В Ингушском конном полку. (А.Л.Марков)

К читателям

Кавказская Конная Туземная Дивизия в рядах Российской Императорской Армии являлась одной из самых красочных боевых частей, принимавших участие в Первой мировой войне. С началом борьбы против большевизма офицеры и всадники дивизии приняли участие в рядах белых армий и своей кровью запечатлели верность и преданность Российским государственным идеям. Так как годы летят неудержимо и в настоящее время большинство "туземцев" уже перешло в лучший мир, то я взял на себя смелость собрать и редактировать записки и воспоминания участников Первой мировой и Гражданской войн в рядах туземных конных полков, дабы оставить на страницах русской военной печати для потомства страницы бессмертных подвигов Кавказской Туземной Дивизии во главе с ее Августейшим командиром.

Быть может, сборник этих воспоминаний послужит в будущем материалом для истории Кавказской Туземной Дивизии, которую напишут люди, более меня знавшие и компетентные в военном деле.

Всем же соратникам моим по Туземной Дивизии, которые прочтут эти воспоминания, я шлю мой братский привет и просьбу прислать, со своей стороны, их воспоминания о службе в Дивизии.

Ротмистр Анатолий Марков

 

Патриотический подъем, охвативший Императорскую Россию в августе четырнадцатого года после объявления Германией войны, незамедлительно породил идею создания из горцев Кавказа особого ударного боевого соединения.

В составе Императорской Конницы формируется Кавказская Конная Туземная Дивизия, а в военном обиходе как-то сразу за ней прочно закрепилось и другое, более короткое и звучное название - Дикая Дивизия.

Инициатором создания и первым начальником Дикой Дивизии стал Великий Князь Михаил Александрович*. "Велики Кенезь Михалка - бират (брат) Царя!" - с гордостью произносили туземцы.

С сентября 1915 г., после ухода на повышение Великого Князя Михаила Александровича, начальником Дивизии до конца ее дней был князь Димитрий Петрович Багратион. Начальником штаба Дивизии был назначен полковник Генерального штаба Юзефович.

Дикая Дивизия входила в состав 3-го Конного Корпуса под командованием генерала Крымова А.М., приданного Юго-Западному фронту. Фактически Дивизия была самостоятельной боевой единицей; во многих оперативных документах и приказах Дикая Дивизия упоминалась отдельной строкой.

Самостоятельность Дивизии подчеркивалась еще и тем, что ей в подчинение были переданы Осетинская Пешая Бригада и 8-й Донской Казачий Артиллерийский Дивизион.

Дивизия состояла из шести полков шести-сотенного состава каждый: Дагестанский, Ингушский, Кабардинский, Татарский, Черкесский и Чеченский.

При Дивизии была сформирована Пулеметная команда из матросов Балтийского Флота. (Именно она в роковом 1917 году стала в Дивизии главным очагом революционной пропаганды.)

В Дивизии также был организован и собственный Дивизионный Лазарет.

Своих штандартов у полков Дивизии не было, но их заменяли полковые значки.

Полки делились на сотни, по примеру Казачьих, но офицерские чины обозначались, как в регулярной кавалерии: корнеты, штаб-ротмистры, ротмистры. Унтер-офицеры именовались урядниками, рядовые - всадниками.

Состав полков был многонациональным, а следовательно и разноязычным. Такого рода пестрота в Дивизии была явлением неизбежным. Например, в Дагестанском полку общение велось на двадцати разных наречиях, в Ингушском полку помимо ингушского - на русском, осетинском, армянском, грузинском и др., в Кабардинском помимо кабардинского - на татарском, балкарском, осетинском, грузинском и др.

Принятый в Дивизию всадник получал коня и все снаряжение, но обычно он являлся со своим конем и холодным оружием, стоимость чего, по казенной расценке, ему выплачивалась.

Жалованье в Дивизии было высоким - 25 рублей в месяц, а за каждый Георгиевский крест добавлялось еще по 3 рубля.

Дикая Дивизия не замедлила прославить себя боевыми подвигами настолько, что некоторые ее полки, например Ингушский Конный и Кабардинский Конный, были удостоены высочайшей награды - Георгиевских штандартов. Наличие таких почетных знамен в полках Дикой Дивизии приравнивало их к славным старейшим элитным полкам Императорской Конницы. Но официальному признанию этих достоинств помешала свершившаяся в феврале 17-го - "Великая и Бескровная..."

Территориальные формирования воинских соединений не были новостью для Российской Армии.

Во времена Императоров Александра I и Николая I Царство Польское, входившее в состав Российской Империи и управляющееся Наместником (братом Императора Николая I Великим Князем Константином Павловичем), имело также свою армию с территориальным принципом формирования.

Участие ее в Польском восстании 1830- 1831 гг. привело к расформированию этой армии, что, впрочем, никак не повлияло на положение поляков - офицеров других частей Российской Армии. Они продолжали служить и пользоваться полным доверием Власти России.

Следующий мятеж в Царстве Польском (1863-1864 гг.) поколебал доверие к офицерам Российской Армии польской национальности.

Нелояльное поведение отдельных офицеров-католиков, в большинстве своем находившихся под воздействием католической церкви, вынудило Правительство Царской России не допускать офицеров-католиков в состав Генерального Штаба Российской Армии. Эта исключительная мера была вызвана печальной необходимостью государственного самосохранения. И только. Дискриминации по отношению к офицерам польской национальности в Русской Армии не было.

Забыто и мало кому теперь известно благородное и уважительное отношение Царской Власти к полякам-офицерам, служащим тогда в частях Русской Армии.

Когда полки Русской Армии были направлены в Царство Польское для подавления этого кровавого мятежа, всем полкам, в ней служившим, было предоставлено право (без всякого ущерба для их службы) переводиться в части, не участвовавшие в войне против братьев по крови.

Целый ряд малых народов и народностей в Империи Российской были свободны от воинской повинности. Она ложилась бременем на плечи главным образом коренного российского населения. Такая политика была направлена на использование молодежи национальных меньшинств у себя на Родине. В то же время представители этих народов, желавшие вступить на военную службу, пользовались полными правами согласно Законам воинской службы Российской Империи.

Во время Русско-японской войны многие из народностей Кавказа, свободные от воинской повинности (за исключением грузин и армян), изъявляли желание идти на фронт.

Из таких добровольцев был организован Особый Конный Полк, заслуживший себе славу, но с окончанием войны расформированный.

Некоторые из добровольно поступивших на военную службу в Российскую Армию достигли высоких постов и известности. Примером может служить барон Карл Густав Маннергейм из Великого Княжества Финляндского (1867-1951 гг.). Дослужившийся до генерала Царской Армии, позднее он становится Главнокомандующим финской армии (1939-1944 гг.), финским фельдмаршалом, а затем и Президентом Финляндии (1944-1946 гг.).

В истории России - немало и других аналогичных примеров (потомственный дворянин генерал Сафарбек Тавсултанович Мальсагов - ингуш, генерал Мехмандыров - татарин с Кавказа, генерал Хагандоков - кабардинец, генерал Султан-Гирей Клыч - черкес) преданного и доблестного служения России, готовности отдать за Нее свои жизни.

Поражает воображение еще и другое: волею судеб покоренные Россией и познавшие ее люди и народы, дотоле бывшие ее убежденными и непримиримыми противниками, сознательно отказывались от вражды.

Грозный властелин гор, третий имам Дагестана и Чечни Шамиль (1798-1871 гг.) вел против России ожесточенную войну с 19 сентября 1834 г. по 25 августа 1859 г., то есть 24 года, 11 месяцев и 7 дней.

После пленения имама Шамиля в 3 часа 30 минут пополудни 25 августа 1859 г. на Гунибе Главнокомандующий Кавказской Армией князь Барятинский А.И., в знак уважения к традициям горцев и доблести отважного имама, оставил Шамиля при оружии, но заявил ему: "...Ты должен ехать в Петербург и там ожидать решения своей участи от милосердия Государя Императора..."

Тогда, еще потрясенный происшедшим, фактически злейший враг России, сознававший неминуемость кары, Шамиль и не предполагал, что с этого момента он становится почетным пленником, другом России и едет в Петербург как именитый гость Государя Императора Александра II.

27 августа 1859 г. в сопровождении дивизиона драгун и батальона пехоты началось торжественное путешествие Шамиля из Гуниба в Петербург.

Уже 15 сентября 1859 г. Шамиль был гостем Императора Александра II в Чугуеве.

Гарцуя на белом рысаке, Шамиль вместе с Государем объезжал парад русских войск.

После многочисленных приемов и встреч на пути в Петербург и в самой столице Шамиль вместе со своей семьей был поселен в Калуге, где был окружен вниманием и почетом.

Там, в Калуге, Шамиль произнес: "Если б я знал, какой человек Император Александр II, я никогда не поднял бы против Него оружия!.."

В 1870 г. Император Александр II, под честное слово вернуться в Россию, разрешил бывшему вождю долгой и кровавой борьбы с Россией осуществить его давнюю мечту - отправиться с семьей на богомолье в Мекку.

Смерть в Медине помешала благородному Шамилю выполнить обещание возвратиться в Россию.

Старший сын Шамиля Джемаль-Эддин (1831-1857 гг.) в восьмилетнем возрасте 18 августа 1839 г., после штурма Ахульго и поражения Шамиля, был взят русским генералом П.Х. Граббе в аманаты (заложником).

В воспитании Джемаль-Эддина принимал участие лично Император Николай I.

Сын Шамиля закончил Первый Кадетский Корпус и Военное Училище.

Поручик Уланского Е.И.В. Великого Князя Михаила Николаевича Полка Джемаль-Эддин Шамиль 10 марта 1855 г. был возвращен Шамилю, но любовь к России сохранил до конца своих дней. Джемаль-Эддин умер в октябре 1857 г. от чахотки в Карате.

Третий сын Шамиля Магомет-Шафи (1839-1905 гг.) в 1861 г. был определен корнетом в Конвой Государя Александра II, где и служил до 1876 г. В 1877 г. Магомет-Шафи назначается флигель-адъютантом к Императору Александру II и производится в чин полковника. В 1885 г. Магомету-Шафи после выхода в отставку присвоено звание генерал-майора с зачислением в запас по Гвардейской кавалерии.

Большинство славной Дикой Дивизии были или внуками, или даже сыновьями бывших врагов России. На войну они пошли за Нее, по своей доброй воле, будучи никем и ничем не принуждаемы.

В истории Дикой Дивизии не было ни единого случая даже единоличного дезертирства!

Как, какими чарами, привораживала к себе наша Россия сердца даже побежденных врагов, а детей их делала своими патронами?!

Вот свидетельство человека беспристрастного, воспитанного в Англии и против России даже предубежденного. Это - принц Люис де Орлеанс Браганса, совершивший в 1902 году путешествие по английской колонии Индии, перешедший Гиндукуш и через Русский Туркестан вернувшийся в Европу.

В 1951 г. в Рио-де-Жанейро вышла его книга об этом путешествии.

Ознакомившись с английской Индией и Русским Туркестаном, принц задает вопрос:

"Кто же является более квалифицированным специалистом в искусстве Управления покоренными инородцами - русские или англичане?"

Отдавая предпочтение русским, автор резюмирует: "Административная сеть русских, конечно, не так безупречно организована, как английская, но зато более гибка. Всюду в этой стране царствуют спокойствие, благополучие и довольство. Это - заслуга царской администрации, которая в 30-летний срок привела в порядок и мирное состояние страны, где испокон веков шли междоусобные войны, царили анархия и постоянная вражда между многочисленными племенами.

Европеец в России может спокойно и без опаски бродить по городам и местечкам, причем в любой час суток, без всякой охраны и без оружия. А вот в Пешаваре и в Багоре или у афганской границы неосторожные англичане уничтожаются систематически и беспощадно" (И. Покровский. Бразильский принц о России. "Наша Страна", № 418, январь 1959 г.).

Пусть наши современники-иностранцы, именующие Императорскую Россию "Тюрьмою народов", ответят честно: бывали ли явления, подобные Дикой Дивизии, в истории их государств? И могут ли они похвалиться такими отзывами иностранца об их колониальном устроении?!

На Кавказе существовали две территориальные военные единицы: Дагестанский Конный и Осетинский Конный Дивизионы. Оба считались иррегулярными и пополнялись исключительно добровольцами. Оба по своей военной подготовке были на одинаковой высоте с остальными частями нашей конницы. Но офицерство частей регулярных любило добродушно подшучивать над территориальным составом их, изображая придуманную сценку на параде:

"Дивизион! Шашки видергай!" И после некоторого промедления - ответ из рядов: "Не видергаются - джарунсавел!" (заржавел!).

Чтобы правильно понять природу Дикой Дивизии, нужно иметь представление об общем характере горских народов Кавказа.

Говорят, что постоянное ношение оружия облагораживает человека. Горец с детства был при оружии. Он не расставался с кинжалом и шашкой, а многие - и с револьвером или старинным пистолетом.

Примечателен и тот факт, что никто из всадников Дикой Дивизии категорически не соглашался служить в своем собственном обозе, считая обозную службу для себя унизительной и позорной. Поэтому обозные команды Дивизии пришлось формировать из всадников русской национальности.

Отличительными чертами характера горцев были чувство собственного достоинства и полное отсутствие подхалимства. Выше всего ценились ими храбрость и верность. Это был прирожденный воин, представлявший собой великолепный боевой материал. Правда, при незнакомстве горцев с военной службой такой "человеческий материал" был сырым и требовал терпеливой и внимательной обработки.

