбище густо насажены деревья и всевозможные цветы.
Отсюда я пошел к памятнику Микадо, отбившего этот остров от нападения монголов, готовившихся было уже высадиться на берег. Микадо говорил, что не отдаст остров, и в то время, когда он с этой возвышенности наблюдал за действиями монголов, поднялся сильный вихрь, и все монголы потонули у берега города Фукуока. В честь этого случая, Микадо поставлен на этом месте памятник, изображающий его в древнем царском облачении, с оригинальным головным убором. Недалеко от этого памятника стоит еще более грандиозный памятник первому распространителю буддизма в Японии. Этот памятник настолько велик, что человек перед ним мало заметен.
На обратном пути я зашел в кумирню «Бога войны». Там у японцев хранятся священные голуби, которых кормят на доброхотные пожертвования богомольцев. Как достопримечательность, тут можно отметить окаменелые древесные пни: один пень с одной стороны еще не совсем окаменел, так что его можно еще резать ножом, но с другой стороны он совершенно каменный; затем там есть древнее камфорное дерево, 38-ми шагов в обхвате. Внутри этого храма выставлены победные трофеи войны: ружья, повозки, орудия, казачьи пики, пулеметы, испорченные минные аппараты, солдатские сумки, патронташи, одежда солдатская, снаряды, кирки, [201] лопаты, лазаретные линейки, патронные двуколки и прочие воинские предметы, и тут же хранятся трофеи и древних войн.
— Сегодня утром я узнал, что после вчерашнего обеда все пленные переболели: была страшная резь в животе, рвота и головная боль, и многие очень ослабли. Я попросил Ал. узнать, сколько у нас заболевших, и он опросил все бараки, и оказалось, что в каждом бараке, в котором находится до 100 солдат, не набиралось даже и 20 человек здоровых. Вот так обед! Долго будут помнить русские японский обед!
Вечером в бараках была драка, причем было поранено пять человек; дело было так: кашевары-матросы крали из котла мясо, а их товарищи покупали водку, и у них, таким образом, получалась ежедневная пирушка; но другие матросы узнали об этом, накрыли их на месте преступления и задали им бамбуковую порку. К сожалению, главные виновники, кашевары, спаслись бегством через забор, и на другой день были задержаны японцами и уволены от должности.
— Сегодня японцами был устроен обед для русских офицеров в одном из лучших ресторанов города Фукуока.
В большой зале, на полу, вдоль стен, были по порядку разложены квадратные подушечки для сидения, штук около 100, и у каждой подушечки стоял ящичек с горячими угольями для прикуривания. Когда офицеры собрались, стали вскоре появляться и гейши, одетые в чистые шелковые одежды. Их набралось 62, и шли они одна за другой, гуськом, неся пиво, водку и закуски. Обойдя всех слева направо и став каждая против своего номера, они опустились на колени и поклонились нам, после чего начали угощать и ухаживать за своими гостями. На каждого было подано по 2 бут. пива, по 1 графинчику или, вернее сказать, кувшинчику водки, рисовая колбаса, раки, рыба, бекасы, кусок ветчины, кусок жареного мяса, пряники, свежие огурцы, яблоки, каки, фисташки, чай, словом, было много разных блюд и кушаний, но хорошего ничего, так как после обеда у всех животы заболели, и есть ничего не могли. Черт их возьми, с их обедом, [202] когда после него и свой есть нельзя. Как это японцы могут есть?! А, ведь это первосортный обед, что же было бы после обыкновенного?! Наверно, что-нибудь ужасное! Хорошо, что у нас в приюте свои, русские повара!...
— Сегодня в первый раз было богослужение с хоругвями, которые соорудили наши русские пленные А. и К. Вечером опять была драка. Матрос Ц. поранил в бок и в голову Ив. ножом; его хотели обезоружить, но он поранил еще одного матроса и убежал в свой барак; его нашли там светланцы и немилосердно избили патками, которыми наши пленные играют в городки.
— Сегодня наших пленных в город не пускали, потому что в приюте за все последние дни шло сильное пьянство с драками. Наши солдаты, а тем более моряки, если выпьют, то не могут обойтись без ссор, драк, скандалов или безобразий. Я сам, будучи в городе, видел, как наши ребята, отпущенные туда свободно, без конвоя, поспешили напиться и устраивали драки и бросались, как звери, на проходящих женщин; когда же ученики, шедшие правильными вздвоенными рядами по улице, из училища домой, увидя наших пьяниц, остановились и стали наблюдать за их действиями, то наши кинулись на эту мелюзгу с криками: «Убьем! Раздавим косоглазых чертенят!». И только благодаря тому, что они еле стояли на ногах, а мелюзга была быстроногая, ничего не случилось.
Когда отпускают солдат в город, то они всегда обещаются быть аккуратными и не напиваться до безобразия, и всегда же делают наоборот, почему и потеряли доверие у полиции и приютского начальства. Сегодня скончался порт-артурский герой Квантунской батареи бомбардир-наводчик Зайцев.
— Сегодня состоялись похороны умершего вчера Зайцева. Умер он от скоротечной чахотки, и очень долго бедняга страдал и, как видно, был хороший товарищ, так как ему его сослуживцы принесли всю чистую обмундировку, белье, сапоги, венчик и читали псалтырь, чего у нас до сих пор не было; обыкновенно покойника сейчас же уносили в мертвецкую, и никто больше не видел своего товарища, [203] так как его выносили из покойницкой уже в гробу, с забитой крышкой. Похороны же Зайцева были особенно торжественны: отпевание тела происходило не в забитом крышкой гробу, а в открытом, и лицо покойника было видно присутствующим. У изголовья гроба двое пленных держали хоругви. Нужно заметить, что до сих пор, вместо хоругвей, покойника сопровождал пятиаршинный запылившийся кусок парчи, прикрепленный к длинной бамбуковой палке, и походил более на половик, чем на хоругвь; но теперь, благодаря стараниям Ал. и К., похороны с настоящими хоругвями приняли особенно торжественный вид. Гроб с телом Зайцева был поставлен в лесу, на аллее, по которой покойный давно уже перестал ходить. Собралась большая толпа народа проводить останки последнего, Бог даст, товарища, остающегося навеки в чужой земле; все ожидали прибытия священника и начальствующих лиц приюта, которые всегда присутствуют на похоронах, чтобы выйти на фотографических карточках на первом плане. Но оказалось, что все они собрались на площади, против кухни, чтобы сперва сняться в общей группе всех военнопленных нашего приюта. Там, на огромной площади, стояли шеренгами в разнообразных позах военнопленные, а впереди них восседали офицеры, доктора и чиновники приюта во главе с начальником всех приютов в г. Фукуока. Фотограф со своим аппаратом забрался на будку часового и оттуда снял всех присутствующих. После этого все начальство, не исключая и начальника всех приютов генерал-майора Осима, направилось к месту отпевания тела усопшего Зайцева, а за ними пришла и масса военнопленных, пожелавших проститься с прахом товарища. К ней примкнули и офицеры из числа пленных, находящихся в крепости. Все заняли поудобнее места, а на главном месте сел генерал-майор Осима со своим штабом, и началась съемка похоронной церемонии. Два раза снимал фотограф и раз офицер-любитель, после чего началось отпевание, а затем говорились речи. Первую речь сказал Осима на оригинальном японском языке. Я говорю «оригинальном», потому что он говорил гордым, властным, каким-то повелительным тоном. Русские обыкновенно говорят надгробные речи нежно, [204] сладко, с плаксиво-певучим оттенком, так сказать приятно, японцы же, наоборот: грубо, отрывисто, как-то вскрикивая, и по интонации голоса можно подумать, что оратор скорее бранится, ругается, чем говорит надгробную речь. После него говорил чиновник нашего приюта на ломаном русском языке. Оба они говорили много, но высказали лишь то, что им очень жаль безвременно угасшей жизни храброго защитника своей родины. Затем говорил священник Андрей Метаки, он говорил по-русски и хуже чиновника, но зато сказал много душевного. Он выразил сожаление о безвременной кончине храброго воина, претерпевшего все порт-артурские невзгоды, холод и голод, и перенесший тяжкое горе, наполнившее его сердце при сдаче столь долго и столь храбро защищавшейся крепости. Вспомнил о том, что покойный жаждал возвращения на родину, и вдруг, накануне осуществления его заветной мечты, ему пришлось перейти в тот мир, где нет ни печали, ни воздыхания. Не забыл он упомянуть и о родине, и родных этого страдальца, говоря, что они там, далеко, и не подозревают, что он бездыханным трупом лежит уже в гробу и скоро будет зарыт на чужбине, среди чуждых ему людей. «Но вы, — говорит он пленным, — когда приедете на свою родину, скажите там матери японской церкви — православной России, что меньшая дочь ее, православная Япония, непрестанно будет молиться за души усопших русских православных воинов, и места их упокоения будут тщательно оберегаться юной японской церковью. Передайте матери нашей Церкви, чтобы она молилась за свою юную дочь и чтобы Бог помог нам пролить дивный свет в сердца наших соотечественников и вразумить их истиной христианского учения. Передайте всем родным, у кого кто-нибудь похоронен в нашей стране, что все усопшие хоронятся по православному обряду, и могилы их охра»няются, и теперь уже временные кресты заменяются надгробными каменными памятниками. Не забудьте, братие, и расскажите нашей матери Православной церкви о всем, что вы видите у нас и о чем так усердно просим вас».
После его речи все стали прощаться с покойником. Досадно было смотреть только на то, что все японцы сидели и [205]стояли с покрытыми головами. Хотя бы из уважения к религии и православным обрядам, а также и к телу покойника, которому сами же отдают воинскую честь в настоящую минуту, они сняли на время свои головные уборы, или же снявшись, если это необходимо, отходили бы в сторону. Но, видно, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и приходится все переносить.
Простившись с товарищем, процессия двинулась на кладбище, и многие изъявили желание проводить покойника до могилы, но японское начальство и тут проявило неуважение к исполнению православного обряда и воспретило всем желающим провожать покойника и отпустило всего 15 человек вместо 40–50, хотевших идти. «Не пустили — и не надо, черт с вами: много терпели, потерпим и еще», — подумали неотпущенные и вернулись к картежной игре и орлянке.
На кладбище отслужили панихиду, и гроб был опущен в могилу и зарыт. Пока засыпали могилу, я осматривал кладбище. Действительно, все кресты были сняты, и на их места положены каменные плиты с надписями на русском языке, сверху, под крестиком: «Мир праху твоему, храбрый русский воин!». С одной стороны — имя, отчество, фамилия и часть войска, в которой служил умерший, с другой — время смерти и погребения, в ногах — дата покойника, а в головах, на русском и японском языках, — название приюта, от которого поставлен памятник.
В местечке Хаказаки, на кладбище русских военнопленных, до сих пор имеется девять могилок православных, три католических и одна лютеранская. Памятники все одинаковые, только надписи на соответствующих языках. Осмотрев кладбище, я поехал в город, сделать кое-какие покупки и заказать фотографу карточки.
— Сегодня 7 человек отправлены под арест на 10 дней в крепость — за вылазку через забор за водкой в ночное время.
В крепости офицеры получили сегодня по 100 р. пособия. Надо и нам хлопотать, а то, ведь: «Дитя не плачет — мать не разумеет»... А между тем, и нам тоже нужны деньги. [206]
— Сегодня я с поручиком М. послал телеграмму в Кобэ французскому консулу о выдаче нам по 100 р. пособия, наравне с прочими офицерами. Замечательно дешевы в Японии телеграммы: по 2 к. со слова — на японском языке и по 5 коп. — на европейских.
Сегодня некоторые из нас сильно спорили с капитаном С. Речь шла о знании долга службы офицерами, кроме офицеров генерального штаба, прапорщиками, зауряд-прапорщиками, фельдфебелями и нижними чинами. Он никого ни в чем не ценил и, хотя в вежливых формах и нежным голосом, но в пух и прах разделывал весь мир, стоявший вне круга офицеров генерального штаба. Некоторые были сильно возмущены этим, стали говорить дерзости, и С. замолчал и ушел к себе.
— Сегодня, узнав, что консул выслал нам с М. по 100 р. пособия, капитан С. тоже дал телеграмму о высылке и ему пособия, хотя он имеет своих 600 р. и, следовательно, в деньгах нуждаться не может. Но он, вероятно, предполагает, что этих денег не будут с нас вычитать потом, а, между тем, их выдают нам только взаимообразно.
Вечером, сойдясь за ужином в столовой, капитан С. опять завел речь о бесчестности нижних чинов. Ш. вступился за них и начал выставлять примеры бесчестных поступков разных инженеров, строителей, заведующих хозяйством, интендантов и прочих, в деньгах роющихся чинов. С. начал, было, оправдывать их, но, видя, что Ш. говорит то, что видел лично, он вдруг сказал:
— Ну, в таком случае, вы, как я вижу, не жили с честными людьми, потому и судите так!
— Позвольте, да ведь живу же я с вами?! А вы, надеюсь, честный человек?
— Да, я себя могу признать честным, — сказал капитан.
— Но как же теперь понять честность?!... Ведь вот вы — честный человек, а, между тем, хлопочете о пособии, в то время, когда имеете и дома, и при себе большие деньги!
— Что ж из этого! Мне деньги дома очень нужны, надо оросительную канаву рыть, болота осушать, вот на что нужны мне эти деньги! [207]
— Простите, капитан, но мне кажется, что эти деньги даются на необходимости, а не на домашние усовершенствования. Вы, вероятно, предполагаете, что денег этих потом с вас не будут требовать обратно и простят, как простили те 600 руб., которые вы раньше задолжали в казну и которые простились вам по случаю рождения наследника-цесаревича?... Но тогда вы, наверно, подумали, как жаль, что вы больше не забрали, все бы годилось на орошение полей. Это ведь, хотя и не очень, а все же бесчестно, ну хоть в малой дозе, а не тае...
Как ни бился наш капитан оправдать себя, но, в конце концов, замолчал и ушел из столовой.
— Сегодня я спал, подставив под кровать чугунный мангал с углями, т.е. с жаром. Спать было очень тепло, не так, как прошедшие ночи, страшно холодные, так что даже под двумя одеялами нельзя было согреться, и мы дрожали, как в лихорадке. Японцы говорят, что раньше таких холодов не было, и только с приездом русских поднялись такие холода, как будто русские его с собой принесли. Поутру я почувствовал легкий угар.
— Сегодня погода изменилась, и стало снова тепло. Я, воспользовавшись хорошей погодой, пошел гулять по окрестностям Хаказаки, где вокруг расположены маленькие дачи. Там была масса тропических растений и цветов. Видел красивые кустики чайного дерева и бамбук, который осенью очень красив и в 2 месяца вырастает до 12 аршин. Молодые коренья бамбука очень вкусны, я сам их ел в маринованном виде, и они мне понравились. Внутри дач никакой мебели не было видно, и только пол был застлан циновками. Видел я там как молотят рис. Для этого у японцев устроены какие-то станки, вроде наших прялок, и на них они частями осмыкивают зерно. Заходил в парикмахерскую, где работают женщины. Интересно посмотреть, как это хорошенькие бабенки и намыливают бороду, и очень искусно бреют и стригут. С первого раза как-то даже странно видеть бритву в женских руках, а они за весь свой труд берут по 3 и по 4 коп.
Затем я сходил на берег моря, откуда открылся передо [208] мной чудный вид. Недалеко от берега виднелись острова, и всюду по морю сновали рыбачьи лодки. На берегу стоят большие каменные ворота, простоявшие здесь уже несколько столетий, и наверху наложены целые груды камней и кирпича. Оказывается, что на этих воротах гадают японки о замужестве, бросая на ворота камень: если он останется там, то, значит, она выйдет замуж за задуманного человека, если же нет, то задуманное не состоится.