Надо отдать должное офицерам и урядникам Дивизии, на долю которых выпало столь нелегкое дело. С задачей обучения и воспитания всадников в короткий срок они справились блестяще, вложив в это дело свою душу и знания.

Вся трудность этого обнаружилась с первых же дней. Относительно легче было со внедрением дисциплины, ибо всякий мусульманин воспитан в чувстве почтения к старшим. Это поддерживалось "адатами" - горскими обычаями.

Не трудно было обучить горцев и приемам владения холодным оружием. Привычка к нему - у кавказца в крови. Но обращение с трехлинейной винтовкой, нахождение в строю и хотя бы поверхностное знакомство с уставами требовали упорного и длительного труда. Дело осложнялось еще и тем, что очень многие едва-едва объяснялись по-русски, а были всадники, и совсем русского языка не знавшие. Как такому человеку растолковать значение прицельной рамки или обязанности и права часового?!

Слова команд можно было заставить заучить наизусть, но все же и офицерам и урядникам приходилось постоянно иметь при себе переводчика, поскольку людей, владевших столькими кавказскими наречиями, найти было трудно.

Все трудности эти были преодолены, хотя в исключительных случаях незнание языка вовсе не мешает горцу действовать правильно. Вот пример из жизни Дивизии.

Проходя мимо денежного ящика и стоявшего около него часового, взявшего "на-краул", дежурному офицеру показалось, что висящая печать сломана.

Совершенно машинально он протянул руку, чтобы убедиться в целостности печати.

В то же мгновение часовой с каким-то гортанным возгласом угрожающе поднял шашку. Он не говорил по-русски, но устав шал и сознавал ответственность своего положения.

В полках отставала постановка стрелкового дела. Из-за некоторого пренебрежения к огнестрельному оружию страдали тогда многие полки русской кавалерии.

Как ни странно, но немало мук испытали офицеры Дивизии при обучении горцев езде, хотя, казалось бы, все кавказцы с детства - на коне.

У горцев - привычка сидеть в седле несколько боком, то правым, то левым, в результате чего при больших переходах в полках появлялась масса лошадей со сбитыми спинами. Отучить всадников от этой привычки было трудно.

С прибытием на фронт Дикой Дивизии выявилась еще одна проблема психологического характера.

У любого горца в крови - безграничное почитание храбрости. Нельзя более сильно оскорбить его, как хотя бы только намекнуть на его трусость.

В первое время в сторожевом охранении нередко были случаи, когда всадник расстилал бурку и спокойно укладывался спать, а на требование офицера бодрствовать отвечал с глубоким убеждением в своей правоте: "Тебе боится - не спи. Моя - мужчина. Моя - не боится. Спать будет".

Особенностью туземцев была их боевая личная инициатива.

Важно упомянуть еще об одном качестве туземцев: на поле боя они никогда не оставляли своих - не только раненых, но даже и убитых и выносили их, несмотря на огонь.

Боевые награды всадниками очень ценились, но, принимая крест, они настойчиво требовали, чтобы он был не с "птицами", а с джигитом. Поэтому кресты для иноверцев Императорской Армии чеканили с двуглавым орлом, а не с Георгием Победоносцем.

Вскоре после первых боев начали определяться и некоторые характерные особенности полков. Так, ингуши отличались замечательной способностью к ночным переходам и боям, но были впечатлительны к артиллерийскому огню, дагестанцы склонностью к действиям в конном строю не отличались, но проявляли себя в пешем бою, как несравненная пехота. Старые боевые офицеры говорили, что никакой огонь не в состоянии вынудить к отходу окопавшихся дагестанцев.

Отношения между офицерами и всадниками носили характер совершенно отличный от отношений в полках регулярной конницы, о чем молодые офицеры наставлялись старыми. Например, вестовой, едущий за офицером, иногда начинал петь молитвы или заводил с ним разговоры.

В общем, уклад был патриархально-семейный, основанный на взаимном уважении, что, отнюдь, не влияло на соблюдение дисциплины. Что касается брани, то в Дивизии ей вообще не было места.

Офицерский и унтер-офицерский состав подбирался из желающих в среде регулярных и казачьих полков, но предпочитались люди, знакомые с бытом и нравами горцев Кавказа. Позже офицерский состав пополнялся и молодежью из юнкерских училищ, охотно выпускавшихся в Дикую Дивизию.

Офицер, не относящийся с уважением к обычаям и религиозным верованиям всадников, терял в их глазах всякий авторитет. Таковых, впрочем, в Дивизии и не было.

Состав офицеров в полках был интернациональным (кроме русских были грузины, ингуши, балкарцы, осетины и др.), хотя костяк составляли русские офицеры, переведенные в Дивизию из гвардии.

В полковой офицерской среде все были равны, и никому в голову не могло прийти считаться каким-либо образом с национальностью другого. Все были членами единой полковой семьи - офицерами Российской Армии!

Заслуги в боях выдвинули многих всадников в прапорщики, а это открывало им дальнейшее продвижение в чинах. Образование тут уступало место храбрости и военным способностям.

Таких офицеров, произведенных за отличия из простых всадников, в Дивизии было много. Все они равнялись на кадровых офицеров, состав которых в полках преобладал, и бережно перенимали их манеры поведения.

Таким образом, в Дивизии сохранялась атмосфера офицерских традиций, столь характерная для Императорской Конницы. Между тем, местные условия диктовали создание и утверждение новых обычаев. Один только пример.

Перед началом офицерского собрания адъютанты полков подсчитывали, сколько за столом сидит магометан и сколько христиан. Если было больше магометан, все оставались в папахах, как это требовали мусульманские обычаи, а если преобладали христиане, то мусульмане подчинялись их обычаям и снимали папахи.

Воспитание такого взаимного уважения к вероисповеданиям и разным обычаям укрепляло сплоченность в Дивизии.

В полках слагались и свои песни. Как правило, они рождались после ожесточенных боев и совершенных подвигов.

В Ингушском Конном Полку стали распевать песню, сочиненную после радостной победы над австрийцами и захвата артиллерийской батареи.

Приведем один из куплетов этой песни в ее, скажем, "классическом" варианте.

"Пушки мы забрали -
Рады от души!
Ай-да-ли-ли-да-ли -
Наши Ингуши!!"

На самом же деле, у жизнерадостных с горячей кровью всадников куплеты постоянно менялись и фантазии при их исполнении было предостаточно. В отличие от русских, ингуши исполняли куплеты песни на свой манер:

"Ми не знаю страха,
Не боится пули,
Нас ведут атака
Харабрий Мерчули!
Пушки ми отбили,
Ради от души.
Вся Россия знают
Джигити ингуши!"

В Татарском Конном полку сложили песню об "удальцах-татарах", одержавших победу под Черткувом.

Стремительная атака первой сотни Кабардинского Полка под Ласковицей, когда был захвачен в плен целый австрийский батальон, породила свою песню. Вот запомнившиеся отрывки из нее:

"Не гром гремел, не буря пела
Под Ласковицей по полям:
В атаку "первая" летела -
Отдав поводья лошадям.
Граф Воронцов нас вел отважный -
С ним не страшна австрийцев рать:
За ним пойдем мы смело каждый
Куда угодно - умирать!!"

и конец ее:

"Франц-Иосиф, царь австрийцев,
Будет помнить удальцов!
Он не забудет Кабардинцев -
Кавказа дикого сынов!!"

Распевали песни, если и не совсем складно, но от всей души!

Так, Дикая Дивизия, сохраняя свою уникальную своеобразность, все более уверенно приближалась к слиянию с регулярными войсковыми соединениями Российской Армии, в состав которых по окончании войны Дивизия и должна была войти.

Но пришел злосчастный февраль 1917-го.

Отречение Государя от престола 2 марта 1917 г. потрясло всех. Того "энтузиазма", с которым, якобы, все население, по утверждению творцов революции, встретило ее, на самом-то деле не было. Была общая растерянность, вскоре сменившаяся каким-то неприятным опьянением от сознания, что теперь "все позволено".

Всюду развевались красные флаги, пестрели красные банты. В Дикой Дивизии, кроме обозников и матросов-пулеметчиков, банты демонстративно отвергли.

Всадники, с присущей горцам Кавказа мудростью, ко всем "достижениям революции" отнеслись с угрюмым недоверием.

Один из пожилых ингушей в разговоре с молодым всадником остроумно выражал свои предположения: "Не знаю, синок, не знаю. От этого Керенского-Меренского (от слова "мерин" - существо бесполое) ничего хорошего не будет!"

Насторожило всех в Дивизии требование Временного Правительства принять новую присягу.

К такого рода действиям, как известно, мусульмане всегда относятся с особой серьезностью. И слава Богу, что командование нашло выход из создавшегося положения.

Вместо присяги Дивизии предложили дать письменное обещание исполнять приказания Временного Правительства, что возражений ни у кого не встретило.

Печальную роль в разложении Российской Армии сыграл пресловутый приказ № 1 от 14 марта 1917 года, выпущенный от имени

Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов по гарнизону Петроградского военного округа. Этот дезорганизующий Армию документ был разослан Временным Правительством для руководства в частях Армии, а Военный Министр Правительства Александр Федорович Керенский (1881 - 1970 гг.), заискивая перед Петросоветом, всячески подчеркивал законность для Армии и Флота резолюций Совета.

Приказ № 1 предписывал во всех воинских частях немедленно выбрать Комитеты от представителей нижних чинов, а также выбрать по одному представителю от рот (сотен) для создания Советов рабочих и солдатских депутатов.

Согласно этому приказу, все воинские формирования в политическом отношении обязаны подчиняться решениям Комитета и Советов.

Приказом устанавливались новые, противоречащие основам воинской дисциплины и иерархии взаимоотношения между офицерами и нижними чинами. Революционные ростки во многих частях Российской Армии после оглашения приказа № 1 переросли просто-напросто в смуту.

Формально и Дикая Дивизия выполнила этот приказ. Полковые Комитеты и Совет в Дивизии были созданы, но сплоченный офицерский состав Дивизии и "старики"-горцы принимали все возможные меры для ограничения влияния Комитетов и Совета и сохранения былого воинского порядка в Дивизии.

В Кабардинском Полку в это время родилась трогательная и наивная просьба всадников к своему командиру: "Русские прогнали Царя. Напиши Ему, чтобы ехал к нам в Кабарду. Мы его и прокормим и защитим!"

Несмотря на климат разложения во многих соединениях Российской Армии, отношения между всадниками и офицерами оставались в Дивизии прежними, по-прежнему сохранялись дисциплина и уважение к старшим.

Вновь назначенный в июне 1917 г. Командующим Юго-Западным Фронтом авторитетный в войсках генерал Лавр Георгиевич Корнилов решил лично убедиться в боеготовности приданных ему частей. В особый восторг привела генерала Корнилова Кавказская Конная Туземная Дивизия.

Выражая благодарность Начдиву Дивизии князю Багратиону за сохранение порядка в Дивизии, генерал заключил: "Я, наконец, дышал военным воздухом!".

История донесла до нас и подлинный текст выступления Командующего перед личным составом Дивизии после ее смотра в галицийском местечке Заболотове:

"Орлы Кавказа! Я не ожидал, но я счастлив видеть вас в таком изумительном порядке. В вас сохранился еще тот дух, который начинают терять наши войска.

Когда вернетесь к себе на Кавказ, то передайте от меня поклон и большое спасибо вашим отцам, что сумели воспитать в вас ту внутреннюю дисциплину, которая предохранила вас от развала".

Делая похвалу Дикой Дивизии, генерал Л.Г. Корнилов вовсе не льстил ей. В этот же период 2-я Кавалерийская Гренадерская Дивизия, взбунтовавшись, выгнала вон всех своих командиров, угрожая убить каждого, кто вздумал бы вернуться опять в Дивизию, и объявила, что отправляется с фронта домой.

Планируя задуманный антиреволюционный мятеж для спасения России от революционной чумы, генерал Л.Г. Корнилов увидел в Дикой Дивизии ту главную ударную силу, которая могла быть брошена в пылаюющий революцией Петроград. Фактически Дикой Дивизии, как никакому в тот период регулярному соединению Российской Армии, предназначалась историческая роль. Дивизия была предана Государю и России. Но до августовского Корниловского мятежа 1917 года Дивизии предстояло пройти еще немало боевых испытаний.

Верховное Командование, растерявшееся от выявившейся неспособности революционированных войск противостоять противнику, бросало Дивизию то сюда, то туда для затыкания прорывов.

К примеру, под г. Калушем, но уже с немецкой пехотой - более серьезным противником, чем австрийцы, Дивизия вступила в бой вместо замитинговавшей и покинувшей это поле боя русской пехотной бригады, причем без поддержки артиллерии и подвергаясь фронтальному и фланговому артиллерийскому обстрелу германцев.

Всадники врезались в лавину ошеломленной от внезапного нападения немецкой пехоты, расстраивали боевые порядки немцев, наводили ужас на спасавшихся от града сабельных ударов горцев.

Наступление немецкой пехоты было остановлено.

Первое выступление большевиков в борьбе за власть заставило Временное Правительство подумать о необходимости держать в столице не разложившуюся солдатню запасных батальонов, а надежные и дисциплинированные части.

Решение о переброске Дикой Дивизии в Петроград для укрепления его гарнизона было принято еще в декабре 1916 года, но затем оно преступно блокировалось скрытыми революционно настроенными кругами Верховного Командования.

Непонимание революционной угрозы в России и боязнь военной диктатуры генерала Корнилова соединили интересы Временного Правительства и большевиков.