— Сегодня я и М. получили по сто рублей пособия от консула и, по приглашению миссионера Православной церкви, ездили к нему в гости. Этой поездкой я как нельзя больше был доволен, так как видел, как японцы встречали возвращавшиеся войска из Манчжурии. Город был так разукрашен, как только в Японии могут украшать города: все утопало в гирляндах искусственных цветов и флагов, и кругом были выставлены украшения из птиц: павлинов, коршунов, орлов, журавлей и проч. Вечером украшения были еще великолепнее, так как зажглись тысячи разноцветных фонарей. По городу было устроено множество больших и маленьких триумфальных арок. Японские войска шли браво, молодцами, одетые в чистую новую обмундировку, и у многих из них красовались ордена на груди; офицеры у них носят небольшие ранцы, и все они были в полной боевой амуниции. Огромные массы японского народа, мужчин, женщин и детей, с флагами в руках, встречали их восторженными криками: «Банзай! Банзай!»...
— Сегодня я ездил в город за покупками, но больше всего мне хотелось еще раз полюбоваться украшениями города. И действительно, было чем любоваться. Город был еще более разукрашен, чем вчера. Никогда у нас в России я не видел таких украшений! Глядя на улицу, получалось такое впечатление, как будто въезжаешь не в улицу, а в грандиозную оранжерею. Все это было устроено для встречи только одного полка стариков, которые уже давно отбыли в Манчжурию и дольше всех находились на войне.
— Я сидел дома и спешил закончить свой дневник, как вдруг, слышу, кто-то идет по нашему коридору на костылях. «Кто бы это мог быть?!» — подумал я и услышал [209] голос солдата: «Вот тут, напротив». Затем послышался голос: «Разрешите войти? К вам гость, по делу». Я выглянул в дверь и увидел, что к П. вошел какой-то японец без правой ноги, в кимоно. Через несколько минут зашел туда и поручик М., и переводчик Арито. Меня это заинтересовало и я тоже пошел к П. под предлогом узнать, не пойдет ли он в город, а то бы я заказал ему купить для меня тетради и перья. Отворив дверь, я увидел у него на столе целую батарею бутылок, ветчину и груду консервов. П. и говорит мне: «Вот, смотрите, япошка из крепости пришел за деньгами. Я у него набрал там, в лавке, по мелочам, а когда уезжал, то платить было нечем, ну и остался должок за мной, да и теперь ни черта от жалованья не осталось, все пропустил: тому уплатил, другому уплатил — и самому на расходы не осталось! Ну да отдам и ему когда-нибудь. Они и так немало с нашего брата понажили!». А японец все просит П.: «Пожалуйста, — говорит, — дайте денег, ведь я выручал вас, когда вы просили...». Но П. ему такие бобы разводил, да разные турусы на колесах городил, что я только диву давался. «Я, — говорит, — инженер-механик, инженер-техник, за мной не пропадет; я могу выслать из России, живу в Харбине, у меня там будет свой завод», — одним словом, лгал напропалую, и все-таки денег не дал. Японец ушел не солоно хлебавши.
Через несколько минут после его ухода нам принесли жалованье. Я получил 40 р., М. — 50 р., а П. свое жалованье получил еще в крепости и успел все растранжирить. Поручик М. занимал у меня деньги до жалованья, и теперь, получив их, сейчас же и уплатил, да, кроме того, дал еще мне на сбережение 15 руб. Я принял их и пообещал не давать ему на водку. «Ладно, — говорит, — не давайте», — и стал продолжать с П. Прикладывание к рюмочке, я же пошел обедать. Заложив изрядно за галстук, М. и П. поехали в город. Вечером часовой принес записку, привезенную из города «куромой динарикши», т.е. извозчиком рикши. В этой записке М. просил меня прислать ему десять руб., так как ему очень надо. Я дал при записке 10 руб., но сам в канцелярию не пошел. Там, у часового, их задержали и возвратили мне с просьбой не посылать им денег, так как они напились уже и [210] довольно с них, пусть приезжают домой. Я, конечно, исполнил желание канцелярии и денег не послал. Часов в 9 вечера прибежал, запыхавшись прапорщик П. и вызвал меня из столовой, где я только что расположился ужинать. Придя в свою комнату, где меня ожидал П., я догадался, что он прислан за деньгами. И действительно, он сейчас же обратился ко мне с просьбой от имени М. дать ему 10 руб., а то он там скандалит и не хочет уезжать. Помня, что в канцелярии меня просили не посылать денег, и я дал слово, что не пошлю, я ответил П., что денег я не дам и, если угодно, то пусть П. едет к поручику и передает ему это, и объяснил, почему я денег не могу дать. Он начал упрашивать, сперва тихо, а потом все настойчивей и настойчивей и, наконец, вспылил и сказал: «Черт с вами! Не даете, и не надо. Значит будет скандал», — повернулся и ушел, долго ворча что-то непонятное. Какой скандал? Где? С кем? Из-за чего? Я не мог понять, и потому преспокойно уснул. Часа в 4 ночи в моей каморке скрипнула дверь. Я открыл глаза и вижу: в комнату вваливается П. «Что вам угодно?!» Он говорит: «Дайте мне спичек», — а сам дрожит, и глаза сверкают, как у тигра. Глядя на его возбужденное состояние, я подумал, не драку ли он учинил где-нибудь?! Или, быть может, он захотел побить меня за мой вчерашний отказ дать денег?!... Но нет! Взяв спички, он ушел. И потом я узнал, что П., вернувшись из города, привез с собой много спирта и направился с ним в театральный барак, где его, по предварительному соглашению, ожидали театральные заправила, матросы и другие пленные, никогда себе в удовольствии выпить не отказывавшие. Время для них незаметно летело, и было далеко уже за полночь, но они и не думали расходиться и веселились напропалую, пели, пили, плясали... В это же время в соседнем бараке из-за картежной игры завязалась драка. Услышав там шум, П. рванулся было туда, но его собутыльники не советовали ему лезть не в свое дело и кое-как уговорили. Успокоив его, они хотели продолжать пляску, но оказалось, что их балалаечник, вольноопределяющийся Забайкальского казачьего войска Н., ушел за хлебом в свой барак, как раз в тот, в котором была драка. Через несколько минут прибежал из того барака [211] товарищ Н. и крикнул: «Н. убили!»... Тут уж П. удержать не могли, и он побежал туда, а остальные его собутыльники остались в театре.
Прибежав в барак, где лежал окровавленный и почти без признаков жизни Н., П начал ругать всех и каждого за то, что они допустили убить неповинного человека, и ругался на чем свет стоит, угрожал всех под суд отдать, расстрелять, и черт не разберет, чего только он не накричал, требуя, чтобы ему указали, кто ударил Н. Передние молчали, но из задних рядов по его адресу посыпались трехэтажные выражения. В это время, не сумев привести в чувство Н., прибежавшие на крики и шум Ал. и К., при помощи других понесли Н. за руки и за ноги в перевязочную комнату. Но, оказалось, что дежурного фельдшера там нет, и на дверях висит замок. Не обращая внимания на замок, прибежавший сюда же П. начал так ломиться в двери, что они уже трещать стали, и его еле уговорили подождать, пока приведут фельдшера. Между тем, собралась большая толпа народу, от которой все и узнали, что Н. ударил грузин К., желая ударить своего противника, но по ошибке в темноте принял Н. за него и, ударив квадратным бруском по голове, убежал. Тогда П. завопил во всю свою глотку: «Азиаты убивают русских?! Идемте, братцы, отомстим ему!... Кто пойдет за мной?»... Многие стояли, негодуя на зверскую драку, иные смеялись над пьяным прапорщиком, но нашлись и такие, которые изъявили желание отомстить К. В это время пришли фельдшера и сейчас же привели в чувство Н. и, промыв рану, сделали надлежащую перевязку. У Н. оказалась рассеченной бровь, и сильно опух левый глаз, а также и нос. Уведя Н. в барак, П. с набравшейся шайкой головорезов пошел обыскивать все бараки. Придя в барак, он кричал, орал и требовал выдачи преступника, угрожая и призывая отомстить виновнику. Желающих, хотя мало, но все-таки находилось, и шайка его от барака до барака росла и росла. Но К. нигде не оказывалось. Наконец, вдали увидели бегущего во весь рост человека, и вся орава с гиком понеслась за ним, но он опередил их всех и спасся от преследователей в караульном помещении. Пока П. со своей шайкой добежал до караульного помещения, [212] К. сидел уже там, а в дверях стояли часовые с ружьями и примкнутыми штыками. П. начал требовать у японцев выдачи К., но ему отказали, и на крики и ругань его не обращали никакого внимания. Тогда П. приказал принести ему его форменный мундир, и когда его принесли, он надел его, вошел, как офицер уже, в караульное помещение и стал ругать К. Тот начал было огрызаться. Это еще более взбесило П. и он заорал: «Смирно! С-н ты сын, не видишь ты, что ли, что перед тобой русский офицер стоит? А ты еще грубишь?! Эй, ребята! Идите сюда, человек 5, да возьмите этого негодяя!». Но караул не пропустил не только пятерых, а даже и одного. Тогда П. вышел из караульного помещения, схватил за руки 2–3 архаровцев и потащил в помещение, но часовые отогнали всех, и только он один ворвался туда. К., во избежание чего-либо, перевели в другую половину. Тут пришел переводчик, и П. сцепился с ним, ругая весь караул самой отборной руганью, и ею могли арестовать, но тут А. и К. кое-как уговорили его уйти в барак, обещая разделаться с К. завтра. П. послушал их и вышел на двор, но все-таки, выходя, успел толкнуть часового, дав ему подножку; на его счастье, часовой не упал, а то бы, пожалуй, плохо было и П.
На дворе П. крикнул: «Ломайте караульное помещение! Вытаскивай этого разбойника, заугольного храбреца!»... Некоторые, было, кинулись, но, слава Богу, Ал. и К. удалось уговорить толпу разойтись и увести П., и только благодаря этому, дело обошлось без кровопролития. Хотя Ал. и К. и были на пирушке у П., но, к счастью, не пили водки, а если бы и они были пьяны, то или были бы убиты, или ранены часовыми, которые не могли бы, конечно, допустить до такого самоуправства толпу пьяной оравы. После этой истории я понял, почему П. не любили офицеры в крепости и называли его беспокойным человеком.
— Сегодня выдавали жалованье за октябрь месяц. Вероятно, опять будут скандалы, буйства, а может быть, и поножовщина. После обеда получили приказ от русского уполномоченного генерала Д. В приказе много говорится о дисциплине, законе и о разных строгих взысканиях. Все пленные понемногу будут переводиться теперь под [213] власть русского начальства, и некоторым нелегко будет вновь привыкать к послушанию и русским порядкам.
— Ночью, как я и ожидал, был скандал. Прапорщик П. собрал вокруг себя самых отчаянных головорезов, пьяниц-матросов, напоил их и сам напился и начал дебоширить по всем баракам. Поднялась драка, шум, крики, и японский караул арестовал всех дебоширов, захватив с собой в караульное помещение и П. Его связали веревками по рукам и ногам и положили в карцер до утра. Матросы попытались, было, освободить его, но неудачно.
— Ночью не спалось: тяготила меня какая-то страшная тоска и скука, и я пошел на костылях пройтись по нашему сосновому парку. Прошел одну дорожку, повернул обратно, и вдруг слышу, где-то шум, гам и споры многих голосов. Я прислушался и подошел к забору, и сквозь щелку увидел суматоху бегства и драку наших пьяных матросов с японскими полицейскими. Матросы ночью удрали в г. Фукуока, там напились, отказались платить за выпитое и съеденное, и, по обыкновению, устроили драку. Вмешалась полиция, и наши пустились наутек. Но японцы бегают гораздо скорее наших и нагнали их у забора приюта. Матросы торопились перелезть через забор и скрыться в приюте, а японцы стаскивали их за ноги вниз, чтобы арестовать. Двое матросов успели все же перелезть через забор и дать знать по баракам, будто наших японцы бьют. Тогда бывшие в бараках, некоторые в одном белье, перелезли через забор наружу и набросились на японских полицейских, оборвали на них сабли и побросали в тут же находившийся овраг с водой, а сами опять перебрались через забор и разбежались по баракам. Спустя некоторое время в приют пришел караульный наряд с полицией для розыска виновных, но разыскать было не так-то легко, так как матросов было много, и они друг друга не выдавали. Походили-походили японцы по баракам, да так и ушли, не разыскав виновных, всех же наказывать не решились.
В 10 часов привели П. из карцера. Он сильно измучался, пролежав связанным веревками всю ночь, и, когда его оставили в бараке, он стал ругаться и кричать, что над ним издеваются [214] японцы. Руки и ноги его были в синяках от туго стянутых веревок, и он кричал: «Дайте мне доктора, подайте сюда переводчика, фельдшера!». Но никто не обращал на него внимания. К вечеру он ушел куда-то и на ночь в барак не возвратился. Вероятно, опять где-нибудь попал в кутузку.
— Время проходит по обыкновению, новостей никаких, кроме разве той, что П. нигде нет, и никто не знает, где он. Мы спрашиваем японцев, а японцы — нас, куда девался прапорщик П. Очень возможно, что ночью 4 числа, когда он ушел из барака, он опять напился, устроил скандал, и его убили японцы, бросив труп в море на съедение акулам.
Вечером явился в барак П. Все кинулись к нему с расспросами, где он был все это время? А он и говорит: «Пошел я тогда в город, но ночью нарвался на патруль и устроил скандальчик; меня забрали и посадили в крепость, как преступника, за скандал с патрулем и самовольную отлучку».
— Ночь прошла благополучно. Утром мы с поруч. М. поехали в город за фотографическими карточками. В этот день ожидали прибытия японских войск из Манчжурии, и им опять была устроена грандиозная встреча. Повсюду на улицах развевались флаги, и город был так же убран, как и тогда, в первый раз. Все жители городов Фукуоки и Хаказаки, от мала до велика, были одеты по-праздничному и высыпали на улицы встретить свои победоносные войска. У всех, без исключения, в руках были национальные флаги и цветы. Мы тоже с М. остановились в толпе, посмотреть их встречу войск. Вскоре дали сигнал, что войска прибыли и уже двигаются с пристани в город. Вдали послышалась военная музыка, и вскоре показалась головная колонна, с хором музыкантов во главе, и все жители были рады, веселы, кричали: «Банзай!», — махали флагами, цветами и пели национальные песни, солдаты шли стройно, браво и только кивали на ходу головами в сторону кричавшей публики. Офицеры были на своих местах, с маленькими ранцами за плечами и полной походной амуницией. Вели себя сдержанно и хладнокровно. Ночью повсюду было слышно бренчание струнных инструментов и пение гейш в честь прибывших, [215] но пьянства и шума почти не слышно было.
— Сегодня многих пустили в город без проводников. Я поехал купить себе что-нибудь на память о Ялонии и приобрел кожаный чемодан, офицерский ранец и кожаный саквояж для ручного багажа. Много видел хороших японских вещей, но более всего у них шелковых материй, великолепно вышитых разноцветными шелками, цветами и птицами. Заказал в японской мастерской кавалерийское седло. Все это у них недорого, да и не запрашивают они, как это делается у нас. Кроме того, у них нет обыкновения переманивать покупателя призывами мальчишек и приказчиков, что у нас-де дешевле и лучше: зайдите — убедитесь.
В городе встречались прибывшие из Манчжурии японские солдаты, окруженные сопровождавшими их штатскими. Они очень вежливо раскланивались с нами и дружелюбно смотрели на нас, как будто никогда не были нашими врагами.