Когда в конце августа 1917 года только что назначенный Верховным Главнокомандующим генерал Корнилов отдал приказ 3-му Конному Корпусу совместно с Кавказской Конной Туземной Дивизией двигаться на Петроград с целью отставки Правительства, низложения Советов и разгрома революционно настроенных воинских частей, генерал Корнилов был немедленно отстранен от своего поста и объявлен вне закона.

Временное Правительство и Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, находящийся в руках большевиков, бросили все силы для недопущения конницы в Петроград.

Между тем, генерал Корнилов не подчинился приказу Временного Правительства и вверенные ему 3-й Конный Корпус и Дикая Дивизия продолжали двигаться на Петроград, но на пути войск создавались самые различные трудности. Неоднократно разбирались железнодорожные пути, систематически срывалось отправление эшелонов, а на станции Дно даже был организован взрыв эшелона Дикой Дивизии.

Исторической правды ради отметим, ссылаясь на воспоминания Уполномоченного Временного Правительства и Товарища Военного Министра Б.В. Савинкова, что наибольшее опасение Временному Правительству внушали ингуши Дивизии. Когда по телеграфу Савинков контролировал местонахождение эшелонов с конницей, один из лидеров Временного Правительства заявил ему: "Покамест вы разговариваете по проводу, ингуши подходят к Петрограду". Действительно, до Петрограда оставалось всего 32 километра.

"Крупный знаток" Кавказа и душ горцев большевик С.М. Киров 30 августа 1917 года направил из Петрограда на встречу с воинами Дикой Дивизии так называемую мусульманскую делегацию. Проинструктированные единоверцы с пеной у рта увещевали горцев, что главный мятежник генерал Корнилов - изменник и враг России и что только Временное Правительство и большевики способны спасти Россию от неминуемой гибели. Горцев убеждали отказаться двигаться на Петроград. Тогда же было организовано братание полков Дикой Дивизии со стрелками Царскосельского гарнизона, принявшими сторону революции.

В агитационной работе по разложению Дивизии преследовалась еще и другая цель - разжечь в душах кавказцев давно уже изжитую под управлением России племенную вражду. И это имело успех.

В Ингушском полку восстановили ингушей против грузин, в Кабардинском - кабардинцев против осетин. И те и другие вынуждены были покинуть полки, в рядах которых так дружно жили дотоле и доблестно служили. Однако следует отметить, что против офицеров русского происхождения ни в одном полку Дивизии никогда выступлений не было.

Атмосфера была напряженная: все чувствовали, что столкновение с силами, защищающими "завоевания революции", было неизбежным.

На железнодорожных станциях уже всюду виднелись обращения Керенского ко "Всем, всем, всем...".

Остановил движение конницы на Петроград приказ князя Багратиона.

Немного спустя Дикая Дивизия была отправлена на Кавказ, якобы для "укомплектования". Прибыв туда, Дивизии не только не обеспечили это "укомплектование", но даже перестали выдавать и жалованье и довольствие.

Это был печальный конец славной Кавказской Конной Туземной Дивизии.

Завершая краткий рассказ о Дикой Дивизии, важно подчеркнуть главную причину самой возможности ее появления, кратковременного, но славного ее существования.

Причина эта, по убеждению эмигрантов- ветеранов Кавказской Конной Туземной Дивизии, - мудрая и человечная колониальная политика Императорской России, политика, проникнутая чувством уважения к чужим верованиям, нравам и обычаям.

Иллюстрацией этой политики служит рассказ, услышанный от стариков-кабардинцев.

В начале этого столетия Кавказ управлялся Наместником Его Величества графом И.И. Воронцовым-Дашковым*, по объему власти бывшим там после Императора первым лицом.

Кабардинский народ владел по реке Малке пастбищами, альпийскими лугами, куда летом со всей Кабарды перегонялся скот. Возникли какие-то недоразумения с казной о границах этих лугов, и Кабардинский народ послал к Наместнику в Тифлис делегацию своих стариков с жалобой.

Делегация горцев была принята во дворце, в особой комнате, называвшейся по-кавказски кунацкой.

Поздоровавшись с кабардинцами, Наместник, уже тогда весьма пожилой граф Воронцов-Дашков, строго придерживавшийся обычаев горцев, усадил их, а сам остался стоять у двери, как того требовал горский этикет гостеприимства.

Обстановка и атмосфера приема были естественны и в традициях горцев Кавказа.

Старший из стариков обратился к Наместнику с приглашением: "Тысс, Воронцов!" (Садись, Воронцов!) И величественно указал ему место рядом с собой!

Как же далеко такое отношение к "побежденным и угнетенным народам" от высокомерия европейцев!

Пусть нынешние поколения, пришедшие на смену тем, кто видел и ощущал нравственное величие Императорской России, относятся бережно к истории героизма, верности и преданности народов Кавказа, обращаются к святым страницам былого с должным вниманием и почтением.

Пусть и будущие поколения станут достойными продолжателями славных традиций многонациональной и могучей России.

Красота межнациональных отношений в боевых условиях Дикой Дивизии ярко иллюстрируется на примере ее Ингушского Конного Полка.

Повествует о нем ротмистр Анатолий Леонидович Марков.

II

В начале 1915 г., будучи в маршевом эскадроне 12-го Драгунского Стародубовского полка в г. Новогеоргиевске, я получил приказ о переводе в Ингушский Конный полк Кавказской Конной Туземной Дивизии. Причины этого заключались в том, что, выйдя по окончании Николаевского Кавалерийского училища в 1914 г. в Стародубовский полк, я был отправлен в запасный кавалерийский полк в Херсонскую губернию, при котором формировались маршевые эскадроны этого полка. Пребывание в глухом степном городишке, каким был Новогеоргиевск, в 70 верстах от ближайшей железнодорожной станции, было невероятно скучно и томительно, тем более, что я, как и вся офицерская молодежь того времени, страстно стремился на войну. В январе маршевый эскадрон, в котором я состоял, ушел на войну, а меня накануне его отправления, перевели для обучения новобранцев при запасном полку. Это я счел для себя за личную обиду и решил, вопреки воле начальства, отправиться на войну немедленно. Приблизительно в том же положении оказался и мой приятель, Ахтырский гусар, прапорщик Косиглович, на выпуск моложе меня из Школы. Воспользовавшись тем, что один из командиров бригад Туземной Дивизии князь Багратион был близок с моей семьей, мы послали через него прошение на имя Великого Князя Михаила Александровича о переводе нашем в один из полков его дивизии, о подвигах которой тогда говорили очень много в военной среде.

Перевод состоялся почти немедленно и, навестив по дороге родную усадьбу, я 12 марта был уже в Киеве, где мы должны были встретиться, по уговору, с Косигловичем, чтобы вместе ехать в полк, находившийся на Галиполийском фронте. Так как мы ехали с денщиками и лошадьми, то в Киеве нам был дан отдельный товарный вагон, в котором мы с большими удобствами расположились на походных койках, любуясь через открытую дверь красивыми видами Малороссии. Через Проскуров, Гусятин и Бильче мы достигли, наконец, с. Волковцы, в Восточной Галиции, в которой стоял на отдыхе Ингушский полк. Через два часа после нашего приезда полк выступил на позиции, и мы едва успели явиться к командиру полка и его помощнику.

Полковник Георгий Алексеевич Мерчуле, офицер постоянного состава Офицерской Кавалерийской Школы из знаменитой "смены богов", как в кавалерии называли офицеров-инструкторов Школы, получил полк при его сформировании и им командовал до расформирования, после чего был убит большевиками во Владикавказе. Это был сухой, небольшого роста абхазец, с острой бородкой "а ла Генрих 4-й". Всегда тихий, спокойный, он произвел на нас прекрасное впечатление. Его помощник, подполковник Абелов, высокий, стройный грузин, с резкими чертами лица и густыми черными бровями, также принадлежал к постоянному составу Кавалерийского полка.

Это был тип прекрасного, выдержанного кавалерийского офицера, причем он, как и большинство грузин, выделялся своей прирожденной вежливостью и тактом. Второго помощника командира полка, принца Наполеона-Мюрата, также бывшего офицера Школы, мы в полку не застали, так как, отморозив себе ноги на Карпатах зимой 1914-1915 гг., он находился в отпуску по болезни.

Косиглович получил назначение в 3-ю сотню, а я в 4-ю, но едва мы успели представиться их командирам, как полк сел на коней и покинул селение. Так как наши солдаты с конями отстали по дороге, то, как безлошадные, мы принуждены были остаться в Волковцах. На наше счастье, в селении, по каким-то причинам, задержался также полковой адъютант поручик Баранов, со своим ординарцем вольноопределяющимся Волковским. Оба они оказались настолько оригинальными типами, что я считаю нужным дать их краткое описание.

Александр Николаевич Баранов был сыном знаменитого Нижегородского губернатора, героя русско-турецкой войны. Будучи еще кадетом Пажеского корпуса, поручик Баранов отправился добровольцем на Китайскую войну и в рядах Пластунского батальона получил солдатский Георгиевский крест, не снимая во время похода формы пажа. На военной службе он оставался после этого недолго, вышел в запас и в начале 1914 г. вернулся в строй, вступив в ряды Туземной Дивизии. Войну Александр Николаевич закончил в чине ротмистра, получив офицерский Георгиевский крест, и служил затем в Добровольческой армии, командуя отрядом особого назначения на Кавказе. При Врангеле, в Крыму, он был арестован и выслан заграницу за то, что на пристани в Севастополе наградил пощечиной военного министра Временного Правительства Гучкова, автора приказа 1-й, который приехал было в Крым с предложением своих услуг. В эмиграции, впоследствии, в Париже, Баранов организовал небезызвестную "Свободную Трибуну" и умер в инвалидном доме два года тому назад.

Волковский был мой земляк по губернии и уезду.

Это был пожилой человек, уже лет под пятьдесят, с полуседой бородой, весь увешанный крестами и медалями. Он был участником-добровольцем англо-бурской, китайско-японской войн.

4-й сотней, в которую я попал, командовал есаул Улагай, впоследствии сыгравший видную роль в Добровольческой армии, а затем при возведении на престол в Албании короля Зогу. В момент моего приезда он был в отпуску, получив перед этим Георгиевский крест за блестящую конную атаку. Младшими офицерами были поручик Пешковский, бывший офицер 17-го гусарского Черниговского полка, корнет Шенгелай, на выпуск старше меня по Школе, переведенный из Запасного гвардейского полка, прапорщик Сурен Бек-Карганов, армянин, и три прапорщика милиции: осетин Агоев и ингуши Ардаган Ужахов и Кагызман Дудаев.

Через три дня, к моей радости, полк вернулся в Волковцы и нашу сотню расквартировали в фольварке местного помещика, польского графа. Этот последний приветствовал нас обедом, развел по комнатам, как своих гостей, но затем уже не показывался с верхнего этажа, где жил со своей семьей, предоставив нас самим себе.

На этом фольварке мы через три дня отпраздновали Байрам, считавшийся одновременно и праздником полка. По этому случаю нам с Косигловичем пришлось познакомиться со многими представителями дивизии, так как в Волковцы съезжались много гостей из других полков и все начальство. Так как Великий Князь Михаил Александрович- начальник дивизии, был в отпуску в Петрограде, то его замещал и принимал парад полка его заместитель, генерал князь Димитрий Багратион, уже пожилой, представительный старый барин. Он также был из состава славных "филисов" офицерской Школы и вышел на войну командиром нашей первой бригады. С ним был также только что сменивший на должности командира нашей бригады, Петра Николаевича Краснова, новый бригадный полковник Веттер-фон-Розенталь, высокий тощий немец, быстро затем исчезнувший с горизонта. Среди начальства был и командир наших однобригадников, князь Султан-Крым-Гирей, замещавший уехавшего командира, князя Александра Чавчавадзе. Султан был старшим в черкесском княжеском роде Гиреев, пользовался среди своих единоплеменников огромным авторитетом и имел, как и все Гирей, чрезвычайно представительную внешность.

Все четыре сотни полка были выстроены в поле, перед фольварком, и имели весьма живописный вид, хотя непривычный для глаза строевого кавалерийского офицера. Каждый всадник был одет в черкеску, бешмет и папаху того цвета, который ему больше нравился, и сидел на коне какой угодно масти. Общего цвета были лишь огромные и лохматые рыжие папахи. После произнесенных почтенным полковым муллою, в зеленой чалме, красном халате и с белой бородой, мусульманских молитв полк прошел повзводно мимо начальства, затем начались очень оригинальные скачки, согласно горскому обычаю.

Всадники, принимавшие в них участие, скакали "по-восточному", т. е. без седел и сняв с себя всю одежду, за исключением шаровар. Босые и мускулистые, на своих горбоносых лошадях, скакали черкесы и ингуши, помогая себе и лошади криком, руками и ногами. Все всадники бригады, как черкесы, так и ингуши, расположились вдоль линии пробега, сидя на корточках и образуя узкий проход, по которому скакало человек двадцать конкурентов с криками и воплями, работая изо всех сил нагайкой по лошадиным спинам. Сидевшая вдоль линии скачек живописная публика принимала также самое горячее участие в событии воплями, жестами и советами. На финишах эти азиатские спортсмены, не стесняясь, колотили нагайками по мордам лошадей своих конкурентов. Зрелище было полно красок.

Последовавшая затем джигитовка была весьма слаба и, в сущности, состояла в сплошном издевательстве над лошадью, которую разгоняли в карьер, а затем страшным рывком поводов сажали сразу на задние ноги. Рубка была, по сравнению с регулярной кавалерией также неладна. Все, однако, это изменилось, когда начались офицерская конная игра и рубка, в которой выделялись черкес ротмистр князь Келич-Султан-Гирей, из офицеров Уланского Белгородского полка, и ингуш поручик Султан Базоркин, окончивший вахмистром Тверское Кавалерийское училище.