— Ночь прошла благополучно. Утром рано, слышу, кто-то возится и стучит около барака. Выглядываю в окно и вижу, что возле барака навезли множество теса, циновок, бечевок и длинных бамбуковых шестов. Это встревожило меня. Неужели, думаю я, нас не увезут отсюда, и мы будем еще зимовать в плену у японцев?... Наскоро одевшись, выхожу и спрашиваю у переводчика, что это хотят делать из навезенного материала? Переводчик и объяснил мне, что нам будут починять бараки, т.е. делать новые потолки, так как наши очень плохи, а теперь уже осень, холодно, и идут дожди; починяют же бараки потому, что на днях ожидается прибытие сюда еще 16 пленных русских офицеров из г. Кукуры. Там все уже закончилось, и так как в Кукуры бараки были очень хорошие, а у нас чересчур плохие, то их и решили исправить, чтобы офицерам не показалось здесь слишком скверно после кукурских условий жизни.
— Новостей никаких. Все время идет только усиленная работа над исправлением потолков, устройством перегородок, кроватей и переноской необходимой мебели для ожидающихся офицеров. [216]
— Утром, по обыкновению, пошел погулять в нашем сосновом парке. Дошел до конца и вижу — на двуколках японские ломовые курема везут много корзин, похожих на багаж, хотя и не багаж. Для кого бы, думаю, и что это такое?... Подхожу и вижу, что в корзинах бутылки с пивом, коньяком и разными винами и закусками: белый хлеб, рыба, раки, яйца и разные гастрономические продукты. Спрашиваю переводчика, для кого все это готовится, а он и говорит, что завтра прибудут ожидаемые офицеры, и все это готовится для их и нашего угощения. Бог с ним, с вашим угощением, подумал я. лучше бы поскорее отпустили нас домой, на родину...
— Погода эти дни стоит отличная, и все время идут спешные работы по починке бараков и устройству помещений для вновь прибывающих офицеров. Мы ждем их с нетерпением, так как нам кажется, что они расскажут нам какие-нибудь новости о далекой родине, хотя они такие же пленники, как и мы, и едва ли знают больше нашего. А все же нас волнует именно это чувство.
— Утром нам сообщили, что сегодня непременно приедут ожидаемые офицеры, хотя час их прибытия в точности не был известен. С утра японцы с метлами и лопатами стали подчищать вокруг бараков, и все начисто убрали и вымели кругом. К 12 часам из крепости прибыл к нашим баракам генерал-майор Осима со своей свитой, состоявшей из одного офицера, одного чиновника, двух врачей и переводчика, и вместе с нашей администрацией все выстроились перед бараками в одну шеренгу. Все японцы были при орденах и в полной парадной форме. Через несколько минут прибыли и ожидаемые пленные офицеры. Осима при их приближении скомандовал: «Смирно!» — и через переводчика произнес радушную встречную речь, после которой с каждым поздоровался и подал руку с растопыренными, по обыкновению их, пальцами; вслед за ним поздоровались с прибывшими и все остальные японцы. После этой церемонии все пленные, присутствующие японцы и нас пять человек приютских офицеров были приглашены на обед. На столе, убранном букетами из живых цветов, красовались бутылки [217] с водкой, коньяком, виски, пивом и вином и для закуски — белый хлеб, сухари, печенье, чай, сахар, рыба, раки и множество мандарин и различных фруктов с японских островов. Начался обед. Прежде всего, превозгласили тост за здоровье русского императора, императрицы и всего царствующего дома, а также за здоровье японского императора и всего его дома. Затем стали пить за здоровье друг друга и т.д. Генерал Осима сказал речь, что он очень рад нашей встрече и очень жалеет, что не мог раньше отпускать нас гулять на полной свободе, без конвоя, но теперь все кончилось, и мы можем ходить в город совершенно свободно, с одним только переводчиком. Словом, все шло хорошо и весело. Но наши, капитан Генерального штаба С., присутствовавший на обеде, вдруг стал громко выражать свое неудовольствие, говоря, что японцы его очень плохо лечили, плохо кормили, плохо за ним ухаживали и притесняли во всех отношениях. Хотя японцы были и сильно обижены подобным несправедливым заявлением, но скрыли свою обиду, а генерал Осима, выйдя из-за стола, подошел к капитану С. и сказал: «Если то, что вы говорите, правда, то я прошу простить и извинить меня, но этого не должно было быть, потому что я, по повелению моего императора Микадо, приказывал моим подчиненным лечить и ухаживать за вами как можно лучше». Весь обед был этим несколько расстроен, и кончилось тем, что капитана С. увели в его барак, а остальные продолжали выпивать, и видно было, что японцы остались очень довольны, что никто больше не заявлял ни жалоб, ни подобных претензий. И потому, выпив тоже порядочно, они дружески распростились с нами и разошлись, а многие из нас, воспользовавшись свободой, отправились после обеда в город и прогуляли там всю ночь до следующего утра.
— Сегодня наши новоприбывшие офицеры вместе с нами возобновили вчерашнюю пирушку и прокутили до 6 час. вечера, после чего многие опять отправились в город по чайным домикам. Подполковник X. и капитан С. отпросились в отпуск в г. Нагасаки под предлогом покупки кое-каких вещей, но на самом деле в надежде поступить в [218] открывшийся русский военно-морской госпиталь и остаться там до отправления в Россию. Японцы отпустили их вместе с их денщиками. Я и М., как тяжело раненые и больные, надеялись, что, быть может, они потом и нас пристроят там же, и мы все, проводив X. и С. в Нагасаки, уехали по чайным домикам, где и пробыли до следующего утра. Утром все вернулись в приют, кроме прапорщика П., который никогда почти не являлся вовремя домой.
. — За эти дни новостей не было. Жизнь шла обычным порядком, но свободная уже, с пирушками и поездками в город.
— Сегодня мне с поручиком М. и некоторым тяжело раненым солдатам было объявлено, что нас всех, как тяжело раненых, завтра же отправят в город Нагасаки, в русский морской госпиталь, где мы и останемся до отправления на родину. Радость была неописуемая! Все засуетились и начали собираться и укладываться, а остающиеся на месте стали просить нас, нельзя ли там как-нибудь похлопотать за них и тоже перевести их в нагасакский русский госпиталь. Все надеялись, что из русского госпиталя скорее попадут в Россию, на родину, или хотя бы в Манчжурию, к своим боевым товарищам. Словом, весь этот день шла какая-то сутолока и суета, и рады мы были ужасно, и жаль было остающихся здесь товарищей.
. — Утром, чуть свет, все назначенные к отправке были уже на ногах и окончательно укладывали и завязывали свой скарб. Многие из остающихся тоже встали и пришли нам помогать и затем, чтобы проводить нас на вокзал. В 7 часов явились два японских доктора с переводчиком и одним офицером и опросили нас, не имеем ли мы каких-либо жалоб или претензий, и если имеем, то просили извинить их и простить перед офицерами и нижними чинами. Затем они пожелали нам счастливого пути, и нас всех кого повезли, а кто не мог ехать — понесли на носилках на вокзал.
У вокзала собралось множество наших пленных и японцев проводить наш поезд. В 7 ½ час. поезд тронулся, и с нами вместе поехали вышеупомянутые два доктора, офицер [219] и переводчик. Ехали очень быстро, и остановки на станциях были очень короткие: не успеешь выскочить на платформу, как уже поезд трогается дальше. Невдалеке, с правой стороны, виден был город Фукуока, а за ним — море и островки, те самые, которыми мы часто любовались, когда приходили купаться или гулять по морскому берегу.
Поезд мчался на всех парах. То, тяжело пыхтя, взбирается на подъем горы, то несется вниз, под уклон, то влетает в глубокую выемку, то вдруг проскакивает через тоннель и летит по срезу горы на такой головокружительной высоте, что с одной стороны, внизу, видна лишь глубокая пропасть, а с другой — высокая гора, покрытая роскошной растительностью, разными цветами и многочисленными плодовыми деревьями мандарина.
Через некоторое время нам тут же, в вагоне, подали обед в деревянных ящичках. Дали риса, яиц и соленых огурцов и по бутылке пива. Вскоре мы выехали к морю и продолжали путь по высокому скалистому берегу его. Чудные виды открывались здесь перед нашими глазами! С одной стороны бушевало море, и волны его, шумя и пенясь, разбивались о скалистые каменные стены, нередко искусственно сделанные, чтобы волнами не размывало полотна железной дороги; с другой стороны тянулись страшно высокие горы, местами прорезанные ущельями и покрытые масличными и мандариновыми деревьями. Этих мандарин здесь такая масса, что порой только и видишь, что золотисто-оранжевые сплошные массы, чуть-чуть перемешанные зеленью листьев. Местные мандарины мельче, но очень вкусные.