Келич-Гирей представлял собой чрезвычайно импозантную и совершенно незабываемую фигуру. Атлетически сложенный, с широкими плечами, тонкой, как у девушки, талией и великолепной львиной головой скифского хана. Сила его была такова, что он легко сваливал на землю коня. В этот день ему, однако, не везло, так как на скаку конь его споткнулся и тяжело рухнул на землю вместе с всадником. Ротмистр сильно расшибся и минут на десять даже потерял сознание. Келич-Гирей начал войну ротмистром и командовал 3-й сотней Черкесского полка, и на этой должности окончил войну полковником, получив все возможные в его положении награды, включая Орден Св. Георгия и Оружие. В добровольческой Армии он уже был генералом и командовал Черкесской Дивизией. Уже 75-летним старцем, в последнюю мировую войну он командовал горцами в Казачьем корпусе ген. П. Н. Краснова и в 1944 г. вместе с генералом Красновым и другими казаками, был выдан англичанами в Лиенце большевикам, которые повесили его в Москве*.

После конных развлечений кн. Багратион роздал георгиевские кресты отличившимся в последних боях всадникам. Как оказалось, в полку редкий всадник не имел креста, что, впрочем, было вполне понятно, так как все они были молодцы и пошли на войну по призванию, как природные воины.

Вахмистра второй сотни Бек-Мурзаева генерал вызывал три раза, и он получил в этот день "полный бант", как солдаты называли все четыре степени георгиевского креста. Старик Волковский тоже получил два креста, после чего произошел забавный случай со следующим всадником, вызванным генералом из строя. Он наотрез отказался взять полученную им георгиевскую медаль, заявив, что награда эта для сестер милосердия, а не для "джигита". Был случай, что всадник или два также отказались принять георгиевские кресты, на которых вместо Св. Георгия был выбит Государственный герб, как в начале войны это делалось для лиц нехристианского вероисповедания. К счастью, скоро правительство отменило это правило и все георгиевские кавалеры стали награждаться одинаковыми для всех знаками отличия военного Ордена. Всадники-туземцы, отказавшиеся от крестов с двуглавым орлом, мотивировали это тем, что они хотят иметь крест не "с птицей", а с "джигитом", как они сами.

Праздник окончился парадным обедом, который был дан полком на нашем фольварке начальству и приглашенным. Играл хор трубачей, пели кавказские песни

"Алла-Верды" и "Мравалджамие", являвшиеся традиционными застольными песнями кавказских частей и танцевали лезгинку. Многие, подвыпив, шумели больше, чем следует, не слушая друг друга. Большинство кавказцев - страстные ораторы, но не всегда удачные, хотя и не обижаются, когда неудачный их оборот встречается дружным смехом. За столом мое внимание привлек к себе офицер штаба дивизии, командовавший конвоем Великого Князя, осетин ротмистр Кибиров. Громадного роста и свирепого вида, он пользовался громкой славой убийцы знаменитого разбойника Зелимхана, слава которого гремела по всему Кавказу за несколько лет до войны. Будучи офицером Осетинского конного полка, Кибиров получил задание во что бы то ни стало поймать или уничтожить неуловимого разбойника, в чем и преуспел после долгой и часто эпической борьбы. На войну Кибиров вышел командиром особой сотни прощенных государством абреков, возвращенных с каторги для того, чтобы на полях сражений заслужить свое прощение. Командовал он своей необыкновенной сотней отечески, поучая провинившихся толстой палкой, с которой постоянно ходил, будучи раненным в ногу. В полку у нас, при котором он числился со своей сотней, говорили, что, несмотря на свой пост предводителя бывших разбойников, Кибиров избегает показываться в Чеченский полк, где служили бывшие сподвижники Зелим-Хана, мести которых он должен был опасаться.

По окончании обеда в саду несколько офицеров протанцевали лезгинку, причем прекрасным ее исполнителем оказался мой однокашник по Воронежскому корпусу, поручик Сосырко Мальсагов, ингуш по происхождению, при большевиках герой побега из Соловков, совместно с ротмистром Бессоновым. Их страшная эпопея описана Бессоновым в книге "26 тюрем и побег с Соловков". Фамилия Мальсаговых в полку была столь многочисленна, что при сформировании полка на Кавказе был даже проект создать из представителей этой фамилии особую сотню.

С верхнего балкона фольварка, невидимого за густой зеленью тополей, смотрели на наш чисто азиатский праздник польский граф и его семья. На их лицах, трудно было прочесть, какое впечатление производит на них это необыкновенное и своеобразное зрелище, которое они видели, конечно, первый раз в жизни.

На другой день Черкесский полк пригласил нас на обед в соседнее имение, где стоял его штаб. В густом парке, на круглой полянке, были поставлены столы амфитеатром, причем на верхнем из них сидело начальство. В середине обеда началась стрельба, без которой, обыкновенно, не проходит на Кавказе ни одна веселая пирушка. Помню, как, приехав впервые в Сухум, я в ресторане увидел, поразившую меня, и рассмешившую надпись:

"Петь, стрелять и танцевать в общей зале строго воспрещается".

Выпившие кавказцы в избытке восторга то справа, то слева от меня опорожняли магазины и барабаны своих пистолетов и револьверов то вверх, в черное звездное небо, то вниз, под стол, после каждого тоста или речи. Порядок за столом с большим искусством поддерживал седоусый полковник-грузин, избранный на время вечеринки "тулумбашем". Само собой разумеется, что выстрелы, направленные пьяной рукой, не всегда проходят безнаказанно и очень часто случается, что в результате появляются раненые, а то и убитые случайной пулей. Так было и в этот вечер, так как в самом разгаре револьверных салютов, раздался заячий крик и с одного из деревьев кубарем скатился мальчишка-галичанин, раненный в ногу. Чтобы видеть лучше небывалое для него зрелище, он забрался на дерево. Младенец, несмотря на пулю в ноге и падение, отделался очень легко и, вероятно за всю свою жизнь не видел столько бумажек и серебра, сколько было ему собрано в чью-то папаху за испуг и ранение.

Утром 3 августа 1915 г. мы выступили на позицию. Отчаявшись дождаться моего вестового с лошадьми, застрявшего где-то по дороге из Каменец-Подольска, я купил у Кибирова рыжего, четырехвершкового кабардинца, на котором, как уверял его владелец, он убил Зелим-Хана. Это обстоятельство, однако, ничуть не сглаживало недостатки этого верблюда, который оказался на редкость тугоуздым и, привыкнув идти впереди сотни, ни за что не желал соблюдать в строю дистанцию. На походе полк представлял собой на редкость оригинальную живописную картину. Длинной и довольно беспорядочной вереницей, плохо соблюдая строй, тянулись сотни всадников, сидевших на конях всевозможных мастей и калибров. Одеты они были буквально кто во что горазд, а именно, кто в бурку, кто в черкеску, кто в кожаную куртку или гимнастерку. Каждый носил папаху и башлык разного цвета и не без фантазии. В посадке, в манере держаться на седле, в самой седловке и даже в вооружении чувствовалась индивидуальность каждого всадника, которая совершенно незаметна в регулярной кавалерии, где одинаковое обмундирование, седловка и выправка стирают личность и делают всех солдат похожими друг на друга. Здесь же было совершенно иначе. Каждый всадник носил винтовку и кинжал, как ему Бог положил на душу, направо, налево за плечами, стволом вверх или вниз, а то и по горскому обычаю притороченной к седлу, так что только кончик ствола с мушкой выглядывал из-под кучи вьюка. На походе ехали где рядами, где справа по три, а то и просто кучками. Отдельные всадники, несмотря на запрещение, поминутно отъезжали от строя к обочине шоссе, а иногда и просто в поле. Утром и к вечеру постоянно, по несколько человек, отъезжали от сотни, спешивались и, разослав бурки, начинали совершать намаз. На ночевках, и при всяком удобном случае, всадники норовили незаметно отделиться от полка с намерением утащить у жителей все, что плохо лежало.

С этим командование боролось всеми мерами, вплоть до расстрела виновных, но за два первых года войны, было очень трудно

выветрить из ингушей их чисто азиатский взгляд на войну, как на поход за добычей. С течением времени, однако, всадники все больше входили в понятие о современной войне, и полк к концу войны окончательно дисциплинировался и стал в этом отношении ничем не хуже любой кавалерийской части.

По началу же войны репутация Туземной Дивизии, или, как ее стали называть с легкой руки австрийцев, "диких региментов", наводила ужас на вражеское население. Галицийские крестьяне - газды и поляки, при встречах старались подальше обойти идущий полк, скрываясь за кустами и перелесками. Всадники провожали таких встречных пристальными и неприветливыми взглядами, как явно ускользающую от них добычу. На нашем пути издали было видно, как в селах, завидя идущий полк, жители бросаются загонять скот, ребятишки с плачем бегут по домам, толкая друг друга, а старики, сидящие у порогов, поспешно собирают свои костыли. При входе в деревню мы наталкивались на вымершее селение, с наглухо закрытыми окнами и дверьми, и совершенно пустыми улицами.

К вечеру первого дня похода мы подошли к длинной гати, обсаженной деревьями. Дорога шла возле Днестра. Под лошадиными копытами туповато гудела дорога. Фыркали кони, позванивали о стремена шашки. Там и сям вспыхивали в сумерках огоньки папирос. От шедшей впереди сотни наносило запахом конского пота и кисловатым душком ременной амуниции. Я любил и никогда не забуду этот характерный запах кавалерийской части, который впервые я ощутил в юнкерские дни, а затем долгие месяцы и годы он сопровождал меня по дорогам Малороссии, Буковины и Галиции, в донских и кубанских степях и с течением времени стал мне близок и дорог, как запах отчего дома...

Пройдя гать, мы свернули на какой-то луг, где спешились, отдав коней коноводам, и сотня, чуть видной в ночи, темной массой выстроилась по тихой команде вполголоса.

- Поручик Пешковский, - послышался из тьмы голос командира полка.

- Здесь, господин полковник.

- Ведите вашу сотню прямо по дороге до моста. Там встретит проводник от 12-й дивизии, доведет до окопов. С Богом!

Хлюпая сотнями ног по болотной дороге, сотня зашагала во тьме за своим командиром. Через пять минут, во мраке, вырисовались очертания деревянного моста, от перил которого отделилась и подошла к нам одинокая фигура.

- Проводник?

- Так точно, Ваше Высокоблагородие Стародубського драгунского, - с хохлацким акцентом ответил солдат.

- Ну, веди. Далеко тут?

- Никак нет, через мост и налево, в горку.

По дороге я успел расспросить у драгуна новости о Стародубовском полке, который, после перевода в Туземную Дивизию я все же продолжал любить и не мог считать чужим. Новости были скверные, почти все мои товарищи по выпуску и службе в Новогеоргиевске были убиты или ранены. Корнет Внуков убит шрапнелью в лоб, Брезгун ранен, Шенявский пропал без вести при проверке секретов, остался жив и не ранен только один Гижицкий.

В глухую полночь мы добрались, наконец, до окопов и залезли вместе с Шенгелаем в какую-то дыру, прикрытую досками. Стародубовцы сообщили, что окопы находятся в доброй версте от австрийцев и на этом участке фронта пока боев нет.

В эту первую мою ночь в окопах, действительно, почти не было огня со стороны неприятеля и лишь изредка, где-то вдали, одинокая австрийская винтовка выговаривала свое отчетливое "та-ку", и высоко в небе над нами пела пуля. Около часу ночи начался ожесточенный ночной бой, вправо от нас, у деревни Колодрупки, и вся линия горизонта там обозначилась дрожащим отражением артиллерийского и ружейного огня. Пулеметная и ружейная стрельба в этом злополучном месте слилась затем в беспрерывный треск, глухо гудела земля от взрывов и выстрелов артиллерии, бившей откуда-то сзади. По небу всю ночь бродили лучи прожекторов и из австрийских окопов впереди нас, то там, то тут, медленно всплывали ракеты и, распустившись букетом, останавливались в воздухе на несколько мгновений, превращая ночь в день.

Когда, наконец, ночь прошла и мы, как кроты, вылезли из своей норы, все обсыпанные землей, было чудесное летнее утро. Окопы наши оказались долговременными, были глубиной выше человеческого роста и, чтобы увидать из них что-либо на стороне противника, надо было лезть на бруствер. Впереди, насколько только хватал глаз, как перед окопами, так и сзади нас шумело и колыхалось на легком ветру, целое море кукурузы, закрывавшее от глаз весь видимый мир, почему секрет приходилось на ночь высылать далеко вперед за проволочные заграждения.

Если бы не певшие от времени до времени над головой пули да погромыхивание какой-то батареи за горизонтом, ничто не напоминало бы здесь войны. Это всадники поняли, оценили и по тому, насколько только хватал глаз, население окопов повылезло наверх и, расстелив на кукурузе бурки, расположилось на них по-домашнему. Десяток фигур в черкесках и бешметах, с ведрами и манерками, сновали вдоль траншей за водой к Днестру, в который окопы упирались левым флангом. Через небольшие промежутки над окопами сидели кружками горцы, и в воздухе запахло жареной кукурузой и шашлыком. Эта мирная обстановка, однако, не понравилась австрийским наблюдателям, и часам к 9 утра с неприятельской стороны глухо ударило орудие и в воздухе быстро стал нарастать звук летящей гранаты. Достигнув предельного напряжения, звук сразу оборвался оглушительным взрывом. Снаряд лопнул перед проволочными заграждениями, подняв к небу столб земли, вырванных кольев и обрывок проволоки. Комки земли забарабанили по доскам окопного прикрытия.

- По окопам!.. дождались, таки, сукины-сыны! - заревел чей-то начальнический голос,- я тебе говорю, не сметь наверх вылезать, - продолжало сердиться невидимое начальство.

С недовольным ворчанием, волоча за собой бурки, полезли из кукурузы в окопы ингуши, как и все горцы вообще, терпеть не могшие сидеть в траншеях, что считалось среди них совсем не "джигитским" делом. По их понятиям, земля должна была быть убежищем для мертвых, а не для живых, почему при малейшем недосмотре офицеров они покидали, под всякими предлогами окопы и с чисто мусульманским фатализмом предпочитали сидеть или лежать под выстрелами, чем находиться в безопасности под землей.

За первой гранатой последовали вторая, третья и четвертая, впрочем, без каких бы то ни было ощутительных результатов, так как снаряды или переносило, или недоносило, и они, хотя и весьма эффектно, но совершенно бесполезно рвались в кукурузе, давая многоэтажные фонтаны земли и листьев.

В сотне у нас был мальчик-доброволец, симбирский гимназист Коля Голубев, бежавший из дому на войну. Это был веселый чижик, юркий и беззаботный, не совсем себе отдававший, как и все дети, отчет в опасности, которая как будто не доходила до его сознания. В окопах сидеть ему было скучно и он постоянно болтался вдоль сотни, услуживая то одному, то другому офицеру, которые его очень любили. В первое же утро нашего сидения в окопах Коля отправился из своей траншеи в кукурузу, как говорят солдаты, "до ветру". Немедленно от близкого разрыва гранаты ему пришлось удирать в блиндаж, не окончив своего дела. По забавному стечению обстоятельств такая же история с ним произошла во второй и в третий раз, в тот же самый день. Сотня потешалась над мальчуганом и дразнила его тем, что австрийцы решили запретить ему идти "до ветру".

Во вторую ночь нашего сидения в окопах неожиданно по всей линии секретов раздалась оживленная стрельба. Началось, как это всегда бывает, с отдельных выстрелов, перешедших затем в оживленную перестрелку, затем в дело вмешалась артиллерия. Вернувшиеся секреты принесли вести, что австрийские цепи вышли из своих окопов и повели наступление вправо от нас, выслав в нашу сторону лишь заставы.

На второй день окопного сидения у Устья-Бискупе, как называлась соседняя деревня, мы, офицеры сотни в обеденный час с большим удобством, расположились в кукурузе, позади окопа, закусывая шашлыком и запивая его вином, присланным в бурдюке с Кавказа корнету Шенгелаю. В небе, как каждый день, на небольшой высоте, с утра, болтался какой-то авион, на который в те времена войска не обращали никого внимания из-за беспомощности и малого значения, которое имела тогда авиация. В середине завтрака, когда бурдюк с кахетинским значительно похудел, мы заметили, что вокруг нас, по кукурузе, что-то щелкает со звуком раскусанного ореха. Только через несколько минут кто-то сообразил, что наша кучка стала мишенью для авиона, который расстреливал нас из пулемета разрывными пулями. Пришлось перебраться в окоп, что было весьма своевременно, так как пули стали уже пылить землей на скатерть. Из-за того что аппарат был очень высоко, мы даже не слышали звуки выстрелов.

Вечером нас сменили. Возвращаясь уже знакомой дорогой, через селение Устье-Бискупе, мы увидели на площади спешенный Заамурский конный полк, только что вышедший из жестокого боя, в котором он потерял чуть не четверть своего состава. Заамурцы молча, угрюмо сидели вокруг костров, по-видимому физически и морально подавленные пережитым. У Коли Голубева в этом полку был брат, бежавший одновременно с ним из дома, тоже мальчик 15 лет. По просьбе Коли мы с ним подъехали к одному из костров, вокруг которого в понурых позах сидели молчаливые фигуры. Я стал расспрашивать пограничников о боях, на что они отвечали неохотно: по-видимому, недавние воспоминания не доставляли им ничего приятного. Переезжая от одной группы к другой, Коля расспрашивал о брате. Все отвечали незнанием, пока, наконец, какой-то голос из темноты не спросил:

- Это какой же доброволец? Что на Волге к нам пристал? Сережей звали?

- Да, да, Сережа, рыжий такой, в третьем эскадроне служил, - подтвердил Коля.

В ответ наступило неловкое молчание, а затем, после долгой паузы, невидимый голос, с сочувствием сказал:

- Ну, паренек, братишку твоего вчера убили... царство ему небесное. С подпрапорщиком вместе и похоронили.

III

За три дня стоянки в Устье-Бискупе, где в эти дни собралась в окрестностях вся дивизия, мне пришлось познакомиться с ее офицерским, солдатским и конским составом. Это была своеобразная, оригинальная и совсем не похожая на другие регулярные кавалерийские соединения часть. Начать с того, что офицерский состав дивизии отличался необыкновенной пестротой. В шести ее полках, из которых каждый имел всего по четыре сотни, служили офицеры гвардейской и армейской кавалерии, артиллеристы, пехотинцы и даже моряки. Были здесь громкие имена, известные кавказские офицеры-рыцари и герои, были совсем дикие и неграмотные прапорщики горской милиции из глухих горных аулов, храбрые и достойные люди в своей среде, но у которых, конечно, офицерского была только единственная звездочка на погонах. Все старшие офицеры дивизии, штаб-офицеры и командиры сотен были великолепные кавалеристы, преисполненные лучших традиций, так или иначе, имевшие связи с Кавказом. Это были грузины князья Багратион, Чавчавадзе, Дадиани, Орбелиани, горцы Султаны: Бекович-Черкасский, Хагандоков, Ханы Эриванские, Ханы Шамхалы-Тарковские, русские гвардейцы: Гагарин, Вадбольский, Святополк-Мирский, граф Келлер, граф Воронцов-Дашков, Лодыженский, Половцев, Старосельский; принц Наполеон-Мюрат, Альбрехт, граф Толстой, барон Врангель и другие.

Оригинальная, преисполненная кавказских традиций Дивизия, сформировавшаяся в начале войны под командованием брата Государя Великого Князя Михаила Александровича, привлекла к себе многих интересных людей и поистине героев. Князь Радзивилл, бывший офицер Прусской армии, служил в рядах Черкесского конного полка. Владелец огромных имений и родственник нескольких правящих домов, он был поляк по крови, но в начале войны встал в ряды Русской армии, считая, что только Россия может дать его родине самостоятельность. Ротмистр Ингушского конного полка - Валериан Яковлевич Ивлев, седой и спокойный старик, был никто иной, как известный критик и знаток балета - редактор "Нивы" - Светлов. Он умер в глубокой старости, в эмиграции, в Париже.

Офицер постоянного состава Офицерской Кавалерийской Школы Наполеон-Мюрат - французский принц из департамента Сены, - как у него было написано в послужном списке, - служил помощником командира Ингушского конного полка. Правнук Неаполитанского короля и маршала - принц Напо*, - как его звали однополчане, отморозил себе в Карпатах ноги и остался на всю жизнь калекой. Он также умер в эмиграции, на юге Франции. По-русски он говорил плохо, хотя мать его была грузинская княжна - Дадиани.

Светлейший князь Георгий Грузинский - потомок царей Иверии, поступил в Ингушский конный полк добровольцем, из чиновников особых поручений при каком-то губернаторе. Будучи произведенным в офицеры, он стал полковым адъютантом. Как и большинство грузинских аристократов, он был глубоко предан России и считал себя русским не меньше Иванова или Петрова. Попав после революции и гражданской войны в Палестину, князь сделался объектом каких-то политических комбинаций англичан, имевших одно время тенденцию, воспользовавшись этим потомком грузинских царей, отделить Грузию от России. Князь Георгий, однако, наотрез отказался дать свое согласие на какие бы то ни было махинации, идущие во вред России, и умер в бедности, на скромной должности смотрителя военного кладбище в Иерусалиме.

Есаул Кучук-Улагай, командир сотни Ингушского конного полка, блестящий офицер, черкес по происхождению, по окончании войны сыграл видную роль в белом движении, а затем, попав в эмиграцию в Югославию, стал во главе движения в Албании в пользу короля Ахмета-Зогу, который сел на престол этой страны благодаря отряду из русских офицеров, сформированному в Белграде. В этом отряде Улагая служили и другие офицеры Туземной Дивизии, поступившие затем на албанскую военную службу. Албанский паспорт спас полковника Улагая в Лиенце при выдаче казачьего корпуса большевикам англичанами в 1944 году.

Вахмистр моей сотни Заурбек Бек-Боров, ингуш по происхождению, до войны служил полицмейстером в Ашхабаде. За какие-то административные превышения власти, после ревизии сенатора Гарина, он был отдан под суд, но бежал из-под стражи на Кавказ, а затем в Персию. Здесь тогда происходила гражданская война, в которой Заурбек принял участие и скоро стал во главе одной из сражавшихся армий. За все эти подвиги Бек-Боров был произведен в полные персидские генералы, но скоро принужден был покинуть свою армию и бежать вместе с шахом в Россию. Будучи в нелегальном положении разыскиваемого властями человека, Бек-Боров воспользовался амнистией, данной Государем горцам в начале войны, и поступил всадником в Туземную Дивизию, дабы заслужить прощение своей вины. К концу войны он был произведен в офицеры и закончил ее поручиком, несмотря на свои 60 лет. В полку одновременно с Заурбеком служили офицерами также и его два сына - ротмистр Султан-Боров, георгиевский кавалер, убитый на войне, и корнет Измаил, младший офицер той сотни, где отец был вахмистром. Из внимания к сыновьям старик, несмотря на свой вахмистерский чин, был принят у нас в сотенном офицерском собрании и сидел, по кавказским обычаям, согласно которому человека чтут по возрасту, а не по чину, на председательском месте.

Состав дивизии помимо старших командных постов состоял, как выше упоминалось, из офицеров всех родов оружия, переведенных в полки по собственному желанию и сохранявших те чины, в которых они служили в своих основных частях. Только при производстве в следующие чины, уже состоя в дивизии, все они получали чины по кавалерии. Таким образом в полках были ротмистры, корнеты, штабс-капитаны, подъесаулы, хорунжие и даже лейтенанты и капитаны второго ранга, как, например, мой однополчанин, офицер гвардейского экипажа Картавцев. Моряки же обслуживали и пулеметную команду дивизии в лице офицеров и матросов Балтийского экипажа, под командой лейтенанта Дитерихса.

Эту пеструю картину дополняла целая плеяда прапорщиков горской милиции, о которых я уже упоминал выше. В большинстве своем это были люди между 40 и 60 годами, по происхождению из почетных людей своих селений и аулов.

В каждой сотне их было по несколько человек, хотя в большинстве своем они ничем не командовали, будучи неграмотными и не зная кавалерийского строя. Их роль была служить отцами народа и быть посредниками между начальниками и всадниками, не понимавшими русского языка. Из прапорщиков милиции были любопытные типы, служившие еще в турецкую войну, причем все они поголовно были смелые и мужественные люди, пользовавшиеся большим уважением всадников.

Что касается всадников полков, входящих в Туземную Дивизию, а именно: Кабардинского, 2-го Дагестанского, Татарского, Чеченского, Черкесского и Ингушского конных полков, то все они были добровольцы, принадлежащие к тем горским народам, название которых носили перечисленные полки.

Каждый из всадников получал жалование в размере 25 рублей в месяц, довольствие, вооружение и экипировку, за исключением шашки и кинжала, с которыми они поступали в полки из дома. Так как большинство всадников-горцев русского языка не понимали и строя не знали, то в полках с начала их формирования на Кавказе находились т. н. кадровые всадники, т. е. строевые казаки кавказских казачьих полков, и горцы, ранее служившие в кавалерии, занимавшие должности вахмистров, урядников и инструкторов. Всадники-ингуши являлись природными воинами, смотревшими на войну как на честь и настоящее дело для мужчины. Они были храбры, мужественны и очень способны к усвоению военной науки, так что строевая подготовка, пройденная ими в течение нескольких месяцев на Кавказе, а затем в районе Проскурова, где дивизия провела также несколько месяцев, была для них совершенно достаточна для того, чтобы полк стал хорошей строевой частью.

Однако полк был малопригоден к сидению в окопах и пешему бою, которые в то время требовались от строевой кавалерийской части. Причинами этого были во-первых, то, что казачьи карабины, которыми была вооружена Туземная Дивизия, были непригодны для пешего боя, за отсутствием штыка и, кроме того, залповая стрельба из окопов на большие расстояния была весьма трудна для людей, которые в большинстве своем не знали русских цифр и поэтому не могли устанавливать прицельную рамку на винтовке. Кроме того, полк был очень мал по своему численному составу, так как в сотнях редко бывало более 75-90 всадников, что составляло всего 300-350 сабель на полк. Зато беспримерными были ингуши в набегах по тылам противника, стычках и атаках, т. е. в действиях, где требовались личная храбрость, находчивость и решительность.