И так продолжался наш путь до самых Нагасак. Я насчитал по дороге 19 тоннелей, правда, не очень больших, но входные и выходные арки их были у всех украшены или особыми декоративными растениями, или красиво цветущими цветами.
Вечером приехали мы на станцию Нагасаки. Нас встретили русские врачи, русский консул и много наших сестер милосердия. Я, как и многие другие, в первый раз со дня выезда на войну из России увидел русских женщин, и все мы страшно обрадовались им. Все сестры были одеты очень [220] чисто и аккуратно, и многие из них были красивы и изящны, и нам казалось, что на свете других таких и быть не может. Но, конечно, это только так казалось нам, потому что мы слишком долго не видели русских женщин...
Нас высадили из вагонов, и многих посадили в маленькие японские двуколки-джинарикши, в каких японцы возят пассажиров, а иных понесли на носилках. Сперва повезли нас по набережной моря, на котором виднелось несметное количество всевозможных пароходов, катеров, джонок и разных барж и лодок. Шум, свист и гудки оглушали нас, а дым от труб над этим местом был так густ, что казался висящей в воздухе тучей. Потом повернули нас, с нашим обозом из японцев же, в другою сторону от моря и повезли по разным закоулкам, то спускаясь вниз, то поднимаясь в гору, порой настолько крутую, что бедный японец еле-еле тянет свою джинарикшу с седоком; в некоторых же местах им приходилось даже помогать друг другу и вытаскивать вдвоем джинарикшу с седоком наверх, а затем они опять продолжали бежать ровной рысью, и так нас кружили то вправо, то влево, пока, наконец, не выехали опять к морскому берегу, где была главная пристань для приходящих и отходящих больших морских пароходов. Последовала команда: «Стой!» — и нас стали высаживать и, кто не мог идти, переносить в помещение госпиталя.
Когда всех перенесли и устроили каждого в его помещение, то нас сейчас же пригласили в общую столовую, где мы и встретились с нашими бывшими двумя офицерами, подполковником X. и капитаном С. Много было здесь и других офицеров, мне незнакомых, но большинство из них морские, и все, притом, либо тяжело раненые, либо больные и очень слабые. В столовой стол был общий, и обед подавался несравненно лучший, чем у японцев. Вообще, после японской обстановки здесь чувствовалось, словно во дворце каком-нибудь. После обеда стали разговаривать, кто о своей жизни, кто о пережитых неудовольствиях, а некоторые стали играть на тут же в столовой стоявшем пианино, словом, почувствовали себя, как бы на родине уже. Спать пошли часов в 11. Комнаты были чистые, теплые, постели не японские; [221] сестры и врачи то и дело подходили к нам и спрашивали, не болит ли что-нибудь, не нужно ли чего-нибудь, удобно ли лежать и т.п.
Ночь прошла благополучно, хотя меня и потревожили ночью: когда я заснул в теплом помещении и на хорошей мягкой постели, то начал так сильно храпеть, что разбудил храпом всех спящих соседей: из них двое нервно настроенных офицеров не могли выносить моего храпа и разбудили меня. Я повернулся на бок и тогда перестал храпеть.
— Утром нам подали умываться и дали чистые полотенца, хорошее мыло, зубные щеточки и порошок для зубов. Через некоторое время подан был чай и белый хлеб с маслом, а кто желал, то и сливки к чаю. В 11 час. подали шоколад с сухарями и печеньем.
Сам госпиталь стоит на высоком месте, на берегу морской бухты, в которую заходят суда дальнего плавания. Тут же стоял и один русский пароход, который отвозил военнопленных офицеров и солдат во Владивосток.
— Утром слышно было много разных гудков и свистков пароходов: одни входили в гавань, другие отправлялись в дальнее плавание. Я наскоро умылся, оделся и вышел в госпитальный садик, в котором на возвышенном месте устроена чудная беседка. Из нее, как на ладони, видна вся нагасакская гавань с ее многочисленными стоящими и движущимися пароходами, баржами, лодками, катерами и т.п. Как раз напротив госпиталя стоял пароход под русским флагом. Некоторые выгружали на пристани привезенный товар, другие набирали груз для плавания, много пароходов было с углем и др. товаром.
Часам к 11, узнавшие о нашем прибытии торговцы-разносчики, японцы и китайцы, нанесли к нам в коробках за спиной всевозможного товара, и больше всего — шелковых изделий. Было тут много и разных портсигаров и табакерок из слоновой кости и черепахи, и масса всевозможных мелких изделий. Нанесли так много, что хоть на тысячи рублей покупай, хотя все, по сравнению с качеством и работой товара, было очень недорого.
В госпитальном саду растут превосходные розы, камелии [222] и многие другие красивые цветы, а также громадные тропические растения, как, например, пальмы вышиной в 19 аршин и толщиной до 10 и более вершков в обхвате. При входе в садик устроен чудный птичник с массой разнообразных, очень красивых птиц, которые тут же, в птичнике, и выводились. Устроили его любители, морские офицеры, которые постоянно привозили из плавания каких-нибудь необыкновенных, яркоокрашенных птиц. Недалеко от птичника находился и превосходный аквариум с фонтанами, и в нем плавали различные рыбки: золотые, серебряные, зеленоватые, черные, серые и совершенно белые, а также и пестрые — все они были удивительной красоты.
Погода эти дни стоит дивная, тепло, как у нас в июне месяце; везде цветут цветы: в садах и в лесу, на высокой горе, куда мы ходили сегодня после обеда на прогулку, и цветут так хорошо, как будто их садят и ухаживают за ними. Воздух тоже очень приятный, легкий, хотя и влажный немного.
— Время проходит однообразно и, кажется, тянется очень долго, так как всем нам хочется как можно скорей уехать отсюда на родину. Как здесь ни хорошо, а все же дома лучше. Сегодня, 25-го, прибыл к нам еще один офицер, поручик А. Он вошел к нам в столовую во время ужина, во всем штатском и весь бритый, как актер, отрекомендовался и сказал, что никому не подаст руки, так как по всему телу у него экзема, весьма заразительная и неприятная болезнь. Он очень хорошо играл на скрипке, гитаре и мандолине и недурно пел песни.
Вечером нас посетил русский консул с женой и приглашал нас всех на завтра к себе в гости.
— С утра пошел маленький дождик, но потом опять выглянуло солнце, и сделалась чудная, тихая, теплая погода. Сегодня — георгиевский праздник, и меня, как георгиевского кавалера, многие поздравляли с праздником.
Вечером пошли к консулу в гости, благо он живет почти рядом с госпиталем. Там нас очень радушно приняли и угостили разными напитками и яствами. Консул показывал нам коллекцию многочисленных японских и китайских изделий. [223]
— Все эти дни прошли томительно, однообразно. По гавани непрерывно снуют взад и вперед пароходы, катера, джонки, лодки, а на пристани кипит работа нагрузки и разгрузки судов. В госпитале все по-старому.
— С утра выпал небольшой снежок, но как только солнышко пригрело, он весь растаял и даже цветам не повредил.
Сегодня нас пригласили нагасакские дамы-иностранки на концерт, который должен был состояться в 4 час. дня. На концерте было много дам и барышень — англичанок, американок, француженок, немок и японок. Зал был хорошо убран. Играла сперва на рояле одна пожилая дама, и очень хорошо пела какая-то француженка; потом пела немка, тоже очень хорошо. После них вышли шесть молоденьких японок с какими-то струнными инструментами разной величины и стали играть по-своему и петь на японском языке. Они как-то особенно выкрикивали и мяукали, вроде гейш. Затем играли гимны, сперва японский, а затем и всех других государств. В общем, концерт был очень недурен. Угощали нас фруктами, печеньем и конфетами. Наших офицеров было 12 человек и нижних чинов 54 человека. Всех привозили и отвозили на счет общества дам, устроивших концерт для военнопленных.