Отношения между офицерами и всадниками сильно отличались от таковых в регулярных частях конницы. В горцах не было никакого раболепства перед офицерами, они всегда сохраняли собственное достоинство и отнюдь не считали своих офицеров за господ - тем более за высшую расу. Ингуши - народ демократический и, в отличие от других кавказских народов, не имели сословных различий, а если они кого-либо уважали, то только за его личные качества, а отнюдь не за происхождение. Будучи небольшим народом, насчитывавшим едва 50000 душ, ингуши все более или менее знали друг друга и находились между собой в родственных отношениях. Службу в своем полку они считали за большую честь и самым большим наказанием считалось увольнение в первобытное состояние, т. е. изгнание из полка, что было позором. Это не мешало, впрочем, отдельным людям время от времени отлучаться из полка на Кавказ, но обязательно с заменой себя братом, кузеном или родственником. Понятия всадников о дисциплине были также своеобразны. Честь они отдавали только офицерам своего полка и, в крайнем случае, дивизии, из-за чего происходили часто истории. За своих стояли везде и всегда, мало считаясь в этом случае с военными законами и общепринятой моралью.

Конский состав полка был, за исключением офицерских лошадей, плох, из-за того, что ингуши не считали себя обязанными и не умели ходить за конями, так как эта обязанность у них, как у многих других горских народов, лежала на женщинах. С точки зрения строевого кавалериста, ездили горцы плохо и жестоко обращались с лошадьми. Горское седло имеет очень малый арчак, на котором находится очень мягкая, много раз простроченная подушка. Все это вместе взятое еще больше, чем казачье седло, отделяет всадника от лошади, которую при подобной седловке совершенно не чувствуешь, почему прыгать на таковом седле почти нельзя. Торча, как воробей на заборе, на подобном седле, горец не столько сидит на нем или стоит на стременах, сколько держится за повод, почему горские лошади всегда задерганы и почти поголовно - звездочеты т. е. при малейшем нажиме повода на рот закидывают голову назад. Кроме того, благодаря постоянному употреблению нагайки лошади в полку боялись каждого резкого движения всадника, почему на рубке часто обносили цель.

Помимо того, редко можно было видеть всадника-горца, чтобы он ехал шагом или тротом - обычный аллюр горцев был галоп или быстрая рысь, что неизменно вело к изматыванию конского состава. Бороться с этим злом, несмотря на все меры, которые принимались офицерством, было безнадежно.

Как уже упоминалось выше, первые два года войны было очень трудно внушить всадникам понятие об европейском способе ведения войны. Всякого жителя неприятельской территории они считали врагом, со всеми из этого вытекающими обстоятельствами, а его имущество - своей законной добычей. В плен австрийцев они не брали вовсе и рубили головы всем сдавшимся.

Поэтому редкая стоянка полка в австрийской деревне обходилась без происшествий, особенно в начале войны, пока ингуши не привыкли к мысли, что мирное население не является врагом и его имущество не принадлежит завоевателям.

Помню, как в один из первых дней моего пребывания в полку не успели мы, офицеры, расположиться на ужин на какой-то стоянке, как по деревне понесся отчаянный бабий крик, как только могут кричать галичанки.

- Ра-туй-те, добры люди-и-и...

Посланный на этот вопль дежурный взвод привел с собой к командиру сотни всадника и двух дрожащих от страха "газду и газды-ню". По их словам, оказалось, что горец ломился в хату, а когда его в нее не пустили, то он разбил окно и хотел в него лезть. В ответ на строгий вопрос есаула горец возмущенно развел руками и обиженно ответил: "Первый раз вижу такой народ... ничего взять еще не успел, только стекло разбил, а... а он уже кричит".

Служба полка в те два года, которые я пробыл в нем, сводилась к сидению время от времени в окопах, разведках и сторожевом охранении. Изредка полк принимал участие в общих боях, причем не раз отличался бешеными и лихими атаками, которые покрыли славой Туземную Дивизию, стали, если так можно выразиться, ее специальностью. Австрийцы панически боялись Туземной Дивизии и не были в состоянии выдержать конные атаки горцев, действительно представлявшие собой страшное и незабываемое зрелище.

Больше же всего дивизии приходилось перемещаться с места на место вдоль австрийского фронта, так как командование нами затыкало прорывы или пускало передовой частью в наступление. Не берусь здесь описывать боевой истории Кавказской Туземной Дивизии, которая, как я надеюсь, будет написана людьми, более меня компетентными, упомяну лишь о некоторых эпизодах, носивших характерный для этой части оттенок.

Помнится мне наша стоянка в галицийском селе Мельница, где нас смотрел Великий Князь Георгий Михайлович, привезший георгиевские кресты для дивизии от имени Государя. Квартирьеры отвели нам, офицерам Четвертой сотни, ночевку в доме у местного ксендза. Утром, рано на заре, мы все проснулись от неистового рева, буквально раздиравшего уши. Оказалось, что это выступал из местечка куда-то ослиный санитарный транспорт Татарского полка. По обычаю своей породы ослы на утренней заре считают своим долгом, как петухи, прочищать горло, что по условиям военного времени не везде и не всегда удобно. Поэтому, располагая свой санитарный обоз где-либо поблизости фронта, татары, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания противника, обычно привязывали кирпичи к хвостам ослов. Желая заорать, эти последние имеют почему-то привычку поднимать вверх хвост, привязанные же кирпичи, не давая хвосту подняться, отбивали у ослов охоту к пению. Вчера вечером транспорт прибыл с фронта и кирпичи были отвязаны, почему горластые скотины утром наверстали все потерянное время.

Часам к 9 утра полк был выстроен на площади местечка для встречи Великого Князя. Долгое ожидание катастрофически отразилось на стройности ингушского фронта. Непривыкшим к пешему строю горцам скоро надоело стоять, и большинство из них... сели на землю, поджав ноги. Перед лицом публики, глазевшей на парад, стоял в зеленой чалме и красном жалованном халате полковой мулла, резко выделявшийся из группы начальства, одетого в темные черкески. Его необычайная, колоритная фигура возбуждала любопытство местного населения, собравшегося поглазеть на торжество. Любопытство это скоро перешло в ужас, когда на вопрос синеглазой паненки кто-то из офицеров в шутку ей ответил, что человек в красном - полковой палач. Панна, взвизгнув от ужаса и помянув "Матку-Боску Чентоховску", сейчас же передала эту новость другим. Почтенный имам потом был очень удивлен тем почтением и страхом, которое ему оказывали в местечке, в своей простоте душевной не подозревая истины.

После добрых двух часов ожидания в местечко, наконец, въехал большой черный автомобиль, в котором сидели наш Начальник Дивизии, князь Багратион и с ним рядом Великий Князь, большого роста человек, с большими усами и золотыми свитскими аксельбантами, также одетый в черкеску. В ответ на его приветствие полк ответил нестройным гамом, после чего начальство прошлось по фронту, с большим интересом разглядывая всадников, которых Великий Князь видел впервые. С привезенными крестами произошло недоразумение: большинство их у него было 4-й и 3-й степени, тогда как у нас почти все всадники их уже имели и ждали золотых.

Сутки, которые мы провели на отдыхе на Мельнице, прошли очень весело. Паненки - племянницы ксендза, разглядывая нас, глазам своим не верили, что офицеры-христиане могли командовать таким "бардзо фантастичным и экзоотическим вуйскем". Из всех окон за горцами следили, скрываясь за занавесками, с жутью и горячим любопытством женские глаза. Воображаю, в каком виде докатились в это глухое, галицийское местечко, вести о "диких региментах", с такими невероятными прикрасами ходивших по Австрии и Германии.

За обедом и ужином нам приходилось в разговорах с хозяевами, по мере сил, защищаться от обвинений в кровожадности, объясняя им, что представляет из себя в действительности Туземная Дивизия. Оказалось, что наши гостеприимные амфитрионы имели, несмотря на наружно культурный вид, самые дикие понятия о России, уж не говоря о Кавказе и Сибири. Защиту кавказских интересов взял на себя, как абхазец, Шенгелай, я же взялся за исправление в местечке репутации Сибири. Не помню, что именно рассказывал о Кавказе мой приятель, я же не поскупился в описании высокой сибирской цивилизации и договорился до того, что в сибирской тайге просвещение распространено так, что медведей привязывают в трактирах, а соболя желают доброго вечера охотникам.

Во время ужина быстроглазая и стройная служанка пристально нас всех разглядывала широкими, полными любопытства глазами, причем особенное впечатление произвел на нее огнеглазый и черноусый осетин Агоев. Он со своей стороны все время косился на горняшку, многозначительно покручивая длинный ус. Выступление из Мельницы произошло внезапно, по тревоге, на заре, и из всей семьи хозяев нас провожала лишь одна Зося, обнимавшая Агоева, со следами счастливой любви на лице.

Вечером, после перехода, мы остановились в каком-то фольварке, где наша сотня получила различные наряды. Мне со взводом досталось идти в прикрытие к какой-то тяжелой батарее. Выступив из деревни, мы больше часа шли в полной темноте куда-то в тыл. Дорогу нам показывал проводник-артиллерист. Под конец, когда с фронта перестал доноситься ружейный огонь и только глухо погромыхивала артиллерия, я усумнился в проводнике.

- Да ты дорогу-то хорошо знаешь?

- Помилуйте, Ваше Благородие, чай мы на этой позиции уже два месяца проживаем.

- Ну, брат, удобная у вас позиция, ведь мы уже верст десять от фронта отъехали.

- Так точно.

Достигнув, наконец, какой-то большой деревни, мы остановились у ее околицы, перед темной хатой, в которой, как мне объяснил проводник, жили офицеры его дивизиона. На мой вопрос, может ли меня принять его командир, заспанный денщик ответил:

- Так что все господа офицеры сплять.

Расседлав коней, мы завернулись в бурки и улеглись на сене под каким-то навесом. Рано утром меня разбудила пронизывающая сырость тумана, закрывавшего землю до вершин деревьев. Когда через полчаса его разогнало взошедшее солнце, я увидел большой огород, закрытый с трех сторон старыми вербами, а с четвертой длинной хатой и хозяйственными строениями. Под вербами, в кустах, стояли попарно четыре длинные пушки, уставивши высоко в небо дула, закрытые кожаными чехлами. Тела их блестели от росы, кругом же никого не было кроме дремавшего часового, хотя деревня уже проснулась и по улицам слышались мычание и блеяние овец. Деревня, по-видимому, была не тронута еще войной, и в ней текла мирная жизнь.

Заинтригованный такой мирной картиной, я пошел к хате, разыскивая невидимых артиллеристов. В разбитом окошке был приклеен хлебным мякишем заглавный лист "Огонька", из-за которого слышался солидный храп. Мне навстречу вышел из хаты и отдал честь распоясанный и заспанный солдатишка, по-видимому командирский денщик.

- Послушай-ка, кавалер, - остановил я его, - где начальство ваше?

- Воны сплять и будить не приказано.

- Ну, брат, удобно же вы воюете здесь.

- Живем ничего, ваше благородие.

Я вернулся к своим горцам, которые заинтересовались орудиями и, окружив их, перекидывались гортанными словами, пересмеиваясь по поводу мирной артиллерийской позиции. Часам к 8 утра, наконец, из халупы вышел артиллерийский капитан, посмотрел на небо, потянулся и зевнул, щелкнув по-собачьи зубами, но, увидев меня, не закончил этого движения и принял военный вид. Я подошел к нему и представился. Капитан с большим интересом оглядел меня и всадников и любезно пригласил напиться с ним чаю. В душной хате, на неубранных походных койках, сидели и лежали три офицера, вставших при нашем входе.

- Вот, господа офицеры, - сказал им капитан, - хорунжий прибыл к нам в прикрытие.

- Не хорунжий, господин капитан, а корнет Туземной Дивизии, - поправил я его, - только извините меня... от кого же вас здесь прикрывать. Здесь вы от фронта больше десяти верст.

- Ну, все же... неровен час.

- Простите еще раз за нескромность, почему вы не стреляете?

- Как это не стреляем?... Стреляем, вот только чаю напьемся и начнем...

Действительно, через полчаса один из поручиков вышел к орудиям и подал две или три негромкие команды прислуге, окружившей одну из пушек. Оглушительный грохот чуть не повалил меня на землю. Мирно стоявшие под навесом наши кони, жевавшие сено и ничего подобного не ожидавшие, присели на задние ноги, а крайний из них, рыжий кабардинец взводного, от неожиданности даже испустил громкий звук.

Выплюнув в голубое чистое небо тучу огня и дыма, орудие откинулось телом назад и замерло. По низам, садам и огородам загудело и покатилось эхо выстрела. Поручик повернулся и пошел в хату, солдаты закрыли намордником свою пушку и также разошлись по своим делам. Следующий выстрел, как они мне объяснили, "полагался через 40 минут". Как оказалось, этот тяжелый дивизион, который я со своим взводом из 12 всадников должен был "охранять", посылал свои снаряды на 12 верст каждые полчаса и производил этот полезный труд целыми месяцами, лишь во время сильных боев увеличивая число выстрелов.

IV

Проводя два дня в прикрытии дивизиона, я предпочитал оставаться с моими людьми, нежели жить в офицерской халупе, где было и без того тесно. Совместная жизнь с всадниками-горцами была не то что с русскими солдатами, ибо в горце имеются врожденные чувства дисциплины, уважение к старшему и деликатность.

Наиболее любопытным типом во взводе являлся мой старший урядник Бекир, крупный костистый и носатый терец лет уже 50. Он являлся, как я заметил, среди всадников чем-то вроде мусульманского начетника и был уважаем людьми. К военным опасностям он относился совершенно невозмутимо, что я было отнес к мусульманскому фатализму. Но потом узнал, что дело совсем в другом. Оказывается, что его в свое время на каком-то священном озере, на Кавказе, заговорил от ранений и смерти от оружия какой-то горный знаменитый знахарь, в которого верили ингуши, почему Бекир был твердо уверен, что он неуязвим ни от снаряда, ни от пули, ни от штыка.

В полку было принято среди молодежи, чтобы офицеры везде и всегда были впереди взвода при наступлении и позади при отходе - это являлось для нас вопросом чести. При осуществлении этой традиции у нас во взводе я, однако, натолкнулся на молчаливое, но упорное сопротивление взводного, который на этот предмет имел свою собственную точку зрения. Закрывая повсюду в минуту опасности меня собой, Бекир, как я потом только узнал, руководствовался при этом отнюдь не самопожертвованием для преданности своему офицеру, а чисто практическим соображением, что раз он сам неуязвим, то для чего же рисковать офицером. Эта твердокаменная вера в собственную неуязвимость меня одновременно и злила и вызывала зависть. Только подумать, что мог бы наделать при такой уверенности честолюбивый человек на войне по части всяческого геройства, которое так культивировалось среди нашей полковой молодежи.

Однажды, находясь в сторожевом охранении на берегу Днестра, я со своим взводом должен был занять небольшой сторожевой пост. К самой воде при этом высылался секрет из трех человек. Остальные же люди должны были находиться на склоне берега, в зарослях ивняка. В эту ночь, однако, были получены сведения о предполагавшейся переправе через реку противника, почему, ввиду очень темной ночи, я к воде сел со всем своим взводом. Как всегда бывало с горцами, презиравшими всякие предосторожности, наше присутствие у воды было обнаружено противником из-за шума, который производили всадники, слышного далеко по воде. Австрийцы в эту ночь что-то нервничали, почему вместо обычной ленивой перестрелки через реку начался довольно горячий огонь и пули стали ложиться кругом нас. Приказав взводу рассыпаться по берегу, во избежание лишних потерь, я остался на месте с одним Бекиром. На шум в кустах, который подняли расходившиеся горцы, австрийцы усилили огонь, причем к винтовочным выстрелам присоединились два пулемета, которые буквально стригли ветки вокруг нас. Мы на огонь не отвечали, боясь обнаружить себя, и лежали, уткнув нос в землю, по возможности не шевелясь. В этот жуткий момент, мой взводный, вместо того чтобы лежать смирно, неожиданно для меня вскочил и с шумом зашагал по кустам куда-то в сторону, что усилило австрийский огонь до предела возможного. Лег он только после того, как я его обложил последними словами и категорически приказал не двигаться. На заре, когда австрийцы успокоились, в утреннем тумане, закрывавшем окрестности, мне удалось вывести людей из этого трудного положения и первой моей задачей после этого было обрушиться на Бекира. В свое оправдание он объяснил, что гулял он под выстрелы совсем не из молодечества, а потому что ему показалось, что его племянник, лежавший крайним, был ранен. Что же касается его самого, то ведь я должен знать, что его ни убить, ни ранить не могут. Ореол неприкосновенности и благочестия, которым пользовался Бекир в глазах остальных всадников, нисколько не мешал тому, что он, как многие из горцев, был ловким вором и с чужой собственностью не стеснялся. Это, впрочем, в горах пороком не считалось, а являлось достоинством джигита.

Однажды в этой области имел место следующий случай. Сменившись как-то из окопов, мы ночевали в одной из деревень, где в ту же ночь с нами рядом стояли Киевские гусары. Наши квартирьеры перепутали в темноте хаты и нам пришлось разместиться вперемешку с гусарами. Заснув в каком-то конском стойле на соломе, я оставил коня и вьюк на попечение моего вестового Ахмета Чертоева, чеченца редкой беспечности и лени. Утром, напившись чаю, мы выступили на позицию. Дорога шла вдоль реки, от которой потянуло сыростью. Потянувшись к задней луке, к которой обычно была приторочена бурка, я ее не нашел. Мрачно нахохлившийся Ахмет, мокрый, как воробей, трусил в первой шеренге.

- Ахмет, где моя бурка? -обратился я к нему.

Ахмет оглядел с ног до головы меня и коня и решительно заявил:

- Бурка нет - значит ночью солдат украл.

- Какой солдат?

- Гусарский солдат, что ночевал с нами вместе... Вахмистру надо сказать, пусть пошлет найти твоя бурка.

Мало веря в действительность такой меры, я все же вызвал Бекира и рассказал ему о пропаже. Старик и всегда сопровождавший его племянник выслушали меня молча, повесив свои горбатые носы, как скворцы, а затем вернулись в строй. Длинный, утомительный день похода тянулся, как много других, таких же одинаковых и похожих один на другой. Густая грязь дороги, из которой с трудом кони вытаскивали ноги, со звуком вынутой пробки, мокрые унылые деревушки, брошенные поля, голые леса вдали, покрытые синеватым туманом... Завернутые в тряпье, уныло бредущие навстречу газды, шарахавшиеся от нас как от черта в поле и испуганно крестившиеся. Все такое надоевшее и привычное, так похоже на вчерашнее и завтрашнее. Теперь, много лет спустя, все годы войны в Галиции представляются мне как беспрерывный поход днем и ночью под мелким, нудным дождем, без конца барабанившим по плечам и седлу... Незаметно подошел вечер и замелькали огни в селениях. Кони передней сотни застучали копытами по деревянному настилу моста. Мокрые и громоздкие, обвешанные оружием, мы сразу наполнили чистенькие комнаты "пана пробоща" запахом мокрой амуниции, конского пота и кожи. Добравшись до какого-то дивана, я упал на него объятый мертвым сном. Всю ночь снился мне летящий снаряд, разрыва которого я так и не дождался. Было раннее утро, когда я проснулся от осторожного стука в дверь.

В комнату втиснулся, наполняя ее запахом дождя и мокрой шерсти, взводный Бекир в сопровождении неразлучного с ним племянника, тащившего в обеих руках целый ворох бурок. Бекир взял у него из рук верхнюю, развернул ее перед моими глазами.

- Твоя? ..

На вороте бурки чернильным карандашом по холсту стояла четкая надпись - Корнет Николай Иванович Критский... За первой последовали вторая, третья и пятая, причем на вороте у каждой из них мелькали написанные чернильным карандашом чины и имена.

- Где вы их достали?- изумился я.

- Как где?., у солдат, в деревне, где вчера ночевали...

- Это что же вы мне бурку по всему гусарскому полку искали?

- А конешно твою... Ахмет Чертоев твоя нукер сказал, что фамилии написан карандашом... а она, - Бекир при этом указал на своего племянника, - она по-русски читать не знает.

Смущенный и пораженный такой исполнительностью моих подчиненных, я разыскал среди дюжины бурок принадлежавшую мне, приказал Бекиру отослать назад в село Бильче все остальные, но, положа руку на сердце, не совсем уверен, что они дошли по назначению.

Не лучше было отношение ингушей и к казенной собственности. Долгое время в полку не могли добиться того, чтобы всадники не считали оружие предметом купли и продажи. Пришлось даже для этого отдать несколько человек под суд, за сделки с казенным оружием. В этой области также дело не обошлось без бытовых курьезов. Так, в одной из сотен заведующий оружием, производя ревизию, не досчитался нескольких винтовок из запасных. Зная, однако, нравы горцев, он предупредил командира сотни, что рапорта не подает, а приедет снова через несколько дней для новой ревизии, за каковой срок сотня должна пополнить недостачу. Сотня меры приняла и в следующий приезд заведующего оружием, он нашел десять винтовок лишних.

Пики, как оружие горцам несвойственное, всадники не любили и в начале войны, когда ими были вооружены, то, просто говоря, бросали. Генерал Лечицкий, командовавший IX армией, в которую входила Туземная Дивизия, был недоволен, так как не признавал ни привилегий, ни особенностей, ни традиций за военными частями. Однако наличие во главе дивизии брата Государя Императора сдерживало сердитого генерала от какого-либо выпада в ее отношении. В сентябре 1915 г., если не ошибаюсь, Великий Князь получил в командование корпус и покинул Туземную Дивизию. Лечицкий тогда решил отвести душу и посчитаться с туземцами. Вытребованный по тревоге полк выстроился утром осеннего дождливого дня на опушке леса, после ночного перехода. Дождь превратил наши лохматые папахи, бурки и коней в мало презентабельную массу. Над развернутым фронтом полка, на неравных интервалах, торчало несколько десятков пик, остальные были брошены во время ночного перехода.

Из-за леса показалась группа конного начальства: высокий, седой Лечицкий в генеральском пальто на желтой подкладке неловко, по-пехотному, сидел на большой лошади. С суровым, как всегда, видом он ехал вдоль строя полка, сердито и пристально всматриваясь в лица всадников.

Нетрудно представить, о чем в эту минуту думал старый служака, достигший высокого поста долгой строевой службой, глядя на эту опереточную, по его понятиям, часть, нарушавшую все его понятия о порядке и дисциплине. Эти оборванные полусолдаты-полуразбойники на своих лопоухих клячах так долго его возмущали своей ни на что не похожей наружностью и манерой войны, что теперь он решил показать, кто здесь начальник.

Прорвало Лечицкого гораздо раньше, нежели он доехал, по уставу, до середины полка. Завалившись назад, он резко осадил коня. Маленький Мерчуле, изящно сидя на невысоком седле, подъехал и, небрежно касаясь папахи, что-то ответил на вопрос генерала. Ветер относил спокойный голос полковника, но сердитый крик командующего армией прорывался через его порывы.

- Безобразие... навести порядок... не потерплю больше.

Резко прервав разговор с Мерчуле, генерал дал шпоры коню и, подлетев к фронту ингушей, ткнул в упор стэком в грудь чеченца Чантиева.

- Ты, - прокатился гневный генеральский крик,- тебе пика была выдана или нет?

- Выдан... твоя прысходительства, - весело оскалился Чантиев, очень довольный генеральским вниманием.

- Так куда же ты ее дел, сукин сын?

Черномазая рожа Чантиева окончательно расплылась в радостную улыбку.

- Нам пика не нужен, - рассудительно объяснил он, - наша ингуш, чечен кинжал, шашка, винтовка имеем, а пика,... наша бросил к... матери,- закончил он неожиданно свое объяснение.

В группе начальства, позади генерала, несмотря на серьезность минуты, кто-то не удержался и фыркнул. У Лечицкого выкатились глаза и покраснело лицо, по-видимому, от негодования слова остановились у него на языке.

- Дур-рак, - рявкнул наконец генерал, как из пушки, и, круто повернув коня, отъехал к своей свите, что-то негодующе говоря.

Вестовым у меня при приезде в полк добровольно вызвался быть всадник Ахмет Чертоев. Он был чеченец, а не ингуш, хотя служил в Ингушском полку. Видимо, в Чеченском полку у него было слишком много кровников, чтобы он там мог быть в безопасности. Ахмет, как и большинство горцев, все галицийское и австрийское население почитал врагами, независимо от того, было ли оно военное или штатское, и очень осуждал начальство за то, что оно с ним церемонится. По вечерам, видимо, желая научить меня уму-разуму, он много рассказывал о жизни в его родном ауле, где, по его словам, живут настоящие джигиты, не питающие слабодушия в отношении врагов. Рассказы его в большинстве случаев касались всякого рода стычек и битв чеченцев друг с другом. Институт кровавой мести Ахмет не только одобрял, но и считал, что этот обычай наравне с разбоем является единственной и незаменимой школой для воспитания молодежи в воинском духе и традициях доброго старого времени, так как, по его мнению, настоящие войны, к сожалению, бывают слишком редко.

Мстить кровникам, по чеченским обычаям, оказывается, разрешается не только лично, но и через наемного убийцу-специалиста. Мести подвергались все мужчины вражеского рода от 15 до 60 лет, при всяком удобном случае, в любой час дня и ночи. Так как в его местах у всех чеченцев имеются кровники, то благодаря этому обстоятельству для всех мужчин необходимо ходить вооруженными, чтобы в каждый момент быть готовым к отражению атаки. По этой причине в Чечне постоянный спрос на винтовки и револьверы, чего, к сожалению, Русское начальство здесь на фронте не понимает и мешает перевозить с фронта оружие на Кавказ, поступая, по его мнению, в этом случае, как ишак. Это не только глупо, но и жестоко, так как благодаря этому нелепому распоряжению, в Чечне многие были убиты безоружными...

Самым славным подвигом в семье Ахмет считал большое сражение, которое его сородичи дали своим кровникам Алихановым. С обеих сторон билось около сотни человек, причем бой кончился десятками раненых и убитых с обеих сторон. Причиной его было то, что Алихановы убили четырнадцатилетнего мальчика Чертоева, шедшего в школу. Получив известие об этом, все Чертоевы побросали работу в поле и дома и бросились к месту происшествия, дав одновременно с тем, знать всем своим родственникам в соседнее селение. Местный пристав, тоже из чеченцев, получив взятку, сделал вид, что ничего не знает.

При подсчете потерь оказалось, что главный богатырь семьи Чертоевых - Султан, о подвигах которого мой Ахмет никогда не уставал врать, оказался убитым, но опять-таки геройски, как и подобало великому Джигиту.

- Двадцать мест дырка была, - с гордостью закончил Ахмет свое повествование.

IV

Проводя два дня в прикрытии дивизиона, я предпочитал оставаться с моими людьми, нежели жить в офицерской халупе, где было и без того тесно. Совместная жизнь с всадниками-горцами была не то что с русскими солдатами, ибо в горце имеются врожденные чувства дисциплины, уважение к старшему и деликатность.