— Желая хотя чем-нибудь отблагодарить дам, устроивших для нас концерт, мы решили поднести им букеты из живых цветов. Я и один морской офицер Ф. поехали в город, заказали букеты и для каждого букета купили по маленькому золотому кортику в форме морской шпаги, которые и прикрепили к букетам. Были во многих садах и выбрали самые лучшие цветы. Несмотря на это время года, везде была масса цветов, и очень дешево; в России эти букеты нам стоили бы больших денег, здесь же все обошлось пустяками.
— Стоит теплая и ясная погода. Я и многие офицеры поехали в город покупать японские изделия. Были в японских торговых рядах, где видели много разного товара. Но главный товар у них — шелковые, великолепно вышитые [224] ткани. Немало было изделий из слоновой и моржовой кости и из дерева: всевозможные лакированные коробочки, корзинки, ящички, пепельницы, игрушки и т.п.
— Сегодня уехал от нас во Владивосток один морской офицер, и я отослал с ним два рапорта на имя моего командира полка.
У нас распространился слух, будто в Манчжурии бунтуют войска, и даже здесь, в Японии, на одном пароходе взбунтовались пленные матросы, посаженные для отправки в Россию. Дело кое-как уладилось, но настроение очень неважное. Говорят, что и во Владивостоке тоже бунт, и везде — забастовки, так что нас некому будет и перевезти из Японии в Россию. Вообще, слухи очень тревожные и крайне неприятные для нас.
— Погода стоит прекрасная, но жизнь тянется скучно и медленно. Когда же, наконец, окончится такая жизнь, и нам скажут, что вот теперь вы едете домой, на родину?! Хотя бы как-нибудь во Владивосток попасть, а там уж мы хоть пешком дальше пойдем. Завтра в России будет большой парад войскам, везде будут развеваться флаги, а вечером гореть иллюминация.
— С утра льет густой мелкий дождик. Нам объявлено, что, кто желает, может идти на богослужение в небольшую церковь, стоящую на горке и принадлежащую госпиталю. Пошли многие, и все усердно молились. Я никогда раньше не видел такого молитвенного усердия, и даже офицеры, и те, где нужно, становились на колени и клали земные поклоны. Обед подали улучшенный, хотя здесь он и так всегда хорош, но в России уж так водится, что в царские праздники дается усиленная порция и чарка водки всем.
— Сегодня сообщили нам радостную новость: для нас, тяжело раненых и больных, нанят пароход германского ллойда Траве, и пароход на днях прибудет в Нагасаки. Следовательно, есть надежда, что нас скоро отправят на русский берег.
— Утром, когда мы еще спали, раздался громкий свисток какого-то парохода. Лейтенант П. выглянул в окно и объявил, что это прибыл германский пароход [225] под флагом Красного Креста и стал против нашей госпитальной беседки. Мы наскоро выскочили из постелей, накинули свои халаты и вышли посмотреть на пароход. И действительно: стоит громадный пароход, выкрашен в желтую краску, а на мачте развевается флаг с красным крестом. Ну, слава Богу, дождались, наконец! Хотя и не едем еще, а только увидели наш пароход, и то на всех лицах просияла неописуемая радость... За обедом узнали, что прибывший сегодня пароход сперва пойдет по островам собирать всех тяжело раненых и больных и затем уже вернется за нами и повезет всех нас в Россию. Каким именно путем поедем мы, никто еще не знал наверное. Одни говорили, что нас повезут морем, через Одессу, другие, — что повезут только до Владивостока, а оттуда отправят по домам по великому сибирскому пути. Как бы ни повезли, лишь бы только поскорее увезли отсюда.
— Сегодня утром наш пароход отправился по берегам островов, и с ним уехали наши доктора и сестры милосердия. С нами остались только один доктор, одна сестра и фельдшера. После обеда я и М. поехали в город и там встретили наших солдат и военного воспитанника Колю, который был в плену в г. Фукуока. Они сказали нам, что уже едут во Владивосток. В госпитале застали еще других солдат, которые пришли навестить своих офицеров и повидать земляков, больных солдат.
— Дни кажутся мучительно длинными, так как все ждешь, что вот-вот вернется наш пароход и заберет нас в Россию. От скуки за эти дни пришлось много раз побывать в городе, в разных чайных домиках и в европейских ресторанах. В Нагасаки очень много иностранных гостиниц, и некоторые очень хороши, роскошно обставлены, но за то и дерут там огромные деньги.
— За утренним чаем нам объявили, чтобы мы готовы были к отъезду, так как сегодня, наверное, возвратится с островов наш пароход, и нас вскоре же посадят на него для следования в Россию.
— Утро, чуть свет, но нам уже не спится: ночью прибыл пароход, и сестры, которые ездили на нем, [226] уже у нас. Слава Богу, скоро всему будет конец! Я начал было уже укладываться, но мне сказали, что еще неизвестно, когда уйдет пароход, так как сперва он будет еще нагружаться углем и продовольственными припасами.
. — Встали все очень рано и сейчас же принялись собираться и укладывать свои вещи, хотя бы на всякий случай: а вдруг нас перевезут на пароход. К 10 час. утра выяснилось, кому ехать с пароходом «Траве», а кому оставаться и ждать следующего парохода. Все назначенные были инвалиды: кто без руки, кто без ноги, или же очень слабые и больные. Во время обеда нам было объявлено, чтобы к 3 часам быть готовыми для переезда на пароход. Трудно описать ту радость, которая нами овладела, нам просто не верилось даже, что наступил конец японского плена... Некоторые из офицеров и нижних чинов были оставлены для посадки на пароход «Андалузия» который должен был отплыть через сутки после ухода «Траве», и жаль было смотреть на этих оставленных, до того опечалены и обижены были они этим, словно их здесь совсем оставляют. Все наши вещи были затюкованы, на каждом тюке надписана фамилия владельца его, и все нагружено на ломовые двуколки курома. Каждому из нас тоже дали джинарикшу, и мы все тронулись к морскому берегу.
На берегу стояла наша и японская администрация и следили за порядком. Сперва нагрузили на большую баржу наш багаж и привязали ее буксиром к катеру, затем посадили нас и повезли к стоящему невдалеке на якоре пароходу. Через несколько минут мы были уже у борта парохода. К нам спустили мостики, и по ним мы поднялись на палубу парохода, откуда уже нас разместили по каютам. Вещи наши спустили в трюм. На пароходе была масса народа и теснота, и суета невообразимая, и так как большинство офицеров было в штатском платье, то я сперва подумал, что здесь едет и много вольных пассажиров, а не одни военнопленные. При размещении нас по каютам оказалось, что для трех офицеров не хватает мест, так как среди едущих есть слабые больные, которых нельзя поместить вместе с другими, и даже душевнобольные, и между ними буйные, и доктора стали осматривать, [227] кого бы оставить для передачи на пароход «Андалузия». Добровольно никто не хотел остаться до другого дня, и пришлось им назначить двух зауряд-прапорщиков и одного поручика, и их взяли обратно с парохода. Все ходят взад и вперед, и одни спрашивают, не видели ли такого-то, где он, а другие беспокоятся за свои вещи, говорят, что там у них все необходимое, третьи с возмущением заявляют, что в каюте уже началось пьянство и скандал, что там жить невозможно, иные из-за этого просятся на берег и т.д.
В моей каюте шло усиленное пьянство и картежная игра в макао. С одним сделалось уже дурно, и воздух был до того невыносимый, что положительно дышать нечем было. Но я уж помалкивал, боялся, как бы из-за протестов не перевели меня на другой пароход, и пошел осмотреть пароход. Я первый раз в жизни очутился на морском пароходе, и меня очень интересовало узнать, куда же поместили солдат, так как их нигде не было видно. Ходил-ходил я взад и вперед по пароходу, но ничего не мог найти. Зашел в столовую; она была роскошно отделана, на потолке — позолота, и меня очень удивила такая дорогая обстановка. Тогда я спросил у одного немецкого матроса, где находятся нижние чины, и он провел меня в их помещение. Оказалось, что они размещены этажом ниже нас. Я вошел туда. Все это были одни калеки: кто без ноги, кто без руки, иной с одним глазом, а иной и совсем слепой, словом, — картина печальная, но они уже свыклись со своим положением, все устроились по местам и, в общем, были радостно настроены, потому что, наконец-то, едут домой, на родину.