Наиболее любопытным типом во взводе являлся мой старший урядник Бекир, крупный костистый и носатый терец лет уже 50. Он являлся, как я заметил, среди всадников чем-то вроде мусульманского начетника и был уважаем людьми. К военным опасностям он относился совершенно невозмутимо, что я было отнес к мусульманскому фатализму. Но потом узнал, что дело совсем в другом. Оказывается, что его в свое время на каком-то священном озере, на Кавказе, заговорил от ранений и смерти от оружия какой-то горный знаменитый знахарь, в которого верили ингуши, почему Бекир был твердо уверен, что он неуязвим ни от снаряда, ни от пули, ни от штыка.

В полку было принято среди молодежи, чтобы офицеры везде и всегда были впереди взвода при наступлении и позади при отходе - это являлось для нас вопросом чести. При осуществлении этой традиции у нас во взводе я, однако, натолкнулся на молчаливое, но упорное сопротивление взводного, который на этот предмет имел свою собственную точку зрения. Закрывая повсюду в минуту опасности меня собой, Бекир, как я потом только узнал, руководствовался при этом отнюдь не самопожертвованием для преданности своему офицеру, а чисто практическим соображением, что раз он сам неуязвим, то для чего же рисковать офицером. Эта твердокаменная вера в собственную неуязвимость меня одновременно и злила и вызывала зависть. Только подумать, что мог бы наделать при такой уверенности честолюбивый человек на войне по части всяческого геройства, которое так культивировалось среди нашей полковой молодежи.

Однажды, находясь в сторожевом охранении на берегу Днестра, я со своим взводом должен был занять небольшой сторожевой пост. К самой воде при этом высылался секрет из трех человек. Остальные же люди должны были находиться на склоне берега, в зарослях ивняка. В эту ночь, однако, были получены сведения о предполагавшейся переправе через реку противника, почему, ввиду очень темной ночи, я к воде сел со всем своим взводом. Как всегда бывало с горцами, презиравшими всякие предосторожности, наше присутствие у воды было обнаружено противником из-за шума, который производили всадники, слышного далеко по воде. Австрийцы в эту ночь что-то нервничали, почему вместо обычной ленивой перестрелки через реку начался довольно горячий огонь и пули стали ложиться кругом нас. Приказав взводу рассыпаться по берегу, во избежание лишних потерь, я остался на месте с одним Бекиром. На шум в кустах, который подняли расходившиеся горцы, австрийцы усилили огонь, причем к винтовочным выстрелам присоединились два пулемета, которые буквально стригли ветки вокруг нас. Мы на огонь не отвечали, боясь обнаружить себя, и лежали, уткнув нос в землю, по возможности не шевелясь. В этот жуткий момент, мой взводный, вместо того чтобы лежать смирно, неожиданно для меня вскочил и с шумом зашагал по кустам куда-то в сторону, что усилило австрийский огонь до предела возможного. Лег он только после того, как я его обложил последними словами и категорически приказал не двигаться. На заре, когда австрийцы успокоились, в утреннем тумане, закрывавшем окрестности, мне удалось вывести людей из этого трудного положения и первой моей задачей после этого было обрушиться на Бекира. В свое оправдание он объяснил, что гулял он под выстрелы совсем не из молодечества, а потому что ему показалось, что его племянник, лежавший крайним, был ранен. Что же касается его самого, то ведь я должен знать, что его ни убить, ни ранить не могут. Ореол неприкосновенности и благочестия, которым пользовался Бекир в глазах остальных всадников, нисколько не мешал тому, что он, как многие из горцев, был ловким вором и с чужой собственностью не стеснялся. Это, впрочем, в горах пороком не считалось, а являлось достоинством джигита.

Однажды в этой области имел место следующий случай. Сменившись как-то из окопов, мы ночевали в одной из деревень, где в ту же ночь с нами рядом стояли Киевские гусары. Наши квартирьеры перепутали в темноте хаты и нам пришлось разместиться вперемешку с гусарами. Заснув в каком-то конском стойле на соломе, я оставил коня и вьюк на попечение моего вестового Ахмета Чертоева, чеченца редкой беспечности и лени. Утром, напившись чаю, мы выступили на позицию. Дорога шла вдоль реки, от которой потянуло сыростью. Потянувшись к задней луке, к которой обычно была приторочена бурка, я ее не нашел. Мрачно нахохлившийся Ахмет, мокрый, как воробей, трусил в первой шеренге.

- Ахмет, где моя бурка? -обратился я к нему.

Ахмет оглядел с ног до головы меня и коня и решительно заявил:

- Бурка нет - значит ночью солдат украл.

- Какой солдат?

- Гусарский солдат, что ночевал с нами вместе... Вахмистру надо сказать, пусть пошлет найти твоя бурка.

Мало веря в действительность такой меры, я все же вызвал Бекира и рассказал ему о пропаже. Старик и всегда сопровождавший его племянник выслушали меня молча, повесив свои горбатые носы, как скворцы, а затем вернулись в строй. Длинный, утомительный день похода тянулся, как много других, таких же одинаковых и похожих один на другой. Густая грязь дороги, из которой с трудом кони вытаскивали ноги, со звуком вынутой пробки, мокрые унылые деревушки, брошенные поля, голые леса вдали, покрытые синеватым туманом... Завернутые в тряпье, уныло бредущие навстречу газды, шарахавшиеся от нас как от черта в поле и испуганно крестившиеся. Все такое надоевшее и привычное, так похоже на вчерашнее и завтрашнее. Теперь, много лет спустя, все годы войны в Галиции представляются мне как беспрерывный поход днем и ночью под мелким, нудным дождем, без конца барабанившим по плечам и седлу... Незаметно подошел вечер и замелькали огни в селениях. Кони передней сотни застучали копытами по деревянному настилу моста. Мокрые и громоздкие, обвешанные оружием, мы сразу наполнили чистенькие комнаты "пана пробоща" запахом мокрой амуниции, конского пота и кожи. Добравшись до какого-то дивана, я упал на него объятый мертвым сном. Всю ночь снился мне летящий снаряд, разрыва которого я так и не дождался. Было раннее утро, когда я проснулся от осторожного стука в дверь.

В комнату втиснулся, наполняя ее запахом дождя и мокрой шерсти, взводный Бекир в сопровождении неразлучного с ним племянника, тащившего в обеих руках целый ворох бурок. Бекир взял у него из рук верхнюю, развернул ее перед моими глазами.

- Твоя? ..

На вороте бурки чернильным карандашом по холсту стояла четкая надпись - Корнет Николай Иванович Критский... За первой последовали вторая, третья и пятая, причем на вороте у каждой из них мелькали написанные чернильным карандашом чины и имена.

- Где вы их достали?- изумился я.

- Как где?., у солдат, в деревне, где вчера ночевали...

- Это что же вы мне бурку по всему гусарскому полку искали?

- А конешно твою... Ахмет Чертоев твоя нукер сказал, что фамилии написан карандашом... а она, - Бекир при этом указал на своего племянника, - она по-русски читать не знает.

Смущенный и пораженный такой исполнительностью моих подчиненных, я разыскал среди дюжины бурок принадлежавшую мне, приказал Бекиру отослать назад в село Бильче все остальные, но, положа руку на сердце, не совсем уверен, что они дошли по назначению.

Не лучше было отношение ингушей и к казенной собственности. Долгое время в полку не могли добиться того, чтобы всадники не считали оружие предметом купли и продажи. Пришлось даже для этого отдать несколько человек под суд, за сделки с казенным оружием. В этой области также дело не обошлось без бытовых курьезов. Так, в одной из сотен заведующий оружием, производя ревизию, не досчитался нескольких винтовок из запасных. Зная, однако, нравы горцев, он предупредил командира сотни, что рапорта не подает, а приедет снова через несколько дней для новой ревизии, за каковой срок сотня должна пополнить недостачу. Сотня меры приняла и в следующий приезд заведующего оружием, он нашел десять винтовок лишних.

Пики, как оружие горцам несвойственное, всадники не любили и в начале войны, когда ими были вооружены, то, просто говоря, бросали. Генерал Лечицкий, командовавший IX армией, в которую входила Туземная Дивизия, был недоволен, так как не признавал ни привилегий, ни особенностей, ни традиций за военными частями. Однако наличие во главе дивизии брата Государя Императора сдерживало сердитого генерала от какого-либо выпада в ее отношении. В сентябре 1915 г., если не ошибаюсь, Великий Князь получил в командование корпус и покинул Туземную Дивизию. Лечицкий тогда решил отвести душу и посчитаться с туземцами. Вытребованный по тревоге полк выстроился утром осеннего дождливого дня на опушке леса, после ночного перехода. Дождь превратил наши лохматые папахи, бурки и коней в мало презентабельную массу. Над развернутым фронтом полка, на неравных интервалах, торчало несколько десятков пик, остальные были брошены во время ночного перехода.

Из-за леса показалась группа конного начальства: высокий, седой Лечицкий в генеральском пальто на желтой подкладке неловко, по-пехотному, сидел на большой лошади. С суровым, как всегда, видом он ехал вдоль строя полка, сердито и пристально всматриваясь в лица всадников.

Нетрудно представить, о чем в эту минуту думал старый служака, достигший высокого поста долгой строевой службой, глядя на эту опереточную, по его понятиям, часть, нарушавшую все его понятия о порядке и дисциплине. Эти оборванные полусолдаты-полуразбойники на своих лопоухих клячах так долго его возмущали своей ни на что не похожей наружностью и манерой войны, что теперь он решил показать, кто здесь начальник.

Прорвало Лечицкого гораздо раньше, нежели он доехал, по уставу, до середины полка. Завалившись назад, он резко осадил коня. Маленький Мерчуле, изящно сидя на невысоком седле, подъехал и, небрежно касаясь папахи, что-то ответил на вопрос генерала. Ветер относил спокойный голос полковника, но сердитый крик командующего армией прорывался через его порывы.

- Безобразие... навести порядок... не потерплю больше.

Резко прервав разговор с Мерчуле, генерал дал шпоры коню и, подлетев к фронту ингушей, ткнул в упор стэком в грудь чеченца Чантиева.

- Ты, - прокатился гневный генеральский крик,- тебе пика была выдана или нет?

- Выдан... твоя прысходительства, - весело оскалился Чантиев, очень довольный генеральским вниманием.

- Так куда же ты ее дел, сукин сын?

Черномазая рожа Чантиева окончательно расплылась в радостную улыбку.

- Нам пика не нужен, - рассудительно объяснил он, - наша ингуш, чечен кинжал, шашка, винтовка имеем, а пика,... наша бросил к... матери,- закончил он неожиданно свое объяснение.

В группе начальства, позади генерала, несмотря на серьезность минуты, кто-то не удержался и фыркнул. У Лечицкого выкатились глаза и покраснело лицо, по-видимому, от негодования слова остановились у него на языке.

- Дур-рак, - рявкнул наконец генерал, как из пушки, и, круто повернув коня, отъехал к своей свите, что-то негодующе говоря.

Вестовым у меня при приезде в полк добровольно вызвался быть всадник Ахмет Чертоев. Он был чеченец, а не ингуш, хотя служил в Ингушском полку. Видимо, в Чеченском полку у него было слишком много кровников, чтобы он там мог быть в безопасности. Ахмет, как и большинство горцев, все галицийское и австрийское население почитал врагами, независимо от того, было ли оно военное или штатское, и очень осуждал начальство за то, что оно с ним церемонится. По вечерам, видимо, желая научить меня уму-разуму, он много рассказывал о жизни в его родном ауле, где, по его словам, живут настоящие джигиты, не питающие слабодушия в отношении врагов. Рассказы его в большинстве случаев касались всякого рода стычек и битв чеченцев друг с другом. Институт кровавой мести Ахмет не только одобрял, но и считал, что этот обычай наравне с разбоем является единственной и незаменимой школой для воспитания молодежи в воинском духе и традициях доброго старого времени, так как, по его мнению, настоящие войны, к сожалению, бывают слишком редко.

Мстить кровникам, по чеченским обычаям, оказывается, разрешается не только лично, но и через наемного убийцу-специалиста. Мести подвергались все мужчины вражеского рода от 15 до 60 лет, при всяком удобном случае, в любой час дня и ночи. Так как в его местах у всех чеченцев имеются кровники, то благодаря этому обстоятельству для всех мужчин необходимо ходить вооруженными, чтобы в каждый момент быть готовым к отражению атаки. По этой причине в Чечне постоянный спрос на винтовки и револьверы, чего, к сожалению, Русское начальство здесь на фронте не понимает и мешает перевозить с фронта оружие на Кавказ, поступая, по его мнению, в этом случае, как ишак. Это не только глупо, но и жестоко, так как благодаря этому нелепому распоряжению, в Чечне многие были убиты безоружными...

Самым славным подвигом в семье Ахмет считал большое сражение, которое его сородичи дали своим кровникам Алихановым. С обеих сторон билось около сотни человек, причем бой кончился десятками раненых и убитых с обеих сторон. Причиной его было то, что Алихановы убили четырнадцатилетнего мальчика Чертоева, шедшего в школу. Получив известие об этом, все Чертоевы побросали работу в поле и дома и бросились к месту происшествия, дав одновременно с тем, знать всем своим родственникам в соседнее селение. Местный пристав, тоже из чеченцев, получив взятку, сделал вид, что ничего не знает.

При подсчете потерь оказалось, что главный богатырь семьи Чертоевых - Султан, о подвигах которого мой Ахмет никогда не уставал врать, оказался убитым, но опять-таки геройски, как и подобало великому Джигиту.

- Двадцать мест дырка была, - с гордостью закончил Ахмет свое повествование.