Между тем, время шло, а пароход не двигался с места. Стало темнеть. В 9 час. вечера раздался звонок к ужину, и все, кто мог, пошли в общую столовую. Кто не мог двигаться, тем разносили ужин по каютам. Я тоже пошел в столовую. Не зная пароходных порядков, я отыскал свободное место за столом и сел. А поруч. М., тут же недалеко стоявший, и говорит мне: «Не садитесь, видите, — все стоят». Я встал и недоумеваю, отчего же это все стоят у стола с приборами? Но через несколько минут в столовую вошли врачи, капитан парохода, старшие сестры милосердия и еще какой-то [228] господин в штатском, поклонились всем и сели за стол. Тогда и все остальные сели по своим местам. Эта церемония мне не понравилась. Среди нас было немало на костылях, со слабыми ногами, калек, и все они должны были стоя ожидать выхода совершенно здоровых господ. Но — делать нечего. В чужой монастырь со своим уставом не суйся.
После ужина многие остались в столовой, остался и я посмотреть, что будет дальше. Слабые разошлись по своим каютам. Столовая была освещена электричеством, вентиляция, тоже электрическая, работала превосходно. Стали говорить, что кто-то сейчас будет петь и будут играть на рояле. Через несколько минут в столовую вошел какой-то господин в штатском платье, еще молодой человек, с одним только глазом и сильно контуженный. Это был морской офицер, сильно пострадавший на одном судне. Его стали просить спеть что-нибудь. Он охотно согласился, а другой взялся аккомпанировать ему на рояле. Когда он запел, мне до слез стало жаль его: такой молодой еще, красивый, талантливый и, по-видимому, состоятельный человек, — и почти слепой, калека на всю жизнь! Вот где несчастье постигло человека! А он, быть может, рад и тому, что хотя остался жив и доволен, что едет домой и скоро увидится с родными своими.
Просидели в столовой до 12 ч. ночи, а пароход все стоит на месте и неизвестно когда тронется.
Говорят, что из Владивостока не получено уведомление от начальника эвакуации, а без этого пароход не может войти в порт. Посидели еще немного и стали расходиться по каютам. Я тоже пошел в свою каюту, но там продолжалась уже азартная игра в макао, и многие игроки были в сильном опьянении. Я забрался на самую верхнюю койку и, несмотря на страшный шум, скоро уснул.
— Я проснулся рано. Чувствую, — во рту что-то ужасное: язык едва ворочается, горло пересохло, в носу тоже что-то невероятное, дышать нечем... Я быстро поднялся, выпил стакан воды, и мне стало легче. Смотрю кругом: в каюте стоит дым столбом от сигар и папирос, окурки валяются кучами, пустые бутылки стоят и лежат десятками, на полу валяются карты, и два офицера спят вместе [229] на одной койке одетыми.
Я открыл дверь и пустил вентилятор в ход, сам же наскоро умылся, оделся и вышел в коридор и оттуда — на палубу, подышать свежим воздухом. Наш пароход все еще стоял на месте, и только погода переменилась: шел небольшой снежок, с моря тянуло туманом и было сыро, но дышалось легко и хорошо. Постояв немного на палубе, я спустился вниз, разыскал дежурного служителя и приказал хотя немного убрать каюту. Вскоре стали вставать и другие. Сестры заходили, каждая по своим каютам, к своим больным, кому давать лекарство, кому измерять температуру или делать перевязки. Вслед за ними пошли и врачи с фельдшерами — делать осмотр больным и прописывать лекарства. Я ходил еще на одном костыле при помощи палки, и внутрь мне давали какое-то питье.
В 10 ч. был подан звонок к завтраку. Многие в столовую не пришли и завтракали по каютам. Кормили на пароходе очень хорошо и вдоволь.
В 11 ч. загремели якорные цепи, и пароход стал медленно поворачиваться и отходить в море. Почти все вышли на палубу, чтобы полюбоваться окрестностями и взглянуть в последний раз на остающиеся берега Японии. На пристани стояли знакомые японцы и оставшиеся наши товарищи и провожали нас взорами и маханием шляп и платков до тех пор, пока пароход не скрылся за поворотом. Наконец-то! Слава Богу, уезжаем мы из японского плена!..
Но вдруг, через некоторое время, пароход стал замедлять ход и, наконец, совсем остановился. Я и многие другие подумали, что что-нибудь случилось, но оказалось, что капитану было приказано вывести пароход подальше из порта и не занимать здесь места, так как тут должен был стать другой, следующий пароход. Я потом узнал, что наш пароход потому не отправлялся во Владивосток, что в последнем не было места для стоянки. Весь порт замерз, и там, где ледоколы проломали лед, стоял уже другой пароход с военнопленными. Когда он освободит место, тогда только мы тронемся в путь, а когда это случится — никто не знал. На пароходе стали поговаривать, что во Владивостоке неблагополучно, [230] и потому нас и не отправляют туда, другие предполагали, что нас хотят везти через Одессу и ждут распоряжения высшего начальства. В этих толках и спорах прошел весь день 17 декабря.
— Наконец-то!... Сегодня утром наш пароход снялся с якоря и пошел во Владивосток. Теперь нигде уже не будет остановок, и мы дня через четыре увидим русские берега. Почти все вышли на палубу взглянуть на берега японских островов. Вокруг нас были разбросаны по морю большие и малые острова, все очень высокие, с крутыми и большими горами. На вершинах некоторых гор виднелись сильные укрепления с поставленными в них осадными пушками, на случай, если бы неприятель вздумал атаковать острова. Чем дальше выходили мы в море, тем становилось холоднее. Наконец, подул ветер, и пароход стал довольно сильно покачиваться. Со многими началась морская болезнь, сделалось дурно, и почти все спустились в каюты. На палубе остались только служащие на пароходе, да наши морские офицеры. Я тоже не выдержал, ушел в каюту и лег. Лежа было лучше, но все же чувствовал себя преотвратительно, так и казалось, что вот-вот закачает, и я и сам заболею.
К обеду вышли очень немногие, да и то некоторые из вышедших, посидев за столом, не могли сидеть от тошноты и ушли назад по каютам. День и ночь прошли в каком-то странном, точно пьяном состоянии, или как бы в непрерывных просонках.
— Все время погода была прохладная, дул ветер, хотя солнце ярко светило. Один раз я вышел на палубу и увидел ужасное зрелище. Кто-то вез в клетке двух обезьян; они с чего-то стали драться, и самка до того изодрала самца, что он с отчаяния перегрыз прутья клетки и, как полоумный, выскочил на палубу и бросился через перила в море, где и погиб. Кругом видны только море да небеса. Обедающих было очень мало.
— Ветер дует с сибирской стороны, настоящий русский ветер, и погода стоит такая холодная, что без теплого платья выйти на палубу невозможно уже.
— Наконец-то мы приближаемся к русским [231] берегам!... Утром рано я вышел на палубу и стал смотреть в бинокль. Вдали видны были уже берега, сплошь покрытые льдом и снегами. Все ближе и ближе стал обрисовываться Владивосток. Вот уже видны стоящие в гавани пароходы, и взад и вперед ходит ледокол и проламывает во льду путь... На берегу, на пристани, копошатся и двигаются люди... Я долго смотрел в бинокль, и душу мою охватило такое радостное волнение, что я не выдержал его, и слезы градом покатились из глаз моих... Родина! Вот она, моя родина, столь долго и горячо желанная!... И я был рад, что близ меня никого не было, и я мог свободно выплакать мою радость...
В ту же ночь мы выехали в Харбин в военно-санитарном поезде имени императрицы Александры Федоровны.